…Надев широкий боливар,
Онегин едет на бульвар…
А.С.Пушкин,
«Евгений Онегин»
Это такие разрозненные «вспоминалки» без сюжета, без хронологической последовательности, но вокруг одной темы из советского детства-юности, которые дополняют моё «Пособие по Истории нашего Детства», немного сместив период описания, а именно от начала шестидесятых и до середины семидесятых годов прошлого века.
Стоит оговориться, что любые Истории излагать следует теперь с особой осторожностью.
А что если не совпадёт писаная тобою история со Стратегией и Концепцией, обозначенные государством, да и подорвёшь ты,
хотя б и невзначай — национальную безопасность?!
Ну да надеюсь, моё графоманство на «Прозе ру» вряд ли кого заинтересует в инстанциях, которым строго указано крепить всякое Просвещение масс мощными силовыми скрепами.
Остаётся только проблема, к какому жанру отнести свой опус. И дабы не затрагивать «Историю с политикой» и разные там «Мемуары», причислю его просто к рассказам.
Сезон пионерского лета 1966 года запомнился некоторыми событиями не из разряда обыденных в моих лагерных скитаниях.
Как-то в затянувшуюся сверх меры пору холодных дождей наша пионервожатая надумала провести конкурс красоты.
Но среди мальчиков! Да-да, было возможным и такое (п\л им. Константина Заслонова в Заельцовском бору).
Действо это происходило очень просто — мальчиков по очереди приглашали на девчоночью половину (спальню) отрядного домика,
где за столиком, установленным в центре перед двумя рядами кроватей, расположилось чисто женское жюри во главе с пионервожатой.
Остальные девчонки в качестве зрителей сгрудились за спинами жюри и просто глазели, да обменивались впечатленьями.
Им-то всем, конечно, была потеха, ну а нам – мальчишкам, тоже какое ни какое занятие.
Мы не сопротивлялись. На улицу не тянуло из-за сырости и слякоти. Довольно прохладная погода загнала нас в не слишком уютные отрядные домики и заставила достать из чемоданов и тумбочек все тёплые вещи.
Обычные занятия и игры вроде шахмат, шашечного Чапаева и прочего были перепробованы на сто рядов, все пионерские анекдоты рассказаны, отрядные маршевые кричалки повторены, страшилки и книжки пересказаны, – поэтому охват коллектива совершенно новым мероприятием оказался стопроцентным.
Мальчиков лишь попросили слегка подгладить и подчистить одежду, причесать свои растрёпанные шевелюры, ну и тщательней умыться с мылом да не забыть почистить зубы.
Вызывали нас по алфавиту. Конкурсант становился напротив столика жюри и выполнял нехитрые, в общем-то, просьбы-задания.
Его просили повернуться влево-вправо, разглядывали анфас, в профиль и даже со спины.
Задавались простенькие вопросы типа: а что ты любишь больше на полдник – компот или молоко? Иногда чуть сложнее – сколько книжек ты прочитал за сезон, какой кинофильм тебе понравился? Или какой-нибудь провокационный – хочешь ли ты дружить с девочкой?
Жюри тут же тихонько обсуждало всё и оценивало по какой-то неведомой нам системе.
Очевидно, что наша вожатая повторяла какой-то сценарий из студенческой жизни в пединституте, где продолжала ещё учиться.
То есть это был некий студенческий прикол (сейчас бы сказали – стёб), и нами он был подхвачен почти с энтузиазмом как подходящая для разнообразия хохма.
Мальчишки обменивались впечатлениями от вопросов и ответов на своей половине, а с девчачьей – то и дело к нам долетали взрывы хохота.
Потом собрали уже всех разом и объявили итоги конкурса.
Мне досталось третье место, и я остался доволен «бронзой». Опередили меня Ваня Иванов, красоту которого признали абсолютной (и сравнили даже с античной!) и Коля Горбушкин – самый высокий парень у нас в отряде. Как раз втроём мы позже запечатлены на фото и среди лучших пионеров отряда.
На фото (иллюстрация к стих. «Пионерский сбор») мы стоим слева направо, как раз в порядке убывания красоты. Чем-то я сам себе напоминаю на этом снимке Костю Иночкина из знаменитого (культового, как теперь говорят) пионер-лагерного кино того времени.
Мне схожесть с Витей Косых, подмеченная самой вожатой, помогла тогда, и меня даже особо выделили призом за победу «Вне конкурса» по совокупности прочих достоинств за вычетом роста, линий профиля и т.д., что входило, безусловно, в понятие античной красоты.
Возможно, что и некоторые другие скрытые «внеконкурсные» факторы сказались в том, что впервые ко мне была проявлена тогда же девичья влюблённость. И очень даже горячая. Горячая на столько, что одна девочка просто вспыхивала и заливалась пунцовой краской при каждом моём появлении и мучилась, потому что не заметить этих вспышек не могли и другие.
И некоторое время все в отряде даже подсмеивались над чувствами бедняжки. Но это чувство не выходило «за рамки» и не перерастало в дружбу, что снижало романтизм положения, но зато всё улеглось быстро и остыло – возможно, под влиянием холодной погоды, а скорее всего из-за недозрелости плода.
А наша пионервожатая не ограничилась только конкурсом красоты и организовала вскоре ночной поход к Оби с рыбалкой.
Пошли только желающие, но оказалось почему-то, что отправились с нею одни мальчишки.
Девчонок не было, а вот почему?
Никакой рыбалки собственно не получилось, не клевало, да и удочек в полном комплекте нашлось всего три на десяток рыбаков.
Зато было продолжительное ночное сидение вокруг небольшого костра, в который мы подбрасывали разные коряги и прочую древесную мелочь, вынесенные на песчаный берег Оби. До самого рассвета мы тесным кружком грелись у огня, но не под пионерские песни, а под анекдоты, которые в основном сама вожатая нам и рассказывала.
Начала она с простеньких, детских, вполне безобидных. Выслушала затем с интересом и наши мальчишечьи россказни, а потом, когда весь запас юмора иссяк, постепенно перешла на взрослые истории.
Сначала это были обычные анекдоты того времени – про Хрущёва да Чапаева, про русских и прочих не русских (собрались русский, американец и француз…) и т.д., но вдруг обозначились на свет костра какие-то полуцензурные... нет, матерной брани вожатая не позволяла себе (да и нам, тем более), но содержание этих анекдотов перетекло в область, которую мы сами ещё не затрагивали в разговорах даже после отбоя. Поэтому приходилось мальчишкам переглядываться и хихикать тихонько, выказывая свою якобы осведомлённость в некоторых интимных вопросах.
Что-то мне думается, при девчонках вожатая постеснялась бы рассказывать подобное. Вот поэтому она их особо и не приглашала.
Ну, какие из них получились бы рыбачки на такой-то клёв?
Хотя, кто её знает, что она рассказывала им на той – девчачье половине?
И вот именно тогда – в дожди, за отрядным домиком по пути к немудрящему санблоку из сортира и умывалки вдруг обнаружилось размокшее, вскрытое письмо. Оно было написано на развёрнутом тетрадном листе в линейку хорошим крупным почерком, так что его можно было прочитать, не поднимая листок. Его только приходилось переворачивать, так как оно было большое.
Кто обнаружил письмо первым – загадка, но прочитав, он поделился им, как тайной, с кем-то из товарищей, и так постепенно через приобщение к этому «шедевру» прошла значительная часть пионеров отряда.
Текст его был бы достоин не только пера Мопассана, но и гораздо более раскованных авторов эротической прозы. По сути, это была литературная порнография с подробным описанием одного любовного свидания, но написанная от женского лица, что особенно шокировало некоторыми чрезвычайными подробностями, которые трудно было даже вообразить юным и неопытным чтецам сего опуса.
В нём одна девушка делилась своими впечатлениями и приобретёнными знаниями, и даже некоторыми навыками – с подругой, видимо, ещё не испытавшей ничего подобного. Так что его можно было воспринимать и как учебное пособие по технике секса. Хотя, конечно, этого слова не было ещё в нашем пионерском словаре.
Скорее всего, текст был заимствован кем-то полностью и переписан от руки. В нём не было ни ошибок, ни исправлений. Всё чётко. Этакий графический самиздат русифицированной и упрощённой Кама Сутры. Читалось «письмо» вполне достоверно, но и тем особо мучительно своей дикой небывальщиной для ещё не созревшего и не просвещённого отрока. Это был абсолютно провокационный половой «вброс» в детскую среду. Чья провокация – не знаю и подозревать кого-либо не буду.
С этого ли пионерского сезона или нет, однако обозначился сдвиг интереса нашей возрастной группы в сторону полового вопроса.
По Фрейду или нет, но что-то начинало волновать, тревожить, обсуждаться после отбоя и – о, ужас – даже возбуждать!
Лично во мне возникло нечто, определяемое мною сейчас как чувство «выделенности» из общей человеческой среды. Видимо, это созревало ЭГО.
То есть я как бы отсекался от всего множества людей вокруг, но при этом мне казалось, что всеобщее внимание сосредоточено именно на моей персоне. Особо остро это ощущалось в эпоху вытеснения кондукторов кассами «на честность» в общественном транспорте.
В каком-нибудь полупустом троллейбусе, когда ты входил в его гудящее электричеством чрево, необходимо было самостоятельно оплатить проезд, бросив в прорезь аппарата 5 копеек, прокрутить круглую рукоятку ленточного транспортёра, связанную с билетной катушкой и оторвать свой билетик у всех на виду. Сам процесс сопровождался звоном падающей в кассу мелочи.
Это простое, в общем-то, дело с платёжным ящиком превращалось для меня в церемонию почти инициации. Зажатость моего существа, (но сразу оговорюсь, когда я был один – вне компании), превращало поездки на транспорте в испытания.
По ходу процесса возникало множество вариантов, когда эти заветные 5 копеек (6 – в автобусе) у тебя кто-нибудь отбирал на сдачу, а потом ты отрывал билетик уже как бы «за так», что уже напрягало нервы, особенно если деньги изымались по пути к кассе.
Или же, наоборот, у тебя самого не оказывалось мелочи, чтобы рассчитаться.
Тогда, становясь у кассы, уже ты сам собирал на сдачу с других, вновь вошедших и чувствовал, держа на виду «пятнашку или двадцатничек», что НИКТО тебе не верит, что ты тут не мошенничаешь с деньгами других пассажиров, а непременно хочешь насобирать себе на кино или, не дай бог, на курево — да и умыкнуть из транспорта, набрав в ладошку чужой мелочи.
В такие моменты остроту колючих взглядов «честно уплативших» пассажиров я ощущал буквально болезненно.
В этом смысле какой-то период отрочества мне было парадоксально легче передвигаться в битком набитом транспорте, где прижатый к двери, я не был виден никому. Но возникала и там необходимость передать денежку и дождаться заветного билетика да ещё сдачу иногда. Тогда приходилось буквально подавать свой голос, но внутренняя скованность явно сдавливала голосовые связки, и приходилось их явно перенапрягать. Получалось, как это обычно у подростков – слегка по-петушиному.
Конечно, эта пора неудобств и внутреннего напряга перешла довольно быстро к чувству размывания в общей среде.
Вообще, про общественный транспорт в СССР и становление в нём гражданина через преодоление разного рода КОМПЛЕКСОВ – особая тема. И хорошего, и плохого — от потехи до трагедии, случалось немало. Весь этот путь – от кондуктора до компостера и опять к кондуктору – уместился в каких-то 30 лет. Но одно воспоминание близкое к теме – здесь возникает.
Жарким летним днём в середине шестидесятых я ехал в автобусе с правого берега на левый, в гости к бабушке. Автобус марки «Лаз» – набит битком. Вошёл я, а вернее сказать – протиснулся, как и положено, через заднюю дверь. У этих львовских автобусов моторный отсек располагался как раз в задней части, и духота там в жару стояла невыносимая.
Прижало меня толпой к заднему ряду кресел, который был заметно приподнят от пола, и передо мной оказалась красивая юная девушка в мини-юбочке. Я был совсем подростком на выходе из детства, но красоту женских коленей и бёдер, а они у неё уходили куда-то в космическую глубь под коротенькую юбочку, уже мог оценить. Сиденья так располагались, что одна моя рука пришлась аккурат у колена девушки, и вполне естественным образом, так как на меня напирала вся масса тел салона, а ноги упирались в пандус у заднего ряда сидений. Меня выгибало на девушку, отчего я испытывал непонятное, но весьма приятное напряжение. От её колена, то есть, к которому уже прикоснулась моя ладонь тыльной стороной. Другой рукой я упирался изо всех сил в спинку кресла за девушкой, чтобы вовсе не упасть на неё под тяжестью чужих спин, а до потолка мне было не дотянуться. Так мы ехали, ехали очень долго, через коммунальный мост над Обью и через дамбу. И мне хотелось, чтобы эта дорога не кончалась. А девушка словно бы и не замечала, что моя рука так плотно вжимается в её колено. Она смотрела куда-то мимо меня.
Но тут на меня стал смотреть какой-то пассажир, который сидел рядом с девушкой ближе к двери и мерно посапывал до этого момента.
Он был изрядно мятый, явно «выпимши», от жары его совсем распарило, развезло, он истекал потом, а винное амбре от него смешивалось с общим запахом пыли, пота и солярки. Постепенно его глаза приобрели осмысленный вид, он разглядел меня, перевёл взгляд чуть ниже и остановился на моей руке, прилипшей к девичьей коленке.
Тогда он с явным трудом вывернул шею и уставился на девушку. Какое-то время он с тупым видом изучал её профиль, и наконец, криво усмехнувшись, склонил голову вниз. Так он просидел с минуту, словно задремав опять. Но нет, он готовил краткий монолог. Подняв глаза на меня с каким-то страдальческим выражением на худощавом лице, он произнёс:
– Вот, ты думаешь им – таким красивым – цветы надо дарить, ухаживать, песни петь, стихи сочинять? – Последовала пауза, его голова снова опустилась и втянулась в плечи.
– Не-а, – и он вдруг произнёс совершенно невероятное – их е…. надо! Это грязное и не до конца мною осознаваемое по смыслу слово было произнесено на растяг, тихо, весьма категоричным тоном, но с невероятным надрывом.
Он какое-то время разглядывал меня ещё, изображающего клокочущее негодование и несогласие с его монологом. Затем он снова глянул на девушку, не дрогнувшую при этом ни единым мускулом и, успокоившись, опять тихо утонул в заднем ряду в своём кресле. Больше он «не возникал», но вся эта сцена настолько меня обгадила и вымучила, что я на «Горской» выскочил из автобуса на свежий воздух, как ошпаренный. Уехал на другом транспорте.
Долгое время ещё я внутренне противостоял, сопротивлялся этому пьяному матерщиннику и женоненавистнику. Много позже до меня дошло, что он делился с неопытным пацаном своим жизненным опытом и горем. Видно, тогда он переживал полный крах своих личных отношений и представлений о том, какова она – женская любовь и чем питается.
Как-то в самом начале весны, возможно, что на 8-е марта, вваливается с улицы сосед по коммуналке – дядя Боря или просто Борис.
Он могуч и обширен, от него веет чем-то солнечным и вдохновенным. Прямо в коридоре, чуть ли не от двери он словно рапортует мне – ещё несмышлёнышу.
— Представляешь, уже весна! Красотища.
Я смотрю на него несколько недоумённо и вопрошающе. Чего это он вдруг?
— Женщины уже в капроне вышли! Представляешь, ножки – в чулочках, на туфельках. Не ходят, а просто летают. Жизнь продолжается.
Он глубоко и радостно вздыхает, но, увидев мою слабую реакцию и недоумение на лице, заканчивает с сожалением.
— Да ты не поймёшь ещё.
Но я уже понимаю его, он совсем недавно женился, и жена принесла ему двойню.
Теперь вот — про брюки КЛЁШЬ.
Их первых образцов я поносить не успел по возрасту, но, когда они твёрдо вошли в молодёжный (да и не только) обиход, мне всё же перепали этакие брюки. Уже из полусинтетической плотной ткани серовато-голубоватого оттенка в лёгкую полосочку. Перепали, потому что донашивать их пришлось за старшим братом Евгением. И всё равно, когда я впервые застегнул на поясе — да на широком же поясе внахлёст! — две (а не одну) пуговки, то душа моя переполнилась новым, не испытанным доселе чувством… видали, каков я теперь?!
А старший брат с клёшами не ужился, и тут была особая предыстория.
Из Германии, где служил отец, мы привезли некоторый детский гардероб, и вот когда началась борьба со стилягами, она коснулась нас обоих, но брата затронула сильнее.
В школе (1959\1960 г. и это ещё Первомайка) кто-нибудь из старшеклассников мог на перемене подойти и запросто замерить ширину штанины младшего ученика очень простым способом — достаёт растянутая брючина до носка ботинка или нет? Если она не закрывает носок, значит – это «дудочки», и последствия грозили разнообразные – вплоть до разрезания штанины. Хотя не исключено, что этим только пугали тогда.
Ну, до такого беспредела у Евгения с брюками не дошло, (а замеряли-таки!), но ведь и обувь оказалась вызывающей общественный гнев. Мягкая микропорка каблуков, светлая, да ещё и высокая подошва у ботинок – тоже стали предметом пристального внимания. Главное, что подошвы светлые – выделяются, не спрячешь.
А-а, так ты – стиляга, дружок! — говорят несчастному владельцу чего-то неусреднённого, вылезающего вдруг наружу, не как у всех других. За это могли запросто «продёрнуть» в стенгазете. Так изобразят бедолагу, что все потом пальцем будут тыкать и ржать над ним. Сильный удар по неокрепшей личности. Кому такое понравится?
Что же делать? Не перекрашивать же подошвы! Оторвать да другие подошвы пришить? Вот ведь ерунда какая получается.
Большинство-то ходило тогда в обычных советских неприметных ботинках, иногда «просящих каши», а один одноклассник брата – просто в кирзовых сапогах – почти весь учебный год. И ничего.
Сапоги эти почему-то на нём смотрелись вполне нормально. Так, во всяком случае, считал мой брат. Идёт в них этакий удалец по школе, с абсолютно независимым видом вышагивает по коридорам, цокает вдобавок подковками и НИКТО его не трогает.
Поэтому Евгений попросил маму купить ему кирзовые сапоги вместо германских туфель. Просил, конечно, не раз и убедительно, так что мама сдалась, купила, и он пришёл в класс…
Ну вот! Ещё один в кирзачах заявился! – с порога прозвучал голос учительницы с явной иронией и недовольством.
Не такого приёма ожидал брат. И мало того, непривычно тяжёлые после ботиночек сапоги-кирзачи болтались на ноге, словно шли сами по себе, куда им вздумается, да ещё чертили подошвами чёрные следы на полу. А потом ещё гвоздики полезли из подошв,… а куда денешься, деньги потрачены. Просил – носи теперь!
Короче, Евгений понял ещё тогда, что с модой надо было держать ухо востро.
Меня тоже на Первомайке записали в стиляги (1-й класс) за демисезонное пальто в мелкую клеточку. Оно не было тёмным или чёрным, как у большинства, а клеточки – вперемешку коричневого и слега зеленоватого цвета – создавали эффект довольно светлого тона.
После занесения в стиляги я плакал и отказывался это пальто надевать. Причём меня не продёргивали, да и никто ничем не грозил, а просто так обзывали «за компанию» или же «за кампанию» против подрывающих моральные устои общества модников, вполне политически раздутую в стране.
И вот, несколько лет спустя, один одноклассник Евгения (это уже в другой школе после переезда) вдруг появился в театре – в клёшах! Это были брюки не купленные, а сшитые в ателье под заказ. Мало того, он был облачён в необычно приталенную рубашку и в остроносые туфли. То есть был он одет не как все прочие его одноклассники, пришедшие на культпоход в театр в своём привычном школьном, а в иной – совершенно отдельной от школы одежде и обуви, и главное дело – в стильной. Так он сам им и сказал – в стильной.
Мальчик этот – Миша Коновалов, появился в классе недавно, считался ещё новичком и был на год старше остальных. У него уже прорисовались усики, лёгкая щетинка проступала на щеках. Оказалось теперь, он знал некоторые вещи, ещё вчера совсем не интересные его одноклассникам, а именно: какая должна быть ширина у модных брюк по низу, в коленях и на бёдрах, где можно заказать молодёжную одежду и какой материал необходим для шитья брюк.
Он даже знал артикул этой ткани – слово-то какое!
Коновалов слегка заикался, но после кинофильма «Живёт такой парень» – это было даже почти преимуществом. Преимуществом даже настолько, что Мишка занимался где-то в театральной студии, и заикание ему не мешало там нисколько, как и не мешало очень быстро сходиться с девочками, общение с которыми у него было почти на равных, потому что он легко «врубался» и в их чисто девчоночьи темы. Короче, он был как бы из другого мира – не известного, и до сего дня, не востребованного ещё большинством пацанов класса.
Держался он немного особняком, но в этот раз поразил всех мальчишек наповал. Ну, и почти все пошли тогда по его стопам – для начала в ателье, шить себе клёши.
Трудно было представить тогда, что в будущем мой брат станет тонким знатоком и ценителем моды и полезных свойств предметного многообразия вообще, (вплоть до расшифровки артикулов), упрекая меня в пренебрежении к одежде и излишней отдалённости от вещного мира.
А тогда, придя в ателье, почти все мальчишки впервые столкнулись с закройщиками, выбором материала и фасона, примеркой и прочими премудростями из мира «высокой моды». Но пошили клёши – все как один.
Дудочки к тому времени «уже прошли». Их поносил в классе Евгения – успел-таки, всего один ученик – Володька Бухаров. Ну, так ведь он и был – будущий заслуженный артист!
Он одевал их – дудочки – только лёжа. Остальным такие брюки казались непрактичными. Штаны, как правило, носили же одни-единственные весь учебный год, а зимой под такие дудочки тёплого ничего не пододенешь. Ноги не пролезут. Сам Бухаров жил напротив школы – через двор, ему можно было добежать и в лютый мороз до школы, не подморозив нежных причиндалов. А остальным такой подвиг моды мог что-то отморозить.
Как будущий артист Бухаров мог себе позволить и папаху зимой носить, хотя это уже позже, после армии. Это была меховая шапка "Гоголь" или по-народному – "пирожок". Она, конечно, не возвышалась над головой, как полковничья или партаппаратная, а смотрелась миниатюрной пирамидкой из тёмного меха. Ни у кого такого головного убора больше не было, только у Бухарова. Хотя такая вещь ведь и денег стоила не малых. В дополнение к этому имиджу высоко на подбородок поднимался шарфик. Наверное, он и галстук-бабочку мог прицепить. Этого я сам не помню, но по смыслу – это из его гардероба, из его будущей артистической уборной.
Или вот набойки на каблуки – это не для роста, сказал бы он, а для экономии, чтобы не снашивались быстро ботинки. С набойками и подковами тоже была целая история. Особенный эффект давали, конечно, подковки. Их легко можно было подбить у любого сапожника.
Но надо пока каблучок свежий – не сношенный. А эффект – чисто звуковой, получался прекрасный, но ведь и на целесообразность можно было сослаться. Они могли прослужить даже дольше набоек.
Но вернёмся к клёшам. Удивительно, но новомодная вещь не особо приглянулась брату.
На других смотришь – вроде ничего, на ком-то даже красиво.
Вот, например, под нашим окном на углу маленького скверика перед НИИВТом (а там ещё возвышалась мощная чугунная ограда, украшенная или скреплённая? монетами царской чеканки!), часто встречались парень с девушкой. И как-то постоянно попадались они нам на глаза.
Пока они решали, куда направиться – к кинотеатру ли «Победа» или в Первомайский сквер – их можно было поразглядывать. Ходили они не спеша, едва дотрагиваясь пальчиками друг друга. Оба вполне моднячие: он в тёмных клёшах и светлой сорочке брюнет, она – крашеная блондинка с начёсом (или химка?), ножки в туфлях-лодочках на шпильках, которые в жару дырявили мягкий городской асфальт и оставляли шрамы в сердцах некоторых мужчин – (это я про соседского Бориса), ну, и конечно, в узкой короткой юбочке. А это для дяди Бори было вообще – то ещё испытание.
На ножки я, конечно, ещё слабо реагировал, но мини вторгались стремительно, и юбки становились всё короче. Помню поначалу, баба Таня очень порицала свою младшую дочь Валентину за эту оголённость.
— И что за моду такую взяли, – возмущалась она – наклонятся, и весь зад наружу! Разве ж так можно?
Впрочем, это дела – девичьи, а нам тогда интереснее было изучить молодого человека, как выглядел он. Для перенимания опыта, так сказать. Выглядел он вполне убедительно и победительно в своих клёшах.
А вот сам в зеркало глянешь – что-то НЕ ТО… руки в карманы, которые теперь не сбоку и не глубокие, как обычно, а вдруг впереди – и совсем мелкие какие-то. Кармашки – одним словом.
В них ладони-то и те не засунешь полностью, а уж пачку сигарет и коробок спичек – куда девать? Они же сразу выпирают наружу всеми своими формами. Некрасиво да и никакой конспирации точно не получается с любым содержимым.
Так что куда удобнее обычные брюки с глубокими боковыми карманами.
И если их заиметь в комплекте классического костюма-тройки… ну, это почти предел респектабельности по тем временам. Снимаешь пиджак, а под ним этакий жилет. Достаёшь пачку сигарет с фильтром, потом не коробок, а зажигалку и… ну ты уже не чувак, а просто – фраер.
Это, кстати, цитата.
Когда у Евгения появился костюм, и он впервые его продемонстрировал на танцах (а это был день рождения Валентины – нашей младшей тётушки, близкой нам по возрасту), то одна из её подруг так и заявила категорично.
Ну, у тебя брат – ништяк, просто – фраер!
Евгений сразил её, однако вовсе не жилеткой, которой не было в комплекте, а элементарно носовым платком, который с изяществом извлёк из кармана пиджака и тщательно промокнул обильный пот на лбу, выступивший после твиста, отплясанного с этой самой подругой. Культура!
Но это уже позже. А эти – самые первые клёши, тоже дали ему возможность как-то произвести маленький эффект на других танцах, в Верх-Туле. Они отправились однажды в тамошний клуб с двоюродным братом Сергеем. В дополнение к брюкам Верх-Тулинский дядя Володя вынес племяннику из шифоньера, висящий гордо на плечиках пиджак. Пиджак почти новьё, возможно, даже импортный. А куда дяде Володе его одевать? Только на свадьбу или на похороны. Пусть племянник воспользуется, проветрит вещь.
И такая комбинация – клёш-пиджак, оказалась весьма выигрышной. В клубе сразу же состоялось знакомство с симпатичной девушкой. Завязалась беседа, потом танцы.
Из этого выхода «в свет» сельской молодёжи осталось в памяти позднее свидание под Луной, горячие поцелуи и прочая юношеская романтика на свежем загородном воздухе.
Но так я же про клёши всё пытаюсь…
Так вот фасон ли не понравился Евгению или цвет, – короче, времени от пошива до передачи младшему брату прошло не слишком много. Решили так: Евгению – новый костюм, мне – его клёши.
А младшему-то – это как подарок! Впрочем, сами клёши были вполне скромного покроя, без излишеств. Никаких там «клиньев-вставок», цепочек, молний по низу, а всё равно — штаны прямо-таки звали и тянули на улицу, на показ!
Прошвырнуться в них по «Бродвею», коим у нас считалась улица Ленина на участке от одноимённой площади до театра «Красный факел». Пройтись этак вразвалочку, оглядывая других ровесников почти сверху вниз. Конечно, полагалось бы в комплекте к клёшам: туфли с узким носком, сорочка с коротким рукавом. Но чисто летний антураж на подростка с замахом на юношу допускал ещё иное, где вместо туфель сгодились бы и кожаные «плетёнки» (ну уж точно не сандалеты или кеды), а у рубашки всегда можно закатать рукава и если аккуратно, то смотрится ничего – сойдёт и так. Хотя и с длинными рукавами можно было пофорсить, если снабдить их запонками, которые стоило заиметь в своём гардеробе, как и рубашку с соответствующими прорехами на манжетах. Это вообще считалось по высшему разряду. Запонки пользовались спросом, это вам не пуговка какая-нибудь, а уже – аксессуар. Короче – вещь.
А первая вещь, которая мне оказалась по душе, как модная – это рубашка с короткими рукавами, которую мне подарил тот же Верх-Тулинский дядя Володя на десятилетие. Она была чуть приталена, как батник (но этого слова мы ещё не знали), имела яркую расцветку в небольшую клетку с чередованием красного и тёмно-синего цветов. На груди — один накладной кармашек.
Вещь, однако, не прожила долго, но не из-за моего естественного вырастания из неё, а по причине её полной гибели.
Дело было так. Из пионерского лагеря «Солнечный» СОАН СССР, куда я попал летом 1964 года на второй сезон, я с группой «товарищей» направлялся в п/лагерь «Синегорье» с дружеским визитом.
Видимо, состоялись там какие-то мероприятия: концерт, футбол? Этого всего уже не помню.
А вот помню, что забаву мы себе новую там устроили. Рядом с футбольным полем находилась игровая площадка с аттракционами, и нас — несколько пацанов, привлекла карусель, платформа которой приводилась в движение вращением огромного штурвала наподобие корабельного. Штурвал крутился с немалым усилием, потому что основание карусели было довольно большого диаметра и сбито из толстенных досок. И вот я, взявшись поштурвалить, вращал эту громадную штуковину, а остальные с криками бежали по кругу или вскакивали на платформу карусели. Постепенно она раскрутилась прилично, и в какой-то момент я отвлёкся, перекрикиваясь с товарищами. Этим незамедлительно воспользовалась одна из рукоятей, которыми колесо штурвала было утыкано как шипами роза.
Эта псевдоморская принадлежность тут же всунулась мне под рубашечку (она же носилась навыпуск), поддела меня и приподняла.
В воздухе я пробыл недолго, потому что ткань не выдержала, и рубашка лопнула сразу в нескольких местах, а я приземлился. Но всё же, выражаясь физическим языком, момента инерции хватило, чтобы я немного пролетев по ходу вращения штурвала, рухнул в густую, натёртую множеством пробежавших вокруг карусели подошв, пыль.
Конечно, я и сам сразу понял, что зашить или заштопать ЭТО, что предстало взору восставшего из пыли, уже не удастся никому. Так что возвращался я в свой лагерь после дружественного визита в полном рванье, как после большой драки, потому что вдобавок при приземлении получил несколько ощутимых и заметных ссадин.
Это я опять отвлёкся, чтобы подчеркнуть, что мода вообще бывает непредсказуемо небезопасной.
Например, когда я привёз зимой 72\73 года из Ленинграда (о, этот «Гостиный двор»!) финскую нейлоновую (100%) куртку — необычайно лёгкую, тёплую, но и непривычно яркую (этакий светло-зелёный цвет-электрик), то первый же выход в ней в свет Евгения завершился серьёзной стычкой с какой-то шпаной. Куртку потом удалось отстирать от крови, которую пришлось пролить брату за свой чрезмерно модный прикид, но пришлось просить бабушку продать её на барахолке. От греха подальше. Это, как выразился брат — пока ещё не для нас. Он имел в виду общую культуру той среды, в которую приходилось погружаться. Такого яркого цвета наша публика не выносила.
Да и нам самим трудно было переступить ту грань внешнего образа, когда ты уже чрезмерно выделялся из общего фона толпы. Любая красота и изящность вещи проходила отсев по параметру её вписываемости в общий колорит.
Вот и я эту куртку надел пару раз в сильный мороз, но под пальто! Так и заявился один раз в НЭТИ. Отчитался перед бывшей группой о поездке за шмутьём таким образом. Демонстрация моделей не слишком удалась. Люди учились и мучились, а я чуть ли не фарцовкой занялся.
Короче, курта из нейлона ушла на перепродажу.
А наша бабушка, Татьяна Евгеньевна, иногда ходила с вещами детей и внуков на барахолку, если те ошибались с обновками или кто-то вырастал из своих вещей.
Кстати, сам я попал на н-скую барахолку впервые уже студентом в качестве покупателя.
После первого стройотрядовского сезона в «Энергии» мне удалось кое-что заработать. Хоть и не много по сравнению с каким-нибудь там «Магаданом» (оттуда счастливчики привозили по тысяче!), но всё же достаточно, чтобы хватило на хорошие демисезонные туфли и пуловер на молнии с кожаной отделкой, в коих я и отправился на учёбу на 2-й курс НЭТИ.
Конечно, в те времена одевались скромно, но… но вот появиться на улице в каких-то мятых труселях и в майке, в кособоких тапках на босу ногу – это было бы не просто полный отстой, а абсолютное – СЕЛЬПО. Так могли выйти разве только покурить во двор, вынести ведро с отбросами до мусорного бака. Ну алкаши, да и то – вряд ли.
В основной массе люди пытались всё же выглядеть прилично. Подростки тогда начинали одеваться, не претендуя особо на отдельную моду, (как теперь водится у тинэйджеров), а подражая во многом старшим товарищам и уже взрослым людям. Но хотя бы в отдельных деталях старались одеваться «клёво».
Пусть многое подростку было при этом практически недостижимо: печатка на пальце, золотая заколка на галстуке или дорогие часы – какой-нибудь там «Полёт» позолоченный на семнадцати камнях... про кожаные куртки, как у владельцев мотоциклов «Ява» – и не мечтали.
К сегодняшнему пренебрежению в одежде многие прошли быстро и незаметно через китайские треники 90-х и тапочки-вьетнамки.
Вот есть ведь и дорогущие бутики, да и молодёжь всё же старается по моде обнажить то одно место, то другое, но какого-то общего стиля, как дыхания эпохи, давно нет. Может, и хорошо? Хотя сейчас, конечно, изобилие шмоток, и население одето куда ярче и разнообразнее, но совсем как-то в разнобой.
И эти мужики в трусах – повсюду…
А вот тогда «стильно и модно», как понятия современного, созвучного своей эпохе, были более общи, хотя требовали для следования им и несоизмеримо больших усилий на поиск и добывание модных вещей.
Торговала барахолка, был у кого-то вход «с заднего крыльца» в промтоварный магазин, где многое лежало «под прилавком». Ну и существовали левые мастера-надомники: закройщики, швеи, скорняки, существовало понятие «индпошив».
А многие проходили через уроки и курсы «шейте (вяжите) сами».
Да и в целом, народ ещё владел ремёслами и навыками работы с материалами разной природы, не полагаясь только на покупное или на сферу услуг. Китай ещё нас не захватил, а «Муж на час» ещё не стал явлением во всех смыслах.
Мало, кто из молодых сейчас представляет, что означало тогда, самостоятельно разбортовать колесо, завулканизировать прокол камеры, а тем более шины, да ещё забортовать всё это добро обратно. Это вообще – кранты и сбитые до крови пальцы.
А этими навыками практически владел любой авто-мото-вело-владелец. Куда ж ему «бедняге» было деваться-то! И тут ведь одного специнструмента сколько надо было заиметь – от хитроумной монтажки до увесистой кувалды! Но это в сторону от темы.
В 60-е годы вслед за химизацией народного хозяйства пришла мода на всё искусственное. Сначала целлулоид на игрушки и обёртки вытеснил полиэтилен, ну и пошли эластик, нейлон, лавсан, кримплен и т.д....
Мыльницы и горшки из металла, оцинкованные тазы и вёдра, уходили в прошлое. Зубной порошок в бумажных или жестяных коробочках заменили зубные пасты в тюбиках. Шерстяные ковры вытеснялись паласами. Пластмассы (пластик) даже пыталась победить хрусталь и стекло для цветочных ваз, не говоря уже о каких-нибудь деревяшках.
А ведь даже телевизоры в первых экземплярах выпускались ещё в деревянных корпусах.
Теперь же не только вся бытовая техника, но и мебель виделись в дальнейшем только в корпусах из пластика. К счастью, древесину всюду вытеснить не смогут никакой химизацией, если только совсем не уничтожат леса, да и металл не утратил своей природной прочности и привязанности к человеку, как надёжный испытанный товарищ.
И, тем не менее, в Новосибирске, вблизи центрального рынка, открывается специализированный магазин «Синтетика».
Появление новых материалов – этой самой синтетики, вело к появлению нового стиля. Синтетика выглядела ярче, наряднее, изящнее.
То, что ткани не сминались, было их огромным преимуществом. Конечно, электрический утюг уже пыхтел в каждой семье (а я-то захватил ещё и на углях!), но водичку в него ещё не вливали, приходилось её разбрызгивать отдельно, зачастую методом набора воды в рот и дальнейшим прысканьем через сжатые зубы. Это – целая техника! Проще и правильнее было намочить марлечку, отжать и гладить через неё, чтобы не заглаживать ткань до лоснящихся пятен. А уж «стрелки наводить» на брюках получалось при таком методе далеко не всегда и не у всех.
Но немнущаяся синтетика давала кое в чём и обратный эффект – дополнительных неудобств. От того же утюга, эту вещь легче было «сжечь» – расплавить, а вот заплатку-то поставить уже было нереально.
Кроме того, все быстро поняли, что это – сверхэлектролизующиеся материалы. От них буквально летели искры и било током. Не скоро, но появились бытовые антистатики.
Потом поняли, что синтетика «не дышит», что под нею просто мокнешь и, что ещё хуже – дурно пахнешь от этого! Стали разбавлять синтетику натуральными нитями, а всякие там ароматизаторы-дезодоранты пришли не слишком скоро на помощь «Шипру» и прочим отдушкам советской эпохи.
Или взять уж такую мелочь как шнурки. Обычный шнурок затянешь – фиг развяжешь, хоть режь. А вот какие-нибудь этакие из синтетики завяжешь бантиком, пройдёшь шагов сто, глядь – а они миленькие уже болтаются во все стороны, как у Гагарина. Того и гляди грохнешься. Нервотрёпка сплошная.
Ну и с явным запозданием поняло человечество, что вечный пластик – это ядовитый сброс в природу, который придётся получить в наследство нашим пра-пра-пра-внукам.
Но тем не менее постепенно от носков до пиджаков – всё наполнялось искусственными нитями.
Особая статья – нейлоновые рубашки. В отличие от хлопка, крепкий и модный нейлон казался абсолютным материалом. Рубашки из нейлона не только не мялись и легко стирались, но и, вообще, казались не снашиваемыми, они не протирались на воротниках и на манжетах. Особенным шиком стали – белые сорочки.
Помню, что именно в таких увидел я впервые будущего жениха моей тётушки Людмилы в сопровождении его друга. Это были Сергей Гаев (с улицы Телецкой) и Юра Павин (с улицы Тульской) – то есть почти соседи бабы Тани, но раньше я их не замечал как-то, а тут появляются два стройных брюнета именно в белых нейлоновых рубашках (под тёмными пиджаками). Из-под отутюженных тщательно брюк (слегка зауженных), присели на стулья, выглянули и носочки необычные, уж больно они прилегали к ногам. Из-за всего этого смотрелись они, как какие-нибудь денди в смокингах, настолько всё тщательно подогнанным под фигуры сидело на них.
Про галстуки не помню. Если были, то предполагаю, что узкие, как прямые ленты с почти не заметным узлом.
Галстуки вообще были склонны к быстрым переменам во всех параметрах – длины, ширины, способа крепления и разнообразия расцветок – от однотонных до кричаще-пёстрых.
Лично я галстуки не любил никогда, они меня всегда – душили.
Но вряд ли они меня тогда интересовали, как и туфли, но они наверняка тоже соответствовали образу городских модников. А ведь это были два обычных молодых человека из рабочей среды, студенты-вечерники, не стиляги, не пижоны. Простые жители городской окраины в районе Кирзавода, где ещё душила летом полынь, росли бузина, белена, мак и конопля. Да-да.
Но и местная молодёжь вполне уловила модные тенденции своего времени, и это производило впечатление. Гаев был к тому же острым на язык, умело пользовался сленгом, знал множество анекдотов и прибауток. Так что, помнится, Сергей Иолович понравился всем родичам со стороны будущей невесты.
То есть та встреча ещё не была сватовством, а только смотринами. И они удались во многом благодаря «одёжке».
Стоит напомнить, о том, что народ стал краше в 60-е во многом не только благодаря химизации и повышению общего послевоенного благосостояния, но из-за такого явления, как внедрение бытовых помещений на предприятиях и особенно на стройках.
Они наконец-то повсюду стали обязательными, и рабочий люд перестал ходить по улицам и ездить в транспорте в своих заскорузлых спецухах.
В газетах стали активно бороться с «пачкунами», это стало антиобщественной нормой – появляться в грязном, пусть и в самом что ни на есть рабоче-крестьянском.
Спецухи и робы сменялись модными гардеробами после душа. Ватники, фуфайки телогрейки уходили в забытье…
а уж когда дошла до нас, например, Болонья из самой Италии, так, кажется, её одели все.
У нас в школе №10 пик Болоньи пришёлся примерно на лето 1970-го года. Первым плащик из новомодной ткани стал носить Володька Мезенцев. Наш гигант-штангист по прозвищу – Шеф. Он его всё время запихивал, как попало, в портфель с раздутыми боками, где лежали непременно про запас пара булочек и бутылка молока. Ему предписали в секции набрать вес, и когда он доставал из портфеля свою болонью, то напяливал его на свои широкие плечи мятым-перемятым и выглядел соответственно. Но вещь, считалось, быстро разглаживалась, как бы сама по себе. Так, во всяком случае, считал и он. А что ему – штангисту, до мнения остальных? А уж внешнего вида ему хватало за двоих.
Но вот все наши девочки-одноклассницы почему-то носили свои Болоньи тщательно отутюженными, и в портфели не запихивали, как Мезенцев, а вывешивали аккуратно в гардеробе на крючок, а то и на плечики.
Параллельно Болонье сердца юных модников и модниц завоёвывает вещь из разряда унисекс – водолазка.
Особенно распространены были – опять же – белые. Помню, что на проводах Толяна Тетеревлёва в армию, куда я приехал на Первомайку, как раз в белой водолазке, более старший Толькин одноклассник сделал мне замечание, что нельзя одевать водолазку под рубаху (а я ведь напялил одежду именно в такой последовательности: пиджак, рубаха, водолазка, майка). Капуста какая-то.
Толькин друг, конечно, был прав.
Но был один «старинный» материал, который мне нравился всегда, но попадался редко – вельвет.
Из вельвета у меня была курточка в первом-втором классах, вывезенная ещё (как трофей) из Германии. Удалось доносить и курточку старшего брата. А потом – как отрезало.
И лишь в девятом классе появилась у меня курточка с барахолки (спасибо бабе Тане), у которой вельветовой была изнанка, а верх – ну, так себе, какая-то синтетика дешёвая на вид и отдававшая на свету каким-то размазанным оттенком с переходом от коричневого цвета к фиолетовому. Она была пошита неплохо, на молнии, но мне всё же не нравилась. И вот в какой-то день я взял да и вывернул её наизнанку, и так как молнию можно было затянуть и в вывернутом положении, то отправился в таком виде, кажется, на апрельский субботник.
Вельвет – нежный на ощупь, был с низким частым рубчиком приятного коричневого оттенка, в том числе на рукавах, да ещё и с явно очерченным рисунком. Вот, зачем было прятать эту красоту вовнутрь – мне до сих пор не ясно, тем более что никаких швов изнаночных не просматривалось, только застёжка молнии да пуговки на рукавах могли выдать мою хитрость, но в классе мой выверт сразу разоблачили.
Это не стало предметом насмешек, но опять я получил замечание по поводу одежды от одной слишком проницательной одноклассницы – Нади Кузиной, и меня это смутило. Кажется, я более так куртку не надевал, да и вообще через ту же бабу Таню от неё избавился.
Невозможно не упомянуть воротник-стоечку. В нашем классе неизменно с таким ходила Галя Тютикова.
Стоечки тоже из разряда унисекс, но для мужской моды больше шли тогда погончики на всём подряд, и этот «милитари жанр» жил долго.
И к десятому классу появилось у меня демисезонное пальто со стоечкой, погончиками, да ещё и с рукавами – реглан. Плюс поясок на талии – короче, полный отпад. Пальто было уже чуть ношенное и мне перешло как советский «секонд хенд» через комиссионку. Это тоже был один из путей поиска модного.
Да-да, потому что один мой одноклассник (Илья М.) в первый же мой приход в обнове сразу предложил продать это пальтецо ему. А Илья был знатоком во многих областях и обладал хорошим вкусом на вещи. Я вынужден был ему отказать, хотя мы даже боксом занимались у одного тренера. Что поделаешь, пальто мне самому сразу пришлась по душе.
Была одна забавная история с пальто и у Евгения. Из мира «высокой» моды.
В девятом классе было решено пошить старшему брату на зиму новое пальто. И, оказалось, что Коновалов Мишка - одноклассник и общепринятый школьный авторитет в мире моды собрался сделать то же самое. Друзья решили объединить свои усилия: соответственно ткани, фурнитуру выбирал Мишка, во всяком случае, Евгений ориентировался на его вкус при покупке. Для просты решения взяли одно и то же, да и пошивочную выбрали одну- ателье, что находилось рядом со «Школьником» на Советской.
Короче, всё купили, заказали, обмерились, и процесс пошёл, но оставался маленький нюанс – материал на воротники. И тут дороги друзей разошлись. Михаил выбрал общепринятый тогда вариант – широкий воротник из каракуля, а вот Евгению мама совершенно неожиданно достала из закромов шифоньера довольно узкую полоску меха морского котика. Неприметная такая полоска, мягонькая, конечно, но – разве ж из этого обошьётся воротник? На первый взгляд никакого воротника из такого огрызка пошить было невозможно, тем более на зимнее мужское пальто.
Сомнения одолевали обоих, и маму и Евгения, но мех со времён допотопных лежал без применения, а финансовую выгоду при пошиве обновы можно было получить ощутимую для семейного бюджета. Решили всё же показать мех закройщику.
И тот на удивление легко принял его и сказал, хорошо, я сделаю вам, молодой человек, воротник с этого котика.
Пальто, уже пошитые, получали вместе. Коновалов ничего про воротник Евгения не знал, и какого же было его удивление, когда он увидел насколько свежо, и по молодёжному модно выглядело пальто его друга. Низкий, пушистый, тёмно-коричневый мех проходил действительно узкой полосой по воротнику, края которого, не покрытые мехом, выглядели отороченными. И что важно, это как-то сразу напомнило некоторые фотографии Битлов, в пиджаках, правда, но с такой же вот отделкой воротников мехом.
Короче, это был неожиданный ЭФФЕКТ. Коновалов только и спросил – ты, где нашёл такой фасон? Ну, объяснились, что вот, мол, из экономии так вышло. А вышло-то модняче (мамино слово). Естественно пальто своё Евгений полюбил особо и ходил в нём даже в тёплую погоду, хотя и на то причина была особая. Воротник, безусловно, производил впечатление на публику, но толку от него было мало, а поднять его заставляли суровые сибирские морозы.
Положение (и возраст) не позволяли уже носить брату зимнюю шапку с опущенными ушами, а таким воротничком от мороза и ветра защититься – дело пустое. Короче, тут эффект получался обратный – со знаком минус, при температуре ниже минус 20 по Цельсию. А в тёплую-то погодку, что его и не поносить, пока оно свежее и такое вот эффектное.
Искусственное проникло и до скорняков. Зимой модницы стали облачаться в шубки из искусственного меха, а для мужчин изобрели даже искусственный каракуль на шапки.
Но мне запомнилось больше обратное, что в начале 70-х в Н-ске резко возрос спрос в молодёжной среде на тулупы. На самые что ни на есть обыкновенные, кондовые из натуральной овчины.
Я такой тулупчик, длиннополый и уже изрядно поношенный, умыкнул из запасов деда Степана Кузьмича в Верх-Туле.
В зиму 1972\1973, уже студентом, я его носил даже в несильные морозы с преогромным удовольствием. Это было не только тепло и уютно, но и придавало уверенности в поздние ночные променады по опустевшим улицам города, потому что тулуп увеличивал владельца в размерах, что служило некой хоть и не абсолютной, но защитой от случайного конфликта.
Однако именно в тулупе я в конфликтную ситуацию угодил, причём ещё в светлый день.
Это случилось так – иду вдоль ограждения Центрального парка по улице Мичурина. Тихо, слегка морозно, недавно выпал пушистый снежок. Благодать.
Вдруг откуда-то сверху раздаются голоса, крики и буквально тут же слева от меня происходит некий взрыв, а пушистый снег взлетает прямо из-под ног и оседает. Теперь следует говорить не взрыв, а хлопок, ну оно так и было. Из снега торчала чудом не разбившаяся бутылка, а мои глаза успели разглядеть на крыше девятиэтажки, что через улицу, множество голов, которые тут же исчезли.
Я круто развернулся и пошёл обратно. Картина стала ясной – какая-то шобла набухалась на чердаке и решила позабавиться метанием пустой тары в одиночно движущуюся цель – пешехода. Я вполне целенаправленно направился к главному входу в Центральный парк, где буквально минуту назад видел трёх милиционеров. Это был патруль – сержант и двое рядовых. Обратил на них особое внимание, так как обмундированы они были в точно такие же светлые тулупы, как у меня, только с погонами да перехвачены ремнями.
Милиционеры всё ещё стояли там же, явно ничем не озадаченные, и моё обращение их несколько развлекло. Я коротко изложил суть и повёл их к бутылке на тротуаре, как к улике почти свершившегося преступления – покушения на жизнь и здоровье гражданина. Я это прочувствовал глубоко, промах оказался незначительным, кидали прицельно, а бутылка, которую метнули с девятого этажа – орудие убийства.
Самое любопытное, что и головы моих обидчиков на крыше опять появились, и милиционеры смогли легко сопоставить все обстоятельства происшествия и мои слова.
Но никакого плана действий в их головах не созревало, и мне пришлось просто требовать, чтобы мы двинулись к дому ловить злоумышленников, ещё не успевших покинуть крышу. Головы там сразу же скрылись и до них явно дошло, что я привёл милицию по их души. Во мне клокотала ярость, а патрульным, кажется, это дело было пофигу.
Они же сейчас разбегутся все! – объяснял я сержанту, – идёмте скорее.
И мы пошли. Я почти бегом, а патруль – явно вразвалочку, неохотно.
Во дворе, пересчитав подъезды, а их оказалось – три, я понял, что двоим надо бы остаться внизу и перекрыть хулиганам пути отступления, а двоим подниматься на чердак на удачу, потому что знать, откуда открыта дверца туда – на чердак, мы не могли.
И тут выскочил один пацан из крайнего подъезда, где мы собрались всем составом. Был пацан «оттуда» или нет – кто ж его знал.
Я его тормознул рукой и спросил:
– Ты не с крыши случайно?
– Неее! – заверил тот чересчур уж горячо.
– А на чердак отсюда есть проход?
– Есть – с готовностью ответил паренёк и, почувствовав, что я его приотпускаю, отскочил сразу же подальше от нас, а отпрыгнув, тут же задрал голову и звонко заорал:
– Менты у третьего подъезда-аа! – и дал дёру.
Его явно спустили оттуда – с крыши, для контроля ситуации.
Милиционеры оставались абсолютно безучастными к этим событиям и лениво оглядывали дом и двор. Я вынужден был указать сержанту, как действовать, когда наших противников уже оповестили, где мы, но он и не подумал оставить кого-нибудь караулить два подъезда, и мы всей гурьбой двинулись в этот самый третий подъезд пешком вверх, не исключив ещё и лифт из возможных путей бегства шпаны.
Конечно, вся операция по поимке «банды» заведомо была обречена на провал.
Пока в этих самых тулупах добрались мы до чердака, а он и вправду оказался открыт, пока прочесали весь плохо освещённый чердак и вышли на крышу через слуховое окно, вся компашка бесследно и бесшумно утекла со всей очевидностью через другой подъезд.
Мы лишь обнаружили на крыше и на чердаке несколько пустых бутылок из-под всякого пойла. Я сказал – вот на следующий раз гранаты заготовлены, – но милиционеры эту пустую тару не тронули. Они вообще так и не «проснулись», ходили медленно, молчали и явно тяготились мною и всей этой никчёмной вознёй.
Короче, внизу мы расстались и разошлись в разные стороны взаимно недовольные этим кратким общением. Так завершился мой первый серьёзный контакт с правоохранителями. Он дал, увы, отрицательный эффект, и в дальнейшем я только дополнительно убеждался, что милиция нас бережёт весьма условно и на своё усмотрение.
Это я опять про небезопасность моды вспомнил.
А тот самый тулупчик от меня «ушёл». Во время одной студенческой лыжной вылазки на дачу в Дубраве к братьям Сергеевым
(с ночёвкой) у меня его выпросил «на время поносить» Миха Деревянко. Одет Мишка был в ту поезду неважно и мёрз. А у меня под тулупом был очень тёплый вязаный свитер из мохера.
Свитер этот я купил лично с рук у «несанкционированной» торговки в Риге! Это тоже – история та ли ещё, когда тётенька с сумкой прямо на улице обращается к тебе – а вам, молодой человек, свитер не нужен? То есть видит она «за версту» намётанным глазом, что ты – рыщущий покупатель из глубинки! И даже знает, что ты хочешь найти!
А оно ведь так и было. Причина, по которой я отправился в конце декабря 1972 года по маршруту Н-ск-Рига-Ленинград-Москва
(Москва уже случайно 31-го декабря!) исходила из необходимости именно приодеться (прибарахлиться).
Брат вернулся весной со срочной службы в СА, за два года его вещи сносил младший братишка, то бишь я.
Летом Евгению с такими же дембелями, бывшими одноклассниками, удалось хорошо «подколымить» на строительстве коровников.
Был такой побочный способ заработать тогда и вполне легально – пошабашить где-нибудь в сельской глубинке. Полный расчёт подоспел к поздней осени, и это получилась весьма приличная сумма по тем временам. Сам Евгений уже устроился работать, да ещё восстановился в НЭТИ на вечернем, то есть был он на измоте, а я немного сачковал, так как «слинял» от учёбы в академотпуск.
Поэтому общим решением семьи меня (по студенческой льготе) отправили в турне за шмотками. Ригу и Ленинград я уже посещал ранее, и в Ленинграде проживала временно тётушка, её муж-вертолётчик проходил переподготовку в высшем авиационном училище.
Но начал я с Риги. И вот заводит меня торговка в подъезд ближайшего дома и раскрывает содержимое сумки. А там – целый киоск. Примеряй, да доставай кошелёк. Так покупать вещи рисково, но приходилось. Могли запросто обмануть, подсунуть не то, что показали перед этим, обсчитать, даже и грабануть… но я не ошибся, купил вещь хорошую, и денег своих она стоила. Свитер был связан качественно и красиво. Ну и мохер – тогда был на пике.
И вот в этом свитере я весь следующий день на Сергеевской даче в Дубраве прокатался с горок, сдуру нападался и изрядно извалялся в снегу. Было тепло. Приехал домой без тулупа в скатавшемся от падений мохере. Вещь почти угробил.
Кстати, из того немалого количества обнов, которые я под самый Новый 1973 год привёз, как подарок Евгению, (на его кровно заработанные), ему понравилось практически всё. И всё подошло.
И он, доставая прямо из чемодана, почти всё перемерил сразу же, а выбрал себе светлый батник и лёгкий серый пиджачок с кармашком на груди, снабжённым клапаном, в которых тут же отправился встречать Новый год вдали от дома неведомо с кем.
Товар подоспел вовремя. Тика в тику. И Евгений был благодарен мне.
А мой (то есть дедов) тулуп у Михаила в общаге, где он проживал, кто-то тоже попросил на время поносить… ну и заносили – с концом, не нашли. Жаль. Впрочем, мода на тулупы прошла быстро, а у Степана Кузьмича имелся тулуп новый. Про свой старый он мне и не вспомнил.
И вообще, приближалось время, когда не только тулупы и шубы, но и зимние драповые пальто с цигейковыми воротниками и даже какие-нибудь респектабельные дублёнки уступали место разного рода тёплым курткам. Появились и мужские зимние сапоги. Импортные.
Но вполне шикарно было появиться и в отечественных унтах полярного лётчика. Так у нас на МЭФе важно выхаживал в унтах Юра Долганов – родом из Мирного.
Ещё на зимнюю моду влиял спорт. Вязаные шапочки лыжников и биатлонистов быстро завоёвывали сердца не только спортивных болельщиков, но наша промышленность их долго не осваивала. Мелочь?
Спорт вообще и на летнюю моду влиял. Спортивные брюки типа эластик пользовались спросом, а ещё футболки и «олимпийки». Особенным шиком считались спортивные костюмы с логотипами или с надписями типа «Динамо», «СССР».
А начинали мы «большой спорт» в просторных сатиновых шароварах с резиночкой и в чешках…кстати, это была вполне удобная и лёгкая форма. Чешки уж точно не жали ногу, лишь слегка скользили по полу.
В мои студенческие 70-е, вовсю разгорелись страсти вокруг стиля «хиппи». И хотя от них мало что передалось глубинного и протестного (даже их цветочки нас мало заинтересовали), но заиметь настоящие «штатовские» джинсы стало для многих целью, при этом весьма трудно достижимой. Они проникали только через счастливчиков, проработавших «в загранке».
Такие получили в подарок от своего родного дяди братья Сергеевы. И щеголяли в них на зависть прочим. Большинству же из прочих приходилось использовать имитацию джинсов из х\б тканей синего цвета, которые смотрелись, как правило, убого и мялись в гармошку от первого же присеста на стул. Но к концу 70-х наиболее продвинутые «хиппари» носили не только настоящие джинсы-индиго, но и соответствующие стилю куртки, батники, и даже уже опробовали разнообразные средства и методы для их варения, отбеливания, старения и протирания до дыр. То есть это течение пошло уверенно вширь и вглубь, и наше поколение от джинсов уже не откажется.
На ФЭТе признанным обладателем и повелителем вещей этого направления стал Володя Шубин (родом из г. Кемерово), отличавшийся умением носить всё это в комплекте, не допуская выпадения даже мало заметных элементов из общей картины: как-то значок, заклёпка, пряжка, цепочка, портфель и т.д., то есть всего обилия мелочёвки под звонкими именами – галантерея и бижутерия.
Я, встретив его однажды с очередной модной обновкой в скверике возле второго корпуса НЭТИ, спросил напрямик: Да где ты всё это добываешь?
Он вполне серьёзно ответил в том духе, что если поставить такую Цель, то «надыбать» даже у нас можно всё, что душе угодно.
Да, он умел быть цельным в этом плане, но и его «хиппарство» проросло всё же из битломании. Он владел крутой электрогитарой, на которой наигрывал и тихо напевал битловские композиции в съёмной квартире на Кропоткинском жмс. Мне, во всяком случае, послушать его удалось тогда, и даже у нас с ним состоялся совместный проект – композиция на мои слова, его – музыка.
Но параллельно джинсовому шли и другие течения – ручейки. Например, хорошо было раздобыть широкий офицерский ремень и носить с ним брюки цвета хаки, пошитые из какой-нибудь ткани-плащёвки или парусины или даже жёсткой «брезентухи». Про кожаный ремень следует сказать особо, в том плане, что вот искусственные кожи как-то не приживались, уж больно они проигрывали натуральным по всем параметрам, и только цена искусственной кожи могла привлекать к ней. А цена вещи для студента иногда оказывалась решающим фактором.
Поэтому и стройотрядовская форма спасала многих от необходимости тратиться на что-то забугорное. Форменные курточки украшали множеством значков, аппликациями, нашивками, или по трафаретам разрисовывали портретами своих кумиров, добавляли надписи и девизы.
Например, в летний сезон 1973 года на спинах нашей лэповской бригады (факультета электронной техники-ФЭТ) из четвёрки битлов были представлены трое (на Ринго никто не покусился). Моей куртке достался портрет Джона Леннона, Толик Булатов выбрал Пола Маккартни вполне сознательно, а Саша Сапегин согласился на Джорджа Харрисона, а он и сам из нас троих был лучшим исполнителем-соло\ритм.
И наше трио однажды подтвердило свою приверженность к немеркнущему наследию «The Beatles» громогласным ночным пением под гитару «Hey Jude» с балкона двухэтажной общаги, где проживала бригада в селе Плёсо-Курья Алтайского края. Мы разбудили, наверное, половину жителей этого славного села, но нас никто не упрекнул. Вполне допускаю, что им наше пение даже понравилось, мы действительно старались и исполнили этот хит на пределе прочности голосовых связок и гитарных струн.
В стройотрядовскую обувь, которая делилась на рабочую (вплоть до кирзачей) и парадно-выходную, мне как-то попали футбольные бутсы по принципу «дай поносить», как у Мишки с моим тулупом.
Кто дал – забыл, взял их, конечно, чисто для футбола, но футбол как-то не случался, а вот на танцы в деревенский клуб я в них однажды вышел. Бутсы были крепкие и красивые, абсолютно не заношенные, и мне в них понравилось! Шипы, которые на футбольном газоне дают «сцепление», на полу дали прирост. Эта, не более двух сантиметров прибавка вверх, обеспечила какие-то новые самоощущения и приподнимала меня самого гораздо больше этой мизерной величины. Ноги слегка скользили, но это я быстро вестибулярно поборол, а вот почему некоторым женщинам так пришлись по вкусу высокие каблуки – понял.
Иная высота и обеспечивает их полёт, как называл этот их способ передвижения наш сосед дядя Боря.
После летнего сезона часть студентов приходила в своей продутой ветрами форме и на занятия. Брюки не так чтобы, а вот куртки берегли и носили дольше.
Как тут не вспомнить, что позже один мой сокурсник (уже по МЭФу – монтажно-электротехническому факультету) поплатился за картинку на спине форменки с игривой надписью на латыни «Fortuna non penis, in manus non recipe — «Удача не х.., рукой не ухватишь», хотя перевести на русский можно было бы ведь и без мата, но...
Но тонких знатоков этой самой латыни, как и русского мата в техническом ВУЗе нашлось достаточно, чтобы вопрос о дальнейшем пребывании столь провинившегося товарища в среде советских студентов решался на общем комсомольском собрании потока.
Дискуссия разгорелась нешуточная и достаточно долгая. Часть сотоварищей выступала за отчисление.
Послужит, мол, парень в СА, там ума наберётся, (а дурь вышибут) и вернётся доучиваться. Такой позиции придерживались «деды», уже испытавшие прелести солдатской казармы.
Другие робко защищали его общей характеристикой сокурсника, как вполне сознательного студента, но «пошутившего» слегка не подумавши. В конце концов, ведь всё сводилось к переводу латинского слова «penis» на русский язык. Мы хоть и не в медицинском институте учимся, но слово-то само по себе вполне анатомическое, если разобраться, не перегнём ли мы палку за вольный перевод.
И, вообще — «penis» — это что тогда по вашему?
Такая активная защита дала свой результат. В итоге за похабство и неуважение к обществу виновника сего торжества правосудия исключили из рядов ВЛКСМ, но доучиться всё же позволили.
Что ж, это тоже был жертвенник моды, и он ещё сравнительно легко отделался.
Ведь уколы «общественного мнения» случались гораздо страшнее.
Но не легче переносятся и уколы личных комплексов.
Как-то после окончания учебного года выехали мы всем, вероятно, уже восьмым классом, на пляж в районе Академгородка.
День был не слишком жарким, а по мне – так даже слегка прохладным, но все вдруг начали бойко раздеваться и загорать, хотя солнца особенного не замечалось. Ну ведь на пляж приехали!
Тут уместно вспомнить, как стремительно от засилья семейных сатиновых труселей (неизменно чёрных, свисающих почти до колен) пляжный пейзаж наполнился мужскими телами в облегающих плавках, разного покроя и расцветок, а девушки облачились в красивые, обтягивающие линии тела купальники и в бикини.
Пляжи в Новосибирске стали вполне цивильными, появилось целое «Обское море», притянувшее на свои просторы парусные яхты, катера и моторки, мы уже пользовались для своих плаваний судами на подводных крыльях и наблюдали издали стремительные виражи глиссеров. Красота – одним словом.
Но вдруг там и тогда – на пляже, в разоблачённом виде, я безысходно ощутил свою абсолютно тощую сущность.
Мы стали играть на песочке в волейбол — в круг. Ну, играли, да друг друга рассматривали. Не зажмуривать же глаза. И я с удивлением обнаружил, что жирные и толстые выглядят как-то значительнее, увереннее. Речь даже не о накаченных бицепсах, а о массе. Вроде бы, ну какое там преимущество – вес? Но вот ведь как — худоба тут оказалась не к месту. Вижу, как у одного одноклассника при каждом прыжке титьки дёргаются, не мышцы грудные вовсе, а настоящий жирок. Скок-поскок вздрагивает жирок, а всё равно, это вот вроде — тело. Такое хорошо откормленное, упитанное тело. Анатомическая сущность налицо.
А у меня, где она – эта сущность? Не удивить ничем, не ущупать ничего, ни даже ущипнуть не за что.
Стало мне как-то даже неловко за свою явную худобу. Оказалось, что пляж – удовольствия мне не приносит в таком коллективном кругу, да я ещё и мёрз явно больше других в такую пасмурную погоду нагишом. Одним словом – кожа да кости.
Мало того, ростом я до 8-го класса был среднего и даже чуток выше, на физре стоял в числе правофланговых, а тут начали меня догонять и обгонять те, кто всегда был с левого фланга.
Короче, начали одолевать меня разного рода возрастные комплексы.
Оказалось, на психику давят они порой «со страшной силой».
Что ж, как-то надо было теперь бороться и с ними... а куда деваться! Отъедаться или качаться?
Наступало время большего, чем ранее обнажения тел, поэтому «мышцой» поиграть становилось выигрышно, появились почти прозрачные футболки в сеточку. Модно стало явить из-под одежды своё загорелое тело. Этому способствовали и два выходных дня – гуляй не хочу, занимайся спортом, загорай, наконец.
Люди потянулись за город, на дачи и участки. Молодёжь получила возможность больше времени уделить туризму. Наш туризм правда часто сводился к ближним вылазкам на электричке с неизменной ночёвкой, в которой таилось множество сюжетов вспыхивающих, как искры от костра, "нежных дружб" в палатках. Но палатки-то ставили, костры-то жгли, песни пели. Чем вам не туризм? Пробирались обычно ближе к речке, искали поляны пошире, а клещей абсолютно не боялись.
И самая желанная вещь для похода — штормовка. Грубоватая куртка с капюшоном вполне вписывалась в любой поворот погоды, а погода часто устраивала такие сюрпризы, что засыпаешь в тепле на травке, а просыпаешься под слоем выпавшего снега.
Но это только усиливало эффект от вылазки на природу за город, как от полноценного туризма.
Даже обувь потянулась к открытости и свободе. Кожаные плетёнки вместо ботинок, это было целительно и удобно.
До сих пор помню свои детские сандалеты, от которых всегда натирало пятки. Кожу сдирали эти «наждаки» до крови и корост.
Разные пяточные «прокладки» мало помогали. Ещё раздражало, что в сандалии вечно набивался песок, камушки, пыль, а снять-то и вытряхнуть – руки не доходят, ну и бегаешь, пока не «встрянешь совсем» от грязи или боли.
Кеды и полукеды были предпочтительнее и удобнее для носки, но тоже излишне закрытая обувь. Нога закупорена, поры не дышат.
Женская часть населения мучилась теми же проблемами.
И появляются женские босоножки с каблучком, и о чудо – белые (и тут белые!) сабо-шлёпки. В какое-то лето, кажется, весь женский контингент зашлёпал именно в таких – белых.
Хотя ходить со свободной «подвеской» пятки – это то ли ещё занятие, но после ходьбы на шпильках – им всё же расслабухой казалась, наверное.
Были попытки внедрить и мужские пантофли для улицы наподобие византийских, без пяток, но что-то не заладилось с этим товаром.
Они ушли лишь в пляжную моду.
Раз тут пляж конкретно обозначился, то и про солнцезащитные очки пора вспомнить. Не скажу, что в «моё время» на них была особая мода. Носили, конечно, не без того. Кому-то они были просто необходимы для зрения, кто-то выпендривался в них, начиная с марта месяца, но особого значения в моей среде общения они не возымели. Это, отчасти, даже удивительно. Всё же очки – любые, значительно меняют облик человека. Но как-то так сложилось, что не носили массово даже летом. Щурились, морщили лбы, а про очки тёмные не вспоминали. Были ли они в числе совсем дефицитных товаров – сомневаюсь.
А вообще, «очкарики» всегда искали красивые оправы. Вот это было точно не простое дело, да и не из дешёвых.
Зато головные уборы заслуживают серьёзного разговора. Собственно с ними-то точно была напряжёнка.
Купить красивую, да ещё, чтобы «а тебе – идёт» зимнюю шапку – считалось удачей. Фасоны тех же ушанок менялись очень медленно, но всё же какие-то элементы – то в виде козырька, то в виде формовок, которые «уши» вовсе не опускали – появлялись. Но этот процесс растянулся по времени аж до 90-х.
Удивительно, что в стране, явно богатой пушниной, большинство мужских особей ходило в почти бесформенных шапках из кролика или ондатры какой-нибудь. Норка была запредельно дорога всегда. Цигейку носили, но она – на любителя. И шапки – даже не дорогие, стали чуть ли не главным объектом уличного грабежа в СССР. Шубу снять хлопотно, а тут сорвал и побежал… сбыт краденого был обеспечен. Хорошую шапку человек снашивал до залысин, а хранил – натянутой на трёхлитровую банку.
Вот поэтому не удивительно, что многие молодые люди при первых же оттепелях ходили «безголовыми». Значит, ничего подходящего в их гардеробе не было.
Те же – кепки и картузы разным мастей, в которых ещё в начале шестидесятых бегала вся пацанва, как-то в одно время стали не престижны. Трикотажные шапочки унисекс ещё не вошли в моду. Ходили с открытой головой, как говорили родители: «ну, куда ты с голой башкой попёрся! Последние мозги выстудишь».
А летом та же проблема подступала, но с обратным температурным знаком.
Фасон шляп явно не устраивал молодёжь, тюбетейки канули в Лету в конце пятидесятых, береты предпочитала взрослая творческая интеллигенция, в кепках-ушлёпках блином щеголяли разве что кинорежиссёры. Вспомнить можно про грузинские кепи (аэродромы) –
так они на грузин и пошивались. Хотя лихо заломить какой-нибудь кепон хотели бы многие, но не находили этого товара в соответствии своим вкусам на прилавках.
Дети могли ещё поносить панамы, какие-то каскетки, но отроки уже – нет. В сильный солнцепёк умельцы-рукодельцы сооружали из газет головные уборы или ещё проще – работяги скручивали на темечке мокрые носовые платочки.
Конечно, где-то мелькали даже ковбойского покроя шляпы (помню у Саши Сапегина), лёгкие кепочки с прозрачным козырьком (и с вентилятором?!), экзотические кубинские сомбреро, но это – редкости. В массе голова молодого человека оставалась обнажённой.
Но открытая голова подразумевала заботу о причёске.
Ведь кроме головного убора, одежды и обуви красоту создаёт и причёска. Впрочем, она же может и уничтожить любую красоту совершенно безжалостно.
Поход в парикмахерскую с детства я относил к процедуре тягостной и главное не нужной, но мама зачем-то вела в это заведение, где до одурения пахло одеколоном, где на полу валялись неприглядными кучами отстриженные лохмы, а по углам под диковинными колпаками сидели какие-то страшного вида тётки. Процесс стрижки превращался в экзекуцию, особенно когда в ход шли тупые ножницы, вырывающие волосинки с корнем или того хуже – тупые машинки стригаля, тогда уже целые клочья волос могли выдрать. А это случалось в детстве вполне регулярно.
И позже, когда приходилось идти в парикмахерскую уже самому, я заранее представлял всю эту процедуру от занятия очереди,
(а как же иначе-то?!) до расчёта в кассе за это форменное издевательство над личностью.
Разглядывание фото фирменных стрижек, коих и было-то наперечёт: бокс, полубокс, канадка и под ёжика, – а мне не нравились абсолютно все – не спасало от нудности этого процесса.
Довольно рано я осознал, что форма черепа и жёсткость волос, то есть как раз их мягкость, не позволяли даже при всём желании мастерам стрижки что-то изобразить на моей голове сообразно этим рекламным образцам на стенах и витринах парикмахерских.
Меня всегда раздражали вопросы типа – вам прямые виски или косые? Пробор выше или ниже? Вас освежить? Да без разницы с точки зрения конечного результата – выйдешь оболваненным, да ещё надухарят тебя дороже самой стрижки.
Можно было только позавидовать людям с модельными шевелюрами, но не более того. Вообще завидую и до сих пор мужчинам с круглыми формами черепов, легко стригущимися хоть под ёжика, хоть «под ноль» – наголо бритым.
Мой черепок такого не допускал, а тут ещё и такой дефект, как два вихра. О нём я узнал случайно ещё в раннем детстве, когда была жива моя прабабушка по материнской линии.
Мама-стара, так её звали в нашей семье. А у мамы-стары были ещё живы сёстры. Одна из них – Рыбина Таисия, проживала в доме через забор от бабушки Тани на улице Тульской.
Однажды у меня, когда я был в гостях у бабушки, ближе к ночи сильно разболелся зуб. Нижний молочный моляр (это по-научному) заныл, да вдруг так, что до слёз. Было мне лет пять. Лекарств никаких в доме на такой случай не оказалось, и вот мама-стара, как раз тоже гостившая у бабы Тани, решила позвать на помощь свою сестру Таисию, которая считалась знахаркой.
Помню, как из темноты сеней вошла в кухню, служившую и прихожей, сухонькая старушка и велела тотчас всем удалиться.
Она оглядела меня, так как сама редко появлялась на свет божий и видела меня до этого только зимой совсем малого.
Спросила, где болит.
Я, всхлипывая, указал языком и пальцем на своего врага. Не реви, нельзя – строго сказала бабка Таисия и повернула меня лицом к окну на запад, где уже показалась полная Луна. Так я стоял на кухоньке у окна, а она за моей спиной скорым шепотком стала читать, как молитву, какие-то заговоры. Она гладила своими шершавыми, в синих прожилках руками мою голову, шею и плечи. Может, и уши, щёки, не помню, но вот зуб нет – не трогала.
Это продолжалось довольно долго. Потом «заговорщица» поплевала в разные стороны и уже громко произнесла заклинание, суть которого сводилась к тому, чтобы боль отступила.
И, наконец, развернув меня лицом к себе, она показала с ехидной улыбочкой мне, а вернее сказать, моему занудному моляру две скрюченные фигушки.
Довольная проделанным бабка Таисия позвала в дом хозяев, а маме-старе сказала: Ну вот, теперь зуб болеть не будет, – и добавила, улыбаясь, – а вихров-то у вашего паренька два, значит, будет девкам хвосты крутить, и жён у него будет две.
Старушка мало чего предугадала, но вихры на моей макушке разглядела, может и не первой, но в курс об этом недоразумении природы ввела меня именно она. На этой макушке у меня всегда торчит «петушком-гребешком» пучок волос, пригладить который не удалось до старости. Ничего уже не торчит, а только он – родимый.
Зубная боль в тот поздний вечер сразу или нет, но всё же отступила и потом совсем исчезла. Я уснул вполне спокойно.
Бабка Таисия своё дело знала.
Когда появилась причёска «молодёжная», я как-то к ней более-менее приспособился.
К тому же на долгое время пришла мода на длинные волосы, и это мне было удобнее, хотя возни с ними многовато, но зато стабильно ходишь в одном образе.
Моду на длинные волосы опять же исторически рассматриваю не от Битлз или хиппи, а от появления в обиходе разных шампуней, которые позволяли часто мыть голову и иметь после мытья и сушки вполне ухоженный вид, иначе этакие лохмы выглядят у большинства совершенно неряшливо.
Но, вообще-то, до какого-то времени моё отражение в зеркале меня абсолютно не интересовало, и лишь годам к двенадцати я стал себя замечать и даже разглядывать иногда.
Это совпало ещё с занятием боксом, где бой с тенью часто выполняется в тренировочном зале перед огромными зеркалами, так что поневоле приходилось разглядывать свои ужимки и прыжки в полный рост. Но там только кулаки мелькали перед физиономией и особо в неё никто не вглядывался.
Врезался в память эпизод в Верх-Туле. Мы большой компанией – парни и девчонки – играем в вышибалу.
Игра в самом разгаре: азарт, крики, смех. Сбоку подошли две женщины, одна из которых мать Лыхиных, живущих по соседству от бабушки по отцовской линии (Валентины Алексеевны), другая – тётя Маруся, жена дяди Володи. Краем уха я уловил, что говорят они обо мне, и фраза прозвучала такая: вырос-то парень как, симпатичный стал, вот особенно когда смеётся.
Позже этот эпизод заставил меня поэкспериментировать – посмеяться перед зеркалом, но кроме кривоватых зубов я особой красоты что-то не углядел, и вообще пришёл к обратному мнению, что мне лучше хохотать реже, по-американски не улыбаться и зубов не обнажать.
Про брекеты тогда не упоминали даже в наших зубных кабинетах. А как же слова женщин? Так они смотрели на меня сбоку.
Изучать же свой профиль мне тогда ещё в голову не клюнуло.
А вот как это делала моя тётушка Валя, я наблюдал не единожды. Это таинство женского преображения – постепенного, тщательного, выверенного в самых мельчайших подробностях облика не только анфас, но и сбоку, и сверху, и даже сзади.
– Подержи зеркальце, – просила она, расположившись перед шифоньером. И я становился позади неё с большим зеркальцем в руках и ждал, как паж, пока моя королева приведёт в порядок свою причёску со всех сторон. Потом шла очередь одежды.
Обе наши тётушки – Людмила и Валентина, изумительно преобразились при переходе из детства в девичество. Они стали настоящими красавицами.
Валентина, которая была моим воспитателем в некоторые периоды детства (моя Лёля), стала последовательницей и даже образцом новомодных веяний, и я с удивлением и восторгом наблюдал изменение её облика в сторону прекрасного.
Был небольшой отрезок, когда она сильно ушла вперёд от моего детства в свою взрослость, но вскоре я начал «догонять» её.
И паж постепенно превратился в товарища, с которым Валентина выходила на первые свидания, как с сопровождающим-консультантом. Да-да. Моя оценка её воздыхателей была ей необходима. Она прислушивалась к моему мнению о достоинствах и недостатках молодых людей, потенциально претендующих на её ответную симпатию. Её интересовал чисто мужской взгляд со стороны. И мне это было очень лестно. Я старался оценивать придирчиво, но честно, не подгоняя своё мнение под какую-то простую схему. Находил точные определения и причины, из-за которых стоит ещё подумать и посмотреть. И это позволяло самому приглядываться не только к окружающим, но и к самому себе. А каков я сам-то со стороны?
Продолжались такие консультации, конечно, не слишком долго, но до сих пор памятны эти эпизоды нашей немного тайной дружбы, совместные выходы на улицу Станиславского и к парку Кирова.
Наше поколение, переживших СССР, прошло путь от изначально вещевого дефицита и минимализма, как стиля, который мне лично был близок по духу, до некоторого изобилия и перенасыщения пространства иногда по принципу – «а вдруг сгодится», «жаль выбросить», и так до полного скопидомства. Многие слишком захламились во всех смыслах.
А молодежь всегда стремилась и стремится до сих пор избавиться от старого хлама, и это прекрасно. Жаль только, что мы молодыми были лишь в прошлой жизни.
Хотя КОНКУРС КРАСОТЫ продолжается. Теперь он в большей степени означает не поиск красоты чисто внешней, (для привлечения полового партнёра), а уходит глубже, в сторону внутреннего поиска самого себя в мире вечного и прекрасного, как Небо и Земля, куда мои ровесники всё чаще и чаще перемещаются.