Четыре бездны - казачья сага. Кинороман. Часть 1

СЕРГЕЙ  ХОРШЕВ-ОЛЬХОВСКИЙ



                ЧЕТЫРЕ  БЕЗДНЫ – КАЗАЧЬЯ САГА
                Фольклорно-исторический кинороман

                АННОТАЦИЯ

               Материал для фольклорно-исторического киноромана «Четыре бездны – казачья сага» автор начал собирать ещё в советские времена – в начале восьмидесятых годов ХХ века, когда живы были некоторые главные герои повествования, которых автор лично знал и искренне любил.
       Роман состоит из пяти частей.
       В части 1. Старый мир – рисуются картины хуторской жизни на Верхнем Дону в период первой мировой войны – начало ХХ века. В дальнейшем главным героям, группе молодых парней и девушек, предстоит пройти через тяжёлые годы междуусобной и невероятно кровавой гражданской смуты (часть 2. Старый и новый мир), насильственной коллективизации, жестокого, смертоносного голода и необоснованных репрессий (часть 3. Новый мир), дотоле небывалой войны – Великой отечественной (часть 4. Война).
       Часть 5. Встреча – служит итогом жизненного пути главных героев, которым суждено было дожить, в невероятно тяжёлых, временами просто нечеловеческих условиях, до середины шестидесятых годов ХХ века.
       Повествование романа построено на основе реальных событий, по воспоминаниям близких, хорошо знакомых автору людей, с использованием казачьего говора, употребляемого в повседневной жизни, вплоть до нынешних дней, коренными жителями верхнедонских хуторов и станиц.
       В романе живо описан народный быт, народный юмор, яркая любовь, искренняя дружба и, к сожалению, подлое предательство и злоупотребление властью.
       В описании локальных военных действий использовались рассказы очевидцев, в  описании стратегических военных действий – архивные данные и документальные литературные источники.   
      Фольклорно-исторический кинороман «Четыре бездны – казачья сага» расчитан на массового читателя старше четырнадцати лет.
 
                Сергей   Хоршев – Ольховский


               


                ЧЕТЫРЕ БЕЗДНЫ – КАЗАЧЬЯ САГА

                Фольклорно-исторический кинороман

                ЧАСТЬ 1. СТАРЫЙ МИР


                Казаки создали Россию...
               
                Лев Толстой


                Люби всё, что с ранних лет
                Ты впитал в кровь и плоть
                В вольных степях твоей
                РОДИНЫ!
               
                Казачья заповедь


                ПРЕДИСЛОВИЕ

          Хутор* Верхне-Чирский Ростовской области. Лето 1989 года. Петров день.* Ночь. При свете лампы «летучая мышь», зажжённой вместо неожиданно пропавшего электричества, беседуют двое – древний, но далеко не ветхий казачина, и приехавший погостить внук.
       – Так, говоришь, лейтенант, всё одно, что хорунжий?
       – Так точно!
       – А ясаул как по-теперешнему? Капитан, что ли?
       – Нет. Майор.
       – Ну, раз так, чтобы до моей смерти дослужился до майора – это мне, старику, дюже великая радость будить! – гордо поправил дед Петро седой, редкий уже чуб и просительно добавил: – А книжку напишешь – принеси на могилку. Не запамятуй, годы мои преклонные, боюсь, не дождусь этого дня...
---------------------------------
*Пояснения всех слов обозначенных звёздочкой смотреть в конце данной публикации (в алфавитном порядке).





                Часть 1. СТАРЫЙ МИР


                Глава 1.  ДУНЯШКА

               Стёпка Некрасов был не самым рослым среди сверстников, но именно его все мальчишки считали своим атаманом. Он был ловок, хитёр и храбр, как зверь. В неполные десять лет лихо скакал на норовистых лошадях из полудикого степного табуна, запросто хватал в руки ужей и лягушек, без раздумий кидался за нерестящимися щуками в студёную воду, когда в речке ещё плавали льдины, и бесстрашно взбирался на макушки самых высоких деревьев.
       – Стёпка, ты бы разорил сорочиное гнездо в нашей леваде, * а то проклятая белобока всех курчат перетаскает туда, – попросила его однажды Анна Павловна (жена лавочника Барбашова), и обещала за усердие угостить леденцами.
       Для Стёпки сбросить сорочиное гнездо, даже с самой высокой и колючей грушени, было плёвым делом, тем более за леденцы. Мигом вскарабкался он на макушку старого, ершистого дерева и, в кровь раздирая руки, стал проворно разбирать мудрёную, коконом сплетённую из прочных крючковатых веток сорочиную крепость.
       – Ой, мамочка! Мне страшно!.. – вдруг долетел до него писклявый девичий голосок.
      – Ах ты же, Господи Боже мой! – всплеснула руками Анна Павловна. – И эта следом притащилась. А ну брысь отседа! – замахнулась она на дочь Дуняшку хворостиной. – Тебя никто не звал!
       Дуняшка послушно бросилась по тропинке в сторону дома, но когда мать отвернулась, быстренько спряталась за самый высокий, ветвистый лопух. Она прикрыла глаза от ярких солнечных лучей обеими ладошками и стала с тревогой наблюдать за соседским белобрысым мальчишкой, раз и навсегда поразившим её наивное девичье сердечко необыкновенным бесстрашием.
       Стёпка всегда хотел подёргать худенькую, непоседливую девчушку, обычно принаряжённую в красивое городское платье, за тугие золотистые косички, беспорядочно болтавшиеся у неё на спине, как две маленькие туго сплетённые плёточки. Ему сверху хорошо было видно Дуняшку за лопухом, и он отвлёкся от дела...

                * * *
       – А-а-а!.. – взбудоражил тихую степную ночь пронзительно-длинный крик.
       – Родненький, что с тобой?! – перепугалась Дуняшка, дремавшая на плече любимого.
       – Прости, Дунечка! Прости! – виновато выдохнул Стёпка. – Напугал тебя.
       – Да что стряслось-то? 
       – Упал во сне с грушенки.
       – С этой? – ткнула Дуняшка рукой ввысь. 
       – Да, с неё. А ты тоже помнишь?
       – Как не помнить! Весь изодранный был, в крови.
       – И правда, как не помнить, ты же приносила воду в игрушечном ведёрке, помогала смывать кровь. 
       – А ты за это обещал жениться на мне, когда вырастешь, не передумал?
       – Во веки веков! Только бы пошла за меня!
       – Я-то пойду, хоть завтра. Да отец, боюсь, не отдаст.
       – Значит, я украду тебя!
       – Любый мой! На край света побегу за тобой, коль иначе не выйдет! – поклялась Дуняшка и опять прильнула к любимому.
       Всю ночь целовались они под могучим ветвистым деревом. Лишь когда небо тонкой ленточкой забелело с востока, Дуняшка опомнилась:
       – Ой-ё-ёй! – в испуге воскликнула она, запрокинув голову. – Светает уже! Отец прибьёт меня, коли проснётся раньше времени!    
       – Погоди! Погоди ещё минутку! – возбуждённо зашептал Стёпка, целуя Дуняшку.
       – Нет-нет! Мне пора! – вскочила Дуняшка, отряхнулась от травинок и засверкала босыми пятками по тропинке.
       – Эх, едрёна!.. – с восхищением ругнулся Стёпка, завороженно глядя вслед убегающей Дуняшке. – Ни у кого нету красивше девки!

                * * *
         Молодой, тридцати пяти лет от роду, только что получивший завидное наследство купец Игнатий Михайлович Бушуев жутко поссорился в первый год нового, весьма оптимистически начинавшегося для него и для всей России в целом, двадцатого века, впоследствии ставшего самым смутным и кровавым в истории человечества, и даже слегка подрался на осенней ярмарке с настырным, вездесущим лавочником Ванькой Барбашовым. После того нелепого случая Игнатий Михайлович затаил на лавочника жгучую обиду, и объявил ему товарную войну – он пустил в ход все доставшиеся от покойного родителя обширные знакомства и попытался путём всевозможных интриг разорить неуступчивого выскочку. Но напористый и удачливый Иван Фёдорович выстоял за пятнадцать лет непримиримого соперничества и даже расширил своё дело, несмотря ни на какие провокации Бушуева. Тогда поубавивший спесь Игнатий Михайлович, ставший к пятидесяти годам обширным в теле и слегка раздобревшим, решил прекратить давнюю тяжбу.
       В день, когда Иван Фёдорович узнал про намерение Бушуева сосватать за своего сына Филиппа его дочь Дуняшку, так переволновался, что даже ночью не мог успокоиться ни на секунду.
       «А там, глядишь, сынок подженится на какой-нибудь дворяночке, – в упоении мечтал он, – и со временем станет известным столичным чиновником...»
       Сына Романа Иван Фёдорович обучал в столичной гимназии. Но дочь Дуню отпустить в столь огромный, кипящий открытой, бесшабашно-вольной жизнью город, не решился. На первых порах с ней занималась, ради интереса, весьма образованная бабушка Серафима Ермолаевна. А когда Дуняшка подросла, Иван Фёдорович выписал из города Ростова учителя, которого тут же и выгнал, случайно прочитав в скучновато-дальней купеческой дороге повесть Пушкина «Дубровский».
       – Да не крутись ты, ради бога! Все бока поотсадил локотками! – сердито заворчала на него спросонья Анна Павловна.
      – Чёртова баба! Ничегошеньки не смыслит в жизни! – ругнулся Иван Фёдорович на жену, и с неохотой свесил с постели дугообразные казачьи ноги, доставшиеся в наследство от отца, порой проводившего больше времени верхом на лошади, чем на земле.

                * * *
         Некоторые, наиболее нетерпеливые молодые кочета уже начали пробовать глотки, предчувствуя скорый рассвет – несмело, жидковато и разноголосо, когда Дуняшка вошла во двор, скрипнув дверцей калитки. Она бесшумно подбежала босыми ногами к крыльцу, подобрала привычно-ловким движением подол лёгкой ситцевой юбки, наскоро отжала от обильной утренней росы и по-мальчишески озорно вскочила на первую ступеньку... А на крыльце, сидя прямо на полу, безмятежно дремал отец с догоравшей во рту папироской. Дуняшка тотчас обомлела, сжалась от страха в комок и бочком попыталась проскользнуть мимо него. Но Иван Фёдорович неожиданно проснулся, поперхнувшись в тот час едким бумажным дымом и грозно прохрипел:
       – Иде была? Со Стёпкой миловалась?
       – С ним, папенька! С ним! – с испуга призналась Дуняшка. – Люб он мне дюже!..
       – Ишь, как раскудахталась! А позволения спросила? – словно ужаленный подскочил с места отец. Он в гневе схватил Дуняшку за тугую длинную косу, стащил со ступенек и стал остервенело шлёпать ладонью куда попало.
       – Погоди, дурень! Покалечишь дитя! – решительно вступилась за дочь Анна Павловна, выскочившая на улицу в ночной рубашке.
       – Што-о?.. Хто дурень?!
       – Ванечка, миленький, угомонись, Христа ради, – упала на колени Анна Павловна, опомнившись. – Ты же и взаправду покалечишь её.
       – И чёрт с ней! Я тыщу раз говорил, не ровня нам Стёпка! – вскричал Иван Фёдорович ещё громче, но увидев свою престарелую мать, безмолвно застывшую возле крыльца, сразу стал остывать. – Маманя, возьми, эту поблуду,* – швырнул он ей в ноги Дуняшку. – Да пошибче приглядывай, чтобы даже ворохнуться не посмела без твоего ведома.
       – Пойдём скорее! Пойдём! – тотчас вскочила с колен Анна Павловна и потащила мужа за руку в курень. – А то люди услышуть, срам-то какой будить.
       С рождения, а точнее с крестин, относился Иван Фёдорович немножечко предвзято к своей дочке за её простоватое, как ему казалось, имя.
       – В нашем положении впору громкие носить имена! Дворянские! – любил он говаривать, подвыпив в праздники. А какие они, дворянские, и сам не знал толком. 
       Но Дуняшка, как раз, меньше всех была виновата в том, что батюшка повелел так окрестить её. «Раз появилась на божий свет на Явдошку, – громогласно пропел он тоном, не терпящим возражений, – стало быть имя должна носить соответствующее!».  А отец сробел перед божьим посланником на земле, будучи тогда не столь решительным и уважаемым как теперь. Только он предпочитал об этом не вспоминать.


                Глава 2.  СЕРАФИМА

               Богатая казачка Серафима Ермолаевна Барбашова на самом деле казачкой по рождению не была – она была дочерью удачливого купца и владельца одного из постоялых дворов на Питерско-Московском тракте Ермолая Агафоновича Похлебаева.
       Ермолай Агафонович рано овдовел, но жениться в другой раз не осмелился. Всю дальнейшую жизнь он посвятил воспитанию единственной, горячо любимой доченьки Серафимушки. С раннего детства окружил её заграничными учителями и гувернантками и, старательно копя на приданое, мечтал только об одном – непременно выдать замуж за потомственного, пусть даже бесталанного и обедневшего дворянина. 
       Благодаря стараниям батеньки от природы смышлёная, развитая телом и красивая лицом Серафима к восемнадцати годам стала завидной невестой – богатой, образованной и, когда хотела, приветливой особой. Её стройный стан сводил с ума каждого пылкого мужчину осмелившегося надолго задержать на ней взгляд, – а кто не был пылким, того сводила с ума мысль о громадном приданом. Слухи о купеческой дочери быстро поползли по всему тракту. Честолюбивый Ермолай Агафонович знал это и сам всячески поддерживал их. К нему на постоялый двор вскоре потянулись с визитами не только собратья-купцы, но и некоторые обнищавшие, зато знатные дворяне. Цель всей его жизни была рядом. Он перешёл от грёз к реальным мечтам – стал прикидывать в уме, где и как устроит свадьбу, где и как будут жить молодые и сколько у него будет единокровных внуков-дворян, которых с радостью будет сажать на колени и рассказывать им добрые, длинные сказки. Но мечта так и осталась мечтой. Её собственноручно похоронила безмерно обожаемая доченька.
       Взбалмошная, непредсказуемая Серафима нежданно-негаданно влюбилась, вопреки мечтам папеньки, в статного и лихого в повадках урядника* Донского Атаманского* полка Фёдора Барбашова, возвращавшегося из столицы после окончания действительной службы. Влюбилась скоропостижно и бесповоротно.
       Целую неделю кутил Фёдор вместе с односумом* с хутора Брёхова* Алексеем Никитиным на постоялом дворе Ермолая Похлебаева. Прокутив всё до гроша, он отдал на попечение Алексея своего коня и велел ему ехать на Дон, к их сослуживцу Кондратию Некрасову. А сам нанял на деньги Серафимушки извозчика и хитростью, в стиле гусара Минского,* увёз её из дома.
       Более месяца скитался Фёдор, обвенчавшийся с уворованной купчихой в одной из неведомых им деревушек, по постоялым дворам от Москвы – до Воронежа. В городе Богучары деньги закончились и ему не оставалось ничего другого, как помчать беременную к тому времени девицу прямиком в родную хату.
       Фёдор оказался большим прохвостом – не было у него ни табуна лошадей, ни бескрайних полей, ни дубовой рощи, ни товарной лавки. Пламенно горевшая дурманом первой любви Серафима опомнилась и всё поняла только тогда, когда перед глазами выросла небольшая, с виду горбатая и будто бы вросшая в землю корнями, как столетнее дерево, глинобитная хата с соломенной крышей. Отрухлявевшая за долгие годы крыша была приплюснута многочисленными дождями, снегами и ветрами в одну сторону – с севера на юг – и потому казалась горбатой.
       В приземистую хатку, подобострастно кланявшуюся кому-то неведомому, Серафима вошла в полуобморочном состоянии. Всё ей здесь показалось чудовищно-сказочным: и земляной пол, посыпанный для красоты свежим жёлтым песком, и малюсенькие кривоватые окошки, засиженные мухами, и огромная, с языками копоти, древняя печь, обставленная всевозможными чугунами, ухватами и чаплями, и громоздкий, непропорциональный шкаф, застеклённый битыми кусками стекла и обклеенный пожелтевшими вырезками из старых газет; и всякая другая, такая же громоздкая, как и шкаф, самодельная мебель – стол, табуретки, лавки...
       На первых порах Серафима не могла без брезгливости пить из общей кружки, есть из общей миски и спать на скрипучей, провисшей кровати. Ежедневно порывалась она уйти из грустного, ненавистного ей дома, но не знала, как сбежать без денег. Помимо того, её стало часто подташнивать. Такая оказия, для избалованной прежней жизнью особы, в дороге была непреодолимым препятствием.
       Престарелые родители Фёдора, рады-радёшеньки, что единственный сын вернулся домой живым и здоровым, ни в чём не упрекали его избранницу и ни в чём не неволили – наоборот, потакали во всём, помня о её богатом происхождении и беременности. И Серафима постепенно успокоилась и стала всё откладывать и от¬кладывать, до лучших времён, день побега, и всё реже и реже вспоминала отца. Её теперь больше всего занимали мысли о родах.
       Ермолай Агафонович тем временем едва не лишился жизни от сердечного приступа, сгоряча проклял дочь и надолго замкнулся в себе. Вначале такая однообразная и скучная жизнь ему была по душе – он мог целыми часами сидеть в одиночестве и ворошить прошлое, в котором всегда умудрялся отыскать что-то необычайно приятное для себя. Но в день рождения Серафимушки, вдруг почувствовал в сердце страшную пустоту и какую-то особую, гнетущую тоску и решил во что бы то ни стало вернуть её домой. В тот же день нанял он за большие деньги знающих толк в этом щекотливом вопросе людей и вскорости разыскал её. Серафимушка к тому времени была уже весьма обширна в талии и ему не оставалось ничего другого, как отказаться от благого намерения, чтобы окончательно не опозорить свою честь.
       Теперь Ермолай Агафонович тосковал по-другому – с рюмкой водки в руке, в кругу невесть откуда появившихся неисчислимых друзей. В зиму он продал постоялый двор, перебрался в столицу и пустился напропалую проживать с девицами и дружками кровные, с превеликим трудом нажитые денежки. «А зачем они мне теперь? – говорил он себе каждое утро с похмелья. – Раз я не могу породниться с истинным дворянством!» В один год сгорел некрепкий на здоровье Ермолай Агафонович от непотребной жизни. Умирая, он всё же сжалился над непутёвой дочерью и отписал ей остатки своего состояния. А дочь, узнав о милости батеньки, тотчас вознамерилась оставить маленького сына Ванюшку на попечение мужа и поселиться в Петербурге. Но когда получила наследство в руки, сразу поняла – шикарно с такими средствами в столице не прожить и года. Образованная и смекалистая Серафима, унаследовавшая фамильную Похлебаевскую хватку в торговле, поразмыслив, решила остаться на Дону. Она приобрела за большую часть наследственных денег товарную лавку, а на остатки построила ошелёванный,* покрытый железом просторный курень.* Умело вкладывая вырученные от торговли деньги в оборот, она постепенно стала богатеть и расширять дело. Купаясь по местным меркам в роскоши, Серафима грезила совсем о другом – уехать поскорее в столицу. И когда вожделенный день был не за горами, случилась беда. Трагически погиб её муж весельчак. В деле Фёдор был никчёмным человеком, только и знал, что дебоширил в кабаках, да на ярмарках. Однако его слава хлебосольного кутилы и лихого драчуна была гарантом её безопасности среди прижимистых казаков, недолюбливавших выходцев из коренной России, которых в открытую называли мужиками и кацапами. 
       После смерти мужа Серафиме Ермолаевне пришлось несладко в борьбе с нахрапистыми конкурентами-мужчинами, так и норовившими перебить цену и умыкнуть из-под носа товар получше. Она подорвала в этой неравной борьбе здоровье и, чувствуя, что никогда не сможет быть прежней, передала все дела подросшему к тому времени сыну Ивану и вынужденно осталась при нём советчицей. 
               
                * * *
         – ...Маманя-а!.. Ты же гляди, чтобы даже ворохнуться не посмела без твоего ведома! – повторил Иван Фёдорович, переступая порог куреня и вывел мать из оцепенения. 
       – Что ж, пойдём и мы спать, – сухо сказала Серафима Ермолаевна, когда всё утихло, и не по-старчески цепко схватила за руку Дуняшку.

                * * *
          Вечером Стёпка ждал любимую за околицей и недоумевал отчего она так долго не приходит к нему. Он уже в который раз складывал руки ковшиком и кричал, подражая сычу – очень похоже но слишком часто и нервно.
       Заключённая под бабушкину стражу Дуняшка затрепетала вся, услышав условленный, с детства знакомый призыв, и бессмысленно заметалась по комнате, до крови раскусывая и без того алые губы. Она то и дело выглядывала в распахнутое настежь створчатое окно, глубоко вздыхала и бросала на бабушку, низко склонившую голову над столом, откровенные, умоляющие взгляды. Только это не производило на Серафиму Ермолаевну никакого впечатления – она продолжала самозабвенно шептать и быстро водить пальцем по Библии. А крик ночной птицы всё продолжался и продолжался, всё настойчивее и настойчивее.
       Дуняшка совсем разволновалась и повалилась перед бабушкой на колени.
       – Бабулечка, родненькая!.. – взмолилась она, в слезах. – Отпусти меня ради Бога на игрища!* 
       Но бабушка была неприступна – взгляд её ни на мгновение не оторвался от книги.
       – Бабуня, ну почему ты такая?.. – продолжала всхлипывать Дуняшка. – Ты же сама без отцовского позволения выскочила замуж.
       – Потому и чахну в степи! – неожиданно оживилась Серафима Ермолаевна. – А так!.. Жила бы в столице с каким-нибудь, пусть даже и нелюбимым, простодушным дворянчиком, и горя не знала бы.  Балы... Маскарады...
       – Бабуня, погоди, – прервала Дуняшка замечтавшуюся бабушку. – Неужели, дедушка был совсем плохой?
       – Отчего же... Он был прекрасный любовник.
       – Так в чём тогда дело?
       – Во всём другом был простофиля. Разве что на кулаках дрался лучше других.
       – Бабунечка, расскажи что-нибудь про дедушку! – тотчас воспользовалась случаем Дуняшка.
       – Да что тут расскажешь, из-за этих проклятых кулаков лишился жизни. Кинулся на ярмарке, на спор, против двоих заезжих мужиков.
       – Один против двоих? – удивилась Дуняшка.
       – Подумаешь! – гордо фыркнула Серафима Ермолаевна. – Он бывало троих укладывал играючи. Этим тоже сразу расквасил морды. Победил бы без всякого сомнения, да тут как-то не повезло ему. Подскользнулся на сырой траве и упал на спину. А один из заезжих саданул его ногой в голову. Вражина мужицкая! Казак сроду не ударил бы лежачего! 
       – И что?! – испугалась Дуняшка. – Убил дедушку?!
       – А ты как думала! Саданул кованым сапогом! Да ещё как саданул, прямо в висок... И другой заезжий не лучше оказался, пырнул ножом Кондратия Некрасова, кинувшегося в защиту Фёдора.
      – Бабунечка, миленькая, расскажи что-нибудь ещё. Хорошее, – не без задней мысли стала приставать Дуняшка к Серафиме Ермолаевне.
      – Да что тут расскажешь, нечего.
      – А ты расскажи про вашу любовь.
      – Ах ты же, пройдоха! – упреждающе повысила голос бабушка, разгадавшая хитрость внучки. – А ну ложись спать!
      Дуняшка не упрямилась, поспешно разделась и нырнула под одеяло. Серафима Ермолаевна тоже медлить не стала, загасила лампу и легла в постель. Но засыпать не спешила, как того страстно желала внучка. Она долго, в не спокойствии, переворачивалась с боку на бок, жалобно вздыхала и шумно поправляла подушку. То ли вспоминала своё весёленькое девичество, то ли сожалела о безвозвратно ушедших годах, проведённых в нелюбимых краях, – а может, даже скорбела о своём непутёвом, безвременно ушедшем из жизни муженьке. Так, или иначе, заснула она в тот вечер поздно. Её тоненький, переливистый храп послужил для измученной долгим ожиданием Дуняшки сигналом к действию. Она тотчас подскочила с постели, почтительно перекрестилась три раза на древние, с детства пугавшие её своим величием образа* и, не задумываясь о последствиях, выпрыгнула через окно в темноту сада в лёгонькой ночной рубашке.
       – Моя, никому не отдам! Никому!.. – шептал в опьянении Стёпка, лаская тугие, девственные груди любимой.
       Дуняшка не противилась.
       «Чего теперь отбиваться, сама выскочила телешом. Да и отец не решится отдать испорченную за другого...» – в долю секунды нашла она оправдание своему дерзкому поступку и со страстным, радостным криком вонзила в спину любимого острые ноготки. 
       – Тише. Тише ягодка моя... – ласково, но безрезультатно умолял её Стёпка.
     Дуняшка бесстрашно ликовала всю ночь, сердечно радуясь своему неожиданному, неприхотливо-простому девичьему счастью, которое, как ей тогда казалось, будет бесконечным.


                Глава 3. ИГРИЩА

            На следующий вечер, чуть только стемнело, Стёпка опять коршуном закружил возле барбашовской усадьбы. Однако его любушка теперь жила в одной комнате с весьма строгой бабушкой и свободно выскочить на улицу как прежде не могла.
       Дуняшка целый день лежала в постели, симулируя всевозможные недомогания. Но как только услышала крик сыча, сразу оживилась и потребовала, забыв про всякую осторожность, загасить лампу, зная, что бабушка в темноте засыпает мгновенно. Серафима Ермолаевна недовольно засопела, грузно заворочалась, застонала, но Библию всё-таки закрыла и дунула на лампу. 
      В саду Дуняшку поджидал, на всякий непредвиденный случай, Роман. Он легко поймал выпрыгнувшую из окна сестру на руки и понёс на улицу, ловко лавируя среди колючих кустов крыжовника. За калиткой Роман оглянулся и, не без удивления, обнаружил, что следом заговорщицки вихляет здоровенный сторожевой пёс Бушуй. Роман поспешно передал Дуняшку Степану, ожидавшему их у калитки и коленом затолкал хитрющую собаку обратно во двор.
       Игрища ещё не были в полном разгаре, когда там появились Роман, Дуняшка и Степан. Двухрядка с ленцой выводила «Барыню», ей в такт с такой же ленцой подначивала балалайка. Нарядные, юные девушки, сбившиеся по три-четыре в стайки вокруг гармониста и балалаечника, тоже вели себя сдержанно: легонько подтанцовывали на одном месте, шутливо толкались локтями и загадочно шептались, искоса поглядывая на парней заигрывающими, задиристыми взглядами. Парни чинно сидели напротив, на старой, поваленной бурей вербе, небрежно пощёлкивали семечки и невозмутимо бросали на девушек, то и дело взрывавшихся весёлым, соблазнительным хохотком, ответные, придирчиво-пристальные взгляды и тоже шептались, шутили и хохотали во весь голос.
       Завидев вновь прибывших, от одной из девичьих стаек отдели¬лась Наталья Лукьянова. Она игриво выскочила в центр круга и заголосила, часто притопывая под зажигательную мелодию, вдруг оживившихся музыкантов, чириками: *
       – Мой милёнок дорогой, ой, красивенький какой!.. – и обхватила одной рукой Романа за шею.
       Её близкая подруга, Рая Антонова, такая же озорная и голосистая, тоже выскочила, притопывая чириками, в центр круга и тоже затянула на ходу придуманную частушку:
       – Мой милёнок дорогой, а не хошь ли нынче поплясать со мной!.. – и обхватила Романа за шею с другой стороны.
       Следом за Натальей и Раей запели частушки, заплясали, закружились вокруг Романа в хороводе и другие девушки.
         Парни на вербе куражились, делали вид, что их не касается это веселье. Но вскоре не вытерпели, повыскакивали один за другим в центр круга и пошли в пляс под дружные хлопки девушек в ладоши. Сначала вяло и просто, как бы с неохотой, потом всё живее и живее, с различными мудрёными выкрутасами и вприсядку. Мгновение спустя они вовсе забыли про свою надменность – перемешались с девушками и закружились вместе с ними в озорной, неудержимой карусели.
       Стёпка и Дуняшка долго не задерживались на игрищах. Пер¬вой уводила подруг Дуняшка: Наталью Лукьянову, Раю Антонову, Полю и Махору* Бочаровых, Степановых двоюродных сестёр Нюру и Марусю. А чуть погодя, Стёпка уводил свою компанию: Николая Сетракова, Алёшку Цыпкина, Максимку Титова по кличке Лапша, троюродного брата Ефрема и двоюродных братьев Петраи Николку. Частенько уходил с ними и Роман.
       У хуторского ветряка* парни и девушки собирались воедино и шли к яру. На яру они рассаживались над крутым обрывом и первым делом делились последними хуторскими новостями. А когда байки заканчивались, разбивались на пары и без устали играли в ручеёк: парни уводили от соперника, под сводом рук играющих, приглянувшуюся девушку. Соперник, оставаясь лишним, мог через круг, но не раньше, вернуть избранницу. Так могло продолжаться без конца и краю. На первый взгляд, простая и скучная игра. Но это только на первый взгляд – на самом деле она была весьма интригующей: с выбранной девушкой можно было пройти, не таясь, под руку или даже в обнимку сквозь коридор играющих, стать позади всех, соединить руки аркой и мило болтать о разных пустяках. Игру можно было начать при наличии лишнего человека, который разъединил бы одну из вставших в ряд пар. Лишним обычно оказывался Максимка Титов, в сумерках жениховавшийся на чужом кутке,*  но как только начинало темнеть убегал подобру-поздорову к своим. В упомянутый день он задержался, и теперь надо было разбить одну из пар и оставить кого-то совсем вне игры. Это не устраивало никого. В ход вступил запасной вариант – играли в угадывание желаний. Все девушки хотели удачно выйти замуж, нарожать здоровых, красивых детишек, завести большое хозяйство и накупить много разных дорогих нарядов. Парни мечтали о другом – о воле: о резвых породистых лошадях, на которых бы завоёвывали призы на скачках, о Георгиевских крестах и славе на предстоящей им вскорости действительной службе и, шутки ради, о заморской крале.* Играли долго, оживлённо, с шутливыми наказаниями за неверно угаданные желания. Парни за первый промах спускались на дно яра, за повторный взбирались на другой край, за третий и более бегали в сторону кладбища – всё ближе и ближе к могилам. Девушки, из-за боязни темноты, подвергались более простым наказаниям – пели песни и целовали парней в щёчку. Эта беззаботно-бойкая игра продолжалась бы, вероятно, до крайности – до росисто-лучезарной утренней зари, которая летом быстро, просто-таки внезапно убивает тихую, игриво-загадочную ночь, нежданно-негаданно отнимая у влюблённых драгоценно-томные счастливые минутки, взамен которых тотчас наступают утомительно-жаркие и бесконечно-длинные трудовые часы. Но до зари было ещё далеко.
       – Стёпка!.. Стёпка!.. – истошно завопил вдруг кто-то из ночи.
       – Это Авдейка Поляков! – узнал крикуна по голосу Петро и встал на ноги.
       Мгновение спустя, над кромкой яра, в верхней его части, чётко высветился в прозрачно-ярком свете полной луны худощавый силуэт Авдея, бесцеремонно прервавшего игру на самом интересном месте, когда впервые за весь вечер выпало целоваться между собой ребятам – Степану и Роману.
       – Стёпка!.. Стёпка!.. – истошно повторил Авдей.
       – Чё стонешь? Хрен тебя принёс! – заругался Петро. – Перебил такую потеху!
      Авдей кинулся на его голос и опять истошно завопил, задыхаясь от быстрого бега:
       – Стёпка!.. Скорее!.. Там!.. На игрищах!.. Кобелёвцы!..
       Степан сразу догадался в чём дело. Пружинисто-ловким движением подскочил с места и криком: «Братва-а!.. Айда на свой куток! Обломаем бока кобелям!» – увлёк всех за собой.
       С полного разбега, со свистом и устрашающими криками, врезался Степан со своими друзьями в плотные, наступательные ряды извечных соперников, заставив их от неожиданности попятиться, что позволило товарищам, первыми принявшим бой, перевести дух.
       – Ой, мамочка!.. – хлипко вскрикнул кто-то с левого крыла драки. – Ребро хрястнуло!
       – Касьян!.. Касьян, тудыт твою!.. – хрипло неслось с другого конца. – Хряпни его костылём по ногам! Да по ногам говорю! Подюжее! Вот так! Нехай теперича похрюкает в пыли!..
       Густая, неопределённой формы масса разгорячённых, окровавленных тел с появлением новых бойцов заколыхалась ещё стремительнее и замысловатее, чем прежде. Крепкого на ногах, задиристого Степана, находившегося впереди всех, время от времени сменял не менее крепкий и задиристый Роман. Дедовская была у него закваска. Так же стойко, как когда-то Фёдор Барбашов, держал он удар и так же напористо шёл вперёд, молниеносно сшибая с ног любого, неосторожно оказавшегося на его пути, соперника. Рядом с ними всё время был крепыш-Петро. Передовую тройку сзади прикрывали Николай Сетраков, Авдей Поляков, Николка Некрасов и Алёшка Цыпкин. Только Ефрем трусовато топтался позади всех.
        – Чё, опять в штанах мокро? А ну пошёл отсюда! – взашей оттолкнул его в сторону Максимка Титов, прибежавший в разгар драки от своей зазнобушки с соседнего кутка, и кинулся в первый ряд к Степану, Петру и Роману, на ходу снимая с себя новенькую рубаху, накануне пошитую матерью из красного атласа.
       Гармонист с балалаечником нейтрально стояли в сторонке и залихватски наяривали под шум драки «Барыню». Вскоре к ним присоединились девушки, прибежавшие от яра. Они расположились позади музыкантов и стали страстно переживать за своих. Больше всех волновалась самая рослая и крепкая из всех девушек Нюра Некрасова. Она отчаянно размахивала руками, будто сама дралась, до боли грызла пальцы, вскрикивала, опять размахивала руками и, в конце концов, не выдержала, кинулась в толпу дерущихся и огрела кулаком по затылку парня с Кобелёвского кутка. Кобелёвец вскрикнул от неожиданности, схватился за голову обеими руками и спрятался за спины товарищей. Нюра на этом не успокоилась, огрела кулаком по затылку ещё одного соперника и схватила его за шиворот. Балалаечник, глядя на Нюру, тоже не вытерпел, кинулся ей на помощь и стал охаживать кобелёвца балалайкой по рёбрам. 
       Городковские,* видя перед собой отчаянно дерущихся вожаков – Степана, Петра и Романа, с удвоенной энергией наседали на незваных гостей и едва не вытеснили их со своей территории. Однако кобелёвцев в тот вечер на игрищах было значительно больше – они часто меняли первые ряды и постепенно вымотали силы городковских. Прижали их к обрывистому берегу реки и потребовали сдачи.
       Ошеломлённые, обессилевшие городковские, уже начали прыгать в воду, только бы не признавать поражение, когда подоспела Дуняшка. Она привела на подмогу могучего, лютого кобеля.
       Бушуй – гроза всей хуторской округи, не стал разбираться по звериной своей горячности где свои, где чужие. Он с налёта кинулся, заливаясь низким хриплым лаем, обрывать всем без разбора штанины. Городковские тотчас отхлынули за спину Романа, а кобелёвцы, оставшиеся с глазу на глаз с разъярённым, полудиким животным, кинулись врассыпную. Удира¬ли они с Городка* сломя голову, с пронзительными, душераздирающими воплями, теряя на ходу чирики. Бушуй преследовал их недолго. С огромным неудовольствием возвращался он по приказу Романа в свой стан, по пути то и дело оборачивал, в негодовании, массивную, волчье-серую голову и пренебрежительно-глухо рыкал, будто кашлял, в сторону удалившихся чужаков.
       – Умница! – ласково потрепал Роман Бушуя за загривок, когда он послушно присел рядом с его ногой. – Умница!
       Девушки, не в первой видевшие подобные побоища, не растерялись, принесли чистых тряпок и принялись ловко обмывать окровавленных парней на фоне полной, золотистой луны, как будто днём высвечивавшей все ссадины. Они торопливо макали тряпки в ведро с холодной колодезной водой, услужливо принесённое Ефремом.
       – Молодец! – похвалил его Степан. – Вовремя притащил воду!
       – С хуторского журавля* снял ведро, – смущённо буркнул польщённый Ефрем.
       – Погоди, – насторожился Степан, – когда ты успел сбегать к колодцу?
       – Так он же подмываться бегал, пока мы дрались с кобелёвцами, – злорадно хихикнул Максимка Титов.
       – Обгадился от страха!.. – захохотал Алёшка Цыпкин.
       – А ну хватит! – прикрикнул Степан на Максимку и Алёшку. – Идите умывайтесь, пора продолжать игрища.
       – Подходите к ведру! Подходите скорее! – стала подгонять парней Наталья Лукьянова.      
       – Это можно, – с охотой снял рубаху Петро Некрасов и нагнулся к ведру.
       – Петя, давай я помогу, – подбежала к нему Махора Бочарова и плеснула на спину пригоршню воды.
       – Ух, как хорошо! Ух!.. – удовлетворённо зафырчал Пётр, растирая холодую воду по телу.
       – Лей побольше! Лей! – приказал Степан. – А то пыльный как чёрт.
       Махора зачерпнула ещё пригоршю и линула в лицо Петра.
       – Спасибо, Махорочка ты моя! Спасибо! – игриво захохотал Петро. – Ох и скурю же я тебя когда-нибудь!
       – Хватит ему! Хватит! – подскочил к ведру Максимка Титов. – Полей мне трошки* на спину!
       – Отойди, – шутя оттолкнул его Петро. – Бродишь где попало, пока мы тут отдуваемся в драке.
       – Да ты охренел! – возмутился Максимка, не поняв шутки. – Видал, как я засветил кобелю промеж глаз? А дружка его как хряпнул по шее, видал? Он аж присел от моего кулака!
       – Видать-то видали, да где ты раньше был? – осадил его Степан. – Приплёлся к самому концу.
       – Зато кобелю как засветил, – сконфузился Максимка, – искры небось посыпались из глаз.
       – Да, что говорить, в этот раз он дрался как зверь, – вступился за Максимку Роман. – Зря его прозвали Лапшой.
       – И я так думаю, – охотно согласился Степан. – Да и не его так прозвали, ещё от прадеда осталась кличка.
       – А сами что вытворяли, как детишек сбивали с ног кобелёвцев! – стал Максимка нахваливать в ответ Степана и Романа. – А Петро нынче вообще непобедимый был!
       – Да, что я, – смутился Пётр. – Нынче никто не дрался лучше Нюры.
       – Это точно! – воскликнул Максимка. – Ничуть не хуже меня хряпнула кобелёвца по шее!
       И тут все как будто повзбесились: шумно, наперебой, с привиранием, стали рассказывать о своих успехах в недавнем сражении.
       – Хватит уже! – перебила хвастунов Дуняшка. – Заладили одно и то же.
       – И правда, сколько можно? – возмутилась Махора. – Про драку, да про драку!
       Но парни никак не могли остановиться, всё вспоминали и вспоминали свои успехи. Девушкам это быстро надоело, они отошли в сторонку и стали шептаться о своём – о девичьем.
       Только пацаны, повыскакивавшие на шум драки из близлежащих куреней и хат, были рады такому повороту событий. Они жались около плетня,* с восхищением поглядывая на старших товарищей, сумевших выдержать натиск самих кобелёвцев, злющих и беспощадных в драке, и с интересом поглядывали в сторону Кобелёвки – им страсть как хотелось нового зрелища, может быть даже более захватывающего, чем часом ранее. И какой-то парнишечка не вытерпел, пискляво крикнул, заметив вдали тёмное пятно.
       – Готовься, они вернулись!
       – Не бойтесь, это «раки» ползут! – закричали в ответ другие вездесущие пацаны, бежавшие поперёд толпы, со шмелиным жужжаньем накатывавшей на Городок.
       От толпы «раков» отделился один из парней и выдвинулся вперёд – это был их лидер Никита Рак;вский.
       – Мы пришли на подмогу. Да, видать, припозднились немного, – сказал он с явным огорчением.
       Городковские, приготовившиеся к новой драке, с облегчением вздохнули и стали весело приветствовать гостей.
       Только Максимка Титов неожиданно заартачился:
       – Это кому же вы лотошили* помогать, кобелёвцам? Тогда точно припозднились, они схлопотали как надо! А теперь, если хотите, очередь за вами!.. – сам не зная из-за чего напустился он на Никиту, надевая рубаху.
       – Не ляскай* зря! – вступил с ним в перепалку Макар, второй лидер «раков». – Будь мы за кобелёвцев, давно отлупили бы тебя! Ты же каждодневно шастаешь к яру мимо нашего кутка!
       – Погоди, Макар, не серчай. Это он не со злобы, – примирительно сказал Степан. – Досталось ему дюже, вот и кипятится без толку.
       – Ну да, это не со злобы, – поддержал Степана Петро. – Коли хотел бы подраться, не надевал бы рубаху.
       – Всё одно кумекать* надо, чё мелешь, – недовольно бурчал разобиженный Макар, – «Раки» сроду не ходили против Городка.
       – Это верно. И теперь пришли с миром. И девок своих прихватили с собой, – сказал Никита, упрощая ситуацию. – Дожидаются нас в леваде.
       – Давай их сюды! Да пошибче! – одобрительно загудели городковские. – Мы вам тоже не пожадуем нашенских девок!   
       – Стёпка, сгуртоваться* бы нам, – предложил Никита. – Игрища будем собирать по очереди. Один вечер у нас на кутке, другой – у вас. Иначе не выйдет – не отбиться поодиночке от кобелёвцев.
       Степан посоветовался с товарищами и ударил с Никитой по рукам. Потом отозвал его в сторону и спросил позволения пройти через их территорию к яру.
       Никита, польщённый вежливостью Степана, незамедлительно дал добро.
       – Эй, Стёпка, – крикнул вдогонку Макар, – мы разобрали кладки!* Доски в чакане!

                * * *
           Городковские парни и девушки ловко перебрались через сырую, холодную леваду по кладкам и возвратилась на излюбленное место к яру. Но игра больше не клеилась – не было прежней интриги и прежних, озорных шуток. Никто не хотел никуда бегать и целоваться почём зря. Они уселись рядком на краю обрыва, тесно прижались друг к дружке и стали тихонечко напевать грустные, берущие за душу песни.
       – Братва, давайте запируем! – воскликнул вдруг Максимка Титов, на дух не переносивший тоскливых песен. – Как на Пасху, помните? Я медку принесу, бражки! – настаивал он.
       – А мы с Петром притащим целую кастрюлю пирожков! – поддержал Максимку Николка Некрасов. – Вкуснющие-е!.. Пальчики оближите! Украли у тётки Ольги!
       – Она, паскуда, с Гераськой-кацапом спуталась, покамест дядя Митрий воюет с германцами, – со смущением добавил Петро, заметив неодобрительные взгляды товарищей. 
       – Каждый вечер то кашки ему, то блинцов, то пирожочков... Вот мы и вредим ей, – стал оправдываться Николка. – Блинцы солью пересыпаем, а кашу – песком. Гераська потом так потешно плюётся, со смеху сдохнуть можно.
       – Ладно, раз такое дело, прите сюды тёткины пирожки! Но штоба без соли и песка!.. – заразительно захохотал Максимка.
       Следом захохотали другие и резво разбежались по домам. Только Стёпка с Дуняшкой остались от греха на прежнем месте под охраной Бушуя. Так настоял Роман.               
       Стёпка и Дуняшка ошалело кинулись друг к другу, упали в траву и соединили в безумстве чувств горячие, молодые тела. Бушуй был недоволен. Возмущённо скакал вокруг, ворчал и даже не больно покусывал их за пятки. Но влюблённые не обращали на него никакого внимания. Вскочили на ноги только тогда, когда услышали рядом голоса. Это были Нюра и Маруся – они вернулись первыми и принесли двух молодых, обезглавленных петушков, украдкой выловленных из домашне¬го курятника. Следом прибежали Поля и Махора.
        – Нюра, глянь!.. – удивлённо всплеснула руками Маруся. – И они с петушками!
        – А вы думаете с чем мы, с коровами что ли?! – расхохоталась Наталья Лукьянова – они с Раей Антоновой тоже держали в руках двух молодых, на скорую руку ощипанных петушков.
       – Ну вы даёте! – с напускным удивлением воскликнул Петро Некрасов. – Обчистили чей-то курятник?
       – Бог с тобой, брат;шка!* – заволновалась Маруся. – В своём ловили! В своём!
       – А зря! В чужом-то, небось, интереснее!
       – Пристал, как арепей* к собачьему хвосту! – заступился за девчонок Степан. – Самого-то небось за ухи не оттянешь, когда зажарим на костре.
       – А пирожочки какие, глянь! – подскочил к Степану с кастрюлей в руках Николка Некрасов. 
       – Ух ты-и!.. – схватил Алёшка Цыпкин один пирожок и мгновенно съел. – Правда вкуснятина! Без соли и песка!   
       – Ты сдурел, что ли?  – накинулся на него Николка. – Это же на закуску!
       – А я наоборот! Закусил, теперь пить буду, – вытащил Алёшка из-за спины пятилитровый бидончик. – Мировая бражка! Медовуха! Никто не состряпает лучше моего деда!
       – А ну подь сюды, баламут! – прикрикнул Степан на Алёшку и забрал у него бидончик с бражкой. – И ты давай пирожки, – поманил пальцем Николку. – И марш оба за дровами!
        – О, глядите, Ефрем притащился! – воскликнул Алёшка, отводя от себя внимание.
       – Ничего не нашёл путного дома... – в смущении развёл руками Ефрем.
       – Да ты, наверно, никуда и не ходил! – усмехнулся Петро. – Отсиделся в леваде!
       Слова Петра попали в цель. Ефрем смутился окончательно, а глядя на него смутились другие, поболее самого провинившегося. На счастье Ефрема, в эту минуту пришёл Роман. Он принёс добычу и за себя, и за Стёпку с Дуняшкой – три бутылки вина и три кулька с конфетами и пряниками из отцовской лавки и отвлёк внимание на себя. Друзья обступили Романа и стали с восхищением разглядывать бутылки с дорогим вином.
        – Хорош бузить, пошли в яр! – скомандовал Степан и взял Дуняшку за руку.      
       Остальные тоже разбились по парам и спустились на дно яра. Алёшка с Николкой  принесли дрова, развели костёр, стали жарить петушков.
       – Ё-моё!.. А где же Максимка и Колька? – первым обратил внимание на отсутствие друзей Петро Некрасов.
       – Николка, покарауль наверху. Как бы кобели не застали нас врасплох, – скомандовал Степан, озираясь по сторонам.
       Николка выхватил из кастрюли пирожок и потянулся к бидончику с бражкой.
       – Дуй наверх! Дуй! – толкнул его в спину Степан. – Алёшка сменит тебя, тогда и выпьешь бражки.
       Максимка Титов и Николай Сетраков приплелись со стороны реки, когда на дне яра догорал костёр. Компания заканчивала пиршество, доедая хрустящее, поджаристое мясо молодых петушков и запивая его сладким, игристым вином.
       Первым заметил товарищей увеселённый Петро и забалагурил:
       – Эй, дружочки милые, иде это вы пропадали? Бражку пробовали без нас?   
       – Отцепись, без тебя тошно! – фыркнул Максимка, державшийся обеими руками за заднее место.
       – Братва, да не высек ли вас кто?
       – Срамнее! В сто раз срамнее!.. – застонал сквозь смех Николай Сетраков. – Соли вбабахали в задницу!
       – Вот так дела! Это кто же угостил вас? 
       – У деда Поликарпа были, на пасеке...
       – Медку с вощиной хотели предоставить на пирушку?
       – Хотели. А он, хрен старый, вместо того, чтобы дремать подле бабки, сидел в шалаше с ружьем. Вражина! 
       – Ага, значит, там осталась ваша бражка?
       – Осталась, – виновато буркнул Николай.
       – Ну а потом иде шатались так долго?
       – Тьфу-ты! – сплюнул Максимка с досады. – Арепей! А то сам не знаешь, иде бывають посля такого случая!..
       – Нет, не знаю, – сотворил Петро правдоподобную ужимку плечами, будто на самом деле не догадывался, где были товарищи после такой оказии.
       – Задницы отмачивали в речке!
       Яр тотчас взорвался от хохота. Смеялись все: задорно, чистосердечно, до изнеможения.
       – Ромка, дружок, брызни им в штаны шипучки! Брызни! – орал Петро, схватившись обеими руками за живот. – Глядишь, полегчает малость!
       – Ой, мамочка, спаси! Я задохнусь!.. – визжал, сквозь смех, Алёшка Цыпкин – он повалился спиной в песок и так уморительно дрыгал ногами, что многие начали смеяться с него самого.
       Бушуй не отставал от других – шаловливо скакал рядом и заливался низким, глуховатым лаем, напоминавшим сдавленный смех.
        – Всё, хватит мучить их! Хватит! – первым пришёл в себя Роман. – Давайте лучше накормим парней.
       На его слова никто не обратил внимания, даже сами потерпевшие. Все продолжали упоительно хохотать, как будто впрок, как будто предчувствовали, что смеются все вместе в последний раз.
       Неизвестно сколько продолжалось бы это неожиданное, бурное веселье, не прекрати его Николка Некрасов, дозором охранявший друзей от возможного наскока кобелёвцев.
       – Братва-а-а!.. – вдруг, всполошился он. – По могилкам бродит мертвяк!
       На хуторском кладбище дико заголосила собака. На дне яра притихли и стали прислушиваться – собака заголосила ещё громче. 
       Ребята наспех забросали затухающие угли песком, похватали девчонок за руки и потащили наверх – в том месте, где склон был наиболее пологим. 
       – Чего вопишь? Дурья твоя башка! – щёлкнул Петро младшего брата по уху, когда все выбрались из яра. – Иде мертвец?
        – Да вон он! Вон! На самой горе! – тёр Николка ладошкой левой руки огнём горевшее ухо, а правой тыкал в сторону кладбища.
       Проследив за его рукой, все увидели в верхней части высокого, песчаного холма колышущийся светлый силуэт. И над яром волной пронёсся невольный, дружный вскрик удивления:
       – Ух-ты-и-и!..
       Собака опять надрывно застонала в ночи.
       Девушки, страшно напуганные необычайно тоскливым, протяжным воем, сжавшим их легкоранимые сердечки в маленькие комочки, стали непроизвольно жаться к парням.
       – Неужели фосфорирует?.. – в раздумье сказал Роман, стоявший позади других.
       Все сразу обернулись к нему, в ожидании объяснения.
       – Труп фосфорирует. А простыми словами – гниёт. Читал я в какой-то книжке, что при разложении из скелета выделяется фосфор и над местом захоронения происходит свечение, – стал Роман подробно объяснять суть своего предположения.
       – Говори яснее, – попросил Петро.
       – Хорошо, разъясню на примере. Мои карманные часы видел?
       – Светящиеся? Видал.
       – Так вот, стрелки и цифры на них смазаны фосфором...
       – А мертвяк-то тут п-при чём? – перебил его, заикаясь, Николка.
       – Это точно, – согласился с братом Петро. – Он-то тут при чём?
       – Ну вас к чёрту! Не умеете выслушать до конца! – взвинтился Роман, дотоле всегда выдержанный. – Сейчас пойдём на кладбище, и там всё увидите своими глазами.
       – Да ты чё, спятил? – отшатнулся от него в страхе Ефрем. – Не пойдём мы туда!
       – Тогда я пойду один.
       – Погоди, – остановил его Степан. – Я с тобой.
       – И я, – вызвался Петро.
       – Я тоже, – расхрабрился Максимка Титов.
       – Куда тебе с солью в заднице? На одном месте забуксуешь, коли удирать приспичит, – оттолкнул его Петро плечом и на мгновение развеселил всех.
       С кладбища тем временем снова донёсся жуткий собачий вой. Девушки снова приуныли и стали часто осенять себя крестным знамением. 
       – Вы верите в ходячих мертвецов?.. И не стыдно? – стал усовещивать девушек начитанный Роман. – Они же бродят только в сказках. Я сейчас докажу это, – схватил он Степана и Петра за руки.
       Они одновременно спрыгнули с обрыва и побежали по крутому склону яра, наискосок, балансируя руками. Бушуй рванулся следом за Романом, но Дуняшка вовремя поймала его за ошейник и усадила рядом с собой – Бушуй, как ни странно, охотно подчинился: плотно прильнул к ноге и обеспокоенно заскулил.
       – Ромка, иде твой хвосвор? Чёрт его побери! – выругался Петро.
       Он натолкнулся на старый, низенький крест и больно ударился коленом.
       – Не знаю. Наверно, закончился процесс свечения. А может, с нашей точки его не видно.
       – Ау-у-у!.. – продолжала надрывно стонать собака.
       – Вон она! – заметил собаку Петро. – Морду положила на крест.
       – Это Илюшки Марзачкина кобель, – сказал Степан, с уверенностью.
       – Верно, там его могилка. Я был на похоронах, – подтвердил Петро, и заложил указательные пальцы под язык.
       Напуганная пронзительным свистом собака метнулась в сторону и стала длинными прыжками преодолевать встречавшиеся на пути могилки, как скаковая лошадь препятствия.
       – Лож-жись!.. – схватил Степан товарищей за плечи и повалил на землю.
       Петро ещё раз больно ударился коленом о низенький крест и раздражённо брыкнул Степана ногой.
       – Дубина! Одурел что ли?
       – Тише. На нас идёт мертвяк.
       – Не бреши!
       – Задери нос, глянь вперёд.
       – Ух ты-и-и!.. Правда, мертвяк.
       – Да вы, друзья мои, совсем потеряли разум от страха, – колко поддел товарищей материалистически настроенный Роман. – Это какая-то баба в белой одежде!
       – Марзачка! – узнал женщину Степан.
       – Удираем! Скорее! – вскочил Петро и бросился наутёк.
       Следом за ним дали дёру Степан и Роман. Они с ходу спрыгнули в овраг и съехали с кручи на задних местах, как на санках.
       – Чего ты её так испугался? – удивился Роман, врезавшийся пятками в спину Петра.
       – Так она же ведьма!
       – Не выдумывай, не на того нарвался.
       – И с какой стати мне выдумывать про неё?
       – Да мало ли... Может, решил подшутить надо мной.
       – Нет, брат, это не шутки. Я знаю про неё много всяких историй. Хочешь, расскажу одну?
       – Ладно, ври.
       – Поехали, значит, позапрошлой осенью соседи наши, Качкины, на паре лошадей в лес за тёроном и калиной.* По пути они заехали к своим родичам, а рядом с их куренем Марзачкина хата. «Пристраивайся Куприяновна к нам, – говорят ей Качкины. – Тебе же ехать не на чем». А она им в ответ: «За меня не переживайте, я по хозяйству управлюсь и приду пешком». Качкины упрашивать её более не стали, взяли родичей и в лес. Приехали, а Марзачка уже там. И никто их по дороге не обгонял, окромя собачонки рыжей.
       – И что с того?
       – Как, что?! Она умеет оборачиваться скотиной!
       – Это точно, – поддакнул Степан. – Про это гутарит* весь хутор.
       – А я эту чушь слышу первый раз.
       – Конешно, ты же круглый год отираешься в городе! – загорячился Петро.
       – Но на лето ведь приезжаю домой.
       – Тут такое дело, понимаешь ли, покель дядя Пантелей живой был, она остерегалась в открытую колдовать. А как помер нынешней зимой, враз сбесилась. Хучь ты как оберегай скотину, всё одно утром не выдоишь ни капли молока! И сказать не моги! Кровь так и хлынить из сисек у бедных коровушек!
       – И это всё?
       – Да всякое бывало. И свиньёй прикидывалась, и кобылой.
       – Но чаще кошкой чёрной или собачонкой рыжей, – уточнил Степан. – Воровать так, видно, сподручнее ей.
       – Вот-вот! Она горазда на чужое добро! – загорячился Петро ещё больше. – И сама воровка жуткая, и сынка приучала к этому делу! Из-за того и пропал мальчонка!.. Перед твоим приездом залез к Осичкину в вентеря* и повынал линей, а тот как раз сам прискакал за рыбой верхом на жеребце. Такие вот, брат, дела.
       – И что?
       – Погнал Илюшку кнутом в хутор. А тот, не вытерпев, сиганул в колодезь и ушибся о сруб головой. Покуда казаки «кошку»* раздобыли, да пока крючком за холошину подцепили, он уже захлебнулся на смерть. Похоронили его на хуторском кладбище, потому как он специально себя не убивал, а Марзачка посля похорон принарядилась во всё белое и ушла на утренней заре на восход солнца. И больше ни разу не появлялась в хуторе.
       – Я сам видал, – подтвердил Степан. – Через Богатую гору пошла, прямо по житным* полям.
       – Эй! – окликнул сверху Николка Некрасов. – Чё там шепчетесь?
       – Да в штанах мокро от страха! – захихикал Максимка Титов. – Вот чё!
       – Лапша, прикрой поддувало! – огрызнулся Петро, с трудом карабкавшийся по самому отвесному склону. – Простудишься!
       – Давай, Петя, руку. Давай скорее. Поджилки-то, небось, дюже трясутся? – с удовольствием мстил Максимка Петру за шутки с солью.
       – Рассказывай скорее! Рассказывай! – набросились на Петра девушки, едва Максимка вытащил его наверх за шиворот.
       – Плохи дела. Марзачка объявилась в хуторе.
       Девушек эта новость страшно напугала и они опять стали часто креститься и вспоминать всех святых.
       – Да-а-а, жди теперича на хуторе разных гадостей! – тонко прокричал Николка, не устоявшимся, юношеским голоском.
       – Вы, правда, верите в эту ерунду? – усмехнулся Роман.
       – Тьфу ты! – сплюнул Петро в негодовании. – Фома неверующий!
       – Фома как раз таки поверил, когда увидел своими глазами чудесное превращение. А я, в отличие от него, ни за что не поверю в ваши сказки.
       – А ты поверь, Рома. Поверь! – горячо вмешалась в разговор Наталья Лукьянова. – Ты же не знаешь, как она глаз потеряла, или знаешь?
       – Не-е-ет, не зна-аю... – засмущался Роман, как будто обязан был знать это.
       – То-то и оно! А я хоть и маленькая была, а помню, как дядя Пантелей припёр эту нечистую силу с Японской войны. Украдкой увёз из сибирских лесов. Во всём хуторе красивше её не было бабы. Да что там в хуторе! На всём Верхнем Дону сроду никто не видал такой красавицы! Казаки враз повзбесились, глядя на неё. По сто раз на день бегали к Пантелею – и не столько погутарить с ним о войне или занять чего-нибудь, сколько дюжее поглазеть на его кралю... Эта беда, правда, быстро утряслась, когда она затяжелела,* да тут приключилась другая оказия – на всём том краю хутора ни с того ни с сего все коровы перестали по утрам давать молоко, и что делать, никто не знает из стариков. Собрали тогда бабы гостинцев и поехали с горя в село к хохлам. У них ворожиха* тогда была, могучая!* Бабка Бараниха. Так вот, поворожила им Бараниха на свячёной воде с воском и гутарит: «Виновата во всём пришлая женщина. Да помочь я вам, доченьки мои, ничем не могу. Она сильнее меня в колдовстве...» Так и вернулись они в хутор ни с чем.
       – Я тоже помню! Щас расскажу! – переняла у подруги инициативу Рая Антонова. – Мой дедушка Яша страсть как осерчал от той новости, схватил вилы и залёг на ночь в коровьи ясли. Всю ночь провалялся он в соломе без дела и под самое утро не вытерпел: «Пойду, – думает, – позорюю на пуховой периночке.» А тут дверь – скрип... Приподнял дедуня голову и видит – на коровий баз залезла собачонка рыжая. Ка-а-ак кинет он в неё вилами! Да прямо в глаз одним рожком! А та как закричит человечьим голосом! Выскочил дедуня с перепуга из яслей, а перед ним вместо собачонки рыжей – Марзачка обливается кровью. Мы тоже услыхали в курене женские вопли и все доразу повыскакивали на баз поглазеть на ведьму – и казаки, и казачки, и даже дети. Дедуня за шиворот её держит и старается схорониться у неё за спиной, чтобы не обрызгала его кровью. А бабуня наша, царство ей небесное, доброй была женщиной... Перевязала Марзачке своим чистым платком глаз и давай просить дедушку: «Ослобони ты её, Григорич, Христа ради! Она и так пострадала дюже!» А тот ни в какую: «Либо сам прибью! – орёт, как оглашенный. – Либо отведу к атаману!» Упала тогда Марзачка на колени и стала причитать: «Дядюшка!.. Миленький!.. Не губи!.. Не бери грех на душу!.. Тяжёлая я!.. Коли меня убьёшь, то и Пантелеева дитя лишишь жизни!.. А молочко я отдам тебе!.. Всё до последней капельки!..» Делать нечего, сжалился дедуня. Отпустил подобру-поздорову ведьму. А на другой день проснулись мы и диву дались: все вёдра и чугуны, что стояли в чулане, доверху залиты молоком. Всё, значит, отдала, что выдоила у наших коров. Но дедуню это ещё больше раззадорило, пошёл он к Пантелею и говорит: «Не знаю, как ты, Пантелей Трифонович, будешь разбираться со своей колдуньей, но чтобы она больше не доила коров у людей. Не то выселим из хутора». Пантелей долго раздумывать не стал: враз саданул колдунью кулаком по носу, хоть и любил её до невозможности – да так, что кровь брызнула аж на дедушку. Как ни старался он, никак не ухоронился от её кровушки. С тех пор она долго боялась пакостничать в хуторе. А когда Илюшку родила, остепенилась совсем. И не помри дядя Пантелей от фронтовой раны, – пуля у него рядом с сердцем сидела, – поныне шёлковая была бы.         
       – Ерунда, – сказал Роман, терпеливо выслушав витиеватые россказни Раи. – Она не колдунья.
       – Тю!.. – всплеснула руками обиженная Рая. – А кто же?
       – Человек обладающий гипнозом.
       – Па-а-азвольте, га-аспадин учёный, па-антиресоваться, – встрял Максимка Титов, дурачась. – Гипноза энто чё?.. Колдовская звания, али прозвища* людская?
       – Некоторые люди обладают очень сильным биополем и способны на расстоянии усыпить бдительность другого человека и внушить ему любую, самую невероятную жизненную ситуацию, – нисколько не смутившись, стал объяснять Роман.
       – Да ну его! Всё равно ничего не поймём! – безнадёжно махнул рукой вконец сбитый с толку Максимка. – Пойдём лучше по домам.
       – И то верно, – поддержал его Петро. – Светает уже.
       Компания разбилась на пары и тихими ручейками растеклась по хутору.
       Степан в этот раз не стал надолго задерживаться возле барбашовской усадьбы. Второпях поцеловал пересохшие губы любимой, пересадил её через каменную ограду* и заспешил прямо на сенокос.
       Дуняшка осторожно пробралась в сопровождении бесшумно ступавшего Бушуя сквозь густые кусты чёрной смородины к окну флигелька, подставила заранее припасённый Романом пенёк к стене и ловко запрыгнула на подоконник.
       – Ты что это там уселась? Полуношница! – недовольно заворчала спросонья Серафима Ермолаевна.
       – Любуюсь, как гармошка играет на Ивановском кутке.
       – А я уж думала, что бегала к своему разбойнику.
       – Нет. Я ему ещё вчера передала отцовские слова.
       – Какие?
       – Что не ровня он нам.
       – Вот и хорошо. Слава Богу, – удовлетворилась Серафима Ермолаевна ответом внучки, отвернулась к стене и захрапела, как всегда, тоненько и переливисто.


                Глава 4. СВАТОВСТВО

               На следующий день Иван Фёдорович завтракал, вопреки обычаю, один. Спозаранку. Торопливо. Жена и мать суетливо угождали ему. Они то и дело что-то подавали к столу: блинчинки, сметанку, варенье. Иван Фёдорович их будто не замечал, поспешно хлебал чай с грудовым сахаром вприкуску из большого красного блюдечка, размером чуть ли не в тарелку, и всё пыхтел и покрякивал от удовольствия. Лицо его было таким же красным, как само блюдечко. 
       – Так и обвариться недолго кипятком. Всё спешит, спешит! – укоризненно забурчала Серафима Ермолаевна. –  С чего ради?
       – Обоз хочу отправить на Волгу за текстильным товаром. Надо всё до мелочей предусмотреть.
       – А приказчик на что?
       – Маманя, ты как скажешь. Да рази можно мужику доверить всё до мелочей.
       – Всё одно, поешь сначала по-людски. А Мирона гони в шею, раз нет на него полной надёжи.
       – С Мироном я сам как-нибудь разберусь, ты лучше про Дуняшку расскажи. Не бесится?
       – Да ну тебя! – рассердилась мать. – Заладил одно и то же!
       – Так не за чужую переживаю. За дочь родную.
       – Хватит уже переживать! Распрощалась она с нехристем своим!
       – Вот и ладненько. Перед сватами не стыдно будет.
       – Перед какими ещё сватами?
       – Перед самыми, что ни на есть уважаемыми, во главе с самим Игнатием Бушуевым!
       – Бог с тобой!.. Да разве можно так просто породниться с заклятым врагом?! Ты же назло ему даже кобеля своего Бушуем прозвал!
       – Было дело. А теперича времена другие. Грех старую обиду держать, когда совместно можно всю округу прижатьк ногтю.
       – И когда же вы, окаянные, успели сговориться?
       – Весной – на Георгиевской* ярмарке. А задумали ещё осенью – на Параскеевской.*
       – Не лотошил бы ты. Люди гутарят, сынок его, Филька, дюже непутёвый. Блудливый... – нерешительно вступилась за дочь Анна Павловна.
       – Блудливый, говоришь?.. – с озорством подмигнул Иван Фёдорович. – Ничаво-о!.. Жену красивую отхватить, враз угомонится.
       Дуняшка как раз появилась на пороге кухни и всё услышала.
       – Папенька!.. Родненький!.. Не отдавай меня им!.. Не губи!.. – взмолилась она и упала отцу в ноги.
       – Ты особенно-то не ерепенься, – вяло рыкнул Иван Фёдорович. – Я тебя отдаю не в батраки, а в одну из самых богатых и почтенных в наших краях семей.
       –  Не нужен мне их почёт! Не нужен!.. – рыдала Дуняшка, орошая пол кухни слезами.
       –  Зато мне нужон! – грохнул кулаком о стол отец.
       – Папаня, будь добрый, не отдавай Дуняшку силой. Пусть сама выберет за кого ей выходить, – с почтением обратился к отцу Роман, появившийся на кухне вслед за сестрой. –   Мы же образованные. Должны понимать ситуацию.
       – Не лезь не в своё дело! – вспылил Иван Фёдорович ещё больше. – Иди вон к столу, жуй, чё я заработал, да помалкивай! Отца он будить учить, сосунок!
       – Ну, гляди! – вспылил и Роман. – Только отдай Дуняшку силой!
       – И чё будить?.. – надменно усмехнулся Иван Фёдорович, пятернёй засовывая в рот большой кусок блина.
       –  Вернусь к революционерам! 
       –  Тьфу ты, дурак!.. – поперхнулся отец. – Зачем же так сразу?
       –  Не сразу. Если отдашь Дуняшку силой.
       –  А чё я могу поделать? Свататься людям не запретишь. Нету такова закону.
       –  Но отказать вправе.
       – Это верно, – поспешил согласиться Иван Фёдорович и призадумался. На сына, названного в честь царствующей династии, он возлагал особые надежды. И Роман поначалу с лихвой оправдывал эти надежды и немалые денежные расходы за учёбу – он получал отличные отметки, был прилежен в поведении и служил примером для других гимназистов. Отец нахвалиться не мог им перед людьми. Но когда Роман повзрослел и стал посещать вместе с другими студентами политически неблагонадёжные кружки, его выслали из столицы. Он вернулся домой, успокоился, но в душе остался прежних взглядов. И порой, противился отцу.
       –  Так что, откажешь? – вернул отца к действительности Роман.
       – Пожалуй, так и сделаю, – нехотя выдавил из себя Иван Фёдорович и поско¬рее выскочил на улицу. – Мирон! Мирон, тудыт твою! – звучно закричал он с крыльца.
       – Я тут, Фёдорыч! Тут! – тотчас вылетел из-за угла куреня, спотыкаясь, приказчик –  будто только и ждал команды.
       –  Иде тебя хрен носить?! Ору тут, ору!
       –  Так я это... – растерянно заморгал приказчик. – Сразу прибёг.
       – Ладно, готовь обоз. За товаром поедешь, – приказал Иван Фёдорович, остывая. – А этот, – кивнул на Романа, выскочившего на крыльцо вслед за отцом, – помошником с тобой поедет. Нехай приучается.
       – Это уж обязательно, – угодливо поддакнул хозяину Мирон. – Пора сынку браться за дело. Пора.
       – Иди-иди, работай! Разгутарился тута!.. – впервые за всё утро улыбнулся Иван Фёдорович, удовлетворённый угодливостью приказчика.

                * * *
              На следующий день после маленького семейного конфликта Роман трясся на подводе во главе обоза, медленно ползущего вниз по Чиру – на восток. А Дуняшка, вместе с матерью, в двуколке в обратном направлении – на запад. Жену и дочь Иван Фёдорович сбыл на несколько деньков в хутор Сетраки. Благо, Анна Пав¬ловна давно хотела опроведать своих родителей и престарелую, больную бабушку, а он всего лишь воспользовался случаем и теперь был весьма доволен собой.

                * * *
              Сваты к Барбашовым приехали в воскресенье. Задолго до вечера. Иван Фёдорович расцеловался во дворе с долгожданными гостями и вопреки всякому обычаю пригласил их прямо с порога к столу.
       – Фёдорович, ты бы нам для начала показал свой красный товар. Сторговались бы полюбовно, а потом уже к столу, – сказал, ради приличия, Бушуев-старший – он наперёд знал всё, что задумал Барбашов.
       – Простите, купцы дорогие!.. – маслено заулыбался Иван Фёдорович. – Незадача вышла... В хутор Сетраки уехала красавица наша. В срочном порядке.
      – Как уехала?! А сватовство?! – приступила к нему, подбоченившись, дородная сваха, разодетая, как и положено по такому случаю, в яркие, праздничные наряды.
       –  Ничё не поделаешь, бабушка немощная помирать собралась.
       – Это значить, ты хочешь отправить нас несолоно хлебавши?! – продолжала возмущаться сваха, лишённая возможности показать своё хвалёное красноречие.
       –  Бог дасть, похлябать у меня всяда чё-нибудь найдётся!.. – попытался отшутиться Иван Фёдорович. – А сторговаться по уму мы могём и без наличного товара.
       –  Господь с тобой!.. А если она у вас рябая?*
       – Знать, не рябая, раз приехали! – с явным удовольствием захохотал хозяин. Он беззастенчиво подталкивал сваху обеими руками под пышный зад и что-то попутно урчал ей на ухо. Сваха не сердилась. Пятнисто раскраснелась, сливаясь лицом в одно целое с накинутой на плечи шалью и, сияя на солнце атласом, парчой и сатином, послушно поплыла в горницу.*
                * * *
           Плохие предчувствия долго не давали Дуняшке успокоиться в душном дедовском курене. Она нетерпеливо ворочалась с боку на бок, ожидая Стёпку.
       – Дуняша, доча, какого лешего тебе не спится? – полусонно заворчала мать.
       – Душно тут, маманя. И предчувствия нехорошие мучают. 
       – Ничего, доченька. Ничего. На новом месте всегда так. Не бери в голову... – невнятно пробормотала Анна Павловна и стала упоённо похрапывать в своей ещё девичьей кровати.   
       Ласковые слова матери успокоили Дуняшку, она перестала ворочаться и едва не задремала, когда неподалёку раздался встревоженный крик ночной птицы. Через мгновение крик сыча повторился. А затем ещё и ещё – всё громче и ближе. Опьянённая радостью Дуняшка в чём была, в том и вылетела, сломя голову, на улицу.
       – Бушуевы!.. – обречённо простонал Стёпка, принимая упругое тело любимой в объятия.
       – Что, Бушуевы?.. – обмякла Дуняшка. 
       – Сосватали тебя нынче.
       –  Не может быть! Не верю! Отец обещал не отдавать меня им!
       –  Отдал, Дуняша! Отдал!
       – Что ж, раз такое дело, подадимся в бега! – тотчас вернулось к Дуняшке самообладание и упругость тела.
       –  И куда мы побежим?
       –  Догонять Ромку. Он что-нибудь придумает.
       –  Да как мы его догоним? На своих двоих, что ли?
       –  За ночь добежим до Поповской слободы и наймём там лошадей.
       –  А деньги?
       – Я припасла. Мне родители всегда давали по праздникам. Да и бабушка не жадничала.
       –  На хутор Брёхов прямее.
       –  Нет! Только не туда! Казаки враз выдадут нас!
       –  Будь по-твоему, – согласился Стёпка и подхватил любимую на руки.


                Глава 5. КАЗАЧКА

               Игривое летнее солнышко уже успело выглянуть одним краем из-за горизонта и пробудить своими искристыми, шаловливы¬ми лучиками степь, запевшую, зажужжавшую и застрекотавшую на разные голоса, когда Стёпка спускался с Липяговского бугра* в свой хутор. Следом за ним на бугре появился, рядом с опушкой сосняка, всадник в военной форме. Он волочил за собой на привязи не то те¬лёнка, не то жеребёнка тёмной масти и залихватски, во весь голос, выводил старинную казачью песню.

                За лесом солнце воссияло,
                Там чёрный ворон прокричал.
                Прошли часы мои, минуты,
                Когда с девчонкой я гулял.

                Бывало, кончу я работу,
                Спешу на улицу гулять,
                Пред мною служба предстояла,
                Спешу я коника седлать.

       –  Это дядя Митрий! – определил Стёпка по звонкому, стали¬стому голосу.

                Седлайте мне коня гнедого,
                Седло кладите на него.
                Я сяду, сяду и поеду
                В чужие дальние края.



                Прощай, станица дорогая,
                Прощай, гремячий* мой народ,
                Прощай, девчонка молодая,
                Прощай, лазоревый* твяток.

       – Точно! Дядя Митрий! – утвердился он в своём мнении, когда всадник приблизился.

                Бывало от зари до зорьки
                Лежал у милой на руке,
                Теперь я от зари до зорьки
                Стою с винтовкою в руке.

       – Стёпка, иде тебя нелёгкая носила в такую рань? – гаркнул Дмитрий, поравнявшись с племянником.
       – Да так, в одном месте был. По делам... – уклончиво ответил Стёпка, заливаясь предательским румянцем. 
       – По каким делам? – захохотал Дмитрий, не ме¬нее звонко и сталисто, чем пел. – По сердечным?
       Стёпка, обиженный издевательским хохотом дяди, спорить не стал, крепко ухватился обеими руками за стремя и молча затрусил рядом с конём.
       – Ладно, не дуйся. Сигай на зад, – примирительно сказал Дмитрий. – Я же не со злобы хохотал.
       – Ты как?.. – полюбопытствовал Стёпка, запрыгнув на круп лошади. – Насовсем?
       – В отпуск. Астрияки*  шрапнелью* саданули в Галиции.
       – Вот это да! С такой дали верхом прискакал!
       – Нет, брат, шалишь! Вчера вечером в Миллерово сошёл с военного эшелона.
       – Как с военного? Откуда он тут?
       – Да вот так! В Новочеркасск за пополнением пошёл. Дюже уж наших, понимаешь ли, в последнее время астрияки с германцами вышибають.
       – А как же ты в Сетраках оказался?
       – Полчанин* упросил попутно передать родичам гостинцев... Я-то должен был сходить на станции Чертково, а состав в спешке аж до Миллерово без остановок протянул. Пришлось крюк делать. Там и заночевал спьяну. Рази же старики отпустють при таком случае без угощения. И, кажись, видал в соседнем дворе Дуняшку Барба¬шову?.. – вопросительно скосил Дмитрий глаза на племянника.
       – Ляжку коню где подрал? – недовольно буркнул в ответ Стёпка. – Будто вилами?..
       – Так и есть. Подле Иванищихиного кургана* налетели на меня ни с того ни с сего косари* иногородние.*
       – Это они в отместку, – пояснил Стёпка. – Перед Троицей, на том самом месте, четверо казачков отлупили нагайками дюжину хлопцев.
       – Чёрт возьми! – ругнулся, расстроенный Дмитрий. – Я-то этого не знал! И без всякого умысла стал уговаривать их: «Так, мол, и так, господа иногородние, – с фронту я еду и драться нынче ника¬кого удовольствия не имею. Потому велю вам разойтись подобру-поздорову». А они, упрямцы, заместо этого набычились и давай окружать. Подумали, наверно, что испугался. А как заприметили пораненную руку, совсем осатанели. Коня стали вилами колоть. Осерчал я тут, конешно, неимоверно, выхватил левой рукой шашку из ножен и с ходу пятерых, одного за другим, насмерть сразил. Им-то чудакам невдомёк, про мою обоюдорукость!*
       – Неужели насмерть?
       – А как иначе! 
       – Да ты чё? Одурел?! – вознегодовал Стёпка и наклонился, чтобы спрыгнуть.
       – Не бзди! – поймал его за шиворот Дмитрий. – Я лупил их плашмя, да ребром. В синяках агромадных будуть. 
       Стёпка сразу успокоился, уселся поудобнее и поинтересовался:
       – Дядь, а дядь. А чё это за конёк такой диковинный ковыляет позади нас? Сроду такого не видал.
       – Яшак. У цыганев на трофейное добро выменял. Жрёть меньше коня, а выносливее вдвое.
       – Ворованный, небось?
       – Всяко могёт быть, – уныло буркнул Дмитрий и надолго замол¬чал.
       У моста через речку Ольховую путь им неожиданно преградила бричка, увязшая одним боком в клейкой, водянистой низине. Два молодых бычка провалились в грязь по самое пузо.
       – Эй, кто такие? Почему не знаю? – опять оживился Дмитрий, донельзя обрадованный возвращению в родной хутор.
       – Вяжинские мы, в Сетраки за белой глиной ездили, – пискляво ответил остриженный наголо щупленький мальчишка, правив¬ший бычками.
       – А на хрена сбок дороги съехал? – ругнулся  Дмитрий и слез с коня.
       – Откель нам знать, куда тут править! Вы же так исколесили дорогу, сам чёрт ногу поломаить! – бойко огрызнулась молодая казачка, сидевшая рядом с мальчишкой, и ловко спрыгнула с брички.
       – Погоди, не кипятись. Так и быть, подсоблю маленько, – снисходительно сказал Дмитрий, в восхищении тараща на красивую лицом и ладную телом казачку вечно смеющиеся, шаловливые гла¬за, до нестерпимости соскучившиеся по женскому образу, и упёрся здоровым плечом в зад брички. На его мускулистой, побагровевшей от напряжения шее тотчас вздулись фиолетово-синие извилистые ручейки. – И-и-и  р-раз! И-и-и два! – глухо рыкал он, раскачивая бричку.
       Бычки тоже тужились, безумно вращая налившимися кровью глазами, но, не выдержав резких толчков, повалились, вдруг, на коле¬ни, в страхе хрипя и захлёбываясь взмученной кисельной водой. 
       – Выпрягай их, к чёртовой матери! Становись спереди за рулевого! – приказал Дмитрий Стёпке, бестолково метав¬шемуся вокруг брички и не знавшему, как применить себя в таком необыкновенном случае. 
       А сам ещё раз поднатужился и стронул бричку с места.
       –  Ой-ё-ё-ё-ёй! – в удивлении всплеснула руками казачка. – Это какая же силушка! 
       – Дядя Митрий и не на такое горазд! – с гордостью говорил Стёпка, помогая казачке запрягать бычков обратно в бричку. – Он до войны принёс из степи на плечах молодого жеребца, сломавшего в сурчиной норе ногу. И всего за два присеста!
       –  Да как же это он?.. – продолжала удивляться казачка. – С дури что ли?
       –  На спор! – засмеялся Стёпка. – На цебарку* водки!
       – Куда же этим бедным бычатам справиться с такой махиной? – сокрушался в это время Дмитрий, выливая воду из сапог. – Если даже я еле выпихнул.
       – Служивый, ты, случаем, не встречал на войне папаньку нашего? – понизив голос, спросила казачка и покорно склонила голову перед могучим казаком.
       –  А чья же ты, бабонька, будешь?
       –  Михея Сетракова.
       –  Кота, что ли?
       –  Его самого.
       –  Живой, твой любушка. Живой! – сказал Дмитрий, поднимаясь с земли.
       – Неужели встречал? – радостью засветились глаза казачки, ласково прижавшей к себе сынишку, в растерянности пялившего округлившиеся глазёнки то на служивого, то на его ослика.
       –  А как же, – машинально смахнул Дмитрий рукавом пыль с Георгиевско-го креста. – Встречал.
       –  И как он там?
       –  Орёл! Вся грудь в наградах!
       –  Не пораненный?
       –  Ни одной царапины!
       – Спасибочко, служивый! – затрепетала счастливая женщина. – Век буду за твоё здоровье Бога молить!
       – Ты и впрямь встречался с её мужем? – спросил Стёпка дядю, когда бричка благополучно переправилась на другой берег и скры¬лась из виду за вербовыми зарослями.
       – Нет.
       – Зачем же сбрехал?
       – Стёпка,  глуповат ты ишшо в таких делах. Она же теперича не ходить, летать бу¬дить!
       Через мост Дмитрий и Степан переправились пешком, ведя коня с обеих сторон под уздцы, и сразу повстречали голопузого Николку, отчаянно погонявшего босыми пятками старую дедов¬скую клячу.
       – Дядя Митрий, скорее! – завопил он из¬далека. – Тебя дедушка ждёть!
       – Он-то откель знаить о моём прибытии?
       – Вчерась, затемно уж, дядька какой-то сетраковский был у нас в хуторе.
       – И чё это деду так невтерпёж? 
       – Тётка Ольга убегла в город с нашим работником! С Гераськой-кацапом!
       – Што-о?.. – оцепенел Дмитрий. – Када?!
       – Нонешней ночью. На Миллерово путь держуть. А оттэля поездом в Москву.
       – Не брешешь?
       – Нет. Сам Гераська хвастал соседским работникам.
       – А доча моя, Полинушка, иде?
       – К своим отвела.
       – Я ж её с-суку!.. – скрипнул зубами Дмитрий, поспешно отвязал от седла ослика, сунул край верёвки Стёпке и, не обращая внимания на раненую руку, птицей взлетел на коня.


                Глава 6.  ОЛЬГА

               Самый длинный день в году, как никогда знойный и безветренный, наконец заканчивался. Добела раскалённое жгучее солнце, измучившее всё живое на земле, стремительно убегало с Верхнего Дона в какую-то другую, далёкую страну, желая поскорее скрыться от своих непотребных дел, но нечаянно зацепилось над самым горизонтом за верхушки сосен и, покраснев от неловкости положения, зависло на какое-то время над Липяговским лесом, стыдливо озаряя западную часть небосвода расплывчатым, розовато-лиловым пламенем, вскользь отражающимся на крышах домов, на пушистых ковыльных буграх, в реках и прудах... С выгонов* в это время, пользуясь некоторым замешательством неугомонного дневного светила, черепашьим шагом сползались домой стада коров и овец, натужно мыча и блея, и поднимая над собой необычайно большие, стойкие облака пыли. Иссохшая, растрескавшаяся земля жалобно гудела под их копытами, моля небо ниспослать ночью обильный, живительный дождик. По-над речкой Ольховой, горячей как парное молоко, повсюду слышались озабоченные крики водяных птиц, в тревоге соби-равших по густым зарослям камыша и чакана своих растерявшихся птенцов. Иногда в прогалине чистой воды гулко всплёскивал хво¬стом охотившийся на стрекоз голавль.* Всё шло своим чередом. Спокойно и однообразно. Только одно событие встревожило жителей хутора Ольховый в этот необычайно жаркий, но во всём остальном обычный июньский день. По хуторскому шляху,* на глазах у всего народа, Дмитрий Некрасов верхом на лошади гнал домой свою непутёвую жёнушку.
       Босоногая, оборванная, растрёпанная Ольга, вся в синяках, сса¬динах, перепачканная пылью перемешанной со слезами, потом и кровью, вперебежку семенила, спотыкаясь, поперёд лошади и, время от времени, обессилев, падала посреди дороги. Дмитрий давал передохнуть ей чуток и настойчиво гнал дальше, то и дело похлёстывая плёткой.
       Несколько седовласых хуторских старцев, разморённых за длинный летний день жуткой степной жарищей, сидели на лавочке, в тени плетня и лениво перебрасывались короткими, ничего не значащими словечками. Когда рядом с ними появились Дмитрий и Ольга, они сразу оживились и с превеликим вниманием стали щурить на дорогу подслеповатые глаза:
       – Ты погляди, как разошёлся!
       – Да-а!.. Не на шутку сбесился.
       – Антиресно, чаво это он?
       – Нябось, зазря ня станить. Видать, за дело.
       – А-то нет! Она же, поблуда,* из дома убегла!
       – Да ты чё?
       – Вот табе и чё!
       – И с кем же?
       – С кацапам!
       – А-а!.. Действительно за дело!
       – Оно-то, конешно, за дело. Спору нету. Да как бы он её насмерть не зашиб.
       – Ничаво-о. Бабы, они как кошки. Страсть какие живучие!
       – И то верно. За блуд бывалоча и похлеще пороли...
       Многочисленные жармелки* с любопытством выглядывали из-за плетней на дорогу и, видя такую жуть, в страхе восклицали: «Господи Иисусе!..», поспешно крестились и убегали от ревнивого внимания стариков на гумно* – где давали волю слезам, зная, что многим из них тоже не избежать расправы, когда мужья вернутся с фронта. Кому-то придётся страдать по делу, кому-то по навету, а кому-то и просто так – острастки ради.
       Дома служивого встретили с нескрываемой радостью. Несмо¬тря на позор, учинённый снохой, отставной урядник Донского Атаманского полка Степан Кондратьевич Некрасов позвал на встречу сына много народу и по-старинному обычаю поставил на стол две цебарки водки. 
       В хуторе Дмитрия уважали за недюжинную, безобидную для мирного люда силушку, восхищались его отчаянной, непоказной храбростью, пугавшей любого врага и любили за умение незлобно подшутить над кем-нибудь, порой, даже над самим собой. Поэтому опроведать его и заодно порасспросить о войне пришли не только родственники и соседи, но и многие казаки с окраин хутора. Не показывались на его глаза только бойкие жармелки, обычно любившие докучать отпускникам.
       Разговор большей частью не клеился. Всегда весёлый и шутливый, но в тот день угрюмоватый Дмитрий отвечал на вопросы ка¬заков скупо, с неохотой. Подвыпивший отец был недоволен. Горячился:
       –  Ты, Митрий, не выкобенивайся. Уваж народ. А то я тя, молокососа, кнутом выпорю!
       – Тю!.. Идол! Залил глаза! Рази же ему зараз до этого? – горой стала на защиту сына Прасковья Афанасьевна.
       – Не позволю из-за бабы слюни распускать! – покачиваясь, тяжело встал с лавки раззадоренный Степан Кондратьевич.
       – Сядь ты, Христа ради! Не баламуть народ! – прикрикнула на него Прасковья Афанасьевна и, на всякий случай, отступила на пару шагов назад.
       – Старшие мои, энти не такие!.. – недовольно забубнил Степан Кондратьевич деду Примаку в самое ухо, не обращая на жену никакого внимания. – Уж они-то всё до тонкостев порассказали бы. Хоть Данила, хоть Константин.
       – Стяпан, ты Митю ня трогай. Яму и так тошно. А то я хучь и кстил* тибя, и ты единственный у миня крестовый* сын, всё одно велю тя самого жичиной* выпороть! – не преминул задиристо заступиться за своего любимчика дед Примак, тоже уже изрядно пьяненький.


                * * *
              Алексей Алексеевич Никитин был родом с хутора Брёхова. Служил в Атаманском полку вместе с Фёдором Барбашовым и с отцом Степана – Кондратием Некрасовым. Когда Алексей пригнал в Ольховый коня Фёдора, Кондратий принял его как брата.
       Дожидаясь Фёдора с Серафимой, Алексей жил у Некрасовых и всё заглядывался на вдовую соседушку Елизавету Тимофеевну.
       Кондратий сам частенько наведывался к ней, но для сослуживца скупиться не стал. По душам поговорил с Елизаветой и она согласилась принять Алексея насовсем. С тех пор его иначе, как Примак, никто в хуторе не называл. Сначала, с подковыркой, как поддразнивание. Потом, когда Алексей Никитин прилюдно сказал Кондратию: «Ладно, примак так примак! Из-за такой бабёночки на чё хош согласный!», обыденно – как имя.
       Детей Елизавете Тимофеевне Бог не послал, поэтому Алексей по-отцовски привязался к старшему сыну Кондратия. А когда Кондратий, страдавший чахоткой, подхваченной в сырой, туманной столице, умер, а у Степана появились свои сыновья – он полюбил их, как собственных внучат. Особенно обожал младшенького – задиру Дмитрия.

                * * *
              – Нет, молодёжь нынче пошла совсем никудышняя! – осовело говорил, всё ещё не успокоившийся Степан Кондратьевич. – Вот хучь взять бы твою Ольгу!.. – подсел он к своему свату Тихону Петровичу.   
       – Ты меня Ольгой не попрекай! – зло ответил Тихон Петрович. – Я воспитывал её в строгости! А ты тута губы расквасил и проморгал девку! Тебе и позор!
       – Это хто губы расквасил?! – грудью надвинулся на свата Степан Кондратьевич, но Прасковья Афанасьевна вовремя подбежала к спорщикам и всунула между ними свою полную грудь.
       – Эх, твою мать! Велела же мне моя Макаревна сидеть дома! Нет, понёс чёрт! – сокрушаясь, потянулся Тихон Петрович за недо¬питой рюмкой.
       – Митрий, а иде же ты беглецов догнал? – желая разрядить обстановку, басисто загудел с дальнего края стола Леонтий Сетраков, приходившийся Дмитрию родным дядей по материнской линии.
       –  Возля Дёгтева.
       –  Гераську-то, небось, насмерть зашиб?
       –  Ага, гляди, запросто поймаешь того склизкого гада!
       –  Сплоховал, значить? – огорчённо хмыкнул Леонтий.
       – Так он же, как козёл, забился в густющие терны и носа оттуда ни разу не высунул. Вражина!
       –  Ну так и чё?
       – Дядя Леонтий, – укоризненно мотнул раненой рукой Дмитрий. –  Как я в ко¬лючки полез бы?
       – Это понятно. А Ольгу-то как выманил? – не унимался дядя, немало выпивший за здравие племянника.
       –  Гераська сам выпихнул. Ему своя шкура дороже.
       – Митя, хорош бузить! Покажи-ка народу свово ази¬ята! – приказал дед Примак, решивший разом покончить со всеми спорами.
       – Это можно!.. – засуетился Дмитрий, только и мечтавший по¬скорее вырваться из-за стола.

                * * *
              – Антиресный кзимпляр! Необнаковенный! Давай, Димитрий, демонстрируй нам, на что годна сия бестия неуклюжая! – петушком скакал вокруг ослика восхищённый дед Примак и сыпал искажёнными грамотными словечками, заученными ещё на службе в столице.
       – Сам ты, дедуня, неуклюжий! – обиделся Дмитрий. – Да он, если хошь знать, потянет ничуть не меньше жеребца!
       – Куда ему, вислоухому, супротив жеребца!..
       – Больно малорослый!.. Прямо коротышка!..
       – Да и вид какой-то жалостливый!..
       Смеялись казаки, столпившиеся на базу у Некрасовых. Каждый старался сказать на чужеродное животное что-нибудь поязвительнее и как можно потешнее.
       – Не-е-ет! – утвердился в своём мнении Леонтий Сетраков, придирчиво оглядывая ослика со всех сторон. – Этот сроду не потянить больше жеребца!
       – Потянет, дядя Леонтий! Потянет! Спорим на литру водки! – загорячился Дмитрий, не вынеся насмешек казаков.
       – На литру водки?! – восхищённо воскликнул дядя.
       – На литру!
       – Спорим! – задиристо протянул Леонтий племяннику правую руку, а левой сорвал с головы казачюю фуражку и со всего размаха хлопнул о землю. – Цепляй кучу дров!
       Ослик оказался на удивление сильным. Он хоть и с трудом, но стронул с места достаточно внушительную кладку дров, с которой справилась бы далеко не каждая лошадь.
       – Вот вам и яшачок.
       – Жуть какой сильный, вражина!
       – Да-а! Прямо нечистая сила!..
       – Воистину, бестия!
       – А я сразу знал, что энтот выродок азиятский такой прыткий.
       – Не брехал бы ты, сват!
       – Провалиться мне на этом месте, коль брешу!
       – Ну-ну!.. Вешай лапшу на уши!
       – Вот тебе и ну-ну! Да я на энтих самых яшаках в турецкую канпанию* кажный божий день верхом скакал!
       – Да-а!.. Действительно, брехло!
       – А я чё говорил. Яму, пьяному, толькя дай волю. Намелить, чаво сроду не было!..
       Долго и горячо обсуждали хмельные старики, расходясь по домам, подвиг ослика.

                * * *
              К полуночи в доме Некрасовых все спали. Только Дмитрий мучился на заднем базу* жгучей ненавистью к Герасиму и одну за другой скручивал самокрутки. Во флигелёк,* в котором они жили с Ольгой, он зашёл, когда до одури накурился. На ощупь разыскал стоявшую на подоконнике лампу и чиркнул спичкой по коробку. Язычок красноватого пламени неясно высветил полуобнажённое, истерзанное плёткой тело Ольги – она лежала прямо на полу в батистовом, местами окровав¬ленном подъюпошнике.
       Дмитрий, до безумия любивший ладное, шелковистое тело жены, в порыве чувств опустился на колени и возбуждённо потянулся к её обнажённым грудям, но поймав себя на мысли, что эти тугие прелести прошлой ночью ласкал другой, отдёрнул руки, будто ошпаренные, и сжал в кулаки – однако размахивал ими без злобы, скорее для острастки.
       – Убивай!.. Виновата!.. – стонала Ольга, не уклоняясь от ударов.
       Её покорность до слёз разжалобила Дмитрия. Он бережно под¬нял с пола измождённое, страстно желанное тело и, роняя на него крупные, солёные капли, положил на кровать.
       – Оставишь при себе!.. – прохрипела Ольга. – Вовек не пожалеешь! До гробовой доски верной буду!
       – А как же Герасим?
       – Мужик! Будь он проклят! Сманул, а как до дела дошло, за мою спину схоронился!
       –  Дура! Какая же ты дура!.. – в отчаянии мотал Дмитрий чуба¬той головой.
       – Обхвати меня, Митенька! Обхвати подюжее! – в нетерпении зашептала Ольга, радостно вскрикнула и надолго забыла про жгучую боль во всём теле.


                Глава 7.  ПОГОНЯ

                – Фёдорыч, хорош ночевать! Вставай скорее! – постучал на заре к Барбашовым в окно Микишка Прокуда.*
       – Пошёл прочь! – закричал хозяин, распахнув створки окна.
       – Фёдорыч, ты не ори, как оглашенный! – нагловато огрызнулся Микишка. – Выслухай для начала!
       – Какого чёрта?! – недовольно проворчал Иван Фёдорович, лениво протирая мясистыми кулаками заспанные глаза.
       – Тут, понимаешь, такое дело... Вчерась, Кубанов говорить мне: «Поймаешь, Михайла Гордеич, моего беглого коня, пол-литра получишь...»
       – Придурок! Я-то тут при чём? – разозлился Иван Фёдорович ещё больше.
       – Так тебя же, благодетеля, весь хутор почитает. За усердие, не¬бось, целого литра не пожадуешь.
       – Да ты что?.. Совсем спятил?
       – Обижаешь, Фёдорыч, я при своём уме.
       – А какого хрена ахинею всякую несёшь?
       – Какую ахинею?..  Я коня по балкам искал, и гляжу...
       – Погоди, Бушуй-то тебя как пропустил?
       – А он с твоей девкой.
       – Говори, яснее!
       – Куда тут яснее. Девка-то твоя тово...
       – Чего «тово»?! – схватил Иван Фёдорович, в сердцах, Микишку за шиво-рот.
       – Со Стёпкой убегла.
       – Брешешь, гад!
       – С какой стати! Ночи теперича ясные. Всё как на ладони видать.
       – А куда направились, ведаешь?
       – Как не ведать?.. Ведаю. Не зря же Прокудным кличуть.*

                * * *
               Стёпка с Дуняшкой благополучно миновали на рассвете, в сопровождении Бушуя,  Шмыр¬гиловский лесок, разделявший украинские и казачьи владения. Они приближались к окраинам села Поповка, когда позади по¬казалась погоня во главе с самим Иваном Фёдоровичем.
       Четверо всадников рассыпались по степи веером, отрезая беглецам путь к спасительным чащобам. Впереди тоже укрыться было негде. Впереди был клочок на удивление гладкой, без единого бугорка, овражка или кустика серебристо-ковыльной степи, плавно колыхавшейся от порывов свежего утреннего ветерка одной огромной, шелковистой гривой.
       Стёпка, зная, что пощады не будет, схватил подвернувшуюся под руку колючую терновую палку, отбежал в сторону от Дуняшки и стал удачно отбиваться от двоих барбашовских работников, размахивавших кнутами.
       Иван Фёдорович воспользовался увлечённостью Стёпки. Подкрался сзади и широко взмахнул нагайкой. Плеть со свинцовым наконечником со свистом разрезала воздух и, с треском, разорвала холщовую ткань шаровар, рассекая кожу на икрах до мяса. Стёпка пронзительно вскрикнул и присел. В глазах у него заискрилось, потемнело, поплыли красные круги. Он уронил палку и перестал соображать, что происходит вокруг, когда плеть врезалась в его тело ещё раз.
       Ободрённые действиями хозяина работни¬ки тотчас повалили Стёпку на землю и стали пинать ногами. Опозоренный, потерявший над собой контроль Иван Фёдорович не замедлил присоединиться к ним. 
       Бушуй искренне обрадовался неожиданно появившемуся в степи хозяину и вприпрыжку заскакал рядом. Он то и дело припадал на передние лапы, звонко лаял и норовил осторожно схватить его, ради игры, за новенький хромовый сапог. Только когда вволю нарезвился, кинулся обратно к Дуняшке, беспомощно стоявшей на коленях посреди ковыля. Она закрыла лицо платком и ревела навзрыд. Но Бушуй посчитал, по животной своей наивности, что она тоже рада всему происходящему. Он игриво прыгнул ей на грудь и повалил в белое, волнистое море.
       – Фёдорыч, погоди! Негоже казаку с мужиками равняться! Для таких дел круг* есть! – осуждающе закричал Микишка и, для пущего к себе внимания, пронзительно свистнул.
       – А ну-у!.. – опомнился Иван Фёдорович и замахнулся на работников плетью. – Пошли прочь! Мужичьё!..
     Микишка спрыгнул с лошади и присел над Стёпкой с верёвкой в руке.

                * * *
               Казаки на сходе* были единодушны: «Степана выпороть, и отправить, вне очереди, посыльным в Мигулинскую под начало к станич¬ному писарю».*



                Глава 8.  ПРАСКОВЬЯ АФАНАСЬЕВНА

               Живучая Ольга в три дня зализала раны и подобострастно стала ластиться к мужу, поражая его необузданным темпераментом и ненасытностью. Остальные члены обширной и дружной семьи тоже старались во всём угождать Дмитрию. Все понимали: уйдя на войну, он может больше не вернуться – такова казачья доля.
       Почти месяц отлёживался обласканный женою и матерью Дмитрий в родительском доме. Но жизнь так устроена, что в мире всему рано или поздно приходит конец. Пришёл конец и вольготной жиз¬ни Дмитрия. Его месячный отпуск, вместе с дорогой, закончился на второй день после Петрова дня. К куреню Некрасовых потянулись с ран¬него утра по форме одетые казаки и нарядные казачки – все хотели лично попрощаться со служивым.
       Подавленная горем Прасковья Афанасьевна была не рада гостям и не желала никого подпускать к сыну – она, как и все казачьи матери в ту нелёгкую военную пору, давала ему нужные советы, читала спасительные молитвы и тайком зашивала в одежду различные заговоры:  от пули и снаряда, от шашки и штыка, от хвори и потопа, от злого начальства и, на всякий случай, от дурного глаза. И всё же, несмотря на её пристальную опеку, хитрющая и вездесущая Ольга умудрялась-таки, улучшив минутку, повиснуть на шее мужа. Но стоило только Прасковье Афанасьевне заметить это безобразие, она квочкой налетала на сноху и отгоняла в сторону.
       – Ночи ей, видите ли, мало было!.. Бесстыжая! Шла бы харчи сбирать мужу в дорогу! – незлобно ворчала она, припоминая и свою, когда-то тоскливую долю жармелки.
       – Так, Авдотья же сбирает, – простодушно возразила Ольга. – Она главная на кухне.
       – Иди-иди! – стояла на своём Прасковья Афанасьевна. – Разгутарилась тута! Лучче жены нихто не сбирёть!
       – У-у… вредина. А то сама не была такая, – тихонько пробурчала Ольга, чтобы не расслышала Прасковья Афанасьевна и убежала на кухню.
       – Побубни мне тута ишшо, побубни! – погрозила ей вслед пальцем Прасковья Афанасьевна и топнула ногой о пол.
       – Маманя, ну и чё ты так разбушевалась нынче? – удивился Дмитрий, хорошо зная покладистый характер хозяйки дома.
       – Матери, значить, не надо с сыном попращаться. Одной ей надо!.. – заплакала Прасковья Афанасьевна.
       – Ну, как же не надо? Тебе в первую очередь! – подскочил с лавки Дмитрий и стал обнимать и целовать мать, приговаривая: – Прощайся, родная. Прощайся. И нас прости, ради Бога, за всё.
       –  Да погоди ты, ведмедь! Задушишь!.. – радостно заворчала счастливая мать.
       – А что ты там зашиваешь? – поинтересовался Дмитрий. – Моя форма вроде бы в порядке.
       –  Спасительные заговоры.
       –  Какие ещё заговоры?
       – Какие-какие! От пули и снаряда, от шашки и штыка, от хвори и потопа!.. – зачастила Прасковья Афанасьевна.
       –  Погоди-погоди! – перебил её Дмитрий. – А от дурного глаза не позабыла?
       –  А как же! – возмутилась мать. – Это в первую очередь!
       –  Ну, теперь точно вернусь невредимым! – засмеялся Дмитрий.
       В это время в горницу вошёл Степан Кондратьевич и доложил:
       –  Люди на базу собрались, со служивым попрощаться хочуть.
       – Да ну их! – опять занервничала Прасковья Афанасьевна. – Самим некогда попрощаться с дитём р;дным!
       – Ну так прощайся скорее! – приказал Степан Кондратьевич. – Служба это табе не игрушки!
       – И правда, служба не игрушки. Пора мне, – согласился Дмитрий с отцом и попросил:  – Папаня, скажи людям, нехай заходють в хату.
       – Там их дюже много. На дворе распрощаешься.
       – Так угостить же надо. Как положено, по обычаю.      
       – Ишь ты, какой умный! А то я обычаев не знаю! – рассердился Степан Кондратьевич. – Ты, думаешь, чем я займался всё это время?!
       – Ладно-ладно. Прости. Я щас, мигом оденусь, – покраснел Дмитрий от стыда и поспешно взял из рук матери форму, с зашитыми в неё молитвами и заговорами.

                * * *
              Горячее июльское солнце, незаменимый часовой механизм для простого люда, было уже на полпути к полуденной отметке – в полдуба, как принято говорить у казаков, когда Дмитрий распрощался, наконец, со всеми родственниками и вскочил на коня. Он свесился с седла, ещё раз обнял отца и мать, поцеловал жену и легонько ударил коня шпорами в бока. Конь радостно взбрыкнул и гордой рысью пошёл со двора на дорогу, распугивая многочисленных гостей. Одна только Ольга не растерялась. Она мёртвой хваткой уцепилась за холошину галифе и потащилась следом за Дмитрием в конец хутора, причитая навзрыд:
       – Митенька, родненький! На кого же ты меня оставляешь?..
       – Перестань выть. Перестань, – уговаривал её Дмитрий на ходу. – От людей стыдно.
       – Митенька, как же я теперь без тебя? Как? – голосила Ольга, не внемля просьбам. – Я опять тяжёлая!
       – Это точно? – остановил Дмитрий лошадь.
       – Точно. Прохудиться должна была по-бабски за неделю до Петрова дня. А и поныне ничегошеньки.
       – Небось, от Герасима?
       – Нет! От тебя! Я точно знаю!
       – Всяко могёт быть.
       – Не могёт! Гераська лапал меня по дороге, но взять не успел.
       – Ну, гляди мне! Толькя посмей ишшо хоть раз глянуть на другого! – потряс Дмитрий над Ольгиной головой кулаком и оттолкнул от себя. Он от волнения раскусил губу до крови и опять пришпорил коня, пуская его в степь намётом.*


   
                Глава 9.  УТОПЛЕННИЦА

               В свой двор Ольга возвратилась в слезах и стала в истерике рвать на себе волосы и проклинать разлучницу-судьбу, генералов и самого батюшку-царя.
       Старшая сноха Некрасовых – Авдотья, услышав её неистовые вопли, выскочила из куреня и попыталась утешить добрым словом. Но растрёпанная, ополоумевшая с горя Ольга кинулась в драку и, будучи моложе и сильней, тотчас подмяла её под себя.
       Дралась Ольга как заправский мужчина – била размашисто, зря¬че, кулаками.
       Следом за старшей снохой из куреня выскочила вторая по стар¬шинству сноха – Евдокия и, не растерявшись, стала активно защи¬щать Авдотью. Но Ольга и её сбила с ног и тоже стала охаживать кулаками.
       Петро в это время был на конском базу. Он окриками пытался урезонить Ольгу, когда та била Авдотью, но когда принялась за мать, не вытерпел, прыжком перемахнул через плетень и толчком в спину сбил её с ног. Ольга выбросила вперёд руки и щучкой нырнула в торчавшую посреди двора кучу песка. Не понимая, что произошло, она на мгновение застыла. Петру этого мгновения хватило – он сграбастал взбесив¬шуюся тётку за длинные, растрёпанные волосы, намотал их на руку и стал тыкать носом в песок, мстя за мать.
       Тихон Петрович, затаивший на свата обиду со времён встречи Дмитрия, умышленно приехал к Некрасовым с опозданием, на хромой кляче, запряжённой в специально одолженную у соседа рассохшуюся, кривобокую двуколку. Желая оказать этим неуважение Степану Кондратьевичу и отомстить за своё прошлое уни¬жение. Но на свою беду опять ненароком нарвался на семейную драму. Жгучая, инстинктивная жалость к младшенькой, горячо любимой дочурке в один миг переборола разум. Не мешкая приподнял он над бортом длинные, жердевидные ноги и по-мальчишески ловко выкинул из двуколки лёгкое, старческое тело. С ходу набежал он на Петра и трахнул по голове медным набалдашником кнутовища. Из вскользь пораненной головы, к жуткому испугу всех участников семейной драмы, ручейком хлынула темновато-алая, вязкая жижа, пенясь и запекаясь на волосах...
       – Ирод! Дитя покалечил! – в испуге вскричала Евдокия, и до крови расцарапала ногтями лицо Тихона Петровича.


                * * *
               Происшествие рассматривал лично хуторской атаман Колычев. Он добросовестно выслушал обе стороны, глубокомысленно поразмышлял, подперев руками широченный подбородок, пошептался с писарем, озабоченно хмуря высокий лоб, и признал Тихона Петровича виновным.
       – Отдашь Петру, по штрафу, молодого жеребчика. Ему на действительную службу скоро, в самый раз будить, – заключил он.
       –  Не отдам! – воспротивился Тихон Петрович. – Даже думать не моги об этом!
       – А я велю отдать! – побагровев, повторил приказ атаман. – И чтобы не доходяга какой-нибудь был! Не старше третьяка!*
       – А вот это видал! – свернул Тихон Петрович в отчаянии кукиши на обеих руках и потряс ими перед носом атамана.
       Подобного неуважения Колычев давно не встречал и оставлять данный проступок без последствий не пожелал. Он по-медвежьи тяжеловато встал из-за массивного дубового стола, не спеша расправил ладонями рыжие, пшеничными колосьями торчавшие в разные стороны усы, небрежным кивком отбросил со лба набок густой соломенный чуб и смачно, с короткого размаха, огрел Тихо¬на Петровича по лицу огромным волосатым кулачищем. Следом за атаманом из-за стола юлой выкатился коротконогий, бочковатый писарь и тоже огрел влипшего в стену ослушника кулаком. Насмерть перепуганный Тихон Петрович, неловко уворачиваясь от плёток, в горячке пущенных в ход атаманом и досужим писарем, забился под лавку со свидетелями и, растирая по тронутому оспинкой лицу брызжущую из носа кровь, поспешил согласиться с приговором.

                * * *
               Коня Петро получил незамедлительно – третьяка, как и наказывал атаман. И в первый же день, вечером, повёл его вместе с бра¬том Николкой купать на речку. Серок – так звали коня за его серую масть, бросился в реку без страха – он давно уже был приучен Тихоном Петровичем к водным процедурам. Купался Серок с охотой, пофыркивая от удовольствия. Петро тоже фырчал от удовольствия и брызгал на Серка водой, и был счастлив. Но тут за прибрежной, необычайно ветвистой вербой вдруг кто-то шумно плюхнулся в воду. Серок тотчас вздыбился и, высоко выбрасывая из воды передние ноги, рванулся на берег и потащил следом за собой Петра, вцепившегося в гриву обеими руками.
       – Петька! – исступлённо заорал Николка. – Там девка какая-то утопилась!
       Петро быстро разыскал в прибрежных зарослях длинную крючковатую палку, зацепил утопленницу за платье, по¬дтащил к берегу и подхватил её на руки.
        –  Да это же Дуняшка Барбашова! – воскликнул Николка, в удивлении.
        – Сам вижу. Да только, что с ней теперь делать? – в растерянности буркнул Петро и положил безсознательную, изрядно наглотавшуюся воды Дуняшку на траву.
       – Как что, грудь мять! – кинулся Николка к утоплиннице.
       Дуняшка встрепенулась, хлёстко огрела Николку ладонью по лицу и опять потеряла сознание. 
       – Ух ты! – отпрыгнул Николка в сторону и попал голой спиной в прибрежную крапиву. 
       – Ага, долапался! – засмеялся Петро, глядя, как Николка ужом вертится от жгучих ожогов.
       –  Так я же хотел только в чувство её...
       –  Стёпка прознает, будет тебе чувство. Начисто руки поотшибает.
       –  А чё делать?
       –  В рот дуть, пока не начнёт дышать, – со знанием дела сказал Петро и прислонился к губам Дуняшки.
       – А губы не поотшибает? – ревниво пробурчал Николка и тоже подсел поближе к Дуняшке.
       – Не знаю, – в неуверенности пожал плечами Петро. – Но как-то спасать надо...

                * * *
              Иван Фёдорович был обескуражен. Его мечта, как и мечта деда – Ермолая Агафоновича, едва не рухнула.
       – Твою мать! Это что такое?! – гневно вскричал он, когда Петро принёс Дуняшку к двору.
       – Утопиться хотела.
       – Вот это да! Вот это я породнился бы с Бушуевым! – в панике забормотал Иван Фёдорович, и затоптался на одном месте, как гусак.
       – Видать, дюже обидели вы её.
       – Заткнись! Не твово ума дело! – прикрикнул на Петра Иван Фёдорович и стал звать через ограду жену. – Нюрка! Нюрка! Иди скорее сюды!
       – Что там опять стряслось? – с неохотой откликнулась Анна Павловна.
       – Я сказал, иди – значит, иди! И не рассуждай!
       Испуганная гневным голосом мужа Анна Павловна тотчас выскочила из двора, а следом за ней вылетели, спотыкаясь, два работника.
       – Заберите Дуняшку, – приказал Иван Фёдорович. – И брысь все отседа!
       Работники выхватили Дуняшку из рук Петра и бегом скрылись за оградой, под слезливые причитания Анны Павловны.
       – Молодец! – дружески хлопнул Петра по спине Иван Фёдорович. – Настоящий казак! 
       –  Да я чё... – смутился Петро. – Николка первый услыхал.
       – Не скромничай, молодец. Я сроду про это не позабуду, – ещё раз дружески хлопнул Петра по спине Иван Фёдорович. – Добротную амуницию справлю тебе на действительную службу. Только про Дуняшку никому ни слова. Добре?
       – Добре, – охотно согласился Петро.
       – И ты гляди никому! – погрозил Иван Фёдорович кулаком Николке, растерянно топтавшемуся за спиной Петра. – А то я тебя!..

                * * *
              Более месяца Дуняшка покорно сидела под домашним арестом – даже в те дни, когда Стёпка приезжал в хутор нарочным с каким-либо поручением от станичного писаря – лелея надежду, что отец образумится и не станет выдавать её замуж силой. Но когда надежда улетучилась, решилась на крайний шаг. Это сломило её окончательно. Она стала покладистой и ко всему равнодушной, будто вовсе не понимала, что происходит.
       Иван Фёдорович был рад такому стечению обстоятельств. Теперь он мог без всяких опасений ускорить подготовку к свадьбе, с молчаливого согласия всей родни.
       Только Серафима Ермолаевна воспротивилась воле сына, вспомнив свою дерзкую, пылкую любовь, и попыталась помешать ему. Она посылала за Романом гонцов, искала поддержки у родни, требовала, и даже, снизойдя до великого для себя унижения, просила. Но упрямый сын никак не реагировал на просьбы и требования матери. Он подкупил родню и без всякого труда выловил гонцов.
       Серафима Ермолаевна не стерпела неуважительного отношения к своей почтенной персоне. В сердцах собрала, с помощью срочно нанятой гувернантки, самые необходимые вещи, взяла личные капиталы и ценные бумаги и, несмотря ни на какие уговоры сына, воплотила давнюю мечту в действие – уехала доживать свой век в столицу.

               
                Продолжение следует



                ПОЯСНИТЕЛЬНЫЙ  СЛОВАРЬ


Арепей (арипей, репей) – татарник колючий, народное название – лопух. Цветки татарника имеют форму колючего шарика, который цепляется к одежде. Он-то и называется арепьём.
Астрияки – австрийцы.
Атаманский полк – полк лейб-гвардии русской армии, состоявший из лучших, специально отобранных казаков. Атаманский полк нёс службу при царском дворе. Казаков, служивших в этом полку, называли атаманцами.
Баз – обнесённый забором двор (у бедных и середняков – обычно плетнём, а у богатых – каменной оградой), либо огороженное место для скота – скотный баз (коровий, конский, овечий) может быть с навесом.
Братушка – старший брат или брат сестры.
Брёхов – ныне х. Верхне-Чирский, Боковского района, Ростовской области.
Бугор – песчаный или песчано-каменистый холм, но бугром может называться и любая другая естественная возвышенность. Искусственный холм называется курганом.
Вентерь (или вентирь) – рыболовная снасть квадратной или продолговато-округлой (в виде бочки) формы, сделанная из сети или сплетённая из лески, шёлковых, парусиновых и других крепких ниток, иногда из гибких ивовых прутьев. Вход в вентирь идёт длинным рукавом к центру и сужается до минимума. Ставится среди зарослей камыша и кустарников. Рыба, гуляя по лабиринтам водяных зарослей, проскальзывает во входное отверстие вентеря, а назад выбраться уже не может.
Верста – русская мера длинны, равная 1, 0668 км.
Ветряк – ветряная мельница.
Войсковой круг – высшее военное собрание казаков.
Ворожиха – гадалка, колдунья.
Георгиевская ярмарка – с 18 апреля по 1 мая, Параскеевская – с 9 по 22 октября. Проводились в дореволюционное время в селе Верхняя-Макеевка (ныне Кашарский район Ростовской области).
Голавль – крупная рыба семейства карповых.
Горница – главная (парадная) комната в казачьем доме.
Городок – в данном случае название кутка (см. далее куток). Городком называли центральную часть хутора. Городковские – люди с городка, с центральной части хутора.
Гремячий – шумный, весёлый.
Гумно (или гумнище) – место для обмолота зерна и хранения соломы.
Гутарить – говорить.
Жармёлка (или жалмерка) – жена казака, ушедшего на военную службу.
Житные – ржаные.
Жичина – хворостина, тонкая палочка.
За тёроном и калиной – терпкие ягоды терновника и калину обычно собирают хорошо выспевшими, поздней осенью, желательно после первых заморозков, тогда они слаще. Ягоды замачивают в воде, и зимой из них варят компот (взвар, звар) и пекут пироги.
Заморская краля – королева или просто богатая невеста из-за грани¬цы. Выражение пошло со времён Степана Разина, похитившего персидскую царевну во время своего знаменитого похода на Персию.
Затяжелела – забеременела.
Игрища (или игрище, игришша, игришшы) – в тёплое время года гуляние молодёжи на улице с песнями, танцами, народными играми. В холодное время – это вечеринки (посиделки) в помещении (в хате) с теми же песнями, плясками и играми.
Иногородние – так казаки называли всех пришедших на их землю (в том числе русских и украинцев), причисляя их к инородцам, к иному, не казачьему роду. Большинство иногородних были временными работниками. К иногородним также причисляли торговцев, интеллегенцию и т. д. К иногородним казаки относились высокомерно и, подчёркивая своё самосознание, называли их пренебрежительно мужиками. Назвать казака мужиком считалось в высшей мере оскорбительным и обидчику такая вольность никогда не прощалась, следовало непременное выяснение отношений, чаще всего заканчивавшееся дракой. Даже женщины считали наивысшим оскорблением слово мужичка, по отношению к себе.
Каменная ограда – плоские камни плотно складывались один на один, как блины. Часто без какого-либо раствора.
Канпания (правильно кампания) – военный поход, война.
Кладка – мостки для перехода через речку, ручей, болотце или просто сырое место.
Кличуть – зовут, именуют, дразнят.
Косари – бригада из нескольких человек, нанявшихся косить сено (см. иногородний).
Кошка – трёхпалый металический крюк на верёвке.
Краля – см. Заморская краля
Крестовый сын – крестный сын, крестник.
Круг – общее собрание казаков, обычно на центральной площади хутора, станицы. На кругу решались все важные и спорные вопросы. Решение, принятое на кругу, служило для казака законом.
Кстить – крестить ребёнка, от слова кстины – крестины.
Кумекать – соображать, раздумывать.
Курган – земляная насыпь над одним или несколькими погребениями. Появились в начале бронзового века (первая половина третьего тысячелетия до н. э.). В скифские времена на курганах ставились каменные человеческие изваяния – бабы. Впоследствии курганы использовались и как сторожевые пункты. В донских степях ещё и поныне много подобных курганов.
Курень – большой квадратный дом с четырёхскатной крышей, но куренем может называться любой казачий дом.
Куток – обособленная часть хутора или станицы, состоящая из нескольких дворов (может быть из нескольких десятков дворов). Каждый хутор или станица делились на несколько кутков, условно отделявшихся друг от друга речкой, ручьём, балкой, левадой, лугом, пустошью и т. д. На игрища и посиделки обычно собирались жители одного кутка.
Лазоревый твяток – лазоревый цветок – степной тюльпан.
Левада – (на Верхнем Дону произносится ливада или лявада) – маленькая роща у реки, находящаяся в личном пользовании казачьей семьи. В настоящее время любая роща у реки, в балке или в овраге.
Лотошить – спешить, суетиться.
Ляскать – говорить без дела, лишнее (лишь бы что), попусту (пустословить), болтать, врать.
Махора – народное, то же что Марина. На Верхнем Дону всех Марин в обиходе называли Махорами.
Минский – герой повести А. С. Пушкина «Метель».
Могучая – очень хорошая, сильная, наилучшая.
Намётом – галопом.
Обоюдорукий – казаки владели шашкой, как правило, обеими руками: как по отдельности каждой рукой, так и обеими одновременно.
Образа – иконы.
Односумы – одногодки. Служивые одного призыва, которым родители собирали харчи (продукты) на дорогу в одну большую общую сумку (суму), по второй версии – казаки до 18 века объединялись в артели, которые назывались сумы. Односумы – из одной артели, в переносном смысле – из одного поселения, из одного полка и т. д. Более точное, по мнению автора, первое определение, потому что все казаки, родившиеся ещё до революции, с которыми автору приходилось общаться лично, в слово односум исключительно вкладывали значение – сослуживец-одногодок, или даже просто одногодок.
Ошелёванный (или ошалёванный) – обитый (обшитый) досками (тёсом).
Петров день – 12 июля.
Писарь, посыльный – главным административным лицом у казаков был атаман (хуторской, станичный, окружной). При атамане была должность писаря – она соответствовала современной должности секретаря и начальника отдела кадров. При писаре был посыльный – должность внештатная. Каждая семья по очереди посылала посыльных к станичному атаману, и это было обузой. Молодые рабочие руки нужны были каждой семье. Поэтому в посыльные, в целях дисциплины, в первую очередь посылали проштрафившихся казаков.
Плетень (или плитень) – забор, сплетённый из хвороста. Бывает вертикальный и горизонтальный. При вертикальном – в землю вкапывают столбы, соединяют их между собой длинными палками (пряслами) и заплетают хворостом. При горизонтальном – тоже вкапывают в землю столбы, но часто, и переплетают их хворостом горизонтально (без прясел).
Поблуда (или паплуда, паблуда) – непоседа, гуляка.
Полчанин – однополчанин (из одного полка), в принципе то же, что односум.
Прозвища (людская) – имеется в виду кличка народа, национальность.
Прокуда (прокудной) – вездесущий, пронырливый человек, шалун и проказник.
Рябая – со шрамами от оспы, или просто некрасивая, с нечистым, угреватым лицом.
Сгуртоваться (гуртоваться) – от слова гурт – стадо. В одном случае – собраться вместе, в одну группу. В другом – столпиться.
Сход – общее собрание казаков.
Третьяк – молодая, трёхлетняя лошадь.
Трошечки (трошки) – чуть-чуть, немножко.
Урядник – унтер-офицер в казачьих войсках.
Флигелёк (фигалёк) – совсем маленький домишко.
Флигель (или фигель) – небольшой жилой дом с двускатной крышей, рядом с основной постройкой (рядом с куренем).
Хутор – хутора на Дону – это большие поселения, обычно вытянув¬шиеся по обоим берегам речек на несколько километров. Зачастую назы¬вались именами казаков, первыми поселившихся на этих землях. Упомянутые в романе хутора: Сетраки основали казаки Сетраковы, Скильной – казаки Скильновы, Брёхов – казаки Брёховы, Артамошкин – казак Артамон по кличке Артамошка и т.д., или же по названиям рек – Ольховый, Верхне-Чирский и т.д. Многие упоминаемые в романе станицы также названы по фамилиям первопоселенцев: Мигулиных, Мешковых, Шумилиных, Боковых, Каргиных и т.д.
Цебарка – большое 12–15 литровое железное (оцинкованное) ведро, расширяющееся кверху. У казаков было принято, встречая служивого, ставить на стол, как минимум, цебарку водки.
Чирик; – обувь без каблуков, закрывающая ногу не выше щиколотки. Праздничные чирики (чувяки) изготавливались из мягкой кожи, повседневные – из грубой кожи, либо из кирзы или парусины.
Шлях – Большая наезженная степная дорога на Украине и юге России. Торговый путь в пределах войска Донского.
Шрапнель – артиллерийский снаряд начинённый пулями, шариками, другими мелкими частями, для массового уничтожения живой силы противника.
Ярмарки:  Георгиевская ярмарка – с 18 апреля по 1 мая, Параскеевская – с 9 по 22 октября. Проводились в дореволюционное время в селе Верхняя-Макеевка (ныне Кашарский район Ростовской области).


                БИБЛИОГРАФИЯ

                КНИГИ


1. С. Хоршев-Ольховский. «ЧЕТЫРЕ БЕЗДНЫ – КАЗАЧЬЯ САГА»,  роман, издательский дом 
     «Альбион», 2009, Лондон.  ISSN 1691-5720, издание 1.

2.  С. Хоршев-Ольховский. «ЧЕТЫРЕ БЕЗДНЫ – КАЗАЧЬЯ САГА», книга 1, 2018, Москва,
       Серия «Золотые пески Болгарии», ISBN 978-5-906957-81-8
       Издание 2.

3.  С. Хоршев-Ольховский. «ЧЕТЫРЕ БЕЗДНЫ – КАЗАЧЬЯ САГА», книга 2, 2020, Москва, Серия «Благословение» им. Сергия Радонежского,  ISBN 978-5-00153-215-6
 Издание 3.


                «ЧЕТЫРЕ  БЕЗДНЫ – КАЗАЧЬЯ САГА»
                ГЛАВЫ ИЗ РОМАНА
    (Отдельные публикации в газетах, журналах, альманахах и сборниках):

1. Газета «Молот» №,№ 11-12, январь 1999 г., Ростов-на-Дону.
    Глава из романа.

2. Газета «Слава Труду», №, № 87-89, 94,  96-100, 102-104, 17 августа – 25 сентября 1999 г., Кашары, Ростовская обл.
    1-я часть романа.

3.  Литературная газета «APIA» № 7, май 2008 г., Ларнака, Кипр.
     2 главы из романа.

4.  Журнал «Дон» № 3-4, 2009 г., Ростов-на-Дону.
     Глава из романа.

5. С. Хоршев-Ольховский.«Клетчатый Пиджак». 2010, Лондон. ISBN 978-9984-30-177-8.
     Глава из романа, стр.114-117.

6.  Литературная газета «Альбион и мир» № 5, 2010 г., Лондон.   
     Глава из романа.

7. С. Хоршев-Ольховский. «Запах родины», Повести, рассказы, очерки, интервью, главы из романа, стихи друзей. 2015, Лондон.  ISBN  978-9934-14-577-3
     1-я часть романа, стр. 95-156.

8.  Газета «Наш край» (Части 1-3). Миллерово, Ростовская обл.
       Часть 1: С № 252-254, № 255-257, 21-28 декабря 2016 г., и № 5-7 от 14 января 2017 г.,  до №  67, 06 мая 2017 г. 
       Часть 2.  С № 83 от 08 июля 2017 г. до № 53 от 7 апреля 2018 г. 
       Часть 3.  С № 27 от 14 апреля 2018 г. до № 6 от 26 января 2019 г.

9.  Газета «Слава труду» (Полная  публикация),  Кашары, Ростовская обл.
       Часть 1:  С  № 25 от 01 июля 2017 г. до № 38 от 30 сентября 2017 г. 
       Часть 2:  С  № 40 от 14 октября 2017 г. до № 19 от 12 мая 2018 г.
       Часть 3.  С № 23 от 09 июня 2018 г. до № 14 от 13 апреля 2019 г.
       Часть 4.  С № 15 от 20 апреля 2019 г. до №  42 от 02 ноября 2019 г.
       Часть 5.  С № 1 от 04 января. 2020 г. до № 7 от 22 февраля 2020 г.

10.  С. Хоршев-Ольховский. «Избранное». Повести и рассказы. 2019, Москва.
      ISBN 978-5-00153-068-8
      Две главы из романа, стр. 240-249. 

                К  ЧИТАТЕЛЮ


                * * *
               Уважаемый читатель. Перед тобой – крупное произведение Сергея Хоршева-Ольховского, фольклорно-исторический роман «Четыре бездны – казачья сага». Мне, как земляку этого талантливого автора,  как собрату по перу, также вспоенному святой донской водой, радостно, что родное слово благодатно крепнет и живёт.
       Автор знает о чём пишет, ему есть чем поделиться с тобой, читатель!
       Надеюсь, что прикосновение к истории Верхнего Дона, к судьбам рядовых степных тружеников и воинов, к самобытной культуре и речи породит в тебе интерес, душевное тепло и сопричастность к малой родине Сергея Хоршева-Ольховского, к народу, её населяющему. И тогда охлестнёт тебя со страниц книги вольным полынным ветром – и горьким, и всё-таки сладким!
               
                Поэт, историк донского казачества, член Союза писателей России,
                член Международного Союза литераторов и журналистов.
                Казачий полковник Юрий Карташов,               
                станица Вёшенская.    
               
               
                * * *
               Незадолго перед расстрелом в Соловках Павел Флоренский пишет последние строки, завещая своим детям: «Помните главное – сохраняйте родовую память…»
       Роман Сергея Хоршева-Ольховского как бы пронизан этой идеей. Огромная любовь к Донской земле, подлинное знание жизни и быта казачьих хуторов и станиц, сочный, чернозёмный народный говор – безусловные достоинства романа. Но главное, что является основным стержнем всего повествования – это неукротимая, неуёмная казацкая жизненность его героев. Сталинский геноцид практически уничтожил казацкое сословие, и роман является поминальным крестом на кургане казацкой славы.
       Читается роман на одном дыхании, написан живым образным языком и, я бы сказал, очень кинематографичен. Невольно приходит сравнение с шукшинским «Я пришел дать вам волю». Все герои романа, разбросанные по всей необъятной стране, оставляют неизгладимый след в читательском восприятии. Естественно вплетаются в канву повествования яркие, сочные, любовные сцены, которые характеризуют самого автора, как необыкновенного жизнелюба, казака-гуляку, рвущегося «через все страдания к радости». Прочтя этот роман ещё больше веришь в жизнь и в неистребимость казачьего корня и духа казачества. Роман этот, как знамя, поднятое  «ЗА ВЕРУ, ЦАРЯ И ОТЕЧЕСТВО НА ВСЕ ВРЕ¬МЕНА!»

               
                Артист Московской филармонии,               
             лауреат Всероссийских и Международных конкурсов артистов-чтецов,
                поэт Борис Бурляев (Свободин)
                Москва – Лондон.


                * * *
     Роман Сергея Хоршева-Ольховского «Четыре бездны – казачья сага» затрагивает глубинные струны многострадальной русской души, рассказывает о жизни казаков лёгким, понятным и удивительно свежим языком. С первых строк герои романа становятся для читателя близкими, которым сопереживаешь и искренне сочувствуешь до последней страницы. Кроме того, множество мелких фольклорно-бытовых подробностей делают роман Сергея ещё и прекрасным пособием для изучения жизненного уклада Донских казаков.

    Эксперт и семиотик моды и искусства, основатель школы «Мода+искусство», 
                Член Международного Союза литераторов и журналистов APIA               
                Полина Уханова, Москва
               
               
               

                * * *
               Творчество Сергея Хоршева-Ольховского привлекает смачностью народного языка, живостью, лёгкостью, лиричностью и в то же время драматичностью и исторически верным, невыдуманным описанием донской культуры и трагической истории, выпавшей на долю казачества в смутном двадцатом веке. Всё это, приправленное неповторимым, хорошо знакомым автору станично-хуторским юмором, словно це¬пями, приковывает читателя к увлекательным страницам романа. Это очень важное слово, честно представляющее миру вольную культуру донского народа, идущую от заселения донских степей до двадцать первого века, культуру, несомненно, русскую и в то же время истинно казачью, которую в двадцатом веке пытались уничтожить вместе с её народом – и многое успели уничтожить. И всё-таки этот смелый, самобытный, независимый народ выстоял, как выживает на земле всё настоящее, и сохранил свободолюбие своих предков и память о героическом прошлом.
       Настоятельно рекомендую думающим людям прочитать «Четыре бездны – казачья сага». Этот роман – большая и несомненная удача автора.
               
               
                Президент Международного союза  литераторов и журналистов,               
                Поэт-песенник, академик Давид Кудыков. 
                Лондон.