Я вышла на балкон. Раскалённый, оранжевый диск солнца, зажатый меж стволом берёзы и антенной дома напротив, вот-вот скатится за его крышу... «Да-а, есть нечто зловещее в этой картинке, - подумалось, - будто прощаясь, светило уносит с собой и зелень берёзы, окрасив её в почти черный цвет». Но вот бисером длинных ресниц солнце в последний раз подмигнуло мне и соскользнуло за потемневшую полосу крыши. «Нет, так нельзя! Уже неделя как... а я... а во мне она - всё так же. И преследует, преследует!». Махнула рукой, нырнула в прохладу комнаты, прошла на кухню, налила в кружку родниковой воды, отпила глоток... «Скажи-ка, друг, что делать мне с собой и как забыть не нужное былое?» Кто написал? Нет, не вспомнить. А, впрочем, зачем вспоминать? Всё равно не поможет». «А что поможет?» - прошептал кто-то Невидимый. «А то... Если впечатаю её в рассказ и этим отпущу на волю, ведь не раз уже помогало».
Тогда она с девочкой лет пяти, пугливо и капризно оглядывавшейся вокруг и размазывающей ручкой слёзы на розовой щеке, вошла в вагон, окинула взглядом передние пустые сиденья и почему-то направилась прямо ко мне, почти таща упирающуюся девочку за руку. «Какая неприятная особа, - сразу не приняла её, - толстая не погодам, лохматая... да и крикливо вызывающее платье... для её-то возраста. – Но одёрнула себя: - А, впрочем, что это я? Женщина как женщина. Может, под всем этим добрейшая душа кроется».
А меж тем «добрейшая душа» плюхнулась напротив меня, отчего «пыхнуло» её потом, рывком вздёрнула девочку на сиденье, прикрикнула на неё:
- Не трави душу!
И дала ей подзатыльник, отчего волосики на головке ребёнка метнулись на лоб, закрыли глаза, а мать отвернулась к окну. «Ну вот... еще и дочку обижает, - всё же подтвердила я своё первое впечатление: - Попробовать защитить дитя?»
Но не успела. Женщина обернулась ко мне, цепким взглядом серых глаз вцепилась в мои:
- Вы не присмотрите за ней, - кивнула на девочку и махнула рукой в сторону двери: - я немного в тамбуре постою.
- Конечно, конечно... – улыбнулась я.
Знаю, не получилось у меня приветливой улыбки, но ладно, - «Для неё сойдёт и такая», - мелькнуло с видимой только себе кривой усмешкой. А моя попутчица встала, разгладила на бедрах вздёрнувшееся при сидении платье, почему-то громко кашлянула в кулак, и её синие пыльные босоножки «зашагали» к тамбуру.
- А я конфетку хочу-у, - услышала я хныкающий голосок девочки.
Она смотрела на меня из-за всё еще нависших над глазами светлых прядей и самую длинную накручивала на нос:
– А то у мамки совсем не-ет конфе-еток.
«Какое милое создание! – подумала я, прежде чем утешить её: – Полный антипод мамочки». И, протянув руку, осторожно освободила её носик от плена волос, откинула их назад:
- И как зовут тебя, милое создание? – улыбнулась на этот раз ласково.
Голубые глаза девочки, до этого полные слёз, не моргая засветились под темными бровками, но не ответив, она повторила уже не капризно и слезливо, а почти требовательно:
- Хочу, хочу конфетку.
«Что же делать? Ну нет у меня конфеток, нет! А, впрочем...» И открыла сумку, нашла в ней пачку печений под названием «На всякий случай» и протянула ей:
- Может, вместо конфетки сойдёт это?
Она спрыгнула с лавки, хлопнула в ладоши и так же, как мама, пригладив на боках розовое платьице, схватила пачку:
- Пойдёт, пойдёт!
Я рассмеялась переиначенному слову и, любуясь тем, с какой открытой радостью она распаковывает лакомство, откинулась на спинку сиденья. Девочка зубами разорвала упаковку, из-под неё вынырнул шоколадный квадратик печенья, она выхватила его из обёртки, откусила. «И всё же, как зовут её? Может, Сюзанна?» - почему-то вспыхнуло именно это имя и хотела спросить её еще раз, но тут в вагон вошла мать, свернула к приоткрытому окну, что-то в него выбросила, подошла к нам, уставилась на дочь, упёрла в руки в бока, а потом вырвала у неё из руки печенья, шагнула к окну, выбросила их и обернувшись в нашу сторону, выкрикнула:
- Я сто раз кому говорила? Не смей попрошайничать!
Девочка подняла ножки на сиденье и, прижав ладони к лицу, сжалась в комочек. Я невольно протянула к ней руку, но женщина почти отбила её:
- И жалеть её не надо. Она должна расти сильной.
- Зря Вы так... Ваша дочка ничего не просила, - слукавила я: - я дала ей...
- И всё равно... – почти прошипела она, усаживаясь рядом с дочкой... и на этот раз на меня «пыхнуло» куревом: - Пусть слушает мать, а не самовольничает!
Девочка сидела всё так же, только ниже опустив голову, зажав её меж коленок, а я, лишь посмотрев на мать долгим взглядом, подумала: «Ну что ей ответить?» и встала, шагнула к тому самому приоткрытому окну. Ветерок успокаивающе дунул в лицо, пригладил волосы, обдал ароматом леса: «Как же хорошо... после этой... – глубоко вдохнула порцию воздуха: - Но ведь надо как-то отреагировать на её грубость, а то подумает...». Но тут по вагону прошла лёгкая судорога... вроде как он споткнулся, ход замедлился, нехотя проехал мимо нескольких фонарей, похожих на пробующие взмыть сосульки, и замер.
Да нет, тогда я, стоя у окна и почему-то вспомнив примерно такую же ситуацию, не отожествляла её с только что увиденной, - она пронеслась во мне за какие-то мгновения, - но сейчас опишу её подробнее. Как-то осенью, уже в сумерки, прогуливалась я в нашем тихом дворе, - слева молоденькие липы, справа уже приветливо засветившиеся окна нашей многоэтажки (люблю эти, ускользающие в ночь мгновения!), но вдруг из подъезда, возле которого проходила, вышла молодая женщина, ведя за руку плачущего мальчика лет пяти, они присели на скамейку, и тут же я услышала:
- Кому сказала! Обувай сейчас же сам!
Я приостановилась. Оказывается, мальчик был в одних носках, а мать держала перед ним ботинки, трясла ими и повторяла:
- Обувай! Я кому говорю!
Малыш тихо хныкал, даже не пытаясь их взять, а мать стала повторять и повторять: «Обувай сейчас же сам!.. обувай сейчас же!». Я постояла и решив, что вскоре всё закончится, пошла дальше, до шестого подъезда, а возвратившись к этой скамейке и поняв обреченность материнских приказов, подошла к ним и, тронув женщину за плечо, предложила:
- Давайте я его обую.
- Нет! – тут же вскрикнула она: – Пусть сам... сам!
На её резкий выкрик мальчик захныкал громче, надеясь, наверное, на мою защиту, но мать тут же пресекла его надежду:
- Женщина, вы идите... – властно махнула рукой в темноту двора: - Идете! Я сама с ним разберусь.
И пока я минут пятнадцать ходила вдоль подъездов, «поединок» продолжался, а потом увидела: она тащит сына за руку, который уже не хныкал, а орал на весь двор.
Тогда, в вагоне мне подумалось: «И почему именно эта сценка вспомнилась мне сейчас? Может, в них есть что-то общее?» С этим вопросом и вернулась на своё место с намерением что-то посоветовать (как старшей по возрасту) этой вспыльчивой молодой особе, но она... Она сидела, облокотившись на стол, всем корпусом отвернувшись к окну, с её колен свисали ножки дочки, и когда я присела, личико девочки, измазанное остатками шоколадного печенья, вынырнуло над плечом матери и она, погладив её по волосам и приставив пальчик к губам, прошептала:
- Ти-ихо! Мамочка плачет.
Я растерялась: «Вот те на... Что же делать? Просто пересесть, оставив их в этом взаимном прощении?». И взяла пакет, сумочку, повернулась... но тут услышала:
- Вы уж извините... – И глубокий вздох: - что я так... с Вами...
Я присела. «Да, теперь уйти нельзя... как и читать что-то назидательное ей. Ситуация... » И когда она, рукой смахнув слёзы со щёк, обернулась ко мне, я тихо сказала:
- Не огорчайтесь. Чего только в жизни не бывает...
Она попыталась улыбнуться:
- Да, да, чего только не бывает! Вот и со мной... Приехала к ним за утешением, а они...
И пока дочка уже носилась по вагону, останавливаясь перед едущими и с любопытством заглядывая им в глаза, а потом сидела под тем самым приоткрытым окном и увлечённо крутила в руках механического человечка, подаренного кем-то из пассажиров, был её рассказ. И был он сбивчив, с частыми именами родных и близких, которые мне было не под силу запомнить, поэтому, не уточняя их, я просто согласно кивала головой, зная, что именно незнакомым людям иногда бывает легко излить душу, выплеснув из неё то, что копилось и пряталось от родных. А теперь из услышанного постараюсь (как бы её монологом) передать смысл её рассказа.
«Муж-то мой - художник... картины писал разные и всякие... и хорошо писал, красиво, покупали их на базаре... жить можно было... но потом бросил и за иконы принялся... ага, а кому они теперь нужны?.. Не-ет, сидит, пишет и каждую по месяцу, по два, а потом... да не покупают их, почти не покупают!.. в угол вешает, и уже - по иконостасу в каждом... вот и поехала к его родным, думаю: может наставят на путь?.. мать, отец, дед... Куда там! «Сыночек наш любимый!», «Внучек дорогой!» умиляются... А мне как жить с этим любимым и дорогим? Детей двое, третий скоро будет... Вон, бегает по вагону его копия... такая же мямля будет, как и папочка... А я не хочу!.. Как жить-то в наше время слабому?.. Говорю как-то своему: не трави мне душу!.. обеспечь вначале семью, а потом уже и пиши свои иконы... вон Петька, сварщиком работает... ага, и хорошо получает, вечерами только и рисует, а ты... а мой... Не-ет, куда там!.. Вот и родители за него... Довели сегодня... хлопнула дверью и уехала от них».
День снова растворяется в наползающей ночи, по одному пугливо вспыхивают окна в доме напротив, а я опять - на балконе. Освобождённая только что написанным, стою и сморю на кроны каштана, молодых лип, которые густеющими тенями накрывает еще зеленеющую лужайку. Стою и пытаюсь, слив воедино когда-то увиденную у подъезда сценку с совсем недавней, уловить то, что может связать их единым смыслом. Но единого не получается. Мучительные минуты. Мучительные моей беспомощность перед ними... Но вдруг: «А ты позвони Максу, может он что-то подскажет». Ну да, это - опять тот голос... кого-то Невидимого. И впрямь, а почему не позвонить? Как-никак Макс - мой давний друг (писала о нём уже в трёх рассказах), хирург военных госпиталей в афганскую войну*, в чеченскую*, жизнь его была насыщена событиями, случаями, перед ним прошло множество людей... Правда, он почти никогда прямо не отвечает на мои вопросы, но зачастую удивительным образом подталкивает к ним.
И набрала номер, коротко пересказала ему те две встречи, упомянув врезавшуюся в меня фразу «Не трави душу!», попросила подсказать связующий эти два эпизода смысл (на что услышала его любимое междометие «Хе-хе!», подкреплённое лёгким смешком), и тут же, с иногда присущим ему грубоватостью, услышала: «Я тут интересный документальный фильм о южной Африке смотрю, а ты...». Ну, что ж, придётся отложить финал рассказа в «долгий ящик». Но он через какое-то время всё же позвонил:
- Знаешь, как-то в Кабуле после очень трудного дня вышел я передохнуть в парк... госпиталь как раз в нём разместили, сел на скамейку, глубоко вдохнул... А надо сказать ароматы там от их деревьев обалденные!.. Ну так вот, вдохнул, закрыл глаза, чтобы расслабиться, но не получилось. Подсел паренёк выздоравливающий. Подсел и говорит: «Завидую. Сильный Вы человек! Столько операций сегодня сделали, столько жизней спасли, а я... – И рукой махнул: - А я всю жизнь был слабаком, размазнёй, нюней». И даже вроде как всхлипнул. Спрашиваю: «И чего ты так... о себе?» - Отвечает: «А того... Мать хотела вырастить меня сильным, а получилось...» И рассказал: родители его развелись, когда он ещё малышом был, и мамаша постоянно вбивала ему в голову, что он - весь в своего папашу-урода и что она должна постоянно вправлять ему мозги, чтобы стал сильным, иначе - тюрьма или гибель. И он, бедняга, когда она приходила домой, сжимался от страха: а вдруг снова начнет ругать? - Макс помолчал, глубоко вздохнул: - Ну вот... А тогда, уже уходя, паренёк этот обронил: «Я так мечтаю забыть свое детство!». Вот так, моя дорогая писательница, теперь и думай (снова - «Хе-хе!») над своим смыслом связующим.
И, отключился, даже не пожелав мне спокойной ночи.
Мой суровый саркастичный друг... И на этот раз ты всё же подсказал мне ответ, ибо почти тут же вспомнилась легенда: коварная возлюбленная пообещала своему обожателю выйти за него замуж только в том случае, если он вырвет из груди своей матери сердце и принесёт ей. И он сделал это. А когда в ладонях нёс его к любимой, оно шептало: «Не обожгись, сынок»! Конечно, это – всего лишь легенда (тут же породившая во мне еще один вопрос: такой ли уж самозабвенной должна быть любовь матери?), но вдруг высветившая то, чему научила жизнь и что стало почти Верой: только беззаветная любовь и безмерное терпение способны с нежностью проникнуть в душу ребёнка, чтобы растопить в ней то, что может оказаться для него роковой опасностью.
*Первая чеченская война 1994-1996 годов.
*Афганская война (1979—1989) - Советская война в Афганистане.