– Возвернулись кони, – суетился на деревянной ноге Егор, поправляя на Василии перепачканную сукровицей рубаху. – Вчерась под вечер гляжу, у конюшни толкутся. Все одиннадцать. А Буланок, паразит эдакий, ещё и ржёт, и радостно так. Завёл я их, конечно, сенца задал. Такие вот дела! Хорошие дела-то! Теперь обвинения с тебя снять должны. Варюшка придёт, так я к председателю побегу. Скажу, чтобы в отдел прямо при мне звонил.
Василий застонал и открыл глаза. Сообразив наконец, о чём идёт речь, кивнул.
– Я же говорил, что придут. Обождать надо было. Буланок… он ведь в степу все стёжки-дорожки знает. А дознаватель этот… фамилия мудрёная, ненашенская… всё нажимал: рассказывай, гад, кому колхозных коней продал! – размазал дрожащими пальцами выкатившуюся к носу слезу. Любое движение отзывалось в спине мучительной болью.
Помолчав, продолжил:
– Но он-то ещё ничего. Только за ворот хватал. А эти… подручные его… злые, как бесовы кобели! Всю душу из меня выбили. Выживу, так… – Василий закашлялся. – Пусть молятся, чтобы не выжил! Спроважу на тот свет лиходеев… тогда уже и помирать можно. На войне пожалела меня судьба, а тут… вот оно как обернулось.
– Помереть, Василёк, мы завсегда; успеем! – отозвался Егор. – Это уж так! Все, как говорится, под Богом ходим. Ты только не шевелись лишка;, береги силы. Пригодятся ещё. Да и что тебе эти ироды! Палачи они. Исполнители. Убьёшь, так другие найдутся. Може, и люте;е ещё.
– Лютее уж некуда, – застонал сквозь сведённые зубы Василий. – Залежался я чтой-то, Егорка, на животе. Помогни;… повороти меня на; бок чуто;к и попить дай.
– Фершел вчерась сказывал, что пить тебе много нельзя, – забеспокоился Егор.
– К чертям твоего фершела! Тащи воды!
Запёкшимися губами Василий приладился к кружке. Сделав три жадных глотка, поперхнулся:
– Пого;дь! Нейдёт дю;же…
Три дня, как привезли Василия из Георгиевска, где содержали в бетонном мешке с решётками. Там его два раза в сутки (второй раз всегда ночью) выводили на допрос к следователю. Служитель закона убеждал дать признательные показания. Василий упорствовал и никак не соглашался с тем, что коней он продал, и что в действиях его имелся злой умысел.
Следователь укоризненно качал головой и нажимал находящуюся под крышкой стола кнопку. Появлялись два крепких мужика в просторных рубахах, и начинался допрос «с пристрастием», то есть с помощью укороченных черенков от лопат.
Закончилось тем, что подследственный начал мычать и пускать кровавые пузыри.
Вызванный доктор пощупал на шее пульс, затем приоткрыл пальцами сначала один, а затем и второй глаз подследственного. Покачав головой, что-то тихо сказал следователю. Тот развёл руками и указал подручным:
– Унесите.
На следующий день Василия погрузили на телегу и отправили в родную станицу. Допрашивать упрямца более не имело смысла, а выживет или не выживет – это уже дело к органам не касательное.
– И чего ты, дурак, упёрся? – следователь вышел во двор с напутственным словом. Подследственный, уложенный на живот (спина была сильно разбита), смотрел на служителя закона налиты;ми кровью глазами. – Признался бы, так больше пяти лет и не дали бы.
Станица, где родился Василий, до революции звалась Государственной. В двадцатые годы новая власть дала ей новое имя – Советская.
Здесь трёхлетним мальчишкой усадили Васька; деды;-казаки в широкое казачье седло. На этой земле сызмальства он учился растить и убирать хлеб. Отсюда же в четырнадцатом году отправился девятнадцатилетним юношей «воевать германца».
Амуницию и коня справил дед Харитон. Старый рубака и боевую шашку свою внуку передал. С ней он всю турецкую кампанию прошёл. Не раз добрым словом вспоминал Василий деда. Верную службу сослужила ему в боях кавказская шашка-пташечка.
Этим же при;зывом отправился воевать и Гриднев Егор.
С детства они были с Василием не разлей вода. Вместе росли и мужали. В мальчишеских кулачных баталиях стояли друг за друга горой! Дома по соседству. Матери за солью друг к дружке бегали, отцы – за табачком. А под крепкий дерущий горло самосад почему бы и чихиря не пропустить по стаканчику казакам-ветеранам?
Фронт ещё больше сблизил Василия и Егора. В единую распределились служить сотню. Теперь уж и не упомнить во скольких по счёту сабельных рубках побывали друзья-станичники. И всюду они «стремя о стремя». С другом оно ведь и в бою веселее, и на привале отчего ж на два голоса не разбить любимую песню?
Война через год становится делом привычным. Цел, да и ладно! А убит или ранен, на то доля казачья.
В шестнадцатом году изменило военное счастье Егору. На Галицийском плацдарме фугасным снарядом убило под ним коня, а самому ему ногу отстегнуло так, что повисла она от колена на сухожилиях. Лежит на земле Егор, на кость свою торчащую из сапога смотрит и поверить не может, что всё это не с кем-то, а с ним случилось. Много раз видел он смерть и увечья со стороны, но вот и его беда отыскала. И самое страшное, что боли он совсем не чувствует. Одно лишь слово откуда-то из самых глубин живота ползёт к горлу: «Отвоевался!»
А Васька уж тут как тут – в мах перерезал ножом сухожилия, перетянул поясным ремнём остаток ноги и, затащив своего дружка на коня, вывез из-под огня.
В госпитале Гридневу сформировали культю, выдали костыли и медаль «За храбрость» четвёртой степени. А дальше, как говорится, спасибо, казак, за службу – ковыляй в родную станицу доживать инвалидом.
Но что значит доживать, когда тебе только двадцать один год?
– Не повезло, – встречая Егора, качали головами станичники. – Землю-то как пахать? Без ноги – это даже не полработника. Да и какая молодайка пойдёт за такого!
Оказалось, пойдёт. Повстречал казак у реки Куры хохотушку Калюжную Дарью. За водой пришла, а сама и очи поднять боится.
– Испить, что ли, дай? – придержал за коромысло девицу.
Та опустила на землю вёдра, глаза подняла да и сказала как есть:
– Да что уж испить?.. Засылай сватов, Егорушка. Всегда ты мне люб был… ещё до войны.
По осени свадьбу сыграли и за;жили Гридневы не хуже других.
Егор всё, что положено на подворье справлял сам. Жену до мужского дела не допускал. А через год и к плугу приноровился. Тут главное, чтобы лошадь «дуро;м не пёрла», шагала помедленней. Поначалу деревянная нога утопала в пахоту. А как приладил к ней Егор обутое в широкую галошу подобие ступни, так и заспорилось дело.
Трудно? Да. Поначалу культя; растиралась до крови. Но разве это повод, чтобы землю бросить? Вместе с Дашуткой теперь он горы свернёт.
Василий, оставшись на передовой, дослужился до младшего вахмистра. Получил за пленённого в бою австрийского капитана георгиевский крест четвёртой степени и в январе семнадцатого года командовал уже полусотней.
До первого офицерского чина – рукой подать. Но грянули в Петрограде одна за другой две революции, отозвавшиеся на фронте разрушением воинской дисциплины, массовым дезертирством и последовавшим вскоре позорным миром с окопавшимся на российской земле врагом.
Казачьи полки, где дезертиров по пальцам можно было пересчитать, новым рабоче-крестьянским правительством в спешном порядке были расформированы и распущены.
Не очень-то обрадовались казаки такому бесславному завершению военной кампании.
– За каким же лядом столько людей перемолото было? – недоумевал Василий, возвращаясь в станицу.
В комнате печка-голландка натужно гудит. Натоплено жарко.
– Будто пух лебяжий летит, – кивает Егор на крупные, парящие за окном хлопья. – Помню, как за Курой по первому снегу ты лисицу на Анваре своём гонял. И чтоб без ружья взять, а только нагайкой.
– Славный Анвар был конь, – хрипло отозвался Василий. – В бою так всегда – молодцом! Разрывы кругом, а он ничего… храпит, приседает… – кровавая струйка сбежала изо рта на набитую сеном подушку. – Егорка! Разверни ты меня на свет. Жарко… Окно распахни, слышишь?! Настежь распахни!
Егор уже было взялся за ручку оконной рамы, но, услышав за спиной невнятное, переходящее в крик, бормотание, открывать передумал.
– Шашки наголо! В походной колонне! Марш-марш! Рысью! Куда?.. Куда вас, черти, несут?! Левый фланг, осади назад! – Василий задохнулся, закашлялся и продолжил уже чуть слышно: – Где ты, Лизавета? Как же теперь мне?.. Уже и Яшку похоронили… Передала ты ему смертную свою хворь.
Воспользовавшись тем, что у Василия начался бред, Егор поменял ему уложенные на спину вместо бинтов тряпицы. Напитавшиеся сукровицей кинул в таз. «Охо-хо! – перекрестившись на иконы, вздохнул. – Скорей бы уже Варюшка пришла…»
Два часа как отправилась она за обезболивающей мазью к знахарке, а та на другом краю станицы живёт, где иногородние селятся.
С Варварой Василий сошёлся в тридцать втором году, когда у обоих уже были дети. У Василия два сына – Володя и Яша, а у Варвары – дочь Зоя. Василию тогда уже крепко за тридцать было, Варвара на десять лет моложе. Вдовица.
До этого за казаком Иванько была замужем. Иванько слыл казаком богатым, и новая рабоче-крестьянская власть постановила его расказачить.
Пришедшим исполнять постановление он сказал коротко: «Забирайте всё!» Всё и забрали. Разве что из дому согнать не успели. Помер казак. От переживаний. Говорят, впечатлительный был.
Теперь-то уж к дому подступиться не смей! Характер у вдовы оказался боевой, а язык такой, что на всю станицу ославит.
Василию же разницы нет, какой у бабы характер. Крутого нрава казак! Бывало, только бровь приподнимет – Варюшка уже из хаты долой! Про упрёки и думать забыла. Вздыхала, конечно, когда рассказывали ей товарки, как на станичных гулянках брал Василий молодайку, какая ему глянулась, да в «степ» уходил. Вздыхала и помалкивала.
Сжился с Варварой Василий. Дети их, Володя и Зоя, почти одногодки – вместе в школу пошли. А в тридцать пятом году общий сын у них народился – Виктор. Вот только старший – Яша, мачеху так не принял. Сам по себе жить стал. Пробавлялся в подпасках. На сеновале спал. Там и нашли его в холодное октябрьское утро мёртвым. От матери к нему перешла худая болезнь – чахотка.
«Лиза, Лиза, Лизавета, что ж не шлёшь ты мне привета…» – вспоминает Василий свою ненаглядную. Да и как тут не вспомнить? Первая любовь, она ведь и есть самая настоящая.
В Моздоке тогда расквартировали их полк на отдых и пополнение.
Расположиться ещё не успели, а полковое начальство Василия к себе требует:
– Местному атаману снесёшь бумагу. Расчёты на фураж и ремонт коней, – объявил дежурный по полку, протягивая конверт.
В доме у атамана увидел её и окаменел.
– Дочь моя, Лизавета, – представил красавицу атаман.
Девушка по обычаю поднесла чарку. Выпил казак. Поправил усы. В пояс, вместо слов благодарности, поклонился.
Зано;зила сердце статная, с гордой осанкой девица. Не вида;л он ещё никогда, чтобы руки у казачки такие нежные да холёные были. Ещё и коса у неё толщиной в руку, а глаза – цвета созревшей вишни.
Так ведь и Василий казак не промах – глядит орлом, а на груди Георгий четвёртой степени огнём сияет.
На следующий день дождался красавицу у ворот и назначил встречу. Посмеялась она, мол, жди, коли ждать охота, а приду или не приду, на то моя девичья воля. И не пришла, конечно. Огорчился казак. Однако же и раззадорился: не такие крепости брали! Через день подстерёг зазнобу свою у колодца и нашёл-таки нужное слово.
На крутом берегу Терека первый раз без чужих глаз увиделись. Что тогда говорил ей, теперь уж и сам не вспомнит. Да это уже и неважно. А важно то, что пробежала меж ними искра.
С этого дня каждый вечер почти приходила Лизавета к заветному месту, где ждал её молодой казак.
Шестнадцатый год. Война в разгаре, а у молодых любовь, да такая, что будто с ума сошли.
– Скоро уже на фронт мне, Лизонька, – вздыхает казак.
– Любый ты мой… ждать тебя стану. Только живой вернись! – улыбается сквозь слёзы казачка.
– Вернусь! – обещает казак. – Тогда уже и сватов зашлю.
Стоят, обнявшись, под наливающейся соком черешней и верят в своё неземное счастье.
Впереди у казака год войны. Да и в плену ещё запросто мог сгинуть.
Плен на войне с каждым случиться может. Ринулся Василий со своей полусотней обогнуть лесок, чтобы ударить германцу во фланг, а место это было хорошо пристрелянным. Попали казаки под шквальный огонь. Под Василием коня убило (любимого его Анвара), а сам он оказался от разрыва снаряда контуженным.
Очнулся в сарае. Голова гудит. Рядом два десятка таких же пленных – переговариваются, стонут. Ждут своей участи. А участь простая – лагерь или расстрел.
Когда выводили «до ве;тру», цепким взглядом приметил: «Кони у коновязи. Жаль, что обозные, не верховые. Тридцать шагов до них. Без сёдел, но это не беда. Крайний гнедок, кажись, суховатый. Должо;н вынести…»
Утром Василий решился – ударив одного из конвоиров головой в лицо, вырвал винтовку. Штыком заколол второго. А тридцать те шагов целую вечность бежал. Но уж верёвку у коновязи перерезал вмиг. Благо, немецкий штык не наш четырёхгранник, а самый настоящий нож. В мгновение ока взлетел на гнедка, гикнул по-молодецки, да и понёсся, перемахивая через вражьи окопы, к своим.
Стрельбу с двух сторон открыли. Хорошо, что до русских окопов не так далеко оказалось. Да и солдатики наши быстро опомнились, прекратили огонь. Так и домчал казак. Единая только пуля шею царапнула.
За этот геройский побег отправили на Василия представление к Георгиевскому кресту третьей степени. Но тут большевистская революция подоспела. А большевикам империалистическая эта война оказалась поперёк горла. О наградах ли думать, когда страна зашаталась?
По возвращении с фронта Василий поспешил не домой, а прямиком в Моздок. Время такое, что не до свато;в. Сам решился просить Лизавету в жёны.
– Да ты в своём ли уме, казак! – совсем не обрадовался полковник. – Жениться не напасть, да как бы, женившись, не пропасть! Слепой ты, али как?! Не видишь разве, что происходит?! Дон и Кубань поднимаются супротив новой власти. Терцам в сторонке не отсидеться. Езжай в свою станицу и жди, когда «в ружьё» сыграют. А там уже каждая сабелька на счету будет!
– Не могу я ждать! – упрямо тряхнул головой Василий. – Потому как любовь у нас! Со своей стороны обещаю жалеть и беречь вашу дочь до скончания срока моего на этой земле! Как хотите, но без неё, без Лизаветы моей, не уеду!
– Гм!.. Упрям ты, братец! – глянул исподлобья на дерзкого казака атаман. – По нынешним временам – это даже не плохо. Да только жених у неё имеется. Так что другого сказу тебе не будет! Кругом и шагом марш отселе, пока плетей не наказал тебе всыпать.
В глазах у Василия потемнело, схватился, было, за шашку, да хорошо, что опомнился вовремя.
– Вечером приходи! – шепнул на крыльце Лизавете.
Бог ведает, как удалось ей выскользнуть из отчего дома. Появилась, когда уже совсем стемнело. О;бнял её Василий, к сердцу прижал, и долго так молча они стояли, слушая, как внизу шумит Терек.
– Не отдаст меня за тебя отец! – заговорила наконец Лизавета. – Сказал, что никогда не отдаст. Два дня тому назад от Еськовых, что через двор от нас живут, сваты приходили. Семья богатая. Сговорились они. А мать уже и приданое мне приготовила.
– Сговорились? – казак отстранился и внимательно заглянул ей в глаза. – А ты?.. Твоё слово какое?
– Сокол ты мой! – порывисто отыскала его ладонь и уткнулась в неё лицом. Натруженные шашкой мозоли царапнули щёку. – Умру без тебя я – вот моё слово!
– А коли так, то кони засёдланы! Едем со мной, Лизонька!
– С тобой, мой любимый, хоть на край света. Только обещай мне сейчас, что по-людски всё будет.
– Обещаю! В Новопавловской у меня поп знакомый. Отец Иоаким. Он и повенчает нас.
Так и случилось. Обвенчал их молодой поп, запросив за то пожертвование на утварь для недавно отстроенного храма Петра и Павла.
Отыграли свадьбу. После чего отправила Лизавета покаянное письмо отцу с просьбой простить и благословить нерадивую дочь. Старый полковник ответил так: «Дочери у меня больше нет, а ежели попадётся на глаза некая Лизавета, то благословлю я её плетью повдоль спины».
Может и помягчел бы со временем атаман. Внуки пошли бы, так и размяк бы вовсе. Но об этом теперь лишь гадать. В восемнадцатом году уйдёт воевать полковник за белое дело и больше уже домой не вернётся. А вскорости и всю его семью новая рабоче-крестьянская власть изведёт под корень.
Всю, да не всю! Рождение и смерть не отменишь. У молодых народился первенец – Яшка. Яков Васильевич.
Гуляет гражданская война по России. Собирает кровавую жатву. За кого ты, казак? За белых или за красных? Ну а ежели не за тех и не за других, то можно и за зелёных или ещё за кого. Агитаторов много. Кому из них верить, решай-выбирай сам.
Только выбирать получается не всегда. Кто верховодит, тот и объявляет мобилизацию. С неявившимися разговор короткий – в расход!
Занявший станицу Государственную генерал Покровский приказал приверженцев новой власти показательно повесить на площади. Не пощадил и трёх женщин, укрывавших у себя красных.
– На кого же ты нас покидаешь?! – бьётся в объятиях Василия Лизавета. – Убьют, не дай бог! Как мне его поднимать одной?! – кивает на люльку с младенцем.
– Не убьют, – успокаивает Василий. – Германец не убил, а уж дома-то на своей земле как-нибудь выживу.
Снова ввязался казак в войну. Но у белых долго не задержался. Уж больно не по нраву пришёлся ему генерал Покровский – и правых, и виноватых «пускающий в расход» без разбору.
Не последнюю роль сыграла весточка от Егора Гриднева:
«Дядьку твоего, Якова Харитоновича, белые за Курой расстреляли. Родственники спрятали его в подвале, но кто-то выдал…»
Заныло сердце. Уж больно любил он этого повидавшего виды казака, ветерана войны с японцами, весельчака и замечательного рассказчика. Даже сына назвал в его честь.
Вина Якова Харитоновича заключалась в том, что на общем собрании выбрали его председателем станичного Совета.
Узнав, что у станции Прохладная белым противостоит отряд под командованием уроженца станицы Государственной Владимира Ивановича Кучуры, Василий ночью покинул расположение полка и дал себя арестовать разъезду красных.
Перебежчиков нигде не жалуют. Но за казака поручился сам В.И. Кучура. Приказал вернуть оружие. Перед строем сказал так:
– Не надо мне вам, товарищи, объяснять, какие у нас потери. На счету каждая шашка. Василия я знаю давно и верю ему. Казак с боевым опытом. Завтра атакуем железнодорожную станцию. Пойдёт в первой сотне. Как раз себя и покажет. Положение сейчас такое, что в стороне не отсидеться. Либо с нами, либо против нас. А и правда, Василий, – смерил колючим взглядом перебежчика командир, – не дрогнет у тебя рука своих бывших однополчан рубать?
– Война и есть война, – угрюмо отозвался казак. – Только большая часть наших станичников здесь, а не там.
Так оно и было на самом деле. Станица Государственная большинством дворов тяготела к красным, в то время как соседние – Новопавловская и Марьинская – к белым.
Без малого год ещё воевал Василий в отряде Кучуры. А если с Германской считать – шесть лет, как не выпускала рука шашку.
В двадцать первом году демобилизовался и прибыл в родную станицу.
Тут и узнал, что земельного надела больше за ним не числится. Отписа;ла его Лизавета в коммуну. Самой не справится было, а работников нанимать – не по карману.
– Что умеешь? – спросили Василия на собрании.
– Будто не знаете, – огрызнулся казак. – Шашкой махать да стрелять.
– Понятно, – переглянулись коммунары. – Нам как раз табунщик нужен. Пойдёшь?
Что ж, дело нехитрое. Земли для коней за Курой хватает.
Через месяц пришли представители новой власти. Потребовали к сдаче оружие.
– Какое оружие? – не сразу понял казак. – Винтовку я оставил, когда демобилизовался ещё.
– Василий Иванович, не дури! У нас мандат есть. Вот! – показали бумагу. – Шашку свою тащи сюда. Иначе обыск устроим, и ежели чего найдём, не обижайся. Из коммуны полетишь! Ещё и под суд попадёшь.
– Да как же казаку без шашки? Она же у меня от деда, – помрачнел Василий.
Про себя подосадовал:
«Эх, знать бы! Спрятал бы пташечку так, что сам чёрт не нашёл бы! А то ведь над кроватью она, на самом видном месте висит».
Вынес. Дёрнул из ножен клинок. Активисты к калитке попятились.
– Стой, где стоишь, контра! – незнакомый Василию человек в кожанке рванул из-за пояса револьвер.
– Не боись! Не трону! – усмехнулся казак.
Отвернувшись, коснулся губами клинка:
– Прощай, подруга.
Вечером Василий глушил самогон у Егора.
Не только шашку, но и старинный кавказский кинжал отдал тот представителям новой власти. Спокойно отдал, будто так и надо.
– Да рази ж мы теперь казаки?! – пьяно плакал Василий.
– Понять их можно, – успокаивал друга Егор. – На Дону неспокойно. Говорят, и на Тамбовщине крестьян никак не утихомирют.
– Эх, Егорушка! – скрипел зубами Василий. – Не шашку… душу они мою заарестовали!
В двадцать седьмом году родила Лизавета Василию сына Владимира. Фельдшер рожать не советовал, потому, как уже кровью кашляла.
Володя появился на свет здоровым бутузом.
– Добрый будет казак! – показала роженице мальчика повитуха.
Позвали Василия. Лизавета, перекрестив новорожденного, из последних сил улыбнулась мужу и сказала чуть слышно:
– Любила тебя я, Вася… помни…
Ночью металась в горячке, а на рассвете улетела в высокое небо её душа.
Не сладко казаку одному остаться. Ох, несладко! Да ещё с двумя мальчишками.
Пока Василий в степи стережёт табун, дети у матери пристроены, у Анны Мефодьевны. Отца у Василия давно уже нету. Помер от старых ран казак Иван.
Беспокоится мать, сыну невесту подыскивает. А всё оттого, что стал Василий в рюмку заглядывать. Как только в станице свадьба или гулянка какая, так сразу о нём вспоминают: «Ить лучше Васьки Воропая; никто не споёт и не спляшет!»
– Негоже, сынок, – завела напрямую разговор мать. – Негоже казаку без жинки. Сопьёшьси! Эвона сколько вдовиц-молоди;ц по дворам! Бери, не хочу! Да хоть Иванькова Варюшка. Справная. Домовитая! Из доброго казачьего роду Гуенко. Дочь у неё, так то не беда. Ты тоже с приданым, – подмигнула сыну Анна Мефодьевна. – Двор у неё большой. Дом в чистоте содержит. Я, ежели что, сама к ней могу пойти да потолковать. А? Что скажешь?
– Охота вам, так идите и толкуйте!* – согласился Василий.
Знать бы ему наперёд, что старший сын, Яша, не примет мачехи, так, может, ещё и подумал бы. Характер у Варюшки такой, что любого казака под каблук загонит! Но тут, как говорится, нашла коса на камень. Василий, если что не по его воле, два раза не повторял. Мог и нагайкой поучить.
Так вот и за;жили. Потихоньку притёрлись.
Василия в начале тридцатых годов два раза вызывали на допросы. Пытали о том, что делал у белых, под началом кого и на каких фронтах воевал.
Пришлось казаку врать, что служил в обозе, что шашку из ножен не вынимал.
– Обозник какой нашёлся! – недовольно косился следователь. – На войне полусотней разведки командовал, а тут!.. Кто слова твои подтвердить может? С кем ты служил у врагов советской власти в своём обозе?
– Не знаю, кто может, – изображал недоумение Василий. – Никого из тех, с кем служил у белых, ни разу ещё не встретил. Порубали их всех, наверное. Мобилизовали меня насильно. В обозе оказался потому, что сразу же заболел тифом. А о том, как я рубился за советскую власть, вам может рассказать красный командир Владимир Иванович Кучура. В его отряде я сражался с февраля девятнадцатого до марта двадцать первого года. Демобилизовался в Крыму.
– Надо будет, спросим! – горячился следователь. – Кучурой он мне тут тычет!
То ли имя известного красного командира сыграло роль, то ли улик не хватало, но оба раза Василия выпустили. А тут, как назло, эти кони пропали! Будто бы кто специально их в степь увёл!
– Дети из школы пришли, – выглянул в окно Егор. – Володька твой в Лизавету. Физиономия больно уж тиллигентная. Не-ет! Не гуенковской он породы, сразу видать.
– Вовка про мать ничего не знает. Варюшка просила молчать, – отозвался Василий. – Скажи, чтоб сюда не шли… Не хочу я…
Но дети уже, смеясь и толкаясь, ввалились в комнату. В школе они совсем позабыли, что дома хворый отец. Теперь им за это стало неловко.
– Пап, может, принести вам чего? Я мигом! Квасу или яблочко мочёное? – затараторила Зойка.
– Ступай самовар поставь. Дядя Егор на дорогу чаю хоть выпьет. – Жестом подозвав сына, Василий положил ему на голову тяжёлую, в загрубевших мозолях руку. – Чего глазами-то хлопаешь, тиллигент? – через силу улыбнулся и оттолкнул мальчишку. – Брысь отседова! И Зойке накажи, чтоб боле сюда не ходила!
Володя, скрывая слёзы обиды, ушёл.
– Зачем ты так с сыном? – укоризненно покачал головой Егор.
– Не хочу, чтобы таким вот беспомощным остался в его памяти. А ведь останусь… таким и останусь… – У Василия на щеках проступил румянец, и Егору невольно поверилось в то, что этот сильный человек всё переможет. – Эх, с шашкой бы да рысью пройтись! Вот каким должо;н я остаться… Ухожу я, Егорушка! Скоро уж с Лизаветой увижусь. А ведь нам с тобой только чуть за сорок! – Василий заговорил торопливо, с жаром. – И вот что ещё я скажу тебе, Егор: счастливчик ты! Вовремя ногу тебе отсекло. Потому и выжил! И долго ещё проживёшь! Ни белым, ни красным калека не нужен. Покалечило бы меня на той войне, так ещё бы пожил. Без руки, без ноги, да хоть и без двух, но пожил бы! И не запачкался бы кровью станичников! Ведь ты же, Егор, не запачкался. А я и за белых, и за красных помахал шашечкой. Как вспомню, что те и другие творили, что сам… страшно становится! Приходят ко мне ночью… все приходят… И я уже не разбираю, где красный, где белый… Эх!.. Забыли мы Бога… или это Он нас забыл?! Варюшка со мной давно уже спать боится. Буйный, говорит, ты во сне. Да разве ж язык повернётся рассказать ей, что было… почему я такой!.. Не пришёлся я к этой власти, Егорушка. Как говорится, не к шубе рукав! Знать бы наперёд, как отблагодарит меня эта власть. Так, может, и не метался бы так!
– Думаешь, Василёк, если бы белые взяли верх… дали бы они тебе жить спокойно? – Егор, усмехнувшись, глянул на друга.
Василий лежал с переменившимся строгим лицом.
«Скорей бы пришла Варюшка, – закрыв ему глаза, подумал Егор. – В последнюю дорогу пора сбирать казака…»
Как-то я попросил мою бабушку, Варвару Илларионовну Воропаеву (в девичестве Гуенко), рассказать про деда Василия. Та, посмотрев поверх моей головы, задумчиво улыбнулась:
– Да что про него говорить? Рубака! Лихой был казак!
Что ж, и на том, как говорится, спасибо.
Хорошо, что был ещё жив Егор Гриднев. Шёл казаку в ту пору девяносто восьмой год. Будучи в ясном уме и твёрдой памяти, он поведал мне то, что я пересказал здесь.
*Родителей в казачьих семьях называли на вы.