Земля Нод. Вера. часть3

 

                ТРЕТЬЯ ЧАСТЬ



Принято считать, что маленький человек появляется на белый свет чистым и непорочным созданием, как белый лист писчей бумаги. Кажется, бери в руки перо и пиши на нем, что душа пожелает. И мы пишем… Пишем великие истины, правила поведения, законы чести, кодексы нравственности и морали, излагаем свои мечты и еще много чего такого из того, каким хотим вырастить свое чадо. Все так… Но только до поры-до времени. И вот приходит тот день, когда мы с удивлением замечаем, что растет совсем не тот человек, на которого мы рассчитывали, что его белый и чистый лист бумаги уже давно исписан другими текстами.
Так было и с Верой.
Но выросшие на воле, как дикие полевые цветы, что Алексей, что Людмила жили не по науке, а более по наитию, по врожденному чувству долга и совести, и по этой причине были не склонны ни к чистописанию, ни к излишнему мудрствованию, что и позволило Вере прочесть священные тексты в своей душе и сложить свою судьбу самостоятельно.

ПОТЕПЛЕНИЕ

Появление в молодой семье Афоновых ребенка – маленького человечка, который, спутанный пеленками, как шелкопряд в кокон, более не чувствовал себя в безопасности и потому проявлял тревожность, а то и закатывался в отчаянном реве, изменило ровное течение их жизни. Но в короткие передышки, когда малышка спала или, путаясь в мыслях, пыталась понять за что, за какие такие грехи она была так безжалостно выплеснута из сытого и теплого источника в открытый космос, сердца родителей трепетали от нежности.
- Верочка, Верунчик, доча моя, - в попытке установить с ребенком душевный контакт сигналила ей Людмила: - Доча, ау… ау доча.
Но Алексей, не склонный к подобным нежностям, оставался в пассивной роли наблюдателя. Однако осторожность и недоверие, которые он первое время испытывал к «пришелице», так он этот неожиданный сюрприз судьбы называл, по мере привыкания к ребенку и понимания, что сожительство с ним – это навсегда, уступило место ответственности и пробуждению родительского инстинкта.
Но как этот сложный период в жизни семьи не называй, а привыкание ребенка к своим родителям или наоборот родителей к своему ребенку процесс долгий. И при этом главная тяжесть забот о неспокойном чаде – кормление, поение, пеленание, бессонные ночи и так далее по списку ложится на плечи матери. Именно по этой причине мамочкам новорожденных детей и предоставляется «декретный» отпуск.
Сразу надо сказать, что государственный правовой акт, который получил такое сухое историческое название, как «Декрет ВЦИК от 22.12.1917 «О страховании на случай болезни»», был изобретением уникальным не только для России, но и для всего мира. И уникальность его состояла в том, что государство, впервые за всю всемирную историю человечества, освобождая мужчину от обязанности содержать женщину и детей, возлагало ее на себя.
Причем, число дней декретного отпуска не являлось постоянной величиной. Оно все время менялось и во многом зависело от состояния и сложностей текущего момента. Так для Людмилы этот отпуск, составил всего 77 календарных дней, из которых 35 дней приходились на дородовой период и 42 дня на послеродовой.
Правда, после окончания льготных отпусков, мамочкам разрешалось присоединять к ним либо свой ежегодный профсоюзный отпуск, либо три месяца без содержания.  А дальше все усложнялось и надо было выбирать один из трех вариантов:
первый – это увольнение с работы,
второй – оформление ребенка в детские ясли, куда принимали малышей в возрасте трех месяцев и последний,
третий вариант – доверить уход за ребенком бабушке.
Для Афоновых самым приемлемым вариантом оказался второй. Так с самого раннего возраста, с грудного, Верочка начала втягиваться в общественную жизнь.

                ***

Рождение ребенка и все то, что вместе с ним ворвалось в жизнь Алексея Афонова и перевернуло в ней не только застоялый порядок, но и, встряхнув как следует душу, пробудило в ней новые токи, силы и энергию, отразилось на здоровье Алексея самым благоприятным образом. И хоть само по себе такое явление иначе, как стрессом ни назовешь, но знаковое его выражение обозначается увесистым плюсом. И это важно! Потому что мозг упускает контроль за состоянием собственного организма, то есть перестает угнетать психику своей придирчивостью, и переключается на исследование внешнего объекта.
Одновременно с личными позитивными моментами, позитивные сдвиги происходили и в медицине, которая, в принципе не приемля остановок, активно внедряла в оборот советскую противотуберкулезную программу, основанную на современных методах диагностики и лечения. То есть выявлять этот страшный бич современного мира - туберкулез стали не только с помощью фонендоскопа, но и с использованием рентгена и флюорографии.
Большие надежды связывал медицинский мир и с открытием нового антибиотика – стрептомицина, который в противовес пенициллину, активно боролся с туберкулезом. Открыли его американские микробиологи Зельман Ваксман и Альберт Шац в 1946 году. Причем, попутно выяснилось, что туберкулезная палочка очень любит аспирин (ацетилсалициловую кислоту) и, заполучив его, потребляет вдвое больше кислорода, то есть вдвое быстрей разлагает легкие.
В итоге, благодаря новым открытиям, к концу первой послевоенной пятилетки медикам удалось пересилить высокий рост смертности от опасной легочной инфекции.

        ***

Одной из самых распространенных форм здравоохранения и социальной защиты в СССР была профсоюзная путевка. Порядок оплаты профсоюзных путевок был установлен еще в 1948 году Президиумом ВЦСПС, а финансирование профсоюзных организаций осуществлялось за счет средств социального страхования, которые обеспечивали покрытие стоимости путевок от 70% и до 100%.  Профсоюзные путевки во всесоюзные здравницы пользовались в стране большой популярностью, но выдавались они трудящимся либо в качестве премии за значимые трудовые заслуги или по медицинским показаниям
Более всех регионов страны лечебно-оздоровительными комплексами, здравницами и санаториями было богато южное приграничье Советского Союза – Краснодарский край, Украина, Абхазия, а также Рижское взморье, Горный Алтай и Байкал. Однако для больных туберкулезом самыми подходящими были и остаются курорты Крыма.

КРЫМСКИЙ СЕЗОН

Профсоюзную путевку в Крым Алексею впервые предложили в 1958 году сразу по нескольким основаниям. На профсоюзном собрании в присутствии руководителей и трудового коллектива цеха это звучало, примерно, так: «Профсоюзной путевкой в Крым для прохождения санаторно-курортного лечения награждается передовик производства и победитель социалистического соревнования Афонов Алексей Васильевич».
Почему в Крым?
Потому что уже в самые первые годы после Октябрьской революции, а именно 21 декабря 1920 года, в молодом советском государстве по инициативе В.И. Ленина был принят документ исключительной исторической важности. Он назывался «Декрет СНК «Об использовании Крыма для лечения трудящихся»». Причем, лечение это было организовано на строго научной основе.
И занимался этим Ялтинский научно-исследовательский институт физических методов лечения и медицинской климатологии имени И.М. Сеченова. Это был уникальный и единственный в своем роде лечебно-диагностический центр, санатории которого были не только оснащены современной аппаратурой, но и новейшими методиками по использованию богатых климатических возможностей Крыма для лечения многих хронических заболеваний. И в частности такого трудноподдающегося фармакологии заболевания, как туберкулез!
Лечебная грязь, рапа соленых озер, источники минеральных вод – все шло в зачет такого лечения, но самое лучшее, что было в Крыму – это мягкий крымский климат с обилием теплых солнечных дней.
Прогулки и море.
Море и прогулки.
Вот, пожалуй, и все, что требовалось иммунитету для восстановления сил, подорванных тяжелым и холодным климатом Крайнего Севера, который являлся совершенно непригодным для сохранения и поддержания здоровья, дарованного человеку природой от рождения.
Талассотерапия – таково научное название лечения морем.
Как показали многочисленные исследования, солевой состав морской воды близок к солевому составу крови и тканевых жидкостей человека. Получить морскую воду лабораторным путем не представляется возможным. И потому морские купания в самом теплом море России – Черном воздействуют на человеческий организм комплексно – температурой, давлением и движением морской воды.
Нельзя недооценивать и целебный морской воздух Крыма, который при заболеваниях органов дыхания давал выраженный лечебный и закаливающий эффект.
Только Алушта. Только Алуштинский курорт, расположенный в обширной долине, представлял собой единственное на всей территории Крыма место, где наблюдалась необычная климатическая аномалия. И в то время как температура воздуха в этой долине оставалась прохладнее, чем на всей остальной территории полуострова, море, наоборот, дольше сохраняло тепло и прогревалось быстрее.
Алушта была настоящим раем для больных туберкулезом. И хоть такую въедливую болезнь, как туберкулез, окончательно победить науке не удавалось, но лечение климатом, наполненным южным солнцем и морским воздухом, оздоравливало и укрепляло иммунитет, который не позволял закапсулированной палочке Коха вырваться из гранул на волю.

                ***

Награждение Алексея путевкой в Крым всколыхнуло в его душе такой ворох чувств, что они подобно осенним подхваченным ветром листьям кружились и кружились, не давая собраться с мыслями. С одной стороны, он понимал, что выказанные ему начальством прилюдно почет и уважение дорогого стоят, а с другой, его мучила робость… ведь за всю свою жизнь на полуострове он никогда его не покидал, не выезжал на большую землю…не видел новых городов…жизни новой не видел…
Людмила, заметив его растерянность, решила вмешаться, и вечером, уложив дочь спать, подсела к нему на диван и, осторожно изъяв из его рук газету, спросила:
- Боишься?
Он, немного подумав, ответил, но совсем не так, как она ожидала:
- Боюсь людям дикарем показаться, медведем таежным…
- Не бойся, - еще крепче прижалась она к его плечу, - когда я впервые из дома уехала, я так же о себе думала, как ты сейчас. Но в больших городах никому ни до кого нет дела. Это здесь каждый новый человек, как прыщ, на виду… И не присматриваешься вроде к нему, а он все равно в глаза лезет.
- Может быть, и так, - согласился он, немного помолчал и переключился на другую тему: - Было время, мы тогда под Ленинградом жили, в тихом дачном местечке, хорошо жили… семьей. До города было рукой подать… Но из той жизни я уже ничего толком и не помню… Все война заслонила… И хочу вспомнить, и не могу… а может и не хочу…душе больно…
Алексей впервые заговорил о личном просто и открыто, но вдруг запнулся на полуслове и замолчал… Однако Людмилу такой поворот в настроении мужа не устраивал и, чтобы его встряхнуть и тем самым прервать возникшее вдруг в окружающей атмосфере напряжение, она решила взять инициативу в свои руки:
 - А может, мы все вместе поедим? А? – вдруг совсем не к мету бухнула она первое, что на ум пришло.
Услышать подобное предложение Алексей ну, никак не ожидал. Никак! Оно вылетело из уст Людмилы, как выстрел из ружья, как птица из гнезда, как ….  Одним словом, состояние его в эту минуту было такое, будто его кто-то с ног до головы ушатом холодной воды окатил…
 - Это как? – оторопел он.
- Сама не знаю, как…, - и она по привычке, будто створки открытых дверей, наглухо сомкнула губы большим и указательным пальцами.
Посидели немного молча.
- А, может, так, - разомкнув пальцы на губах, вернулась Людмила к прерванному разговору, - доедем все вместе на поезде до Ржева, а дальше – ты поедешь в свой Крым, а мы с Верусиком… - и она, любовно взглянув в направлении детской кроватки, в которой, чуть посапывая маленьким носиком, спала Вера, добавила, - …в деревню. Ну, а на обратном пути, – закруглила она свою мысль, - встретимся во Ржеве, соединимся и вместе вернемся домой.
И она с чувством абсолютного торжества и удовлетворения взглянула на Алексея. Но тот, глубоко и серьезно обдумывая свалившуюся на его голову проблему, напряженно молчал.
 - Ну, как? – не выдержала Людмила.
- Придумано хорошо, - согласился наконец с ней Алексей: - Но, -  он выдержал паузу, - что с твоим отпуском будет? Дадут?
- Думаю, да! – уверенно кивнула она головой и добавила: - Не такая уж я и важная птица.
Одним словом, как все задумали, так и сложилось.

                ***

На обратном пути из Крыма домой Алексей встретился со своими, как и договаривались с самого начала, во Ржеве. Он заметил их – своих девочек еще издалека, выглядывая из тамбура плацкартного вагона. Они стояли на перроне, держась за руки, и Людмила, наблюдая за нумерацией вагонов, в уме прикидывала, что лучше - оставаться на месте или двигаться вместе с поездом, который медленно проплывал мимо них. И когда наконец, она заметила Алексея, состав остановился и, тот, не дожидаясь, когда проводница откинет на сторону плиту, перекрывающую спуск, спрыгнул на бетон.
- Ну, вот и я, - Алексей, присев на корточки, одной рукой ловко подхватил дочь, выпрямился, а другой свободной рукой обнял жену: - Девчонки вы мои, - со всей силы привлек он их к себе, поцеловал обеих и, передав дочь Людмиле, все с той же счастливой улыбкой на лице поднял с платформы багаж и, кивнув головой в сторону поезда, сказал: - Давайте, давайте поторапливайтесь… стоянка короткая…
Домой Алексей возвращался совершенно другим человеком, и это не ускользнуло от зоркого взгляда Людмилы. Заметила она и то, как Алексей помолодел, приосанился, повеселел и то, что его голубые глаза, прежде полные застоялой, как пасмурное небо в дождливый день, меланхолии, прояснились и были чисты и безоблачны. Ощутив впервые за все прожитые годы укол ревности, она не удержалась и выдала себя:
- А ты Лешенька, будто заново родился, красив, здоров, глаза сияют, сам загорел… может влюбился в кого?
- Ты что ревнуешь? – от души рассмеялся Алексей и, ловко пересев со своего плацкарта на ее полку, добавил: - Вот дуреха, - потом крепко одной рукой привлек жену к себе и, положив свою голову ей на плечо, очень серьезно произнес: - Мне кроме тебя никто не нужен.
Людмила, чувствуя, что от простоты и искренности этих слов ее крепость слабеет, и к глазам предательски подкатывается мокрота, отвернулась и шутливо ответила: - Значит водичка Черного моря не только соленая, но и живая. А про себя подумала: «Вот дура-то, и что на меня нашло?»
И уже дома, прикидывая так и этак подробности их первой после разлуки встречи в купе скорого поезда, отмечала, что Алексей непривычно много шутил, охотно занимался с дочерью, открыто и от души смеялся и с каким-то новым выражением загадочности и тайного смысла поглядывал на нее.
«Соскучился мужик», - по-бабьи и без особых затей объяснила она тогда его странное поведение: - И ведь каков оказался, - снова перебирала она в уме отдельные знаковые моменты, - за всю дорогу, за долгих полтора дня ни словом ни обмолвился о своих подарках, а главное – о сюрпризе…, - и она то ли одобряя стойкость его характера, то ли осуждая его скрытность, покачала головой, - …открылся, когда уже все само на нос полезло».
И она пережила в памяти всю ситуацию заново с того самого момента, когда проводник, пробегая вдоль вагона, прокричал: - Станция Оленья. Пассажирам приготовится, - и только тогда Алексей, ничем не выдавая себя, поднялся с места и, откинув крышку полки, на которой только что сидел, извлек из глубины багажной ямы не только свой приметный чемодан, но и деревянный, сбитый из узеньких реечек переносной ящик, из которого вдруг ароматно пахнуло поспевшими за дорогу яблоками.
Но и это было еще не все. 
Закрыв крышку и опершись обеими ногами сразу на обе нижних полки, он потянул на себя с самой верхней - третьей полки какую-то большую картонную коробку, на которую она за всю дорогу ни разу не обратила внимания, потом аккуратно снял и так же, аккуратно опустив на пол.
- А это сюрприз…Большой сюрприз, - загадочно улыбаясь, произнес он.
- Что за сюрприз? –  строя по этому поводу различные предположения поинтересовалась Людмила.
- Дома… Все дома, - метнул он в ее сторону таинственный и озорной взгляд.

                ***

До дома, учитывая кучность и размеры багажа, доехали на такси.
Верунчик по дороге уснула, да так крепко, что Алексею пришлось вносить ее в дом с особой осторожностью и нежностью на руках, как самую дорогую поклажу.  Но осторожность на этот раз оказалась излишней, потому что Вера настолько от всех пережитых за последнее время впечатлений эмоционально выдохлась, что проспала весь вечер и ночь, до самого утра.
А за это время Алексей, осторожно распечатав коробку, достал из нее небольшого размера предмет, которого никогда прежде Людмила не видела.
- Что это? - удивилась она.
- А ты как думаешь, - тянул Алексей время, но вместо ответа Люся растерянно покачала головой, давая понять, что на этот счет у нее нет никаких предположений. И тогда Алексей смягчился.
- Это…, - устанавливая загадочный «ящик» поверх комода и затягивая с ответом, провел он своей широкой рабочей ладошкой по отполированной макушке сюрприза, - это…  те-ле-ви-зор КВН - 49.
-Телевизор? – переспросила Людмила: - Такой маленький?
-Да, он самый, - с гордостью подтвердил Алексей, - черно-белый, ламповый, первый советский телевизор 49 года выпуска.
- А почему КВН? Что это за название такое мудреное, - осматривая покупку со всех сторон, поинтересовалась она.
- Ты прямо как я, - довольный произведенным на жену впечатлением засмеялся он, - я, когда его в Крыму на толкучке увидел, задал продавцу тот же самый вопрос.
- И что он ответил? - подгоняла его Люся.
- Сказал, что КВН – это первые буквы фамилий конструкторов, которые его создали.
- Интересно, наверное, в Крыму, - как всегда круто поменяла Людмила тему разговора, и Алексей отчетливо уловил грустные нотки в ее голосе.
- Да, - не стал он увиливать от прямого ответа, - в Крыму хорошо, красиво, солнечно… Все одеты просто, легко, по-летнему… блузки, шорты, майки, шлепанцы на ногах… кругом зонты, очки солнцезащитные, панамки, шляпки … лотки с торговками мороженым и газированной водой… море, песок, купальники, надувные матрасы, топчаны…другая жизнь, понимаешь, пляжная… рай, одним словом, - напоследок добавил он.
- Рай…увидеть бы… - мечтательно произнесла вслух Людмила, а про себя подумала: - Побывать бы хоть раз в этом раю.
А Алексей, будто подслушав ее невысказанные вслух мысли, нежно обнял, привлек к себе и с огромной убежденностью в голосе пообещал:
- Вот увидишь, Люсик, придет такой день, и мы все вместе втроем поедем в Крым к морю, и не раз поедим, слово даю.


      ***

И такой день пришел.
В феврале 10 числа 1960 года в печати был опубликован Указ Президиума Верховного Совета СССР «Об упорядочении льгот для лиц, работающих в районах Крайнего Севера и в местностях, приравненных к районам Крайнего Севера». Льготы носили не выборочный, усеченный характер, а распространялись на всех рабочих и служащих. И это было впервые.
Главными льготами, которые касались северных тружеников напрямую, в этом документе были указаны гарантированные надбавки к месячному заработку в размере 10% и предоставление дополнительного отпуска продолжительностью 18 рабочих дней сверх установленного.
И это уже было нечто по-настоящему стоящее!
У рабочего класса впервые за всю историю Крайнего Севера завелись деньжата.
И, начиная с 1961 года, северяне буквально засыпали своими бледными, как снег, телами согретые жаркими солнечными лучами песчаные берега Черного моря. Встретить в летний сезон кого-нибудь из знакомых по работе, бараку или поселку на бесконечном, протяженностью в 42 километра, берегу Керченского пролива было делом привычным и далеко не редким. Но почему именно Керчь?
А все потому, что большинство керчан были русскими по национальности людьми и языком повседневного общения в Керчи являлся русский. Большое значение имело и то обстоятельство, что в Керченском проливе успешно действовала Керченская паромная переправа, которая, являясь связующим звеном между Крымом и Краснодарским краем, обеспечивала перевозку пассажирских железнодорожных составов прямо в Керченский порт «Крым».
Сюда на эти теплые берега Керченского пролива для того, чтобы погреться на солнышке, пропитаться солями морской воды, надышаться йодистым воздухом юга, насытить организм витаминами спелых фруктов и овощей и подготовить к долгой полярной зиме иммунитет Афоновы приезжали каждое лето. Со временем поездки на Черное и другие моря Советского Союза превратились для северян в традицию и внешне вместе со сборами, разговорами, багажом и порой с любимым домашним питомцем выглядели сродни семейным выездам на съемную летнюю дачу.

ИЗ ДЕТСТВА ВЕРЫ

Летние выезды на юг к морю Вера любила и, когда наступало лето, загодя начинала собирать свою дорожную сумку, заполняя ее всем тем, что могло бы ей пригодиться во все время отдыха.  Правда отдыхать на море она любила не долго. Ленивый, однообразный и скучный образ жизни, который целыми днями, за редким исключением, протекал на пляже, быстро надоедал ей, и она с нетерпением начинала отсчитывать дни до отъезда… Но не домой, а в деревню к бабушке Нине Михайловне, потому что не было такого случая, чтобы, возвращаясь домой с южных морских берегов, Людмила – мама Веры проехала мимо родных мест.
Остановка во Ржеве была своего рода ритуалом, который завершал летний сезон, но который отец Веры не соблюдал и, передав своих на станции из рук в руки уже поджидающему их с гужевым транспортом деду Федору, дальше в направлении дома следовал один. На этот период абсолютной свободы у него имелись свои планы.
Но Веру такие остановки устраивали вполне. Конечно, дома в поселке у нее тоже была своя родная бабушка, бабушка Евдокия, которую она и любила, и жалела всем сердцем, но никакой тесной дружбы с ней не получалось, не складывалось….  Не удавалось с Евдокией Семеновной и по душам, и по интересам поговорить. А с бабой Ниной все было по-другому – легко и запросто.
Большая охотница до волшебных сказок, таинственных историй и древних мифов, Вера с большим удовольствием слушала и все бабушкины достопамятные сказания, притчи и пророчества.  Но если для Нины Михайловны все то, о чем она рассказывала внучке было святым и заповедным, то для Верочки любопытным и удивительным. Но именно такие поучительные и ненавязчивые беседы с бабой Ниной она предпочитала всем остальным забавам и играм. А знала таких историй Нина Михайловна превеликое множество. Но это множество никогда не мешало ей выбрать самое верное, самое подходящее для текущего момента. Не все из этих мудрых бабушкиных сказаний Вера сохранила в своей памяти, но были и такие, которые она пронесла через всю свою жизнь.

                ***

Тот далекий летний день был обычным. Вера едва протерла ото сна глаза, как над ней наклонилась Валька и горячо в самое ухо прошептала:
- Давай вставай, хватит дрыхнуть, - потом отстранилась и, переходя с шепота на громкую связь, забарабанила, - вставай, вставай, не кашляй, не зевай…
- Случилось что? – направляясь к умывальнику, подвешенному на больший гвоздь, вбитый в наличник входной двери с крыльца в темные просторные сенцы, поинтересовалась Вера.
- Случилось? Вот еще! – фыркнула Валя, которая шла за ней по пятам, едва ни наступая на пятки: - Не случилось, а повезло, дуреха ты городская, …  повезло нам… слышишь?
- Слышу, - ударяя ладошками по носику умывальника и набирая в них прохладную с ночи воду, - отозвалась Вера, потом ополоснула лицо и, все еще ничего на самом деле не понимая, взглянула на свою тетку-подругу: - И что? Что? Повезло то в чем?
- Одни мы, одни, понимаешь… мать с дедом в Итомлю за хлебом поехали, будут не скоро…, - затараторила Валька, потом, озорно глянув на Веру, с толком и с расстановкой добавила: - теперь, глупенькая, слив от пуза наедимся…, - и глаза ее при этом блеснули отвагой, как у лесного разбойника.
- Попадет, - присаживаясь на самую верхнюю ступеньку крыльца и, натягивая обеими руками ночнушку на голые коленки, засомневалась в существе везения Вера. Рядом бок о бок уселась Валька.
- Ты, что, спишь еще? – и она рассержено заглянула ей в глаза: - Нет никого…никто ничего и не узнает, - она резко поднялась, опрометью бросилась через сенки в комнату и через минуту вернулась, набросив прямо на голову Веры цветастый, весь в желтых подсолнухах, сарафан:
- На, одевай… быстро…, - и решительно направляясь в сторону палисадника, приказала: - нечего думать, догоняй давай.

                ***

Но все с самого начала пошло не по плану, то есть не по Валькиному плану, а кувырком.
Что касается самой Вера, то она сливы любила, особенно спелые, сочные с мягкой, как зефир, мякотью. Но вот самих сливовых деревьев отродясь не видела, потому что на Севере они не растут, и по этой причине имела о сливах представление только, как о продуктах, которые покупают в магазине.
Она и вообразить себе не могла, что сливовые деревья – это вовсе и не деревья, какими им положено быть высокими, крепкими и раскидистыми, на какие можно залезть, не причинив им вреда, а всего лишь высокорослые долговязые кусты, в редких и слабо облиственных кронах которых виднеются темные с фиолетовым отливом ягоды.
- Ну, что застыла? – прикрикнула на нее Валя, - Давай, вставая на цыпочки, тянись, вот так… - ухватилась она рукой за одну из веток, - гни к себе…смотри как я…
И в этот момент, хрупкая лоза сливовой ветки, зажатая в кулаке Валентины, хрустнула и надломилась.
- Ой, мамочки, - вскрикнула от неожиданности Вера и, зажав двумя ладошками рот, с ужасом прошептала: - Что теперь будет…
-Да-а-а, дела, - выпуская из рук сломанную ветку и переводя на Веру испуганный и вместе с тем виноватый взгляд, в растяжку произнесла Валя: - Будет что?! Будет…, - она обогнула сломанную ветку и смачно выругалась.
И в следующую минуту Вера вдруг впервые поймала себя на мысли, что Валентина точная копия своего отца - деда Федора – тот же взгляд, что и у него, лицо очень похожее только молодое и голос … 
«Вот ругнулась  она сейчас, - подумала Вера, - а будто и не она вовсе это сказала, а сам дед Федор!»

  ***

Однако, хоть и не известно по какой причине, но вернулись в тот день домой Нина Михайловна и Федор в состоянии духа, которое Верочка называла про себя «примирительным».
-Эй, - окликнула ее Валька, встречая своих родителей, стоя на крыльце, - глянь-ка на них!
Вера вышла из глубины сеней и, готовая наравне с подругой отвечать за содеянное не по злому умыслу вероломство, взяла Валю за руку.
- Глянь, глянь, - повторила та и мотнула в их сторону головой: - Как тебе? Хороши голубчики? – и она с усмешкой снова взглянула на Веру.
Но та вместо ответа пожала плечами.
- Ты, что не видишь? – разгорячилась Валентина еще сильней, - да они же квелые, - и она, ловко сбежав с крыльца и приняв из рук Федора поводья, завела через мостки коня во двор.
- И по какому случаю праздник? – озорно и насмешливо сверкнула Валентина глазами.
- Мала еще во все дыры нос совать, - огрызнулся дед и, тяжело переступая ногами по ступенькам крыльца, скрылся в сенях.
- Мам, - перекинулась Валя в ту же минуту на мать, которая, закимарив в долгой дороге, медленно приходила в себя, - слышь, мам, - затараторила она без остановки не без тайного умысла, - я тут хотела Верке наши сливы показать…, представляешь, она никогда не видела, как на земле сливы растут, но неловко ухватилась за ветку, а та возьми, да и хрустнула… сломалась, одним словом…слышь, мам, ты не сердись…мы с Веркой больше ничего в палисаднике не трогали…, - и Валя, поддерживая мать за руку, помогла ей слезть с телеги: - молчишь-то чего, случилось что? – переходила Валька из обороны в наступление.
- Ветка сломалась, говоришь…, - равнодушно переспросила Нина Михайловна, потом, медленно и тяжело, как и дед, поднялась на крыльцо, обернулась и докончила мысль: - … ветка сломалась…и ладно, новая вырастит… завтра обо всем поговорим…

                ***

А на следующий день Нина Михайловна будто в рот воды набрала.
- Ба, - начала первой Вера, - молчишь да молчишь…ты что обиделась на нас?
- Обиделась, - продолжая замешивать тесто на хлеб, отозвалась бабуля, - но не за то, что вы ветку сливовую сломали, а за то, что слово мне дали на участок не ходить да по кустам не шариться, а сами его не сдержали – нарушили. Не хорошо это, - и, шлепнув со всей силы хлебный замес об стол, добавила: - Пустое это дело честное слово на ветер бросать.
Вера уже было собралась признаться, что не она это, а все Валентина, но остановилась, подумала: «Отвечать так вместе».
А Нина Михайловна тесто подняла, в руках помяла и снова как шлепнет об стол.
- Я вот, что думаю, - и она внимательно посмотрела на внучку, - слово словом, а и то нехорошо, что вы и ветку сломали. Сломаешь так одну, вторую, глядишь и нет больше дерева. А дерево – это ведь не только корни, ствол да ветки с ягодами, дерево, – и бабуля перевела взгляд на образок, - это еще и жизнь.
- Жизнь – это как? – зацепилась Вера за слово.
- Жизнь? А чего тут непонятного? – удивилась Нина Михайловна и, ловко разделывая тесто на лепешки, разложила их все в специальные формы под хлеб, потом подняла глаза на Веру и добавила: - Вот слушай, что я тебе про жизнь расскажу.
И, выставив все формы с тестом в заранее протопленную русскую печь, закрыла ее заслонкой. Вера только этого и ждала!
- Ну, слушай, - начала бабуля свой рассказ: - Когда Господь сотворил сына своего Адама, то поселил его в земле, которую назвал Эдемом и посадил в этой земле два дерева – дерево жизни и дерево добра и зла. И с тех пор, - продолжала Нина Михайловна, - все мы рождаемся в земле Эдем и получаем от Господа два дерева, одно – жизни, а второе – добра и зла.
- И у меня есть два этих дерева? – не вполне доверяя услышанному, спросила Вера.
- Конечно есть! – кивнула баба Нина в ответ.
- И где же они?
- Как где? – удивилась бабуля Вериной непонятливости: - В Эдеме!
- А Эдем тогда где?
- А Эдем – это земля, просто земля, где ты родилась, родина твоя.
- Мончегорск что ли? – уточнила на всякий случай Вера и расстроилась: - Сказки все это!  Нет там таких деревьев.
- Глупенькая ты еще…, - с нежностью в голосе произнесла баба Нина, - не понимаешь, что эта история есть образ жизни человеческой на земле. Сотворишь зло, и оно как сломанная ветка для твоего дерева жизни, сотворишь другое и дерево твоей жизни цвести перестанет или наоборот – сделаешь добро человеку, и новая ветка на твоем дереве жизни отрастет, сотворишь другое – плоды завяжутся. А Эдем – это родина, клочок земли на котором человек родился, память о котором в своем сердце носит.
Вера, стараясь вникнуть в суть сказанного, слушала свою бабулю, не проронив ни слова, но по ее взгляду, который ничего, кроме напряжения мысли не выражал, Нина Михайловна поняла, что не ко времени она затеяла этот серьезный разговор с внучкой и, погладив ее сухой ладонью по мягким волосам сказала:
- Ну, беги…будет еще время.

ДОМАШНИЕ БУДНИ
 
Новость о том, что у молодых Афоновых появился телевизор – чудо современной электронной техники разлетелась по поселку среди своих быстро. Это было тем более удивительно, что первые советские телевизоры стоили по тем временам очень большие деньги – тысячу рублей и позволить себе такую покупку мог не каждый.
Но все знали, что Алексей мог.
Он был не просто токарем - передовиком производства, а токарем-универсалом, то есть вытачивал из тугого и непластичного металла такие тонкие штуки, такие сложные детали, которых иной матерый скульптор никогда бы не вылепил из послушной и податливой глины. А поскольку скальная порода Хибин имела структуру плотную и жесткую, то проблем у геологов с буровой техникой было немало, и Афонов в этом смысле был для них настоящей палочкой-выручалочкой.
Каждый понимал откуда у Алексея и чудо-мотоцикл, и вот теперь чудо-телевизор. Завистники у него конечно были, но несмотря на свое хрупкое телосложение, он был жилист, упруг, хладнокровен, а в придачу имел крепкие как сталь, натренированные тяжелым физическим трудом кулаки. Случалось, попервости, что некоторые самовлюбленные павианы открыто пытались потренировать на нем свои мышцы, а заодно и преподать правильный урок жизни, но обманчивая внешность Алексея в скорости отбила у них подобную охоту. Как сын, выросший без отца со слабой и больной матерью, он усвоил только одно дворовое правило – биться насмерть.
Зато друзья общались с ним запросто. Правда, осталось их к шестидесятому году совсем немного, но зато все они были самые свои, с Тосненских улиц, такие же как он безотцовщина, и их не надо было учить, почем фунт лиха. Вот они-то вместе со своими табуретками и заявились в тесную комнатенку Афоновых на другой день после его возвращения из отпуска.
- Ну, давай, хвались, - подначивал один.
- Уже настроил, опробовал, - допытывался другой
- Он хоть показывает что-то этот ящик? – потешался над странной на вид покупкой третий.
Но первый телевизор и в самом деле был очень похож на посылочный ящик. Вот только размером был чуть больше и на одной из его сторон имелось стеклянное окошечко – экран величиной с почтовую открытку. Если смотреть телевизор напрямую - вот так, как есть, то толку не будет, поэтому перед экраном на коротких кронштейнах устанавливалась большая увеличительная линза, которая хоть и делала изображение смотрительным, но в очевидной степени искаженным.
Проблема заключалась еще и в том, что приемное устройство, которое ловило телевизионный сигнал, поступающий из Москвы, находилось в городе Мончегорске, расположенном более, чем в десяти километрах от поселка Малая Сопча. А это было уже слишком много для того, чтобы его мог поймать единственный на весь поселок КВН. Правда, никто и не рассчитывал, что в далекой Тмутаракани с дурной репутацией, называемой Крайний Север, кому-то из работяг придет в голову побаловать себя столь дорогой электронной игрушкой.
Да и кто в ту пору, имея три начальных класса образования, разбирался в подобных современных новинках? Разве что какой-нибудь технически подкованный радиолюбитель. И в конце концов, посидев пару-другую раз перед мерцающим экраном телевизора, где что-то внутри его и происходило, но не пробивалось наружу, интерес к навороченной технике пропал.

                ***

Но не только друзья Алексея наведывались в дом к Афоновым, но и Евдокия Семеновна, уволенная с работы по состоянию здоровья, стала наведываться к сыну чаще.
- От Симки сбегает, - коротко определил причину ее частых визитов Алексей, не вдаваясь в подробности.
Но Людмила и без его объяснений понимала, что дела со здоровьем у ее свекрови совсем плохи. И если прежде предметом ее особой нежности и любви была маленькая Верочка, которая только одна и умела установить со своей бабулей контакт, то к настоящему времени эта связь истончилась. Не осталось более у Евдокии Семеновны никаких сердечных привязанностей в этом мире. Только сын! Один сын! Но и к нему ее привязанность шла не от ума и сердца, которые были расстроены долгой болезнью, а которая существует между матерью и ребенком сама по себе как невидимая человеческому глазу пуповина, как некие токи, частоты или сигналы, не воспринимаемые на слух, но способные преодолевать время и расстояние. И в этом есть что-то божественное, подобное вере в бога, когда устанавливается незримая связь между земным и небесным.
Ученые разного уровня подготовки, степеней и званий уже несколько веком пытаются установить сколько же у человека имеется чувств. Одни считают, что пять, другие утверждают, что девять, но сколько бы в будущем их ни оказалось в самом деле, у женщины их всегда на одно будет больше. И чувство это - материнство.
Но как бы там ни было, а все визиты Евдокии Семеновны к молодым Афоновым со стороны выглядели странными. Собственно, это и визитами было нельзя назвать, потому что сразу по приходу Евдокия Семеновна просто усаживалась где-нибудь в сторонке на стул и подолгу смотрела, смотрела и смотрела в одну точку, не отводя взгляда. О чем она думала или за чем наблюдала в такие моменты, предположить было трудно. И уходила она так же, как и появлялась, вдруг неожиданно для всех – тихо, ни слова не говоря, и не отвечая на вопросы.

                ***
 
Смотреть на все это было что для Алексея, что для Людмилы одинаково невыносимо. Случалось, что, не имея никакой возможности до ее достучаться, Алексей срывался и, настигая мать у порога, у самой двери хватал ее своими крепкими и цепкими пальцами за худые старушечьи плечи и тряс, тряс с исступлением до хрипоты:
-  Мама, мама, - срываясь на крик, умолял он, - очнись, очнись, мама… прошу тебя, -  он хватал ее за подбородок и наставляя ее лицо на себя просил: - Посмотри на меня! Посмотри, я Алексей - твой сын… Слышишь, меня? Слышишь?!– допытывался он весь в слезах.
Но все было напрасно…
В ответ Евдокия Семеновна только беспомощно улыбалась, а, когда он наконец выпускал ее из своих рук, уходила, не обронив ни звука. И только однажды, во время очередной на нее атаки, она вдруг на какое-то мгновение превозмогла свою глухоту и, ласково касаясь сухой и шершавой ладонью его щеки, произнесла: - Сын… мой сын.
Но длилось это всего лишь секунду, один миг, как последняя искра света, вспыхнувшая в ее затуманенном мозгу, потому что в следующий миг она, безвольно опустив руку, отвернулась от него и молча вышла за дверь. И этот миг оказался для Алексея в сто раз горше, чем если бы она ушла, как всегда.
 Потрясенная последней сценой Людмила решила, что пагубность подобных свиданий в равной степени тяжела и невыносима для всех, и что бездействовать в подобной ситуации и делать вид, что ничего не происходит можно только от лени и глупости.
- Надо, Леша, с этим что-то делать, - заявила она в очередной раз со всей свойственной ей прямотой, -  Евдокия Семеновна совсем плоха.
Но Алексей, осознавая всю меру своей ответственности и сыновьева долга перед матерью, и слышать ничего не хотел: - Делать? Что?! Что делать! Говори прямо, - злился он.
И она сказала.
- Известно «что», - в своей твердой и прямой манере изъясняться произнесла Людмила, - врачу показать. Хватит делать вид, что все само собой наладится.  Твоя мать больна, больна тяжело, без надежды на выздоровление… -  потом перевела дыхание и продолжила: - Евдокия Семеновна не в себе… не в себе, ты и сам это видишь…, все может закончиться плохо, - предупредила она.
Но Алексей молчал.
«Было время, - думал он, - когда я надеялся, что мать переживет свое горе, переболеет прошлым, смирится с потерей родных, окрепнет физически и морально, и мы заживем, как все, как многие вокруг нас. Но прошли годы. Много лет…
Ах, если бы она только поплакала, - будто все случилось только вчера заключил он, - попричитала бы, поскорбела вслух, выкричала бы всю свою боль, наружу выпустила….  Глядишь, может все тогда по-другому и сложилось бы…, может и Серафима нормальным человеком выросла, а не как сорняк, не как крапива жгучая, что возле заброшенных изб растет.
Но нет, не смогла, -  подчеркнул он, - не сумела. Несет в себе горе, будто камень. И нет на всей земле ни холмика, ни креста над ним, чтобы могла она прийти к нему, помолиться, упасть, обнять, будто тех, кого уже нет и завыть в голос…».
Так думал все это время Алексей, принимая трудное для себя решение.

              ***

Госпитализация матери в лечебницу, расположенную на острове Риж-губа имела своей целью не лечение, потому что никто в советское время лечением таких больных не занимался, а, главным образом, изоляцию в закрытое от посторонних глаз казенное учреждение. Лечебница потому и находилась на острове, в недоступном для прямых контактов месте, чтобы исключить не только личные свидания родственников с пациентами, но и для того, чтобы избавить их от тщетных надежд. Никто из душевнобольных на полуостров своим ходом не возвращался. Одни умирали прямо в стенах лечебницы, другие, с согласия родственников, отправлялись умирать домой.
Казалось бы, что личная трагедия матери, должна была сблизить брата с сестрой – Алексея с Серафимой, должна была заставить их забыть старые счеты, обиды и напомнить о более важном, о том, что они не чужие друг другу люди, а сами близкие, самые родные – последние из Афоновых.
И Алексей думал об этом. Но ничего хорошего из этих раздумий не вытекало.
«Да, - размышлял он, - Серафима девушка взрослая, да, давно не ребенок, того и гляди замуж выскочит... а дальше что?  Характер у нее дурной, вздорный, - невольно скатывался он с благих намерений в привычную колею, - дай ей волю, таких дел натворит… - но, - тут же, оправдывая сестру, признавал, - никто ее не воспитывал, хорошим манерам не учил…выросла, как сумела».
Однако Алексей понимал и другое, о чем даже с Людмилой не мог поделиться.  Видел он, сердцем чувствовал, что есть в Серафиме, как и в матери, как и в нем самом нечто такое, что одним словом не назовешь, да и многими словами не опишешь.  Просто есть это в них и все. Без облика и без имени, а есть. И он был уверен, знал, что это оно – то, что в них есть, и повредило разум матери, исказило в ней правильное человеческое…
И, думая так, Алексей находил тому подтверждение и в том, что сестра его взрослая девушка носит на голове не модную стрижку, как это делают ее ровесницы, а две тонкие косички с вплетенными в них широкими атласными бантами, которые торчат из-за ее ушей кольцами, будто баранки. «А белые носочки на ногах, а сандалики как у школьницы…- накручивал он сам себя: - Это что? Как понять?»
Но больше всего его настораживало даже не это, а то, что Серафима была жестока, невосприимчива к чужой боли и безжалостна.
Однако, размышляя о том, он искал причину в очевидном, в текущем времени, а она была родом из войны. Потому что, как нельзя выйти сухим из воды, так и из войны нельзя было выйти без надлома.

РОДНАЯ КРОВЬ

Однако, не связывая прошлое с настоящим, он искренне желал, в отсутствии матери, сближения с сестрой, желал установления между ними теплых семейных отношений и, как старший брат, шел ей навстречу.
«Родная кровь, - думал он, - куда еще ближе? А что до ее причуд…, -   и Алексей, сглаживая в душе острые углы прошлых натянутых взаимоотношений, махнул на них рукой. И чтобы доказать Серафиме свои наилучшие намерения, он выбрал в посредники Верочку: - Ребенок-самый лучший миротворец, - решил он, - и черствое сердце растопит».
С этой целью, ради установления мира и согласия в семье, он и доверил Веру на пару часов своей сестре. Но потом… а потом, вспоминая об этом проклятом дне, перед глазами его прокручивалась одна и та же незабываемая картина. Вот он открывает в комнату Серафимы входную дверь, делает первый шаг и пораженный застывает на месте:
- Чего встала? – нависая всей грудью над перепуганным ребенком и силком заталкивая ей в рот большой банный ковш, шипела Серафима: - Проиграла? Пей! Пей, давай, кому говорю?
И в эту секунду в глазах его вспыхнул и ярко мелькнул образ страшного немецкого полицая, который, наставив в грудь отца ствол автомата, орал, добиваясь от него признания: - Партизаны!? Где партизаны? А отец – интеллигент, учитель начальных классов в школе, стоял перед ним безоружный и потому беспомощный, как ребенок…как его дочка Верочка.
Но Верочка первой заметила его и, выпускает из рук наполовину наполненный ковш, который глухо, как бомба, упал на пол, расплёскивая оставшуюся воду, бросилась к нему навстречу со слезами и радостью:
- Папочка, папочка мой! – кричала она, хватаясь двумя ручонками за полы его плаща.
 Серафима, стоявшая к двери спиной, отреагировала на его появление не сразу и только, повернувшись к нему лицом и осознав весь ужас своего положения, от страха буквально онемела.
- Это что? – приходя в себя и надвигаясь на Серафиму, как танк, ринулся он от самой двери на сестру: - Это что? Что это? Что? – твердил он одно и тоже, не находя подходящих для выражения слов: - Тварь!  - наконец выдавил он из себя.
Сима, ожидая неминуемой расправы, медленно пятилась спиной в противоположный конец комнаты: - Все по-честному, брат, - заслоняясь от него вытянутой перед ладонью, твердила она, - все по-честному… был уговор, кто проиграет, кто «дурак», тот и пьет воду… пьет полный ковш. Да, Верочка, - призвала она в свидетели зареванную племянницу.
Однако не дождавшись от нее никакой поддержки, переключилась на ухажера, который тихо, будто нахохлившийся попугай на жердочке, недвижно сидел на табурете, с боку от обеденного стола:
- Вася, скажи!
- Я сейчас сам все Васе расскажу, - и схватив незнакомца за шиворот пиджака, он ногой отворил дверь, а коленкой другой ноги вывалил Васю из комнаты, как мешок, в пустой коридор. Симка, успев воспользоваться возникшей у порога заминкой, ловко протиснулась в образовавшуюся между дверным косяком и братом щель и исчезла вслед за своим сообщником.
И Алексей понял, что примирения с сестрой невозможно.

                ***

Но, уже следуя по дороге к дому и чувствуя в своей руке теплую и мягкую ладошку дочери, мысленно он все еще оставался в комнате, где в окружении матери и сестры проходила немалая часть его жизни. Комната эта была его домом.  А теперь…
 «А теперь, - думал он, - ничего от прежней жизни не осталось. Ничего… -  и перед его взором вновь представала сестра, но не в прежнем своем обличье, а в другом - не в человеческом, а в образе какой-то хищной и злобной твари в розовых бантах и белых носочках. И тварь эта мучила и пытала ребенка, его ребенка, Верочку». 
И только маленькая ладошка дочери, которую он держал в своей руке, нежное щебетание ее голоса, который сопровождал их недолгий путь, умиротворяли его, успокаивали, и память, отдаляясь от картин настоящего дня, предлагала Алексею другие воспоминания, в которых он еще мальчик, еще подросток, сидя у матери на коленях, слушает ее тихий певучий голос, слова, которые она произносит этим чудесным голосом и чувствует, что душа его отворяется, и он верит, верит каждому ее слову:
- Люди опасны друг для друга, сынок, -  говорит она так спокойно и утешительно, что его голова невольно склоняется к ней на плечо, -  очень, очень давно, когда ни тебя, ни меня на земле еще не было, Творец создал первых людей… и их было много, и они были подобны зверям. И когда он понял, что ошибся, он сотворил другого человека, вдохнул в его грудь душу живую и назвал его Адамом. С тех пор в мире живут бок о бок люди и звери. Но кто есть «кто», сразу не разберешь, по внешнему виду не узнаешь… только «по плодам их», только по поступкам их и можно узнать.  Помни, сынок, об этом.
«Но прежде, - поймал себя на мысли Алексей, -  ему никогда не приходилось думать о людях вот так – «кто есть, кто».  Да и наставления матери, которая была верующим человеком и, часто говоря о простом и насущном, использовала сложные для понимания словосочетания, заимствованные из религиозных источников: - Зачем это мне? – не понимал он тогда: - Нет, не то чтобы он ей не верил… Нет! Нет! Верил! Просто верил по-другому… как верят в сказку, миф или легенду».
«А теперь веришь по писанию? – вдруг промелькнула в его уме сторонняя мысль».
Алексей на минуту задумался…
Нет, ответить на нее, как и тогда в прошлом, он был не готов.

                ***

Но Алексей думал…
Думал об этом и прежде…
И он снова вспоминал, но уже не этот день, а другой давний, когда он буквально вырвал свою дорогую Верочку из рук насильника. Кем был тот человек – людью и зверем? Кем был? Но разве тогда он думал об этом? Разве хотел это знать? Нет! Тогда, давно, он видел в том мужике только преступника, гада уголовного, паразита, которого должен был раздавить.
А началось все с Берии, который своим Указом «Об амнистии» выпустил на волю сразу огромную свору уголовников и среди них немало гадов, немало зверья, которое потом сами же чекисты отлавливали и отстреливали, как хищников. Но не все были такими. Немало среди них оказалось и других, осужденных по мелочам, по глупости или от безысходности. Эти в большинстве своем находили себя на стройках Севера и в корне меняли свою жизнь.  Но самыми опасными и хитрыми хищниками оставались обычные на вид граждане, которые ловко, маскируясь под добрых соседей, семейных друзей, отчимов и мужей, располагали, обхаживали и входили в доверие к своим жертвам.
Раствориться, слиться с толпой тогда на краю света педикам было не сложно. Кольский полуостров, где кипела бурная созидательная жизнь, где трудовые кадры привлекались со всей страны, где встречались люди разных возрастов, профессий и национальностей, которые состояли с властью в различных трудовых договорных отношениях длиной от сезона и до конца жизни, был идеальной средой обитания, в которой долгое время можно было оставаться незаметным.
Один из таких незаметных и милых дядь вышел однажды и на маленькую Веру, которая одна среди бела дня беззаботно играла в классики прямо под окнами комнаты, где Афоновы много лет проживали семьей. Вспоминая об этом страшном дне, Алексей всякий раз, как молитву, как заклинание, произносил про себя одни и те же слова: «Хорошо, что вовремя хватился!»
Хватился он ребенка и в самом деле вовремя. Глянул в окно и … вот только что прыгала его Верочка туда-сюда, из одной клетки в другую, и вдруг нет ее. Куда делась?
- Сигнал опасный, - мигнула в голове красная лампочка, и он пулей вылетел на улицу. Метнулся туда-сюда, нет нигде. И что-то будто ударило, будто толкнуло в спину, и он опрометью бросился в сторону леса.  И десяти шагов не пробежал, как издали заметил, что идет его Вера сама, без принуждения рядом с каким-то высоким и скукоженным, будто старый финик, сухарем прямо к своей погибели. Да и не просто идет, а держит его за ручку, и, вскидывая время от времени голову вверх, что-то этой сволочи говорит, рассказывает… С виду, успел отметить он, и не скажешь, что ребенок в опасности.
Нагнал он их тогда, как раз вовремя, на краю леса. Прямо со спины на гада и налетел. Тот не ожидал – рухнул мордой вниз, как подкошенный. Пока очухался что к чему… он уже его оседлал…
А дальше эту историю Алексей вспоминать не хотел… Одно только знал, что, если б не Вера, убил бы он тогда выродка без всякого сожаления. Но, Господь отвел, дочка с криками: – Папа, папа! Мне страшно! – упала ему прямо на руки вся в слезах и… по коленки мокрая.
- Так может быть, - всякий раз вспоминая эту историю, думал Алексей, - права была мать, не все люди – люди…

                ***

Впрочем, окончательно отношения между братом и сестрой прекратились не в прошлый раз, а, спустя какое-то время и по причине, более не связанной с Верой, но не менее возмутительной и отвратной. 
А началось все с того, что в один из дней, а вернее ночей, что на Севере в летнее время года не имеет особого значения, Верочку разбудили голоса. Но, не желая просыпаться окончательно, она лишь слегка приоткрыла глаза и через узенькую щелочку разглядела перед собой странную картину – оба ее родителя, удрученные какой-то тяжкой заботой, сидели за столом друг против друга и о чем-то тихо в полголоса разговаривали.
«Мама с вечерней смены вернулась», - промелькнула в ее голове скорая мысль, и она только собралась дать знать о себе в полный голос, как вдруг расслышала слова, насторожившие ее и заставившие повременить с заявлением.
- А что еще можно было от нее ожидать… человек совсем без стыда и совести…, - в поисках подходящего слова мама Веры вдруг поперхнулась и, чуть погодя откашлявшись, добавила, - …просто нахалка.  Но чтобы додуматься и родную мать обобрать, - и Людмила с негодованием помотала из стороны в сторону головой, - это уже через чур.
Отец молчал, а Люся, заинтересованная в подробностях, не унималась:
- Но как она одна все провернула? Как ей удалось? Разве ключ от комнаты Евдокии Семеновны ни у нас…, – и тут же поправилась, - … ни у тебя?
- Ключ у меня… у меня, - нехотя отозвался отец: - Но зачем ей ключ? Зачем? – и Вере послышалось, будто отец усмехнулся: - Для этого есть форточка… Разбила …  Залезла … И взяла… выгребла из тайника матери все, что та накопила на черный день.
- Как ты узнал? – послышалось Вере.
- Соседи сказали… шум слышали… да и саму ее видели…, - отозвался Алексей.
- Одну? – не могла мама Веры постичь всю глубину случившегося.
- Говорят, что с кавалером… Он ее, якобы, на свои плечи и подсаживал…
Они немного, каждый думая о своем, помолчали, и Людмила задала новый вопрос:
- А сумма какая?
-Не знаю. Никогда не интересовался, - устало и вымученно, будто ему все, что связано с Серафимой, невыносимо противно, произнес отец: - Не думал, что пригодится…Знаю только, с ее же слов, что копит она… откладывает кое-что на черный день…
- Но что же теперь? – задала Люся главный вопрос.
- Теперь ничего, - просто и готовый к подобному вопросу, ответил Алексей: - Теперь совсем ничего…, - и поправился, - …никого - ни сестры, ни матери…
«Ни сестры, ни матери», - последние слова отца пронеслись в голове Верочки как ураган, и от неожиданности она невольно, во всю ширь открыла глаза. Но родители, занятые своими проблемами не обратили на ребенка никакого внимания.
- Ты был там? – снова взяла мама инициативу в свои руки.
- Да, пришлось…
- И что там? – требовала она разъяснений.
- Беспорядок, что же еще… все разбросано… перевернуто… - и Алексей, оторвав взгляд от своих скрещенных на столе рук, взглянул на Веру: - А ты, что не спишь? – метнулся он к ней и, поправляя одеяло, присел на край кровати.
- Я сплю, - решила Вера схитрить, чтобы не расстраивать его еще больше.
- Вот и правильно, надо спать…, - он со значением посмотрел на маму Веры и добавил: - Всем пора спать… Всем…

                ***

Алексей чмокнул дочь в теплую щеку, пригладил с чувством глубокой нежности ее пушистые тонкие волосенки на висках и только хотел подняться, как услышал тихий и неуверенный детский шепоток:
- Папа, а бабушка Евдокия умерла?
От неожиданности он не сразу нашелся, что ответить, но и подумав, тоже ничего вразумительного дочке сказать не смог.
- Ну, что ты, милая? Откуда такие мысли? – уклонился он от прямого ответа.
- Ты сам сказал, что ни сестры у тебя, ни матери, - уже совершенно проснувшись, наступала Вера на отца. И Алексей впервые подумал, что его дочь ни такая уж и маленькая. Ей шел шестой год, и она, как он успел заметить, понимала гораздо больше, чем он имел о том представление… чем они с Люсей имели...
- Не будем об этом, на ночь глядя, говорить, - придумал он, как уклониться от прямого ответа: - Поговорим в другой раз… а сейчас спать…
Но Вера, вдруг взяв его за руку и глядя ему прямо в глаза, тем же самым тихим шепотом, будто по большому секрету, сказала:
- Я знаю…баба Евдокия умерла…
- Знаешь? – растерялся Алексей: - Не может быть!
- Знаю, знаю, - подтвердила она его сомнения.
- Но как? – невольно вступил он с дочерью в диалог.
Людмила все это время напряженно молчала, опасаясь спугнуть возникшее между отцом и дочерью доверие.
- Помнишь… раньше еще… ты из больницы, где бабушка лечится…, - и она поправилась, - …лечилась письмо получил? Помнишь?
- Конечно… помню, - подтвердил Алексей.
- И я помню, - добавила она как взрослая, - ты потом сильно переживал, плакал, а маме сказал «все отмучилась, ушла незаметно, как и жила», а потом добавил; «и если там что-то есть, то она еще будет счастлива».
- Ах, вот оно что? – почувствовав себя уверенней, Алексей решил сбить Веру с темы: - Но почему ты решила, что это письмо было из больницы, и что оно было о бабушке.
Но Вера снова внимательно посмотрела отцу в глаза и, будто ребенку, ответила:
- Никто, папочка, не пишет тебе писем… никто…один только доктор из больницы и писал… а все остальные письма почтальон приносит маме…
Алексей с Людмилой переглянулись и в голове каждого из них промелькнула одна и та же мысль о том, что их дочь давно уже не ребенок, а человек, который умеет думать и делать самостоятельные выводы.

НОВЫЙ ПОВОРОТ

Новый 1963 год начался с хорошего известия. На первом же после новогодних праздников собрании профкома, было объявлено, что новый дом на берегу озера, предназначенный для переселенцев наконец-то построен, и городские власти обещают заселить его в срок, не позднее июня. В списке новоселов фамилия Алексея Афонова стояла не на последнем месте. Более того, будучи у начальства на хорошем счету, он, активно подталкиваемый в спину прагматичной женой, дал слабину и, хоть и через силу, позволил себе, быть может, впервые в жизни воспользоваться своим положением и выбрать квартиру с учетом всех пожеланий своей половины.
Как того и следовало ожидать, практически весь первый подъезд новостроя был отдан переселенцам из поселка Малая Сопча. Сам же поселок власти собирались снести к осени до полного основания, чтобы и самой памяти о нем в будущих поколениях не осталось. Привыкать к новому месту для Веры оказалось не сложно. Во-первых, многие лица вокруг были знакомы ей с самого детства, а во-вторых, места здесь на краю озера были красивые.
А думая о том, что осенью в сентябре ей предстоит пойти в школу в первый класс, то идти вместе со старыми друзьями, считала она, в сто раз веселей, чем с новыми. Старые друзья из детства – это как одна семья - крепко и надежно.
Нравилось ей и сама школа и то, что большая, просторная и современная она находится почти рядом с домом, со слов отца - в пяти минутах ходьбы. И это было абсолютной правдой. Они – дворовая детвора не раз засекали на спор время, кто и за сколько минут добежит до школьных ворот. Мерили и шагами… В общем, это была такая игра и тот, кто проигрывал спор, должен был обежать вокруг школы три раза. Но разве можно было назвать такой проигрыш наказанием? В отличие от поселковых дорог, пыльных, а после дождя скользких и грязных, выдолбленных большими и тяжелыми колесами тяжеловозов до глубоких ям, с чистенькими и гладенькими бетонными дорожками школьных площадок.
Не могла Вера какое-то время привыкнуть и к тому, что теперь ее родным домом был не приземистый, вросший в землю барак со всеми удобствами во дворе, не угловая, продуваемая зимой сырыми метелями, а летом – холодными и резкими ветрами маленькая комнатенка, а двухкомнатная квартира с кухней, санузлом и ванной на третьем этаже четырехэтажного кирпичного дома. Правда, на всякий случай и здесь на кухне имелась настоящая печь, но по прошествии ряда лет она была разобрана отцом по причине абсолютной ненадобности. 
Но что более всего сроднило Веру с городом, так это городской детский парк, куда по выходным дням с целью заполнить пустоту, которая образовывалась в семье всякий раз, когда вечерние смены мамы выпадали на такие дни, отец приводил ее поиграть с детьми и покататься на каруселях.

                ***

Однако серьезные перемены происходили не только в семье Афоновых, но и вокруг них, во всей стране. В октябре 1964 года Первого секретаря ЦК КПСС, инициативного деятеля незабвенной в истории социалистического отечества «оттепели», решительного и открытого борца с бюрократизмом Н.С. Хрущева, отдыхающего в небольшом курортном городке Абхазии на берегу Черного моря – в Пицунде срочно вызвали в Москву на заседание Президиума ЦК КПСС.
На заседании, которое, вопреки установившейся традиции, началось в его отсутствие, председательствовал Леонид Ильич Брежнев. И это был плохой знак.
Собравшиеся, не разделяя многих идеологических воззрений Хрущева и в частности проводимую им жесткую и бескомпромиссную критику В.И. Сталина и его близких соратников, вместе с тем горячо осудили и популистскую деятельность Н.С.Хрущева в части необоснованного реформирования управленческой системы народного хозяйства.
Так в 1957 году в стране по инициативе Хрущева стартовала грандиозная управленческая перестройка, основная цель которой была благородна и заключалась в децентрализации хозяйственной жизни страны. Но на деле она привела к полному хаосу, к утрате и окончательному разрыву многих экономических связей между смежными производствами, что в свою очередь нарушило координацию и порядок взаимодействия местных и центральных органов власти.
Это был крупный провал Хрущева, который дал повод не только его противникам, но и почти всем членам Президиума ЦК обрушиться с жесткой критикой как на его недальновидные инициативы в народно-хозяйственном секторе экономики, так и на все те противоречия, которые имели место быть в общественно-политической жизни страны. В итоге Н.С. Хрущев был освобожден от всех партийных и государственных постов. Новым Первым секретарем ЦК, как того и следовало ожидать, был избран Л.И. Брежнев, а Председателем Совета Министров – А.Н. Косыгин.

  ***
    
Так начался третий по счету исторический разворот такой огромной и неповоротливой государственный махины, как Советский Союз, в сторону исправления допущенных волюнтаристом Н.С. Хрущевым экономических, политических и идеологических ошибок. В советской истории государственный «переворот» 1964 года, осуществленный путем перехода власти из одних рук в другие не после смерти предыдущего лидера, а формально легитимным в результате решения Президиума и Пленума ЦК КПСС – факт беспрецедентный.
Инициатором экономических реформ 1965 года, которые ознаменовали начало целого ряда либеральных и прогрессивных тенденций в сельском хозяйстве страны и которые в конечном итоге способствовали повышению качества жизни сельских тружеников, был Алексей Николаевич Косыгиным.
Повышение закупочных цен, снятие ограничений на ведение подсобного хозяйство, оснащение коллективных хозяйств материально-технической базой… Но, что более всего воодушевляло колхозников в реформе 1965 года, так это то, что вместо трудодней им, наконец-то, было гарантировано денежное вознаграждение.
Реальные, натуральные денежные знаки открыли для молодежи легальный путь к бегству из сельскохозяйственной кабалы на просторы великой Родины. Учеба в профессиональных училищах и техникумах не только обеспечивала бегунов профессией, но и гарантировала им после завершения учебы работу по специальности. А справка, выданная председателем колхоза вместо паспорта, как разрешение на учебу, являлась надежным документом для получения метрик по месту работы в будущем.
Однако те сельскохозяйственные послабления, которые вошли составной частью в общую народнохозяйственную реформу А.Н. Косыгина были слишком скромны и осторожны для того, чтобы вдохнуть в коллективные хозяйства страны новую жизнь и тем самым остановить набирающие силу миграционные процессы. Нельзя было скинуть со счетов и то выстраданное долгим терпением недоверие к власти, которое накапливалось в сельчанах десятилетиями и усугублялось тяжелой исторической памятью.

«ЛАСТОЧКИ» ПРИЛЕТЕЛИ

Первые подозрения о том, что Косыгинская реформа, полная позитивных намерений в отношении сельских тружеников, в первую очередь заденет молодежь, живущую мечтами о городе, мелькнули в голове Алексея. Не надо было обладать глубоким умом, чтобы это предвидеть. Молодежь в советских деревнях и селах, вымороченная жесткой крепостной зависимостью от коллективного помещика – государства, давно жила на собранных в дорогу чемоданах, ожидая подходящего момента.
Почувствовала это и Людмила.
Но еще задолго до этого переломного момента в жизни крестьян проливались на нее из писем матери потоки слез и сетований на то, что младшие ее девки – красавицы и умницы обречены вечно прозябать в глуши, есть тощий хлеб и работать не покладая рук. Подобные причитания матери обижали Людмилу и, задевая за живое, водили ее рукой:
«Я тоже выросла не на перинах, - писала она в ответ, - и уехала из родного дома не по собственной воле куда-нибудь в Крым на отдых, а с твоего и дедова богословения на заработки в далекие северные края, куда Макар телят не гонял, где нет ни тепла, ни солнца, ни даже темной ночи нормальной, чтобы можно было лечь, закрыть глаза и хорошо выспаться. Где люди живут не в теплых избах, да пьют парное молоко, заедая яйцами и спелой картошкой, а в холодных бараках, без молока, масла и даже картошки, которая в этой мерзлой земле не растет, а вымерзает.  И ничего – выжила. Ни комары, ни мошки, ни гнус полярный хоть и не гнушались мною, но до костей не объели…Что-то не очень твои девки к такой жизни рвутся. А то бы не ныли, а давно приехали и вкалывали как все».
Мать, со своей стороны, на Людмилу за такие письма не обижалась, всем сердцем чувствовала она не только ее правоту, но и свою вину перед ней. И хоть не каялась она в том открыто, но часто, подолгу стоя пред образами, молилась и всю жизнь про себя казнилась и за то, что так скоро оторвала от себя старших дочерей, что позволила Люсе рискнуть собой, уехать в такие края, такую даль, где даже не каждый мужчина способен выжить, вынесли подобные трудности и остаться человеком.
Признавала она и то, что слишком часто потакала этому нехристю, как с годами стала называть она Федора, что нередко шла у него на поводу и что это по ее вине у старших дочерей не сложились судьбы. «Зиночка, - сетовала Нина Михайловна, оставаясь порой в одиночестве, - всю жизнь с пьяницей мается, а Люся хоть и с хорошим человеком сошлась, но с больным».
Однако, как бы ни совестилась она в душе перед Людмилой, но выпросила, вымолила у старшей дочери согласие на помощь. Не для себя, для своих средних дочерей – Екатерины и Клавдии. И как не хотелось Алексею сталкиваться с подобной проблемой и превращать свое жилье в общежитие для приезжих, но и отказать Нине Михайловне, которая в трудную минуту откликнулась и помогла ему справиться с болезнью, не мог.

                ***

Катя заявилась на учебу в конце августа 1966 года, как раз вовремя для того, чтобы сдать документы в приемную комиссию, устроиться на постой у сводной сестры или, если повезет - в общежитии, и приступить к занятиям. Однако с местами в общежитии, как того и следовало ожидать, было туго, и в итоге, из двух вариантов оставался только один. Нельзя сказать, что он вполне устраивал Екатерину, что она была воодушевлена встречей с родней и надеялась провести это время с удовольствием. Нет, скорее, напротив. Екатерина никогда не была близка со своей сводной сестрой, их разделяли не только огромные расстояния, но и немалая разница в возрасте, и поэтому она тяготилась своим зависимым положением и чувствовала себя обузой для них.
Примерно, те же самые мысли возникали время от времени и в голове Людмилы. Но, как хозяйка, она обязана была быть приветливой, заботливой и гостеприимной. И она старалась. Хуже всего приходилось Алексею. И не только потому, что Екатерина была для него чужим человеком, что само по себе усложняет любые отношениях, но еще и потому, что в дни, когда рабочие смены жены выпадали на вечер, он просто не знал, как себя с ней вести и чем ее занять.
Зато Вера, всегда открытая, общительная и готовая к дружбе с любым человеком, легко вступала с Екатериной в контакт и так нагружала ее своими школьными новостями, впечатлениями и разговорами, что той в пору было придумывать какую-нибудь убедительную причину для того, чтобы освободиться от ее компании.
Но сделать это было не просто.
Квартира Афоновых хоть и считалась двухкомнатной, но по метражу была маленькой и ее едва хватало на то, чтобы члены семьи, состоящей из трех человек, могли в ней после расстановки мебели разместиться. Хотя меблирована квартира была по самому скромному минимуму - шкаф для белья, два спальных места – одно для родителей и другое для ребенка, диван для гостей, столы – один для школьных занятий Вере, другой раскладной в зале для приема гостей и тумбочка с телевизором – вот, пожалуй, и все. В кухне, где едва и без мебели было втроем не развернуться, все было сделано руками Алексея – стол, над ним шкаф навесной и три стула со спинками.
Так что укрыться друг от друга или уединиться по причинам личного характера в такой квартире было негде.

                ***

Что касается самой Екатерины, то она была девушка необычная. Похожая удивительным образом на свою мать – Нину Михайловну, она изумляла взор той необычной и редкой красотой, которая сбивает с толку своей утонченностью. Стройная, пропорционально сложенная она мало походила на тех дородных сельских красавиц, которых легко узнаешь по крутости нрава, твердой походке, и сбитому, будто жирные деревенские сливки, телосложению.  Никак не вязалась с заочным представлением о ней и ее тонкая белая кожа, едва тронутая летним загаром, и русые, собранные в какой-то нелепый начес на затылке тонкие волосы, с мелкими на висках завитками. И только глаза, тоже голубые, как у матери, подводили ее. Они были холодны и мелководны, то есть не имели той теплой и таинственной глубины, которая притягивала к себе и цепляла за душу без всяких слов.
Что ни говори, а в ней определенно просматривалась материнская порода. Порода, которую не вырастить в человеке одним только воспитанием. И она, понимая это, всем своим существом пыталась эту породу выразить. Так, например, все эмоции Екатерины были сдержаны, манеры скромны, речь нетороплива, а смех сведен к доброжелательной улыбке.
Со временем, как следует приглядевшись к своей родственнице, Алексей не преминул заметить жене:
- Себе на уме твоя Екатерина, - потом многозначительно хмыкнул и добавил, - какой ей шпатель, какая малярная кисть… Не затем она в такую даль ехала, чтобы по стенам раствор размазывать, да обои клеить…. Не затем… мужика хочет своей красотой зацепить… да не простого, а с положением…и ведь подцепит, подцепит, как пить дать, - и он залился беззлобным смехом.
- И что в этом плохого? – вступилась Людмила за сестру.
- Плохого ничего, -  согласился Алексей и, чуть помолчав, добавил: - Не просчиталась бы в своих расчетах.

                ***

И ведь как в воду глядел.
В самый канун Нового года Катерина вернулась с занятий не одна, а с молодым, высоким и красивым молдаванином. 
- Вот, - поведя в его сторону рукой, улыбнулась она, - знакомьтесь… Дмитрий.
Алексей, поправив на переносице очки, в которых, сидя на диване, читал свежие новости в передовице, сложил газету, встал и, сделав пару шагов навстречу, с некоторым недоумением протянул незнакомцу руку:
- Алексей, Алексей Васильевич…
Он не любил сюрпризов, трудно сходился с новыми людьми, был в известной степени подозрительным и не доверял первому впечатлению. Но всеми этими не очень привлекательными на первый взгляд качествами он обладал не в силу врожденного характера, а приобрел из жизненного опыта, которым испытывала его судьба.
Зато Людмила Алексеевна, с душой, открытой на распашку, ничего дурного в голову без причины не брала. Вот и сейчас, накрывая на стол, она обернулась, выпрямилась и, ловко вытерев руки о цветастый передник, протянула навстречу гостю пухлую ладонь:
- Людмила Алексеевна, - кивнула она, - будем знакомы.
И невооруженным глазом было видно, что Дмитрий старше Екатерины, что он мужик бывалый, крепкий и что девчонка ему нравится. Говорил молдаванин бойко, громко и со стороны казалось, что искренне.
- Извините, что вот так, - и он развел руки в стороны, - без предупреждения…Случайно вышло… Катюша настояла…, - и он, окатив ее влюбленным взглядом, досказал: - говорит, пора показаться…мол, самое время.
- Время и в самом деле хорошее, - решила поддержать его Людмила, - молодцы, что пришли.
И она пригласила всех к столу.
Выпили по чуть-чуть.
Но и этого хватило, чтобы расслабиться и стать проще.
Дмитрий пил мало, ел много и говорил один за всех:
- Я на Север по контракту приехал, захотелось деньжат срубить, да и профессия у меня для этого дела подходящая… - рассказывал он о себе, активно ворочая скулами, -  каменщик. Катюшу случайно увидел, на объекте, - и он, аппетитно сглотнув, закинул в рот следующую порцию, - столкнулись нос к носу… Я сразу понял, - и он выразительно глянул на Катерину, - что это судьба… Так ведь было, Кать? – хотел он и ее втянуть в разговор.
Но Катерина только слегка улыбнулась и кивнула в ответ головой.
За разговорами просидели до самого утра. А по утру Катя уехала вместе с Дмитрием в другую компанию.
                ***

- Ну, как тебе он? – первое, что спросила Людмила, едва за влюбленной парочкой захлопнулась дверь.
- Красавец мужик, здоров как бык…, - не без зависти произнес Алексей и, через паузу, добавил, - и скупой, как черт.
- Чего это? - опешила Людмила: - Скажешь тоже, скупой! - и продолжая оправдывать жениха сестры, напомнила: - Он же сказал, «случайно вышло».
- Сказать-то он может всякое, язык у него, что мотор, тарахтит без остановки, - нехотя отозвался Алексей: - Сама подумай, своей головой, - настаивал он на своем, - Новый год, подарки, угощения, сюрпризы... Кто же с пустыми руками в гости идет?!
- Работал человек… не успел, - выгораживала как могла Людмила будущего зятя.
- И Катерина твоя такая же, - раскипятился Алексей, - полгода у нас, как в санатории прожила, а Верочке даже конфетки не купила.
Вера во взрослые разговоры не встревала. Да и заснула рано, весь Новый год проспала.
«Но, - подумала она про себя, - папа прав, какой-то он этот Дмитрий… колкий, - нашла она наконец подходящее слово, и оно так ей понравилось, что она не удержалась и высказала его вслух».
- Колкий какой-то этот Дмитрий, - произнесла она совсем не к месту.
- Что? – почти одновременно отреагировали взрослые.
- Колкий, - повторила Вера и для большей убедительности покачала головой, - да, да…колкий.
Алексей с Людмилой переглянулись и, привлекая дочку к себе, весело рассмеялись.
А Катерина и Дмитрий расписались весной, и Дмитрий ни увез ее к себе на родину в Молдавию. Но, как стало ясно из писем, родня Дмитрия ее, как невестку, не приняла. По законам общины Дмитрий должен был взять в жены девушку из хорошей молдавской семьи, ровню себе, а никак ни русскую, да еще и деревенскую простушку. Родня настаивала, чтобы он одумался и сделал все так, как к тому призывает его долг. Но Дмитрий, как о том и говорил Алексей, был мужиком крепким. Он порвал со своей родней, покинул любимую Молдавию и выбрал для своей семьи новую родину – тихое и скромное местечко где-то под Полтавой.

                ***

Через год после отъезда Катерины, в 1968 году из деревни приехала вторая сводная сестра Людмилы – Клавдия. Имея перед глазами пример старшей сестры, которой удалось ухватить удачу за хвост, Клавдия в немалой степени рассчитывала на везение.
«Да, - думала она про себя, - получить профессию маляра-штукатура – это неплохо, но хотелось бы и личную жизнь устроить».
Клавдия открыто, без тонких игр, надеялась выйти замуж.
Однако, в отличие от Катерины, которая самой природой была заточена на успех, Клава подобных преимуществ не имела. Она была по-деревенски проста, грубо скроена и не обладала даже и той малой долей привлекательной красоты, которая, бросаясь в глаза, притягивает к себе мужской взгляд. 
В Клавдии все было с избытком. Будучи среднего роста, она выделялась не полнотой, нет, а крепостью, плотностью и твердостью, будто была выточена из цельной породы дерева. В ней не было ничего изящного, тонкого и хрупкого, что понуждало бы мужчину к услужению, к защите, к подвигу во имя красоты и слабости прекрасной дамы.  Достаточно было и одного раза взглянуть на нее, чтобы понять, что эта прекрасная дама в защитнике не нуждается, а при случае может и сама защитить прекрасного мужчину.
Красота ее была тоже очень простая, легкая, поверхностная, свойственная короткому времени молодости. Одним словом, в Клавдии ничего не было от матери. Она была улучшенной копией своего отца – деда Федора. Небольшие карие глазки на почти круглом овале лица, широкие скулы, тонкие чуть поджатые губы, низкий лоб, обрамленный пышными кудрями, убранными со стороны спины в плотную толстую косу. И только волосы, цвета спелого каштана, спадая на виски, и удачно гармонируя с цветом глаз и смуглой кожей придавали Клавдии некую привлекательность.
Но этого было слишком мало для того, чтобы блистать красотой и обращать на себя внимание. В итоге, сдав по окончании ПТУ на отлично выпускные экзамены и продемонстрировав большое умение в приобретенных профессиональных навыках, Клавдия поехала не домой, а по направлению в город Мурманск. 
Там в Мурманске Клавдия и нашла свое счастье.
А звали это счастье - Василием.
Как оказалось, в последствии это был слабый и совершенно разрушенный алкоголем человек. Был ли он сразу таким, но таился, скрывая от Клавдии свой недуг, или пристрастился к спиртному со временем, значения не имело. Значение имело другое, не имея поддержки со стороны, одна в чужих краях, Клавдия состояла в плену этих пагубных для нее самой и для рожденных в этом браке детей отношениях долгие годы.
Как-то находясь под впечатлением ее писем, Алексей не удержался и задал Людмиле вопрос:
- Валентина – сестра твоя тоже на Север за удачей собирается?
- Нет, у нее другие планы. Поедет во Ржев, будет учиться на бухгалтера. Хочет быть поближе к родителям, - просто, не вкладывая в ответ иного смысла, ответила Людмила.
- Это хорошо, - согласился он, - кому-то надо и за стариками присматривать.

ИЗ ЮНОСТИ ВЕРЫ

После отъезда Клавдии, а случилось это в 1970 году, весной, Людмила все свое внимание переключила на дочь. И на то была прямая причина. Верочка заканчивала восьмой класс, впереди ее ожидали выпускные экзамены по окончании средней школы и, как следствие, принятие важного решения по вопросу:
- Что делать?
Вариантов было немного – всего два.
Первый – это получить аттестат о неполном среднем образовании и далее идти получать профессию в любое профтехобразовательное учреждение. Вариант был неплох тем, что в перспективе рабочее место на любом из советских гигантов, выстроенных на Кольском полуострове, выпускнику было обеспечено.
Второй вариант предусматривал окончание школы с аттестатом о полном, законченном среднем образовании, что открывало перед выпускником широкие горизонты – ВУЗы всей страны, а при получении диплома о высшем образовании - индустриальные гиганты по системе распределения.
И вот в этом направлении мысль Людмилы и вертелась.
С одной стороны, ей хотелось, чтобы Верочка была к ним поближе, чтобы осталась в родном городе, а с другой, она верила в ее способности, таланты и хотела, чтобы дочка попробовала себя в более ответственном соревновании, в таком как поступление в ВУЗ, проявила себя и нашла свое место в жизни.
Вот для того, чтобы навести порядок во всех этих раздумьях, Людмила и затеяла с Верой серьезный разговор. Но, как всегда, не умея начинать подход к той или иной затее с дальних подступов, она, выждав удобный момент, спросила напрямик:
- Вера, - и дочь по голосу поняла, что разговор начат матерью неспроста, - идет последняя четверть, за ней экзамены, а дальше… - и Людмила, выдержав паузу продолжила, - дальше, что ты о том думаешь?
- Ничего еще не думала, - ответила она просто.
Мысль о том, чтобы прервать учебу в школе до срока, никогда даже в голову ей не приходила. Да и с чего бы? Она была в школе на хорошем, даже отличном счету, активистка, комсомолка, секретарь комсомольской школьной организации…
- Нет, ничего еще не думало о том, - повторила Вера и добавила, - время есть, еще два учебных года впереди, экзамены, выпускной… Время есть.
- А ты подумай… Хорошенько подумай, - наставляла ее Людмила: - Время быстро пролетит… Быстро… и надо быть к этому готовой.
Но если мать проявляла излишнюю тревогу и нервозность, то Алексей молчал. Не то чтобы ему было все равно, какие зреют планы в голове у дочери. Просто, исходя из своего жизненного опыта, он полагал, что каждый человек должен сам выбирать свою судьбу и не надо его к этому подталкивать. Он и своей жене Людмиле не раз заявлял об этом. Но та только сердилась и, уязвляя его самолюбие, не без сарказма спрашивала:
- Выбирать, - делала она упор на этом слове, - и как, удалось тебе выбрать свою судьбу?
- Время было другое, - не склонный к грубости и скандалам спокойно отвечал он, - разве можно ровнять.
Но после этого разговора Вера все-таки обратилась к своему внутреннему голосу, поинтересовалась, какие у него планы на будущее.
- И кем я хочу стать? – прямо задала она ему прямой вопрос, и в голове вдруг заворочалась какая-то суетливая мысль, предлагая разные варианты.
- Нет, нет, нет, - остановила его Вера, -  ни водолазом, ни шахтером, ни летчиком я быть не хочу.
- А кем же тогда? - задал на этот раз вопрос внутренний голос.
Вера, немного подумав, переворошив в голове далекие, отодвинутые за ненадобностью в сторону события из детства, ответила:
- Милиционером, следователем… буду негодяев ловить.

                ***

Так она о том в скором времени своим родителям и заявила:
- Окончу школу, получу аттестат и поеду в Питер… буду поступать на юрфак, хочу быть следователем… с детства хотела, - уточнила она.
Но Вера и представить себе не могла, какое впечатление произведет ее заявление на родителей. И если мама отнеслась к ее выбору на удивление спокойно, выразив свой протест одним лишь словом «дурь», то папа был сражен наповал, будто попал под пулю случайного выстрела.
- Этому не бывать! - заявил он: - Нет, нет, нет! Ты хоть понимаешь, что это за люди - «следователи». Им ведь сам человек неважен, им важно другое – важно пробудить в человеке чувство вины, заставить его поверить в то, что он виноват…. Виноват… понимаешь… перед страной, перед государством… перед господом богом, наконец, - горячился он все больше и больше: - Неважно в чем… Просто, почувствовав себя виноватым, бедняга признается в чем угодно…
Вера понимала, что отец берет эти представления о людях в форме не с потолка. Было время, он прошел через этот конвейер, прошла вся его семья, и он знал, о чем говорит.
Наконец немного передохнув, Алексей устало добавил:
- Эта профессия не для тебя. Во-первых, она не женская, а во-вторых, грязная и скотская.
- Я справлюсь, - бухнула в ответ Вера.
- Ты не понимаешь, о чем говоришь, - махнул Алексей рукой в сторону дочери.
- Я-то не понимаю? - завилась она вдруг ни с чего, - я не только понимаю, я и помню весь тот ужас…, - отправила она свой вызов ему в спину - …тогда в лесу. Помню, что было там и что после того, дома … за что ты лупил меня…? За что? В чем я была - ребенок - виновата? – и сама же ответила: - В том, что тот грязный и похотливый педофил воспользовался моей детской доверчивостью, наивностью, верой в добро… за что, папа? – она склонила голову и, глядя куда-то вниз на свои ноги, договорила до конца: - Давно хотела тебя об этом спросить.
Но отец, всю жизнь коривший себя за тот случай, удрученно молчал.
- Вот потому я и хочу быть следователем, - подвела итог Вера всему сказанному, - чтобы такие милые, любезные и добрые клоуны не гуляли по улицам, высматривая своих жертв, а сидели в клетках, как дикие звери.
Вера совсем было собралась закончить этот разговор, оставить родителей наедине, чтобы поговорили, обдумали все, но мама верная своим принципам все доводить до конца, оставила за собой последнее слово:
- Думай, Вера Алексеевна, думай, - сказала она, и, легко прикоснувшись к ее лбу двумя пальцами, поправила нависшую над ее глазами челку, - время у тебя есть!

                ***

И время было!
Какое чудесное было время!
И на что Вера его потратила? На учебу.
Вере вообще нравилось учиться, узнавать что-то новое, интересное, полезное. Нравилась сама школа – большая, просторная, с широкими коридорами и холлами, нравился преподавательский состав, который в основном состоял из выпускников Ленинградских ВУЗов. Все педагоги, как на подбор, были хорошо образованы, грамотны, строги и в тоже время демократичны, они всегда умели развить тему шире и глубже, чем предусматривали рамки школьной программы, и было в них еще что-то такое, что вызывало к ним неподдельный интерес, искреннее уважение и выражалось это уважение одним одобрительным словом – питерцы.
Но самые настоящие дружеские отношения сложились у Веры с преподавателем не из их числа, а с учителем по обществоведению с Надеждой Алексеевной Осининой. Ходили по школе слухи, что она никакого отношения к питерцам не имела, а имела и самое прямое отношение к репрессированным по политическим статьям, но была в конце пятидесятых реабилитирована и восстановлена в правах.
Распространялись эти слухи тихо, ненавязчиво и зачастую в качестве пояснения к ее совершенно непедагогическим манерам. Во-первых, в своих платьях старого покроя – длинных, ниже колен, с белыми воротничками, отделанными шитьем или кружевом, она выглядела старомодной и отсталой на целый век, во-вторых, Надежда Алексеевна курила, что само по себе антипедагогично, не тонкие и длинные изящного вида женские сигареты с фильтром, а грубые и едкие популярные только в реакционной среде папиросы «Беломорканал», ну, и в-третьих, она ни с кем не искала дружбы, а держалась сама по себе достойно и высоко.
Другими словами, если «питерцы» представляли собой единый косяк с заложенной в него программой коллективного мышления и направленной на обучение и формирование советской личности, то Надежда Алексеевна была в чистом виде индивидуалисткой, которая, понимая пагубность навязанных из вне идей, пыталась пробудить в умах учеников собственное рациональное сознание.

                ***

Другим педагогом не из питерской школы, которая имела прямое отношение к выпускному Вериному классу, была Людмила Николаевна Изборская. Помимо того, что она преподавала английский язык, так она еще была и классным руководителем Веры. Откуда она была родом и как оказалась на Крайнем Севере, никто толком не знал. Но по слухам выходило, что она приехала откуда-то с западной окраины страны, что у нее контракт и большие личные амбиции.
Что касается амбиций, то они и в самом деле у нее имелись в чрезвычайном количестве и здорово мешали установить нормальные светские отношения с питерской группой.  И не только по этой причине. «Питерцы» состояли на службе у высокой идеи, а Людмила Николаевна – у золотого тельца. Да и методы ее работы явно обнаруживали в ней другую подготовку, другую - западную школу. Со временем, чего никогда ранее и при других педагогах в системе школьного образования не наблюдалось, у Людмилы Николаевны выявились любимчики. Доверие к ним выражалось открыто и демонстрировалось в просьбах личного характера.
- Галина…Иванова, - обращалась она к какой-нибудь одной из прилежных учениц и, глядя поверх очков, подчеркнуто вежливо говорила, - будь добра, сходи, пожалуйста, в мой кабинет, принеси листки с контрольными работами…
При этом, как знак высочайшего доверия, она доставала из кармана или из сумочки ключи и передавала их из рук в руки одной из своих любимец. Впрочем, просьбы касались не только контрольных работ, а целого списка предметов – футляра для очков, мела, тетрадей, кнопок, демонстрационных материалов, учебных пособий и так далее. Любимцы должны были отрабатывать благосклонность учителя, ценить его расположение и быть благодарными за хорошие оценки. Но со стороны, все это вместе взятое, напоминало собой какой-то театр абсурда, где та и другая сторона играли свои роли с одной лишь целью, утвердиться каждому на своем месте.
Вера в число любимцев Людмилы Николаевны не входила.
И не потому что была менее прилежна или училась хуже «изборских избранников». Нет! Она была по своей натуре идейна, возглавляла комсомольскую организацию школы, всегда была на виду, а значит, уже играла отведенную ей в школьной системе образования ведущую роль. А это говорило только об одном - у Веры Афоновой за кулисами имелся свой режиссер. А что он из себя представлял - отдельную личность или целый трудовой коллектив принципиального значения не имело.
И Людмила Николаевна осторожничала.

                ***

Но накануне выпускного вечера она все-таки переступила черту, которую так долго выдерживала. Людмила Николаевна решилась похлопотать за Володю Рохлина - одного из своих самых любимых любимцев. И вовсе не потому что он был лучше всех остальных, а потому что она испытывала к нему личную эмоциональную симпатию. Одним словом, Людмила Николаевна выбрала минутку и пригласила Веру в свой кабинет – кабинет английского языка, который вот уже несколько лет являлся ее персональной вотчиной.
 - Проходи, Вера, садись, - и она указала рукой на первый учебный стол, который был вплотную придвинут к ее преподавательскому столу. Но сама она за свой стол не села, а встала сбоку от стола, за которым расположилась Вера.
«Да, - успела подумать та, - с этой тетки станется…того и гляди какую-нибудь гадость напоследок устроит, так сказать, подарит на память…, а то чего-бы ей со мной свидания с глазу на глаз устраивать…».
- Начну без вступления, - раздался в следующую минуту голос Изборской у нее над головой, и Вера успела заметить, как классная круто развернувшись на месте, сделала два шага вперед и уселась за свой стол напротив Веры так, что они оказались друг напротив друга – глаза в глаза.
- Вера, - снова назвала она ее по имени, - что ты думаешь о Володе Рохлине?
Вопрос оказался настолько неожиданным, что Вере пришлось изрядно потрудиться, чтобы за пару минут собрать в уме все, что имело к Володе хоть какое-то с ее стороны отношение.
- Вообще, о Володе я не думаю, не думаю совсем, - медленно, продолжая осмысливать означенную тему, - но, - она поправилась, - признаю в нем хорошего товарища, ответственного, общительного и …, - она запнулась на полуслове, - не знаю, что еще к этому добавить.
- И этого немало… - сверкнула Людмила Николаевна холодным взглядом из-за стекол очков, - хороший, ответственный…. Такими людьми не раскидываются. Думаю, что тебе надо к нему как получше, повнимательней присмотреться. Школа осталась позади… награды, дипломы, аттестаты получены, - гнула она свою, пока еще не очень понятную для Веры линию, - начинается взрослая жизнь, и такой человек, как Володя, рядом - это просто подарок судьбы, приз, от которого нельзя отказываться.
Вера молчала…
И тогда Изборская, выдержав паузу, перешла ко второй части сватовства:
- Я наблюдала за вами, - призналась она и впилась своим немигающим взглядом в глаза Веры, - ты ему нравишься. На вечерах, на праздниках он всегда вертится возле тебя, приглашает потанцевать… за вечер не раз, - продолжала она буровить Веру своим взглядом: - Вы красивая пара, друг другу подходите…
Вера слушала и молчала… Ей было не ловко, не уютно, и она только ниже отпускала голову: - «Это что же получается, - вертелось в ее голове, - вот сейчас в эту самую минуту Изборская сватает мне Володю Рохлина в качестве кого? Предлагает в друзья или…, – но секунду подумав, отказалась от своих предположений: - Нет! Не может быть! Не может! Слишком грубо… хотя, - и новая мысль завладела ее сознанием, - почему бы и нет? Со вчерашнего дня я больше не ее ученица и она мне - не педагог. Сейчас каждый сам за себя…все в границах дозволенного».
Но пока Вера пыталась отыскать точку опоры в своих догадках, Людмила Николаевна думала о другом. Понимая, что никакой откровенности, которую она в общем-то и не заслуживает, со стороны Веры не последует, Изборская, резко отодвинув из-под себя стул, встала, вышла в проход между выстроенными в ряды столами и, оперевшись боком о кромку Вериного стола, давая тем самым понять, что разговор окончен, посоветовала:
- Не торопись, Вера.  Подумай над тем, что я сказала, и прими правильное решение.
- Я подумаю, - и Вера впервые за всю встречу посмотрела ей в глаза.
Но на самом деле Вере очень хотелось знать, чем был вызван подобный разговор, что послужило к нему поводом и какова роль самого Володина Рохлина во всей этой истории.
Но проявить интерес и задать все эти вопросы Изборской, означало принять все ею сказанное на веру, повестись на ее игру и в конце концов влипнуть в какую-нибудь запутанную историю, а Вере очень этого не хотелось. И она решила про себя, что время всех рассудит.

                ***

Но как бы она ни отмахивалась от этого разговора, как бы ни увиливала от себя самой, а должна была признать, что кое в чем Изборская все-таки была права. Володя действительно проявлял к ней определенный интерес.
«Да, - честно соглашалась она про себя с бывшей классной, - и на танцы он меня приглашал и не редко поблизости оказывался… но все это не то… нет, не то это!».
Вера постаралась припомнить некоторые незначительные детали из своих повседневных встреч с Володей в пределах учебного класса и школьных коридоров, но на ум ничего особенного, что могло бы расширить пределы ее воображения, не приходило.
«Нет, нет, - с еще больше убежденностью, отрицала она все то, что свалилось на нее по вине Изборской, -  выдумки все это!  Скорее, забава какая-то между мальчишками, может быть спор на тему, кто смелей или что-то другое в этом духе. Но, – подошла она к окончательному выводу, - не никакого отношения к чему-то серьезному, настоящему это отношения не имеет».
Вера была уверена, что хорошо знала Володю. Он был, пожалуй, самым развитым мальчиком в классе, развитым не по годам – высокий, сильный и самостоятельный. Все остальные мальчишки рядом с ним казались мелкими, задиристыми и незрелыми сопляками. На школьных вечерах это различие проявлялось особенно ярко.
А девочки, как назло, в большинстве своем были почти все рослыми, физически развитыми и уверенными в себе. Такой была и сама Вера. Но в отличие от нормальных девочек, мечтающих о любви и дружбе, Вера не о чем таком не мечтала, а просто занималась тем, что ей было по душе. Как заядлая активистка и лидер комсомольской организации школы, она с большим удовольствием занималась общественной деятельностью.
Однако в текущих учебных буднях это обстоятельство как-то скрадывалось, размывалось в повседневной суете дел и забот, а вот на школьных вечерах, во время танцев, когда девочки, в ожидании кавалера, сбиваются в кучки у одной стены актового зала, а мальчики у другой, она чувствовала себя не очень комфортно, и ее охватывала странная внутренняя тревога. Она понимала, что между ней и всеми остальными есть определенный барьер и что не каждый готов преодолевать это препятствие.
«Ну, кому и в самом деле, - оценивая свои шансы на внимание со стороны сверстников, рассуждала Вера, - придет в голову дружить со мной - с комиссаршей, портфель мой носить, дарить одуванчики, до дому провожать…, - и всякий раз, представляя в уме подобную картину, она не могла удержаться от смеха: - Должно быть, не унизила меня Изборская, а пожалела, позаботилась о глупенькой девочке, - заключила она напоследок».
Но, что ни говори, а Володя был единственным, кто имел смелость пересечь на глазах всех остальных актовый зал и пригласить ее на медленный танец. Однако она понимала и другое, что делал он это не из чувства нежности к ней или заботы, а действовал интуитивно, на уровне подсознания, как доминантный вожак стаи, как пример для всех остальных мальчишек, которые еще не выросли, не созрели, не доросли для смелых поступков. А он Володя Рохлин вырос, созрел и может позволить себе танцевать с кем захочет, будь то хоть сама комиссарша.
Но на этом все Верины воспоминания о Володе и заканчивались.
«Ведь ничего больше и не было, никакой естественной в таких случаях лирики, поэзии или романтики, - продолжала она вести разговор сама с собой, - ни записочек мне Володя не писал, ни свиданий не назначал, ни прогулок при луне… Ничего… Пустое все, - легко отпуская от себя прошлое, заключила она».
Но в тот момент она еще не знала, что и через годы будет вспоминать Володю Рохлина с нежностью и грустью одновременно.

ПОЕЗД ОТПРАВЛЯЕТСЯ

Теперь, когда школьная жизнь осталась позади, Вера встретилась со своими одноклассниками, с бывшими одноклассниками, на вокзале в день своего отъезда в Питер.
Провожала Веру только мама. Провожала хоть и сухо, но не без слез. Что касается отца, то он, пребывая в последнее время в расстроенных чувствах, замкнулся в себе, грустил и со стороны выглядел потерянным и одиноким. Порой Вере казалось, что причина его столь странного и вместе с тем отчужденного поведения, кроется вовсе не в том, что она, настояв в выборе профессии на своем, пошла против его воли, а в том, что он оказался вовсе не готов к тому, что день разлуки с ней так скоро наступит.
Как оказалось, в Питер в тот день уезжала не только Вера, но и самая успешная в учебе часть класса, его ядро и гордость школы. И когда, ожидая прибытия поезда, Вера с мамой вышли из помещения вокзала на перрон, он уже был заполнен выпускниками и их родителями. Некоторых, у кого были большие и полные семьи, провожали не только мамы и папы, но и сестры с братьями, а иных и бабушки с дедушками.
У Веры никогда не было большой и здоровой семьи. Семьи, не травмированной непоправимыми грехами истории. Окинув всех испытующим взглядом, Вера мельком взглянула на мать, слегка улыбнулась и против воли впервые задалась неуместным и не ко времени возникшим вопросом, а знает ли она свою мать? Знает ли? Ведь все самые яркие моменты из ее детства были прожиты не с мамой, а с отцом. А где была она? На работе. Всегда на работе: то в ночь – и надо выспаться, то в день – дела, дела, то в вечер…
И они дружили с отцом.
«Это он, - возвращаясь в прошлое, вспоминала она, - возился с ней, брал с собой на рыбалку… это с ним они попали однажды под шквальный шторм, который, налетев откуда-то со стороны, швырял и бился волной об отцовский баркас, будто он был не солидным рыбацким судном, а хлипкой лодчонкой, оторвавшейся от берега…
- Не бойся, - не выпуская из рук рычаг мотора, - кричал он тогда ей сквозь шторм…прижмись к корме… вот так… мы справимся…
И она ему верила…
Никому она так ни верила в жизни, как отцу.
Это с ним, – продолжала она вспоминать, -  они вместе ходили в лес пехом, далеко-далеко в самую глубину тундры, собирали ягоды и грибы и уже поздно на закате варили над костром, собранным из сухих сучков и веток, в походном котелке какую-то невероятно вкусную похлебку. Ночевали в землянке на пушистом и душистом ельнике, плотно прижавшись друг к другу спинами…
Было и другое…, - наконец отпустила она от себя прошлое».
И в ту же минуту, переведя взгляд на толпу, с удивлением наблюдала за тем как близкие и родные друг другу люди прощаются – как шутят, смеются, обнимаются… и плачут. Никто и никогда ее не провожал… Вот и сейчас они стояли на платформе с мамой вдвоем, будучи бесконечно близки и так бесконечно одиноки.

                ***

Однако, когда все поцелуи и объятия, взгляды и слезы, слова и улыбки остались за окнами плацкартного вагона, и скорый поезд Мурманск-Ленинград, набирая разбег, помчался на полном ходу вперед - навстречу новому дню, когда в душах ребят развеялись последние печали, и проводник, раздав постель и собрав билеты, начал разносить чай, все оживились.
Никогда, наверное, за все годы учебы в школе, они не были так открыты, свободны и самостоятельны в своих суждениях, как в эти тридцать шесть часов пути.
Каждый говорил, то что думает, в чем сомневается, к чему стремится и в чем не уверен. Однако сомнения были у не всех. Отдельные счастливчики, которые выбрали свой жизненный путь давно и знали, чего хотят, держались, в отличие от остальных, более уверенно и даже слегка подтрунивали над теми, кто сделал свой выбор не позову сердца, а в последние дни, опираясь на «Сборник для поступающих в ВУЗы». И, кстати, таких было большинство. Они просто хотели получить высшее образование, начать самостоятельную жизнь и вне зависимости от результата «поступишь-не поступишь» закрепиться на большой земле, оставив Крайний Север позади навсегда.
Вера слушала и тех, и других с большим интересом. Она восхищалась их прозорливостью, смелостью, готовностью к риску и даже к прямой авантюре. Никто из один не был заражен сентиментальной романтикой, не носил розовых очков и не верил в светлое будущее построенное одним разом и для всех.
- Мое будущее, - сострил кто-то из них, - мне его и делать светлым.
- Или блуждать в темноте, - хихикнул кто-то со стороны.
- Да, - отозвался третий, - если подумать, то даже и одного светлого дня сразу для всех не устроить, а то целое будущее. Мудрецы мудрят!
- Работа у них такая, - вновь отозвался с верхней полки первый, - одевать мир в мечты.
- Лучше бы в хорошую обувь, - раздался из соседнего купе девичий голос.
Под их разговор Вера незаметно для себя и уснула, а на другой день ближе к обеду начали собираться, прощаться, обниматься и давать обещание никогда не забывать друг друга. Поезд медленно, сбавляя на светофорах скорость, приближался к Ленинградскому железнодорожному вокзалу.
На перроне еще раз обнялись, пожелали друг другу удачи и простились, не обещая в будущем встретиться. Никто не знал, что его ждет впереди.
И только кто-то один напоследок бросил безадресно в пустоту:
- Найдемся, авось! Не дрейф, десятый «а»!
«Я и не дрейфу, - откликнулась Вера про себя и добавила: - К черту эти старые счеты!» и прямо от вокзала поехала не в сторону Ленинградского университета, как собиралась прежде, а в противоположную от него и сдала документы в приемную комиссию Ленинградского политехнического института.

ПОСЛЕДНИЙ РЕСУРС

Домой из Ленинграда Вера возвращалась в хорошем расположении духа.
Во-первых, она поступила в ВУЗ, что само по себе являлось большим событие, а во-вторых, она была уверена, что везет домой мир, радость и конец всем разногласиям, причиной которых сама же и стала.
- Держись, папка, - напевала ее душа, -  скоро все узнаешь!
Ей так хотелось поделиться своей радостью с родителями, посмеяться вместе с ними над самой собой, объяснить, почему именно политех, что она едва сдерживалась. «Да, конечно, - строила Вера различные предположения, - я могла бы давным-давно все выложить о себе в письмах, но разве это могло бы произвести такой же эффект, к которому я все это время готовилась?!
Хотя, - заходила она с другой стороны, - мама мне все это время писала, слала вызовы на телефонные переговоры и была в курсе всех моих новостей. Но она дала слово хранить доверенный ей секрет, - и Вера была уверена, что она держит обещание.
Впрочем, если по поводу данного мамой обещания Вера не сомневалась, то в остальном чувствовала, что за душой у нее имеется еще что-то такое, о чем она умалчивает. И это ощущение тревоги настораживало Веру, но одновременно и успокаивало, так как имело вполне разумное объяснение.
«Умалчивает, значит это «что-то» не столь срочное, и вполне может дождаться моего возвращения, - констатировала она». Единственное, что в маминых сообщениях о доме можно было бы принять за тревожный сигнал, так это слова о том, что «отец чувствует себя не важно». И она уловила этот сигнал и даже предприняла попытку разговорить мать и выведать у нее, что это значит. Но разве можно абонента на другом конце провода принудить говорить то, о чем он желает умолчать?
И все-таки мысли об отце не покидали Веру.
«Плохое самочувствие, - восстановила она одну из фраз матери, -  что хочешь, то и думай! Но она знала и другое, знала, что самочувствие отца никогда нельзя было назвать хорошим.  Стабильным, - продолжая в уме анализировать недавний телефонный разговор с матерью, поправила она ее, -  это еще куда ни шло, а вот хорошим… увы».
Вся жизнь Алексея и в самом деле представляла собой борьбу с невидимым врагом – с палочкой Коха, которая, как мина замедленного действия, только и ждала благоприятных обстоятельств, чтобы проявиться во всей полноте.
И как только макрофаги – основные клетки врожденного иммунитета, которые защищали организм Алексея от инфекции и изолировали бактерии, сдерживая их распространение, ослабли, палочки Коха вырвались на волю. Так начинается ускоренный и неконтролируемый процесс размножения любых бактерий. В данном случае он привел к образованию большого количества мокроты, затрудняющей нормальный воздухообмен в бронхолегочной системе организма.
Иными словами, мина замедленного действия сработала.
А поскольку история болезни Алексея длилась долго – добрых два десятка лет, а иммунитет, будучи от природы инструментом тонким, который не только быстро изнашивается, но и легко сбивается с настройки, то прогноз на будущее выглядел не утешительно.

             ***

Вера застала своего отца ни дома, а в больничной палате городской больницы. Выглядел он не ахти – бледная кожа, нездоровый блеск глаз, кашель, затрудненное дыхание и жалобы на боли в боку.
- Приехала… Наконец-то, - едва завидев Веру в дверном проеме больничной палаты, он оторвал голову от подушки, не спеша приподнялся, сел, свесив на пол босые ноги, и, впихнув ступни в больничные шлепанцы, тяжело оторвался от кровати… И, еще не дойдя до двери, сквозь кашель и грудные хрипы проговорил:
- Рад за тебя. Очень рад.  Правильное решение.
- Зачем ты…, - кинулась к нему на помощь Вера, - лежал бы, мы бы и так поговорили.
- Ходить полезно, - возразил он, врачи прописывают «больше надо ходить», вот и хожу… - и он с несвойственной ему откровенностью добавил: - Все ничего, только дышать трудно…
- Зачем тогда…
Но Алексей, не дав Вере высказаться до конца и направляясь в сторону больничного коридора, где имелись пустые лавочки, окликнул ее: - Дочь, давай сюда! Поговорить надо, - и, указав поворотом головы на место рядом с собой, добавил: - Не стой, садись.
Вера присела рядом, опустив голову. Слезы жгли душу, кипели в груди, стояли в горле, поднимались к глазам, пробивая себе дорогу наружу. Ей впервые по-настоящему стало страшно. И чего? Чего она боялась? Боялась слов, всего лишь нескольких слов, которые отец намерен был ей сейчас высказать.
Готовился к разговору и сам Алексей. Он как-то весь внутренне собрался, вытянулся и заговорил.  Но то, что он произнес, вытолкнул из себя, потратив на это немало сил, ударило Веру как обухом по голове:
- Вера, дочка, - покраснев от волнения и хватая, будто рыба, открытым ртом все больше и больше воздуха, произнес он наконец, -  об одном тебя прошу, не торопись связать себя семьей, браком, детьми, а лучше и вовсе не выходи замуж…послушай меня…
- И что так? – заслонилась она пустым и никчёмным вопросом от только что пережитого и неожиданного потрясения. Разве этих слов она ожидала от отца, к этим словам готовилась?
И душа ее, не выдержав напряжения, вскипела:
- Зачем ты сказал это? Зачем? – набросилась она на него без всякой пощады: - Разве об этом надо теперь говорить? Сейчас… сию минуту? Какая муха тебя укусила? Откуда весь этот мусор? Откуда?
- Не сердись, - едва слышно произнес он, - после твоего отъезда мать что-то в этом духе о твоем однокласснике, вроде Володя его зовут, говорила, что, мол, он хороший надежный парень, к тебе расположен и что из вас получилась бы отличная пара…, - отец откинулся спиной на стену и хрипло закашлялся, после чего, превозмогая охватившую его слабость, через силу добавил: - Извини… Просто…просто прислушайся к моим словам…
- Пустое все это! Пустое… - попыталась Вера успокоить отца и для большей убедительности добавила: - И в мыслях такого нет.
Но отец больше не проронил ни слова. С чувством выполненного долга он лишь слегка, одними губами, улыбнулся дочери, затем, опираясь на ее руку, поднялся со скамьи и, медленно переступая с ноги на ногу, проследовал к своей палате.


 ***
               

Больше к этой теме разговора никто из них не возвращался. Да и виделись они не каждый день, а только по графику, согласно больничному расписанию. Так что та пара недель, что имелась у Веры в запасе, пролетела как одно мгновение, и пришло время расставаться. Держался в тот день Алексей Васильевич молодцом, настроение его было ровным и по отношению к операции по очистке плевральной полости от мокроты был настроен позитивно. По крайней мере в их последнее свидание с дочерью внешне все выглядело именно так, поэтому и уехала Вера в Питер на уборку сельскохозяйственной продукции, как это было принято, со спокойной душой.
Порадовала ее и скорая телеграмма из дома, в которой мама, ссылаясь на мнение врачей, сообщала о том, что операция, назначенная отцу, была проведена успешно.
А где-то через неделю или чуть больше пришла и вторая телеграмма, в которой так же, как и в первой, не имелось никаких подробностей, только голый текст:
«Леша выписан. Дома. Все хорошо».
Оставалось ждать новостей письмом.
В письме же все выглядело совсем по-другому.
«Веруня, доча моя, здравствуй, - писала мама. 
Привет от нас с папой. Сразу обо всем написать не могла. Нужно было какое-то время, для того чтобы оглядеться и присмотреться к отцу. После операции, папа наш сильно изменился. Он постоянно прислушивается к себе.  Говорит, что, когда он глубоко дышит, то внутри его что-то шуршит.  Правда, врачи предупреждали его о возможных последствиях, но он думает обо всем по-другому, по-своему и настаивает на том, что врачи не досмотрели и забыли в нем какой-то медицинский материал, который и шуршит у него в легких, как бумага. Часто предлагает послушать и мне. Но я хоть и прикладываюсь к его боку ухом, но ничего не слышу.
Кроме шума и шорохов у него еще появились и страхи. Из боязни меня заразить он обзавелся отдельной посудой и моет ее не на кухне в мойке, а в ванной комнате в раковине, а затем полощет в хлорной воде.
Я, конечно, прислушалась ко всем его жалобам, - излагала мама все то, с чем ей пришлось столкнуться, - и мы вместе сходили на консультацию к его лечащему врачу-пульмонологу. Но, пожалуй, напрасно. После осмотра отца и беседы с ним он выписал ему направление к хорошему, с его слов, психиатру. Мы, доченька, сходили и к психиатру. Не знаю, что этот хороший доктор после нескольких минут беседы с Алексеем с глазу на глаз обнаружил, только ему он посоветовал пройти курс послеоперационной реабилитации, а мне, уже потом и после отца, сказал, что у него психическое расстройство.
Как ко всему этому относится, я не знаю.
Что касается Алексея, то ты и сама знаешь, что твой отец постоять за себя не может. 
За кого угодно – он герой, а за себя – трусливый заяц. Поэтому я еще раз побывала, уже без него, у пульмонолога и настояла на том, чтобы операцию провели повторно и убрали из его груди все, что там забыли, по доброй воле, а иначе я сумею найти на них управу. Однако первое, что в таких случаях требуется – а это рентген показал, что никаких посторонних предметов в его организме не выявлено.
Поэтому, Верочка, остается только одно единственное средство – это уповать на то, что подобные проблемы, которые со слов врачей, при таких сложных операциях вполне допустимы, со временем пройдут сами.
Но, моя дорогая, предчувствия у меня не добрые.
Целую. Твоя мама.»

                ***

Но Вера понимала, о чем это письмо на самом деле. На самом деле все вышесказанное значило, что у отца еще есть в запасе какое-то время…
«Но, боже мой, - думала Вера, - нужно ли отцу это время, хочет ли он его длить без веры, без надежды на выздоровление, беспомощный и одинокий перед лицом коварного недуга, который не убивает сразу, а день за днем отравляет его организм ядовитыми миазмами? – и с ужасом понимала, что отец никогда, никогда не будет полагаться на внешние силы или обстоятельства – бога, судьбу или чудо. Никогда… Всю жизнь ему приходилось полагаться только на самого себя… заботиться о матери и сестре…. Не его вина, что с ними стало… то сделала война. А теперь вышло и его время».
Но вместе с мыслями об отце, она вспоминала и другое время, когда они все были по-настоящему счастливы. И это время Вера будет помнить всегда… Всегда, потому что вся их жизнь в одночасье переменилась…  отец получил ордер на двухкомнатную квартиру в новом четырехэтажном доме из кирпича на берегу озера Имандра и они, что было странно и неожиданно, покидали свою тесную и неуютную комнату в старом бараке не без грусти…
В этих воспоминаниях Вера помнила себя ребенком – девочкой десяти лет. Столько было и ее отцу, когда их - Афоновых, как и многих других, выживших в тяжелейших условиях немецкой оккупации, отправили на Крайний Север, как лиц, заподозренных в сотрудничестве с нацистами… Отправили, согласно библейской традиции, в землю Нод искупать свои грехи. В основном это были женщины, старики, дети и мужики, которые по возрасту или состоянию здоровья не попали под призыв. Большинство из них сгинуло по дороге.
Но думая об отце, о выпавших на его долю испытаниях, Вера ни могла не признать, что для нее этот суровый край, эти заснеженные северные просторы – леса, горы, земли совсем не чужие. Нет! Они родные ей! Более того, она понимала, чувствовала душой, что будет всегда тосковать по ним… тоскует уже сейчас. И она не без улыбки вспоминала свою дорогую бабулю Нину Михайловну – большую мастерицу сводить частные повседневности к общему хрестоматийному знаменателю.
«Но как же она была права тогда, давно, очень давно, - вынуждена была признать Вера, -когда говорила, что родная земля – своя для каждого человека – это и есть Эдем, его Эдем и что человек связан с ним не памятью, как принято думать, а кровью – невидимой для глаз пуповиной до самого своего последнего дня.

      ***

Да, наверное, так и есть…, наверное, - продолжала Вера свой мысленный диалог с бабушкой, - а то с чего бы мне вдруг стала так часто снится крупная, ароматная и золотистая болотная ягода морошка, сниться живьем со вкусом и запахом, будто ее только что с влажного и слегка заболоченного берега озера собрали?
Болотный янтарь, - промелькнуло вдруг в голове Веры давно забытое словосочетание, - так, кажется, - в ту же минуту вспомнила она, - северные народы называли это удивительное травянистое, произрастающее только в условиях холода высоких северных широт, растение из семейства розовых, хотя наука присвоила ей другое титульное имя – земляная шелковица.
Зацветала морошка в июне, а поспевала в августе. Время школьных каникул, - подкинула память Вере следующую подсказку, - потому и собирала эту ягоду в основном ребятня. И как было удобно! Болотце, которое тянулось вдоль всего скалистого берега озера Имандра, располагалось через дорогу от жилого комплекса. Выходи и вот она – морошка!»
Но цивилизация и научно-технический прогресс - известные враги всего живого и сущего извели это удивительное и одинаково любимое детьми и взрослыми чудо природы - морошковое поле. Высушили его, отравили своими дымами металлургические печи комбината «Североникель». И со временем на месте красавицы - морошки, выросла кочковатая осока, цветущая белыми пушистыми и спутанными волосенками.
А сам берег, проход к которому перекрывало болотце, местные мужики приспособили под стоянку и причал для рыбацких лодок и баркасов.
С грустью вспоминала Вера и тот день, когда отец, изменив своему верному другу «Уралу», обменял его на рыболовное судно или, вернее, только на его остов – голую лодку, напоминающую собой белый бумажный кораблик. Однако новое увлечение так захватило отца, что все свое свободное время он проводил на берегу, и Вера могла не раз наблюдать, оказывая ему кое-какую помощь по мелочам, с какой любовью и наслаждением он конопатит, смолит и красит свое приобретение.
- Смотри, смотри, -  не отрываясь от дела, подбадривал ее отец, - еще покатаемся, рыбки наловим, ушицы наварим…будет время…
- А как же «Урал»? Не жалко? – спрашивала она его.
- А что «Урал»? – будто и не было его никогда, отзывался он, не выпуская из рук инструмент: - В квартиру его с собой не возьмешь, на улице тоже не оставишь… - и он, ища в ее глазах понимания, заключал: - вышло его время…вышло…

                ***

Сколько раз приходилось Вере слышать эти слова; – «время вышло».
Слышать по разным поводам.
Время вышло для бабушки Евдокии.
Время вышло для мотоцикла.
И вот теперь вышло время и для … баркаса.