- Софи, немедля выходи из воды! Для девочек- это непозволительно! – голос на последней ноте немного взвизгнул.
Голос принадлежал высокой не много худощавой женщине лет сорока, на её лице с маленьким подбородком, тонким с небольшой горбинкой носом и светло - карими глазами было выражение благородной (по её пониманию) английской чопорности.
- Софи, хватит доводить свою тётку! Вылезай из воды!
Сонечка, которую тётушка на французский манер величала Софи, слышала этот голос с самого рождения. Немного приправленный хрипотцой голос её родной тётки и няньки постоянно сопровождал Сонечку. Зинаида Васильевна Кропина, а именно так именовалась её тётушка, была нрава кроткого, в некоторых житейских вещах слегка расхлябана, но там, где дело касалось этикета и образа поведения дам и девочек, она была неоспоримым лидером в их семействе. Зинаида Васильевна строго придерживалась правильных взглядов на образ поведения, этот взгляд ей привили её мать и бабка, далее этот взгляд и образ мысли шлифовался ей самой, как она любила говорить: – «Довожу до ослепительного блеска.». И конечно пыталась через не хочу навести этот блеск и на Софи. Единственное место, где Софи удавалось проявить малую толику непослушания и свободы – этакое бунтарство, была их маленькая речка. Тётка категорически не заходила в воду, считая это занятие не достойным для женщин их образа жизни. Но и отказать любимой племяннице в этом тоже не могла.
Софи стояла по пояс в тёплой, наполненной солнечным летом и облачной мягкостью воде с удовольствием подставляя свою веснушчатую мордашку радостно брызжущему лучами солнцу. Затем нагнулась и присев погрузилась под воду. Нелепый чепчик, с накрахмаленными оборками вздыбившись воздушным пузырём, быстро набирал в себя воды. До считав до двадцати она вынырнула и вдохнув в себя воздуха, наполненного жужжанием, стрекотанием и плеском воды, сорвала с головы бесполезный чепец и расправив отливающие мягким золотом волосы, швырнула его в сторону берега. Тот, не долетев пары метров, упал в воду, где набрякнув и потемнев от впитанной воды, стал похож на дохлую медузу.
- Ну - это вообще переходит все границы! Мыслемо ли это?! Софи сейчас же из воды! Я не шучу. – от волнения тётка приставила к глазу ларнет, обычно болтающийся на цепочке. Сонечка знала, тётушка берёт его, когда её чувства достигают высшей точки и неважно праведного гнева или смущения. Софи кольнуло чувство вины.
- Выхожу тётушка, уже выхожу. Право вы зря так разволновались. – и она не спешно повернула в сторону берега, краткий момент свободы был закончен.
Нельзя сказать, что Зинаида Васильевна по своей сути была сухарём. Сердобольная тётка видела в Сонечке возможность продлить себя, свой образ достойной женщины. Семейная жизнь у Зинаиды Васильевны не удалась, но в этом не было её вины. В восемнадцать она, как и положено приличной девушке вышла замуж, за отставного полковника, жившего в своём имении по соседству. Жизнь замужняя оказалась совсем не романтичным рассказом, но свою роль она приняла достойно, без лишних слёз и упрёков, как и подобало на тот момент приличной женщине. Однако её союз, с Николаем Семёновичем Кропиным, не был долгим. Год спустя, он погиб на охоте на кабана. Его конь, испугавшись выскочившего невесть откуда, дикого «Борьки», прянул в сторону. От чего Николай Семенович выпал из седла, зацепившись ногой за стремя, попал под задние ноги своего же коня. В именье его, с продавленной грудью, привезли уже под вечер урядник и псарь. Бледная Зинаида с трудом подавила в себе приступ страха и находилась с мужем до самой его скорой кончины. Перед которой он, хрипя кровью, потребовал от неё не выходить более замуж. И она ответила согласием на это требование, как и положено настоящей даме.
С тех пор минуло двадцать лет, и Зинаида Васильевна осталась верна своему слову. Себя она иной раз с грустной иронией называла «синим чулком», но тут же поправлялась и говорила:
- Но я делаю всё, как и положено женщинам обладающим честью и достоинством. – и специально для Софи, напоминала. - Дорогая племянница, честь для женщины, не пустой звук!
Софи, помедлив на самой кромке воды, сделала шаг на сухой берег.
- Эх Софи, Софи совсем ты не жалеешь свою тётушку. Сколько раз я тебя уже учила, что купания не для девочек нашего положения.
- Ну тётушка, мне кажется, что это не так. Вот, посмотрите сколько здесь купается ребятишек. И опять же…
Зинаида Васильевна, не дала закончить Софи,свои возражения.
- Это дети деревенских жителей, людей не много другого уровня воспитания. – уже в который раз объяснила тётка.
- Но не ужель вы сами мне не говорили, что Бог всех сотворил одинаковыми? А значит, между ними и мной нет никакого различия! – Софи, подковырнула большим пальцем правой ноги из песка не большой окатыш. – Да и вообще все эти ограничения кажутся мне чистым жеманством.
- Как ты сказала!? – воскликнула Зинаида Васильевна, не ожидавшая от своей племянницы таких рассуждений. – Откуда ты набралась таких суждений?
- Я в книге прочла. – ответила Софи тихим голосом и опустила глаза.
- А где ты взяла такую книгу? Как она могла появиться у нас в доме? – и тётушка с верху посмотрела на притихшую Софи.
Зинаида Васильевна считавшая воспитание женщины главным приоритетом своей жизни была обескуражена словами своей подопечной.
- Софи. – начала опять с тихим вздохом тётушка – Купание для женщины или девочки в людных местах не пристойно и даже в купальных машинах. Ты знаешь, про что я говорю?
Софи,кротко мотнула головой.
- Это такие передвижные кабины на колёсах. Их закатывают в воду и там женщины, могут переодеться и искупаться, не опасаясь сторонних взглядов, но даже их я считаю конструкциями, унижающими статус жён. Почему спросишь ты? Да по тому милая моя, что барышни влекомые пагубной страстью оголить свои тела, готовы быть похожи на неких животных, запертых в клеть!
Закончила свою речь тётушка, как всегда не много пафосно, считая, что это придаёт её речи определённый поучительный окрас.
Софи, слушая нравоучения тётки, никак не могла на них сосредоточиться, да и как такое возможно, когда вкруг тебя кипит полным цветом – лето! Её внимание отвлекали детские бултыхания в воде, отдалённые от неё ограниченным временным лимитом свободной жизни, то мелькнувшая рядом разноцветной искрой резвая стрекоза, то ветер, доносивший с домов, расположенных на не высоком взгорке интересные запахи. То вот кулик, совсем не боясь их, подошёл на расстояние вытянутой руки. Ещё Софи ощущала, как высыхает на ней купальное нательное бельё и с этим высыханием, свобода, наполненная бурной жизнью, всё больше отдалялась от неё, разделяет мир перегородкой уверенных предрассудков.
- Софи! – окрикнула её Зинаида Васильевна, требуя возвращения внимания на себя, кулик которого Софи подманивала шевелением пальцев ноги, испугавшись резкого окрика, отлетел на более безопасное расстояние. – Ты слушаешь, о чём я тебе говорю?
- Да, тётушка. Я кстати эту книгу не дома взяла, мне её Ромка дал. Ну то есть Роман, соседский мальчик. Они давеча к нам заезжали.
- Я помню. Вот ведь, а казалось бы из приличной семьи… Ну, да это ничего, по приходу домой отдашь мне эту вещь.
И она, показав, что разговор и отдых закончен, указала Софи на её платье.
По возвращению в именье, Зинаида Васильевна велела принести к ней в комнату ту злополучную книгу. И слова Софи о том, что книга не её, что ей будет очень неловко, если тётушка заберёт эту вещь или же вообще истопит ею печь. Всё это не возымело на тётушку ни малейшего влияния. Решение было неизменным. И Софи понуро опустив голову, ушла к себе за книгой. Через десять минут она постучала в дверь тёткиной комнаты.
- Зайди Софи. – разрешила она.
Софи молча, зашла в просторную, убранную светлыми тонами обоев и покрывал комнату. За тётушкой был большой тёмного ореха шкап, все полки которого были заставлены книгами. Но лежали они не в образцовом порядке, как можно было бы судить по тётушкиным нравоучениям, нет, в шкапе царил творческий беспорядок, как в прочем и на широком столе забранным тёмно-зелёным сукном, правда местами уже поизносившемся и имевшим на себе несколько чернильных пятен. Одно из них, в форме вставшей на задние лапы собаки, оставила Софи. Тогда правда этот стол был ещё у отца в кабинете, однако, когда тётка увлеклась написанием стихов, отец отдал распоряжение и стол перенесли к ней в комнату.
Так же без слов Зинаида Васильевна молча протянула левую руку и взяла у Софи небольшой толщины книжицу, в слабо-картонном, сероватого цвета переплёте. Она жестом подозвала к себе племянницу и поцеловав её макушку, отправила проведать мать. Зинаида Васильевна подошла к столу села на стоящий рядом с ним массивный стул и положив книгу на зелёную поверхность стола открыла её. Вид самой книги говорил о каком-то второсортном издательстве, а её содержимое даже при беглом пролистывании вызвало у Зинаиды Васильевны оторопь и возмущение. С каждой страницы этой книги на неё налипала грязь. Зинаида Васильевна физически ощущала всю пагубность этой с позволения сказать книги. Эта книга покушалась на самое для неё сокровенное - на саму женскую суть. Она вымарывала в грязи всё потаённое и чувственное. Зинаида Васильевна раздражённо захлопнула книжёнку и отодвинула её от себя вглубь стола.
- Бедные, бедные дети, если только они прочтут её в юном возрасте, в том, когда любая идея принимается, как на благодатной ниве и даёт свои всходы. И слова то какие-то всё мерзкие – феминизм, сексизм, идеологии… Какая же это страшная дрянь. – и она, опустив голову на ладонь правой руки, задумалась над тем, какие последствия может вызвать в обществе эта идея.
- Но нет, Бог не даст, что бы в мире и уж тем более в нашей матушке Руси эти… - она искала подходящее слово для названия тех лозунгов, которые мелькали в этом тексте, а её левая рука теребила висевший на цепочке ларнет. – Эта обсессия, не должна жить!
Сказав это, она на долго задумалась и мысли её были тяжелы и наполнены глубоким непониманием того, зачем ЭТО, люди пытаются внедрить в жизнь. Как право на аборт, этот акт убийства Божьей жизни можно сделать свободным и не постыдным и как он может осчастливить женщину и сделать её свободной? Как…? А, чувство вины, висящее не проходящим камнем, оно, куда исчезнет у этой так называемой свободной особы? Так же на глухую стену непонимания натыкались новые идеи о том, что женщина без детей и мужа должна чувствовать себя свободной и счастливой. Ей ли бездетной и безмужней не знать, каково это - глубокое одиночество, не несущее в себе ничего кроме скорби.
Вечером, она убрала страшную своей грязью книгу в самую глубь своего книжного шкапа, что бы в дальнейшем отдать её на кухню стряпке, а та бы бросила её в печь. Там ей, по размышлениям Зинаиды Васильевны, было самое место.
*****
Сонечка, расставляла книги, стирая с их корешков пыль. Теперь в этой комнате не кому было устраивать творческую хаотичность, на столе пока ещё лежали не разобранные тётушкины записи. Уже месяц минул, как не стало в этом мире Зинаиды Васильевны. Прихватило сердце. И Соня, перебирая её книги, вспоминала о своей тетушке. Ей и сейчас казалось, что вот именно в этот момент зайдёт родной для неё человек. Но, увы. Тётушки нет, и никто уже не скажет так, как умела только она: - «Софи, ты должна быть женщиной, в полном смысле этого слова. Запомни - мир держится на наших хрупких плечах. Мы не делаем политику, мы не двигаем науку, нам этого и не надо, мы, женщины - создаём мир! И каков он будет во многом зависит от нас и того, как мы воспитаны.». Тёткино воспитание не прошло бесследно. Соня впитала его, но оно уживалось в ней с бурной тягой к новизне и острым умом. В свои семнадцать она была очень начитана, имела свои суждения, согласно того, как сама ощущала и чувствовала мир вокруг. Многим из юных кавалеров, бывавших у них в гостях, это не очень нравилось. Но её такое положение немало веселило. Мысли опять вернулись к тётушке, та последнее время очень сильно переживала, за то, что какие-то новые веяния стали популярными среди молодёжи и она часто говорила, если они укрепятся, то это будет началом развала общества. Сонечка и сама видела, её ровесники стали вести себя более раскованно и менее учтиво. Благо это коснулось не всех. По крайней мере, не Романа. При упоминании в мыслях о молодом человеке, сердце Сони забилось сильнее и на щеках выступил румянец. Не так давно её к нему отношение заметил отец Сони. Тогда Роман был у них в гостях и после его ухода, отец спросил, каковым она его находит. И у неё так же бесконтрольно появился румянец, что естественно не ускользнуло от глаз отца, вызвав у него добрую, понимающую улыбку.
Соня, засунула руку в глубь шкапа, доставая оттуда, очередную книгу и вытащила на свет, не большую, серого цвета книжицу. «Суфражизм и феминизм, как новая реальность для женщин.» имя автора было затёрто, остались только последние буквы его фамилии …кевич. Эта была та самая книга, которую у неё забрала тётушка. Когда это было… Лет десять назад. – «А я думала, тётушка её выкинула или сожгла, а она вот, лежит. Надо отдать её Роману, пусть удивится.» И Соня улыбнулась, представив Романа, когда она отдаст ему эту книгу. Между страниц книги торчал уголок не большого листа бумаги. Соня раскрыла книгу и вытащила листочек, на нём подчерком Зинаиды Васильевны было написано несколько четверостиший:
Безумный, страшный век!
Кричу во тьму, зову
Куда пропал ты, человек?
Вокруг один лишь тлен и мрак,
А на костях уселся враг.
Ему мы всё преподнесли:
Младенцев жёны, а мужи
Свои идеи и мечты.
Отдали всё, что было миром,
Когда - то собрано в едино
И не осталось ничего…
Вокруг лишь смрад, да вороньё.
Соня припоминала, что после того случая с книгой, её тётушка несколько дней ходила задумчивой, о чём - то говорила с матерью Сони, но та скорее всего отнеслась к сказанному поверхностно, посоветовав сестре меньше переживать. И вот сейчас Сонечка прочла эти строки и поняла, как сильно переживала её тётка. Что-то в этой книге сильно зацепило её, настолько, что выплеснулось таким стихом. Соня решила до вечера немного прочесть из книги. Ей захотелось самой узнать, от чего тётушка так была растерянна.
*****
Вечером того же дня пришёл Роман. Он поспел как раз к чаепитию. Он, Соня и её родители расселись за столом и принялись пить чай, к которому были левашники и пряжные пироги с ягодными начинками. Всё это, у их стряпчей Алевтины получались просто превосходными. Как всегда, за столом они неспешно обменивались новостями и местными и теми, что происходили далёко от их имений. У Сони приход Романа развеял не хорошее предчувствие, после той книжки. Зря она взяла её и открыла. Эта книга поселила в ней противоборство.
- А расскажите-ка молодой человек, какие настроения у вас сейчас модны? – спросил Романа отец Сони – Ефрем Степанович.
Роман не которое время помолчал, обдумывая, что сказать. Потом сделав глоток крепкого чаю ответил:
- Даже не знаю Ефрем Степанович, что вам и рассказать. Вы ведь знаете, я особо не катаюсь по разного рода вечерам. А на тех, что бываю, всё тоже, как и у вас я думаю. Танцы, игры в биографию, слоги да рифмы. Ну иной раз и в штосс сыграем, но это уже под занавес.
- Ну милейший Роман, я вас не об игрищах спрашивал, хотя признаюсь из тех, что вы перечислили мне не все знакомы. – и Ефрем Степанович улыбнулся. – Я любопытствую у вас о том, какие направления у вас появляются? Что-то на вроде демократов и социалистов.
- Зачем ты пристаёшь к человеку с политикой!? – одёрнула мужа Людмила Агрипиновна, она всегда сторонилась серьёзных вопросов, требующих длительного времени на обсуждение.
- Да где ж здесь политика дорогая моя! – загудел в ответ отец семейства. - Я так для того что б в курсе событий быть.
- И верно политики здесь нет. Вы знаете, в нашем обществе сейчас идёт интересная тенденция, на мой взгляд, расщепляющие нас на несколько слоёв. Все эти социал-демократы, суфражистки и консерваторы, все они углубляют в нас некий раскол, но по - моему, сугубо личному суждению, такой процесс не обходим нашей застрявшей в кондовой старине России. Я сам по молодости лет интересовался по отдельности некоторыми новыми веяниями, однако со временем к своим двадцати двум годам уже склонен к умеренному либерализму, который включает в себя большинство из этих направлений.
- Позвольте Роман, вы ещё слишком молоды и горячи, что б судить о жизни так сложно. – сказал Ефрем Степанович. – А вот про либеральные течения, я тоже кое- что слышал. Поправьте меня, если буду не прав. Либералы выступают за так называемые мягкие реформы, за гражданские свободы и за просвещение народных масс. Правильно я понимаю?
- Саму суть да. – ответил Роман и на его молодом лице с тонкими усиками, прямым носом и голубыми глазами мелькнула тень улыбки. – Но вот сама сфера применения к жизни и миру этих постулатов довольно обширна.
- Ну вот, а говорили не политический вопрос. – вздохнула Сонина мать. – Пойду, распоряжусь, что б ещё сделали чаю. – и она вышла из-за стола и прошла в сторону кухни.
- И каким же вы видите применение этих идей? Ведь с таким реформаторским началом можно далеко зайти. Например, просвещение массам. А зачем оно им, в какой форме вы собираетесь его нести, да и что вообще понимаете под словом просвещение?
- Хм. Вопрос просвещения я лично не обдумывал, но ведь вы не хуже меня знаете, что база школьной программы простого народа можно и нужно расширять. – и Роман положил ладонь ребром на стол, как бы подчёркивая важность и нужность сего вопроса.
- А вы давно были с народом Роман, наблюдали за ним и здесь у нас в сёлах и в городе? Зачем скажем пекарю, то бишь его сыну, знания астрономии или изящные науки? Зачем они ему в его ремесле? Не забирается ли таким образом у этого человека его личное время, которое он мог бы с успехом потратить на изучение, либо придумку новых рецептов?
- Да как зачем, что б человек мог поступить в гимназию, а далее, куда нибудь на службу. При этом - это всестороннее развитие его, как личности! – горячо ответил Роман.
- Скажите пожалуйста, для всестороннего развития… А, зачем ему, пекарю, коль мы начали с него – это ваше развитие? Для чего ему эта душевная отрава? Что он от этого будет лучше печь хлеб или мять тесто? Вот вы Роман знаете французский, учили физику и что? Как это повлияло на вашу жизнь? А знаете ли вы молодой человек, что ваша физика пытается лишь надеть вуаль из формул и теорий на понятный своим строением мир. Понятный, для каждого простого мужика. Ведь он, не зная вашей физики, точно знает, когда надо сеять, а когда жать, когда пойдёт дождь, и если что-то подбросить вверх оно непременно упадёт вниз. Так для чего она ему нужна – ваша наука? – закончив Ефрем Степанович откинулся на спинку стула, внимательно наблюдая за молодым собеседником.
Соня знала эту манеру отца, его простоватый вид и образ поведения скрывал настоящий, живой ум и внутреннюю прозорливость. Не зря на должности статского советника его очень ценили.
- Ну знаете… - и Роман развёл руками. – Если думать в этаком ключе, то может и не учить их грамоте, не учить их пониманию красоты? А баб и женщин не учить свободе и равенству?
Роман даже привстал со стула, его этот разговор начал распалять.
- И опять вы Роман говорите: Учить, учить. Учить грамоте, они сами себя выучат, не зависимо от государственных деятелей. А на счёт восприятия красоты, так - то нам надо у народа учиться, перенимать то, как тонко и всесторонне они чувствуют окружающий их мир. Который они, отображают в своих песнях и преданиях. А учить воспринимать их картины, да полотна, это им без надобности, посмотрят они на них, пожмут плечами, дескать зачем это, когда вокруг живая красота. И вы ещё один пункт назвали, про какую-то свободу баб – это ещё что за химера? Не уж то бабы у нас в своих семьях не свободны? Дак ведь это они ведут семью по пути духовного роста. Какую же им нужно свободу?
Глава семейства выдохнул и откусил от пирога с брусникой.
- Ладно, про красоту, вопрос пока отставим. А вот вопрос свободы женской интересен тем, что они должны уравняться в правах с нами - мужчинами. Они сами должны решать свою жизнь, как и когда вступать в отношения, во всех смыслах, носить ребёнка под сердцем или нет.
Слушая Романа, Сонечка не понимала, неужели он может всерьёз говорить о таких вещах, тем более в её присутствии. Неужели это тот Роман, про которого она вздыхала в ночи. Нет, возможно, она неправильно его поняла…
- О как, молодой человек, вы в запальчивости разговора пересекли не ту грань. Здесь находится Сонечка, если вы не забыли. – Ефрем Степанович не изменил своего расслабленного положения, но в голосе отчётливо прозвучала жёсткость.
- Нет, многоуважаемый Ефрем Степанович, я не забыл, но я думаю, ей эта тема тоже будет полезна. Ведь эти направления общественной мысли касаются и Сонечки.
Таким Романа она ещё не видела, глаза его горели, казалось нос хищно заострился, а по щекам разлился пунцовый огонь.
- Сонечка милая, ты решай сама, хочешь ли ты остаться при таком повороте или же покинешь нас? – спросил её отец с мягкой улыбкой.
- Отец я бы хотела остаться. И может быть смягчить своим присутствием ваш оживлённый разговор.
- Как скажешь душенькая моя. – и отец развернулся к Роману.
Тот посмотрел на Соню взглядом, в котором она уловила благодарность, за то, что осталась. И ещё в нём мелькнуло ободрение, хотя возможно это была игра света.
- Дак вы молодой человек говорите, что такая пикантная тема – как тема абортов. – Ефрем Степанович приостановился и посмотрел в сторону дочери. – «До чего же она у меня уже взрослая и право, хороша!» Лицо Сонечки в этот момент было увлечённым, на нем играл здоровый румянец, она вся подалась вперёд, слушая их разговор, который право слово, для Ефрема Степановича принял натужную сторону. Не потому, что он не знал о чём говорить, а потому что этот разговор происходил у него дома и вырос он из совершенно безобидной беседы. - Прости меня, Сонечка. Должна быть публичной и доведена до полного цинизма-с? – продолжил он.
- Совершенно верно. Что в этом постыдного, если скажем дама или девушка оказались в интересном положении, которое в данный момент для них не выгодно? Что им делать? Разрешиться бременем и что тогда? А тогда возможно, что этот новый человек будет для них полной обузой, либо бесчестием и у них вся дальнейшая жизнь из–за этого факта потерпит фиаско! Таких случаев мы с вами знаем предостаточно.
- То есть Роман, вы предлагаете пробелы в девичьем воспитании исправлять подобными методами? А если как вы выразились – это коснулось зрелой дамы, то тут уже можно смело говорить о её распущенности! Однако, такие меры, даже если как вы сказали помогут им, то эти же действия принесут в наш мир ещё больше похоти и соблазна. Потому как через возможность избавиться от плода, проще говоря убийства своего дитя, которое ещё к тому же не порицается законом многие впадут в блуд начиная с самого нежного возраста! А это в свою очередь грозит народу, где это будет происходить, не только карой Божией, но и полной деградацией и растлением.
- Что за ужасные слова слышу я из твоих уст. – сказала подошедшая со спины к Ефрему Степановичу из внутренних комнат Людмила Агрипиновна. – В какое русло у вас повернулся разговор и как можно вести подобные речи в присутствии Сонечки!?
- О, это мы так, на отвлечённые темы философствуем, но уже заканчиваем. – и он обернувшись взял её руку и поцеловал.
- Ну, ну довольно. – мягко проговорила Людмила Агрипиновна убирая руку.
Глава семейства вернувшись к столу положил на него руки и сцепив пальцы в замок, подвёл черту их разговору:
- Вот Роман, пока у нас в России - такие женщины, нам не грозит ни каких внутренних потрясений. И вы, это тоже скоро поймёте, молодость быстротечна и взгляды юности поверхностны.
После этих слов напольные часы пробили девять вечера, Сонечка взглянула на них и поднялась, давая тем самым понять, что сегодняшний вечер подошёл к концу. Роман тоже поспешно поднялся со своего стула, и коротко кивнув головой, попрощался.
- Благодарю хозяев за хороший вечер и разрешите откланяться. В ближайшее время к вам приходить не буду иметь возможности. Уезжаю на пару недель в Петербург. – и обернувшись к Соне спросил – Можно Соня проводит меня до ворот?
- Сонечка проводишь Романа? – вопросил у неё отец и внимательно пригляделся к ней. На лице Сони возникло короткое замешательство и робость.
- Да, провожу папенька. – и она, повернувшись, прошла вперёд Романа к дверям.
Когда они вышли за двери Ефрем Степанович, опустив голову и не расцепляя рук, обронил вслух, не обращаясь ни к кому конкретно:
- Страшные мысли в головах молодого поколения доложу я тебе. Да-с…
- О чём ты говоришь? – спросила его супруга.
- Так дорогая, мысли сами собой говорят. Ни чего для тебя интересного. – он не стал посвящать её в тему прошедшего разговора, не желая, что б она лишний раз переживала за судьбу дочери.
*****
Выйдя за двери и отойдя от них на небольшое расстояние Роман взял в свою руку тонкую прохладную кисть Сони, и улыбнувшись сказал:
- Как хорошо, что ты осталась сегодня, это мне много помогло.
Соне в зачинающемся преддверии ночи его улыбка показалась немного жалкой и вымученной, вообще сегодняшний вечер смутил её. Речи Романа вызвали внутреннее беспокойство. Да, она сама считала, что в мире много устаревших пережитков, что кое – что она была бы не прочь поменять, но воспитание и идеи, заложенные тётушкой, не могли позволить принять, того
о чём говорил он. Даже не столько тётушкино наследие, сколько внутренние ощущение говорило ей о неправильности пути нарисованного Романом. Не
имея каких – либо размышлений на эту тему, она сознавала, насколько хрупок и тонок тот путь. Но Роман - этот чуткий молодой человек, он не может говорить того, что могло бы принести ей вред. И это внутренний диссонанс приводил её в замешательство.
- Сонечка ты понимаешь, какое будущее ожидает женщин, если в мир войдут эти принципы? Какая свобода воли и нравов откроется нам всем?! – тихим голосом Роман продолжал и глаза его в сумерках горячечно блестели. – Нужно менять, этот косный мир, погрязший в ненужном пуританстве, нам нужен мир изобилия, мир свободы и в том числе для вас женщин!
- Что ты такое говоришь? – отшатнувшись от него, спросила Соня. – Ты всё это говоришь из той старой книги, которую дал мне когда то, я кстати нашла её не давно у тёти в кабинете. Могу тебе её отдать.
- Нет, зачем она мне, уж лучше ты прочти её. И тогда Сонечка ты поймёшь меня! И тогда ты тоже заразишься этими идеями.
- Роман я действительно не понимаю, зачем ты мне всё это говоришь? Почему ты не понимаешь, что это мне неприятно слушать, что такие разговоры ранят меня? Наверное, ты исходя из своих новых суждений меня тоже считаешь погрязшей в домостроевских настроениях, но хочу уверить тебя, я не против новизны, но то о чём говоришь ты – это, это нарушает что-то более глубинное, то что делает девушку - женщиной, матерью. От твоих слов мне становится страшно.
- Не бойся Сонечка, мы знаем друг друга с детства, ужели ты думаешь, я смогу тебе навредить? Нет, милая Сонечка, я очень привязан к тебе и ход моих мыслей не должен причинять тебе неудобство. Просто пойми мир меняется и меняется вне всяких сомнений быстро и в лучшую сторону, возможно даже, конечно об этом пока сложно помыслить, но возможно в будущем, женщины не будут испытывать мук и страданий при рождении детей, лишь потому что на свет детей будут производить какие –ни будь механизмы или всё же женщины, но специально для этого обученные. Представь только… - Соня не дала ему закончить.
- Какие ужасы ты говоришь! В который раз за этот вечер я говорю тебе это. Как вообще ты, будучи мужчиной, можешь обсуждать такие вещи? Кто позволил тебе говорить от имени женщин? Не ужель Роман ты не понимаешь, что то, сокровенное название которому материнство, должно пройти через таинство ожидания, через тяжести бремени? Ведь – это то, что делает нас женщинами и если у нас забрать саму эту возможность, данную нам Богом, то что от нас тогда останется? Красота и свежесть проходит быстро и вскоре от нас, некогда полнокровых тел и мечтательных душ останется только старая оболочка. Которая никому не нужна, но которая будет мучатся, чувством обделённости и неполности своей прожитой жизни. Нет ничего страшнее для женщины, чем остаться в тени собственной неполноценности и ещё большей тени греха, если не дай Бог возьмёт его на душу и пойдёт тем путём, который ты обрисовал!
Пока Сонечка говорила они подошли к ажурным металлическим воротам, казалось вплетёнными в кирпичную арку, рядом с ними слева была такой же работы калитка, за ней шла мощённая кирпичом дорога через яблоневый сад и дальше огибая пруд переходила в обычную грунтовую дорогу и петляя между перелесками и полями тянулась к ближайшим сёлам.
- Сонечка ты отчасти неправильно меня поняла. Ведь свобода женского нрава, ваша свобода от чопорности даст вам возможность не заключая союзы, отринув их в дряхлую старину, жить полной жизнью. Ну, вот представь – надоел тебе муж, а ты и уйти от него не можешь, так и мучаешься с ним до конца, а тут можешь спокойно менять одного на другого и всё, нет никакой ответственности, ни каких преград в виде…
- Подожди Роман, помолчи! Я и так слишком давно слушаю то, что уже пора заканчивать. Всё это не достойно женского начала, нашей сути. Я искренне верю в то, что это никогда не произойдёт. Что матери также будут ждать и рожать своих детей. Что союзы, заключаемые на небесах, так и останутся и никогда их не заменят механизмы. Что семья и её ценность не будет порушена и поругана. А то, о чём ты говоришь, есть ни что иное, как поругание самих основ человека. Ведь если у нас женщин забрать, возможность материнства, то человечество ждёт вырождение и гибель. А самое главное Роман у нас есть ЧЕСТЬ! И она не позволит нам опуститься до уровня скота, а именно так я расцениваю высказанные тобой идеи. И на прощание я хочу тебе сказать, после твоего возвращения из Петербурга, к нам можешь боле не приходить. Здесь ты вряд ли найдёшь тех, кто разделит с тобой твои взгляды. Прощай!
С последним словом, Сонечка повернулась и еле сдерживая слёзы, наполнившие её глаза, пошла к усадьбе, окна которой светились, обещая спокойствие и уют, успокаивая её и напоминая о том, что всё неизменно доброе никогда в этом мире не пройдёт. Будет таким же вечным и светлым, как женская честь.
*****
Не большие, знакомые с детства улочки маленького городка затянуло красными лозунгами и призывами. Проходящие мимо люди старались не смотреть друг другу в глаза, напоминая бегущих крыс, опасающихся травли. И даже наступившая весна не могла пробудить в их глазах силу жизни и разогнуть от постоянно проживаемого стресса и страха спины. Всё это, Соня оценивала изредко приезжая сюда из своего старого имения, у них тоже происходили непонятные изменения, к ним тоже вторгался страх и полное непонимание за будущее. Эти изменения наполнили её тревогой и добавили морщин на её молодом, изящном лице. Первые морщинки залегли после скоропостижной смерти отца, а затем и матери. Вслед за этим пришли тревожные, несущие горе и боль для всех времена. Иной раз, глядя на происходившее вокруг, она с неподдельной радостью думала о том, что как же хорошо, что творившееся вездесущее беззаконие не застали её родители. Идя по городу, она, не смотря на начавшиеся тяготы жизни, гордо несла свою голову, на прямой спине. Глядя на передвигающихся перебежками жителей, она своей изящной походкой как будто подчёркивала их странное и гибельное существование. Соня приехала в город по вызову новой местной власти в Ревком, по вопросу её имения, согласно нового «Декрета о Земле». О чём пойдёт речь она примерно имела представление от своих соседей, они, вскоре после этого бросив всё, покинули Губернию. В начале в Москву, а оттуда они планировали уехать в Европу. Там по слухам принимали Российское дворянство и помещиков. Они уговаривали и Соню, но она отказалась на отрез, ещё не успела затянуться рана от смерти родителей. И она, считая своим долгом ухаживать за ними, не могла покинуть их ещё свежие могилы. У всех, кто покидал Россию, было чёткое предчувствие ещё большей беды, она надвигалась, медленно разгораясь и раздуваясь как в кузнечном горне. Соня тоже, чутко переживающая происходящее видела иногда в страшных снах, как этот горн пожирает в себя многие и многие жизни. Один раз во сне ей даже узналось имя этого плотоядного горна – Молох. И он требовал себе и её жизнь, её душу. Проснувшись в холодном поту, она, успокоив сердце, твёрдо решила – возможно, этот Молох заберёт её жизнь, но её честь и душа ему не достанутся ни за что. После первых недель, меняющих весь уклад событий и накрывших тёмным всё небо, с их имения ушли почти все работники и приживальщики. Двое из них конюх и молодой плотник прилюдно помочились на крыльцо её дома. И кинув в окно камень, развернулись и ушли, пообещав расквитаться с молодой барыней. По существу, с ней осталась только одна престарелая стряпка, которая всё свободное время истово молилась и просила Бога вразумить род людской. Но похоже, у Бога были свои планы, и он решил провести людей через очистительный огонь.
Оставшись в имении одни, они закрыли все комнаты второго этажа и половину первого. Оставив две комнаты для Сони и комнату для стряпчей Алевтины. Второй комнатой был кабинет, где Соня читала или размышляла о том, творящемся вокруг хаосе человеческих жизней. Находясь в кабинете она и получила извещение о том, что ей надлежит в ближайшее время явиться в Ревком к комиссару Иткину.
Она перешла через дорогу и поднялась по ступеням женской гимназии, где сейчас под алым кумачовым лозунгом находился Ревком. На красной тряпке кривыми буквами, белой краской с подтёками кричал проплаченный народный гнев. Скоро он загубит без остатка не малое количество жизней. Соня зашла в тёмный вестибюль. В нём сразу за дверями стоял человек с винтовкой и дранном явно с чужого плеча пальто.
- Чьих и к кому? – спросил он, с ленцой оглядывая Соню.
Соня молча протянула ему повестку. Тот взял заскорузлыми, широкими пальцами серую бумагу и посверлив её взглядом, протянул обратно.
- Так кажи, я читать не обучен. – и он хмуро кинул ружейный взгляд Сони в лицо. – По вашей вине баре. К кому у тебя?
- Мне к комиссару Иткину. – спокойно ответила она, выдержав взгляд бойца.
- Это на втором этажу, кабинет 4. Проходи. – и он опустил глаза, в его мысли закралась лазутчица, а правильно ли он Матвей Лукич поступает? Гоже ли ему, свободно крестьянствующему при их барине, тако вести себя. Что бы на это сказали его мать и отец? И он, дождавшись, когда молодая женщина скроется за поворотом на втором этаже, вышел на крыльцо. Скрутив козью ножку, и вдохнув в себя удушливого, крепкого дыма домашней махорки, крепко задумался.
Соня неспешно поднялась на указанный этаж и подошла к комнате с указанным номером. Рядом с дверью стояли несколько стульев из разных гарнитуров и стилей. На двух из них сидела пожилая пара. Не молодой мужчина успокаивал свою спутницу, что-то тихо говоря ей, но та не могла унять своего тихого плача. Её плечи нервно подрагивали и от этого, сухощавая женщина выглядела ещё более скорбно. Они не обратили на Соню ни малейшего внимания. Она, постучавшись в светло выкрашенную дверь, подождала ответа. Из – за двери донёсся мужской, сиплый голос.
- Войдите.
Соня толкнула дверь и прошла в прокуренный, довольно просторный кабинет. Там за столом сидели трое. Двое мужчин и слева женщина в красной косынке и зачем-то в кожаной, чёрной куртке с сильно перетянутой ремнями грудью.
- Представьтесь – сказал мужчина в центре, обладатель сиплого и усталого голоса.
Вместо ответа Соня подошла к столу и положила на него уведомление. Мужчина справа протянул руку взял бумагу, поднял голову и посмотрел на Соню. Соня в ответ повернула голову к нему. Мужчина в полинялом кителе без знаков отличия смотрел на неё голубыми глазами и недобро улыбался.
- Ну, здравствуйте, гражданка Копина. Долго вы к нам шли. – голос его был шелестящим и в нём были нотки некоторой брезгливости.
- Здравствуй Роман Николаевич. – коротко ответила она, с первого взгляда узнав его.
- Вы что знакомы? – удивлённо спросил сиплый голос. Принадлежал он болезненно худощавому человеку с чёрными, цыганскими глазами, в которых явно мерцали отблески пожирающего людей горна.
- Да, так, встречались пару раз. Пытался привить новые ценности, но она, как и всякая другая представительница буржуазной прослойки, оказалась невменяема. – и Роман глянул на неё исподлобья, от этого взгляда сделалось Соне холодно, а сердце сжалось тоской.
- Ладно, это потом выясним, кто кого учил. – и сиплый кашлянул прочищая горло. – Вас вызвали с моего указания, я комиссар Василий Никифорович Иткин, а Вы гражданка Копина, здесь для того…
- Софья Ефремовна Копина. – поправила она спокойным голосом, который давался ей с трудом, но она должна сохранить своё лицо, не должна запятнать свою честь страхом перед этими людьми.
- Хорошо. – с ощутимым трудом подавил в себе вспышку гнева комиссар. – Так вот вы здесь для того, что согласно принятого нынче декрета о Земле, частное владенье упрощается и передаётся в общее пользование. Так же это касаемо и земельного вашего надела. На то, что бы подготовить всё это к передаче, сроку вам три дня. Вам всё понятно Гражданка Копин…– после брошенного в него Соней горячего взгляда он поправился. - Софья Ефремовна.
- Что вы с ней цацкаетесь, Василий! – гневным и сильно прокуренным голосом окрикнула его коммунарка. – Разве так с ними учит обходиться Лев Троцкий! Если ей что-то не понятно, к стенке её и все дела. Если нужно я лично её приговорю!
И она, резко потянувшись, хрустнув толстой кожей куртки, выхватила из деревянной кобуры, как показалось Соне, внушительного вида оружие. Позже Соня узнала, что оно называется Маузер. И что с помощью этого немецкого оружия многие покинули пределы этого мира.
- Видишь-шь… – зашипела змеёй женщина в красном платке. – Если ты, буржуйская морда, будешь тявкать на представителей Большевистской власти, я тебя лично вот из этого прикончу.
И она помахала им для пущего обозрения в воздухе. Соня перевела на неё взгляд и разглядела её. Глупое лицо, внизу которого яростью кривился тонкогубый рот, было обрамлено в туго стянутую косынку, от чего эта женщина могла показаться скальпированной. Тоже какие-то худые болезненные плечи, глядя на них, она подумала:
- «Откуда вы все повылазили?» - ещё она заметила, как липкий страх, пройдя вдоль её груди, исчез, оставив не приятный след в виде слабости и ломоты в висках. Но она всё ещё стояла гордо и не сгибаемо.
- Ладно Люся, уймись! – одёрнул её комиссар. – Не тебе решать, а законному трибуналу, кого и как в распыл пускать. А Вам можно идти. Через три дня, наш товарищ – Роман Николаевич приедет принимать у вас имущество.
Соня молча развернулась и не сказав в ответ ни слова, вышла в коридор. Там на стульях никого уже не было, но скорбь и боль как будто бы начали пропитывать стены этих этажей. Спустившись в вестибюль, она с расправленной гордостью спиной, вышла на улицу. На крыльце облокотившись на перила, стоял и глядел в раздумьях на прохожий люд, тот же боец. Услышав шум двери, он повернулся и столкнулся глазами с недавней, прошедшей через него посетительницей. Немного смутившись её прямого взгляда, он оттолкнулся от перил и принял стойку, прижав винтовку к бедру.
- Вы это, простите меня, ежели обидел чем. Я вот тут думаю, а правильно ли я делаю, что обретаюсь здесь, вместо того, что б землю кормилицу обихаживать. Что вы на это скажите?
Его голос вывел из мрачных переживаний Соню, но она, не расслышав его слова, переспросила:
- Что простите? Я не услышала, того что вы говорили. Задумалась.
- Да эт ничего, я у вас спросил, про то, что как вы думаете, гоже ли мне мужику, от земли отрываться и здесь торчать, когда земля меж тем бесхозна стоит. Вот я у вас и спросил, что вы по ентому вопросу думаете?
- Право, не знаю, что вам ответить, ваш вопрос застал меня врасплох. Если вы спрашиваете нужно ли вам здесь нести службу в ущерб своей воли и семье, то ответ на мой взгляд очевиден. Нет, не стоит. Каждый человек должен заниматься своим делом, тем которое нужно и его семье, и Отчизне. – проговорив это, она улыбнулась и мягко посмотрела в обветренное лицо стоящего напротив человека. – Вы уж простите меня, если не так ответила на ваш вопрос, но мне сейчас нужно идти. Дела.
И Соня, изящно спустившись по ступеням, перешла на другую строну дороги и скрылась за углом пышечной.
- М – да, вот поди - ка, как говорит, и с кем, со мной - обычным мужиком… А я, что же, по приказу комиссара её должон прикладом в спину! Не - е, так я не буду, одно дело купчин, да чинуш толстобрюхих, а ентаких не стану. Да и вообче, нужно мне помякитить… - и он, опять опёршись задом на перила, уперев сцепленные пальцами ладони на винтовку, упёрся взглядом, в видимую только ему даль.
******
Вернувшись в родные стены и пройдя сразу в кабинет, Соня дала наконец то волю слезам и чувствам.
- Что же это происходит? – думала она, сидя на диване и обхватив руками колени. – Как же так папа? Как же так…
Но тишина не давала ответов на её вопросы. Она обволакивала её, но не успокаивала, а скорее давила собой, напоминая о том, что сроку дали ей три дня. Три дня на то, что б отдать всё, что у неё есть. И кому… Каким-то совершенно не понятным, со злыми глазами людям… Растолкал её забытье стук в дверь. Знакомый стук.
- Входи Алевтина.
Алевтина, невысокая, плотная с красными руками от постоянного контакта с водой вошла и остановилась.
- Сонечка. – обратилась она тихо. – Пойдёмте обедать. Я растегаи спроворила. С рыбой и капустой. Пойдёмте.
В её голосе было столько тепла и привычного домашнего уюта, что Соня, не выдержав, снова заплакала. Настолько это не совмещалось с тем унижением, через которое её пришлось пройди этим утром.
- Ну что вы Сонечка!? – взмахнула руками сердобольная тётка и подойдя к ней положила свою широкую ладонь на вздрагивающее плечо Сони. – Нежто приключилось чего? Это из-за утренней поездки?
Тяжёлая, тёплая ладонь слегка постукивала по плечу и Соня, глянув на Алевтину сквозь мокрые ресницы, решила, что она в самом деле, как маленькая, раскисла. Не надо слёз, она единственная кто сейчас в ответе за именье и за их дальнейшую судьбу.
- Спасибо Алевтина. - сказал она успокоившись. – И право пройдём обедать.
Во время обеда, когда горячий, душистый чай и вкусное печево смягчили и отодвинули неизбежное, Соня поделилась с Алевтиной тем, что произошло и какие их ожидают изменения.
- Вот так, моя дорогая Алевтина и что теперь делать, как быть… - и Соня, опустив глаза, погрузилась в раздумья.
- Да, нежто нет како кривого пути? Не давать им чертям ни чего. Я сызмальства при вас и знаю, каково всё это было вам содержать, а до вашего батюшки, ваш дед из разрухи это всё вытащил и людей не бросил и всячески подмогавший, где рублём, где лесом для загонов. По что теперь, энто всё на поругание?
- Нет, Алевтина. Не получиться так, у них сила. Я в городе была, видела, до какого состояния они горожан довели. Для них человека убить, проще, чем тебе опару поставить. Нет. Не отдать не получиться… Разве, что упросить их при имении остаться. Может сойдут до этой просьбы. Не меня, так за тебя попрошу, тебя то глядишь и не будут трогать.
- Да что вы Сонечка! Как можно тако думать! – и Алевтина замахала руками. – Ну не бесы же они в самом деле.
- Не бесы, не бесы… - тихо проговорила Сонечка, левой рукой помяв уголок белой салфетки, по которой кантом шла кружевная оборка.
На следующий день, они с Алевтиной с утра начали подготовку к передачи имущества. Сонечка достала все документы, согласно которых это имение числилось за родом Копиных. Алевтина занялась сортировкой вещей и мебели. Всё что решили не оставлять чужим, нужно было перенести в комнату рядом с кабинетом. Перенесли туда практически все картины, серебряную посуду, бронзовые лампы, изделия из янтаря, в том числе очень тонкой работы чайный сервис. В нём, на каждой чашке над её ручкой, была сделана птица, и все восемь птиц были разного вида. Такой точной работы, что Сонечка в детстве минутами разглядывала каждую из них. Каждая казалось живой, особую теплоту этим чашкам придавал янтарь. От солнечного света, его свечение передавалось птицам и казалось, они готовы в этот миг вспорхнуть и улететь. Так же, запасливая стряпчая перетащила туда часть своей кухонной утвари.
- Куда я без неё. – ответила она на молчаливый взгляд Сони. – Я ж с ней столько годочков, что без неё как без части души, места себе не найду.
К вечеру, они спроворили всё то, что запланировала Соня. Наскоро поужинав, она помогла Алевтине убрать со стола, а после ушла в свою комнату. Оставшись в комнате одна, Соня переоделась и приготовившись ко сну легла в постель. За прошедший день у неё накопилась усталость, но не от перемещения вещей, а от душевного дискомфорта. Тянущая тоска разъедала душу и оседала на сердце. Иной раз слёзы комком схватывали всё горло и тогда ей трудно становилось дышать, но преодолев приступ, она в который раз про себя твердила: - «Больше я от вас не заплачу.» Поминая при этом троицу за столом. Лёжа в кровати, она с трудом представляла себе, что это, возможно одна из последних ночей в отчем доме. Дико и страшно становилось ей от этой мысли, чувство полной неопределённости и зависимости от чужого решения терзало её и без того уставшие нервы. Промаявшись до полуночи её всё же забрал в свои зыбкие и робкие объятия тревожный сон. В нём она встретилась с Зинаидой Васильевной. Тётушка стояла на берегу их реки и смотрела на косогор противоположного берега. Соня подошла к ней, и та обернувшись, протянула к ней раскрытую ладонь.
- Возьми меня за руку дитя моё. Возьми и ничего не бойся. Я помогу тебе перейти на ту сторону. – лицо её, было сосредоточенно, но в глазах читалась глубокая забота.
- Но тётушка я не хочу туда, мой дом вот он! – Соня повернулась и указала тётке на стоявшую за ними усадьбу.
- Тебе придётся перейти или ты погибнешь. На этом берегу тебя уже ничего не ждёт. А на том мы все. – она указала на тот берег, там на косогоре под сосной стояли Сонина мать и отец.
- Но как же наше именье? – сопротивлялась Соня. – Ведь за ним догляд нужен…
- Брось, пустое это. Не именье важно, а твоя жизнь и честь! Или ты забыла, чему я тебя учила? – спросила Зинаида Васильевна и отвернувшись от Сони посмотрела в верх на синий, чистый небосвод. – Скоро ночь настанет, и до рассвета будет далеко. А ты, раз не хочешь с нами иди сама.
И она отпустила Сонину руку.
Соня вырвалась из сна, будто упав с небольшой высоты. Голова горела, а рука помнила тётушкино прикосновение. За окном занимался серый, какой - то комковато – грязный рассвет.
******
Ещё одного дня на сборы и прощание у неё не оказалось. В десять утра к ним постучали. Алевтина пошла открывать дверь, а из-за неё уже доносились грубые мужские голоса.
-Отвертай быстрее! Комиссия пришла. – и снова громкий стук, от которого двери вздрагивали. Стучали либо ногами, либо прикладами.
Соня в это время была у себя и завершала последние манипуляции после сна. Она слышала настойчивый стук и не внятный гомон за дверями. Соня на несколько мгновений замерла перед зеркалом. Это были последние секунды ЕЁ жизни в имении. Она внутренне чувствовала, вот сейчас Алевтина откроет дверь, немного заедает нижний замок, но вот он открыт. Поворачивается массивная медная ручка и правая дверь открывается, впуская в дом тех, кто совершенно чужд ему. – «Будьте вы прокляты, те кто будет здесь после нас!» - в сердцах прошептала она и подавив внутреннюю дрожь, гордо подняла голову и последний раз глянув на себя в зеркало вышла в холл. Никогда эта комната не была такой опустошённой, как в тот момент.
В холл в это время входили люди. Были они громкие, одеты кто, во что горазд, не которые с винтовками, но всех их объединяла красная повязка на правой руке. Среди этих пяти человек, находящихся в постоянном нервозном движении, находилось два человека в длинных, чёрных, кожаных куртках. Их цепкие, липкие взгляды хищно ощупывали внутреннее убранство.
- Где хозяйка?! – громко спросил один из них.
Однако Алевтина не успела ответить, спросивший увидел вышедшею из своей комнаты Соню.
- У вас сегодня инвентаризация. Упреждая ваш вопрос о сроке, скажу – так надо! Для народа. Вы же не против народных нужд? – спросил он и его лицо чем – то напоминающее находящуюся в запале лошадиную морду, пересекла злорадная ухмылка.
- Мы подготовили усадьбу к вашему приходу. – ответила Соня, проигнорировав вопрос. – Только у меня к вам просьба. Те вещи, которые мы перенесли вот в эту комнату. – она указала на неё рукой. – Мне бы хотелось оставить себе.
- Ишь ты, чего захотела. Народ решит, чего тебе можно, чего нельзя. – и в конце добавил. – Дворянчишка.
Плюнул на турецкий ковёр ручной работы, которым очень гордилась мать Сони.
- Ты что ж делаешь, Ирод?! – воскликнула так и стоящая возле дверей стряпка. – Чужого не уважаешь, Бога побойся! В доме то харкать!
- Макар! – подозвал он к себе чёрнобородого, молодого мужичка, в заскорузлом от грязи, местами рваном тулупе.
- Да, Остап Игнатичь. – тут же отреагировал Макар.
- Угомони старуху. Вытолкни её взашей. Пусть на улице охолонится.
Макар подошёл к враз сникшей Алевтине и схватил её за руку. Соня ожидала сопротивления со стороны стряпчей, но та покорно прошла к двери и уже выходя за неё, лишь обронила:
- Черти вы, не люди…
- Так теперь с тобой. У нас товарищи сейчас пройдутся по комнатам и составят детальную опись того, что у тебя есть и того чего у тебя нет. Того что нет в реестр вносить не будем. – и он опять зло хохотнул, его намёк был более чем понятен. – Тебе просьба не мешать, а оказывать сотрудничество. Ясно?!
Он смерил её гордую, тонкую фигуру взглядом.
- Не нажимай так Остап. – сказал до сих пор молчавший второй человек в кожанке, он до этого времени стоял спиной глядя в окно.
Голос Соня узнала сразу. Как она могла забыть, что он тоже должен был прийти.
- Как скажешь Роман Николаевич. Тебе виднее, ты здесь за старшего. – и лошадиное лицо исказила плотоядная, похотливая улыбка.
- Пойду я тогда с группой, опись составлять.
И не дожидаясь ответа, повернувшись к ним спиной, увлёк за собой в сторону второго этажа мрачную ватагу мужиков.
- Ну, вот Соня и свиделись. Не так правда, как хотелось, но не всегда мы выбираем обстоятельства, иной раз они выбирают нас. Прости за пафос. – сказал Роман, в его глазах больше не было молодого пыла и задора, зато в них был чёткий расчёт и готовность. И вот эта готовность, почему – то больше всего смутила Соню.
- Да, встретились. Но вряд ли эта встреча принесёт кому - то из нас не что хорошее. – ответила Сонечка, опустила руки, взяв в ладонь правой руки левую. – Ты теперь с ними и этим всё сказано.
- А я тебе говорил, что взрастут новые времена на посеянных идеях. Но ты и твой отец застыли в косном и глупом индивидуализме и ретроградстве. Вы не захотели принять их. Теперь эта новая эпоха либо сотрёт вас, как ненужный элемент, либо вам придётся ей подчиниться. Выбор за тобой. Если ты выберешь правильный вариант, то я помогу тебе, я наставлю тебя, буду твоим проводником в мире где, новые идеи и мысли сразу дают плоды. Но учти, медлить тебе нельзя, как только я выйду из этого дома, я больше не смогу тебе ничем помочь. Решай! – проговорив это, Роман отошёл в сторону комнаты, куда Соня с Алевтиной перенесли вещи.
Внутри Сони была немота. Все слова, сказанные Романом, не произвели на неё никакого эффекта. Ею овладела усталость и злое упрямство.
- Будь, что будет. – думала она.
Соня так же чётко осознала, что нет у неё никакого другого выхода, нет у неё иного пути. Есть у неё только её честь и достоинство, то единственное, что не доступно для их поругания. Приняв решение, она спокойно и уверена повернувшись к Роману, сказала:
- Нет, Роман Николаевич, не будет по-твоему. Не буду я принимать ваш вывернутый наизнанку мир. Нет в нём для меня места. А обманывать себя, тем самым унижая своё достоинство не обучена. По сему, не взыщи, но придётся нам с тобой по разным сторонам идти. Одно мне не понятно, что ж это за идеи, что из нормальных людей подлецов делают, а те потом их за святыя писания почитают?
Роман, сжав рот, поиграл желваками.
- Значит, ты меня Сонечка за подлеца держишь? И за что позволь тебя спросить? За то, что я идеи мне понятные отстаивал и продолжаю отстаивать? Или же за то, что смелость имею бросить вызов вам – зажравшимся буржуа?!
- Роман, но ведь и ты, из буржуа, как же ты мог предать отца и мать? Предать честь фамилии своей со всей её историей. Ужели эти новые течения так омрачили твоё сознание, что ты не видишь, что вы творите? – Соня подошла к нему ближе и попыталась заглянуть ему в глаза.
- Да, я из вас, но я давно не с вами. Ваше гнилое время прошло. Настало время людей, человеков с большой буквы! А что есть вы, со своей придуманной честью? Что вы такое, как не отмершее, разложившееся мясо прошлой эпохи? Носится с достоинством и честью на полном пансионе дело не хитрое. А ну как мы его сейчас вас лишим – вот тогда и посмотрим, что вы из себя стоите, да представляете.
- Роман, как же ты забыл, что честь - это не прихоть или игра – это то, что должно быть у каждого, каждого человека! Это то, что делает нас людьми! Уважай другого и тебя будут уважать… - Соня резко оборвала свою речь, столкнувшись наконец с его взглядом. В нём не было ни теплоты, ни света, его глаза стали темны как ночь. Всё то, что когда-то объединяло их ушло безвозвратно. Соня отчётливо увидела пустошь пропасти меж ними.
- Одного в толк не возьму, почему ты не сбежала, как делают многие из вашего брата? Не уж то думала, тебя не коснётся? Нет, дрожайшая Сонечка – это коснётся всех вас. Рано или поздно мы вас всех прижмём. Не где вам будет скрыться и даже тем, сбежавшим крысам, не будет места!
И Роман резко распахнул дверь комнаты с вещами фамилии Копиных.
- Однако! – выспренно произнёс он, сделав пространный жест руками. – Не многовато ли для одной то?
В это время спустились со второго этажа проводящие опись. Они всё так же гомонили и шумно топали.
- Остап! – позвал Роман. – Вот здесь, есть что посмотреть. Наверняка много интересного припасли.
И он, отстранив рукой Соню, шире открыл дверь. Остап первым зашёл в комнату и совершенно не стесняясь присутствия Сонечки, начал небрежно рыться в вещах. За ним в комнату зашли ещё три человека.
- Вот это надо! – загудел оттуда, голос широкоплечего с редкой седой бородой мужика.
- Смотри - ка братцы, а они, эти стервозины, хотели всё это себе присвоить.
Они, неловко толкая друг друга, рылись в вещах, мало интересующие их картины они откидывали в сторону. Один из них наступил ногой в хромовом сапоге на портрет её отца, выполненный Алексеем Саврасовым бывшим для её деда Степана Авдеевича, хорошим другом. На это Соня не смогла уже смотреть и отошла от дверей комнаты вглубь холла, к окну выходящему на двор. На яблоневый сад и на тонкие липы за ним. В её голове вертелась фраза, брошенная седобородым мужиком: - «Себе хотели всё присвоить…»
- Как можно присвоить себе то, что и так принадлежит мне. – думала Соня. Она отрешилась от окружающей её действительности, от голосов из комнаты, от зловонного запаха терпкого самосадного табака и от шума перебираемых вещей. Вещей, которые чужие люди уже почему – то считали своими. Соня смотрела в окно, но вместо знакомого с детства пейзажа перед её глазами стоял грубый, чёрный хромовый сапог, поправший молодое, улыбающееся лицо её отца. На ветку рядом стоящей яблони села чёрнокрылая ворона и отрывисто шевеля головой, глядела в окно, глядела на Соню. Затем издав надрывное карканье, сорвалась с места и улетела прочь.
- Лети дальше, неси чёрную весть. – прошептала ей в след Соня.
Карканье вороны вернуло её обратно в страшно протекающую реальность. Соня резко развернулась и решительным шагом подошла к шебуршащимся словно крысы людям.
- А ну хватит! – громко сказала она. – Что вы в конечном итоге себе позволяете!
- О, очнулась. – ответил Остап и повернувшись к ней продолжил. – Не мешай, мы уже почти закончили. А будешь выступать, Макар тебе быстро дорогу укажет.
- Вы меня не запугаете! Я ещё хозяйка этого дома! – Соня гневно блеснула глазами. – И я не позволю вам, топтать портрет моего отца!
- Вот этот что ли? – спросил Остап, указывая на лежащую на полу картину.
- Этот, этот. – ответил ему за Соню Роман, он стоял руки за спину и как-то небрежно смотрел на всё происходящее.
- Ну если этот, то конечно, топтаться не будем. – с этими словами Остап указал жестом, одному из стоящих рядом мужиков, принести ему портрет. – Это мы сейчас поправим.
К нему поднесли портрет Ефрем Степановича, где он был изображён ещё в двубортном гимназическом кителе, его юное лицо освещалось безмятежной улыбкой.
- Поправим, поправим. – меж тем бубнил Остап, хрустя толстой кожей куртки, поглядев на портрет он вытащил изо рта окурок папиросы и с размаху ткнул им в нарисованное лицо. Затем резким движением вправо провёл им по портрету, отчего на юном лице осталась грубая черная полоса под носом. После этого поднеся окурок ко рту, плюнул на него и вляпал его в центр лба Ефрема Степановича.
- Вот теперь самое оно. – сказал он, вытерев руку о светлые обои. – Тебе нравится Роман?
Тот вместо ответа улыбнулся, его улыбка из плотно сжатых губ напоминала неровно заросший старый рубец. На Соню накатила волна жара, она прошлась от стоп, до самой макушки и замерла, спустившись в район сердца и оставив в голове пульсирующую боль. Такого она не могла себе представить, мыслемо ли такое поведение от разумных людей?
- Как бесконечно долго тянется это серое время… - плеснулась в её голове мысль.
- Ты всё поняла? – спросил Остап. – Или ещё будешь трепыхаться? Тогда мы можем и по - другому. Прикладом в лицо например, уверен, твоё красивое, изнеженное, молодое оно сразу же вспухнет кровью.
Глядя на этого, страшного своей обыденностью человека, у Сони не осталось сомнений, если они захотят, то могут её и изувечить, но что делать… Боже, что же делать?!
- Ладно, Остап Игнатьевич, заканчивай страшилки. Собираем ценное и на выход. Ты кстати с нами. – обратился уже у ней Роман. – Иди, тоже собирайся. Возьми только самое необходимое. Может быть завтра к утру сюда вернешься. – и подумав добавил. – Хотя, как комиссар решит. Ну, иди, не стой столбом.
Соня, глянув на человека, которого когда-то считала своим другом, перевела взгляд на тех – укладывающих ценности её семьи по грязным холщовым мешкам и развернувшись на слабых, ломких от пережитого ногах пошла в свою комнату. Там у неё уже был собран саквояж, с необходимыми, по её мнению вещами. Затем она зашла в кабинет, взяла там несколько книг, окинула взглядом эту комнату. Вспомнились ей вечера детства, где она сидела в кресле и смотрела картинки в больших книгах, а рядом сидел её отец, большой и мудрый составляя какие – нибудь документы или же тоже, углубившись в книгу. Как тогда, тихая радость от этого покоя и ощущения, что рядом родной человек переполняла её. Насколько сейчас всё это казалось неправдоподобным и далёким. К горлу опять подступил ком, а от сдерживаемых слёз начали болеть глаза. Мотнув головой она, решительно вышла из кабинета. Люди в холле уже завязывали мешки, их получилось около дюжины. Двое из них открыли двери, другие вместе с Остапом ухватив по мешку, выходили на двор, где стояла подвода. Роман оглядел вышедшую Соню, хрустнув сжатыми в кулак пальцами, сказал:
- Ну, оглядись что ли, кто знает, может последний раз.
Соня машинально повела головой по знакомым и родным стенам. И вспомнилось ей, что хотела она попросить за Алевтину.
- Роман Николаевич, ты мог бы отсюда Алевтину не гнать, она здесь всё знает, да и если что помочь может. Да и куда её под старость лет идти. Оставь её, только об этом прошу тебя… - говоря это, Соня не смотрела на него, её взгляд был направлен выше, куда-то под потолок.
- Ладно, подумаем. – хмуро обронил Роман. – Пошли.
И он, развернувшись, первым пошёл к выходу. Соня, опустив взгляд, скользнула им по цветастому ковру и увидела на нём лежащую возле открытых на улицу дверей металлическую птичку, от чайной чашки. Она лежала на боку, её оставшаяся лапка была сильно выгнута, от чего эта фигурка напоминал настоящий трупик некогда живой птахи. Проходя мимо неё, Соня нагнулась, подняла фигурку и положила в карман пальто. На дворе, мужики уже уложили все мешки, и подвода была готова тронуться в путь. За воротами стояла двуколка, на которой приехали Роман и Остап.
- Ну что Роман Николаевич, едем? – спросил Остап и подмигнул. – А буржуйку куда? В подводу или пусть пёхом идёт?
Роман глянул через плечо на идущую за ним прямую и хрупкую Соню, коротко бросил:
- С нами поедет.
- Ну с нами так с нами. – сказал Остап и полез усаживаться в экипаж. – Ты это, Роман Николаевич, давай на обратном пути мимо моей хаты проскочим, гостинцы своим заброшу.
Роман молча пожал плечами, потом махнул рукой, мол ладно, завезём. Пропустил вперёд подошедшую бледную с болезненно горящими щеками Соню и сев рядом с ней, дал команду подводе.
- Трогай! – и обернувшись к Остапу сказал. – Давай следом, да не растряси, а то доселе пока довёз, думал спину осажу.
Медленно из ворот выехала гружённая добром подвода, а следом за ней неспешно тронулась двуколка.
Налетевший порыв ветра заставил скрипнуть створки ворот, закружил «чёртовым столбом» пыль, загнал её на двор и дальше через широкую террасу кинул её в распахнутые настежь двери усадьбы. На долгие годы он будет здесь полновластным хозяином.
*******
- Бабуль, что ты всё возле окна стоишь? Чего выглядываешь? – спросила сухопарую, седовласую женщину, маленькая восьми лет востроглазая девочка, её внучка.
Этот вопрос вырвал из топкого забытья Софью Ефремовну. Она зябко пошевелила плечами и плотнее подтянула на них пуховую шаль. За окном, по всюду лежало прибитое дождём, смелое разноцветие отжившей листвы. Эти яркие краски кричали через серость и хмурость дождевой завесы о прошедшей буйной жизни. Каждый из этих листьев напоминал Софье Степановне отжившего своё человека. Каждый лист прожил ровно столько, сколько ему было отпущено. Вот и её срок уже был где – то рядом, она чувствовала его тонкое, холодное дуновение.
- Да так Лизонька, на улицу смотрю, как там красиво дождь идёт.
- Что ты бабушка, как он может быть красивым! Он нудный, холодный и совсем мешательный. – Лизонька подошла к окну и встала рядом с бабулей. – Видишь… Всё идёт и идёт. Эх-х, даже погулять не выйдешь, а ведь скоро зима.
Словно в подтверждение Лизиных слов, дождь припустил сильнее. Лиза смотрела на него с низу в верх и падающие капли казались ей частицами плотного серого покрова, которое захватило, затянув собой, синее небо и теперь вот этими самыми крупинками себя, падая вниз пытается укрыть собою и всю землю.
- Не-е бабуль, не вижу в нём ни чего красивого. Холодный и мокрый. Вон до самого горизонта растянулся. – и она, поставив локти на подоконник, упёрла в них свои пухлые щёчки, в глазах отражением дождевых капель мелькнули грустинки.
- Ну, Лизоветонька, это как посмотреть, вот ты видишь в нём холодное, серое, то, что тебе мешает. А посмотри с другой стороны – посмотри, как он прибрал землю, сбил лишнюю листву, подготовив деревья к зиме. Ведь он идёт не просто так, чтобы тебе мешать. – Софья Ефремовна прижала внучку к себе и ласково провела рукой по её макушке. Мягкость волос родила ощущение, оно пробежалось по всей руке и угнездилось под сердцем тёплым комочком. – Этот дождь наполнит землю нужной ей влагой, что бы живое могло спокойно пережить зиму и снова с весной радовать твои глаза.
На лестничной клетке капризно скрипнув, хлопнула соседская дверь. Софья Ефремовна, запнувшись на последнем слове, вздрогнула всем телом. Этот звук с возрастом всё больше и больше будоражил её, резко перенося в страшные воспоминания о лагерном быте. Вот где действительно были и холод и беспросветная серость. Даже изувечившая мир война была в пережитых воспоминаниях не такой страшной и гибельной, как годы, проведённые в Мариинске, в будущем сердце «Сиблага».
- Что с тобой бабуля? – и Лизонька, прижавшись к ней всем телом, пытливо глядела в сухое, покрытое сеткой морщин, но не потерявшее внутреннего света лицо.
- Ничего, моя хорошая, это я так, от прохлады окна вздрогнула.
- Так пошли от него. – Лиза взяла тёплую, лёгкую ладонь бабушки и потащила к кухонному столу. – Вот здесь будем, садись. Ты кстати, меня обещала научить растегаи делать, помнишь?
Лицо Лизы озарилось мягкой, казалось светящейся прямо из ямочек на щеках, улыбкой.
- Помню, помню внученька. – Софья Ефремовна улыбнулась в ответ, отгоняя этим светом нахлынувшую серую муть.
Что она, в самом деле, совсем растряслась на старости лет. Подумала про себя Софья Степановна.
- Рано мне ещё итоги подводить, внуков надо уму разуму научить, право есть чему. Жизнь не простую прожила опыта много. Да ведь и не всё в ней мрачных красок было. И света вон сколько. Одна наша любовь с Ильёй чего стоит. Всё что могла преодолеть, всё преодолела и выдержала.
Такой простой ход мыслей вернул ей настроение, а в усталые руки дал сил.
- Ну что ж Лизовета, помогай давай! Неси муку, воды. Сейчас тесто делать будем. А уж затем и начинку. – и глянув на висевшие на стене часы добавила – Как раз к приходу родителей успеем.