Василий Семеныч сидел перед телевизором, смотрел новости и сушил усы, по очереди заворачивая каждый из исполинских протуберанцев в вафельное полотенце. В ванной что–то загремело, и послышались ругательства. Через пару минут в комнату вошел мой сосед Ромка.
– Че, разъепай, воюешь? – приветливо спросил Семеныч.
– О тазик ваш запнулся, – объяснил Ромка. – И не надоело вам, дядя Василий, из корыта мыться, как чижику? Горячую воду месяц как отключили, и фиг знает, когда включат обратно. В баню бы сходили, что ли.
– А на куй? Чайник согрел, шею да лысину протер – и вперед. Ну, и усы еще, само собой.
– А парилка? – настаивал Ромка. – Веничком похлестаться неужели не любите? Вы ж русский человек, северный…
Желтое чело Василия Семеныча омрачилось думой.
– Парилку уважаю, да. Только не то нынче время, чтоб по баням ходить.
– Это почему?
– Почему, почему... Говорю, время не то. Я раньше часто парился. А теперь – все. После случая одного.
– Какого случая, дядя Василий? – спросил я. – Расскажите.
Семеныч молчал, держа на весу матерчатый голубец, в который был закатан его левый ус. Я подумал, что истории на этот раз не будет. Но Василий Семеныч, не отрывая взгляда от депутатов на экране, вдруг заговорил:
– Года полтора назад получили мы новый электровоз, и меня в Москву в командировку отправили на месяц. Типа, опыт перенимать. На станцию Москва–товарная Павелецкая. Депо как депо – вроде нашего, только побольше. И был там в ремонтном цеху мужик один. Неживой.
– Как это неживой, дядя Василий? – мое воображение, тренированное видеофильмами, рисовало зловещие картины.
– А так, Неживой. Николай Афанасич. Хохотун, пля. Все подъепывал меня. Говор мой передразнивал, как попугай, что окаю сильно. А так–то нормальный, вроде, мужик. И слесарь хороший. Ну, и скорешились мы с ним. Как–то говорю ему: «Скучно мне тут у вас, Коля. Только работа да пьянка, давай хоть в баню сходим, что ли?» Пошли. Я веники прикупил: березовый да пихтовый. В парилку заходим, сели. Так себе пар. Ну, я ковшик-то взял и стал кипяточком на камни плескать». Неживой за уши схватился и съепаться хотел. А я ему: «Сидеть!» И давай его по бокам веником биздошить.
После первого захода вышли в предбанник отдышаться. Смотрю, Николай в сумку полез, за пивом. «А ну, положь на место!»
Ромка, потянувшийся к пачке сигарет, отдернул руку. Василий Семеныч хмыкнул в свежевысушенные усы:
– Да это я не тебе. Это я Неживому сказал. «Пить потом будем. Мы париться пришли или куи валять?» И еще четыре раза я его в парилку загонял, чуть не пинками. В последний раз он оттудова раком выползал. Сидит потом в предбаннике, белый весь, чистый покойник, и говорит: «Ты, Семеныч, в банном деле больно ярый. Тебе с обычными людьми париться нельзя. Тебе во время «пе» сюда приходить нужно. «А че это за время такое?» – спрашиваю. «Да, – говорит, – «пе» от слова «пар». По четвергам, в три часа дня сюда сущие звери приходят. И такой осоавиахим устраивают, что и тебе мало не покажется». «Ну, это мы еще посмотрим», – отвечаю. – «А че днем–то? Рабочее же время». «А вот так. Фанаты. Да ты не боись, если мастер хватится, я твой тыл прикрою». Тыл, пля...
– Дядя Василий, а что такое «осоавиахим»? – поинтересоваля Ромка.
– Ты, паря, поперед паравозу-то не забегай. Щас узнаешь. Прихожу я, значит, в четверг – рукавицы взял, шапку войлочную. В парилке народу нету никого. Ну, думаю, не подошли еще парщики. И, чтоб лицом в грязь перед столичными-то не ударить, я парную почистил да посушил. Потом выглянул в моечную и говорю: «Готово. Заходите, мужики». Заходят человека три. И смотрят на меня этак насмешливо, по-московски. Щас, думаю, поглядим, кто смеяться будет – и два ковшика подряд – куяк, куяк на камни. Жар пошел по верхам, густо. Смотрю: притихли, бошки к коленкам нагнули, дышат. Я посидел чуток, горячо биздец. Ну, думаю, сварюсь живьем, а фасон выдержу. Зажмурился, да еще ковшик на печурку опорожнил. И давай веником махать. Тут один как заорет: «Да он епнутый!» – с полка вниз скатился и к двери. На корточках, как гусь. И остальные за ним таким же макаром. Слабаки, думаю. Победа наша. Теперь можно не выепываться и париться спокойно.
Выхожу потом в моечную, водой холодной окатился. Тут подходит ко мне один, пузатый такой, лысый, хоть и не старый, вроде. «Здоров ты париться, уважаю». И предлагает: «Давай, я тебе спину потру, а ты мне». Ну, думаю, а кули? Мы с мужиками в железнодорожной бане завсегда спину друг дружке терли. Сажа-то тепловозная, она глубоко въедается. «Давай», – говорю. И стал, значит, этот пузан мне мочалкой по спине возюкать. И бормочет при этом: «Ты хоть и худой, а жилистый». Ну, думаю, чудик какой–то. Комментатор Озеров, мать его разъепи. А тот: «Вот и яйца у тебя хорошие, ершистые. Люблю, когда яйца ершистые». Я сперва решил, что ослышался. Ну, не может один мужик другому такое сказать. А потом, чую – мудя мои кто–то сзади в пригоршню ухватил. Не дай вам бог, паря, такое испытать. Лучше уж в капкан. Я аж подпрыгнул от страху. И не помню как, да только епнул я пузану по харе кулаком. Со всей дури. Тот на пол – брык. Оглянулся я вокруг. А там....
Семеныч вытряхнул сигарету из пачки «Астры». Первая спичка сломалась . Семеныч выругался, чиркнул второй, прикурил и сделал три глубоких затяжки подряд.
– Что там, дядя Василий? – спросил Ромка.
– Там, паря, полный, этот, осоавихим. Я долго на свете живу, много видел всякого сраму да похабства. Но о таком и помыслить не мог.
– Да что там было то? – не унимался Ромка.
– А ты почему любопытствуешь? – Семеныч посмотрел на него с подозрением. – Нет, не могу я о таком рассказывать. Язык не поворачивается. Скажу только, что в одном углу уже еплись. И еще трое – рядом стоят, дрочат. Очереди дожидаются. Тьфу, пля. У меня остатки волос дыбом поднялись. Смотрю я на этот содом и пошевелиться не могу. Тут пузатый на полу застонал, и я очнулся. Прикрылся, как мог, – сзади тазом, спереди веником – и к выходу. Уже до двери почти добрался. И тут – стоп, машина!
Двое здоровых, как еп твою мать, дорогу мне перегородили. Ухмыляются нехорошо. Один говорит: «Ты зачем человека ударил? Он к тебе с душой, а ты его по морде». А второй: «Да ты, Леонард, посмотри на него. Не из наших он. Натурал». – И скривился весь. Первый, Леонард этот, на меня уставился: «И в правду. Ты что ж, мужик, не знаешь, что сейчас наше время?»
«Как же не знать?» – отвечаю – «Как Меченый пришел, так и началось». А тот лыбится: «Юморист ты, мужик. Я имел в виду, в бане». «Время пе, что ли?» – спрашиваю. Тут второй завизжал: «Пе? Почему «пе»? Это от какого такого слова?» А я ему: «Сам не знаешь, что ли? Известно, от какого...» У первого лыба похабная с хлебальника сошла. «Мы, – говорит, – слово это очень не любим. Мы – уранисты, запомни. Уран – это планета такая. А вот тебе перед человеком извиниться придется. И спинку потереть, как договорились». А второй подпердывает: «А не захочешь, мы тебя прямо тут в уранисты и посвятим. И ведь жаловаться не пойдешь, что характерно», – и хихикает погано.
Посмотрел я на них. Лоси, пля. Каждый чуть не в два раза меня выше и в три раза шире. Все в буграх каких–то. Да я, хоть и ростом не вышел, с четырнадцати годов с металлом работаю. Рубль железный сгибал вот этой рукой.
Семеныч поднес к лицу Ромки огромную темную ладонь.
– И говорю я им: «Ежели вы друг с дружкой этим, как его, плядь, уранизмом заниматься желаете, это дело ваше. Но если человек кому свою спину, как товарищу, доверил, а тот его – сзади за яйца, то это уже есть вероломство и пидорастия. А ну, разойдись, а то табаки ваши бритые пообрываю, как крыжовник!»
Мутные глаза Семеныча сверкнули зверским блеском.
– И что, разошлись?
– Ясное дело. Выскочил я в предбанник. Оделся мигом. А банщик–то пидорастам этим пиво с креветками таскает и чуть не в пояс кланяется: «Пожалуйста, будьте любезны, не угодно ли еще чего». Я его за шкварник схватил: «Ты че, мудило, не видишь, что у тебя тут биздец биздецкий творится? В милицию звони!» А он мне: «Да ты, мужик, с луны, что ли упал? Какая милиция? Это мои лучшие клиенты». Ну, плюнул я и в депо пошел. Долго я Неживого по цеху гонял. Возле склада запчастей настиг. Отвел душеньку, да... С той самой поры, паря, не ходок я по баням.
Семеныч раздавил окурок в пепельнице и вдруг ткнул пальцем в экран.
– Во! Точно такой мне спину тер. Жирный, лысый да губастый. Только галстука на нем не было.
– Может, он и есть? – предположил Ромка.
– А пес его знает, может и он. А если и не он, то разница невелика. Один хрен, уранист. Сейчас их пора. Давно уж. Сначала Горбач народу под дых епнул. Ну, народ загнулся, а тут этот пузан сзади подкрался, как тать, и засадил по самое немогу. Вот такой осоавиахим. И в предбанник не выскочишь. Так и помру, видать, на срам этот глядя. Да и вы тоже, хотя и молодые совсем. Губастый, он ведь не один. Там еще до куя мудаков в очереди стоят, надрачивают. И ничего не поделаешь. Время такое. Время «П».
*****
8 января 2011 г.