Начало:
http://www.proza.ru/2017/01/26/680
Предыдущее:
http://proza.ru/2021/06/17/1245
ГЛАВА ДЕВЯНОСТО ШЕСТАЯ
СЛУЧАЙНОСТИ
«Остерегись скоро оставлять место, в котором ты живёшь».
АНТОНИЙ ВЕЛИКИЙ
«Пшекладень тупой совсем берега попутал! - чуть ни вскрикнул Мюллер, шарахнувшись в тень дровяного сарая. – Вот уж встреча, не желательная на службе». - Ермось Гарушек – не просто земляк, а прямо-таки сосед – общая изгородь, одна межа.
Глухой слышал, как немой рассказывал, что слепой видел, как хромой быстро-быстро бежал. Свиновоз! Ходячая бочка с дерьмом! Вытерпеть такое в двух шагах - нема возможности. Главное – избежать пристального созерцания этой животины. Иначе – день испорчен.
Сказать, что Мюллер не любит поляков – совсем ничего не сказать. Должно быть, и среди них встречаются достойные люди, но манера поведения, взгляд, привычка даже по-немецки шипеть!!! Он и русские-то слова не пытался произносить из боязни польского прононса, а потому был чрезвычайно рад, что Нина владеет немецким в должной мере, Мария понимает с полужеста, и тем же способом можно общаться с торговцами на базаре.
Гарушек из тех, для кого доминирование и подчинение замешаны не на рацио, а на тёмных инстинктах. Вроде бы полицейский: в пляжный сезон – контролёр «Клина», * остальное время – соглядатай по другим надобностям. Профессия измерителя промежностей обязывает соответственно вонять.
Из-за пёсьего духа примерно такое же отношение у Мюллера к собакам: бить не станет, а погладить… Увольте, пожалуй. Лучше накормим и своей дорогой пойдём.
С Гарушеком? Представь же ты! Целая жизнь бок обок! Как-то удавалось Мюллеру от столкновений увёртываться… Но тут! На тебе. Вот он – унтершар собственной персоной. Да не сам! Чуть впереди мужа выступает Пани Гарушек – тоже унтершарин (или как их называют), в том же звании. Форма на ней – под стать фигуре. Юбка! Десять саженей на конус. Хвала военному модельеру, или кто одевал этот кулич. Но даже если лукавый (скорее всего лично он), то попался весьма деликатный чёрт, оградив «выпечку» строгостью линий: одинакова со всех сторон. В штанах это выглядело бы сногсшибательно даже для пасущейся у будки охранников козы.
Ночью все кошки серые. Для Пана Гарушека все санитары белые, и слава Господу с матерью его Марией. Но куда они влекутся? Зачем? Кто из двух ранен или занедужил? Неужели роды! По осени Зиммель у Фихтенмаеровой овчарки принимал, теперь Шрёдеру стопроцентная сука достанется: тухлятиной увенчана, пащенком заряжена.
- Что, господин доктор? – Спросил Мюллер разминувшегося с прелестной четой в недрах госпитального здания Гамулку. – Неужели дама на сносях!
- Гнойник в полтора колена. – Отвечал офтальмолог. – Молилась, говорит, с полным усердием. Мне же кажется, тяпнул некто за мякоть, пожитки защищая.
- Плохо тяпнул?
- Хватит с неё. Счастлива будет, если удастся ногу сохранить.
- Зачем же дотерпела до такого состояния?
- Боится боли, так она сказала.
- Шрёдер о боязни знает?
- Разумеется. Это очевидно даже крысам под полом и паукам на чердаке. Все отверстия страхом светятся, в том числе - микроскопические поры.
Врачу и санитару излишни разъяснения – один понял, о чём подумал другой, и наоборот. В негласном уставе Гэдке сказано: «воинам медицинской службы следует возвращать жизнь тем, кому Господь велел заново родиться». И нет слов о бережном отношении к палачам.
Пришла расплата курице за яичный помёт! Шрёдеру «Жёлтый дом» вот где уже, как и бригаде. Оттопчутся сегодня на садистке. За всех измученных отслужат «мессу», за всех почувствовавших себя негодяями коллег.
«Любите врагов ваших». Да. Ермось враг уж потому, что за счёт оплошности немцев земляков будет стремиться доказать преданность Рейху. Люби его или нет, только опасности не отменить. Однако, не потенциальные выходки соседа озадачили. Мюллер поймал себя на мысли, что злиться на Гарушека из-за трусости в машине с Финком. Ведь и Шекспировский мавр взбесился не от крушения идеала, но потому, что сам в походах не брезговал подсунуть трофейную щербину под срамной уд. Правильно. Так и есть. Важно понимать других, но сколь важнее видеть собственный грешок. Видеть и опасаться: не заведёт ли он куда-нибудь в болото. А поляки!
Незадолго до войны Мюллер, вдохновенный садовник, любитель созерцания небесной глубины, как-то задремал среди кустов жасмина и, проснувшись, не вдруг бросился к дому, ловя последние мгновения неги. Рядом послышался шорох и голоса, невольно сделавшие из папаши Клауса подслушивающее устройство.
- Ты умеешь целоваться? – Спросил первый голос, принадлежавший его дочери Лилиан.
- Зачем это? – отвечала Альдона Гарушек, её одноклассница.
- Ну… Как зачем? А когда полюбишь, надо целоваться и почём ни попадя трогать друг друга руками. Так говорит Петра.
- Пусть она говорит что угодно, - фыркнула в ладошку Альдона. – Мне в любви нужен настоящий друг, верный. Ему в первую очередь должно быть дело до моей чести, моей безопасности, которую не разменяет он на прикосновения и прочие ужимки, чтобы Петра завидовала. Я любви хочу, понимаешь! Настоящей любви. И ему готова этим же платить.
Лилиан поняла, и Мюллер понял. Девочка высказала заветную мечту о том, чего нет у домашнего очага. Меж её родителями существует привязанность схожестей и дополнений, обеспечивающая удобство сосуществования, но выглядит она далеко не всегда красиво. Гарушеки, например, поминутно сговариваются, против кого дружить, и делают сие весьма успешно. Гадкая картина! Чревата непредсказуемостью.
Поборник морали на боевом посту и «резинка» для подтирания следов жизнедеятельности! С какого перепугу власти смешали всех в народной школе? А может, Ермось подлизал путь дочери? Как ни рассуди, только общение с детёнышем из подобного логова в приличных семьях не приветствуется. Однако, несмотря на это или вопреки этому, опыт страдания, подкреплённого любовью к Богу и родителям, ведёт Альдону во взрослую жизнь сильной, уверенной в себе. И подруг ей выбирать соответствующих.
- Надо что-то делать, - сказала Амалия за обедом. – Ли совсем от рук отбилась – пропадает целыми днями.
- Учителя не жалуются! – Встала в защитную позицию Лилиан.
- Ещё бы жаловались! – Возмутилась Амалия. – Довольно того, что болтаешься где попало.
- Гуляет с Альдоной. – Сказал, как отрезал, Мюллер.
- Да. – Похолодев взглядом, подтвердила Лилиан. – Ей не разрешают с немцами дружить, и мы прячемся.
- Почему же в польскую гимназию не идёт? – Спросила Анна.
- Не знаю. Отец – надзиратель какой-то.
- Прячетесь от нас? – Уронила рыбу с вилки Амалия.
- Запрещаю тебе, слышишь ли? – Мюллер привстал, будто для броска. – Запрещаю говорить маме неправду. Дружи с кем угодно, а убегать… Не смей. Сейчас тревожное время. Близкие должны знать о местонахождении друг друга. Это – основное правило безопасности. Следующий раз так и говори: «Мы с Альдоной пошли туда-то и туда-то».
Лилиан послушалась и слушается до сих пор. Чаще всего местом спасения от бдительного ока Пани Гарушек бывает сад Мюллеров с множеством беседок и крохотных потаённых троп. А время! Его не выберешь так же, как и родителей.
Время шло своим порядком, будто змея добычу, втягивая человечество в кошмар. Длился и длился по-над миром, кажущийся бесконечным, сальный, напоённый ароматом похоти век. "Интербеллум", ситуация между двумя мировыми войнами, звёздный час беспринципных и честолюбивых харизматиков. В ожидании неизбежности вселенской бойни двуногие твари всех сортов спешили нажраться, напиться, утонуть в жеманности манер, крикливых уборах, слащавой музыке, ненасытных совокуплениях…
Что будет? Чего ждать для дочерей? Мюллер старался не задавать вопроса и не отвечать на него, а, словно слепец, лелеял случайные ориентиры, одним из которых, как ни странно, оказалась дочь подловатых соседей.
Мюллеру стало стыдно: не подслушай он разговора девочек, так ли обошёлся бы с Лилиан? Что ни говори, знать лучше, нежели не знать. Альдона Гарушек перестала быть тайной за семью печатями, и это хорошо.
Между тем день клонится к вечеру, и это тоже хорошо. Сегодня слишком много потрясений. Избыток даже для военного времени. Мюллер проверил и подтёр снеговым скребочком склон: ярко выраженных следов в жёлобе и на месте побоища не осталось. Похождений никто не заметил. Охранники, все (за исключением досужего Ганца), были увлечены карточной игрой, а он видел только тапочки.
Груббер, пришедший в госпиталь за пайком для сменщиков, сказал, что слепого мальчика поселили в соседний с ними дом, а, следовательно, отдали тому шуцману, который его изувечил. Умеет же Финк издеваться, штырь ему в пуп или пулю в зоб: хозяину – трогать не смей; гостю – терпи поругание.
Мерзость, куда ни глянь. По такому случаю надо спуститься в свой райский уголок, посмотреть на солнышко сквозь кружево ветвей. Тем более, что со дня на день осенний ветер сорвёт листочки, понесёт, закружит… Тоже милая сердцу картина, только с другого ракурса.
Всё изменится, всё. Даже тропочка цвета слоновой кости посереет под взглядом холодных небес. Но пока тёмная, загустевшая в трудах вызревания зелень с лёгкостью кокотки скрывает «французскую болезнь» * осени. Готов уже явиться «срам», характерный «провалившимся носом» и «гнилостным запахом», который (впрочем) исподволь проникает сквозь нарочито поддерживаемый слой «парфюма».
Вниз! Вниз. Скоро приедет Лампрехт, но застанет ли целым убежище? Затяжные дожди наверняка размоют пещерку, сделав с ней то, с чем не справились летние ливни. А может, и не размоют? Останется до весны! До следующего лета! До некоего «потом». И когда-нибудь местные мальчишки, не знавшие войны, обнаружив углубление, домыслят случившееся здесь на свой лад.
Впрочем, ночевать там уже и с Лампрехтом будет неуютно. Потом разрушения, потом. Сейчас же…
Мюллер отодвинул обременённую блестящими ягодами плеть ежевики и обмер. Перед ним возникла, будто бы соткавшись из лучей, старушка, схороненная месяц назад.
«Это, дорогой друг, инициальная стадия острого психоза, - сказал себе Мюллер. – Откуда ей тут взяться?»
Сказать-то он сказал, но бабушка, мигай – не мигай, самая что ни на есть живая, и, кажется, его узнала. Ну конечно! Поднимается от жёлоба, приветливо машет рукой, будто бы они встретились на Бухенштрассе в день городских гуляний.
Сказать, что Мюллер огорчился – совсем ничего не сказать. Такого ужаса и граничащего с ненавистью гнева испытывать давно не доводилось. Даже мастерская Финка показалась «милее» собственной гостиной.
- Вы здесь ходите! – подавился вопросом Мюллер.
- Да, мой господин, - вежливо ответила старушка. – Я сочла возможным… Мне показалось, что возможно, поднявшись ночью в сад, забрать из дому документы и семейные реликвии. Нет. Я уверенна, что вы и ваши товарищи не станут бесчинствовать, но потом… В случае пожара… Как восстановишь, особенно - ордена?
«Вот это ощущения! Вот это взрыв!» И в «Жёлтом доме так не было. Два мира столкнулись внутри, две взаимоисключающих реальности – жизнь и смерть, здравый смысл и безумие, как-то вдруг сделали его пустым, раздавленным, не способным не только оттолкнуть женщину, а даже выругаться.
- Ваше место в земле под вязами. – Едва сумел выдавить слово Мюллер. – И вы хотите уложить остальных? Причём, не только нас, но и наши семьи?
- Я! – Мая Матвевна отшатнулась, чуть ни скатившись вниз. – О нет! Совсем нет! Кому это нужно?
«Машинально бормочет, - отметил Мюллер. – Сама же всё поняла, только сейчас поняла. «Герои спят вечным сном», однажды обмолвилась Нина». Вот уж истина, чистая правда.
- Благоразумный лучше храброго, пробормотал Мюллер, сглатывая желание отлупить старушку по щекам.
- В книге притч, - уточнила она, - говорится: «Долготерпеливый лучше храброго, и владеющий собою лучше завоевателя города».
- Где говорится? – Переспросил Мюллер.
Мая Матвевна, взмахнув рукой, обняла тёплый стволик молодого дерева, дабы устоять на подкосившихся ногах. Слёзы упали разом, плотно занавесив ресницы. Слова остановились.
- Идёмте, идёмте, - взял за плечи старушку Мюллер. – Здесь не совсем безопасно, тем более, что некто спускается. Может быть, мне показалось, только всё равно лучше укрыться нам.
Противоположный склон более отвесный, и Мюллеру пришлось буквально вознести её на следующий, едва приметный уступ.
- Простите, мой Господин, - шептала Мая Матвевна. – Нелепый поступок, совершенно безрассудный. Я теперь буду слушаться вас, ничего не буду предпринимать сама.
- Хорошо. Смотрите! Нет, вон туда.
Сверху слетел громадный серый кот Марии. Зверюган на задних лапах выскочил из травы, а в передних цепко держал здоровенную крысу, жизнь которой, судя по всему, была окончена в процессе спуска.
- Видите грот? И там отверстие? - Указал Мюллер влево по склону.
- Вижу. – Как-то вдруг успокоилась Мая Матвевна, и ветер тотчас осушил слёзы.
- Выше есть ещё. Более глубокое и менее доступное. Туда я принесу сундук. Ваш большой сундук, понимаете? Он добротно сделан, не протекает. В сундук я положу книги. Все будут там лежать, а так же вещи, достойные называться семейной реликвией. Это вас устроит?
- О да. Благодарю.
Мюллер усадил старушку на тёплый, торчащий из-под высохших кореньев камень. – Вот, - сказал, - фляжка, глотните воды.
- Благодарю вас, мой Господин, - ещё раз повторила она. И Мюллер Из дальнейших её слов убедился в неистребимости «геройств». – Я хочу есть. Вот узелок. На вашу долю тоже хватит. А потом… Сумей вы поднять меня наверх здесь, никому не придёт в голову, что я - оттуда. О, можете не сомневаться, с этой минуты я буду благоразумнее. За гранью оврага, если вы обратили внимание, далеко-далеко простираются заросли. Я наберу ягод в мою корзиночку и пойду просёлками туда, где остался мой муж. Это не сложно, поверьте, пожалуйста.
«Остался? Муж? - Мюллер снова почувствовал окаменение сердца. – Вот оно. Связалось воедино. Парализованный старик там, куда его отвезли головорезы Анфима? Да, конечно. И Гансауге они же приложили к народу своему. Именно они, иначе и быть не может».
В корзиночке оказались яйца, огурцы, яблоки, изрезанное ломтиками сало и вкуснейший, невероятно вкусный хлеб. Потомственный кондитер ничего подобного представить себе не мог. Что за рецепт? Откуда в обезумевшем от крови, оголодавшем, измученном мире такие изыски!
Правильно будет теперь для немецкого солдата – пойти к Финку и выложить всё на чистоту. Однако, есть вопрос… Нет никаких вопросов. Мюллер хотел выследить канал и выследил. Для этого пришлось поверить, что старики мертвы.
Прекрасный этап послужного списка, после которого уж точно никакие Гарушеки с Маннехаймами не поколеблют его положения в рядах национал-социалистов, и надолго исчезнет угроза близким.
- Слепой мальчик. – Сказал Мюллер.
- Что? – Переспросила Мая Матвевна.
- Он в соседнем с вашим доме.
«Не понимаю», - хотела возразить она, только яичный желток стал комом в горле, заморозив ненужный вопрос. Ей ли дело, зачем он это сказал. Может быть, чтоб отвлечься, как-нибудь утолить страх.
Восточный гребень оврага ниже западного. Дальше за ним простирается плавно уходящее вверх неудобье, бросовая земля, обрабатывать которую нельзя из-за стабильного водотока. Там, где растительность не справилась с ним, не смогла зацепиться корнями за грунт, на зелёном пролегли светлые бороздки (намёк овражных отрогов), видимые вблизи, но вовсе не различимые с госпитального двора.
Мюллер помог старушке взобраться до пологого, уверенный в том, что их никто не видит. Мая Матвевна, простившись с ним, выбрала желобок, уклоняющийся к северу. Мюллер даже не пытался рассуждать, почему она пошла именно туда, ведь болотный край юго-западнее, так он себе это представлял.
«Забыть… Всё забыть…» - Ягод много. Халат за поясом, колпак в руках. Он принесёт сослуживцам спелую ежевику, а завтра в свободный день организует коллективный сбор урожая.
Страсть к собиранию дикоросов обуревала Маю Матвевну с детских лет, поэтому лес и поле были для неё открытой книгой. Но в этот раз она и не подумала усердно рвать ежевику. Главное теперь, никем не замеченной вернуться на Палешь.
Избегая людных мест, кружным путём добралась она до Авксеньтьевой слободы, зашла к тем людям, у кого по осени Андрей отогревался. Переночевав, отправилась дальше и к вечеру – вот она застава.
Марш-броски подобного рода не показаны пожилым женщинам, недавно перенесшим растяжение связок и прочь. А потому дальше заставы ноги отказались её нести. Командир дозора Полухин Фрол соорудил волокушку и велел смене транспортировать Судзиловскую в ближайший хутор, коим оказался Кладезь.
***
- Где тебя носило! – завопил при виде Мюллера Густав Липсиус, вечный напарник по моргу.
- Что за гонка? Что за крик? -Встретил недоумением атаку Мюллер. Колпак, между прочим, сидел у него на голове, а ягоды украшали стол в докторском домике.
– С ног сбились в поисках донора, - объяснил Липсиус. – Директор обещал тебе уши открутить, если попадёшься.
Благоразумно прихватив миску с ежевикой, Мюллер поспешил в кабинет Земпелина: «Явился по Вашему приказанию, Гер Майор»
Директор не выглядел разозлённым и весьма одобрил ягоды. – Отнесите Шиммелю и другим, кому хватит, - велел он. – Остальное завтра. Устроим массовый сбор и тщательный осмотр оврага.
Мюллер крутанулся на каблуках, чтобы выполнить приказ начальства, но Земпелин остановил его.
- Зверьё продолжает бесчинствовать, - сказал. – Привезли унтера и двух солдат, сопровождающих обоз. Нещадно покусаны. Их ошибка в том была, что оставили подводы в погоне за собаками. Лошади шарахнулись, убежали. Найди их теперь…
- Шарахнулись? – переспросил Мюллер и ухватил инициативу: - Нужна кровь?
- видимо да. Не отлучайтесь далеко. – Понял его с полуслова Земпелин. - Там чисто?
- Как и утром, Гер майор. А женщина?
Вы имеете в виду охранницу? Ампутация. Она отказывается наотрез. Но это психосоматика, реакция на токсикоз.
- Что же будет?
- Соберём консилиум гнойных хирургов и… Смотрите! Смотрите туда! Муж уводит её! Неужели?
- Санитарный поезд, - объяснил вошедший Шрёдер. – Она считает – удача ей. Нам же! Взяли бомбу, и пусть катит в Фатерланд. Как говаривал мой дядюшка сапожник: «Лишь бы с рук сбыть, а с ног сами свалятся».
- О, это правда, - согласился Земпелин. - Жизнь - будто шкура зебры: полоска белая, полоска чёрная… Но помнит ли красотка: чем чаще меняются полосы, тем ближе хвост и, соответственно, то, что под ним?
Гарушек не стал вместе с женой подъезжать до города. Он вернулся в госпитальный двор и сел на лавку.
«Должно быть, соболезнования собирать пристроился», - решил Мюллер. Ему совсем не улыбалось попасть в круг соболезнующих, поэтому, покинув кабинет Земпелина, ценный донор роздал ягоды и направился в комнату отдыха с тем, чтоб вздремнуть до вызова.
***
Лошадей кормили долго, чересчур долго, а заодно готовили кашу впрок, чтоб не дымить до финала «Затеи». Отряд на стоянке не пытался разбредаться за ягодами. Большинство личного состава полегло в телеги. Лишь мальчишки расхаживали по «пятаку», не заботясь о том, что к вечеру - дозор.
- Она в сакле моей
Спит… тара да та та.
Бормотал костровой Алёшка Дуганов, не только не попадая в какую бы то ни было ноту, но, вовсе не имея о нотах представления. Таковых называют гудками. Как правило, они большие любители петь, хотя всегда вызывают раздражение окружающих. Но в этот чрезвычайно длинный день, кажется, никто не раздражался, кроме Сулимова с Ириной Евгеньевной. Даже Фогелю было позволено, прогуливаясь меж возов, счесть пулемёты.
Бастиан воспользовался мигом свободы от бдительного опекуна и подошёл к Васе Деменкову: - Я спросить хочу.
Гансу всегда казалось, что в нём таится несколько жизней. Интерес к восприятию окружающего (и людей) кошкой, собакой, голубем присутствовал всегда и вылился в сборник повестей от имени животных. Однако, начинающий автор очень боялся разгрома со стороны потенциальных читателей, а потому прятал тетрадки.
Тайное становится явным, и в один поистине прекрасный день отец обнаружил творение сына, пришёл в полный восторг и обещал снять на этом материале анимационные фильмы. Одно получилось более удачным, другое – менее, но Ганс так настрадался от оценок папашиных одноклассников, что больше ничего не стал писать.
И вот снова: «Спросить хочу!» Иная жизнь, иной взгляд, иной опыт. Настолько иной, что собаки с голубями отдыхают. Этот мальчик, в отличие от Ганса, действительно, без самолюбования и помпы, участник боевых действий. Он, как фотографы в Ступанках, способен пройти там, куда ветру запрет, солнышку тормоз. И наверняка не понаслышке видел он смерть в лицо.
- Почему ты считаешь, - спросил Ганс, - что победят именно русские? Не о наших с тобой пожеланиях вопрос, но объективно попробуй сказать.
- Выбора нет. – Ответил Вася, осознав как-то вдруг, что немцу действительно важно понять. Взаправдашний интерес у него, не провоцирует.
- Почему же нет выбора? – Возразил Ганс. – Мир во всём мире – опасная химера, обессиливающая. Войны велись всегда и повсюду, победа капризна, зависит от множества факторов, а население умеет привыкать к смене правителей. Я, наверно, не стал бы прятаться от пуль, добросовестно воевал бы. Это – дело чести. Но понимание, что кругом лишь смерть и ничего впереди, является ошибкой. Война кончится, и всё будет, только не будет меня…
- Книг начитался, - сказал Вася. – Я тоже так думал, пока не грянуло. Теперь понимаю – ничего не будет после этой войны. Человечество в привычном виде перестанет существовать. «Доказательств довольно. Я слишком много видел», - хотел добавить он, но вспомнил и увидал такое, от чего захотелось взлететь, невзирая на отсутствие крыльев. Из-за скопления подвод вышагнул Мынор. Его-то как раз тут и не ждали. Оттого-то Васю и осенило!
- Что там! – Воскликнул Ганс, изумлённый переменой в лице собеседника.
- Индеец! – Задохнулся восторгом Вася. – Настоящий! Всё может! И шапку сшить, и самолёт посадить без ориентиров в тумане!
Вася, крутанувшись, будто кнопочку нажали, бросился наперерез Мынору.
- Слушай, куда, пойдём! Ты не хотел меня в группу брать, а я тебе чо покажу!
- Погоди, суета, - рукой остановил его Мынор. – Пойдём. Покажи. Только не дёргайся так.
- Нет. Потом покажу. Сейчас же – на словах только.
- Ну, давай, слушаю.
- Место есть, - Жарко зашептал Вася. - Точки на крышах и внятный перелаз кругом. Оттуда «Жёлтый дом!» Вот так просматривается! Кабинеты все на втором этаже! Главное же – столовка и котельная. Именно помост химической водоочистки, где верстак Финка. И отход скрытненький – с километр будет. А потом - ищи зайцев по полю. Я был! Я видел! Хотел воспользоваться, но страх: вдруг промахнусь. Второго раза они уж не дадут, вот ведь что.
1. "Клин" - элемент купального костюма, прикрывающего интимные места.
2. Контролёр Клина - полицейский на пляже.
3. Сифилис
Продолжение: