Править Пушкина нельзя! Даже если его слова и кажутся незначащими. Вот как он сам писал про «незначащие слова»: «Всякая строчка великого писателя становится драгоценной для потомства. Мы с любопытством рассматривает автографы, хотя бы они были не что иное, как отрывок из расходной тетради или записка портному об отсрочке платежа. Нас невольно поражает мысль, что рука, начертавшая эти смиренные цифры, эти незначащие слова, тем самым почерком, а, может быть, тем же самым пером написала и великие творения, предмет наших изучений и восторгов» (1). Ну, восторги мы отставим в сторону, поскольку для поиска истины они вредны. Почему? Да потому, что любое расследование, хоть научное, хоть уголовное, должно быть не только полным и всесторонним, но ещё и объективным. Ну, а какая объективность у т.н. «фанатов» или восторженных поклонников?
Возвращаемся к известному и нам, и Аринштейну (и даже «цензору» Николаю I!) отрывку из письма Пушкина: «Видел я трёх царей: первый велел снять с меня картуз и пожурил за меня мою няньку; второй меня не жаловал; третий хоть и упёк меня в камер-пажи под старость лет, но променять его на четвёртого не желаю; от добра добра не ищут. Посмотрим, как-то наш Сашка будет ладить с порфирородным своим теской; с моим теской я не ладил. Не дай бог ему идти по моим следам, писать стихи, да ссориться с царями! В стихах он отца не перещеголяет, а плетью обуха не перешибёт». И смотрим, как известная пушкинистка Тыркова-Вильямс при цитировании этого отрывка вместо «тески» пишет «тёзка» (2). И хотя мы понимаем, что ей и читателям более привычно современное слово «тёзка», а не какая-то пушкинская архаичность в виде «тески», но всё же задумываемся и говорим слово «странно».
Однако перед тем, как начать исследование слова «тески», немного разберёмся с его значением в виде «тёзки». Т.е. как бы «поддадимся» переделке Тырковой-Вильямс! И зададим, казалось бы, смешной вопрос: а кто же этот «второй царь», которого Пушкин назвал своим, по мнению Тырковой-Вильямс, «тёзкой»? Ответ, понятен: конечно, это Александр I! Но понятен для кого? Для наивных пушкинистов типа Аринштейна или обычных читателей, рассуждающих по-простецки: раз Пушкина зовут Александр, то и тёзкой у него будет царь с точно таким же именем?
Однако глядя глазами следователя, я в Александре I сомневаюсь! Тем более после того, как в предыдущей главе мы обнаружили, что слова Пушкина о «первом царе» относятся вовсе не к Павлу I, а потому можно ожидать, что и под маской «второго царя» может быть царь, больше связанный с пушкинским «враньём», чем с предполагаемой реальностью. Но прежде, чем обратиться ко второму царю, мы ещё раз проверим версию по «первому царю», для чего выделим намёки, связанные с жизнью Пушкина. Берём его биографию и убеждаемся, что Пушкин действительно «ВИДЕЛ» Александра I в Москве, когда тот приезжал туда в 1809-м году (3). В это время Пушкину было 10 лет и он вполне осмысленно мог наблюдать за царём, которого видел ВПЕРВЫЕ. И это правда. Ну, а чтобы никто не сомневался в памяти десятилетнего мальчишки, Пушкин, спрятавшись под маской барина из «рода Белкиных», в котором легко узнаётся Иван Петрович Белкин из «Повестей Белкина», сообщил о себе следующее: «Успехи мои хотя были медленны, но благонадежны, ибо на десят<ом> году отроду я знал уже почти всё то, что поныне осталось у меня в памяти…» (4). Повторю: «поныне»! А «поныне» – это время написания «Истории села Горюхина», т.е. 1830-й год.
Правда, тут я должен немного осадить тех приверженцев «автобиографического метода», которые решат воспользоваться данным примером и которых я обязан предупредить, что в творчестве Пушкина могут встречаться не только прямые, но и косвенные намёки на факты его биографии. И если по подтексту «Онегина» или «Конька» мы можем, хоть и с отдельными хронологическими перерывами, последовательно проследить жизнь Пушкина, то вот в «Медном всаднике» это уже не сделаешь. И причина – в косвенных намёках, которые можно «вычислить» лишь при значительном углублении в тему. И действительно, как ответить на вопрос оппонента: «Если в подтексте поэмы вы усматриваете 14 декабря 1825-го года, а в Евгении и царе видите Пушкина, то как объясните факт того, что во время восстания декабристов Пушкина в Петербурге не было?»
И никто не ответит на этот вопрос, если предварительно не установит Николая I под маской Медного всадника. А, установив, уже легко выстроить в один ряд слова-сигналы: Николай I, Пушкин, восстание декабристов и возможность присутствия Пушкина на Сенатской площади. А по ним уже легко и догадаться, что в поэме реализуется ответ Пушкина Николаю I, когда тот спросил вызванного из ссылки поэта: а если бы 14 декабря 1825-го года тот был в Петербурге, то вышел бы на площадь, где были бунтовщики? И Пушкин честно ответил: «Да, я вышел бы на Сенатскую площадь, т.к. там были мои друзья». И вот спустя шесть лет в подтексте «Медного всадника» косвенно прозвучал ответ Пушкина на царские слова «если бы».
Однако хоть косвенные, хоть прямые, но это всё же автобиографические намёки. А ведь мы помним замечательные слова пушкиниста Леонида Гроссмана по поводу графини Фикельмон: «Опубликованный М.А.Цявловским новый документ о Пушкине и графине Фикельмон вызвал оживленные споры среди пушкинистов. Но при всём разнообразии высказанных мнений, в них нетрудно заметить одну общую черту: как возражения, так и утверждения специалистов одинаково вращаются в сфере и с к л ю ч и т е л ь н о - б и о г р а ф и ч е с к о й . … Нам представляется, что спор следует перенести в другую плоскость» (5). И Гроссман, перейдя к литературным источникам, выбрал правильное направление, пойдя по которому мы и нашли подлинную «блистательную даму», которой оказалась не графиня Фикельмон, а графиня Воронцова.
Вот и сейчас мы, по примеру Гроссмана, сменим направление и переведём анализ данного отрывка «в другую плоскость», которая будет связана не с биографией Пушкина, а с его творчеством. Ну, а в этом творчестве - сплошная «сказка-ложь», в которой присутствует и вымышленная «баба с ребёнком», и «предательница-мамка», которые в «Борисе Годунове» ведут себя неадекватно по отношению к младенцам: первая бросает его на землю, а вторая участвует в убийстве маленького царевича Дмитрия. Ну, а общее между ними, конечно, основной прототип в лице Александра I. Спрятав же в «Годунове» этого царя под образами женщин, Пушкин впоследствии плавно переделал «бабу с ребёнком» в «бабу Бабариху», а в указанном выше письме – в свою няньку, которой у него к 1809-му году уже не было, т.к. всех нянек заменил «дядька» Никита Козлов.
А теперь займёмся арифметикой и посчитаем – если из трёх современных Пушкину царей, один, т.е. Павел, отпал, то в остатке будет всего два из тех, кого он мог видеть. Ну, а двух в три ячейки не впихнёшь и поэтому какой-то царь должен повториться. Но кто он - Александр I или Николай I? Многие (если не все!), повторю, скажут, что «второй царь» - это Александр I, который легко угадывается по тексту пушкинского письма. И, кажется, спорить с этим трудно. Тем более что повторение одного и того же основного прототипа в близко расположенных образах у Пушкина встречается часто. Так, например, в «Коньке-горбунке» он с самого начала спрятал себя сразу под тремя образами: Ивана и его братьев. И поэтому нельзя категорически отрицать возможность того, что и в данном случае он спрятал Александра I как под первым царём, так и под вторым. Тем более что и Пушкин имеет имя Александр, и император тоже, и они «тески».
И первый вопрос: а может слово «теска» - это описка? Да, нет, чтобы так не думали, Пушкин записал его дважды. Второй вопрос: а не является ли «теска» нарушением? Для пушкинского времени нет, т.к. в качестве варианта В.И.Даль упоминает и его: «ТЕСКА, см. тезка и тесать». Смотрим «ТЕЗКА и пр. см. теза». Тянем ниточку дальше и видим, как Даль от «тезы» переходит к «тёзе»: «ТЁЗА об. нвг. влгд. прм. тезь об. стар. тезя арх. тёзка, соименник (от то-же?), одноименник, у кого одно имя с другим, данное при крещении». Т.е. по этому направлению мы возвращаемся к привычному для нас «тёзке». И эта привычность, конечно, толкает к современному написанию, что мы и увидели на примере Тырковой-Вильямс. И тогда третий вопрос: а может такое написание привычно для Пушкина? Проверяем употребление в других произведениях и обнаруживаем, что Пушкин трижды использовал это слово в письмах, но при этом только в апрельском письме 1834-го года позволил себе изменить написание, вставив вместо «з» букву «с». А ведь менее года назад, т.е. 27-го августа 1833-го года, он писал жене: «Скажи Вяземскому, что умер тезка его князь Петр Долгорукой (6), а до этого в 1828-м году шутливо упоминал о «печатном тёзке», т.е. о журнале «Благонамеренный»: «…влекли меня и всегдашняя склонность и нынешнее состоянье моего Благонамеренного, о коем можно сказать то же, что было сказано о его печатном тезке: ей ей намерение благое, да исполнение плохое» (7).
И, наконец, главный вопрос: так почему же Пушкин в своих письмах сначала писал «тёзка», а в апреле 1834-го года вдруг перешёл на «теску»?
Ответ таков: во-первых, он по натуре игрок; во-вторых, писатель, всегда готовый «играть словами»; в третьих, член Российской Академии, занимающейся среди всего прочего составлением русского словаря. Ну, и, в-четвёртых, Пушкин - Великий Мистификатор, шифровавший свои произведения! Правда, о последнем Тыркова-Вильямс не знала.
Ну, а, как член Российской Академии, Пушкин, думая о словарях, просто обязан был знать разные значения тех или иных русских слов. И поэтому мы возвращаемся к упомянутому Далем слову «тесать», которое является вторым значением слова «теска». Найдя же это слово в переписке Пушкина, мы пока ограничимся письмами, но при этом заглянем в его письмо, где, хоть и в переносном значении, но слово «тесать» присутствует: «Надеждин (хоть изрядно нас тешит иногда (тесать) или чешет etc. но [хор<ошо>] лучше было бы если он теперь потешил» (8). Сразу обращаем внимание на «ошибку» Пушкина в виде слова «тешит», хотя в скобках он и уточняет, что оно происходит не от глагола «тешить», а (внимание!) от глагола «тесать». А чтобы никто не сомневался в его умении правильно писать окончания, Пушкин тут же, в соседнем слове «чешет», даёт и абсолютно верное окончание «ет».
И мы понимаем, что в данном письме имеет место каламбур, т.е. «игра слов, по двусмыслию их, двоякому значенью» (Даль). И задумываемся: а разве в письме жене Пушкин не мог каламбурить? Конечно, мог. Тем более что его игру в изучаемом отрывке мы уже заметили при вычислении «первого царя». Ну, и, конечно, возникает вопрос: если Надеждин совершает в отношении Пушкина действие по слову «тесать», то как бы тот, играющий словами, мог его назвать? А он мог бы назвать Надеждина - «мой теска»! Но что это даёт? Выход на пушкинского врага Надеждина? Нет, сейчас это даёт нам не только перекличку с царём-врагом, которого Пушкин назвал в письме «мой теска», но и имя этого царя. Почему? Да потому, что имя Надеждина (внимание!) – Николай!
Проверяем эту неожиданность через малозаметную странность, которая заключается в том, что слова Пушкина «мой теска» отличаются от слов о сыне, которого он называет по имени Сашка, а вот себя при этом никаким именем не называет. Да ещё и делит «тесок» на своего («мой») и Сашкиного. Правда, тут мне скажут: «Так ведь и у Пушкина имя Александр!» На что я отвечу: поскольку в данном отрывке Пушкин может “врать”, в чём сам и признался, и вести игру с именами, то мы и не удивимся, если обнаружим его здесь под маской (а соответственно и под именем!) какого-нибудь литературного героя. Тем более что Пушкин не называет сына «своим теской». А потому нет уверенности в том, что он выступает под своим именем!
Проверим версию о Николае I через слова «не жаловал». Смотрим, что 18 апреля 1834г., т.е. за два дня до написания данного письма, впервые была опубликована поэма «Анджело», в которой под маской безжалостного Анджело мы уже усматривали Николая I. Через Словарь языка Пушкина уточняем такие значения слова «жаловать», как «оказывать милости кому-нибудь». Обращаем внимание на диалог из «Анджело», когда Изабела умоляет наместника не казнить её брата Клавдио и говорит: «Будь милостив!», на что Анджело отвечает: «Не льзя. Потворствовать греху есть то же преступленье». Изабела повторяет: «Нет, нет! будь милостив» (9), но Анджело и на этот раз милость не проявляет. Ну, а в конце концов он не только никого не помиловал, не пожаловал, но и послал на казнь Клавдио, под маской которого, как мы уже знаем, скрывается Пушкин. И мы помним, что Пушкин намеренно записал в черновике не «Клавдио», а «Квалдио», сблизив тем самым своего героя с горбуном Квазимодо, два горба которого синхронно перенёс в «Конька-горбунка» (глава «Ошибки Пушкина»). Ну, а о том, как Пушкин ранее нарисовал себя в образе конька, я писал в главе «Удивительный автопортрет».
Тянем ниточку к таким значениям слова «жаловать» как «награждать за оказанные услуги» и «дарить что-нибудь», и мгновенно натыкаемся на лежащего в пушкинском столе к моменту написания письма незаконченного «Золотого петушка», в котором мудрец говорит царю Дадону:
Помнишь? За мою услугу
Обещался мне, как другу,
Волю первую мою
Ты исполнить, как свою.
Подари ж ты мне девицу,
Шамаханскую царицу.
Вот вам и «награждать за оказанные услуги», и «дарить что-нибудь», а точнее, кого-нибудь. И главное, всё это связано с царём Дадоном, под маской которого ещё Анна Ахматова справедливо усмотрела Николая I. Ну, а под маской мудреца, конечно, спрятался «сам Александр Сергеич Пушкин». Тянем ниточку дальше и обнаруживаем, что в апреле 1834-го года кроме «Золотого петушка», ещё не издан и написанный Пушкиным осенью прошлого года «Конёк-горбунок», в котором под маской Кита спрятан всё тот же Николай I. И мы не удивляемся, когда этот Кит говорит осетрам, называющим его «Царь великий»: «Награжу того я чином, будет думным дворянином», что в полной мере соответствует значениям из словаря Даля: «Жаловать кому что, кого чем: дарить, награждать подарком, чином, отличием». Правда, об исполнении Китом своего обещания наградить осетров, автор сказки написать «забыл». Но в изучаемом нами отрывке из письма Пушкин не забывает о пожаловании чином и недовольно пишет о «третьем царе», который «упёк» его «в камер-пажи под старость лет». И нам понятно, что 34 года Пушкина не совсем-то ещё и «старость лет», однако понятно и то, почему он старается изобразить себя стариком. Почему? Да потому, что он играет словами, а в недописанном «Золотом петушке» сам же и называет мудреца «старичком». В то же время видя переклички между вторым и третьим царём (а они объединяются в образе Дадона из «Золотого петушка»!), мы начинаем догадываться, что под обоими этими персонажами Пушкин скрывает одного и того же Николая I. Факт того, что «третий царь» это Николай I легко подтверждается недовольными словами из дневника Пушкина: «Третьего дня я пожалован в камер-юнкеры -- (что довольно неприлично моим летам)» (10).
Однако вернёмся ко «второму царю», с которым Пушкин «не ладил», и, как это не странно, но и с этой стороны мы опять придём к образу, под маской которого спрятан Николай I. И, конечно, такой выход никак не согласуется с позицией Аринштейна, который видел в отношениях Пушкина и Николая I чуть ли не близкую дружбу. Была ли это наивность пушкиниста или его стремление показать Пушкина льстецом, я не знаю.
Ну, а поскольку мы пока рассматриваем письма Пушкина, которые пушкинисты относят к разделу «Переписка», то и давайте посмотрим на перекличку с «перепиской Вольтера», о которой Пушкин писал в статье «Вольтер». Тем более что сам Вольтер по многим признакам очень подходящий образ, под маской которого мог бы спрятаться Пушкин. И уже с самого начала статьи Пушкин даёт нам, потомкам, совет о том, что «Всякая строчка великого писателя становится драгоценной для потомства». Ну, а если мы предположим, что под маской Вольтера скрывается такой великий писатель, как Пушкин, то, конечно, наше внимание удвоится. И не только к строчке со словами «не ладил»: «В это время Вольтер не ладил с Северным Соломоном, своим прежним учеником», но и к последующему пушкинскому примечанию: «Так называл Вольтер Фридерика II в хвалебных своих посланиях» (11). Но кто такой этот Фридерик, порядковый номер которого совпадает со словами Пушкина о «втором» царе? А это прусский король Фридрих II Великий! Ну, надо же, а я терял время в поисках переклички к словам «Царь великий!», с которыми осетры обращаются к Киту из «Конька». Уже и Петра Великого стал подозревать, а тут «два в одном флаконе»: и номер «второй» и эпитет «великий»! Кроме того, слово «посланье» это не только «письменное обращение к кому-нибудь», но в пушкинское время ещё и «род лирических стихотворных произведений, написанных в форме авторского обращения к кому-, чему-нибудь» (СЯП). А ведь именно с хвалебными стихотворениями Пушкин, по мнению Аринштейна, выдумавшего некий «Николаевский цикл», якобы и обращался к царю.
В то же время специфическое определение короля Северным Соломоном, только по одному имени даёт нам возможность перекинуть мостик к коварному ростовщику Соломону из пушкинского «Скупого рыцаря». И при этом более настороженно отнестись к эпитету «проклятый», которым наградил этого ростовщика главный герой Альбер, поскольку другой главный герой, Иван из «Конька», также назвал Кита «проклятым». Однако о ките отдельно. А пока отметим, что слова «не ладил» могут относиться не только к царям (пример, ростовщик Соломон из «Скупого рыцаря»), но, и к помещикам Андрею Дубровскому и Троекурову, о которых в романе, законченном в 1833-м году, говорят: «Барин, слышь, не поладил с Кирилом Петровичем, а тот и подал в суд» (12).
Примечания.
1. Ж-2, 75.
2. А.Тыркова-Вильямс «Пушкин», ЖЗЛ, М., 2004, т.II, с.376.
3. Л.А.Черейский «Пушкин и его окружение», «Наука», 1988, стр.12.
4. ИГ 127.10.
5. Л.П.Гроссман С/с в 4-х т., том I, М., 1928, стр.80.
6. Пс 840.17. из Москвы.
7. Пс 387.27. П.А.Вяземскому.
8. Пс 494 Погодину М.П. от 30 мая – 6 июня 1830г.
9. А I, 178,183.
10. Ж2 318.11.
11. Ж2 79.36, 1836г.
12. Д 174.13.