Степан Джугла. Часть3. Штормовой ветер

Часть 3.  Штормовой ветер

Глава 1. За власть Советов!

Колёса мерно отстукивали километры пути. Паровоз, надрывно пыхтя, тащил состав. Степан лежал на лавке теплушки. Балагурили матросы и солдаты, собравшись  у печки-буржуйки, гремели котелками,  наливая из чайника кипяток. Кто-то в углу вагона играл на балалайке и пел тягучую русскую песню про замёрзшего в степи ямщика. За узким оконцем вагона проносились леса, перелески, сиротливые опустевшие поля, не дождавшиеся хозяйских крестьянских рук, унылые деревеньки с  завалившимися на бок избами. Встречались пепелища, оставшиеся после пожаров. Кругом разруха, голод и опустошение. Эх, что натворила война… Мужики воюют, а бабы одни разве справятся с хозяйством? Да и как справляться? То белые нагрянут, всю живность отнимут,  то красные придут, всё, что осталось, подберут. А как жить? Чем детишек голодных кормить? Всё это понимал Степан, ничего не утаилось от его пытливого взгляда. Картины из прошлого стояли перед глазами, не исчезали, врезались в память острым лезвием, ранили душу.
-  Эх, сколько ребят хороших полегло…
Вспоминалось, как вели под конвоем на расстрел офицеров «Млады». Впереди шагал капитан Кропотов, гордо вскинув голову в разорванном кителе, без погон. Уныло тащился боцман Стукалов, прихрамывая на правую ногу. На лице красовался багровый кровоподтёк, глаз заплыл лиловым синяком. Среди офицеров были и те, которых уважал Степан за принципиальность и честность. Не отреклись они от присяги, не стали служить новой власти. Решили лучше смерть принять. Душа Степана терзалась противоречиями.
-  Что же это такое? Почему хорошие люди гибнут? За что?
-  Война, Стёпа, идёт. Не мы их, так они нас. Разбираться некогда. Военное время. Раз революцию не приняли, к белогвардейцам потянутся и в тебя же стрелять станут,  -  разъяснял Шадыгин, убеждая товарища в неотвратимости репрессий. Степан  молча слушал. Вроде всё правильно, но на душе гадко, муторно.
Вспомнилось, как колчаковцы на Владивосток шли, как держали оборону города. Сражались с какой-то одержимостью, с остервенением под пули, на смерть шли. Кочегар Прохор, своих прикрывая, до последнего патрона отстреливался, а когда все расстрелял, встал во весь рост в матросской тельняшке, закусил зубами ленточки бескозырки и в штыковую атаку пошёл. Его в упор расстреляли. Умирая, он штыком колчаковского солдата заколол. Так и рухнули оба в обнимку, теперь уж и не враги, а русские люди. Смерть примирила. Степан тоже стрелял. Там своих не было. Был враг, и вопрос один стоял: «Кто кого?»
После сдачи Владивостока решили к своим морякам-красноармейцам пробираться. Иван убедил Стёпу, что рано по домам отсиживаться, когда молодая республика российская кровью истекает.
-  К черноморцам, в Крым подадимся. Там сейчас тяжело. Указ Ленина был о формировании на юге морской пехоты,  -  убеждал Иван.  -  У меня там знакомая братва осталась. Я ведь там в море ходить начинал. Давно дело было. Может,  и нет никого в живых. Но, Стёпа, Черноморский флот  -  это сила.
Степан соглашался с товарищем. Другой альтернативы не было.  Чего дома-то отсиживаться? Там тоже власть меняется, может каждый день. А за свою, за рабоче-крестьянскую, за матросскую постоять надо, и неважно, где беляков бить. А до дома родного ох, какая дорога длинная, конца-края не видать. Видимо, так судьбой предначертано плыть по волнам разбушевавшегося людского океана. Главное, на плаву удержаться, не утонуть в жестокости, бессердечности  нечеловеческой, облик людской сохранить, человеком остаться.
Мысли Степана прервали выстрелы за стенкой теплушки, гиканье  и крики людей, ржанье лошадей. Степан кинулся к окну. Совсем рядом просвистела пуля.
-  Не высовывайся! Ложись на пол, ребята!  -  крикнул Иван. На крыше вагона застрекотал пулемёт.
-  Наши ребята отбиваются. Стёпа, отодвинь засов, двери приоткроем. К бою, орлы! -  скомандовал Шадыгин. В открытый проём вагона было видно, как аллюром неслись всадники, стреляя на ходу, как падали с лошадей, теряя стремена, оставляя на первом пушистом снегу кровавый след. Степан неторопливо прицелился в офицера, летевшего на гнедом с наганом в руке. Добротный полушубок перепоясан кожаными ремнями, на плечах погоны сверкают. Он орал что-то открытым ртом, привстав в стременах. Степан поймал на мушку этот зияющий рот и выстрелил. Офицер, неуклюже взмахнув руками, завалился на бок. Нога застряла в стремени. Лошадь неслась дальше, а безжизненное тело болталось мешком на боку, ударяясь кровавой головой о замёрзшие кочки грязи. Степан вновь щёлкнул затвором. Пули дырявили дощатый вагон, выискивая свою жертву. Тихо застонал молодой парнишка в углу. Крики, злая матерщинная брань, стоны, грохот выстрелов  -  всё смешалось и слилось в один сплошной гул, прерываемый взрывами гранат. Со временем выстрелы стали реже, глуше. Замолчал на крыше пулемёт. Всадники отстали, подбирая раненых. Паровоз, тяжело стуча колёсами о рельсы, несся дальше, не сбавляя скорости.
-  Эх, сволочи, балалайку испортили,  -  сокрушался пожилой солдат в обмотках и рваной шинели, потрясая инструментом с отломанным грифом.
-  Не горюй, Михалыч. Вот доберёмся до  Питера, новую тебе раздобудем,  -  утешали друзья.  -  А хочешь, роялю тебе подарим. У графьёв отберём. Теперь всё народу принадлежит. Играть будешь.
-  Да накой мне эта бандура. Я играть на ней не обучен. А балалайка своя, родная, душу радует, за сердце берёт. Пусть богатеи на роялях играють.
-  Всё, баста!  -  сказал, как отрезал, Иван.  -  Не будет теперь богатеев. Равенство и братство пролетариев будет. А музыка новой республике нужна. Найдутся способные,  кто обучится да на рояле сыграет. Дайте срок. Расправимся с белой нечистью, и новое государство строить будем. И всё для народа будет: и музыка, и школы, и фабрики с заводами,  -  убеждённо резанул ладонью воздух Шадыгин, будто черту сказанному подвёл. И все поверили, такая уверенность и решительность от него исходила. Верил своему другу и Степан, шёл за ним,  не оглядываясь.


Глава 2.  В последний путь

Новороссийск гудел, как улей разъярённых пчёл. По улицам, заполненными вооружёнными солдатами и матросами, носились грузовики с красноармейцами. Возле костров, горящих на мостовой, грелись матросы патруля. Февраль агонизировал, соперничая с приближавшейся весной. Он бросал на борьбу все свои силы: завывал холодным,  пронизывающим тонкие шинели и бушлаты, ветром, посылал косой, бесконечно моросящий дождь, переходящий в снег, секущий по лицу. Люди жались к огню, протягивая закоченевшие руки, пытаясь как-то согреться. Языки пламени лениво лизали сырые дрова, не желая разгораться. Внутри тлели жаркие головёшки, вспыхивая и потрескивая меленькими искорками. Чадили едким дымом, разъедая глаза до слёз, сырые поленья.  Так же  полыхала в костре Гражданской войны Россия. Местами огонь затухал, оставляя смрад пожарищ или вдруг, с новой силой вспыхивал, разгорался, подступая к Москве, сжимая в кольцо молодую революционную республику.
Джугла задумчиво глядел на костёр, медленно скручивая  самокрутку. Сколько пришлось повидать горя, смертей за последнее время. Пули свистели совсем рядом. Старуха с косой за спиной ходила, но видно не время ещё помирать. А для чего жить? Общество новое строить? Пока строить начнём, сколько жизней положить на плаху придётся. Э – эх, времечко, тяжким бременем, непосильной ношей плечи придавило. Кто прав, кто виноват  -  время рассудит. Степан  молча слушал рассказ черноморских моряков, горькую исповедь со слезами на глазах о гибели Черноморского флота.

       1918 год. Сложная обстановка на юге страны. Кайзеровская Германия продвигалась вглубь Украины. 25 апреля был захвачен Симферополь. Немецкие части подошли к Севастополю и заняли высоты над бухтой, откуда можно расстрелять корабли в упор. Командиры кораблей потребовали, чтобы командующий флотом Саблин М.П. немедленно увёл оставшийся флот в Новороссийск. Не зажигая огней, корабли «Дерзкий», «Гневный», «Звонкий», «Зоркий» начали выходить из Севастопольской бухты. Немцы открыли огонь. «Дерзкий» проскочил зону обстрела невредимым.  «Гневный» подорвался, наскочив на боновые заграждения. Раненый эскадренный миноносец повернул в бухту и выбросился у берега в Ушаковской балке. Экипаж, покидая корабль, открыл кингстоны и подорвал машины. Железный богатырь медленно шёл ко дну. На берегу стояли моряки в траурном молчании,  сняв бескозырки и фуражки. В последний раз, отдавая честь своему кораблю, прощались со слезой на глазах.
Корабли с мощной бронёй «Воля» и «Свободная Россия» в сопровождении «Дерзкого» прибыли в Новороссийск. Остальные корабли Черноморского  флота вынуждены были остаться в Севастополе. 1 мая 1918 года немцы заняли город. Германия и Турция потребовали возвращения судов из Новороссийска в занятый ими Севастополь. Тревогу вызывала угроза захвата Новороссийска с суши. Ленин издал приказ, в котором говорилось: « Ввиду безвыходности положения, доказанной высшими военными авторитетами, флот уничтожить немедленно».
М.П. Саблин, возвращаясь из Москвы,  понимал, что не сможет выполнить этот приказ, не сможет расстреливать корабли верой и правдой служившие России. Он не вернулся в Новороссийск, бежал к Деникину. Позже в 1919 году он возьмёт на себя командование Черноморским флотом белогвардейцев. Приказ Ленина ошеломил многих на флоте. Шли долгие споры и дискуссии, собирались матросские референдумы. Остро встал вопрос, топить корабли или возвратиться в Севастополь.
Капитан 1 ранга А.И. Тихменёв, исполняющий обязанности командующего флотом, приказал следовать в Севастополь. 7 судов, выполняя приказ, пошли на внешний рейд к Севастополю. 9 судов с революционно настроенными экипажами, под влиянием ревкомитета отказались выполнять приказ Тихменёва.
Подчиняясь приказу Ленина, первым затопил себя миноносец «Громкий», призывая всех последовать его примеру. На глазах у всех моряков «Громкий» с открытыми кингстонами и клинкетами медленно шёл ко дну. Сжималось сердце моряка, поднималась горечь в душе, будто на глазах погибал преданный друг, которому ничем не можешь помочь.
На рассвете 18 июня эсминец «Лейтенант Ушаков» начал выводить на буксире корабли к месту затопления. Они медленно шли из гавани обречённой траурной колонной к месту своей казни, держа на мачтах сигнал: «Погибаю, но не сдаюсь». Гавань вымерла, пусто, и только идущие на буксире миноносцы, беспомощные, без признаков жизни на них, как замученные и обречённые на смерть. Только 5 – 6 маленьких мрачных фигур сновали по палубе, провожая в последний путь. К 4-м часам все военные корабли сосредоточились на рейде Цемесской бухты. Нелёгкая судьба выпала на экипаж «Керчи», которая должна была расстреливать своих братьев по оружию. Она подошла на расстоянии 4-х кабельтовых к «Фидониси» и  выпустила первую торпеду  -  сигнал для потопления остальных кораблей. Что чувствовал матрос, выпускающий торпеды, что чувствовал командир, отдающий команду «пли»? Об этом никто не узнает, но об этом подумает каждый участник и свидетель великой трагедии гибели Черноморского флота.
«Керчь» была потоплена  последней при подходе к Кадошскому маяку. Команда, сняв с корабля пушки мелкого калибра, пулемёты, сошла на берег.
18 июня 1918 года первые эшелоны с морской пехотой отправились на фронты Гражданской войны. Обо всех деталях гибели флота, конечно, не знал пожилой механик с «Керчи», рассказывая печальную историю и затягиваясь крепким табачком-самосадом. Загрубевшей ладонью смахнул слезы, выступившие то ли от едкого дыма, а может, от воспоминаний, которые ранили сердце, травили душу. Молча стояли матросы у костра. Каждый по своему переживал услышанное.
-  А вы издалека будете?  -  обратился, нарушив молчание, худощавый матрос с чайником кипятка в руках. Иван рассказал свою историю.
-  Вот шли к черноморцам, а теперь куда?
-  Так идёмте со мной в ревком, там эшелон формируется.
На следующий день Степан и Шадыгин вместе с остальными матросами отправились эшелоном на юг Украины воевать с белоказаками.


Глава 3. Горькая утрата

Степан   курил  самокрутку, присев на корточки в неглубоком окопе. Земля после долгой зимы набирала силу, дышала паром, готовая принять в своё лоно зерно. Но не вспахано поле, не сеялась пашня. Глубокими морщинами пролегли окопы, вспорота землица взрывами снарядов да конскими копытами,  полита обильно кровушкой людской. О, если бы могла заговорить матушка Земля! Какой бы горький стон, какой надрывный плачь её, услышали бы люди. Но молчит, родимая, терпеливо впитывая в свои недра горе людское, плачь и стенания. А небо сверкает от ярких звёзд, мириадами усеявших чёрный ночной купол. Посылают они свой холодный равнодушный свет, и нет им дела до того, что творится там, внизу, на грешной земле.
Степан неторопливо докурил, вынул из мешка чистую рубаху, надел. Завтра решающий бой. Надо удержать высотку любой ценой. За ней   станица, а дальше Херсон. Приказ  -  стоять насмерть. Моряки готовились к бою, будто на смотр: чистили оружие, начищали бляхи, надевали чистые рубахи, бескозырки с георгиевской лентой. Никто не знал, выйдет ли живым из боя. Если придётся голову сложить, так пусть в чистом положат в землицу родную. Воевали моряки лихо. Напор их  тяжело врагу выдержать. Чёрной лавиной шли, зажав в стиснутых зубах ленточки от бескозырки. Не умели они отступать, сражаясь до последнего патрона, до последней капли крови.
Не спалось. До рассвета оставалось 4 часа. К Степану подошёл Шадыгин, присел рядом.
-  О чём задумался, Стёпа? Смотри, как весна распушилась. А звёзды низко как светят, будто в душу заглядывают. Вот разобьём беляков, вернусь домой, поле засею. Эх, стосковались руки по землице. Не ружьё, Стёпа, они держать должны, а плуг. А ты чем займёшься после войны?
-  Да когда она, война эта, кончится?  -  с горечью ответил Степан.  -  Сколько людей побито, конца-края не видно. Дожить бы, а там поглядим,  -  сдержал печальный вздох Стёпа.
-  Не горюй, брат. Будет мир, заживём тогда. Всё у нас будет, всё впереди.
-  Да слышал я это не раз. Да всё, как мираж, манит, а дойти невозможно.
-  Ну, Степан, что-то ты захандрил. Соберись перед боем. Вот закончим воевать, ко мне в деревню поедем. Я тебя с дочкой Настёной познакомлю, с сынами своими. Уж выросли, поди,  мамке помогают. Эх, Стёпа, не тужи, недолго воевать осталось. Ну, ладно, пойду дальше по окопу, с ребятами погутарю. Бой нынче тяжёлый будет,  -  Иван, крепко пожав руку другу, пригнувшись, пошёл дальше.
С рассветом началась атака. Свистели пули, стрекотал рядом пулемёт. Ровными рядами шли серые шинели, накатывая волной. Редел их строй,   оставляя тела убитых, смыкаясь,  снова двигались вперёд, навстречу смерти. Стойко держались матросы. Атака белогвардейцев, захлебнувшись, откатывала назад, оставляя на поле тела  сражённых пулей.
-  За власть Советов! За Ленина! – прозвучал громкий призыв.  -  В атаку!    Ур-а-а-а! 
 Во весь рост поднимались моряки, рвались в бой, держа наперевес винтовки. Перед глазами мелькали серые шинели, лица, искажённые звериным оскалом, застывшие тела, скорчившиеся в предсмертной судороге.  Степан колол штыком налево и направо, бил исступлённо  обезличенного врага, орудуя прикладом.  Противник не выдержал напора «чёрных дьяволов» (так называли моряков), дрогнул, начал отступать. Вдруг, когда, казалось, победа уже близка, и бой подходит к концу, из-за перелеска смерчем налетела конница белоказаков. С диким гиканьем неслись всадники, обнажив шашки, размахивая ими над головой. Смертоносная сталь сверкала на солнце. Всё смешалось в диком рёве: крики, стоны, свист сабель, ржание лошадей, лязг оружия.
Степан видел, как бежал впереди всех Иван, как в числе первых упал подкошенный, разрубленный острой саблей до пояса.
-  А-а-а! Гады!  -  вырвался из глотка вопль отчаяния, гнева, ненависти. Джугла пробивался к другу, понимая, что вряд ли сможет помочь ему. Чёрными папахами да бушлатами, серыми шинелями покрылось поле боя. Морякам пришлось отступить, но высотку они не сдали.
Хоронили павших в бою наскоро, в братской могиле, когда наступило затишье. Прощальный залп да скупые мужские слёзы, пламенная речь комиссара и призыв к мщению за боевых побратимов  -  весь ритуал погребения. Степан бережно сложил в мешок окровавленную рубаху и георгиевскую ленточку Ивана  -  всё, что осталось от друга. Он не плакал. Сухой лихорадочный блеск в глазах да плотно сжатые губы с обозначившимися скорбными складками в углах рта говорили о той глубине горя, которое он переживал.
На следующий день поступила команда отойти в станицу и занять новый рубеж.
-  Как отойти? Зачем? Ведь такой дорогой ценой удержали высотку, а теперь сдать её без боя врагу? -  недоумевали моряки.
-  Как же так?  -  больно сжалось сердце Джуглы.  -  За что Иван голову сложил, за что дети его осиротели?
Но приказ, есть приказ. Надо подчиняться. Отходили моряки в станицу с опущенными головами, с горечью в глазах. Строй их заметно поредел  -  многие полегли в бою. Под Херсоном формировались новые части красноармейцев, куда и направили остатки морской пехоты.
Горькие думы будоражили душу Степана, не давали покоя. Горечь утраты саднила сердце, кровенила его. Не стало рядом друга, за которым шёл Джугла, которому верил.
-  На что война такая? За что голову ребятушки положили? За Советскую власть? Так как же эта власть допустила, что напрасно за высотку бились, на смерть шли?  -  устал Степан воевать. Невмоготу больше.
-  Я должен последнюю мечту Ивана исполнить  -  добраться до его дома, рассказать семье, его жене, детям, как геройски он погиб,  -  решил Джугла. Аккуратно сложив форменку в вещевой мешок, раздобыв солдатскую шинель, Степан направился в Рязань.


Глава 4. И в огне яблоня цветёт


 Степан размашисто шагал по пыльной дороге. В этом высоком человеке в старой, местами заштопанной солдатской шинели, в чёрных потрёпанных матросских штанах и сбитых грубых ботинках трудно было узнать бывшего удалого матроса с косой саженью в плечах. Увиденное и пережитое отпечаталось на всём облике Джуглы, тяжким бременем придавило плечи, выбелило клок волос в чёрном чубе, скорбными морщинами избороздило лицо. За плечами солдатский мешок с нехитрыми пожитками. Главная ценность  -  рубаха да георгиевская лента Ивана. В лоскут тряпки бережно завёрнуты два кусочка комкового сахара да полкраюхи хлеба  -  гостинцы для родных Шадыгина. Как сказать его матери, жене о гибели сына, мужа, как взглянуть в их, наполненные тревогой, глаза? Тяжёлая миссия выпала на долю Джуглы. Ныло сердце. Горе и скорбь окутали душу.
Вечерело. Солнце неизбежно катило свой раскалённый диск за край неба, прячась за верхушки деревьев небольшого перелеска, отбрасывая длинные тени. На горизонте показалась деревенька. Селезнёвку  -  некогда зажиточную деревню с добротными домами и плодородными землями, сейчас было не узнать. Дворы запущены, огороды, пашни бурьяном поросли. Дощатые заборы повалились, порушились. Кое-где их заменили длинные нетесаные жерди. Не слышно мычания коров, кудахтанья кур. Кроме собак, никакой живности не осталось. Обеднел народ, поистощился. Постоянная смена власти измотала сельчан.  То белые придут, с хоругвями, с попами по деревне шествуют. То красные идут, в барабаны, литавры бьют, на гармошке наяривают, портреты Маркса, Энгельса несут.
-  Чё деется?  -  переговаривались между собой старики.  -  Опять Харчу-Марчу по деревне носят.
У околицы Степан повстречал старика, опирающегося на клюку. За спиной вязанка хвороста.
-  Здорово, дедуля,  -  поздоровался Джугла.  -  Давай помогу.
-  Подмогни, сынок, а то здоровья совсем нет. А ты куда направляешься? К нам, али дальше, мимо идёшь?
-  Я к Шадыгиным. Знаешь таких?
-  А как же не знать. На соседней вулке  живуть. Да я тебе, родимый, покажу, мимо итить будем. А ты кто им будешь-то?
-  Я  -  друг Ивана. Степаном меня кличут.
-  А Ваньша где?  -  остановился старик, пытливо глядя в глаза Джугле.  _  Никак убили?  -  догадался он.  -  Эх, паря, не лёгкая доля тебе досталась. Зимой мать его схоронили. Катюха одна с детьми мается. Старшой-то у неё, Егорша, к красным подался. Люди бають будто в чекистах ходить. А Глебка тут, матери помагат. Белые были, так расстрелять их хотели. Дьякон наш, Федосей у себя схоронил, спас их. Щас энтот Федосей,  расстрига, в Карлу-Марлу уверовал. Как-то пошёл на ихнее собрание, лампадку вгорячах перевернул, так Бог его наказал  -  дом чуть дотла не сгорел. А он всё своё твердит, мол, Бог не прав. Во как. Щас в председателях сельсовета ходить, руководит. Хоть энти, хоть  другие, а все есть просят. А когда и так, без спросу, со двора всё выметут. Всех кур порезали. У Хомутовых  кабанчик-подлеток был, так закололи, сожрали. Кто похитрее, тот в схронах муку да зерно маненько припрятал. И то риск большой, найдут  -  постреляют, никого не помилуют,  -  старик тяжело вздохнул.
Так за разговорами они незаметно подошли к дому с чёрными бревенчатыми стенами. В окнах за ситцевыми занавесками цветы в горшках стоят. Крыша пообветшала, кое-где солома сгнила. Калитка покосилась, не закрывается. От забора одни гнилые доски остались. Во дворе девушка в простеньком платьице, с чёрной косой через плечо, бельё стиранное развешивает.
-  Настёна, принимай гостя. Это к вам,  -  окликнул её дед.  -  Ну, пока, паря. Ещё свидимся, -  распрощался старик, забрал вязанку с хворостом и пошёл дальше. Девушка оглянулась, нерешительно подошла к калитке.
-  Заходи, коли к нам. Я сейчас маманю кликну,  - и, круто развернувшись, исчезла за дверью. Вскоре на пороге появилась женщина средних лет. Клетчатый платок туго стянул голову. Из-под длинной чёрной юбки выглядывали стоптанные старые башмаки. Вылинявшая вязаная кофта аккуратно заштопана на локтях.
-  Проходите в горницу,  -  пригласила она.  -  Настенька, собери на стол. Гость, чай с дороги устал да голоден.  -  Она говорила спокойно с певучей интонацией. Но Степан почувствовал, как сильно она напряглась, как тревогой затуманился взор, как дрогнула рука, потянувшаяся за чашкой.  -  Вы откуда к нам? Егорушка прислал? А, может, от Ванюши весточка какая?  -  робко спросила хозяйка, садясь на скамью. Степан отложил свой солдатский мешок, так и не развязав его.
-  Я воевал с Иваном, друг его,  -  с трудом сказал Джугла. Горло будто перехватило, спазмом взяло.  -  Погиб Иван, как герой, в бою с белоказаками под Херсоном,  -  чуть слышно выдавил он. От этих слов  Катерина вздрогнула, как от удара плетью, руками взмахнула, лицо ладонями закрыв. Нет, она не закричала, не стала причитать. Плечи как-то опустились, вся её фигура поникла, будто горе неподъёмной плитой придавило. Дочь кинулась к ней, обняла. Обе горько заплакали, молча. Сколько уж слёз выплакали… Казалось, они глаза, душу иссушили навсегда. Но нет, не иссякли горе да печаль, саднит сердце кровавыми слезами. Не исчерпаем колодец страданий человеческих.
Степан непослушными руками развязал узел, достал из мешка рубаху окровавленную с лентой георгиевской,  молча протянул вдове. Сжала Катя в руках рубаху, припала к ней, прижала к себе, как родимого Ванечку своего, которого уж не вернуть никогда, и  как подкошенная серпом былинка, на пол упала, зарыдала навзрыд.
-  Маманя,  маманя, вот водицы попейте,  -  пыталась утешить её Настя. А у самой слёзы застилали глаза, ручьями горькими по щекам лились.
Тяжёлый скорбный вечер был в семье Шадыгиных.  Прибежал с собрания сын Глеб. Печальная весть быстро разнеслась по деревне. Помянули за столом Ивана. Рассказал Стёпа о своём друге, как служили на флоте, как тонули, как с беляками воевали. Всё рассказал. Каким Иван был, как шёл за ним без оглядки, как товарищи его уважали, любили и, как в бою геройски погиб. Председатель сельсовета Федосей тоже об Иване хорошо, душевно сказал. А когда расходиться все стали, он к Стёпе подошёл, закурили.
-  Как дальше жить думаешь?  -  спросил он у Джуглы.  -  У нас останешься или дальше пойдёшь? Оставайся Степан. Нам мужики позарез нужны. Хозяйство поднимать надо. Разруха. Если сейчас пашню не засеем, на следующий год с голоду деревня вымрет. Да и Катерине поможешь.
-  Поглядим,  -  уклончиво ответил Джугла. Помочь он, конечно, не против, но как на это сама Катерина посмотрит? Да и по своему дому тоска берёт, давно маманю не видал.
И всё же Степан остался в Селезнёвке. Не так уговоры Федосея да Катерины подействовали, как быстрый пытливый, чуть смущённый, взгляд зелёных, как омут, глаз Настёны из-под густых чёрных ресниц да её стыдливая улыбка. Истосковалось загрубевшее сердце Степана по женской ласке, по нежности. Что видел за последнее время? Пепелища да свист пуль, гибель товарищей, смерть окаянную, что по пятам ходила. Наперекор ей жизнь продолжалась, набирала силу в весеннем своём пробуждении. Будто птица Феникс возрождалась заново в буйных красках цветения, в звонких трелях птиц, в пашне, дышащей теплом от лучей солнечных. И душа оживала, поднималась, насыщаясь жаждой жизни, любовью, счастьем.
Так любовь между Настей и Степаном вспыхнула ярким пламенем, расцвела на пепелище белым ароматным яблоневым цветом. Потянулись они друг к другу, как прихваченные изморозью травинки тянутся к теплу, как растения подземельные стремятся к свету.
Степан дом Шадыгиных подправил, крышу подчинил, забор поставил. Глеб ему во всем помогал.  Он видел смятение сестры, как рделись румянцем щёки Настёны при виде Степана. Не ускользнуло от него, 22-х летнего парня и то, как Степан смотрел на сестру, не видя ничего вокруг и не слыша, что ему говорят в этот момент. Ведь сам познал первое чувство любви. Не просто так каждый вечер на соседнюю улицу бегал, где жила Танюха. Сердцем к девчонке прикипел. А Настёна  -  девка ладная. В свои 17 лет красавицей стала, соком налилась, как берёзка по весне. Ничего, что Степан на 13 лет старше. Надёжнее его не сыщешь,  да и хозяин справный. Настя с ним счастлива будет. Только вот беда, шарахаются друг от друга, как чумовые. Ну Настя  -  понятное дело, девчонка неопытная, первая любовь и всё такое…  А чего Стёпка тянет, не решается? Это Глебу совсем не понятно было. И решил он прояснить ситуацию, поговорить со Степаном откровенно.
Вечерком, сидя на крылечке, закурили молча. Лунный свет выхватывал из темноты небольшой двор, сарай, деревья, отбрасывал слабые блики на фигуры сидящих. В лунном свете всё приобретало необычные таинственные очертания, располагало к задушевной беседе.
-  Стёпа, скоро месяц, как ты у нас живёшь. Спасибо тебе, что помог хозяйство поднять. В сельсовете только о тебе и говорят. Может,  насовсем у нас останешься? Я же вижу, как ты на Настю смотришь, или не так? Может не люба она тебе, может, ошибаюсь я? -   Степан, молча крутнул головой в знак протеста.  -  Так, если люба, чего молчишь?  Девка по тебе сохнет. Может, ты не свободен, может, есть у тебя кто? Ты скажи, Стёпа, сразу. Я, как старший брат, знать должен. Некому за неё заступиться, кроме меня, понял?
-  Нет у меня никого. Прав ты. Люблю я её очень, в сердце запала. Только зачем я ей старый такой нужен. Она же девчонка совсем.
-  Какой же ты старый? Чего удумал. А ты у неё спроси. Пусть она решает, нужон ты ей такой али нет.
-  Ладно, спрошу,  -  вздохнул Степан.
-  Вот и хорошо,  -  успокоился сразу Глеб.

Ночь раскинула свой блёсткий шатёр над землёй. Выглядывал из-за тучки месяц, щурился и будто подмигивал своим острым краем, в прятки играл. Тихо. Где-то лениво залаяла собака и скоро смолкла. В траве стрекочут кузнечики. За деревней, у речушки затянул свою песню многоголосый лягушачий хор. Ночные бабочки обречённо летят на свет, бьются в стекло, сгорают в пламени керосинки. Степан сидел на завалинке, курил. Лёгкий ветерок доносил нежный тонкий запах матиол  -  маленьких невзрачных цветочков, открывающих свои бледно-сереневые головки в вечернюю пору.
Скрипнула дверь. На крыльце появилась Настя. Синее ситцевое платье в мелкий цветочек ладно облегало стройную девичью фигурку. Тяжёлая коса ленивой змеёй сползла с плеча на высокую  грудь. Мелкие  завитки кудрявились, обрамляя высокий лоб. Непослушные пряди заправлены за маленькие ушки, правильной изящной формы.
-  Настенька, ты куда собралась?  -  окликнул Степан.
-  Я на звёзды вышла посмотреть. В хате душно,  -  смутилась девушка.
-  Пойдём к реке прогуляемся. Там свежо. Помнишь, ты мне про старую берёзу рассказывала? Может,  покажешь?
Они  молча шли вдоль реки. Громко квакали лягушки, стараясь перекричать друг друга.  Тихо несла свои воды маленькая речушка Белянка. Изредка слышался всплеск  -  рыба играла.
-  А вот и моя берёза,  -  нарушила молчание Настя.  -  На краю берега растёт, корнями на реку смотрит. Когда белые в деревню ворвались, я здесь, под берегом, среди корней схоронилась. Укрыла тогда меня берёзонька,  -  Настя нежно погладила белую шероховатую кору.  -  А здесь вот рана у неё  -  след от пули.
-  Где?  -  наклонился Степан и прикрыл своей большой ладонью маленькую руку девушки. Вскинулась на него быстрым взглядом своих зелёных глаз Настёна, будто обожгла. Трепыхнулась маленькой рыбёшкой её рука и затихла, оставшись в большой тёплой ладони.
-  Настенька, я давно тебе сказать хотел,  -  решился Степан. Голос его от волнения хриплым стал, во рту пересохло, на лбу испарина вышла.  -  Чего это я, как мальчишка оробел?  -  рассердился на себя Стёпа.  -  Так вот, люблю я тебя, Настя. В жёны взять хочу. Никого мне больше не надо, акромя тебя. Скажи, прошу, люб ли я тебе? Я не тороплю с ответом. Подумай, взвесь всё, с маманей обговори,  -  он не успел закончить, как руки девушки потянулись к нему, обвили за шею.
-  Стёпушка, как давно я ждала этих слов. Измучалась совсем. Люб ты мне, ой как люб. Что тут думать? Всё уж давно передумала. Сколько ночей из-за тебя не спала. Согласна я твоей женой стать,  -  слёзы блестели в чёрном омуте её глаз, голос дрожал от волнения, от рук её шла волна нежности и тепла. Обнял её Стёпа, прижал своё сокровище и понял, что нет счастливее его на белом свете, что за свою Настеньку жизнь отдаст, на край света пойдёт. Радовалась их счастью старая берёза, ласково шелестя листвой. Хитро и весело подмигивал месяц из-за туч, приветствуя счастливую пару.

Свадьбу справили скромную. В сельсовете расписали, а затем столы во дворе накрыли для сельчан. Вместо подарков молодым несли на стол, кто чего смог. Кто капусту квашеную, кто картошку варёную, сдобренную шкварками свиными да укропчиком. Кто-то даже шанежки испёк  -  роскошь по тем временам.
Невеста вся светилась от счастья. И хоть платье подвенечное заменила белая блузка в цветочек да тёмная штапельная юбка, а на голове красовался вместо фаты венок из полевых ромашек, не было краше и счастливее невесты на всей земле. На свадьбу сестры старший брат Егор из губернии приехал. В кожанке, весь ремнями перепоясан, в галифе добротных, с револьвером на поясе  -  чекист, на отца своего сильно похож. Те же глаза озёрной глубиной синеют, тот же подбородок жёсткий с ямочкой.  Три дня погостил Егорша да опять в губернию наладился  -  дела неотложные ждут.
Вскоре и Степан с Настёной собираться стали. Решил Джугла с молодой женой в родные места, на Брянщину податься. Уж больно сердце щемит, маманя частенько снится. Провожали их всем селом.  Федосей Карпыч  -  председатель сельсовета, лошадь дал до станции спровадить. Настя со слезой в глазах матушку обняла, расцеловала, с Глебом попрощалась. Положил Степан нехитрый свой скарб (мешок солдатский да деревянный сундучок  -  приданое Настёны) на телегу, поклонился всем в пояс, сел на козлы, взмахнул кнутом.
-  Эх, родимые!  -  гикнул на коня.  -  Не поминайте лихом,  -  кинул через плечо и щёлкнул кнутом по впалым бокам мерина. Катерина, как-то сразу постаревшая, сухонькая такая, долго у обочины стояла, махала белым платком вслед уезжавшей навсегда дочери. Скрылась телега в заклубившейся пыли, а может, слёзы затуманили взор.
-  Счастья тебе, доченька,  -  шептали сухие материнские губы.



Глава 5. Возвращение домой

Дома ждало Джуглу горькое известие  -  не дождалась матушка встречи с сыном, померла год назад. Стоял Стёпа, склонив голову, с молодой женой у осыпавшейся могилки. Мысленно у мамани прощение вымаливал за свою долгую отлучку. Крест деревянный рукой поглаживал, будто к родному прикасался. Осевшую могилку подправил, землицы поверх набросал. Настя цветочки посадила. А боль в сердце Степана, как вонзилась иглой острой, так и задержалась там, не вынуть. Не мог он себе простить, что к родному дому такую долгую дорогу выбрал.
С Фомой обнялись по-братски, за стол в горнице сели, помолчали. Мутная самогонка языки развязала. Фомка семьёй обзавёлся. Жену Дуню из местных взял, на соседней улице жила. Стёпа её совсем девчонкой белобрысой помнил. Сейчас вширь раздалась, двоих детей погодков родила: Сашку  да Глашку .  Четырёхлетний Сашка за мамкину юбку спрятался, на незнакомого дядьку хитрым глазом посматривает.
-  Ну, племяш, подь сюда,  -  поманил его Степан. Мальчонка нерешительно помялся, за юбку нырнул.  -  Иди, иди, не боись. Гостинца дам,  -   засмеялся Степан, вынимая из кармана сахарного петушка на палочке.  -  Иди, не робей. И тебе, малая, на,  -  протянул гостинец Глаше. Малышка вцепилась ручонками за палочку и тут же потянула в рот сладость, пуская слюни и причмокивая. Мальчишка покинул своё убежище, схватил гостинец и вновь спрятался за мамкину спину. Дуне цветастый платок подарили, Фоме  рубаху ситцевую  -  щедрые подарки по тем временам.
До поздней ночи братья на крыльце сидели, курили. Много чего сказать друг другу надобно. Узнал Стёпа, как матушку красные к буржуям приписали за то, что два дома у неё было. Чудом спаслась. После этого болеть сильно стала. Горячей волной запалило сердце Степана.
-  Это что же получается? Я там под пули за Советскую власть лез, кровь проливал, а власть эта здесь мою мать к стенке ставила? Эх, времечко…,  -  в кулак до боли сжалась рука.
-  Сейчас матушкин дом заколочен стоит. Вы с Настей можете там расположиться. Он  обгорел немного. Белые подожгли, когда отступали. Но его быстро потушили, -  нарушил затянувшуюся паузу Фома.
-  Ладно, поглядим,  -   грустно сказал Степан.  -  А сам-то ты как?
-  А, что я? Сейчас на складе при кожевенной фабрике пристроился, выживаем потихоньку.
-  Ну, Фомка, ты, как всегда, не живёшь, а выживаешь. Ну ладно, пошли спать. Утро вечера мудренее.

Дом стоял на высоком косогоре, скособочившись почернелым от гари боком. Окна заколочены досками на крест. От забора обуглившиеся пеньки остались. Возвышался он над пыльной дорогой, огибающей его, как мрачный памятник прошлому нелёгкому времени. Степан устроился на почту телеграфистом. Работали с Настей не покладая рук, дом восстанавливали. Степан забор, ворота новые поставил. Настенька комнаты побелила, полы деревянные отскоблила. Мебель кое-какая сохранилась: резная этажерка да железная кровать,  никелированная с узорчатой спинкой, два стула венских с изогнутой спинкой да табуретка. На печке часы сломанные настенные валялись. Джугла пыль с них стёр, посмотрел на потрескавшийся от времени циферблат, на потускневший медный маятник в виде женской головки, погладил рукой резные фигурки искусной работы, вздохнул тяжело. Вспомнилось, как в горнице у мамани они тикали, мелодичным боем о времени напоминали, будто сердце родного дома стучало.
-  Не должны они в хлам превратиться. Надо починить. Начнут тикать, время отбивать, и оживёт дом, будто маманя всегда рядом будет,  -  решил Степан.
Настя женой оказалась хозяйственной, проворной. Всё у неё в руках ладилось, горело. Мужа всегда горячим ужином встречала, его во всём слушалась, не перечила. Соседка Лида, комсомолка, журила: 
-  Чего дома сидишь? Учиться тебе надо. Идём к нам в агитбригаду.
-  А чего там делать надо?  -  загорались интересом глаза Настёны.
-  Петь, танцевать, спектакли разыгрывать. Приходи к нам в дом культуры. Придёшь?
-  Не знаю, -  робко отвечала Настя.
В школу ликбеза она всё же пошла. Учительница Мария Семёновна заприметила смышлёную, вдумчивую девушку. Обстоятельно отвечала на все её вопросы, давала ей больше знаний, чем полагалось. Все заметили, что у Насти руки золотые. В дом культуры она не приходила, но по просьбе Лиды такие костюмы из старого хламья могла смастерить, просто все диву давались. Ей даже доверили занавес на сцену сшить. Степан увлечениям жены не перечил. Что учиться пошла, одобрял, а всю возню в доме культуры считал ненужной. Когда однажды, придя с работы, не застал жену дома, разгневался.
-  Где была?  -   строго спросил он, когда открылась дверь, и  она вошла. От этого вопроса сердце Насти похолодело. Таким металлическим тоном прозвучал этот вопрос.
-  Я Лидочке костюмы примерять помогала,  -  испуганно ответила она.
-  Дома чтоб была вечером, когда я с работы прихожу,  -  коротко сказал, как обрезал, Степан. С тех пор Настя ни разу мужа не ослушалась. Однажды Степан к дому на телеге подъехал с каким-то мужиком.
-  Открывай, жена, ворота,  -  крикнул весело Джугла. Настя торопливо отодвинула засов, распахнула ворота. Мужчины  кряхтя, разгрузили что-то тяжёлое, большое, замотанное в тряпку. Когда поставили у крыльца, Степан сорвал мешковину.
-  Принимай, жёнушка, подарок!
Настёна обмерла, всплеснула руками. Она не верила своим глазам. У крыльца стояла настоящая швейная машинка «Зингер». Чугунные ажурные завитки украшали станину по бокам. Ножная педаль-качель выполнена из чугуна красивой узорчатой сеточкой. Машинка  далеко не новая, но это было настоящее сокровище. Настёна робко покрутила блестящее колесо.               
_ Тук, тук, -  весело застучала челноком машинка. Настя бросилась на шею к мужу. На глазах заблестели слёзы счастья. Она так мечтала о швейной машинке, хотя бы ручной. А тут  -  ножная, да ещё «Зингер»! У Марии Семёновны даже такой нет. Давно её Стёпа подарками не баловал, не с чего было подарки покупать. В эту ночь долго оба не могли уснуть. После любовных утех лежали в обнимку, мечтали о будущей счастливой их жизни. Настя уснула на груди Степана, разметав копну чёрных волос. Она улыбалась во сне. Стёпа боялся пошевелиться, потревожить её счастливый сон. Он всем сердцем любил эту хрупкую девочку, такой покой и умиротворение шли от неё, так радостно и светло с ней было, будто лучик солнечный всегда согревал и нежил.
-  Эх, кабы сынишку родить нам,  -  мечтательно прикрыл глаза Стёпа. Я бы его Иваном назвал. Рос бы, как Шадыгин, смелым, решительным, знал свою цель в жизни.
Незаметно сон смежил веки, и снился  Джугле,  его сын на коне вдоль реки скачет, рубаха красная на ветру пузырится. На другом берегу Шадыгин стоит, улыбается.
-  Я сейчас к тебе переплыву!  -  кричит Степан. Рассердился вдруг Шадыгин, руку вперёд выпростал, остановить Стёпу хочет и исчез. Джугла вскинулся, глаза открыл.
-  Ты чего, Стёпушка?  -  обняла тёплыми нежными руками Настёна.  -  Спи, милый,  -  её голос звучал так спокойно, умиротворяюще. Степан вновь забылся крепким здоровым сном.


Глава 6. Беженец


Шёл голодный 1922 год. Поволжье косила смертушка через одного. Разбредались люди по свету в поисках тёплого места под солнцем с одной лишь целью  -  выжить. В городе появились беженцы, оборванные исхудавшие с голодными печальными, утонувшими в больших глазницах, глазами. Беспризорники дикой стайкой шакалили на базарах и глухих переулках, грабя честной народ. Как-то под вечер, когда солнце полыхающей лепёшкой  за горизонт закатилось, чиркнуло по верхушкам деревьев и крыш, отбрасывая длинные тени,  в калитку к Джуглам постучали. Настя пошла посмотреть, кто это под вечер явился. У ворот стоял вихрастый мальчишка лет 10 – 11-ти в стоптанных рваных ботинках, грязных штанах и синей рубахе-косоворотке с дыркой на плече. На бледном лице со впалыми щеками и заострённым подбородком светились глубокие серые глаза. Волосы, как попало, рассыпались снопом  зрелой пшеницы.
-  Тебе чего?  -  спросила Настя.
-  Тётенька, мне бы работу какую. Я всё делать по дому могу.
-  Настёна, кто там к нам пожаловал?  -  вышел из дому Степан.
-  Да вот, мальчишка в работники просится.
Степан цепким взглядом осмотрел доходягу. От него не ускользнуло худое тело с впалым животом, штаны, удерживающиеся на костях пеньковой верёвкой.
-  Ты, поди,  с Поволжья к нам добрался? А где мамка с папкой?
-   Померли все. Дяденька, я не милостыню просить пришёл. Я работать буду,  -  упрямо  с вызовом тряхнул головой мальчишка.
-  Эка невидаль, работник. Тебя до кондиции работника ещё довести надо. Вон еле на ногах стоишь,  -  усмехнулся грустно Джугла.  -  Как зовут-то тебя?
-  Фёдор. Вы не смотрите, что я худой. Я жилистый, выносливый. Я копать огород могу, дрова колоть, пилить. Я всё могу,  -  горячо убеждал мальчонка.
-  Ладно, посмотрим, что ты можешь. А пока, Настёна, накорми работника, обогрей. Пусть  помоется да выспится хорошенько. А завтра на этого богатыря поглядим.
Мальчишку быстро от еды сморило. Степан много есть запретил.
-  Животом маяться потом будет,  -  пояснил Насте.  -  Чаю побольше горячего дай ему.
Мальчишка сидел за столом мытый, в чистой Стёпиной рубахе и клевал носом. Глаза мимо его воли слипались, никак не хотели на белый свет смотреть. Расплывался блестящий самовар, становясь чрезмерно толстым, терял свои очертания.  Расплывалось улыбчивое лицо хозяйки. Только глаза её зелёные ласковые смотрели внимательно, с добротой. Степан взял на руки сонного мальчика.
-  Эх, бедолага, намаялся как. Пусть на печи отоспится, обогреется. Накрой его, Настёна, полушубком моим.
Долго сидел за столом Степан. В голову всякие мысли лезли.
-  Пусть пока мальчонка у нас поживёт, на ноги поднимется, а там видно будет,  -  сказал, как отрезал, он. Настя была полностью с мужем согласная. Понравился ей Федя, честный и гордый, милостыню не просит, воровать не пошёл, честным трудом заработать старается.
Так Федька и прижился у Джуглы. Прикипел сердцем к пацану Степан. Нравились ему находчивость и смекалка житейская, пытливость и трудолюбие мальчика. Разговаривал с ним строго, по-мужски требовательно, с собой на охоту брал. Любил Степан по перелескам да болотам дичь какую пострелять. Была у него двустволка приметная. Бил без промаха, на войне хорошую школу прошёл. Федьку тоже стрелять научил. Это было замечательное время, когда у костра допоздна сиживали. Дичь в котелке варилась, источая аппетитные ароматы, звёзды низко светили, подмигивали. Огонь языками смолу на поленьях слизывал, трещал яростно, искрами в ночной темени рассыпался. И велась задушевная мужская беседа о жизни, о планах на будущее, иногда вспоминалось горькое прошлое. Со временем Федька Степана стал «батяней» звать, а хозяйку просто «Настей». Начал Джугла в Горсовете бумажки разные собирать для усыновления приёмыша. Много пришлось по  кабинетам ходить, пороги оббивать, но своего Степан добился. А тут Настя отяжелела. Стали долгожданного ребятёночка ждать. Джугла жену берёг, пылинки сдувал и всё руку шершавую к животу прикладывал, шевелится ли малец  -  семя родное Степаново. Настя улыбалась снисходительно.
-  Рано ещё, Стёпушка. Срок не вышел.
Она как-то округлилась, грудь налилась, лицо здоровым румянцем рделось, а глаза тихим счастьем светились. Настенька в шитье преуспела. Учительница Мария Семёновна многому научила: как ткань подобрать, какой фасон лучше придумать, как выкройку правильно сделать. Настя способная к ученью была, всё на лету схватывала. Стала заказы принимать, барышень да жён важных начальников обшивать. Сама стала по- городскому одеваться, в туфельках ходить. Обзавелись козой Манькой, курами. В общем,  жили  -  не тужили. Летом, в июле родила Настя девочку. Степан вначале расстроился, но виду не подал. Уж очень сына хотел, а потом решил, что дочь  -  тоже хорошо, на Настю будет похожа, красавицей вырастет.  Назвал её сам Надеждой. Люльку купил, рядом с кроватью к потолку подвесил. На руки не брал  -  боялся сломать чего в хрупком тельце младенца. Уж больно крошечная малютка, глазёнки чёрными бусинами, нос пуговкой, ротик беззубый маленький такой, часто орущий. Степан брал крохотную ручонку с розовыми пальчиками себе в ладонь. Малышка крепко цеплялась за палец, стараясь тащить его в ротик.
-  Ух, ты, цепкая какая. В нашу породу,  -  умилялся Стёпа. Настя тихо улыбалась, сцеживая остатки молока с пышной груди. Фёдор к люльке не подходил. Один раз наклонился, рассмотрел внимательно, хмыкнул про себя и отошёл. Но всячески старался Насте помочь: то два ведра воды с колонки принесёт, то поленьев к печи доставит, огонь разожжёт, то картошку почистит, то козу Маньку пасти выведет.


Глава 7. Неожиданный гость


Осень осыпала землю золотом листьев. Поле налилось спелыми хлебами. В огороде помидоры пунцовые к земле тянули, стебли подламывая. На задах огорода, у забора, малина густыми зарослями зашлась, ягодой сочной душистой расцветилась. Солнце всё реже лучами по листве скользило, высвечивая красную медь, желтизну янтарную, будто прощалось с богатством осенним. Чаще тучами небо затягивало, хмурило, дождём поливало.
Федька после школы в ремесленное училище поступил, слесарить учился. Надя начальную школу закончила, училась на отлично, способная была. Растил Степан дочь в строгости, лишнего не позволял. Маленькую Надю в детстве стригли наголо, оставляя впереди заплатку чёрных волос в виде чубчика. Видимо, все чаяния вырастить сына, Джугла перенёс на дочь. Поступление в школу было для Нади грустным и безрадостным. Отец подвёл черту, будто отрубил её детство, оставив далеко в прошлом. Все куклы, игрушки и прочая «ерунда» были выброшены или сожжены в печи. Джугла решил, что дочь должна заниматься серьёзным делом, а не в «бирюльки играть». Эта детская травма останется у Нади в душе навсегда. Она всю жизнь будет стараться восполнить на своих детях то, чем была обделена  детстве по воле отца. У Нади появились другие игры. Отец купил ей коньки, лыжи. Это могла себе позволить не каждая семья. Он ничего не жалел для дочери.  Степан считал, что спорт и  закалка необходимы для здоровья.  А вот о модных платьях и новых туфельках Надя и мечтать не смела. Выручала дочь мать, перешивая свои старые платья. Ей так хотелось, чтобы её Наденька выглядела лучше всех, чтобы счастлива была. Видя дочь в новом наряде, отец презрительно фыркал.
-  Математику лучше учи, чем хвостом вертеть.
Он будил Надю рано, с рассветом.
-  Иди матери по хозяйству помоги,  -  строго приказывал он. Надя не смела ослушаться. Мать справлялась сама, суетясь спозаранку у старой русской печи, но дочь, по мнению отца, должна помогать и перенимать все премудрости хозяйки. Фёдор любил младшую сестру. Была Надя с малолетства покладистой, не капризной. Он часто брал её с собой на улицу. Играя с азартом в лапту, городки, забывал о ней. Надя тихо сидела под кустом, перебирая в руках сорванные полевые цветы, пыталась плести венок. Никто не смел её обидеть, знали, старший брат спуску не даст. Когда Надежда подросла, учил её на коньках кататься. Часто бегали на замёрзшую речку Белянку, которая на краю их городка протекала. А то помогал задачи по математике решать, физику объяснял. Надежда обожала своего брата, платила ему добротой и вниманием: то пуговицу к пиджаку пришьёт, то рубаху постирает. А, когда Фёдор стал на танцульки ходить, девчат провожать, очень ревновала Надюха. Ей казалось, что нет девчонок, достойных брата.
      Легковая машина, серая от пыли, остановилась у дома Джуглы. Сбежалась уличная детвора посмотреть на знатных приезжих. Из машины вышел статный человек в кителе и галифе, открыл дверцу машины и галантно подал руку пышной даме с модно заколотыми волосами, накрашенными губами в белых носочках и таких же белых, плетёных босоножках. Хлопнув дверцей, с другой стороны выскочил мальчик в укороченных штанах на манжете, в матроске со стрижкой «полубокс». Они постучались в калитку к Джуглам. Хозяева уже спешили навстречу. Неожиданным гостем оказался старший сын Ивана Шадыгина  Егор с женой Клавдией и сыном Константином.
-  Вот, командировали меня в Среднюю Азию. Решил по пути из Москвы прямёхонько к вам наведаться, сестрёнку повидать,  -  раскатистым баритоном весело гремел на всю горницу Шадыгин-старший.  Женщины быстро нашли общий язык, собирая на стол. Мужчины курили на крыльце, обстоятельно беседуя о жизни и политике.
-  Идём, я тебе малину нашу покажу, сла-а-дкая,  -  потянула Костю за руку Надя и зажмурилась в предвкушении ароматной, тающей во рту ягоды.

Егор Шадыгин  -  матерщинник и балагур, страстный рыбак и охотник, был некрасив собой, но обладал редким свойством нравиться женщинам. Сросшиеся на переносице густые брови резко контрастировали с весёлыми синими отцовскими глазами. Крупный с горбинкой нос, прочно сидел на приподнятой тонкой верхней губе с маленькими чёрными усиками. Волевой подбородок с ямочкой выдавался несколько вперёд, гладко причёсанные чёрные волосы с глубокими залысинами на лбу подчёркивали правильную шарообразную форму головы. В жёны Егор взял сироту. Клаве было 14 лет, когда умерла мать, а отец погиб давно, в гражданскую. На руках у девочки подростка осталась 6-летняя сестрёнка Таня, по-домашнему Тата. Егор был соратником чекиста Чусова  -  грозы всех бандитов и врагов народа. Жена Чусова, Ольга Леопольдовна ослепла после несчастного случая. Клавдия помогала ей по дому, многому от неё научилась. Переняла манеру держаться, модно одеваться, научилась разбираться в музыке, читала разные книжки, которых было много у Чусовых.
Шадыгин с семьёй, в составе Чусовской разведгруппы переехал в Порт-Артур. Группа выполняла секретные задания, стараясь разоблачить тайные организации белого офицерства, планирующие в сотрудничестве с Антантой завоевать Сибирь до Урала и создать самостоятельное государство. Егор Шадыгин бывал в Харбине. Воспользовавшись таким случаем, сшили там пальто для Клавы у лучшего портного. Жена не вникала в дела мужа. Она научилась молча понимать фразу: «Так надо, Клавуся» и не задавала лишних вопросов. Задание группа всё же с треском провалила. Была перестрелка,  и были потери. Остатки группы срочно перебросили в западный регион страны. Фамилии чекистам и их семьям пришлось сменить. Егора привлекла фамилия Ярский. Чувствовался в ней напор, движение, необузданность. А может, ещё и потому он взял эту фамилию, что такой псевдоним носил поэт, которого Егор сильно недолюбливал. Чтобы как-то насолить ему в силу своей вредности и ядовитости, он решил: «Пусть однофамильцы плодятся, не будет в единственном числе нос задирать».
Тата выросла красавицей, стала модницей. Сестра баловала её, ни в чём не отказывала. Взбалмошная девушка увлеклась артистом Огневым  -  известным трагиком. Она не пропускала ни один спектакль с его участием. Он был влюблён в себя, мечтателен и фантазёр, после спектакля долго не мог выйти из образа  -  талант на грани безумия. Ему льстили восторги публики, разинутые рты и широко распахнутые глаза. Барышни во время спектакля считали особым шиком падать в обморок. Тата в обморок не падала. Она знала себе цену,  и умело манипулировала женским обаянием. Вскоре они поженились. Родился сын Костя.
Егор Ярский в 1937 году жил с семьёй в Москве, служил в охране Кремля, был близок к опасной верхушке. Узнав, что Огнев в списке на арест (тогда репрессии выкашивали многих), они с Клавой решили развести Тату с трагиком, чтобы спасти её с  Костей. Ярские уговорили Тату не только подать на развод, но и отказаться от сына в целях его безопасности. Они усыновили Костю, своих детей у них не было. Тайна усыновления строго хранилась в семье. Тата быстро нашла нового спутник жизни из военных и утешилась им.
Клава души не чаяла в приёмном сыне. С каждым годом, вглядываясь в его черты, она замечала всё большую схожесть мальчика со своим мужем. Горькие подозрения закрались в её душу. Егор и раньше был неверным супругом. Жену свою любил, но связями на стороне не брезговал. Она интуитивно чувствовала его новое увлечение. Он пребывал в каком-то восторженном, возбуждённом состоянии, излучая повышенное внимание и приторную слащавость к своей жене.
-  Клавуся, клянусь железным Феликсом, я иду на задание. Да, в ресторан. Да, на встречу с женщиной, но это, моя дорогая, работа,  -  он смотрел на неё слишком чистыми, слишком правдивыми глазами чекиста. Бывало, его женщины приходили к Клавдии с просьбой забрать его или с целью обидеть, оскорбить, а уходили с извинениями и сочувствием. Чтобы вернуть расположение Клавуси,  Ярский был готов на безумные поступки. Он мог стоять на коленях под балконом в совершенно трезвом виде и кричать:
-  Прости, я люблю тебя!
Засыпал всю комнату цветами, вымаливал прощение. И Клава прощала его всем своим мягким всепрощающим сердцем. Заподозрив его в связи со своей сестрой, она никак не могла успокоиться. Эта мысль постоянно преследовала её, не давала думать ни о чём другом. Она во всём винила Тату и не простила ей такого предательства. С тех пор между сестрами, словно чёрная кошка пробежала. Шло время. Татьяна рано овдовела. Чтобы скрасить своё одиночество и заполнить нишу, которая образовалась после кончины мужа, она решила вернуть сына. Это было дико не справедливо по отношению к Клавдии и Егору, но им пришлось согласиться  взамен на обещание Татьяны сохранить семейную тайну и не рассказывать Косте о его усыновлении.
Опустел дом Ярских, не слышно детского смеха, не стало  шумных игр. За ужином по привычке Клава ставила третью тарелку, затем убирала её, украдкой смахивая слёзы фартуком. Егору больно было видеть, как страдает жена. Да и самому нелегко, будто кусочек сердца вырвали. Возвращаясь домой, он задерживался у порога в надежде услышать топот детских ног, бегущего к нему сына. Затем понимал, что ожидания напрасны, и с горьким вздохом проходил в комнату. У окна сидела Клава, неподвижно смотрела  в никуда, о чем-то думала. Она совсем перестала улыбаться. Егор, не выдержав,  поехал в Подмосковье, где жила Татьяна. Он решил хоть издали посмотреть на Костика, убедиться, что ему хорошо, что он счастлив. Костя сидел во дворе на скамейке. Он ни с кем не играл, вся его жалкая фигура съёжившегося воробышка вызывала  сострадание и боль в сердце Егора. Он долго наблюдал за мальчиком.
 -  Костик, -  окликнул его Ярский, не выдержав напряжения эмоций. Мальчик вздрогнул, резко обернулся и бросился с рыданиями к отцу.
- Папочка, поедем домой к маме. Я к маме хочу,  -  сквозь слёзы шептал он, прижавшись к колючей щеке отца и крепко обняв его за шею. С тех пор  Костик остался в семье Ярских и к своей биологической матери больше не возвращался. Татьяна возненавидела сестру. Их отношения стали ещё более натянутыми, враждебными. Чтобы как-то оградить сына от ненужной и вредной информации, от опасного случайного общения с его матерью, Ярский постарался получить назначение подальше от Татьяны, дальше от Кремля, от опасных верхов. Сейчас он с семьёй направлялся в Среднюю Азию. Он не всё рассказал Джугле об опасной работе,  о семейных проблемах. Опытный чекист умел хранить тайны, тем более свои.  Их так никто и не узнает. Пройдут годы и, когда Косте исполнится 18 лет, Татьяна с согласия Клавы, расскажет ему всю правду.  Но это ничего не изменит, своей матерью он по-прежнему будет считать Клавдию, а  Татьяна останется для него тётей.
Семья Ярских загостилась у Джуглы на неделю. Настя сшила Клавдии новое платье. Егор удачно поохотился со Степаном на дальнем озере Песочном. Костя с Надей бегали на речку Улейку загорать и купаться, ловить сеткой пискарей. С местной детворой играли в вышибалы и прятки и объёдались малиной, забравшись в густые колючие заросли на задах огорода. Фёдора в это время дома не было. Он уехал  по комсомольской путёвке в Нагинск строить фабрику. 


Глава 8. Невестка.


От Фёдора приходили редкие коротенькие весточки о том, что всё в порядке, работает, дом родной не забывает. Шло время. Затяжная зима с мокрыми оттепелями, вьюгами и снежными метелями сменилась долгожданной весной, радующей душу.  Закончилось  теплое лето.  И вновь осень заплакала бесконечными ливнями и грязно бегущими ручьями. Дороги развезло. Люди кутались в дождевики и месили грязь высокими сапогами. Дамочки в резиновых ботах, надетых на туфельки, прыгали с островка на островок, выбирая, где посуше или балансируя на досточке, оставленной чьей-то заботливой рукой, перебирались через бурлящий ручей. Надя вновь облачилась в строгую школьную форму, которая повисла на  её угловатой фигуре  длинноногого подростка. За лето она вытянулась, худая, как жердь, с короткой стрижкой пышных каштановых волос  больше походила на мальчишку. В классе была заводилой, ребята считали её «своим парнем». Видимо, сказывалось воспитание отца. Один раз Надежду даже председателем совета отряда выбрали, но долго на этой должности Надюха не продержалась  -  дисциплина и задиристый правдолюбивый характер подвели. Уж очень своевольная, непокорная была.  Всё, что думала, в лицо говорила.  «Причесать» такую под общую гребёнку невозможно.  А вот организатором  Надежда была замечательным. Однажды, весь класс на строительство нового детского сада привела, с уроков сорвала. Директор школы Людмила Петровна к себе вызвала, решила за своевольство наказать, а потом сама растерялась  -  дело-то хорошее затеяли ребята. Пожурила для порядку и отпустила. В футболе Надёк (так её пацаны звали) лучшим защитником была. По весне, когда лёд на реке трещал, одна из девчонок на льдине с мальчишками сплавлялась до поворота метров 300, а то и больше шли. Летом с высокого крутого берега ныряла, наперегонки плавала.  В школе Надя училась средне  -  не хватало усидчивости, но память была хорошая. Бывало, стихотворение два раза прочтёт, глаза закроет, губами шевелит   -  про себя рассказывает, а потом без запинки наизусть весь стих вслух выдает.
Надя возвращалась со школы домой. Задержалась на улице, смотрела, как мальчишки кораблики из коры по грязному ручью сплавляют. По улице бежал, смешно размахивая руками, соседский Петька.
-  Надёк, там к вам гости приехали. Беги скорее.
Надя, не дослушав, помчалась домой. В сенцах стояли чемоданы, какие-то узлы. Из горницы доносились возбуждённые голоса. Надюха рванула дверь на себя и застыла в радостном оцепенении.
-  Федька! Ты?  -  и с разбегу кинулась на шею к брату.  -  Какой ты стал!
-  Какой?  -  улыбнулся во весь рот Фёдор.
-  Совсем взрослый, большой, как папка,  -  протянула Надя, отпрянув и рассматривая его.
-  Вот, Надюха, знакомься, это Аля,  -  он кивнул на девушку, скромно стоявшую у стены. Её сразу-то и не разглядеть.  -  Моя жена.
-  Жена-а-а,  -  протянула Надя и с откровенным любопытством стала рассматривать гостью. Курносый нос в канапушках, две косички белёсых волос, сама маленькая такая в ситцевом голубом платьице в ромашки.
-  И чего Федька в ней нашёл?  -  подумала Надя.  -  Ну, привет. Будем дружить?
-  Будем,  -  улыбнулась Аля, протягивая для пожатия узкую маленькую ладошку.
-  Давай, мать, собирай на стол, чай оголодали с дороги-то. А я пойду баньку подтоплю, пусть попарятся. Давно в бане-то русской не парился  а, Федя?
-  Давно, батяня. Эх, по дому-то как соскучился. Вот, Алька, увидишь, как у нас здесь хорошо.
За столом долго сидели. Гости распаренные, раскрасневшиеся после бани пили чай из самовара с кусковым сахаром, который дробили маленькими специальными щипчиками. Уснула крепким сном Надюха. Аля, свернувшись на кровати калачиком, видела счастливый сон, а отец с сыном всё беседовали про жизнь. Разговор долгий был, много  чего обсудить надобно.
Аля восьмым ребёнком в семье была. После неё ещё четверо народилось. С семи лет гусей пасла. Бывало, щипал гусь больно, но не плакала. Прутиком отгонять их научилась. Иногда и ей этим прутиком доставалось, если заиграется и не уследит за гусями. Старшая сестра Дуся уехала в город Нагинск на заработки, сестру с собой забрала. В 12 лет Альку в люди отдали нянькой работать. Материнской любви познать не пришлось, жизнь с ней сурово обходилась. Тихая  неказистая девочка в обиду себя не давала. Смышлёная была, могла обо всём договориться, выход из трудного положения найти. Сама жизнь учила, и матерью, и наставником была. За худенькими Алькиными плечами четыре года ликбеза деревенского. При комиссиях маленькую девочку ставили на табуретку читать стихи с «выражением».
Нянчила Аля 3-х годовалого мальчонку Витьку, пухлого такого, сопливого и вечно орущего. Работала за харчи,  кормили и ладно. Спала в пыльном, тёмном чулане на топчане. Хозяин  -  боров бородатый, проходу не давал, донимал всячески да лапал, если удавалось девчонку в углу зажать. Хозяйка замечала нездоровое внимание мужа к няньке, ревновала, Альку со злостью щипала. Три года промаялась Аля в няньках, а, когда невмоготу стало, ушла. Тогда экспроприированный текстиль Саввы Морозова в Нагинске процветал, рабочие нужны были. Устроилась Аля на фабрику, дали угол за занавеской в общей комнате. Ловкая, смышлёная девушка быстро освоила профессию крутильщицы, в комсомол вступила, со временем передовиком производства стала. Как-то на субботник вышли всей фабрикой, на новостройку помогать строителям. Там и познакомилась Аля с Фёдором. Понравилось, как лихо работал, с шутками, прибаутками, понравилась открытая  улыбка во весь рот, добродушная, да весёлый взгляд озорных глаз. Федя её тоже сразу заприметил. Маленькая такая, а командует всеми, работа в её руках спорится, то тут, то там её красная косынка мелькает.
-  Ишь  ты, пигалица какая,  -  то ли с умилением, то ли с удивлением подумал Фёдор.
- Что замер, рот раскрыл? Гляди, а то кирпич на голову свалится,  -  звонко засмеялась пигалица.
-  Не свалится. Ты смотри, чтоб сама в корыте с цементом не утонула,  -  беззлобно ответил Фёдор. Задиристая девчонка весь вечер из головы не выходила. Так жалел, что не спросил, где её найти можно. Но случай вскоре вновь свёл. На комсомольском районном собрании эта самая пигалица с трибуны выступала  -  передовик производства, Алевтина Луговая.
-  Вот те на-а-а. Вот тебе и «пигалица»,  -  почесал затылок Фёдор.  -  Она в мою сторону и не глянет теперь,  -  грустно подумал он. В фойе дома Культуры они нос к носу случайно столкнулись.
-  О, так ты здесь? Ну, что кирпич на тебя не свалился?  -  хохотнула девушка.
-  Постой, не уходи,  -  пропустил её колкость Федя.  -  Где тебя увидеть можно?
-  А ты сегодня на вечер поэзии в дом Текстильщика приходи. Там и увидимся,  -  тряхнув косичками, ответила Алька и скрылась в толпе. Так после и стали встречаться. Любовь, как пламя из искры, разгорелась. Расписались, свадьбу комсомольскую сыграли. Шумно было, весело, хоть и скромно. Шиковать  особо не с чего было. А тут по указу Сталина направили их в Ташкент текстиль налаживать. Вот и решил Фёдор по пути домой завернуть, с молодой женой родных познакомить, погостить с недельку, а там дальше в Среднюю Азию, в жаркие края.


Глава 9. Глеб Шадыгин


Стремительно пронеслась зима со своими снежными вьюгами и слякотными оттепелями. Заплакали на крышах сосульки. Грязный умирающий снег задержался в тени, спрятался от пронизывающих лучей солнца. Кое- где пробивалась зелёная травка, веселее чирикали воробьи и кричали галки. Всё оживало после долгой зимней спячки. От Фёдора приходили частые подробные письма, исписанные аккуратным мелким почерком Алевтины. Устроились они неплохо. Дали им две отдельные комнаты в бараке от текстильного комбината. Дивились изобилию фруктов, овощей, гостеприимству местного населения, их обычаям. Всё было ново, в диковинку. Аля на сносях ходила. В конце мая разродиться должна. Фёдор приглашал в гости. Пришло несколько писем от Глеба из Фрунзе. Он служил там комиссаром, больших высот достиг. После отъезда сестры Насти из Селезнёвки, они с матерью вдвоём остались. В 20-м году Глеба призвали в Рабоче-крестьянскую красную армию (РККА). Способности к математике с детства и аккуратное грамотное письмо пригодились на службе. Глеб служил писарем и вел делопроизводство. Сам ночами учебники по высшей математике штудировал, латынь выучил. Его способности к наукам не остались незамеченными. Глеба перевели в школу Туркестанского фронта преподавать курсантам математику. «Человек особого склада ума»  -  говорили о нём сослуживцы. Вскоре Глеба Шадыгина направили  на курсы «Выстрел»  -   повышения квалификации командного состава. Как перекати-поле носило его по просторам страны. Служил в погранотряде, банды басмачей в Средней Азии ликвидировал. После кавалерийских курсов усовершенствования назначили Глеба комиссаром 79-ого кавалерийского полка, который был мобильной единицей дивизии им. Фрунзе. Женился он поздно, в 32 года. Заприметил сестрёнку вольнонаёмного бухгалтера, девчонку совсем. Дрогнуло загрубевшее сердце солдата, ожило, к теплу потянулось. Влюбился, как мальчишка. Сам себя не узнавал. Объясниться 17-летней девочке никак не решался, язык, будто к нёбу прилипал, за зубы цеплялся. Куда девался смелый в бою, решительный командир? Краснел и робел, за спиной букетик полевых цветов потными руками мял. Шура, так звали девушку, видела нерешительность и смущение боевого офицера. Он давно покорил её сердце. Высокий, чуть сутуловатый пепельный блондин с глубокими синими, как озёра, улыбчивыми глазами. Густые брови, прямой нос, резко очерченный волевой подбородок. Всегда подтянут, аккуратен. Гимнастёрка с ромбиками в петлицах на воротнике  перепоясана кожаной портупеей через плечо, на ремне кобура сзади крепится, брюки галифе, хромовые сапоги со скрипом  -  Шуре всё было любо в нём. После объяснений с последующим предложением выйти за него замуж, Шура с радостью разделила с ним все тяготы кочевой жизни военного человека. Она боготворила своего мужа. Она была достойной его половинкой, могла защитить себя, добиться справедливости, не пасовала перед трудностями, не спускала наглецам и хамам, обладала бойцовским характером. «Мон женераль»  -  так шутя,  называл свою жену Глеб. Их дом был всегда открыт для друзей. Шумные споры, весёлые застолья, шутки, русские народные песни и романсы, радушие хозяев, как магнитом, притягивали добрых искренних людей. Вскоре родилась долгожданная дочь Антонина - Тоша, как её называл любящий отец. Он очень баловал свою малышку. Вот только времени на общение с ребёнком совсем не было, приходилось работать в штабе  по 10 часов. Шура свою дочь воспитывала в строгости, не баловала, считая, что довольно послаблений от мужа. Тоша с нетерпением ждала отца с работы, не засыпала без него. Не смотря на усталость и занятость, он всегда находил для неё время. В прошлом году с Егором свиделись. Он получил назначение в Ташкент, заезжал с семьёй: женой и сыном. Встреча со старшим братом была яркой незабываемой. Всю ночь за столом просидели. Было о чём поговорить, так давно не виделись. Матушку помянули, которая внуков не дождалась и невесток своих не увидела. Рано с эти миром простилась. Как Глеба в армию забрали, так  скоро и померла. Егор хоронил, крест на могилке поставил, а дом заколоченный, так и остался пустовать. Разбросало Шадыгинское семя по свету, знать судьба у каждого такая.


Глава 10. Солнечные каникулы

Колёса мерно отстукивали километры пути. Надя сидела в вагоне у окна, не отрываясь,  глядела на леса и перелески, поля и деревеньки,  проносящиеся мимо. Она впервые уезжала так далеко от дома, в Среднюю Азию. Они ехали с мамой  в далёкий загадочный город Ташкент, к Фёдору в гости. Отец согласился отпустить их. Надо помочь Але. У неё родился сынишка. Узнав, что его назвали Иваном в честь Шадыгина, Степан прослезился, очень  растрогался. Он давно мечтал об этом, рассказывал о друге Фёдору. И вот теперь внука Иваном нарекли.
-  Пусть Настенька с Надеждой навестят их. Я с хозяйством сам управлюсь. Настя Алевтине поможет мальца нянчить, с братьями повидается. А Надюха на каникулах отдохнёт, мир посмотрит. Скоро девке  14 исполнится, а кроме пыльного провинциального городка ничего не видела,  -  решил Джугла. Женщины его решение приняли с радостью. Особенно ликовала Надюха, визжала и прыгала до потолка.
-  Ну,  будя, будя, остынь. Чего скачешь, как коза,  -  добродушно осадил её отец. Стали собираться в дорогу. Настя все магазины, базар обегала, покупая гостинцы. Решено было завернуть на недельку во Фрунзе к Глебу. Они давно звали в гости. Настя очень волновалась, брата давно не видела, с тех пор, как увёз её с собой Стёпа.
За окном проплывали экзотические южные пейзажи: бесконечная голая степь с блёклой травой, не успевшей сгореть на солнце, редкие мазанки в аулах, мазары на отшибе под палящим солнцем.
- Мамочка, посмотри! Верблюды,  -  расплющила нос о стекло Надя.  -  Настоящие! Какие большие!  -  она высунула голову в форточку. Горячий воздух трепал волосы, пахнула в лицо жарким дыханием пустыня. Наде казалось, что поезд несёт её в какую-то удивительную сказку, которую можно прочесть только в книге. Она мечтательно прижмурила глаза. Вот караван верблюдов с тюками и торбами, набитыми шелками и драгоценностями, везёт под белым паланкином принцессу  -  дочь падишаха. По песчаным барханам несётся Маленький Мук в своих скороходах. Над бесконечными песками пролетает ковёр-самолёт со стариком Хотабычем. Фантазия на своих невидимых крыльях несла Надю по страницам прочитанных книг. Она опять прильнула к окну. Бескрайние барханы песков, зыбкие и кочующие под напором дующих ветров и песчаных бурь. Ничто в этом мире не постоянно. Мёртвая, на первый взгляд пустыня, живёт своей удивительной неповторимой жизнью, скрытой от чужого любопытного взора.
Во Фрунзе поезд прибыл ночью. В темноте Надя не смогла рассмотреть предгорья Ала-Тоо  -  хребтов Тянь-Шаньских гор. Всю их красоту, неприступные  скалы, покрытые снежными шапками, глубокие ущелья, искрящиеся на солнце родники  с прозрачной холодной водой, она увидит позже и будет поражена их грозным могучим великолепием.
Служебная «эмка»  уже ждала их у небольшого старого вокзала. Пока взрослые обнимались, целовались, обмениваясь мимолётными новостями после столь долгой разлуки, Надя старалась рассмотреть  улицу  с  одноэтажными  домами, примыкающую к вокзалу.   Фары автомобиля врезались в темноту, вырывая узкой полосой дорогу, часть тротуара у обочины. Уставшая от  ярких впечатлений  Надя, после сытного ужина быстро уснула, а взрослые ещё долго не могли наговориться.
Солнце ласковым лучом скользнуло по щеке, задержалось на чёрных ресницах и заплясало бликами на пёстром лоскутном одеяле. Надя открыла глаза и мгновенно зажмурилась от яркого света. Она свесила ноги с пухлого кожаного дивана, на котором спала, огляделась. Кровать у противоположной стены аккуратно застлана. Пирамида из двух больших подушек прикрыта тюлевой накидкой. На столе у окна массивная настольная лампа на мраморном основании с круглым матовым плафоном. В углу этажерка с книгами, на стене фотографии в аккуратных деревянных рамках. Мерно тикают ходики с гирькой на цепочке. Надя оделась и вышла из комнаты. Её встретила тётя Шура  -  смуглая молодая женщина в фартуке с добрыми глазами и гладко собранными в узел чёрными волосами.
-  Что проснулась? Ну, как спалось на новом месте, Надюша?
-  Доброе утро, поздоровалась девочка.  -  Хорошо спалось. А где мама?
-  Мама с дядей Глебом во дворе на айване чай пьют.  Я блинчики напекла. Будешь блинчики со сметаной?
-  Буду.
-  Ну, иди, умывайся и быстро за стол. А то уже все позавтракали,  -  улыбнулась тётя Шура.
После  завтрака  Надя вышла во двор, который замыкали различные одноэтажные постройки. С фасада зелёной узкой улицы с грунтовыми арыками, в которых журчала чистая прохладная вода, находился Военный Комиссариат Киргизии. За ним, во дворе справа располагались одноэтажные дома офицерского состава, крытый сарай с запасами сена, рядом конюшня и гараж для единственной «эмки» военкома. В глубине двора разросся сад с вишней, яблонями, урюком и крыжовником. Среди сада и густой травы стояла ротонда, увитая вьюнком и обсаженная цветами. В разных углах сада находились топчаны-айваны, где вечерами собирались семьи комсостава.
 Военный комиссар Киргизии Иван Васильевич Панфилов занимал дом с открытой большой террасой. Обитали в нём, кроме супругов Панфиловых, их пятеро отпрысков: Валентина   -  взрослая дочь Ивана Васильевича от первого брака, Евгения, Володя, Галина и самая младшая 8-летняя Майя. В другом доме, рядом жила семья Глеба Шадыгина и Вениамина Каца, у которого рос сын Боря  -  худенький мальчик, в очках, часто болеющий ангинами. Были ещё две семьи комсостава и семья конюха и дворника Кузьмича.
Надя быстро подружилась с ребятами. Способствовала этому Тоша Шадыгина,  познакомившая  её со своими друзьями Борей и Майкой. И  хотя Надя была значительно старше, ей всё равно было очень интересно с ними.
Тоша всё время опекала Борю, таскала его за собой, хотя сама была старше  всего на год. Она водила за руку мальчика в коротких шортах с тощей шеей и жёсткими чёрными кудрями папуаса, защищая его от обидчиков. Он слушался её во всём, смотрел с доверием своими огромными чёрными глазами с поволокой. Их отцы Глеб Шадыгин и Веня Кац были побратимами. Война сблизила их настолько, что разлучить было не подвластно никаким силам. Мать Бори, Лия Исааковна  -  маленькая худенькая кудрявая женщина с яркой еврейской внешностью, работала корректором, машинисткой и переводчицей в Госиздате. Она хорошо играла на скрипке и сумела привить любовь к музыке сыну. Боря играл на фортепиано. Тоша часто бывала в их доме. Иногда детям выпадал счастливый случай услышать звучание скрипки. Взявшись за руки, они тихонько сидели на большом диване, боясь пошелохнуться, спугнуть дивную мелодию или неловким движением отвлечь внимание мамы Бориса от игры. Лия Исааковна тонко чувствовала поэзию. Музыкальная и поэтическая атмосфера, царившая в доме Кацев, передалась Тоше и Боре, впиталась их детскими душами на всю жизнь. Боря отлично играл в шахматы. Часто плакал, проигрывая отцу.
-  Я хочу научить его проигрывать с достоинством. Стратег выковывается в поражениях. Я уступлю в середине игры, но в конце он обречён на проигрыш. Пусть  напрягает извилины. Пусть злится. Это даст толчок мозгам,  -  говорил Вениамин Львович жене, ловя на себе её укоризненный взгляд.
Из общей детской ватаги выделялась своей неординарностью Майка Панфилова  -  худая, кудрявая с пухлыми губами и большим ртом, с очень живой мимикой и курносым носом. Заводила и выдумщица, Майка, по причине своего вредного язвительного характера, не ладила со старшими братьями и сёстрами. Её мать, тётя Оксана  -  полноватая жизнерадостная украинка, целыми днями работала в Обкоме по партийной линии. Младшая дочь была предоставлена сама себе, что вполне устраивало Майку. Создавалось впечатление, что ею занимается только отец. Он купал её в корыте на солнышке,  зашивал её разодранный сарафан.
Иван Васильевич Панфилов  -  генерал-майор, в прошлом кавалерист дивизии Михаила Фрунзе, был небольшого роста, слегка кривоног, редко улыбался, ходил размашисто, заложив руки за спину. Смеющимся его можно было увидеть возле лошадей, да иногда с Майкой. Он очень любил своего коня и  служебной машиной никогда не пользовался. В случаях надобности велел кучеру Кузьмичу запрягать фаэтон, в который часто набивалась детвора, и они ехали за город, в Карагачеву рощу. Панфилов очень любил детей, называя их папуасами, общался на равных. Они звали его «дядя Ваня» и платили той же монетой.  На конезаводе Иван Васильевич сажал перед собой Майку и лихо скакал галопом. Кудрявые волосы девочки  развивались на ветру, захватывало дух и от восторга замирало сердце.
-  Здо-ро-во! Эге-ге-гей!  -  кричала Майка. Ей казалось, что она летит над цветущей землёй, парит птицей в облаках. Была у неё одна слабость -  страх перед ножницами, которые в умелых руках отца трудились и угрожающе щёлкали над её головой. Постригаться и стричь ногти Майка просто ненавидела. Это было для неё страшной трагедией. Отлавливали её для этой процедуры всем обществом, включая тучного Кузьмича. Неугомонная выдумщица и проказница подбивала всю компанию на разные проделки, за которые потом доставалось от взрослых. Однажды, под предводительством Майки босоногая команда оборвала в цветнике все георгины, высаженные и выращенные заботливыми руками тёти Глаши, жены Кузьмича. Цветы уничтожили варварски, сорвав только распустившиеся головки. Когда провинившихся доставили к военкому,  Майка всю вину взяла на себя. Отец достал большие портняжные ножницы и на глазах у всей команды озорников стал стричь ей ногти на руках. Майка извивалась и отчаянно орала без слёз. Друзья маленькой атаманши с состраданием смотрели на её мучения. Борька сочувственно всхлипнул и шмыгнул носом. Его большие бездонные глаза наполнились слезами. Панфилов посмотрел на него и отпустил дочь, пригрозив ей пальцем.
В страшные годы репрессий Панфилов своей непримиримостью, настойчивостью и весомостью авторитета спас ни одного человека от неминуемой гибели. Далеко не всё было в его власти. Спасти подполковника Михельсона он не смог, но всячески поддерживал его семью. Арестовали и расстреляли секретаря обкома Айтматова. Панфилов предупредил его жену о возможном аресте и посоветовал немедленно исчезнуть, уйти из дома. Взяв с собой сына Чингиза, сказав соседям, что идёт за хлебом, жена Айтматова уехала в горы на дальние пастбища к знакомым пастухам. Будущий писатель Киргизии Чингиз Айтматов пожизненно был благодарен Ивану Васильевичу за спасение в те тревожные годы.

Время в гостях у дяди Глеба пролетело для Нади молниеносно. Шумной ватагой бегали с ребятами по саду, собирая сладкий урюк. Оранжевые кусочки солнца таяли во рту, оставляя неповторимый вкус и аромат. Качели, которые соорудил для детворы Кузьмич, взмывали ввысь,  проносясь высоко над землёй. Замирала душа в стремительном полёте, кружились небо и земля, деревья и дома. Катались по городу на фаэтоне, а тихими знойными вечерами сидели в круглой ротонде и с замиранием слушали рассказы и страшные истории. Пели в траве цикады, вечерний воздух насыщался ароматами полыни и мяты, чабреца и душицы. Не хотелось покидать город, оставлять своих друзей. «Эмка», тяжело урча мотором,  медленно двинулась к вокзалу. Надя припала к заднему окну. Посередине дороги стояли ребята. Тоша в красном сарафане с оборочками по подолу, как всегда, держала за руку Борю.  Майка усиленно махала рукой, подпрыгивая на месте. Надя сжимала в руке маленькую коробочку  -  подарок ребят, в которой лежал значок с изображением пограничника с собакой. Его подарила Майка Панфилова. Две марки с горными пейзажами Ала-Тоо  -  подарок Тоши. Маленький томик стихов Анны Ахматовой Надя бережно прижимала к груди. Этот бесценный дар она получила от Лии Исааковны.
Затем Надя с мамой гостили у Фёдора в Ташкенте. Гостям выделили отдельную комнату, которую Аля с гордостью называла  гостиной.  В спальне обитали сами хозяева с маленьким смешным карапузом,  постоянно тянущим пухлые кулачки в крошечных рот. Небольшой  коридор, соединяющий комнаты, служил и прихожей и кухонькой. На тумбочке стоял керогаз   -  новшество для Насти. Она больше привыкла к русской печи. Рядом с тумбочкой пристроился деревянный столик, где можно было готовить пищу. Все квартиры барака соединялись общим длинным коридором. В холодное время года здесь толкалась малышня: прыгали на скакалках, даже пытались гонять мяч, за что получали подзатыльники от взрослых. С особой важностью ездил на трёхколёсном велосипеде конопатый Лёнька. Такого ни у кого из детей не было. Он очень важничал и давал покататься за конфету. Те, которым не повезло покрутить педали, жутко завидовали и строили Лёньке разные козни. Ранней весной, когда солнышко пригревало землю, вся ватага высыпала во внутренний двор. Здесь в тени карагача и старой чинары, у колонки проводились целые баталии. Мокрая и грязная детвора забегала домой, наспех проглатывала обед и снова мчалась во двор играть в казаков-разбойников или в прятки.
Надя с удовольствием принимала участие в играх. Иногда её оставляли с маленьким Ивасиком (так Фёдор называл своего первенца). Она сидела на лавочке, покачивая в коляске малыша, и с завистью смотрела на игры детворы.
Однажды утром мама сказала Наде, что сегодня они поедут в гости к дяде Егору. Всё утро ушло на сборы. Мама надела своё лучшее крепдешиновое платье с кружевным воротником и даже подкрасила помадой губы. Надежда крутилась перед зеркалом в голубом костюме-матроске. Особенно ей нравилась юбочка, тёмно-синяя, атласная, с заутюженными бантовыми складочками и матросский воротник у блузки. Дополняли наряд белые носочки и такие же белоснежные босоножки.
Гостям оказали радушный приём. Ярские жили в четырёхэтажном кирпичном офицерском доме старой застройки. В просторной гостиной под большим оранжевым абажуром с кистями стоял на толстых ножках массивный овальный стол, накрытый красивой скатертью с вышивкой по краю. Поблёскивали и отсвечивали гранями фужеры и рюмки. В прозрачном графине с золотой каёмочкой,  в тёмно-рубиновом компоте плавали кружочки яблок, ягодки вишни и урюка. Стол ломился от всевозможных вкусностей. Тётя Клава суетилась на кухне, доставая ароматные дымящиеся пироги с румяной корочкой. Дядя Егор шутил, громко смеялся, казалось, собой заполнил всё пространство комнаты.
-  Костик, займи Надю, покажи ей свою коллекцию марок,  -  крикнула из кухни тётя Клава. Надя молча направилась за нескладным, длинным и худым, как жердь, двоюродным братом. Она смотрела на его коротко стриженый затылок, на оттопыренные уши и ей было очень смешно. Марки оказались действительно интересными: коллекция породистых собак, дикие животные, города, многообразие всевозможных  цветов  -  все марки укладывались стройными рядами в специальном альбоме.
-  Здорово!  -  восторженно сказала Надя.
-  Я ещё три марки у друга выменять хочу,  -  оживился Костя.  -  Знаешь, какие они старые, с английским гербом. Он за них всю серию об Антарктиде просит. А мне их жаль, я их долго собирал.
-  Смотри сам, что тебе важнее,  -  равнодушно посоветовала Надя.
После бурного застолья дядя Егор завёл патефон. Это было настоящее волшебство. Блестящая металлическая головка с иглой, изогнувшись, заскользила по чёрному вертящемуся диску. Из расширенной трубы граммофона зазвучал сильный удивительный голос Руслановой, заполняя всю комнату, вырываясь в распахнутое окно. Это было божественно. Надя с замиранием слушала песню. Она сидела, не шелохнувшись, будто боялась спугнуть неосторожным движением это чудо.
-  Идём в парк, погуляем. Здесь рядом,  -  тронул за руку Костя.
-  Сейчас, сейчас, подожди. Я ещё хочу послушать,  -  отмахнулась Надя. А потом они гуляли в Парке Культуры. Надя не запомнила название. Было очень здорово. Они катались на качелях и карусели, пили сладкую шипучую газировку и даже стреляли в тире. Косте шёл 16-ый год, он был вполне самостоятельным, знал парк, как свои пять пальцев. Ему нравилось удивлять сестру, смотреть, как от восторга и удивления  широко распахиваются  её глаза. После концерта на открытой эстраде - ракушке, они купили мороженое и поглощали быстро тающее и стекающее по пальцам «эскимо».
-  Как тут у вас здорово! -  воскликнула счастливая Надя.
-  Приезжай ещё. Я тебя со своими друзьями познакомлю,  -  сказал довольный Костя.
-  Не знаю. Как получится,  -  грустно вздохнула Надя.
Навсегда в её памяти останутся жаркое солнце и прохлада раскидистых чинар, журчание прозрачной воды в арыках, запах спелых ароматных дынь, прозрачные налитые грозди винограда, вкус  сочных арбузов и эта прогулка с Костей по парку. Шары жареной кукурузы, которые бегали менять на пустые бутылки, парварда  -  плотные белые сладкие подушечки узбекских конфет, сладкие петушки на палочках  -  всё это и не только это останется в том далёком счастливом детстве. Это было замечательное время  -  мирное, солнечное, безоблачное. Никто не знал, что это было последнее счастливое лето перед войной.