Глава третья
Следующий день подарил сапфировой синевы небо. Вся серость прошлой недели растворилась в дожде и за ночь пролилась вниз, на газоны и тротуары. Трава и листва были еще влажны и оттого зеленее зеленого, мокрый асфальт обрел благородный блеск, а воздух прозрачность.
Ильин встретил Петровича на этаже оперов.
— Слушай! — не сказав ни «здрасьте», ни «до свидания», начал Петрович. — А может, пойдем в народное хозяйство — не пропадем ведь?
— Это ты из-за вчерашнего боксера? Что-то не так?
— А что такое «так» и что такое «не так»? С одной стороны — все «так». Задержали, показания дал. Не отпирался, да и не собирался. А с другой стороны, все «не так»: начальник следствия дала указание следаку по делу — на трое суток отправить парня вниз, в «капэзуху». Чтобы закрепить доказательства. А я, когда показания принимал, парню обещал: мол, похлопочу, чтобы до суда он был на свободе... ну, и кто я после этого?
Петрович действительно был расстроен, он переживал и за парня, и за невозможность теперь уже влиять на процесс.
— А еще возьмет и арестует, да натянет на умышленное, чтобы показатели по убийствам поднять! Жених-то парень бесхитростный, его раскрутить на более тяжкий состав — раз плюнуть! — продолжал рассматривать негативные варианты развития событий Петрович.
— В таком случае мы ему организуем побег, — мрачно пошутил Ильин, чтобы отвлечь Петровича.
Шутка, очевидно, не удалась, и Петрович стал рассуждать о том, что жениха-боксера ведь в центральную тюрьму тогда переведут, а как оттуда? Но быстро сообразил, что сказано это было не всерьез. Прервал рассуждения на полуслове, сообщил Ильину, что тот придурок и — почему-то — лагерный. И ушел в зону следователей. Ильин пошел к себе.
«Черт, а ведь и вправду тут все будет зависеть от показаний самого жениха-боксера, его невесты и друга и... еще от того следователя, который будет стремиться повернуть дело так или эдак в соответствии с той или иной квалификацией состава преступления», — Ильин снова вернулся к вчерашним размышлениям о поступках и мыслях. А что движет следователем или опером... нормальным следователем или нормальным опером, когда они раскрывают преступления? Задав сам себе этот вопрос, опер вспомнил, что вот сегодня-то как раз опять дежурит Георгий Георгиевич, и отправился в дежурку.
Георгич занят не был. Дежурство принял и, как обычно, разгадывал кроссворд. Ильин тут же переадресовал свои сомнения Георгичу, глубокомысленно отметив, что вопрос не по горизонтали и не по вертикали. А вглубь. Или вширь — на усмотрение дежурного. Тот оторвался от кроссворда. Секундочку подумал, что-то явно прикидывая в уме. По лицу майора было видно, что сегодня у него не философское, а игривое настроение. И потому с ехидной улыбкой он сказал:
— Хорошо! Но только сэгодня будем использовать твою руку, а не мою, как прошлый раз, когда мы говорили о боге. Я буду загибать тэбе пальцы на правой руке — с хорошими мотивами, а ты сам сэбе будешь загибать на лэвой, с плохими. Посмотрим, чэго больше!
Ильин с радостью согласился — Георгич как никто другой умел разрешить его сомнения. Нет! Не так — именно после бесед с Георгичем Ильин всегда сам разрешал свои сомнения. Большой, могучий Георгич был катализатором.. Во всяком случае, для Ильина.
— Итак, — начал Георгич. — Есть чувство служэния стране, закону, людям? Есть! — Сам на свой вопрос ответил Георгич. — С дэтства прививается!
Он загнул большой палец на правой руки Ильина.
— Есть жэлание восстановить справэдливость и защитить потерпэвшего? Как нэ быть? — указательный палец правой руки последовал за большим.
— Есть профэссиональная гордость? Есть! — загнулся уже третий, средний палец.
— И что мы видим, Ильин? — подмигнув, спросил Георгич. — Кукиш мы видим! — сам же и ответил за Ильина. — Вся эта «профэссиональная гордость» — это на лэвую руку, на лэвую. Это просто гордыня. И даже «чувство глубокого удовлетворения» от процесса и рэзультата раскрытия, особо развитое у замполита, — у тебя это слэдствие азарта. Вот еще один пальчик на лэвой руке загни.
— Пока два–два! — улыбнулся Ильин.
— А больше и нэ будет. Потому что, по мнэ, — так и нэт больше. Опэром, следоватэлем движут четыре мотива: чувство долга, чувство сострадания, гордыня и азарт. Причем и бэз пальцев на лэвой руке ничего не получится — опэром быть не получится бэз гордыни и азарта, и вот об этом давай лучше поговорим.
— А валяйте! — тут же поддержал Ильин.
По тому, как обстоятельно стал устраиваться в своем кресле Георгич, даже развернув его к оперу, Ильин понял, что озорное настроение Георгия Георгиевича в связи с важностью темы трансформировалось в философское. Ильин тоже приволок стул из коридора, сел поудобнее и уже приготовился к беседе... и может быть, он и получил бы ответы на многие свои вопросы, если бы не одно «но». Беседы с Георгичем имели два неизменных свойства — всегда они были Ильину интересны и всегда некстати прерывались. На этот раз вклинился Гуляев с сообщением, что уже даже и его телефон оборвал один из информаторов Ильина, разыскивая последнего.
В планах на сегодняшний вечер у Ильина была встреча с этим информатором, который второй день названивал и настаивал на личной встрече, отказываясь передать информацию по телефону. Ильин понимал, что столь горячее стремление к личной встрече объяснялось банальнейшим образом: изобретение Александра Белла не позволяло клянчить хоть какие-то денежки за информацию. Вернее, клянчить позволяло — не позволяло получать. А так как лишь второе обстоятельство в глазах информатора одухотворяло и наделяло смыслом их сотрудничество, то телефон превращал его в занятие бездуховное, практически безнравственное. Авторы учебников и наставлений по оперативно-розыскной деятельности почему-то придерживались иной точки зрения, считая, что наиболее ценными информаторами являются лица, которые свою цель в сотрудничестве с оперативными подразделениями видят в искоренении преступности. Ильину с информаторами не везло. Как и всем остальным известным ему операм. Мотивы у разных информаторов были разные, но никогда мотивом не было желание искоренения. Ну, разве только где-то глубоко в душе...
Пришлось ехать сейчас же.
Информатор нервничал:
— Вот уже два дня вас дожидаюсь! — в его голосе слышались одновременно и укор, и заискивание.
— Надеюсь, что-то очень важное? — деловито спросил Ильин.
— Так сами же просили сообщать, когда в районе кто-то новый появится, вот я трубку и оборвал.
А потом он поведал, что уже несколько раз встречал странного типа в районе станции Пумпури. Незнакомец показался ему «из судимых», и поэтому информатор решил с ним «потереть». Сумел разговорить. Тот действительно оказался ранее судимым. Из Литвы. Назвался Дариусом и сказал, что дома у него надзор после «отсидки», но есть причины, по которым он вынужден был уехать. Уехал сюда. В Латвию, в Юрмалу. Больше о себе ничего не рассказывает. Живет где-то в Пумпури, в пустующем пионерлагере. Вернее, прячется. И живет там, похоже, уже давно. Месяца два. Может и больше.
— Он ненормальный. Псих, и опасный, я это чувствую. Глаза у него какие-то больные. Зыркает ими влево-вправо, а потом вдруг на тебя посмотрит, прямо как волк. И не поймешь — то ли он с тобой разговаривает, потому что тоскливо ему без людей жить и в огородах прятаться, то ли наоборот, люди ему мешают, и он тебе зубы заговаривает, чтобы незаметно на пику насадить. Опасный он, очень опасный. И он точно не в себе, чистый псих, на голову больной.
Из информатора удалось вытянуть еще, что Дариус часы продавал по дешевке, украл, наверное. Часы он называл женскими, хотя марки они «командирские». Псих, он псих и есть. Живет на то, что ворует по сараям и гаражам. Что стащит из инструмента, то продает строителям-шабашникам. Рассказывал о планах, что собирается тоже через неделю-другую отсюда уезжать, думает податься где потеплее. А для этого деньги нужны. Спрашивал какую-нибудь наводочку.
Ильин оформил необходимые бумаги и заплатил немного, пришлось из своих денег, так как в июне оперативные начальник еще не раздавал: последний месяц отчетного периода — берег. Сумма информатора не воодушевила, и он с надеждой на прибавку вслед Ильину добавил: «А еще он говорит, что у него есть какие-то кроличьи шкуры, которые он сам выделал. А мясо съел...»
Ильин вышел, поблагодарив за информацию — больше денег он все равно дать не мог, поэтому продолжать известную байку о том, что «кролики — это не только ценный мех...», он не стал.
Польза от этого сообщения была. «Раскроем отмененный прокурором отказ о пропавших кроликах Антоненковой Людмилы Степановны и наверняка литовцам поможем, ищут ведь беглеца. Да и мало ли, что он там у них натворил?» — Ильин уже в кабинете составил запрос литовским коллегам об опасном психе по имени Дариус, сбежавшим от надзора милиции. А потом поболтал еще с пришедшим к нему в кабинет Петровичем, который сказал, что следователи не будут «натягивать» «убивцу» (он же «жених», он же — «боксер») умышленное и постараются развернуть все к аффекту, а поэтому нужно правильно поговорить с Настей, которая будет завтра у него на опросе, а потом, уже подготовленную, он отдаст ее следователям. Петрович так подробно все объяснял Ильину, хоть тот и оставался «придурком лагерным», потому что ему нужен учебник или по криминологии, или по судебной психиатрии, а лучше — оба. А учебники, они — только у придурошных оперов, уверен Петрович. «Кому они еще нужны в практической работе», — поставил он жирную точку и взял с полки две книги. Видно было, что на фоне новостей от союзников — следственного отделения, к Петровичу вернулось его обычное состояние духа.
Ильин отдал Георгиевичу запрос о «литовце» и поехал на «оперативный простор». А простирался он от Меллужи до Вайвари, и без своевольного иногда Тараса Ильину в первый год работы было трудновато. Пришлось весь «простор» буквально исходить вдоль и поперек. Но ведь любая активность опера на обслуживаемой территории полезна! Так говаривал начальник отдела. А вот Гуляев любил конкретизировать, что именно двигательная активность для опера наиболее полезна. И настаивал на этом, когда еще молодой опер Ильин выпрашивал служебный автомобиль с водителем. И тогда, после многих часов непрерывной двигательной активности в любую погоду, придя домой после работы, Ильин засыпал, иногда даже и не коснувшись подушки, а еще на пути к ней. А в этот вечер он допоздна не мог заснуть — мозг пытался ухватить в потоке событий и информации что-то важное, но не замеченное, ускользнувшее, как пытаемся мы порой нащупать и зацепить краешек тонюсенькой прозрачной скотч-ленты на рулоне.
Уже практически ночью дежурная часть получила ответ из Литвы: Дариус Кярулис, 1947-го года рождения, ранее судимый за разбойное нападение в группе и причинение тяжких телесных повреждений, разыскивается за совершение кражи личного имущества граждан и убийство. Кярулис опасен и психически неуравновешен.
И уже утром следующего дня двое литовских оперов сидели в кабинете у начальника розыска и вместе с ним и половиной состава уголовного розыска планировали мероприятия по обнаружению и задержанию Кярулиса.
Один из литовских оперов и помог Ильину понять, что же важное ускользало от его сознания вчера перед сном. Не тот, который трижды спрашивал разрешения позвонить домой со служебного телефона начальника розыска. А другой, который, комментируя ситуацию, пояснил юрмальчанам в шутку, что дома у его молодого коллеги жена — командир.
Гуляев очень удивился, когда Ильин сказал, что срочно должен проверить одну версию и просит не привлекать его к розыску и задержанию беглеца.
— Твоя же информация! — кипятился начальник. — Ты и реализуешь! Задержишь особо опасного!
И ехидно добавил: «Орден дадут. Ну, или благодарность, с премией...»
— Ага, дадут! Все сразу, — Ильин знал реалии: как бы выговор не влепили за то, что два месяца по нашим территориям шастает убийца, а мы ни сном, ни духом.
Ну, раз уверен — валяй! — выслушав доводы опера, смилостивился Гуляев.
Ильин поехал к Фрольцову. Леонид Семенович открыл дверь и впустил опера в дом. И он, и дом преобразились за эти две недели. И сам он стал похож на живого человека, и его дом стал больше похож на жилой. Тот самый запах почти выветрился. Видимо, майские дожди — живая вода — помогли, почему-то вспомнил ту грозу Ильин.
— Арестовывать приехали? Она... — Фрольцов осекся. — Тело всплыло?
— Ответьте на вопрос: были у вашей жены часы на руке, когда она пропала? — Ильин пододвинул к себе стул и сел, демонстрируя, что разговор надолго.
— А если вас так беспокоит вопрос часов, то тогда Тоня... тело... — опять запнулся Леонид Семенович. — В таком виде, что его не опознать? Так я понимаю? Ведь так? Только по часам на руке?
Фрольцов тоже сел. Он смотрел прямо на Ильина. Перемена за эти две недели в хозяине дома произошла очень заметная.
— И получается, если не опознать часы, а значит, и тело, то вам меня и не обвинить? И значит, вы, молодой человек, пришли сюда, чтобы я сам начал себя обвинять? — Фрольцов задавал вопросы не столько Ильину, хоть и смотрел ему в глаза, сколько самому себе.
— Леонид Семенович! — Ильин опять собрался давить. — Часы были «командирские»?
Давить не пришлось.
— Да! «Командирские», — очень спокойно и практически сразу ответил Фрольцов. — Она их берегла. Я подарил их ей десять лет назад, когда все еще было хорошо. В шутку. Она любила повторять, что в доме она командир. И берегла их. До последнего. И когда уже все разладилось, часы берегла. Носила. Прежние-то давно куда-то задевались.
Ильин теперь знал, что не убивал свою жену Фрольцов. И с Кярулисом он никак не связан, иначе бы это были бы спланированные действия и не уничтожал бы в этом случае лодку Фрольцов лишь полтора месяца спустя. И думает Фрольцов, что тело с часами на руке всплыло, и лишь сейчас всплыло, и думает, что часы у Ильина. Значит — не убивал.
— Хорошо, — так же спокойно продолжил Фрольцов, сидя на стуле. — Признаюсь. Я убил свою жену. Показывайте и часы, и тело. Я все опознаю. Вы же этого хотите?
— А лодку зачем спалили? — Ильин немного растерялся от неожиданного и явно ложного признания и спросил первое, что пришло в голову.
— А кровь там оставалась на досках днища, вот и спалил, — несколько даже дерзко, с вызовом, ответил Леонид Семенович.
Ильин уже не хотел ни давить, ни играть с Фрольцовым. Ему нужна была ясность.
— А врете зачем? — практически передразнивая собеседника, повторил его интонацию Ильин.
— Да не вру. Спалил потому, что кровь была. Сообразил, когда из больницы вышел, и в ту же ночь и спалил, а потом уже к вам пошел, — тут Фрольцов понял, что это он уже убеждает опера в том, что сам и убил жену. И теперь настала уже его очередь удивляться.
— А что вас не устраивает? Пришли арестовывать — арестовывайте! — Леонид Семенович повысил голос почти до крика. — Что вы за человек? Вы мне тогда душу мотали, когда я отрицал, так и сейчас мотаете, когда я признаюсь. Что вам надо, в конце-то концов?
Ильин понял. Понял, что ему надо на самом деле и что его не устраивало во всей этой истории с самого начала и не давало покоя. Это необычное расхождение в поведении и сути рассказа Леонида Семеновича. Он был таким типичным убийцей-саморазоблачителем. Настоящий убийца, рассказывая о пропаже и о своих поступках, старался бы скрыть признаки причастности к убийству. Фрольцов же сделал все с точностью до наоборот. Он очень мало рассказал о пропавшей, но достаточно много наговорил о своем поведении и поступках такого, что практически не оставляло сомнений в его виновности. Да и не только наговорил, но и наделал — чего стоит непонятное исчезновение гири и странный поджог лодки.
— Что мне надо, в конце концов? — медленно повторил опер вопрос Леонида Семеновича. — Да все просто — теперь я знаю, что вы не убивали жену, и знаю, что вы вините себя в том, чего не делали. Вините искренне. Вот в чем странность.
— Странность? Странность, вы говорите?! — снова перешел почти на крик Фрольцов, и Ильин понял, что нашел правильное слово, чтобы заставить Леонида Семеновича объясниться. Кому охота, когда его мучительные переживания определяют просто как «странность», низводя практически до уровня обыкновенного чудачества, почти забавного?
— Да что ты понимаешь! — перешел на «ты» Фрольцов, вскочив со стула. — Вот скажи, старлей, — Леонид Семенович говорил быстро и громко, меряя шагами небольшое пространство комнаты. — Убийство — это когда? Вот когда уже решил, что надо убить, но еще не убил? Это уже ты стал убийцей? Ну вот, например, ты решил ударить меня молотком по башке, чтобы убить. И замахнулся уже, и рука пошла, но вот встретил ты мои глаза, мой взгляд и остановил руку. Вот не смог. Ты не смог. Рука не смогла. А все доделала физика — слетел молоток с рукоятки и хрясь мне в башку!
Леонид Семенович остановился, представляя себе эту картину. Глаза его смотрели мимо Ильина — туда, где должна была остановиться рука опера с рукояткой без молотка.
— Ты понимаешь, старлей... — продолжил Леонид Семенович уже негромко и снова сел. — Убийца ты — как только решил, что убьешь, когда подумал. Даже если и остановил руку.
Фрольцов снова замолчал. Ясно было, что больше он врать не станет, и Ильин повторил:
— И все-таки вы не убили. Убийцу — а жена ваша, видимо, убита — мы знаем. Расскажите, как было на самом деле.
Леонид Семенович рассказал. Снова плакал, обессилев от переживаний, страха, стыда и раскаяния. Плакал и рассказывал, что жить вместе уже было невмоготу. Что пили постоянно и при этом оба чувствовали: погибают. Не физически, а как личности. И развязать этот узел никак не могли. Они пили, опускаясь все ниже, скандалили, иногда пытались выкарабкаться, но не было у них сил уже на это. А так как дружны уже не были, то и не могли вместе справиться с этой бедой, и падение одного лишь вело к еще более глубокому падению другого. Скандалы были по любому поводу, и жена Леонида Семеновича все чаще их провоцировала. Провоцировала подсознательно. Он понимал, что она не хочет такой жизни, понимал, что смелости и воли добровольно умереть у нее не было; и изводила, и оскорбляла, и унижала она Леонида Семеновича, в глубине души ожидая трагической развязки. И не без оснований. Он несколько раз поднимал на нее руку — не стерпев унижений, да и по «пьяному делу» к тому же. И в тот вечер и она, и он были пьяны. Она опять затеяла скандал на излюбленную тему: разве он мужик? А он ее ударил, и несколько раз. И пошла у нее кровь ручьем из разбитого носа. Сильно пошла. А жена кричала, что он все равно не мужик — убить даже не может, что трус и ничтожество. И он кричал в ответ. Кричал, что может. Схватил молоток, тот почему-то в комнате на столе валялся, и хотел уже ударить, чтобы одним махом развязать все. Чтобы конец пришел всему... Но не смог. Глаза ее увидел, а там испуг. Страх. Живое чувство увидел, впервые, может, за год или два. И он руку опустил. Сел на пол — да упал почти — и помнит, как завыл от жалости и к себе, и к ней, а главное — от бессилия что-то изменить.
Ильин молчал, но Леонид Семенович, словно бы опер просил его рассказывать, что было дальше, продолжал:
— А дальше я помню, что жена вытерла кровь на лице скатертью со стола, бросила ее на окровавленный пол и сказала, что пойдет и утопится. И ушла. И не вернулась. Утром, когда проснулся, то ждал ее еще день, а на второй день решил, что она и в самом деле утопилась. Я пил все дни тогда и плохо соображал. И через пару дней решил, что тело всплывет, а у меня кровь и на полу, и на скатерти. А она со следами побоев. Решат, что убил и труп выбросил в реку. Я все помыл и придумал скатерть и тряпки утопить. Вот и решил завернуть в них гирю пудовую, обвязать веревками и в темноте с лодки это все и бросить в реку. Так и сделал. И пил, и пил, и пил. По пьянке все и делал. На девятый день решил и сам утопиться. Не соображал ничего — меня и подобрали. Там, в психбольнице, подлечили, и я испугался, что в лодке на днище могут быть следы крови — тряпки, которыми я вымыл пол, и скатерть были сильно испачканы кровью. Хоть и засохла она уже, но днище было мокрое. Доски могли впитать кровь. Ну, а остальное вы знаете.
— Думаю, что знаю, — ответил Ильин. И спросил: — А куда могла пойти ваша жена... — не зная, как корректно этот вопрос закончить, Ильин перефразировал: — Где выход к реке у вас?
— Практически только один — к лодкам, для этого надо выйти на улицу и пройти метров тридцать прямо, а потом свернуть к дому той соседки, у которой инструменты из сарая украли в ту же ночь. Мимо дома дорожка к лодкам и ведет.
— Еще один вопрос! Часы сможете опознать? — Ильин решил не тратить время на оформление бумаг и попросил Леонида Семеновича написать все рассказанное собственноручно и принести в отдел милиции.
Да конечно, опознаю, если они в том же виде сегодня. Там и стекло немножко поцарапано, и на корпусе есть царапинки. Опознаю, не беспокойтесь.
Разрозненная мозаика событий сложилась в общую картину. Нетрезвая, побитая мужем, ищущая смерти Антонина Александровна вышла ночью с 24-го на 25-е марта из дома, чтобы свести счеты с жизнью. Способ, избранный ею для этого последнего в своей жизни поступка, подразумевал и некоторую прогулку до реки. А чтобы добраться до воды, не переломав ног, нужно было пройти мимо дома, в сарае которого в это же время орудовал опасный псих и убийца Дариус Кярулис...
Ильин ехал в отдел и размышлял.
Ни Кярулис, ни Фрольцова этой встречи не искали, однако она произошла. Случайно? Все незапланированные встречи случайны. А вероятность любой случайности, происходящей в материальном мире, вычисляема математикой. Раздел есть такой — комбинаторика. И какова же вероятность такой встречи, и сколько событий последовательно и неизбежно должно произойти, чтобы она состоялась? И событий не просто механических — не просто передвижений в пространстве и во времени двух людей. Ведь эти их механические передвижения были лишь следствием принимаемых ими решений. А значит, лишь следствием эмоций, переживаний, мыслей! И получается тогда, что именно мысли, эмоции Кярулиса и Фрольцовой — то, что и есть суть человека, и то, ради чего лишь он приходит в мир — и предопределили эту встречу на самом деле! А вероятность этой встречи, если комбинаторике верить, — никакая, невероятная и все. Но если совершено преступление, то жертва всегда встречается с преступником, значит, не про людей она — комбинаторика.
«Без Георгича не разобраться», — именно к этому выводу в результате пришел Ильин и решил, что лучше просто будет дальше свою оперскую работу работать.
К середине дня Кярулиса задержали. Обошлось это уже без Ильина, но начальнику розыска свою версию об убийстве Кярулисом Фрольцовой он уже доложил. Обнаружили преступника там же, где виделся с ним информатор — в районе станции Пумпури. Гуляев обещал Ильину, что попытается выхлопотать для него премию, если, конечно, не заставят объявить всем выговор, и рассказал, что прятался Кярулис в пустующих пока корпусах пионерского лагеря неподалеку от станции. Там же нашли и шкурки от кроликов, и всяческие украденные отовсюду вещи, а также и инструменты строительные, и те самые часы.
Отпираться Кярулис не стал и довольно быстро признался в убийстве, как он сказал «пьяной бабы, с разбитой мордой, бомжихи, наверное», которая увидела, как он перелезал через забор одного из домов в Пумпури. Он там из сарая как раз украл электролобзик. Собственно об убийстве рассказал следующее:
— А она шла — как ничего не видела — я почти ей на голову свалился с этого забора, вот чтобы не закричала, и придушил. Оказалось — насмерть. А она даже и не сопротивлялась. Дурная какая-то...
Труп оттащил в сторону метров на сто, часы с руки снял — «Командирские» называются. Бомжиха их сама где-нибудь украла, наверное. Сходил за лопатой к себе в пионерский лагерь и труп закопал.
Закончил повествование начальник следующим — Кярулис обещал ничего не отрицать. И следователю даст показания, и на суде все подтвердит, и место покажет, и тело откопает сам... если опера обеспечат ему перед этим выездом на природу десять пачек «Примы» в камеру и покормят из ресторана какого-нибудь юрмальского. Котлету по-киевски хочет...
Ильин пошел в свой кабинет. Отвращения к Кярулису не было. Опер уже попривык к животной дикости таких персонажей, хотя котлета по-киевски была уже и несколько... чересчур. В голове роились те же мысли — если встреча Кярулиса и Антонины Александровны была предначертана их мыслями и поступками, то с какого момента в мире который не примитивно материален она стала неизбежной? В какой момент была пройдена точка невозврата? И как суметь ее увидеть и распознать, чтобы вовремя остановиться?
Проходя по коридору, он увидел сидевшую на стуле напротив кабинета Петровича девушку. Вернее, сначала он услышал ее рыдания и лишь потом, завернув за небольшой изгиб коридора, увидел. Девушка плакала навзрыд, зажав в кулачке скомканный и мокрый от слез носовой платок, пряча личико кулачках. Ильин догадался — невеста боксера. Ведь сегодня же к Петровичу она должна прийти! И первое, что он подумал: «Неужели все-таки решили арестовать?» А что еще подумать в такой ситуации? И сказал, обращаясь к рыдающей девушке: «Настя! Вас ведь Настя зовут? Давайте я вам стакан воды принесу». Настя посмотрела на него зареванными, но почему-то совершенно счастливыми глазами и, всхлипывая, не в силах остановить рыдания и говорить, лишь согласно кивала. Ничего не понимающий Ильин принес ей воды и зашел в кабинет к Петровичу прояснить ситуацию.
— Поработаем еще, поработаем! — повторял Петрович сам себе, а потом и обращаясь к Ильину. — Ведь так, старичок?
Петрович пребывал в состоянии радостного возбуждения: потирал руки и подмигивал Ильину.
— С ума все посходили тут без меня, что ли? Объясни что случилось-то! Чего это невеста счастливая, да и ты не в себе? — Ильину и вправду казалось, что это какой-то розыгрыш: и Настя подставная, да и Петрович не настоящий.
— А ты не знаешь? — радостно удивился человек, внешне похожий на Петровича. — Так ведь экспертизу получили по результатам вскрытия убиенного у скамейки. Нет, умершего! — поправился тот же тип из кабинета Петровича, крайне похожий на него:
— Так вот, старичок. Умерший умер не от удара. У него болезнь какая-то в мозгу была. И после удара, при падении на траву, у него в голове что-то то ли оторвалось, то ли прилипло. Одним словом, помереть он мог в любую минуту, просто резко повернув голову. А удар — лишь «легкий телесняк». И ничего больше в такой ситуации нашему боксеру вменить не могут. Так как таких последствий он никак не мог предвидеть. Результат — невеста в слезах от счастья, как и положено невесте, жених покидает «капэзуху» и получает вещички в дежурке, а мы с тобой за это выпьем... Но на твои.
Последние слова монолога не оставляли сомнений в том, что перед Ильиным в кабинете Петровича был не кто-то в облике Петровича, а он сам, своей собственной персоной. Потому что достичь такой степени достоверности вживания в образ невозможно.
Уже не абсолютно трезвый Ильин поздно вечером, выйдя из отдела, подошел к своему верному соратнику по борьбе с преступностью — зеленому «запорожцу» и заявил ему, что до завтра у Тараса выходной, а он поедет домой на городском автобусе вместе с Петровичем по понятной и вполне уважительной причине. Потом, немного помедлив и посовещавшись с подошедшим Петровичем, пребывающим в той же кондиции, опер решил объявить «запорожцу» благодарность за службу. От себя, Петровича и начальника розыска. Что и сделал перед крайне малочисленным, но несмотря на это, не совсем ровным строем в исполнении Петровича, хотя тот и старался.
Ильин всегда предполагал, что его зеленый боевой соратник не был примитивно материален, а потому и не сильно удивился, когда польщенный Тарас, выслушав благодарность перед строем, слегка зарделся. А может, это просто был отблеск вдруг вспыхнувшей красным неоном световой вывески на соседнем магазине?
Дома, уже заполночь, Ильин вспомнил счастливые глаза зареванной невесты Леши-боксера. Вспомнил и придумал стишок.
День спрятался, растаял и исчез.
В театре суток — смена декораций.
На сцене вечер — одинокий бес,
Меня он манит, хочет побрататься.
«Наплюй на всех,
переступи, сотри».
Он шепчет: «Нет людей
— одни лишь маски».
Я вижу лица — Бес, ты мне не ври!
«Да! Лица есть — одно-два, может, три.
Навряд ли больше, сколько ни смотри –
Лишь масок невеселый карнавал...
А ведь, придя Сюда, — ты Рая ждал?
Здесь Рая нет. И после дня здесь — вечер,
И ночь потом... И душу тьма калечит...»
Пошел ты к черту!
Старый, лживый бес.
И даже ради стольких лиц
наступит утро!
И милосердный Бог
сойдет с небес...
Устроить все
Светло, красиво, мудро!