Эмпедокл

Эмпедокл (V в. до древний мыслитель, живший на заре классической античности. Свои идеи и ощущения он высказал в двух поэмах – «О природе» и «Очищения», вызвав многовековой спор: кто же этот человек – врач или политик, учёный или шаман, философ или поэт? Эмпедокл подвёл итог прорицаниям выдающихся личностей сотен предшествующих поколений, создав сжатый текст, соединяющий в неразрывное целое  поэзию и науку, что позволило ему проникнуть в глубочайшие тайны видимого и невидимого миров, живого пространства и времени, божественного предназначения человека. Он устремлён к синтезу, к Единому, обозначив его всеобъемлющим словом – Сфайрос, или Любовь. Этим он современен, интересен, потому и продолжает притягивать  нынешние умы к своим творениям, к своей собственной, пронизанной легендами, прекрасной и трагической судьбе. 

СОДЕРЖАНИЕ

Пролог. На Этне.

Часть I. ДЕТСТВО. ИЗ ДЕБРЕЙ МИФОВ

Глава 1. Гений места. «На склонах златого холма Акраганта…»
Глава 2. Боги у изголовья
Глава 3. Эмпедокл, внук Эмпедокла
Глава 4. Сон в храме Асклепия
Глава 5. Гимн Аполлону

Часть II. ЮНОСТЬ. «ДОЛ БЕЗРАДОСТНЫЙ…»

Глава 1. Первое путешествие
Глава 2. В долине орфиков
Глава 3. Арес. «Бешеной распри зачинщик…»
Глава 4. Путеводные свитки
Глава 5. Прощание с пифагорейцами

Часть III. ЗРЕЛОСТЬ. ПУТЬ К СФАЙРОСУ

Глава 1. Пир Пиндара и похмелье Эсхила
Глава 2. Сицилийской тропою Геракла
Глава 3. Свет в пещере Кроноса
Глава 4. Дом, который построил Эмпедокл
Глава 5. О природе Очищений

ЧАСТЬ IV. БИОС

Глава 1. Непросветлённый Эмпедокл
Глава 2. Диалог с Диогеном
Глава 3. Полис. Ненависть к тирании
Глава 4. Тропа в Золотой век

ЭПИЛОГ. ОСТРОВА БЛАЖЕННЫХ

               

ПРОЛОГ. НА ЭТНЕ

                Скоро потом ты увидишь Тринакрию остров;
                Гелиос тучных быков и баранов пасёт там на пышных
                Злачных равнинах...
                Гомер. «Одиссея»
               
                С одинаковой вероятностью можно предположить,             
                что Сицилия оторвана от Италии, и то, что она   
                выброшена огнём из глубины Этны.
                Страбон. «География»

Пролог к документально-художественной поэме «Эмпедокл» был завершён мною к лету 2002 года. Задуманные мною главы ещё не легли на её страницы. И вряд ли я вернулся бы к этому труду, если бы... Если бы не заговорила сама Этна, этот земной близнец марсианских вулканов, на своем титаническом языке.
В один из декабрьских дней на экране телевизора я увидел космический снимок Сицилии. Остров почти смыкался с южной оконечностью материковой Италии, с Калабрией. От восточного побережья острова в сторону Африки стелилась желто-коричневая струйка дыма, отчетливо выделяясь на фоне глубокой средиземноморской синевы Ливийского моря.
Меня заворожили очертания Сицилии. На телевизионном экране появились новые кадры острова. Стал отчетливо виден выброс вулканического вещества, и не один. Кратер пылал тремя алыми жерлами. Поднимающийся и расширяющийся столб дыма по цвету и эфемерному рельефу вторил окрасу каменистой суши. Показалось, что Сицилия рождается вновь, или, может быть, гибнет?
Снимки шли один за другим, все более и более приближая к глазам катастрофу. И вот уже сквозь клубы извергающегося нутра Земли в ядовитой атмосфере рвутся вверх языки рыже-фиолетового пламени, пожирая склоны величайшей в Европе горы. Ночной снимок из Космоса очертил склоны и подножье Этны сверкающими потоками лавы, напоминающими электрические огни современного мегаполиса, ожогом, язвящим тело планеты. Вот уже видно, как потоки лавы подминают под себя реликтовые леса и накрывают белостенные дома сицилийских селений.
Бесстрастный голос диктора переводил на русский язык взрывающуюся звуком «р» речь итальянского комментатора:
«17 декабря 2002 года, 13 часов 24 минуты. Нынешнее извержение Этны – самое сильное и опасное за последние десятилетия. Началось оно внезапно, вопреки прогнозам и застало людей врасплох. Лава вместо привычного южного склона вулкана пошла с северной стороны, где открылись новые кратеры, выбрасывающие на сотни метров вверх снопы огня и пепла. Раскалённая магма словно гигантским утюгом прошлась по лесу, уничтожив уникальные рощи средиземноморской сосны». Стало страшно. В античных книгах говорится о подобном извержении 593 года до Р.Х. Оно было за сто лет до рождения Эмпедокла.
И вот уже на экране мужественные лица сицилийцев, напоминающие профили с античных тетрадрахм. Я увидел, как плачет капитан корпуса лесничих Кармело Кавалеро. С отчетливой дорической лаконичностью он говорил: «... лава уходит под землю... Сверху плотная корка, а что под ней – никто не знает. Она может выйти в любом месте, во многих километрах отсюда... Мы готовимся к худшему».
Ему уже нечего было оберегать, кругом мертвая поверхность некогда цветущего склона. Исчезли сады и виноградники, в прах обратились дубы, буки, грабы, клены и черные сосны. Уже не три, а семь действующих кратеров изливают огненную мощь, сокрытую под земною корой. Они отравляют жемчужный сицилийский воздух, превращают лёд в пар, землю в пепел, исчезают в небе.
Я не был готов к такому повороту событий. Возможно, я не прав, но извержение Этны было понято мною как знак, как предупреждение и поручение Эмпедокла, слившегося с Этной на исходе V века до Р.Х. и заговорившего в XXI – вернуться к замыслу и продолжить свой рассказ, «склеивая позвонки столетий».

В 444 году до Рождества Христова Эмпедоклу исполнилось пятьдесят лет. В один из дней в родном Акраганте он тайно покинул пиршество по случаю чуда воскрешения им умершей молодой женщины и со своими учениками подошёл к подножию горы. Его притягивала страшная своей дикой красотой, титаническая Этна. 
Сама Земля в первые дни творения создавала нерукотворные святилища. Таков и этот вулкан. Тысячелетиями лава погребальными узорами каменела по его склонам и подножию. Этна казалась Эмпедоклу входом в обитель богов.
И он направился вверх по скату горы, прямо на мерцающие разнообразными красками облака, кружащиеся вокруг кратера. За спиной сверкало море, высились Скалы Циклопов, шумела человеческая жизнь. Спутники Эмпедокла последовали за ним; ближе всех был его друг и последователь Павзаний, уже опытный врач, но все еще остающийся учеником мудреца из Акраганта. Однако и он не успевал за широким, зверино-божественным шагом своего кумира.
Синь Сицилии слепила. Часть неба ложилась на крутые склоны, на чудовищную щетину оголённых скал, изредка топорщившихся агавами. Сухие жилы каменных рек убегали к золотому жнивью и пёстрым городам побережья.  Предлагаемое Эмпедоклом восхождение смущало его спутников своим очевидным безумием, их тянуло обратно к богатым и цветущим акрополям на невысоких холмах, застроенных храмами и святилищами, к уютным портам, недоступным для напора ветров, где ласковое море на золотистых отмелях смешивает всплески волн с шуршанием песчаных пляжей.
Эмпедокл все более отдалялся от свиты обожателей, взиравших на него с восторгом заблудившихся  людей, увидевших солнечный свет в нутре пещеры бытия. Невольно в память врывалась произнесенная им накануне фраза:

 Я для вас уже не человек, а бог…

Не только эти многозначительные слова, но и весь его вид, то излучение, что истекало от него, мешали приблизиться к нему. Таким мог быть лишь человек, который уже прошел весь свой земной путь... и не остановился. Он и не останавливался, взбираясь всё выше в гору. Теперь за ним следовал один Павзаний, по памяти произнося гекзаметры, услышанные от учителя в это утро:

Шествую к вам, окруженный почётом, как то подобает,
В зелени свежих венков и в повязках златых утопая…

Свита поклонников остановилась на отдых у родника. Ей уже не суждено было увидеть знаменитого философа, накануне совершившего свой последний подвиг на сицилийской земле – воскрешение жрицы, «бездыханной» Пантеи. Размахивая длинными руками, а Павзаний отчётливо видел среди толпы жестикулирующего человека, разглагольствовал красноречивый Горгий, убеждая, что их кумир победил смерть силой Любви.
Павзанию не был ясен прощальный смысл гекзаметров Эмпедокла, но звучание слов завораживало. Он сам сегодня на заре украсил учителя перевязями и свежими цветочными гирляндами. Даже издали поражали великолепием вьющееся золото повязки, царское одеяние из пурпурной ткани, медный блеск сандалий. Но в золотом блеске бороды уже проглядывали нити серебра.
Павзаний устал, взмок, ноги его с трудом преодолевали базальтовые ступени крутого склона. Он понимал, что происходит нечто странное, даже страшное. Учитель поднимается к струйчатым дымам кратеров Этны. Неутомимо, вдохновенно, не голосом, а всем своим видом призывает следовать за ним.
И тут Павзаний почувствовал, что гора дрожит, вернее, вздрагивает как от чудовищных шагов. Вулкан пробуждался. Эмпедокл шел навстречу извержению. Страх приковал ученика, издали казавшегося последним деревцем на каменистом склоне, последней козой, увлёкшейся целительными травами.
В этот миг гора вздохнула, едва сдерживая подступивший к жерлу подземный огонь. Но Павзаний не мог сдвинуться с места. Перед ним медленно открывался унылый вид на внутренние просторы Сицилии. Там, на бесплодных долинах, ютились в легких хижинах и островерхих шалашах оттеснённые греками воинственные варвары – пришлое племя сикулов, давшее имя  острову.  Для эллина, привыкшего к тесной городской жизни, храмам и дворцам, красоте статуй, морской торговле, шумной толпе – за горою было голо. Был конец света, окрашенный в серый цвет. Деревенская нищета всегда одинакова, ей не ведома история, она выброшена на обочину так называемой цивилизации.
За грядою гор угадывалась западная оконечность острова. Невеселые эти места густо поросли каштановыми лесами, сосновыми борами, а выше по склонам – тисом и пихтами.
Дольше глядеть на запад Павзаний не мог. Страх потерять учителя оказался сильнее вросших в землю ног. И хотя ему хотелось стремглав бежать вниз по склону, под защиту городских стен, он продолжил восхождение, убыстряя шаг.  Скоро он вновь поравнялся с Эмпедоклом, от которого исходил одуряющий запах подсыхающего мирта, а в венок была вплетена веточка кипариса, дерева смерти. Павзанию вспомнился древний герой Эней, который побывал в этих местах. Однако вспомнилось и другое. Именно в сказочной стране Гесперии, подобно фракийцу Орфею, Эней спустился в нижний мир, необоримый Аид. Не задумал ли Учитель сквозь природные врата Этны войти в Элизиум? Боги! Он уже не оставляет следов! Кажется, что сами камни перебегают с места на место так, чтобы успеть попасть под стёртую долгими хождениями бычью кожу подошв его медных сандалий. Со стороны обманно виделось, что парил он в восходящих потоках нагретого за день воздуха.
- Учитель, ты воскресил прекрасную Пантею, так почему она не пошла за тобою?
- Потому, что я иду к ней. В небесах нет ни рождения, ни смерти. Если бы мир множился и множился рождениями, то сам бы и раздавил себя, если бы уменьшался и уменьшался смертями, то не осталось бы ни нас, ни даже Этны.
Павзаний не понял, что имел в виду Эмпедокл. Задуматься не было времени, спутники уже скрылись в туманах склона, тень Эмпедокла вытягивалась тёмным лучом, и чувство утраты нарастало с каждым шагом по косой вертикали Этны.
В закатных лучах солнца сверкающая вершина Этны становилась фантастической реальностью. Снеговые языки, перехлестывая потоки застарелой лавы, вылизывали путь кожаным, подбитым медными пластинками подошвам сандалий Эмпедокла. Совсем немного оставалось до ближайшего жерла кратера, до этих непрерывно что-то рисующих на фоне неба дымков.

Если у подножия Этны думаешь о людях, об их странной, если не сказать – безумной прихоти селиться вблизи вулканов, об этой самоубийственной страсти, то вблизи вершины мысли невольно находят другое русло. Что думать о людях, если с ними прощаешься? Объяснение их пагубной тяги к огнедышащим горам может быть совсем простое: почва от извержений становится чрезвычайно плодородной. Она в это чувственное, текущее лето, а не в будущем, которого вовсе нет для голодного человека, даст богатый урожай, уверенность в обеде и ужине. Глядеть в будущее так же бессмысленно, как и погружаться в прошлое, которого тоже нет.
Дойти до чистоты, впервые оставить аспидные в закатном солнце следы на нетронутом серебре снегов! Не этого ли хотел Эмпедокл, не к этому ли стремился все пятьдесят лет своей страннической жизни? Теперь ему многое видно с невозможной высоты. За спиной расплавленным свинцом льет свои тугие воды Мессинский пролив, насыщая то Харибду, ждущую свою добычу, то Сциллу, рвущую всё живое. По нему некогда плыл Одиссей, возвращаясь на Итаку. Почему он, подобно своему недругу Энею, не основал нового города? И в Сицилии, и в Италии было для этого вдоволь места. Что заставляет возвращаться к родовой бедности? Оба эти героя были равно близки философу, мыслящему в своем сердце единую духовную родину.
Теперь каждый его шаг рождал острое чувство, каждое пройденное поприще – образную мысль. Так мудрец рисует сферу Земли, располагая на ней опоясывающий Океан, моря и сушу прародительницы всего живого – Геи.
Снег, припорошенный пеплом, твердел и похрустывал. Медленно приближалась вершина.
И тут Этна вновь напомнила о себе. Каменная стая подземных коршунов взметнулась в небо, исчезла среди первых звёзд и рухнула в сторону взбирающихся друг за другом путников. Будто одна рука выпустила их наверх, а другая, небесная, метко направила обратно на землю. Не задев Павзания и Эмпедокла, камни тупо упали, сотрясая склон расходящимися звуковыми кругами. Гул перешёл в рёв, и уже целые скалы вырывались из взбунтовавшихся недр. Эмпедоклу, знавшему с детства родовые предания, припомнились циклопы. Они не исчезли, не истребили их герои мифических времён. Они отступили, вошли в кратер, словно в открытые ворота города, и затаились в недрах земли. Там их сородич Тифон пышет жаром своего змеиного дыхания, но не может шевельнуться, придавленный предводителем олимпийских богов Зевсом огромной полой горою. Но стоит Тифону повернуться на другой бок –  затрясётся почва, и рухнут города Тринакрии.
Видно, и в глубине горы циклопы остаются враждебными людскому племени, не забыли они хитроумного Одиссея, ослепившего Полифема, мечут камни наобум, и лишь боги определяют их траекторию.

Спутники давно исчезли из вида. Крохотным жучком казался Павзаний, смешно копошившийся на кромке льда. Эмпедокл пожалел ученика, оценив его преданность, и остановился. Да, этот муж не походил на другого его воспитанника и последователя Горгия, который в долгих беседах с ним достиг высот красноречия, но не последовал за своим учителем на ледяную вершину Этны.
Огромная луна вышла, заливая всё пространство магическим сиянием. С этой высоты видны были лишь его учителя, стоявшие поодаль друг от друга подобно горам внутренней Сицилии: Пифагор, Гераклит, Ксенофан, Парменид.  Первые уже покинули Землю, а последний, мудрец Парменид, был уже слишком стар и неподвижен, когда Эмпедокл  лишь входил в мир своей быстрой, как свет, мысли. Они встретились и разошлись, чтобы уже никогда не расставаться во внутренних духовных садах. Ксенофана он слушал, будучи ребёнком, когда столетний гений был уже на пороге смерти.  Ему не удалось беседовать с прославленным Пифагором, но его последователи пифагорейцы, а среди них и его дед, вполне возместили не состоявшееся из-за разрыва во времени общение. Не видел он воочию и Гераклита, обосновавшегося на восточном берегу Средиземного моря, в Эфесе. Но свиток его озарений, найденный в домашней библиотеке, пробудил ещё в ранней юности силу самостоятельно осмысливать природу Космоса и человека.  А ныне и новые умные люди явились. Не плох юный Сократ, по рассказу Горгия, он, подобно назойливой цикаде Архилоха, начал тревожить Афины, но что получится из него –  неведомо. Далее заглядывать не хотелось. Мысль о Греции была прервана подоспевшим, взмокшим и смертельно усталым Павзанием.

Они сели на черный валун, еще теплый от внутреннего огня. Воздух над Этной пылал, освещая камень, очертаниями похожий на льва, и двух усталых скалолазов. Один из них встал, алый в алом одеянии заката, и направился прямо к жерлу Этны. Жестом он остановил своего ученика и, словно соперничая с огненной стихией, прочёл стихи из поэмы «Очищения», которые сами рвались наружу:

                … дол безотрадный,
              Где и Убийство, и Злоба, и сонмы всех Бед смертоносных,
              Немощей, плоть изнуряющих, язв и бесплодных страданий,
              Пагубы вкруг обегают обитель во мраке глубоком.

Возможно ли это, но было очень похоже, что Этна отозвалась на певучую речь поэта. Так добыча идет на ловца и не может избежать с ним встречи. Из кратера вырвалось подобие ночного солнца, озаряя и небо, и море, и острые скалы. В этот миг всё слилось, смешалось в невероятных сочетаниях, обнажая праздничное первоначало Любви.
Не стоит страшиться смертельного привкуса этого высочайшего состояния. Для Эмпедокла смерти уже не существовало. Конец соединился с началом, и он ощущал ветер беспредельности. Речь поэта и голос горы – смешались. Не все можно было расслышать, но редкие раскалённые слова поражали:

                Смерть и Рожденье, крепительный Сон и от сна            
                пробужденье,
                Мёртвый Покой и Движенье, Величие пышное, Низость,   
                Так же Молчанье и Глас знаменательный...

                Горе, о горе тебе, злополучный и жалкий род смертных:
                Распрей и тяжких стенаний исполнен твой век с 
                колыбели!

                Стала живых в мертвецов обращать, изменяя их образ...
               
                Чуждой одеждою плоти их дух облачая, природа...

Стихи оборвались. Эта священная гора слишком высока для детского духа философа. Павзаний уснул раньше, чем отзвучал последний стих.
   
И вновь идёт Эмпедокл, теперь уже один. В его дорожной суме то немногое, что он взял с собой в последний путь. Безумная Этна, словно жена, провожала великого мужа. Нежно, даже любовно оглянулся он на бессильно спящего Павзания. Характер извержения таков, что не причинит ученику вреда. Из жерла уже изливалась лава. Эмпедокл пошёл стороной, осторожно поднимаясь по безопасной круче, держась известных ему ориентиров с тем расчётом, чтобы оказаться на самой кромке ближайшего кратера. Подошвы сандалий ощутимо нагревались.
Он остановился. С этой точки снегового конуса открывался необычайный простор. Эмпедокл прощался с родной землёй, салютовавшей своему гению мощными выбросами пепла, камней и лавы, блистающей молниями гефестовой кузницы, озарявшей округу светоносным жаром. Светоносным и смертоносным.
С вершины горы Эмпедокл видел всю Сицилию, словно она была кораблём, гора – мачтой, а он матросом, взобравшимся на рею. Перед его внутренним взором предстал медный диск, который он видел во время своих странствий по городам южной Италии. На нем умелой рукой художника была изображена карта Гекатея Милетского. Его Сицилия – лишь крошечный треугольник, жемчужное пятнышко на распростертой медной шкуре планеты. На закат от неё – Геракловы столпы, узкий пролив в Океан; на север, за рекой Истр, за Рипейскими горами – земля гипербореев. Поговаривают, что некий Геродот добрался через Скифию до верхней стороны Земли. Что же, возможно, нет предела юному эллинскому любопытству! На восток, за островами Крит и Кипр, воинственная и неповоротливая Азия, подчиненная Персидской державе до самой реки Инда, загадочной Индии. На юг – Ливия, уходящая в жаркую страну эфиопов... И – Океан, по всему земному кругу. Весь мир – словно щит Ахилла, нарисованный ритмичным словом слепого Гомера...

Павзаний проснулся от сильнейших сотрясений горы. С ужасом он понял, что остался один. Вверх идти было невозможно. К тому месту, за которым, казалось, только что скрылся Эмпедокл, уже подступала лава. В складках своего хитона он нащупал плотно свернутый свиток, последний дар Эмпедокла. Павзаний развернул его и прочел заглавие поэмы – «Очищения» (Катарсисы), дальше шли уже знакомые ему гекзаметры учителя. Не отирая слёз, начал он спускаться по давно затвердевшему потоку лавы. В первых утренних лучах заиграли коринфским золотом жёлтые мхи.
Всю свою жизнь он мечтал подняться на Этну. Теперь это случилось. Лучше уж не стремиться к тому, чего не знаешь. Сейчас ему стала понятна загадочная улыбка учителя. Павзаний оглянулся на извергающуюся Этну. Ему показалось, что из клубов дыма глядит на него Учитель и манит от земли в небо, от человеческого к божественному. Но нет, рано ещё, его место целителя на земле, там, где боль и болезни свили себе гнёзда.
   
Спуск с вершины Этны был ничуть не легче подъёма. Удушливые газы и опасность схода огненного потока не позволяли остановиться и отдохнуть. В воздухе уже чувствовалось дыхание Ионического моря, соединяющего Сицилию с Элладой. Зубчатые глыбы и плиты почти завалили нитевидную тропу. Приблизившись к Красной горе, Павзаний оглянулся. Из-за леса проступала покрытая дымом Этна. Впереди, до самого моря, открывалась картина восхитительной красоты: от Сиракуз до самой северной оконечности острова, как на ладони, смеялся лазурный берег, играя то золотом песка, то серебром пены, то фиолетовым базальтом острых скал...  Павзаний восхищённому созерцанию отвел лишь столько времени, сколько понадобилось, чтобы доесть горсть изюма и допить последний глоток воды из дорожного бурдюка. Он  метнул в сторону языков остывающей лавы монету, памятную дикадрахму с изображением возницы на колеснице, запряжённой победными скакунами, как плату за перевоз Хирону. Монета, блеснув золотым изображением, скрылась в магме.
Вот и две вершины, соединённые между собой природной аркой. Незаметно спустился он к берегу.  Рыбак, теребя курчавую бороду, стоял возле лодки. Вдали, где море сливалось с небом, угадывался корабль... Кого он ждал? Быть может, учителя?..
   
На живописной, окружённой кряжистыми дубами поляне, разместились отдохнувшие и уже повеселевшие почитатели Эмпедокла. Они возлежали вокруг мраморного алтаря с дымящимися травами и пили терпкое молодое вино. Праздновали вчерашнее воскрешение Пантеи. Когда Павзания спросили: где Эмпедокл? – он промолчал, глазами указав на   вулкан, уже вздымавший свой тюрбан в небо. Это было более чем красноречиво.
В те времена в Сицилии точно знали, что их бог Эмпедокл никуда не ушёл. Кифареды играли, пощипывая струны, жрицы пели гекзаметры своего поэта, танцовщицы вторили мелодии гибкими телами. Казалось, звучал и голос акрагантского чародея, будто и не было восхождения на Этну. Но его не было. Не появился учитель и на другой день.

Медную сандалию мудреца, единственную в своем роде, обнаружил среди выброшенных вулканом валунов некий мальчишка. Павзаний опознал её: «Ушёл в страну божественной чистой Любви» –  произнёс он, высоко воздев сандалию.  И все поверили, поскольку издревле сандалия была одним из символов Афродиты. Это было утром после  извержения Этны, жуткого и прекрасного, как легенда, родившаяся в тот же день, выросшая и созревшая до восковой спелости на тучных пажитях хлебородной Сицилии. Многие поверили в добровольный прыжок Эмпедокла в зияющий кратер Этны.

И пока я так беспомощно рассуждаю, сливаясь с толпой у подножия Этны, таинственный рыбак уплывает на восток. Лодка мерно покачивается, распугивая стайки синих тунцов, гоняющихся за кальмарами, раздвигая волшебные тельца медуз. Но вот она тронулась, вот приближается к кораблю, готовому отправиться на север, в сторону Гипербореи.
Нам известна вершина жизни Эмпедокла, отраженная в его творениях, в двух поэмах и ненадёжной человеческой памяти. А с этой вершины по одну сторону можно увидеть рождение, взросление и восхождение, а по другую – акмэ, рассвет его гения и его исход в бессмертие.
Цель этой книги – очищение Эмпедоклом.

ЧАСТЬ I. ДЕТСТВО. ИЗ ДЕБРЕЙ МИФОВ

Глава 1. Гений места.  «На склонах златого холма Акраганта…»
               
Эмпедокл родился в начале V века до Р. Х. на южном берегу Сицилии в богатом и славном городе Акраганте, столице греческой колонии. Там он стал самим собою, достиг не только известности, но и полноты своей славы. Там расцвёл его гений. Это был портовый город, открытый всем культурным ветрам. Эмпедокл чувствовал себя триерой в море, соединяющей берега прошлого и будущего. Цветущий город повлиял на него, выковав крепкий характер первооткрывателя, оснастив подвижным чувством, проницательностью и блестящей образованностью. Ни одно из духовных течений не прошло мимо него, не повлияв на внутреннее развитие своеобразной индивидуальности. С детства полюбил он шумные улицы Акраганта, гул площадей, покой многочисленных храмов. Его влекли к себе ароматы дальних странствий каменных набережных порта, где останавливались торговые корабли финикийцев, пунийцев, египтян. Не последним был в городе его гостеприимный  дом, притягивающий к себе лучшие умы Великой Греции и Эллады. С самых ранних лет он находился в живом общении с знаменитыми людьми, мыслящими и чувствующие прекрасное, вслушивался в интеллектуальные беседы старших, среди которых были странствующие орфики, пифагорейцы, врачи. Широко известна его мысль, ставшая крылатой, о том, что человек является тем , что он есть, шарахаясь, сталкиваясь с другими людьми, со всем, на что он случайно наткнулся, мечась туда и сюда… Диоген Лаэртский приводит известную фразу Эмпедокла: «Акрагантяне едят так, словно завтра умрут, а дома строят так, словно будут жить вечно» и добавляет от себя, что жители этого «великого» города живут в роскоши, а численность их приближается к восьмистам тысячам*. Это, конечно, кратное преувеличение, вызванное мерками Римской империи, но тем самым Диоген подчёркивает его столичный характер, сравнивая с известными ему Римом и Константинополем.

В наши дни греческое название Акраганта преобразилось на сочный итальянский лад – Агридженто. Впрочем, нынешнее его население  свой остров называет приглушенно и таинственно – Сишилья. Это на местном наречии, отличном от итальянского языка. Однако, прежде чем отправиться в историческое путешествие во времена нашего героя, пройдемся пешком по центральной улице современного Агридженто, ныне очень небольшого южного сицилийского городка, украшенного античными строениями, самыми грандиозными и прекрасными из всех, что дожили от пятого века до н.э. до начала третьего тысячелетия от Рождества Христова. Кажется, что до скончания времён им не будет сноса.
Заметим, что этот город никогда не был так праздничен и знаменит в мире, как в эпоху жизни Эмпедокла. Тогда был его звёздный час, ныне – провинциальное свечение. Не прелести и особенности местности, но человек оставляет духовный след в пространстве, где он рождён, которым вскормлен, которое воспел. Кто-то из древних греков говорил, что Сицилия для того и появилась на планете Земля, чтобы явить миру Эмпедокла.
И вот мы в предместьях Агридженто. В античные времена завезли в эти края виноград и оливы, инжир и гранат. Арабы в Средневековье обогатили эту землю лимоном и миндалём, которых не знала классическая древность. Апельсиновые деревья, что так органично вписались в южный сицилийский пейзаж, появились не ранее эпохи Возрождения. Помидоры и кактусы – лишь после открытия Америки. Мандариновые рощи, ныне украшающие местную флору, – наиболее позднее приобретение, они украсили остров лишь в начале позапрошлого века.
Сегодня, подходя к этому экзотическому городу, за изгородями садовых и дачных участков можно увидеть агаву, фикус беньямино, пальмы, смоковницы, эвкалипт, возвышающиеся над ковром высоких трав.
Диких животных в окрестных горах и скалистых ущельях обнаружить достаточно трудно. Но если хорошо постараться, то встретятся нам и гибкие хищные кошки, похожие на персонажей древних критских фресок времён царя Миноса, и дикобразы, напоминающие крохотные подобия местных, ощетинившихся островерхими деревьями холмов, а также ласки, кролики, зайцы. И сегодня, как и в античные времена, местные жители суеверно считают, что если заяц перебежит дорогу, то это не к добру и нужно на всякий случай положить в рот лавровый лист и ходить с ним весь день. Как это нам, славянам, знакомо! Правда, лавровый лист мы применяем в иных целях.
В бесконечно синем небе над Агридженто проплывают ястребы, коршуны и орлы. Ныне люди утеряли искусство гадания по полету птиц, однако, если они пролетают справа налево, то и сейчас считается, что это к добру. Во времена Эмпедокла эту науку в совершенстве знали этрусские жрецы-гаруспики, которые проводили время на открытых площадках, наблюдая природные явления, уверенные, что боги подают знаки полётом птиц, шелестом листвы, формой печени жертвенного ягнёнка.
В зарослях кустарника непременно встретится птичка пустельга и греческая куропатка, а на побережье Ливийского моря – розовая чайка и колпица. Они не изменяют этим местам с античных времен. Если долго бить тростью по траве, то выползет полюбопытствовать и поглазеть на вас леопардовый уж.
По сегодняшний день в Агридженто хранят, а ныне и возрождают для туристов древние, восходящие к ранней античности, традиции Сицилии-Сишилии. Костюмированные шествия, шумные застолья, пляски, театральные представления, многочисленные праздники, поэтические турниры заполняют время и души южан. Часто спектакли показывают прямо под открытым небом, в развалинах античных храмов и на античные темы.
Праздники значительно изменились, но дух веселья сохранён. Конечно, театрализованные торжества в честь цветущего миндаля – Сагра дель Мандоло ин флоре – не схожи с дионисийскими шествиями времён Эмпедокла. Но тут главным является то эмоциональное содержание, тот чувственный порыв, влюблённость в эффектный жест и образное слово, что во все эпохи отличало сицилийцев от других индоевропейских народов.
Земля в окрестностях Агридженто белесовата и богата горячими источниками и чистейшими родниками, сбегающими с каменистых холмов и гор.
Если у вас появится желание увидеть предметы эпохи Эмпедокла, то следует зайти в удивительно богатый археологический музей Агридженто. Там, кроме разнообразных артефактов, хранится скульптура мраморного эфеба. Не портрет ли это молодого Эмпедокла? И время творения этой скульптуры, и сам гордый лик так отчетливо проступают в мраморе, что положительный ответ на наш вопрос вполне допустим. Известно, что в юности он прошёл полный курс обучения в эфебии, овладев воинским ремеслом, причем, как раз в то время, когда сицилийцам пришлось столкнуться с нашествием карфагенян. Среди барельефов храмов Селинунта, соседнего города, также можно угадать изображение нашего героя – истинного южного сицилийца, как обликом, так и энергичным излучением. Понятно, что никто храмовые барельефы не подписывал, персонажей и прототипов по именам не называл. Но воображение, творческая интуиция подсказывают, что это вероятно.
В Агридженто путешественник ощущает себя в стране, похожей на которую нет на всей планете. Символ острова, который можно увидеть в каждом магазинчике и сувенирной лавке, – образ древнегреческой титаниды Медузы Горгоны. Перед нами не чудовище, как это помнится еще со школьной скамьи, а прекрасная богиня, прошедшая долгий путь перевоплощений, метаморфоз –  от безобразия к гармоничной прелести. Перед нами прекрасное смеющееся женское лицо возлюбленной самого Посейдона, бога морской стихии. Остров омывается пятью морями: Лигурийским, Тирренским, Ионическим, Адриатическим, Ливийским и, конечно же, Средиземным, отцом всех сопредельных морей.
Жители Агридженто не без основания считают, что в здешних местах Персей отсёк Медузе голову, глядя не в глаза смертельно прекрасной титаниды, а на её отражение в медном, до жаркого блеска отполированном щите. Из тела поверженной богини, как известно, родился Пегас. И сегодня каждый сицилиец, пусть хоть немного, но поэт. Не на этом ли крылатом коне вознёс до небес Эмпедокл своё умное и вдохновенно-пророческое слово?!
В нынешнем символическом образе сицилийской Медузы Горгоны мало что осталось от древнегреческого ее прототипа, даже от вида поздних её изображений на картинах Леонардо да Винчи, Караваджо, Рубенса. Волосы её прибрели вид трёх необычайно сексуально изогнутых ног, что придаёт ей облик солнца с тремя лучами, или хохочущую Этну с тремя потоками лавы, или – саму Сицилию с её тремя углами-мысами. Одним словом – Тринакрию.
Агриджентцы порывисты и нежны, но особой, острой нежностью. Стоит только посмотреть, как они управляют легковыми автомобилями! Они совершенно не желают знать правила дорожного движения, считая, что для вождения машины им достаточно природной вежливости. Легковушки в этом городе отличаются обилием вмятин и царапин, следами их опасной галантности. Выезжая на перекресток, водители стараются чуть подать вперед, хотя бы на полкорпуса, чтобы усмотреть: не идёт ли девушка. Как увидят пёстрое платье, вмиг расцветают улыбками и пропускают представительницу прекрасного пола, провожая её взглядом, высунувшись в окно. Так и начинают движение, не повернув головы. Если же девушки на перекрёстке нет, то, соревнуясь друг с другом, стараются первыми проскочить, опередив соперника, будь он даже родным дядей или крёстным отцом. Дух соревновательности и даже соперничества – наследие эллинских времен.
Старики любят целыми днями простаивать в тени платанов, просиживать на скамейках у кофеен или винных ларьков. Они похожи на своих античных предков, собиравшихся на агоре, созерцавших шумную и красочную толпу на рыночной площади, обсуждая текущие дела и мировые проблемы в прохладной тени стои, высокой колоннады портика. Пожалуй, лишь одежда и имена отличают их от древних греков. Вместо широкополых шляп – кепки, вместо гиматиев и пеплосов – легкие парусиновые брюки и неизменно застегнутые на все пуговицы рубашки.
Сейчас в Агридженто насчитывается немногим более 50 тысяч населения. По современным понятиям – маленький городок, по античным – приличный Долгие столетия Средневековья Агридженто оставался селом, городом он вновь стал лишь в 1927 году. Прожил он долгую историю: древнегреческая крепость Акрогос, цветущий полис Акрагант, известный в греческом мире от Иверии (Грузии) до Иберии (Испании), затем римский захолустный городок Агригент, а к Новому времени затерянный поселок Джирдженти, который был с восторгом описан Гёте в его «Путешествии в Италию». Заметим, что, будучи в те года амбициозным молодым человеком, Гёте ни словом не упомянул о великом жителе этого края Эмпедокле, хотя дал подробнейшие описания природы, развалин греческих храмов. А ведь он был наслышан и начитан о великом акрагантце, знаком с фрагментами его поэм. Более того, горькие мысль и чувство Эмпедокла явно включены им в первый монолог Фауста. Сами сравните:

Стоит ли мне говорить, как о деле великом и важном,
Если я смог превзойти удручённых напастями смертных?

Ох уж это себялюбие и ревность к соперникам гениев мира сего!    
Главная улица современного Агриджента – Via Atenea – ведёт нас от средневековых ворот Порта ди Понте к историческому центру, вознесённому каменным плоскогорьем к «златому холму Акраганта», воспетому Эмпедоклом. Но прежде, чем мы пройдём к античным камням, к ступеням и колоннам храмов, задержимся ненадолго в нашем времени, единственно надёжном ориентире.
Жара в Агридженто не уступает той, что так доставала современников Эмпедокла. Минуем стариннейший сицилийский монастырь Святого Духа, и вот мы уже приблизились к «Чистилищу», как называют местные жители церковь Сан Лоренца. Здесь мы увидим вход в рукотворную пещеру Нестиды, где непрерывно, вот уже три тысячелетия, а то и более, журчит и струится подземная вода. Под скалистыми камнями Агридженто скрыта рукотворная река, питающая город чистейшей питьевой водой. Она была создана древнегреческим архитектором Феаксом еще до рождения Эмпедокла, в VI веке до Р.Х. Наполним чашки, напоминающие античные богато разрисованные керамические килики, этой священной водой, и выпьем, чтобы мистическим образом соединиться с нашим героем.
В кафе-ресторане можно заказать что-нибудь из местной агриджентской кухни. Например, крохотных осьминогов в соусе, капонату из артишоков, рыбу-меч в панировке, сардины «беккафико» или неизменный сыр, вместе с другими морскими и молочными продуктами, с древнейших времен любимыми сицилийцами. Думается, что эти изысканные блюда имеют очень долгую историю. Например, мелкие улитки или голубая рыба из «агриджентского моря» (Ливийский пролив), поджаренная на черепице, восходят к античным временам. Молочные же продукты – мифической глубины, еда циклопов! Вполне понятно, почему поэт Иннокентий Анненский вложил в уста своего героя Фамира-кифареда слова:

                Нет, молока я видеть не могу:
                Сицилию оно напоминает.

Самое живописное место окрестностей – знаменитая Долина храмов – «Valle dei Templi». И вот мы в мире Эмпедокла, который чудом сохранился до наших дней. Много десятилетий в этом историческом заповеднике ведутся археологические раскопки, пополняющие уникальными находками VI-V веков до Р.Х. местный Археологический музей. Минуем это богатое хранилище древностей, перед входом которого, будто страж, стоит муляж огромного быка с полым чревом. Некогда в подобном быке, как говорится в древней легенде, поведанной Геродотом, заживо сожгли одного из тиранов Акраганта. Эту легенду Эмпедокл, безусловно, знал с детских лет, что определённым образом повлияло на формирование его характера и воспитание политических взглядов. 
В Долине и сегодня мы видим девять храмов, расположенных под открытым небом. Большинство из них создавались при жизни и практически на глазах Эмпедокла.
Храм Согласия (450 г до н. э.) настолько впечатляет своей красотой, что кажется лишь недавно возведённым. Поражают величественные руины храма Зевса Олимпийского (480 г. до н.э.), прекрасно прошествовали сквозь время полуколонны и гигантские фигуры каменных атлантов. Внушительна колоннада храма Геракла (500 г. до н. э.); чаруют руины святилища Юноны Лацинии (450 г. до н. э.), развалины храмов братьев Диоскуров, Вулкана и Асклепия; гробница тирана Ферона, правителя Акраганта (умер в 478 г. до н. э.); остатки других, уже забытых древних святилищ.
Ныне камни, некогда добытые рабами и ремесленниками в ближайших каменоломнях – разноцветный, спрессованный тысячелетиями ракушечник – покрылись благородной патиной, защитным слоем, который и позволил дожить им до наших дней. Похоже, прав был Эмпедокл, который не без иронии говорил о своих современниках, что они строят так, будто собираются жить вечно.
Благодатный средиземноморский воздух, доведенный до блеска синевы африканскими ветрами, – вот истинный хранитель античных древностей. Люди и камни в этом благодатном краю легко переносят сорокоградусную летнюю жару. Кажется, что эти храмы, находящиеся тысячелетия под охраной раскалённого воздуха, юны, впрочем, как и сам город Агридженто.
… И я любуюсь, ощущая, что прямо сейчас по струящимся лучам закатного солнца, сияющего в просветах колонн, смогу войти во времена Эмпедокла. Задержись, читатель, чтобы вглядеться в лица современных сицилийцев. Похоже, что древние греки передали им по цепочке поколений свой особый генотип. Перед нами предстают темпераментные, весёлые и азартные жизнелюбы. Чего только стоит их жестикуляция! А в языке их столько древнегреческих слов и поговорок, что, похоже, они бы без труда поняли земляка времён классической античности.
Вблизи Долины храмов расположен античный театр – Stoai, Стоя. Удивительно смотреть, как на золотистой земле, уплотнённой мелкими камешками, отплясывают горожане свою любимую тарантеллу. Женщины в ярких юбках, изящных жакетках поверх белых кофточек, поднимают к небу руки с вьющимися в них разноцветными лентами, прикрепленными к бубнам. Гордо отплясывают мужчины в тёмных бархатных костюмчиках, белых гетрах, отстукивают они неповторимый ритм штиблетами. Загорелые руки то обвивают тонкие талии красавиц, то уносятся в воздух, будто не могут сделать окончательного выбора между любовью и свободой. И, наконец, они озаряются чувством, что любовь и есть – свобода.
Не подобные ли танцы созерцал Эмпедокл? Характер античных танцев совпадает с современной сицилийской тарантеллой: картинная, неудержимая чувственность, страсть, ликование тела и души, закружившихся в вихрях раскрепощённого, дикого духа.
Язык танцев сицилийских греков и ныне всем близок и понятен без перевода. Из окрестных горных селений на танцы приходили скотоводы сикилы, а чужестранцы, прибывшие из дальних заморских земель, восхищались энергичной красочностью акрагантских танцоров. Это были полноценные театральные представления, мифические сюжеты оживали на глазах зрителей. И все же в греко-сицилийском танце главным является не воспроизведение реальных или мифологических картин, а проявление богатых оттенками душевных состояний человека.

Деревья Агридженто. Вот непереводимый на любой из человеческих языков знак ещё безлистой, но уже цветущей оливы. Мгновение застывшего пируэта. И ствол, и ветви изогнуты в дружеском привете через столетья. Деревце это, несомненно, родственник античных олив. Оно – зритель веков, возросший в  перед храмом Согласия (Конкордия). Перед ним плясали акрагантцы, пляшут и современные агридженцы. Радости цветущей жизни в них не меньше, чем в людях тех времен, когда храм сиял белизной, расписными скульптурами, когда плыли жертвенные дымы и восходили молитвы к олимпийским богам.
В поколениях, разделенных двумя с половиной тысячелетиями, подчас не меньше сходства, чем в окружающих эту местность горах, остро, зубчато и неподражаемо украшающих береговую линию, в чайках, что крикливо кружатся над рыбачьими лодками, как кружились и во времена Эмпедокла, в тунце, отяжеляющем рыбачьи сети.… Чтобы убедиться в этом, достаточно всмотреться в черты женских лиц, в их запредельные глаза, носы с лёгкою и изящною горбинкою, плотно сжатые чувственные губы – и поймешь, что колдовская сила этой земли не улетучилась, не растворилась в новой, механически упрощённой цивилизации. Провинция хранит историю, тогда как мегаполисы пытаются нащупать будущее, но, равно как и сейчас, в те года люди думали о хлебе насущном, слух их радовал звон монет, вошедших во всеобщее употребление всего лишь за поколение до рождения Эмпедокла.
Конечно, и различий немало. То, что тогда было первозданным, ныне – потёрто, то, что было гармоничным – однобоко. А в природе? То, что было лесами, стало лысыми местами. А в культуре? То, что было кифарой, обернулось шестиструнной гитарой… Долго, слишком долго можно множить различия, но нас более интересует сходство, поскольку именно оно и позволяет нам начать путь исторического повествования по главам жизни поэта и философа Эмпедокла.
Все свободные жители, основатели нового полиса, знали друг друга не только в лицо, но и, скорее всего, по именам. В дальнейшем аристократы, а их было две или три сотни, не считали нужным дружить с купцами и ремесленниками, связи между акраганцами ослабевали, отчуждение нарастало, демократия процветала. А через три-четыре поколения, во время расцвета Акраганта, когда его стали называть «оком Сицилии», население его превысило тридцать тысяч человек. Это была уже не столь сплоченная гражданская община как ранее.
В те годы труд свободных ремесленников быстро вытеснялся рабским трудом. Рабов на акрагантский рынок поставляли войны с пунийцами, сиканами и сикулами, также пиратство, но более всего – торговля. На агоре был даже специально оборудованный участок, огражденный от остальных торговых рядов, где продавали исключительно рабов: скифов-земледельцев, колхов-виноделов, персов-торговцев и даже попавших в долговую яму греков. Рабов как товар выставляли на помосте. В ремесленных мастерских (эргастерии), помимо хозяина, свободного гражданина, трудилось от пяти до десяти невольников. На полях также работали рабы, которых, как в родственной Спарте, называли илотами. Более всего рабский труд использовался на многочисленных виноградниках, в оливковых и плодовых садах, главном источнике дохода аристократов. Особо тяжелым был труд рабов-военнопленных, которых отправляли на близлежащие серные рудники и в каменоломни. Рабы использовались и в качестве домашней прислуги. Как правило, это были наиболее образованные, талантливые люди, занимавшиеся воспитанием и обучением детей, управлением хозяйством. Государственные рабы (демосии) были в лучшем положении. Так из рабов-скифов, отличавшихся в военном искусстве, набиралась городская стража, из этрусков и финикийцев – писцы и глашатаи.
Труд земледельцев традиционно почитался выше труда ремесленников, считавшегося недостойным труда свободного гражданина. Правда, были и исключения, прежде всего, для живописцев, архитекторов и скульпторов. Необычайно ценился в людях редкий во все времена поэтический дар.  Помимо эпической поэзии и военной элегии популярными становятся лирические произведения, опирающиеся на традицию народного стихосложения. Отметим, что поэтические произведения воспринимались как несомненная ценность. Можно сказать, что на стихи в те времена был широкий спрос и стихотворцы жили безбедно и пользовались почётом. В полисах организовывали специальные соревнования лириков и драматургов. Победители, помимо материальной награды, увенчивались почётным лавровым венком. В стихах раскрывалась энергичная, предприимчивая, самолюбивая и художественно одаренная натура грека-сицилийца.
Акрагант был богатым торговым городом, чеканившим собственные монеты с изображением краба, так похожего по форме на план разросшегося за столетие города.  Деньги были явлением довольно новым, широко вошедшим в жизнь горожан за поколение до рождения Эмпедокла. Поскольку каждый полис чеканил свои монеты, не совпадавшие по весу и содержанию серебра, характерной фигурой агоры были менялы (трапезиты), обогащавшиеся, не отходя от своих переносных столиков, расположенных вблизи порта. Постепенно «грубая молодость денег» (Ф. Энгельс) разрушала мудрую старость патриархальной жизни. Именно с этого времени деньги в цивилизованном мире стали той ценностью, тем «всеобщим эквивалентом» (К. Маркс), что и поныне правит всеми людьми и каждым в отдельности, если он не романтик или поэт. Слова спартанца Аристодема остаются крылатыми и актуальными вплоть до нашего времени: «Деньги делают человека», скорее ухудшая его натуру, но порой и улучшая. Старший современник нашего героя поэт Пиндар в своей первой Олимпийской песне, посвящённой тирану Гиерону Сиракузскому, выразил общее мнение в таких стихах:

Лучше всего на свете –
Вода;
Но золото,
Как огонь, пылающий в ночи,
Затмевает гордыню любых богатств…

Горожане Акраганта любили свое крохотное по нашим меркам отечество, залог их общего благополучия. Они любили не идею, а реально осязаемую землю: поля, реки, ручьи, дома, храмы, береговую линию, холмы, бухту… Они знали, что сама по себе их плодородная земля защитить человека не сможет. Для этого существует гражданская община, вооруженные и вдохновляемые местными богами конкретные люди. Личная инициатива высоко ценилась, творческие способности чуть ли не обожествлялись. Гражданин, разорвавший путы родовых отношений, становился самоценной личностью и индивидуальностью. Терпимость побеждала, завязывался взаимовыгодный торговый обмен, этносы смешивались, создавая ядро неповторимого на планете народа – сикилиотов, предков нынешних сицилийцев.
В акрагантской гражданской общине был свой городской совет, свой суд, свой собственный календарь и праздники. Была в Акраганте и своя религия, вернее, свои боги-покровители, чья сила уменьшалась, а затем и сходила на нет за пределами священной границы державы. В других краях были другие боги и порядки. Самым страшным наказанием являлось изгнание из города, что лишало человека и правовой опоры, и покровительства своих богов.
Аристократами Акраганта, к которым принадлежала семья Эмпедокла, являлись лишь те, кто владел с первых дней основания города земельной собственностью. Нажитое на торговле и ремесле богатство не делало горожанина аристократом, позволяя лишь со временем входить в сословие всадников. Все городские должностные лица избирались способом жеребьевки независимо от того состояния, которым владели. Все лично свободные граждане имели право исполнять судейские обязанности, решение всех спорных вопросов зависело от мнения общего собрания, где правом голоса обладали и самые богатые, и самые бедные граждане.
В Акраганте, как и в любом древнегреческом полисе, невозможно было затаиться, спрятаться, уклониться от гражданских обязанностей. Жизнь человека принадлежала полису, который диктовал все составляющие его быта: правила общежития, обязанности, выбор одежды, прически, то есть – моду. Любой нежелательный обществу человек мог быть изгнан из города-полиса, даже если он и не совершал никакого преступления, но был потенциально опасен демосу, демократическому обществу, или тирану, узурпировавшему в нём власть. Изгнание осуществлялось способом остракизма, простым большинством голосов народного собрания. Гражданин на керамическом черепке (острокон), которые в огромном количестве встречаются археологами в культурном слое пятого века, прочерчивал имя лично ему неугодного человека или действовал по указу правителя полиса. Причиной изгнания могли быть недостаточная любовь к отечеству, неуживчивый нрав, мешающий спокойствию соседей, гордыня, необычные таланты и выпады против власти.   
С детских лет Эмпедокл несомненно любил свой город, который и приобрел всеобщую эллинскую славу при его жизни. В то время он считался самым знаменитым, большим и богатым городом Сицилии, опережая даже Сиракузы, которые завоевали своё первенство лишь ко времени зрелости нашего героя. 

Город протянул свои улицы-руки в море – и не были они пустыми. Неповторимые вина, чудесное оливковое масло, дешёвое сицилийское зерно, тончайшее овечье руно, изысканная керамика, не уступающая родосской или коринфской.… Все, что необходимо для жизни и радости, производили в Акрагантской державе, разросшейся территориально, соединившей юг и север острова.
Пожалуй, высшей ценностью был воздух, напоенный восхитительными ароматами юга. Даже в потрепанной одежде, все достоинство которой было в прорехах, даже голому человеку здесь было привольно и комфортно. Из одежды всего-то и нужна была – шляпа. Акрагантцы носили самые огромные шляпы, имеющие самые широкие поля во всем необъятном греческом мире.
Богатая растительной пищей земля кормила всех. Море, изобильное рыбой, доставляло горожанам не просто еду, но и изысканные деликатесы. Солнце, лучший художник окрестной Вселенной, разрисовало все вокруг цветами и плодами, лазоревым ракушечником, красной землёй и ослепительно синим простором дневного неба. Но человеку мало природных красок, он не в силах удержать своего чувства восторга, находясь в соприкосновении с прекрасным. Он расписывает лодки, разрисовывает паруса, покрывает глинобитные стены жилищ фресками, превращает предметы обихода в произведения искусства. Даже стулья в домах акрагантцев были богато разрисованы!

Вот такой ликующий мир был дан Эмпедоклу от рождения. С детским восторгом смотрел он на родной город с высоты холма. Город напоминал встревоженный улей. Не было в нём архаического покоя. Он изначально был молодым и дерзким, готовым к свершению самых фантастических подвигов. Он звенел монетой, он кипел торговлей. В греческом мире акрагантские монеты считались самыми красивыми, но в ходу были и другие, со всех стран мира. Ценилось то, что давало жителям наибольшую прибыль, прежде всего, вино. Для тогдашнего эллина вино – товар первой необходимости. Без вина греки не то чтобы не видели жизни, но и представить её себе не могли.
Виноградарство в годы жизни Эмпедокла было на большом подъеме. Можно сказать, на необъятных виноградниках и прошло его «босоногое детство», поскольку семья его была обладательницей лучших земель со времён самого основания города. И на тучных почвах, выжженных Африком (бог жаркого ветра с соседнего африканского континента), и на северных, влажных каменистых склонах холмов, овеваемых Бореем (бог прохладного северного ветра)  виноград рос изобильно, рождая в гроздьях ни с чем не сравнимый вкусовой оттенок. С особой любовью возделывали акрагантцы свои виноградники. Из ста пятидесяти сортов винограда, известных в античности, в этих местах произрастала едва ли не треть.
Так было в V веке до Р. Х., так осталось незыблемым и в наши дни.
Торговые люди в Акраганте строили огромные погреба. Пунийцы и этруски за амфору доброго акраганского вина отдавали раба. О вине слагались песни.
               
Не только на Сицилии, но и по всей Элладе рассказывали о непревзойдённой любви жителей Акраганта к обильным возлияниям. Тимей пишет: в городе один из домов стали называть триерой, и вот почему. Собравшиеся на симпозиум (дружеское пиршество, пирушка) собутыльники так напились, что сочли себя плывущими в море и гибнущими от бури. Такая началась качка, рассказывали они на другой день, что пришлась выбросить им  всю мебель и другие вещи. Когда соседи увидели вылетающие из окон предметы, то быстро их похватали и растащили по своим домам. Поскольку плыли-гудели они на съёмной квартире, то их потащили в суд за причинение ущерба собственнику дома, где они всерьёз, страдая с похмелья, как от морской болезни, утверждали, что всю ночь плыли на корабле и попали в шторм, мол, если бы не избавились от балласта, то непременно бы потонули. В античном мире даже существовала поговорка: «Пить по-акрагантски», то есть – до потери сознания.
Вторым по доходности продуктом земледелия были оливки. Оливковые рощи в Акрагантской державе вместе с виноградниками занимали более половины плодородной земли. На этой культуре хорошо наживались и землевладельцы, и торговцы. На продажу шло ценнейшее для грека и необходимое в повседневной жизни оливковое масло. Издревле в Сицилии росли вечнозеленые деревья – маслины, долгожители в растительном царстве. Возраст некоторых маслин превышал тысячу лет. Древесина этих деревьев плотная, желтовато-бурая с оттенком слоновой кости. В Акраганте её любили использовать как материал для изготовления сундуков и раскладных стульчиков. Плоды маслин мелкие. Лишь сиканы употребляли их в пищу, но с окультуренной маслиной – оливой – им не сравниться.
Сбор оливок был прост, их сбивали палками на растянутую под деревом парусину. Ели их солёными и маринованными, с уксусом и солью, консервировали с медом и винным суслом. Лучшее оливковое масло получали из зеленых плодов. Удаляли косточки, а затем топтали на специальных площадках, обувая сандалии на деревянных подошвах.
И виноградники, и оливковые рощи для Эмпедокла были родным миром. На землях, принадлежавших их родовитой семье, они преобладали, даруя и достаток, и радость жизни, и досуг в тени.
В садах, огороженных каменными стенами, росли яблони, груши, гранат, а на грядках – горошек, шпинат и другие культурные растения. Самостийно разрастались сорняки: пырей, цикута, подмаренник, вьюнок, звездчатка и стройная, нарядная мальва.
Хора Акраганта славилась полями пшеницы, ячменя, льна, чечевицы. В гористой местности, населённой сиканами, выращивали овёс, рожь, гречиху. Ячмень и пшеницу сеяли в конце зимы, обрабатывая тучную почву неглубоко, но так, чтобы зерно не расклёвывали птицы. Ячмень вызревал уже через два месяца, его жали серпами, ублажая духа колосьев жертвоприношениями. Первинки жатвы посвящали Владычице Зерна – Ситонотинии. Женщины перетирали зерно в муку, используя два плоских камня – жернова. Пекли хлеба, обсыпая их семенами мака, сезама, укропа или тмина.
После сбора зерновых убирали и заготавливали на зиму фрукты. На плоских крышах домов сушились смоквы, миндаль, фисташки, ягоды можжевельника, семена сосновых шишек, лесные и грецкие орехи. Ароматы – душа растений.  В мелких плетёных корзинах сушились россыпи мелких яблок, зернистых груш, терпкой айвы, испанский боярышник, тёмные ягоды тёрна и алые гроздья рябины, каштаны и мушмула.
Вот в таком молодом и чудесном мире суждено было формироваться и плодоносить гению Эмпедокла.

Глава 2.  Боги у изголовья
   
В обширном двухэтажном, окружённом виноградниками доме, где родился и взрослел Эмпедокл, царствовало переплетение разнообразных греческих и сицилийско-италийских преданий. Это было характерно для эллинских колоний, население которых тесно общалось с местными жителями. Граница, которая естественно возникла в годы колонизации и кровоточила от военных столкновений, постепенно зарубцовывалась.  Соседи приглядывались друг к другу, торговали, а затем играли свадьбы и появлялись общие дети, вбиравшие в память смешанные родовые предания.
В верхней, женской половине дома под шуршание веретена звучали песни, рассказывались сказки, вышивались магические узоры. В  мужской половине, где постоянно гостили странствующие поэты, философы, купцы и мудрецы, проявляла себя стихия зарождающейся рациональной мысли, а миф сливался с поэзией, превращаясь в метафору. Дети соединяли обе половины, и Эмпедокл не являлся исключением из общего правила. В его душе и уме шла невидимая работа взросления, его богатые от природы дары наливались силой.
Обе половины дома, женская и мужская, соединялись во внутренней, центральной части дома, дворике – атрии (патио). Атрий не имел крыши и был открыт небу. Посредине его стоял алтарь, место священное, единящее семью с миром невидимых богов, с духами, покровительствовавшими домочадцам. Войти в атрий можно было как с улицы, через вестибюль и коридор, так и из внутренних комнат. В атрии, на плоском камне, сколько себя помнил Эмпедокл, стояла прекрасная гидрия (сосуд для воды с широким, чаще всего богато расписанным туловом, средней величины венчиком и двумя полукруглыми ручками по бокам), приобретённая в Афинах дедом. По тулову шествовали чёрнофигурные гоплиты, созданные гением вазописца. Эта ваза нравилась ему значительно больше сосудов, разрисованных в новой краснофигурной манере, или стройных лекифов, сосудов для масла с росписью по белому фону, украшающих внутренний дворик. 

Вниз со второго этажа вела деревянная лестница. Всё в атрии было исполнено таинственного смысла: живописные фрески и подписи к ним, отгоняющие от дома злую судьбу, изображения Гестии, Гермеса и Гекаты, и, конечно же, Аполлона, почитаемого бога у всех дорийцев, к коим себя относил и хозяин дома Метон. Эмпедокл с детства знал, что прорицатели и поэты находятся под покровительством Аполлона, что именно он  дарит им вдохновение.
У алтаря, этого столового места для домашних жертвоприношений, семья собиралась вместе. Они пели гимны, беседовали, совершали священные обряды, приносили совместные жертвы, которое воспринимались как угощение невидимо присутствующим богам, отчего те становились добрыми, благожелательными. Считалось, что на алтаре малое подношение становится огромным благом для бога. Поэтому в жертву приносили незначительную часть того или иного продукта, а остальная еда подавалась к столу. Хозяин дома разжигал огонь, головню опускали в сосуд для смешивания воды с другими жидкостями – кратер. Этой водою очищались, омывая руки перед едой. Жарили ячмень с солью, осыпая им жертву, а затем приступали к обеду, ощущая себя сотрапезниками богов. Любили гадать о наступающем дне по завиткам дыма, плеску воды, по шелесту листьев священного дуба – дерева самого верховного бога Зевса, зримого символа Мирового древа.
Когда молились подземным, хтоническим богам, ударяли ладонями рук о землю или неистово топали ногами. Вознося молитвы морским божествам, опускали руки в воду, небесным – поднимали. Образы неба, земли, воды и воздуха с раннего детства наполняли память и будили воображение Эмпедокла. На колени перед богами греки не становились.
Эмпедокл с детских лет знал, что боги любят таиться ещё более, чем природа. На его вопрос деду: «Как выглядит Аполлон?» - мальчик услышал рассказ, который в дальнейшем стал историческим анекдотом и преодолел поприще в два с половиной тысячелетия, вплоть до наших времён: «Однажды сиракузский тиран Гиерон задал такой же вопрос придворному поэту Симониду. Тот попросил дать ему день на размышление, затем ещё и ещё один день, но так и не ответил, поскольку в его воображении бог принимал каждый раз новый вид, менялся и ускользал. Так что Аполлон неуловим!» - «А почему его изображают в виде прекрасного юноши с лицом Гелиоса?» - «Он и есть бог солнечного света, а у света нет единого образа, тем более человеческого. Мой мудрый друг Ксенофан заметил, что невидимое мы изображаем как подобие известного и если бы коровы были художниками, то коровьего бога нарисовали бы в образе могучего быка». «Как Зевса?» - «Ну, как-то так!»
В доме Эмпедокла следовали традициям, стараясь не утерять наследия предков, необходимой опоры для повседневной жизни. Это наследие было огромным, его не изучали в школах, где внимание дидаскалов сосредотачивалось на общегреческих богах, а впитывали прямо из напластований повседневного быта. Думается, что нынешний профессор этнографии и античной мифологии не удерживает в своей памяти и десятой доли того материала, который был в голове каждого юного грека. Для Эмпедокла боги, которым ежедневно приносили жертвы, были такими же порождениями мира, как люди, хотя и другой, не видимой смертному стороны.

Домочадцы и гости поднимались на второй этаж дома прямо с улицы, по деревянной лестнице с перилами. Именно там жили женщины и мальчики до семи лет. На втором этаже находились комнаты для гостей, размещались всевозможные кладовки и чуланы с покрытыми пылью диковинными вещами, вышедшими из употребления. Были там сломанные кровати с крупной сеткой, сплетённой из ремней, сундуки, в которых хранились покрывала, пеплосы, плащи, шляпы. На стенах висели полки, на которые составляли утварь – расписные вазы, элегантную посуду, ныне бы украсившие любой музей.
В богатых сицилийских домах гостей всегда было много. Акрагант же и для Сицилии был городом необычайно гостеприимным. В доме Эмпедокла гостили, как правило, люди необыкновенные, друзья и партнёры старшего Эмпедокла и Метона, людей аристократической образованности, общительных, отличающихся любовью к поэзии и философии. Юный Эмпедокл мог тайком наблюдать за ними из-за приоткрытых дверей своей детской комнатки.
В этой комнатке, сначала в резной колыбели, а затем на своём диванчике, он видел первые сны. Мама часто сидела рядом со своим первенцем на мягком, покрытом звериной шкурой, дроносе (стул со спинкой и подлокотниками).  Его пугали ножки стула, завершавшиеся в виде звериных лап. Мама успокаивала, она пела ему волшебные песни, рассказывала греческие и сикульские сказки. Возможно, с детства он запомнил имя сикульской богини Нестис, обитательницы подземного золотого царства, единственного автохтонного сицилийского божества в его поэме «О природе», олицетворяющего у него прозрачную живую и тёмную мёртвую подземную воду, одну из четырёх неизменных основ бытия его философии. Заметим, что вода, как один из корней мира, названа не именем бога Посейдона. Почему? Возможно, что не дошедшее до нас имя матери Эмпедокла было связано с водой и звучало как Нестис. В память о ней он и ввёл это сикульское слово в свою философию.
Сикулы пришли на Сицилию из Италии на исходе Бронзового века, то есть в последние столетия расселения праиндоевропейских племён. В глубине доистории их предки были близкой роднёй предков по отцовской линии – дорийцев. Это родство люди забыли, а вот боги помнили древнюю родовую связь. Италийская богиня Церера, которой поклонялся плебс Рима, была прекрасно известна на острове во времена Эмпедокла. Прямо в центре Сицилии, на территории сикулов, ей был установлен храм. Как у Палантинского холма в Риме, возле этого храма в середине весны сицилийцы праздновали церелии. Считалось, что сопровождавшие церелии цирковые игры и театрализованные представления способствуют защите посевов от зноя, росту растений. Нестис и Церера, называемая греками Деметрой, были героинями мифов. Деметра у греков являлась богиней брака и материнства, но добро и зло в ней соседствовали. Она имела силу наводить на людей как безумие, так и благоразумие.
От матери Эмпедокл мог узнать и о других италийских богах. Особенно ему могли запомниться боги-близнецы Палики, защитники несправедливо обиженных, покровители гонимых. Родились они в глубине земли от соития Этны и Гефеста, то есть относились к богам хтонического типа. Святилище их было вблизи сицилийского города Леонтины, у серного озера, вода которого казалась кипящей, но при этом оставалась холодной. Леонтины располагались недалеко от Этны. Возможно, в этом известном сакральном центре сикулов Эмпедокл  бывал с родителями ещё в детстве, пока рос под материнской опекой. Один из его учеников, Горгий, был родом из этого полиса.
О взаимоотношениях матери и отца Эмпедокла ничего определённого сказать нельзя. Похоже, что сторонник демократической партии и аристократ, один из соправителей Акраганта, как бы мы сейчас сказали, чиновник высочайшего ранга, Метон взял в жёны девушку не из простого рода. Можно предположить, что она была царского происхождения, то есть из рода царя сикулов Дукетия. Традиционно браки в греческой Сицилии совершались исключительно для продолжения рода, политической выгоды и обогащения. Красива жена или нет, умна или глупа – не важно. Главное, чтобы она родила сына для дома, политика и воина для полиса. Радостей семейной жизни супруги не искали. Общественная жизнь мужчин отделяла их от семейного тихого счастья. Однако оба супруга при этом сознавали, что брак священен и находится под покровительством богов. Покровительствовали браку супруга Зевса суровая Гера, а также богиня домашнего очага Гестия, и ещё Афродита, Артемида, Эрот и бог брачных уз Гименей.
Незавидной была участь женщины в античном мире. Эмпедокл видел это с детства. Рано пробудившийся к восприятию окружающего мира, он чувствовал, как страдает его мама, помнил её слезы и молитвы к родной богине Нестис. Он  очень любил свою мать. Она была на втором, третьем, а то и последнем плане в бурной и деятельной жизни дома. Чувство всепобеждающей, божественной любви в Эмпедокле зародилось в первые семь лет его жизни, и посеяно оно было мамой.
Она всегда была в тени его отца Метона, казавшегося рядом с нею суровым стариком. Образ матери слился у него с образами богинь Артемиды и Гестии. Но более всего она напоминала Афродиту и казалась совершенным воплощением Любви. Благодаря юной своей маме он узнал добрую силу притяжения подобного к подобному.
Эмпедокл всегда помнил и ценил начало своего жизненного пути. Это был его личный Золотой век, длившийся до начала школьного обучения. Особенно ему запомнился подсмотренный в пятилетнем возрасте праздник Деметры и Коры (Персефоны). Была светлая осень, женщины города, а с ними и его мама, ушли в горы для совершения таинственного обряда. На глазах мальчика произошла удивительная метаморфоза, почтенные дамы оборотились в неистовых менад. Они увивали себя плющом, венками и гирляндами из благородного лавра. Праздничное единение в неистовой древней Любви-страсти!

 В Элладе женщина всю жизнь считалась человеком, не достигшим социальной зрелости. Всё своё время и силы она отдавала детям. Первенец после смерти мужа по закону становился защитником её интересов. Мать, завершив свои дела, спешила не на посиделки с подругами, как, например, этрусские матроны, а к сыну-первенцу. Поскольку замуж выходили рано, в среднем в 15 лет, разница в возрасте между матерью и её первенцем была небольшой, а с годами и вовсе стиралась. Им легко было найти общий язык.
Мать Эмпедокла несомненно верила во всё чудесное, явленное в слове в народных преданиях Греции и Сицилии. Сказки о животных, растениях, небесных явлениях, грозные космогонические мифы, надо полагать, раскрывались мальчику в передаче юной женщины прямо в его маленькой комнатке на втором этаже родительского дома. Именно здесь естественным и задушевным образом началось сказочно-мифологическое освоение окружающего его мира. Войти в этот мир было проще, чем выйти из его дебрей. Думали, что Хаос зиянием рта выдыхает Нюкту (ночь) и Эреба (мрак), рождающих в свою очередь День и Эфир. Земля постепенно заселяется древовидными существами – гамадриадами и  маленькими, ростом с пальчик, дактилями, хранящими свои сокровища в крохотных пещерах, нимфами, панами, сатирами, веселящимися на лугах и в поймах рек. В горах владычествуют ореады, сказочные горные девы. Все явления в мире имеют свои древние имена: быстрота – Фоя, водоворот – Динамина, скалы у моря – Петрея, а в океане обитает три тысячи океанид и у каждой своё имя! Демоны неизвестно куда исчезают и непонятно как возникают, вновь и вновь появляясь внезапно. Если гром гремит в небе – это разворчался титан Бронт, если молния – сердится титан Стерон, даже отблеск молнии имел своё наименование – Арг! Титаны живут рядом, прямо здесь, на Сицилии. На горе Этне они выковывают молнии-перуны для Зевса. Только увидеть этот мир может не каждый. Мама называла слова, ткала образы, а он всё сказанное ею впитывал жадной душой и в порыве ветра, шевельнувшего ветвь оливы, угадывал руку дриады, манившей его к себе.
Картина мира уже была создана, полог Вселенной прикрывал людей от бездны бесконечности, все загадки и тайны получили своё метафорическое объяснение. Оставаясь в своей маленькой комнатке, рядом с матерью, можно было странствовать в красочных мирах от начала вселенной до нынешних дней. Уран уже оскопил Кроноса, а из капель его крови, смешанных с водой Ливийского моря, родились эриннии, которых следует опасаться. Афродита вышла из пены морской и бродит по острозубым базальтовым скалам побережья, сопровождаемая Эросом-любовью.
Мифы оберегали ребёнка. Мама часто пугала его чудовищами – Медузой-владычицей, её сестрой Горгоной, что плещутся между каменистых берегов моря. Она желала блага своему дитяти, но одновременно порождала в его голове и сердце страх и смятение.
 - Спи, сынок, не ходи в ночь, знай, бродит в потёмках Ламия, пожирательница детей. Рот у неё кривой, губы в крови, глаза горят. Она бессмертна и бессонна. А ты – маленький живой человек. Спи!
Эмпедокл прижимался к матери, зарываясь в её тёплый хитон. Его удивляло превращение сказочной Ламии. Ведь раньше мама говорила, что была эта Ламия ливийской красавицей, возлюбленной самого Зевса. Что же с нею произошло? Рожала она Зевсу ребёнка за ребёнком. Всё шло мирно, по-доброму. И вот жена Зевса, Гера, стала из ревности убивать её детей, одного за другим. Тогда-то Ламия и преобразилась, она сама убивала встречающихся ей на пути детей и стала безобразной старухой. Часто с чувством ужаса засыпал он на своём уютном ложе.
Утром мать, отпуская сына гулять, находила другие мифические образы, призванные оберегать сына от опасностей.
- Не убегай в горы, не залазь в пещеры, а не то наткнёшься на драконицу Дельфинию.
- А в долину можно?
- Что ты, сынок, в долину между гор выползает гигантский змей, чудовищный Тифон!
Больше всего Эмпедокл любил, когда мама пела ему греческие и сикульские песни. Слухом он обладал отменным и сам подпевал понравившиеся ему припевы. В песнях тростинки с зелёными метёлочками, что росли сразу за домом, назывались веерами ветра, а лава, истекающая из кратеров-сосцов Этны – чёрным молоком. Когда сын просил маму научить его петь, она отвечала поговоркой и сейчас известной в Сицилии: «Ступай послушать цикад, сам научишься петь», или смешила его сикульской присказкой: «У тебя больше рогов, чем у продавцов улиток!»
Слова маминых песен попадали прямо в сердце, минуя разум. Сама взволнованная кровь мальчика, казалось, запоминала их. Как и многие женщины этого века, любила мама песни на стихи божественной Эрато. В разных краях греческого мира её называли различно: Сафо, Сапфо, Псанфа. Ему казалось, что всё в мире исчезает, когда мама пела:

Если я тебя только увижу
Больше ни звука не выходит из моих уст,
Мой язык ломается,
Тонкий огонь распространяется у меня под кожей,
Перед глазами чернеет, в ушах шумит,
Пот течёт по телу, всё оно дрожит,
Я становлюсь бледнее травы,
И выгляжу почти как мертвая.

(Стихи Сапфо даны по книге Йегера «Панлея», с. 175).

Он чувствовал неодолимую силу любви. Понимание Любви как мировой движущей всё живое силы придёт к нему много позже, но не на пустое место, а уже на взрыхлённое и засеянное семенами благотворной чувственности. Стихи Сапфо учили греков любви в мире вражды и торговли, именно она первой сказала, что лучшее на земле – не всадники, не пешие воины, не боевые корабли, а «любимое существо, по которому тоскует сердце». Это чувство любви дало Эмпедоклу первый, ещё не осознанный, но верный ориентир, который помог ему в дальнейшем выйти из дебрей мифов, но не сжечь их за своей спиной ради нарождающейся рациональности, прагматизма и науки.
В шесть лет Эмпедокл спустился с неба второго этажа и перешёл на приземлённую мужскую половину дома, под опеку отца, определившего путь его школьного и политического образования. Если мать уводила сына в языковое, музыкальное, многообразное прошлое, то отец нацелил сына на реальное, устремлённое в будущее, бытие Акраганта. Однако, переход этот осуществлялся плавно и до десяти лет мальчик ещё принимал участие в совместных с девочками играх под наблюдением матери и рабынь-служанок. Особенно любили юные греки и гречанки командные игры в мяч. Соревновались в ловкости, смекалке, выносливости друг с другом и командами соседних домов и кварталов. Лучшие из них получали приз «За прекрасную мужественность». Проводились турниры чтецов-декламаторов, певцов, арфистов, кифаристов, флейтистов и многие другие. И всё же главное воспитательное влияние дети получали в родном доме.
Первое наставление, традиционное в аристократических семьях, но впервые услышанное из уст такого родного, но недоступного, как олимпийские боги, деда Эмпедокла, было кратким и не понятным, но именно поэтому оно и запомнилось на всю оставшуюся жизнь: «Будь лучшим из лучших, стремись к лучшему и люби лишь лучшее. Главное достоинство мужа – доблесть! Наш великий предок –  Геракл, он всегда за твоей спиной и в твоей крови. Оборачивайся на него – и иди вперёд, прислушивайся у своему сердцу и тогда не собьёшься с пути».               

В те времена школы, как это ныне понимается нами с эпохи Нового времени, у древних греков не было. Учителя, профессионально занимающиеся обучением грамоте, счету, музыке, литературе, набирали группы однолеток и за небольшую плату обучали у себя на дому, записи ученики делали на вощёных деревянных дощечках, прямо по ходу объяснения грамматиста или дидаскала, разместив её на левом колене. Затем записанное запоминалось и надписи стирались. Физическую культуру прививали в гимнасиях (с VI в. до н.э.) и палестрах, за городом, на природе. Дети постоянно находились в движении, что более соответствует детской природе и не нарушает их здоровья. Каждый родитель мог выбирать учителя своим детям и соответственно оплачивал услуги преподавателя, сообразно его мастерству и авторитету. Родители передавали своим детям знания и навыки ремесла, которыми сами владели. К учителю детей отводил домашний раб, которого эллины называли педагогом, то есть – детоводителем. Главным условием подготовки ребёнка к обучению и самой учебы было воспитание в нём духа соперничества, азарта соревновательности, способности упорно и вдохновенно овладевать необходимыми знаниями в коллективе сверстников. Основными качествами ребёнка школьного возраста считались развитое себялюбие и желание померяться силами со своими сверстниками, равными по происхождению, знатности и благородству. В программе обучения детей главным было овладение грамотой, письменным и устным словом. Читать и писать умел каждый свободный грек. Владение речью, образным словом считалось у греков основой личного духовного суверенитета. Высокохудожественные произведения, с их точки зрения, формировали жизненные идеалы и ценности, подготавливая молодого человека к делам, в которых ему предстояло добиться успеха, а в итоге, если боги будут благосклонны, общественной славы. Поэтов и писателей ценили высоко и считали учителями нации.
Основным средством гуманитарного образования являлась «Илиада» Гомера. Высшим достижением педагогической мысли были признаны слова учителя Ахилла, старца Феникса, который, по преданию, обучался у мудрого кентавра Хирона, учителя Геракла. Гомер устами Феникса сформулировал цель образования героя: «Быть и тем и другим – уметь говорить слова и совершать дела». Нет сомнения, что отец Эмпедокла знал эту формулу и применял её по отношению к сыну. Тексты «Илиады» читались и наизусть, и по свиткам, имеющимся в каждом аристократическом доме. Продолжали её изучать и в школе грамматиста, а затем обращались на протяжении всей жизни как к высочайшему авторитету. Вот так мы в России ныне обращаемся к Пушкину.

Метон настоял, чтобы сын заучил наизусть все воинские эпизоды «Илиады»: вот Главк идёт на поединок с Диамедом. Счастье победить равного по силе! Главк с гордостью перечисляет своих знаменитых предков. Он повторяет как заклинание слова семейного предания: «Всегда бороться за награду высшей мужской доблести и превзойти в этом всех!» Особенно Метон выделял сцену прощания Ахилла с отцом, наставление родителя герою служило ему руководством в деле воспитания родного сына. Ко времени детства Эмпедокла в Греции сложился устойчивый идеал, выраженный понятием – Калокагатия, означавшим соразмерность и всесторонность воспитания и образования детей. Центральная идея – арете (аристос – лучший)  –  достижение превосходной степени совершенства, развития всех присущих ребёнку талантов и его индивидуальной неповторимости:

Старец Пелей своему заповедовал сыну Пелиду
Тщиться других превзойти, непрестанно пылать отличиться.

                ( «Илиада», Песнь 11. Пер. Н. Гнедича)

Эмпедокл с ранних лет был очарован Гомером. Не случайно свои поэмы он напишет гекзаметром, который стал органичной формой выражения его восторга перед окружающим миром. Его притягивали прекрасные образы, и благодаря им он учился видеть, а затем и созидать прекрасное. Ему не просто хотелось стать лучшим из лучших, он  мечтал совершить свой подвиг во имя прекрасного, возвышенного, того, что поднимет его выше всех как героя, принесёт заслуженный почёт со стороны современников и будущих поколений людей. Без этой пронесённой сквозь жизнь мечты он вряд ли остался бы в памяти человечества. Именно в ключе гомеровской поэзии следует понимать ярко проявленное Эмпедоклом осознание своей божественной сущности. Это была жажда подвига во имя человеческого общества. И вот что поражает: как и Гомер, он оставил потомкам не больше и не меньше, а именно две поэмы. Обе они плывут по волнам гомеровских гекзаметров. Поэма «О природе» созвучна «Илиаде», а «Очищения» – «Одиссее». В первой он рисует мир Вражды и Любви, а во второй прокладывает путь к духовному Дому.
Для Эмпедокла с самого нежного возраста, отцовского и школьного воспитания, стихия Гомера становится родной, внутренне ему присущей. Он, несомненно, стремился стать лучшим из лучших в учёбе, в уличных мальчишеских состязаниях, представляя себя то Ахиллом, а то и самим Гераклом. По семейному преданию, род его вёл начало именно от Геракла, что говорило в пользу того, что в его жилах текла и божественная кровь. Понимание этого усиливало рвение мальчика, тянуло его на подвиги. Для него прыжок с высокой скалы в море, победа в беге или стрельбе из игрушечного лука – не забава, а достойное почёта свершение. Рано сформировалось в его характере и знаменитое античное самолюбие, совершенно не схожее с современным себялюбием. В нем была такая любовь к себе, потомку славных предков, которая граничит с самопожертвованием ради блага людей. И он вправе был, совершая свои подвиги, чувствовать, что делает шаги к прекрасному, возвышенному, достойному восхваления. И он искал похвалы, ожидал почёта.
Не Ахилл и Гектор покорили воображение мальчика, хотя большинство его сверстников подражали именно им, как образцам воинской доблести. Неодолимо его влёк образ Одиссея. Да, он прекрасный воин, но более – герой острого ума и отточенной речи, у которого всегда наготове умный совет и план хитроумного действия, изобретательный и проницательный, приводящий к практическому успеху. В «Одиссее» ему нравилось всё, даже то, что изучалась она в школе после «Илиады» и не так основательно. Он же зачитывался приключениями героя и добился того, что все любимые эпизоды поэмы знал наизусть и, спрятавшись в прибрежной пещере, нараспев читал их, вслушиваясь в эхо, запоминая образы, обороты речи, ощущая музыку и разгадывая смыслы стихов. Не случайно Аристотель считал, что лучше Эмпедокла никто из поэтов и философов не познал Гомера.
Авантюрист и путешественник Одиссей, по мнению отца, был плохим примером для сына. Желая своему наследнику добра, он старался дать ему в образцы для подражания другого гомеровского персонажа – Телемаха. Эмпедокл противился этому насилию. Порой, пусть в шутку и только про себя, он называл своего сурового родителя Ментором. Конечно, Телемах был достойным сыном Одиссея, целеустремлённым, планомерно мыслящим, способным достичь успеха. А дальше что? Стал после смерти отца царём и жил, как герой сказок, долго и счастливо в своём дому. Не этого желал юный Эмпедокл, он возвышал себя к неустанному стремлению становиться всё лучше и лучше, совершая подвиг за подвигом до последних дней своей жизни. Он был уверен: если бы не богиня Афина, так и остался бы Телемах тряпкой, сыном, не способным помочь матери и стать соратником своего великого отца! Странствия делают мужчину мужчиной!
Не только персонажи и сюжеты гомеровских поэм влекли Эмпедокла, его завораживал язык поэта. Незаметно для себя он осваивал эпическую технику стихосложения. Ранние его стихотворные опыты, как пишет Диоген Лаэртский, до нас не дошли, но в своих зрелых поэмах он сумел соединить красоту с истиной, вложить в философию то содержание, которое проросло поэзией, увлекая слушателей и читателей не менее, чем сам Гомер.
Поэзия Гомера нацеливала Эмпедокла на осмысление основных вопросов, вечно волнующих человечество. Именно благодаря поэзии он шаг за шагом начал свой путь из дебрей мифов к просторам разума. Корни поэзии всегда уходят в глубину мифов, но цветы её современны. А семена взойдут новой порослью в будущем. Из прошлого в грядущее люди берут лишь самое лучшее. Поэмы Гомера и есть лучшее.

Более всего Эмпедокл любил слушать своего деда, который многое поведал ему из родовых преданий. Нет, не о двенадцати подвигах героя шла речь, и даже не о самом Геракле, сицилийский поход его предстоит ещё узнать от дидаскала. Рассказывал дед о местных преданиях «старины глубокой», побуждая внука к исследованию родной местности. В свободное от полисных дел время и при хорошем самочувствии он совершал с внуком поездки на колеснице и пешие прогулки по примечательным окрестностям города, сопровождая их рассказами легендарного свойства. Можно, прибегая к историческим источникам, прежде всего, к Диодору Сицилийскому, восстановить некоторые из этих рассказов, оказавших наибольшее влияние на характер мальчика.
Когда Геракл покинул Сицилию, то оставил на острове своего друга и племянника Иолая, а также трех своих сыновей. Иолай возглавил поход сицилийцев на соседний остров Сардинию и победил там туземцев. По преданию, приведённому в историческом сочинении Тимея, Иолай пригласил на остров знаменитого изобретателя Дедала (Диодор Сицилийский, «Историческая библиотека» кн . ХХХ), который отстроил богатейший город Иолайю, создав всё необходимое для благополучной жизни. Сам Иолай и его спутники долгое время жили среди сиканов, покорённые красотой острова. Почести Эолаю оказывались по всей Сицилии. До греков сиканы жили в «подземных жилищах», с приходом критян они познали блага эллинской цивилизации, что связывали с прибытием легендарной личности Дедала.
Миф о Дедале и царе Миносе был, несомненно, известен каждому акрагантцу времён Эмпедокла, он подробно пересказан Диодором Сицилийским (кн. LXXVI - LXXIX). Этот миф имеет явно сицилийские корни, разительно отличаясь от классической версии. Например, ни о каких крыльях, якобы изобретённых Дедалом, речи в нём нет. Икар не взлетает к солнцу, а оступается и падает с трапа в море вблизи острова, который назвали Икарией, а море – Икарийским. На Сицилию Дедал и его спутники пребывают морским путём и высаживается на земле царя сиканов Кокала, который принимает знаменитого архитектора, творца  Кносского лабиринта и изобретателя. Царь Крита Минос, намереваясь вернуть мастера, направляет в погоню за ним свой флот. Он лично возглавляет экспедицию на Сицилию. Мощный флот критского царя «причалил в области Акраганта, в месте, названном впоследствии по его имени Миноей (к западу от современной Джорджии – В.П.). Произведя высадку войска, он отправил к царю Кокалу вестников с требованием выдать Дедала на расправу. Кокал пригласил Миноса на совещание, пообещав всё уладить, и принял его как гостя. Когда Минос совершал омовение, Кокал умертвил его, продержав слишком долго в горячей воде, тело же Миноса отдал затем критянам, объяснив смерть тем, что Минос якобы погиб, поскользнувшись в купели и упав в горячую воду. После этого участники похода предали тело царя пышному погребению и, соорудив двойную гробницу, в скрытой ее части поместили останки, а в открытой воздвигли дом Афродиты. Эта гробница, вернее, её развалины, находилась вблизи Акраганта, рядом с Долиной храмов. Диодор Сицилийский свидетельствует, что почести Миносу воздавались многими поколениями, пока Ферон Акрагантский не передал критянам останки их древнего царя. Случилось это уже во время жизни Эмпедокла, который с детства знал всё о развалинах гробницы царя Миноса. Так миф и действительность соприкоснулись в реальной жизни Эмпедокла.
Образ легендарного мастера не мог не потрясти воображение любознательного Эмпедокла. С юности Дедал дотроянских времён становился для него образцом для подражания. Он воочию видел строения, создание которых молва приписывала Дедалу. И через четыре столетия, как свидетельствует Диодор Сицилийский (кн. LXXVIII), ряд древних сооружений сохранялись и были местами паломничеств: «Так, близ Мегарон соорудил он (Дедал – В.П.) с великим искусством так называемую Купальню, из которой низвергается в ближайшее море река Алабон. В нынешней области Акраганта на Камике он построил на скале самый укреплённый из всех городов, который совершенно невозможно взять приступом, искусно рассчитав и соорудив узкий и извилистый подъём к нему таким образом, что для обороны достаточно трёх-четырёх человек.  Царь Кокал воздвиг в этом городе свой дворец и поместил туда свои богатства, которые благодаря изобретательности мастера мог хранить в безопасности». Надо полагать, во времена Эмпедокла этот варварский городок, где произошло убийство мифического Миноса, был одним из укреплённых мест хоры Акраганта. Безусловно, он располагался в полной досягаемости для юношеских путешествий нашего героя, а, возможно, являлся укреплённым лагерем эфебов, которые несли пограничную службу. Мифологическая древность проникала в реальную жизнь. Город-крепость Камик был разрушен лишь во времена римского владычества, о чем свидетельствует Страбон ( VI,2,6).  Глубина античного исторического мышления, сопричастность с мировой культурой не уступала, а в чём-то и превосходила нынешнюю, хотя бы на уровне учащейся нашей молодёжи. 
 Ещё о Делале из текста «Исторической библиотеки» Диодора: «Третьим сооружением стала пещера в области Селинунта, в которой Дедалу удалось столь расчётливо собрать пар, идущий от огня внутри неё, что незначительный подогрев незаметно приводит к выделению пота и те, кто находится в пещере, исцеляются от телесных недугов, совершенно не страдая от жары». Так миф о Геракле и миф о Дедале на Сицилии слились с хорошо известной Эмпедоклу действительностью. Селинунт, как мы ранее говорили, занимал большое место в жизни и подвигах Эмпедокла. Диодор Сицилийский свидетельствует, что многие древности его времени были созданы Дедалом или приписывались ему. Например, скульптура золотого овна в храме Афродиты Эрикинны, поражающая своей достоверностью. Многое, что ещё застал Эмпедокл, уже ко времени Диадора исчезло «по причине значительной древности».
Диодор Сицилийский передал и миф об Орфее и его сыне Мусее, любимейших на Тринакрии (сказочная Фринакрия Гомера в «Илиаде» и Сикания в «Одиссее») героях-поэтах. Античная традиция считает Орфея создателем гекзаметра, размера поэтических произведений и пророчеств. Орфей по Диодору «создал изумительную поэму, замечательную своим благозвучием при песенном исполнении» и «стал величайшим из эллинов во всём, что имеет отношение к теологии, обрядам, поэзии и музыке» (там же). Для сицилийцев классической античности было очевидным, что Орфей сошёл в Аид за своей умершей женой Эвридикой через жерло вулкана Этны, что именно на их родном острове он очаровал своим пением Персефону и усмирил стража царства мёртвых, трёхголового Цербера.
Ещё один певец древности был связан с Сицилией – Дафнис. Диадор приводит миф (кн. LXXXIV), в котором повествуется, что Дафнис родился на севере Сицилии, где-то в области Гимеры, родины поэта Стесихора. Был он сыном Гермеса и воспитывался нимфами. Воспевал он простую сельскую жизнь, пастушьи радости, любовь, а посему его прозвали Буколом (Волопасом). Таким образом, замечает Диадор, Сицилия стала родиной буколической поэзии, которую обожали и в его времена.
Если во время жизни Диадора Сицилийского мифы считали трудной, но всё же частью всемирной истории, то в эпоху Эмпедокла миф и история были переплетены куда более серьёзно. Древняя история Сицилии была искусно вписана Диадором в мировую, универсальную историю, или, как в его время выражались, в «историю космополиса». Речь в ней идёт о лучших из лучших представителях человечества, о тех смертных, которые поднимаясь по ступеням своих деяний, становятся бессмертными. Смерть такого человека открывает ему путь в мир богов. Этому и учили мифы, в котле которых созревал гений Эмпедокла.

Мифопоэтическое произведение воздействует не только на разум, но, прежде всего, на душу. Гомер стал главным воспитателем всех поколений греков до времён принятия христианства, а после остался в школьных программах до самой эпохи Просвещения. Пренебрежение к поэзии со стороны «власть предержащих» ведёт к деградации государств и народов. Никакое рассудочное нравоучение, никакое отвлечённое знание, никакой рационально выверенный закон не воздействует на людей так сильно, как поэтическое слово. Греки чувствовали духовную силу поэзии. Но даже в это благодатное для поэзии время Эмпедокл с особой остротой воспринимал эпическое, закованное в гекзаметры, но духовно раскованное слово, превратив его в главное средство воздействия на людей. Этим, а не подражанием своим предшественникам, можно объяснить выбор им для своих поэм такой стихотворной формы как гекзаметр. Подобно Гомеру, он стремился достучаться до людских сердец, побудить слушателей и читателей к лучшему в мире и в себе, воспитывать их и образовывать. В его понимании, именно это является делом истинного поэта.
В своём стремлении Эмпедокл не был одинок. Задолго до него Гесиод, которого эллины считали вторым великим поэтом после Гомера, также написал две свои поэмы – «Труды и дни» и «Теогонию» –  гекзаметром, изображая в метафорах и сравнениях всё то, что открылось ему в человеческом и божественном мире. Гесиода изучали в школе грамматиста. Именно он, этот пахарь-поэт, вознёсшийся в своих песнях до Олимпа, показал, что в эпическом произведении можно говорить от первого лица, философствовать и рассуждать о вполне зримых, близких простому человеку делах и проблемах. От Гомера Эмпедокл перенял эпический размах, вольную гордость повествования, сопричастность деяниям богов и героев. Гесиод научил его оборачивать мифическое в реалистическое, дал ему верный ориентир, ведущий к свободе  самостоятельно мыслить и жить духовно, сообразно своему пониманию мироздания, открыл в нём второе, божественное дыхание. Особенно потрясла ребёнка мысль Гесиода, что Эрос (любовь) был первым богом, появившимся после Хаоса и Земли. С годами понимание силы Любви у него лишь возрастало, принимая форму любви-дружбы (филия), живительной космической силы. В стихах Гесиода юный Эмпедокл мог почерпнуть понимание противоположной Любви силы – Распри (вражда), вернее, дерзости и безрассудства (по Гесиоду), особенно, когда в окружающем мире царят война и насилие. Таковы, считал Гесиод, основные характеристики последнего, железного века человечества.  Боги перестали  пугать Эмпедокла, они стали превращаться в понятия, в средство для выражения идей, для создания целостной картины миропорядка.
После изучения трудов Гесиода Эмпедокл начал своё восхождение по цепочке образов, ставя перед собою всё более и более высокие цели, пока не открылась ему беспредельность собственной души. Помог ему в этом дерзкий  поэт VII в. до н.э. Архилох*. Ямбы его научили Эмпедокла вкладывать в свою мысль неповторимое индивидуальное чувство. Архилох умел говорить вольно, невзирая на авторитеты, включая и самого Гомера. Он учил верности себе и терпеливой стойкости, настраивая душу Эмпедокла на энергичный лад, формируя в нём бойцовский характер. Чего только стоят стихи, в которых поэт во время неравной битвы бросает свой щит и отступает от врага! Гомера бы просто передёрнуло от такого постыдного поступка. Но Архилох говорит: «Новый могу я купить!» и снова жить, воевать, стяжать, если надо, славу. Это была мораль индивидуалиста, человека, который поставил себя выше общественного мнения полиса.
Особенно покорили Эмпедокла строки, созвучные с гомеровской мудростью, «познавай тот ритм, что в сердце человеческом сокрыт». Архилох становится для него философом жизни. Эмпедокл понял, что ритм – это устойчивость, богами положенные пределы. Хаос мира и человеческих страстей усмиряется ритмом стиха, именно он становится опорой для преодоления тягучих, душных от обилия слов и образов древних преданий. Эти поэты – Гомер и Архилох – более всех помогли Эмпедоклу выбраться из дебрей мифов. В своём творчестве он оставит лишь несколько имён богов, но уже не как мифологических существ, а как понятия, близкие людям, позволяющие проникнуть в смысл его речи.
Метон пытался противопоставить увлечению сына Архилохом поэзию Тиртея, спартанца и дорийца по духу. В сопровождении искусного флейтиста он сам читал сыну стихи, способствующие формированию воинского характера.

Так как потомки вы все необорного в битвах Геракла,
   Будьте бодры, ещё Зевс не отвратился от нас!
Вражеских полчищ огромных не бойтесь. Не ведайте страха,
   Каждый пусть держит  свой щит прямо меж первых бойцов,
Жизнь ненавистной считая, а мрачных посланниц кончины –
   Милыми, как нам милы солнца златого лучи!
                ( Перевод В. Латышева)

Он убеждал сына, что именно Тиртей – достойный продолжатель идей и образов Гомера, добавляя, что их род так же, как и у него, восходит к Гераклу, что они одной крови.
Тиртей жил практически в одно время с Архилохом, но был его прямой противоположностью. Своими стихами он возвышал ценность полиса, своего отечества, малой родины над жизнью и смертью отдельного человека. Эмпедокл же склонялся к пониманию, что именно человек с его вечной душой, очищая и возвышая себя до божественного состояния, может прославить свою родину. Боги и герои, вот ценность сего мира, – так думал он.  Иначе и великого Пифагора можно счесть недостойным почестей, ведь он покинул землю своих предков и переселился в Италию.
Метон ценил Тиртея за то, что тот воспел воинскую доблесть, особенно это важно, когда над акрагантцами нависла карфагенская угроза и близилась война с пунийцами. Эмпедокл же ссылался на мудрого Ксенофана Колофонского, который заметил, что вместо «воинственности»  надо ставить «духовность», вот тогда справедливость восторжествует: город не будет давить человека, а лучшие люди и защитят, и прославят свой полис.
Против этого весомого аргумента Метону нечего было возразить. Он приветствовал год от года укрепляющуюся в сыне широту и свободную подвижность мысли и не гасил своим авторитетом его крепнущей инициативности. Ему самому не нравилось, что Гомер и Тиртей воспевали древних царей, этих предков современных тиранов. Однако и уважение к гражданским доблестям следовало воспитывать в сыне. Он рано начал прививать своему наследнику почтение к закону.
По-гречески закон – «номос» - означает порядок, гармоничный строй, музыку. Вся законодательная власть в Акраганте концентрировалась в народном собрании, которое руководствовалось постановлениями Харонда из Катаны, слава которого на Сицилии и в Южной Италии не уступала славе Солона в Афинах. Все полисы Великой Греции уже несколько десятилетий следовали его установлениям. О справедливой суровости этих законов, гаранте спокойствия гражданского общества Метон основательно рассказывал сыну. Так, если кто-то захочет  внести поправку к закону, то в народное собрание он должен прийти с петлёй на шее, в противном случае его и слушать не будут. Если его предложение будет отвергнуто – болтаться ему на этой верёвке. И сыну давал наставления: если тот солжёт, на него наденут миртовый венок, чтобы каждый гражданин мог тыкать в него пальцем, называя лжецом. Если выкажет трусость, то просидит три дня на агоре в женском платье, став посмешищем всего города.
Сам Харонд, ученик великого Пифагора, обязал всех, а значит и себя самого, подчиняться созданным им законам. По его закону нельзя являться в народное собрание с оружием, но однажды. преследуя врагов, они неожиданно для самого себя оказался на агоре в разгар народного собрания в полном вооружении. Граждане закричали, что он нарушает свой закон. Харонд воскликнул: «Я его подтверждаю!» –  и нанёс смертельный удар прямо в своё справедливое сердце.
Такие беседы отца с сыном не были частым явлением. Для грека, причем ещё и аристократа, дом был временным жилищем. Ходить же по тесным и извилистым улочкам города было небезопасно. Если кто резко распахнёт двери, выходя спросонья из дома, то непременно зацепит прохожего, так как створы дверей чуть ли не перекрывали ширину улиц. Можно сказать, что постоянным местом пребывания Метона была агора, по древнегречески «агор» –  говорить, а «агора» – говорильня! Любил он и порт – место, куда прибывали корабли со всего света, а торговцы и моряки привозили не только товары, но и новости из Финикии, Халдеи, Египта и, конечно же, Карфагена, главного покупателя местного вина и оливкового масла. Здесь, под открытым небом, в тени огромного платана, за стаканчиком охлаждённого красного акрагантского вина, столь ценимого пунийцами, обсуждали насущные для города проблемы, решали политические и бытовые вопросы.
Во взрослой своей жизни Эмпедокл был безупречным гражданином, аристократом духа на службе полиса. Отцу удалось привить сыну вкус к политике, а в дальнейшем развить призвание к публичной деятельности, не заглушая его тяги к вечному, божественно прекрасному миру поэзии.
Устав от чтения свитков, Эмпедокл брал свой складной стул и шёл на агору, главное место собраний акраганцев, чтобы послушать речи своих соотечественников. В жаркий день он садился в тень колоннады и смотрел на рыночную суету. Прямо с лотков здесь можно было купить еду и вино, разместиться поудобней и потрапезничать, слушая речи сограждан, знакомясь с последними новостями. Посреди площади стояла огромная статуя Зевса, рядом с ней – алтарь для жертвоприношений богам.
Во время праздников на этой площади можно было услышать песни странствующего поэта.
И всё же поэты, чьи личности сверкали уникальной огранкой, а натуры были словно из драгоценных камней, влекли Эмпедокла более, чем полисные дела. Начиная с Гесиода, они от собственного имени высказывали чувства и мнения. И это было ему дорого, стало его манерой общения на протяжении всей дальнейшей жизни. Но для своих поэм Эмпедокл выбрал не ямбы Архилоха, не изысканную строфику лириков, а традиционный гекзаметр. Эпос овладел им навсегда. Даже его манера держать себя стала меняться, он словно облекал себя в божественные одежды эпически выразительных форм обожаемого Гомера.
Как все дети, Эмпедокл  любил рассматривать картинки. Античный город его времени, словно современная детская, богато иллюстрированная книга, был наполнен изображениями мифов. Это сейчас, когда за тысячелетия краски стёрлись и нам явлены лишь выбеленные кости храмов, воображение поражают объёмы архитектуры. Эмпедокл видел расписные колонны и стены, подобные театральным декорациям, хижины и лавки напоминали картинные галереи и витрины музеев, где выставлены шедевры от детской игрушки до краснофигурной вазы. Чего только не изображали на древнегреческой керамике! Сцены из различных мифов и домашнего быта, эпизоды воспитания детей, свадебные и праздничные процессии, картины городской и сельской жизни, эпизоды из эпических поэм и многое другое. Колонны, стены, фигуры богов были щедро раскрашены. Акрагант волшебной зевесовой шкатулкой  сиял под ослепительным южным сицилийским небом. В детской комнате Эмпедокла висело вытканное руками матери полотно с изображением Ахилла, рвущегося в бой на фоне цветущей Трои. Элизиум жизни!
Живописцы Эллады пользовались четырьмя красками (ярь-медянка, халцит, кадмий, купорос). Белый (огонь), чёрный (вода), красный (земля), жёлтый (воздух). Невольно возникает параллель с четырьмя основными элементами. Действительно, поэмы Эмпедокла должны были быть близки живописцам античности. Даже Аристотель соглашался, что именно Эмпедокл утвердил четыре корня Вселенной и человека и они приводятся в движение двумя противоположными силами – Любовью и Враждой. Все они к тому же одушевлены и не лишены разумности:

Знай, что всё обладает умом, долей сознанья…

Другими словами, это целое – миф – живая картина! Многое становится понятным в поэтическом миростроительстве и  самосозидании гения, если смотреть на него не как на памятник, а в контексте всей многогранности данной ему от рождения эпохи, её культуры. По словам Вернера Йегера: «Поэт – тот, кто формирует новую жизненную норму для своего времени, и он толкует миф из этой новой, живой, внутренней очевидности».

Глава 3. Эмпедокл, внук Эмпедокла

В это утро прогулка по Акраганту начиналась от славных в городе конюшен деда. Мальчик осмотрел колесницу, в которой раз слушая бормотание седовласого старца: « Как всё подлажено! Будто не сделано, а рождено неведомым богом. Цельность, в ней и надёжность, и красота!».  И вот они уже мчались мимо новенького, как с иголочки, храма Геракла.  Миновали площадку, где лет через десять поднимется храм Зевса Олимпийского (480 г.), гигантские фигуры атлантов ещё дремали в каменоломнях.
День обещал быть солнечным, и воздух уже золотил колоннады храмов. Старик Эмпедокл вздохнул и, обращаясь к внуку, воскликнул:
- Воистину! «Воздух – душа мира, источник всего живого!» Запомни эти слова, их первым произнёс любимец моего отца философ Анаксимен.
Мальчик вздохнул полной грудью. Его главной мыслью было уговорить дела доверить ему управление колесницей.
- Выедем из города, дам тебе поработать колесничим. Сегодня впрягли моего любимца Ахилла. Он, как и я, старик. Помнишь у стихотворца  Ивика из Регия:

Так на бегах отличившийся конь неохотно под старость
С колесницами быстрыми на состязанье идёт…

Этих строк Эмпедокл не помнил, но Ивика любил за прозрачную темноту его волнующих юную душу стихов:

Эрос влажно мерцающим взглядом очей своих
Чёрных глядит из-под век на меня…
                (Перевод В.В. Вересаева)

Колесница уже громыхала по вымощенной каменной брусчаткой дороге, рассекающей город с юга на север ровно на две половины.
«Смотрите – кричали дети, подталкивая друг друга, – Эмпедокл везёт Эмпедокла!» Горожане смотрели на них с восхищением. Одеяния их бросали вызов тогдашней моде. Акрагантцы, кичащиеся своим дорическим происхождением, носили простые, вернее, простонародные одежды, и терпеть не могли роскоши, которую считали признаком изнеженности. Пусть ионийцы и персы одеваются пестро, истинному греку подобает грубая шерстяная одежда без всяческих прикрас. Эмпедоклы придерживались противоположного мнения. Расписной гиматий охватывал ладную фигуру старика. Один конец ткани был перекинут через левую руку, в другой руке он держал кнут, поигрывая им для ободрения лошадей. Хитона не было, но набедренная повязка бросалась в глаза, словно орнамент, нарисованный рукою искусного вазописца.
Эмпедокл-внук являл собой уменьшенную копию деда. На нем был белый льняной хитон выше колен и без рукавов, что позволяло оценить идеальные пропорции его фигуры. Для большей свободы движений фибула была отстегнута, как это делают эфебы во время военных упражнений. Длинные волосы развевались.
Большинство акрагантцев как всегда вышли в это утро на улицы в простых гиматиях, драпированных на один манер. Дети же вообще бегали нагишом. Лишь жрецы по праву шествовали в длинных, метущих красноватую пыль, тяжёлых одеяниях. Воины у городских ворот самозабвенно играли в кости. Поверх легких доспехов небрежно свисали хламиды из грубой ткани. Протертая до кожи шкура пантеры, наброшенная на известковый брус, служила им удобным седалищем. Дорийские шлемы с характерным низко опущенным забралом лежали рядом, оружия вовсе не было. Оно и не к чему в это мирное утро.
Женщин не было видно. Лишь возле вестибюля дома стояла, подбоченясь, красавица в тонком, просвечивающем на солнце шафрановом пеплосе. На ней была воздушная накидка с темной алой полоской по краю. Нижняя часть лица прикрыта.  Её жгуче-черные глаза любовались этой разновозрастной, но такой схожей друг с другом парой. Её свекор и сын отправились по Священной дороге, скорее всего, к храму Геракла. Именно там они любили проводить праздничное время. Дед обожал рассказывать внуку героические истории.
Сквозь свободно собранные в складки хитоны просвечивали ладные тела акрагантцев. Ничто не должно стеснять человека. Так считали древние греки. Ни одежда, ни нравы. Те из них, что направлялись в гимнасий, уже готовы были одним движением руки сбросить с себя одежды, натереть тело оливковым маслом и заняться разнообразными гимнастическими упражнениями или нырнуть в воду ласкового в первые летние дни моря.
Вот дед передаёт вожжи внуку. Юный Эмпедокл счастлив мчаться на знаменитой колеснице. Правда, кони были иными, но колесница именно та, на которой его дед в год рождения внука стал победителем Олимпийских игр в конном ристании. Венок победителя и сегодня был на его голове. Как не восхищаться героем! Сегодня утром дед вручил ему монету со своим изображением, выбитую городскими властями в честь его победы на той, 71-ой олимпиаде незабываемого лета 496 года. Они вместе просверлили в ней отверстие, и теперь медный овал подпрыгивал на льняной нити, невесомо охватывающей шею мальчика.
Рассказ деда о его триумфе в пелопонесском городе Олимпии и последующем за ним всенародном празднике в родном Акраганте он знал наизусть. Обычно дед, празднуя день своей победы, выставлял на видное место, возле алтаря, треножник чудесной работы. Такие вручались лишь олимпионикам. Со стены он снимал уже давно сухую пальмовую ветвь и торжественно начинал повествование, как бы сейчас сказали, в воспитательных целях.
Детство помнится человеку как самое значительное время жизни. Эта память – источник личного духовного богатства. Первое, что запомнилось Эмпедоклу, это весенний праздник антестерии, когда мама подарила ему крохотный кувшинчик. Вспоминалась и его резная детская кроватка, обруч, божок на ниточке со смешным названием «йо-йо», скамеечка, разнообразные фигурки и другие предметы на полке у изголовья, и мамины песни. Но рассказ деда о его личном подвиге короновал память.
Менее, нежели деда, он в зрелые свои годы будет помнить отца. Обычно тот целыми днями пропадал на агоре или в общественных учреждениях. До семилетнего возраста сына его родительская функция ограничилась тем, что через семь дней после рождения ребёнка, удивительно красивого и здорового мальчика, он признал его как желанное дитя, а значит – наследника. Принёс жертвоприношение Аполлону и Асклепию, украсил двери дома гирляндами из оливковых ветвей и напоил на праздничном симпосиуме гостей, лучших граждан полиса. Все вместе, уже навеселе, отец и гости сотворили обряд амфидромии (наречения) и дали ему имя – Эмпедокл. Метон при этом сказал: «Быть тебе, как моему отцу, победителем на Олимпиаде!»
Дед был в тот год в италийском городе Элее, у Ксенофана, своего друга и поэта-философа, известного всей Элладе. Приехал он домой, когда внуку было три года, и уже не мог с ним расстаться. Можно сказать, что дед и стал его первым учителем. В помощь себе он даже пригласил в гости своего элейского друга.
- Вот, внук, перед тобой великий человек.
Ксенофан, устав от нелёгкой дороги, присел на ременчатый стул. Маленький Эмпедокл подошел вплотную, всмотрелся в него и произнёс:
-Не вижу великого.
- Ничего, – улыбнулся Ксенофан, – вырастешь и увидишь.
Так два гения, один на заре жизни, другой на её закате, встретились. И встреча с мудрецом не забылась.
Старший Эмпедокл радовался первым успехам внука.  Прежде всего, дед видел в нём человека, пытаясь представить себе, вообразить его индивидуальный, неповторимый жизненный путь. Так садовник в саженце уже видит зрелое, плодоносное растение. Он формировал не мнимую автономность, поскольку нет никого из людей, полностью свободного от общества, а уж тем более – природы, и не стадного индивидуума, но – дорогую семье, друзьям и полису индивидуальность. При этом он мог вспоминать стихи своего ровесника, поэта Симонида: «Трудно стать человекам,/ Который хорош –/  Безупречен, как квадрат/  И рукою, и ногою, и мыслью…».  Старший Эмпедокл мечтал, чтобы его внук воплотил в себе греческую философскую триаду: стал поэтом, государственным деятелем и мудрецом одновременно. Ключевым педагогическим термином для него было – арете, достижение высшего мужского идеала воина-аристократа, поэтически запечатлённое Гомером в его несравненных гекзаметрах. В семье его, аристократической не только по происхождению, но и по духу, господствовало ревностное состязание за первенство в доблести. Именно в этом ключе и строил дед рассказ о своей победе на Олимпийских соревнованиях, демонстрируя внуку высшую, отличающую его от других жителей Акраганта, награду.
С ранних лет мечтал Эмпедокл не просто повторить подвиг деда, но и превзойти его. Так и случится. А пока он ребенок и сам пересказывает друзьям и соседским мальчишкам замечательный рассказ олимпионика: «В год моего рождения прибыли в наш город гонцы и призвали на панэллинские игры лучших из лучших именем Зевса Олимпийского. Дедова триера пересекла Ионическое море и вошла в устье реки Алфей. Странная это река, говорят, проходит она от Пелопоннеса под морем и вновь появляется на свет у нас на Сицилии, недалеко от Сиракуз. Стоит бросить монетку в Алфей, как через некоторое время она заблестит в Аретузе. Так называется родник и ручей, что бежит возле сиракузских стен.
По этой реке поднялся мой дед до самой Олимпии и поставил свои шатры в священной роще. Рядом с ним поставил свою палатку архонт Ольвии. Это был самый опасный соперник деда в конном ристалище. Его лошади были гиперборейской, аполлонической породы и ржали не по-нашему.
Приехало в Ольвию народа столько, что и сказать страшно: как в двух Акрагантах вместе взятых! Стадиум не вмещал всех. Торговцы настроили сотни деревянных лавок с обеих сторон главной дороги и вдоль длинных стен святилища Алтиса, где расположен храм Зевса. Все неистово превозносили своих атлетов и лошадей, возжигали жертвенные чаши в честь своих богов.
Начались состязания. Вот тут-то над всем Пелопонессом поднялся такой рёв, такой крик, что можно было оглохнуть. Дед говорит, что так люди сбрасывают излишки энергии. Подобная радость даже умного делает глупым. Известно, что победителями становились любимцы богов. Боги любят из людей лишь самых сильных. Принес дед жертву на главном алтаре Зевса Геркейского, а затем направился в зал семикратного эха. Там он громко, во все легкие, произнес волшебное слово Nica (победа), и семикратное эхо его повторило.
И вот начались конские бега. Быстры наши сицилийские лошадки, но и скифские из Ольвии – не хуже. Сбруя их украшена устрашающими бляхами в форме диковинных зверей, возничий – сухой, как жердь, с всклокоченными, развивающимися по ветру желтыми волосами. Зрители молили богов за ольвиополита, так он всем понравился. От криков дрожали гирлянды, украшавшие ипподром.
Дед всю жизнь готовился к этим испытаниям. Тщательно и по-боевому была снаряжена акрагантская запряжка. И вот, по третьему зову трубы, она помчалась, поднимая пыль. Скифская упряжка вырвалась вперед, но на одиннадцатом круге, когда уже все славили Аполлона Гиперборейского, акрагантские кони, управляемые могучей рукой возницы деда, первыми прошли последний, двенадцатый круг. Так дед, словно Геракл, основавший эти игры, совершил свой главный подвиг!
Эллаподики, судьи в алых одеждах, объявили: «Победа за Эмпедоклом из Акраганта!» Торжественно и принародно вручили они деду пальмовую ветвь. Теперь она засушена, оправлена в золото и хранится в нашем доме. На плечах пронесли победителя вокруг ипподрома, осыпая цветами, благоговейно прикасаясь к тому, кто отмечен вниманием богов. Под звуки флейт и пение, с лавровым венком на голове, в самых лучших своих одеждах шествовал мой дед вместе с другими олимпиониками, а за ним вели лошадей, убранных цветами и украшенных разноцветными лентами. В честь деда пели ямбы самого Архилоха: «Слава тебе, могучий Геракл… Тенелла, тенелла, слава победителю!»
Вы знаете, что дед мой последователь мудреца Пифагора и не ест животной пищи. В честь своей победы он приказал изготовить сдобного быка из мёда и ячменной муки, которого и принесли в жертву на алтаре Зевса, раздав всем присутствующим на праздничном пиру по сладкому куску.
Наш Акрагант стал известен и славен во всём греческом мире. А какое было возвращение! Дед, разодетый в пурпур, въехал в главные ворота на своей победной колеснице, запряжённой четверкой бело-золотистых лошадей. Все наши сограждане шли за ним. Вы видели его статую в гимнасии.
И моя статуя будет стоять в городе!» - так закончил свой рассказ юный Эмпедокл. Дети верили каждому его слову. Они восхищенно смотрели на него и в это утро, когда они с дедом садились в коляску, переговариваясь: «Это те самые лошади?». «Нет, это их дети!» До самых городских ворот полуголая ребятня бежала за ними, а взрослые почтительно приветствовали величественную, трогательную пару на колеснице, запряжённой прекрасной четверкой лошадей с коренником Ахиллом.
Выехали они вослед восходящему солнцу. Прохлада ещё несколько часов была в их полном распоряжении. К полудню жар станет невыносимым, а пока все окрестности города открыты веселому бегу коней.
Дед и внук знали, что они потомки суровых и воинственных дорийцев, хотя в их жилах, несомненно, играла, хоть и частично, ионическая кровь, увлекающая их натуры ко всему красивому, изящному, замысловатому, величественному.   Как и дед, юный Эмпедокл был очень красив. Даже пунийцы, торгующие в порту восточными пряностями, цокали языками, воображая, как выгодно можно продать мальчика на невольничьем рынке в Карфагене. Для своих лет он был довольно высок ростом, белокож, пышно-густые рыжеватые кудри волос, словно легендарное руно аргонавтов, переливались в лучах южного солнца. Щёки его покрывал румянец. Прямые и стройные ноги были легки в походке, сильны, загорелы. Нос прямой с чуть заметной горбинкой. Глаза немного выпуклые, большие, блестящие, словно он только что вдоволь наплакался, а сейчас его просто распирает от радости, от ощущения жизни, скорости лошадиного бега. Было в его облике и нечто от матери –  таинственное, чисто сицилийское.
В свои семь лет Эмпедокл уже довольно основательно изучил окрестности города. Больше всего ему нравилось карабкаться по осыпающимся склонам известковых холмов, по тем местам, где некогда, ещё до прихода греков, жили сиканы. Однажды он даже нашел бризовую фибулу в форме арфы, которую берёг как талисман в сундучке своей детской сокровищницы. Жаль, что аборигены оттеснены далеко в горы, ему были по душе их сказки, песни и пляски. Более всего его поражали старинные погребения этого народа, высеченные прямо в скалах и плотно закрытые каменными плитами. Однажды, когда он взбирался по склону ближайшего некрополя, одна из плит, видимо, под действием движения почвы отошла, и в образовавшуюся щель он увидел девушку-богиню. На мгновение вспыхнули на её запястьях браслеты, отбросило солнечный зайчик зеркальце с отраженным на медной поверхности юным и словно живым лицом… И вдруг все исчезло. Рассыпалось. Груда ветхих костей и расписной красноватый сосуд рядом с черепом. Так впервые он встретился с чудом жизни и смерти, чтобы уже не забывать об этом никогда. 
Дорога вела к Священной долине. Подъезжая к сверкавшему в молодых лучах храму Геракла, Эмпедокл-старший напомнил внуку, что они ведут свой род от этого панэллинского героя, ставшего богом. Больше всего в рассказе деда его поразила смерть Геракла, которая оказалась вовсе не смертью, а восхождением на Небо, в сонм олимпийских богов. Мальчик подумал: «Для героев смерти нет, они уходят в мир богов!» Особенно тревожно и таинственно звучало почти полное совпадение названий двух гор. Одна в Греции – Эта, на которой Геракл сам себе соорудил погребальный костер, а другая – в родной Сицилии – Этна. Подсознательно, возможно, уже тогда юный Эмпедокл, поставил перед собой удивительную цель жизни – стать богом.
Несомненно, Геракл был любимейшим героем Эмпедокла. Об этом говорилось в прошлой главе, и можно говорить бесконечно. Из всех его классических подвигов особенно близким Эмпедоклу оказался пятый, который дети обычно пропускают мимо ушей, а именно –  когда герой за один день очистил Авгиевы конюшни. И шестой подвиг ему был близок. Его восхищало, как Геракл с помощью бронзовых трещёток-кастаньет поднял со Стимфалийских болот птиц со смертоносным оперением и, прикрываясь шкурой Немейского льва, непробиваемой для стальных перьев-стрел, перебил этих чудищ. Завораживал его двенадцатый подвиг. Лишь бог мог невредимым спуститься в Аид, смирить страшного стража, трехголового пса, чья слюна ядовита для всего живого, и вывести его на белый свет. Значит, можно рождённому на земле стать богом! Но более всего он любил миф о путешествии Геракла по Сицилии в поисках беглого быка.  Он вспомнит об этом мифе уже будучи взрослым и примет решение самому повторить весь путь героя. Об этом мы подробно расскажем в главе  «Тропою Геракла».
 Эмпедокл старший сменил внука. Он правил колесницей искусно и изящно, беседуя с любознательным мальцом:
- Знай, за двадцать поколений от меня в нашем роду уже не люди, а полубоги, а там, в непроглядной глубине – сами боги. Потому-то мы и почитаем богов, что узнаем их в себе.
- Значит, и во мне живет бог?
- Вопроси свою память.
- Внутри меня обитает Геракл?
- И он, и, думаю, бог Асклепий.
- Геракл Очиститель и Асклепий Врачеватель?
- Именно так. Оба они были при жизни бездомными скитальцами, очищающими нашу землю от чудовищ и болезней.
- И я хочу очищать!
- Будешь, внучок, будешь.
- И лечить людей.
- И лечить.
Старик задумался и вдруг, без всякой связи с предыдущими словами, указывая на храмовую стройку, произнёс:
 - Ты должен стать таким, как этот дорический храм. Он строится на твоих глазах. Ты растёшь на моих глазах. И ему и тебе устремляться ввысь. Будь таким же гордым и соразмерным, каким станет этот величественный храм.
- Но он же почти что не оторвался от земли!
- Суди по основанию. Великие корни – залог величия растения.
   
Колесница, замедляя бег, ровно катила по крепкой красно-каменистой дороге. В обе стороны взметнулись поля пшеницы, перемежающиеся яблоневыми и грушевыми посадками. Перепел шумно захлопал крыльями и полетел к полю льна и дальше, в сторону пышной зелени священной рощи.
Они проехали мимо святилища, посвященного Деметре, богини цветущей земли. Красочной грудой лежали на ее алтаре цветы, фрукты и колоски. А вот и он, гордость дорического гения, храм Геракла. Жрецы издали узнали колесницу почетного гостя и вышли встречать, распевая: «Слава тебе, могучий Геракл…». Курился фимиам. Было душно и сладко. Золотые ленты повисли в безветрии.
Эмпедокл старший остановил колесницу, чтобы предаться созерцанию и молитвам. Храм был новым, его возвели за несколько лет до рождения младшего Эмпедокла. Мощь этого рукотворного чуда наполняла душу мальчика высокой гордостью. Два ряда величественных колонн симметрично окружали его с обеих сторон. К ним вели три циклопические ступени. Мальчик сразу же стал взбираться по ним, преодолевая их высоту всем телом, чтобы поскорее укрыться в тени под колоннадой. Время прохладного утра шло на убыль, и ему больше всего хотелось опять мчаться на колеснице, туда, на вершину холма, овеваемого легким бризом. Однако дед был занят. Он обсуждал со жрецами какие-то текущие дела, резко жестикулируя, что-то доказывая. Жрецы просили новых пожертвований.
Внимание младшего Эмпедокла привлекла работа строителей, которые трудились на каменном выступе соседней скалы. Здесь в недалеком будущем на его глазах поднимется новый храм. Колоссальная колонна, которую и двадцать человек не смогли бы обхватить руками, лежала, сверкая белизной на примятой, но всё равно свежей, почти изумрудной траве. Через десять лет на этом месте поднимется храм Зевса. Такова была воля тирана Ферона, который, отдавая должное терпению и мастерству граждан Акраганта, применил для устойчивости священного здания теламоны, фигуры атлантов семи с половиной метров в высоту. На согнутых руках они будут держать небо олимпийских богов, крышу дома самого Зевса Вседержителя. Гераклу эта ноша была бы по плечу…
Ещё недавно Ферон был во всём равен Эмпедоклу Старшему и по знатности, и по богатству, и по весомости в государственных делах. Они принадлежали к разным партиям. Летом 488 года, опираясь на демос и неаристократические группировки богатейших людей города, Ферон захватил власть в хоре, и если бы не слава старика Эмпедокла как олимпионика, не любовь к нему народа, с каким бы наслаждением новоиспечённый тиран умертвил или хотя бы изгнал из города аристократа-смутьяна! И вот что удивительно: сам народ в лице Совета тысячи лучших людей дал в руки своему притеснителю деньги, которые он и использовал на финансирование собственного военного отряда, быстро превратившегося в его личную охрану. За свои же деньги акрагантцы оказались под деспотичной рукой тирана!
И вновь мчится колесница, все выше и выше по вскинутой к небу дороге. Эмпедокл остановил бег лошадей на вершине самого большого и крутого холма. На склоне его первопоселенцы Акраганта устроили театр, прорезав в мягком ракушечнике широкие ступени-сидения от самого верха донизу. Из этого же природного материала у подножия был сооружен жертвенник, прямо за ним белела кладка стены, предназначенная для божества Эхо, внятно отражавшая голоса актеров и хора. Рядом стояли статуи эфебов и дев. Никогда не раскрывающийся занавес лесистых гор таил области, населенные варварами.
Ближайшая хора акрагантского государства была отчетливо видна с этого места: уютная и довольно обширная долина. Всё пространство, обозримое из конца в конец, не занятое лесом, тщательно возделано, разлиновано полями, украшено пёстрыми усадьбами. Смоковницы еще в цвету. Многочисленные тропинки, ветвящиеся от основной дороги и похожие на узоры пёстрого ковра, кружат голову. Густой пар поднимается над горячими источниками. Ветер доносит сернистый запах, вырывающийся вместе с парами из белесой скалы, похожей на изваяние бога смерти Гадеса. Три маленькие речки несут известковую гальку, куски желтого мрамора и острого кремния к морю. По берегам самой крупной из них реки, Южной Гимеры, – пашни, где вызревает обильная рожь. Речка Акрагант, которая дала имя родному городу, место купаний и рыбалки, как поведал дед, имела свой символ, который означал «цветущего отрока». Восхитительное зрелище привело ребёнка и старика в общее состояние восторга и благоговения перед природой, властно восходящим солнцем, зенитом нового в их жизни дня. Мягкие и протяженные скаты холма с плоским верхом, где высился Акрогос, укрепленная цитадель города, казались игрушечными, как и сама крепость и возвышающийся над городскими строениями храм Зевса Олимпийского.
На высокой, плоской части холма верхнего города сияли своей обновленной многокрасочностью храмы святилища, крепко стояли, окрашенные в самые радужные тона общественные здания, угадывались портики, укрывшие своей тенью беседующих сограждан, а в нижнем городе отчетливо просматривалась агора – рыночная площадь и место самого оживленного обмена мнениями, куплей и продажей. К ней с северной стороны примыкала палестра, а на скатах акрагантского холма виднелись гипподром и гимнасий. Дома стояли ровными рядами, улицы шли прямо и пересекались под прямыми углами. Акрагант, что было редкостью для тогдашних городов, строился по плану и одновременно гармонично вписывался в волнообразный рельеф местности, за исключением самостийных окраин.
С высоты холма все эти огромные в действительности жилища казались игрушечными моделями, вылепленными из разноцветной глины руками ребенка. Колонны храмов казались не больше мизинца. Все это навело старика Эмпедокла, ровесника ионического философа Гераклита, на мысль, что очевидности вряд ли можно безоглядно доверять. Очевидцам свойственно искренне лгать об увиденном.  Например, о величии и сущности явлений…  Он не заметил, что рассуждает вслух, а внук жадно впитывает притягательные слова. Дома он не раз слышал имя Гераклита из Эфеса, который ругал почтенного поэта-философа Ксенофана из Элеи, старого знакомца,  за мудрость, что не может научить уму-разуму. А сейчас дед говорил о чем-то важном: «Вряд ли стоит доверять Гераклиту, что размеры солнца не больше размеров ступни человека. И весь храм Геракла с этой вершины, кажется, можно накрыть ладонью. Все зависит от точки зрения». Это внук почти понимал.
На обратном пути, вновь проезжая через Священную долину, они завернули к храму Асклепия, бога врачевания. Последнее время дед Эмпедокл всё чаще наведывался туда, прихватывая с собой и внука. О чем думал он, сидя в тишине, слушая лишь движение боли в своём теле? Дожить до старости, передать свой совсем еще не израсходованный заряд юношеской энергии и кладезь орфической, пифагорейской и просто житейской мудрости внуку –  это ли не счастье? Чего еще пожелать? Да, пожалуй, одного. Не болеть и красиво, достойно умереть. Желательно умереть в родном городе, чтобы дети, внуки и правнуки приносили домашним богам-покровителям жертвы, покоили его отпущенную от тела вечную душу.
О своих болезнях он рассказывал только внуку. Подробно и со вкусом. И о лекарственных травах, что снимают боль, и о музыке, что утишает страдания, и о стихах, что веселят душу. Внук слушал и тихонько поигрывал на самодельной тростниковой флейте – и страдания утихали. Что-то было в этом мальчике от асклепиевой ветви, а ведь в их роду есть кровь этого знаменитого врачевателя, ставшего богом. Жрецы храма Асклепия разрешали юному Эмпедоклу играть и присматриваться к их священнодействиям, а порою просили его остаться на ночь, постелив прямо у алтаря постель, чтобы утром порасспросить о вещих снах.
Жара вступала в полную власть. Сейчас младшему Эмпедоклу более всего хотелось купаться, играть со сверстниками в мяч, резвиться в волнах Ливийского пролива. К морю, только к морю!
И они, взвихривая пыль дороги, помчались в сторону Акраганта, мимо его и далее к месту, которое в дальнейшем назовут Порте Эмпедокле. По дороге к только что отстроенному храму Афины, главному в городе, они встретили отряд лёгких копейщиков, сопровождавших Ферона, красовавшегося в одеждах верховного жреца Диоскуров, и его сына Фрасидея в сверкающих латах военачальника, стратига. За годы его тиранической власти город расширил свои границы, благоустроился и украсился новыми святилищами. Архитектор Феак завершал большой подземный водопровод. Строилась купальня с бассейном глубиной в двадцать локтей, а рядом сооружался пруд для разведения рыбы.
Старший Эмпедокл вынужден был подчиняться Ферону, хотя и не считал его выше себя по знатности и богатству. Его конюшни были огромнее, а скакуны породистее. В городе все знали, что он и его сын Метон занимают антитираническую позицию. Изгнать столь достойного аристократа Ферон не мог. Приходилось мириться, а то и заигрывать с оппозицией.
Вечером дед зашёл в спальню внука. Лампадка горела, и мальчик, широко раскрыв глаза, смотрел на огонь.
- И чем вы там с друзьями занимались?
- Играли в царевича Дориея.
- Этот спартанец ведет свой род, как и мы, от Геракла. Ты, конечно, был царевичем  Дориеем и сражался с ненавистными пунийцами.
- Так оно и есть. Ведь я тоже наследник Геракла! А на агоре только и говорят, что о Дориее.
- Да времена не те, далеко нам до предков, мельчаем. Грешно играть в героя, если время не героическое.
И дед ещё раз поведал внуку историю несчастного царевича. Авось вспомнит в своей дальнейшей жизни слова деда!
Царевич Дорией был младшим сыном царя Спарты Анаксандрила. После смерти отца, не желая подчиняться брату, он уехал с друзьями из дома и, подражая Гераклу, отправился в Ливию. Геракл был принят в число богов, этого, верно, желал и Дорией. Он ведь считал себя лучшим из лучших и стремился к осуществлению великих деяний.
Дорией пробыл в Ливии два или три лета, основал поселение, но в итоге был изгнан пунийцами. На всю свою жизнь он затаил обиду на бряцающий своей силой Карфаген. Победоносно пройти, как и его герой, вдоль берегов Северной Африки он не мог. Тем более установить рядом с Геракловыми столпами свои знаки на вратах в Океан. Не мог, но страстно хотел.
Царевич Дорией решил продолжить борьбу с Карфагеном на землях западной Сицилии, вблизи страны элимов. Миф говорит о том, что Геракл якобы предсказал, что один из его потомков станет властителем этих земель. Дорией решил, что речь идёт именно о нём. Элимы страдали от алчности пунийцев. Они увидели в отряде Дориея реальную силу, способную их защитить. Царевич обратился к оракулу в Дельфах. Оракул дал благоприятный, как ему казалось, ответ.    
Вблизи карфагенской крепости-форпоста Мотии, у подножия горы, где Геракл совершил свой подвиг, победив в единоборстве великана Эрикса, Дорией основал город, назвав его во имя своего предка и кумира – Гераклея. Он был уверен, что и сам он, и его потомки будут владеть царством Эрикса. Но история повторений не терпит, или превращает их в пародии. Вокруг была далеко не героическая жизнь. Колонисты занялись тем, чем занимались энергичные люди во всём мире – торговлей. Причём, они осуществляли её так успешно и так быстро богатели, что Карфаген почувствовал угрозу своим доходам. Из Карфагена было прислано войско. Элимы, жители этой земли, предали своего героя. До мифов никакого дела им не было. Дорией погиб в сражении, а основанный им город был до основания разрушен. 
Эмпедокл засыпал с чувством разочарования. Впервые он усомнился в истинности мифа. Старший Эмпедокл не стал ему говорить, что дерзкий и глупый поступок Дориея послужил началом войны сицилийских греков с пунийцами, которая и к текущему времени ещё не закончилась. Ему не хотелось говорить, что дело спартанского царевича продолжил тиран Сиракуз Гелон, друг и союзник тирана Ферона Акрагантского, женатый на его дочери Демарете. Он вновь погрузил своего взволнованного внука в море мифов Эллады, но вооружил умением управлять рулём и парусами, чтобы не потеряться в бескрайних просторах воображения. 

И боги, и титаны, и герои изрядно наследили на издревле обитаемой сицилийской земле. С детства и юности Эмпедокл видел следы древних городов, некогда осушенных болот, громадные каменные карьеры, дымящиеся купальни, заброшенные с непомерно далёких времён, наскальные рисунки и героические сюжеты осыпавшихся и обветшавших фресок. Он с детских лет был убеждён, что герой сам себя создаёт, что он много путешествует, справедливо бьётся лишь с сильнейшим, наделён особыми хитростями-премудростями, благороден, защищает слабых, собирает вокруг себя достойных, пренебрегает обычным, устоявшимся, имеет величественный вид. В этой мифологической традиции эллинов, впитанной Эмпедоклом, можно усмотреть истоки европейского индивидуализма и гуманизма.
Чего же недоставало ушедшим героям? Мудрости, ясности мысли, четкой, соответствующей новым условиям жизни картины мира. Вот её-то и начал создавать юный акрагантец, постепенно освобождаясь от пут якобы очевидного, от известного всем, но тяготеющего над свободой как проклятие. Надо было искать новую меру жизни, подвига и бессмертия. Мир необходимо не завоёвывать, но лечить. Так начался его выход из плотных слоёв атмосферы мифов.

Глава 4. Сон в храме Асклепия
               
Напевая гомеровский стих из «Илиады: «Опытный врач драгоценнее многих других человеков», Эмпедокл незаметно для себя заснул под оливой у края цветущего поля. Жрецы бережно перенесли его в храм Асклепия, уложив на ворох лаванды. И снилось ему, что он пробирается по луговине сквозь заросли тамариска и терновника, зажатый с двух сторон тёмной стеной нереального леса. Он долго будет помнить этот сон, отражение которого найдёт своё место в его поэмах. Сон – отражение биоса души в обрамлении картин внутреннего, мыслимого и чувственного мира.
Быстрый, подвижный, строгий к самому себе, он любил и умел заглядывать в глубину своей постоянно взволнованной натуры, погружаться в мир древних сказаний и одновременно впитывать умом всё новое, что тогда появлялось в эллинской ойкумене. Казалось, он стремился вобрать в себя всё. И это Всё отзывалось в нем разнообразными дарованиями. Ни дед Эмпедокл, ни отец Метон не смогли бы с уверенностью сказать, в какой области человеческой деятельности более силён их внук и сын, хотя они его прекрасно знали. Не знали лишь одного: кто он? Это клокотание талантов, стремление быть сразу всем сочеталось в молодом человеке с природным достоинством, величественностью. Несомненно, он отмечен богами! Глубоко внутри себя Эмпедокл мечтал о славе и соответствующих ей почестях. Вначале эта мечта никак не определялась. Просто – слава, уважение окружающих и никакого конкретного образа. Даже вопроса: в чем же буду прославлен? – не возникало.
Во сне Эмпедокл неожиданно и странно оказался возле двух деревянных колонн храма Асклепия. Всё было на удивление реалистичным.  Вечерело, жрецы уже покидали святилище, но жертвенные угли ещё слабо дымились, источая тончайший аромат лекарственных трав.
Эмпедокла потянуло к известковому алтарю, шершавому от множества вырезанных на нем мифологических сцен, тёплому, будто даже мерцающему в сгущающихся потёмках. На алтаре преобладали изображения змей и длинных трав, среди которых важно шествовали петухи. «Змея и петух – символы бога Асклепия» - вспомнилось ему.
Усталость от долгого хождения или исходящий от трав дурман сморили Эмпедокла, во сне он стал погружаться в более глубокий сон. Глаза его окончательно смежились. Последнее, что он произнёс внутри себя, была строка из ещё не написанной поэмы. А строка звучала:

 Чистый источник из уст непорочных пролейте, о боги!

Тут Эмпедокл явственно услышал цокот копыт. Это в храме-то! Из затаённого света сознания вынырнул солнечно-рыжий кентавр. Бирюзовые глаза его сверкали. Следом за ним шёл юноша, чуть старше годами, чем в эту пору Эмпедокл. Вот они поравнялись, кентавр одной рукой обнял юношу за плечи. Он говорил, и параллельно его речи звучала музыка. Или он пел? Если бы Эмпедокл не спал, то притворился бы спящим, ведь он узнал их: Хирон, мудрый титан, сын самого Крона, и его ученик, бог врачевания Асклепий.
Говорят, что Асклепий родился человеком, но за свой несравненный дар излечивать все людские болезни и даже воскрешать умерших был приравнен к богам. Этот миф крепко вошел в память Эмпедокла. Знал он и о чудесном появлении на свет Асклепия. В незапамятные времена жила в Фессалии дева Коронида, дочь царя лапифов. Когда она омывала ноги в водах озера, её увидел Аполлон и, восхитившись, овладел ею. Коронида зачала, и Аполлон, оставив стража – белого ворона,  отправился на Олимп.  Коронида, охваченная тайным желанием, изменила Аполлону, что не укрылось от него. Он проклял ворона, который из светлой птицы стал на веки вечные чёрной, а изменщицу свою испепелил, но когда пламя охватило её, то узрел, что в чреве она несла его сына. Он вынул дитя из горящего тела и назвал Асклепием, отдав на воспитание кентавру Хирону. Из мальчика вырос гениальный врач, который от змеи научился воскрешать мертвых. Искусство воскрешения насторожило Зевса, и бог богов убил врача своим перуном. Он понимал, что если люди обретут бессмертие, то со временем ничем не будут отличаться от богов. Воскрешение из мёртвых нарушало установленный мировой порядок. Но мойры вернули его из царства мёртвых, после чего он и стал богом врачевания. Этот миф не давал Эмпедоклу покоя большую часть жизни. Асклепия он воспринимал как свет от света Аполлона.
Между тем Хирон и Асклепий приближались к Эмпедоклу.
В те времена боги свободно входили в дома людей, беседовали со смертными и пили с ними одно вино, и оно на некоторое время их уравнивало. О своей чудесной встрече Эмпедокл, уже признанный врач, основатель сицилийской медицинской школы, будет рассказывать своим ученикам, рассказ этот до деталей запомнит его ученик Павзаний, что с древнегреческого означает «целитель болезней». Известно, что во сне мир живых и мёртвых переплетается.
Хирон и его ученик мирно беседовали.
- Ну вот, Асклепий, мы и добрели до твоего святилища. Возможно, в реальном мире его ещё нет, как и того юноши, что прижался к алтарю.
- Я давно его заметил, но не хотел будить.
- Мы покинули  склоны Пелиона, где ты превзошёл меня в науке врачевания, и перенеслись на остров Сицилия, в окрестности Акраганта. Здесь, как и во многих других местах Эллады, тебе тоже воздвигли святилище.
- И мы проделали этот путь ради этого юноши? Он мой последователь?
- Не только твой, но и мой, поскольку дело врачевания соединит с мудростью, музыкой и поэзией. Вечно ему суждено исцелять и тело, и души, и даже гордый дух людей. Он потомок Геракла и Воплощение Орфея, он – Эмпедокл. Ты бог, Асклепий, заговори с ним – и сам всё увидишь и поймёшь. Я же оставляю вас на время
- Здравствуй, Эмпедокл.
- Привет и тебе, бог Асклепий, сын Аполлона!
В этот миг он забыл, что спит, и они оба вошли в область «правды чудес» (Я.Э. Голосовкер).
И повёл Асклепий Эмпедокла по волшебной равнине, одуряющей ароматами невиданного разнотравья, и все болезни мира отступили от него, исцелив на всю жизнь. Каждая травинка под взором бога обретала речь, рассказывая о своих свойствах, о врачующей силе. Даже минералы поведали о мощи стихии земли, той, что скрыта в их неподвижном на первый взгляд теле. И воды ручьёв запели: «мы целебны, лишь испей нас в час полнолунья». И звёзды протянули свои лучи, словно руки, а в каждой ладошке – искрящийся огонёк: «Прижги свою боль!». Воздух загудел: «Живителен вздох, благодатен выдох».
Открыл Асклепий своему ученику тайную музыку  свежего ветра, чистой воды, плодоносной земли и жаркого огня, наполнив ею душу его и разум. Научил он его и змеиной мудрости, рассказав, как однажды убил змею, а другая, его возлюбленная, принесла невзрачную траву и ею воскресила своего друга. И запомнил Эмпедокл эту травку. И о змеином яде поведал ему Асклепий, владыка змей. Вкусил он малую толику змеиного яда и познал древний язык земли. Научился и искусству сбрасывать отжившую оболочку и жить вновь и вновь.
И вот нашёл Асклепий место особое, чашу земную. Перевернул её вверх дном, сдвинул вековые сосны в круг, собрал в пучок земные и небесные излучения, освободил токи подземных рек и они забили ледяными и горячими струями. Тепло и холод, сухость и влажность целительны и благотворны.
- Все болезни от нечистот, что скапливаются вокруг и внутри человека, прорастая недугами и злыми делами, губительными для всего живого. Это священное место, открывающее истину. Ведь имя моё – Вскрывающий. Умей находить природные чаши, чтобы дом врачевания был построен не на зыбком основании.
Бросает Гелиос, титан-солнце, золотые капли. Словно мячики, ловит их Асклепий, перебрасывает Эмпедоклу, смеётся и снова мечет в небо Гелиосу.
- Люби Солнце, Эмпедокл, крепко люби. Нет без светлого огня человека. И Луну-Гекату люби, потаённая в ней сила. В отражённом ею свете рождаются страшные яды, а в умелых руках они превращаются в целебные капли.
Но вот устал и ушёл Гелиос, спрятался за горизонт, скрылся в тень Земли, а ведь продолжает небесный художник расписывать воздух, оживлять небо и напитанные влагой облака: перистые насквозь пронизывает розовым, серебристым и бледнооранжевым цветом, кучевые зажигает на вершинах багровым пламенем. Но погасла и эта красота, вышла на тёмное поле Селена (луна). Звездным монисто поигрывает, разгоняя остатки облаков. Аргус сверкает очами, поворачивает к людям всю небесную сферу. Выступает он всем своим мерцающим телом, заполняя небо живыми зёрнами звезд.
- И всё это – лекарства!
Так узнал Эмпедокл, что и ночь врачует. Играючи научился он этому искусству, познал звездную грамоту, знаки небес. Излечил он и свою детскую слепоту глупости, удел смертных, приблизился к божественному свету. Как теперь ему жить, прозревшему? Нужна ли будет людям дарованная свыше сила? А богам? Он об этом не думал. Он шёл рядом с Асклепием, шёл танцующей походкой, шёл так, как это свойственно лишь окрылённым, напрочь забыв о том, что спит.
Останавливался Асклепий, увидев ценное растение, то, что некогда показывал ему мудрый Хирон.
- Учись видеть корень. Вот смотри, эти невзрачные лепестки  и зелёные шарики плодов указывают, что под ними таится самое главное в этом растении.
Он выкопал клубень, отщипнул от его почти человеческой по форме фигурки крупицу и дал попробовать своему ученику.
- Каково на вкус?
- Сладко.
- А теперь вкуси плод. Что скажешь?
- Горько.
- На твоей Земле редок этот злак. Обычно корень горек, а плод сладок. Так говорят про учение. Знай же, Эмпедокл, что ты вкусил от корня познанья и от его плода. А вот у этого чудесного на вид растения корень горек, как мысли человека в безутешном горе, а плод сладок, как любовь. Любовь воскрешает и мёртвых, поднимая человека до божественных высот. Но любовь способна и убить, если теряешь меру. Запоминай, это корень жизни и смерти. Сок его – суть кровь. Даже вид корня страшно прекрасен. Имя этого растения – горгона.
Асклепий, как некогда рассказывали в Элладе, с помощью двух фиалов крови Медузы Горгоны, что подарила ему сама богиня Афина, умел как оживлять, так и мгновенно убивать людей. Думается, что речь идёт не о растении, тем более не о сказочном персонаже, а о известной во всех мифологиях мира живой и мёртвой воде. По легенде Асклепий ею воскресил самого Ликурга. Когда Зевс это узрел, то и бога-врача и его пациента поразил молнией-перуном. Опомнившись, он сам вернул Асклепия к жизни. Вот как бывает! И боги могут умереть и воскреснуть, вновь обретя свою божественную силу. Этот миф мог навести Эмпедокла на мысль, что божественная жизнь доступна и смертным, но…  через смерть.
Рядом с Асклепием Эмпедокл познал горечь и сладость познания, о том, что корни есть разные, как и плоды. Вот бы натолкнуться, пусть и случайно, на растение, чей корень и плод равно сладки! Но это растение рождается лишь в душе человека и питается сердечной влагой. Имя ему – белый свет. И он потянулся к этому свету.  И тотчас же во сне он стал об этом слагать чудесные стихи.
С удивлением посмотрел Асклепий на своего ученика. Даже боги не мечтают об этом. И тут он увидел его судьбу.
- Ты станешь необыкновенным врачом, Эмпедокл. Целительным будет и твоё звучащее слово в растворе живительной музыки, и твоё умное дело. Ты будешь очищать, подобно Гераклу, конюшни городов, испачканных до безобразия людьми. Цветы и травы научат тебя песням Орфея, оживляющего гармонией даже камни. Но иные врачи придут и увидят в тебе чужака. Они, как повара, из зелени станут готовить лекарства, выписывать рецепты сухими закорючками, лечить лишь то, что уже болит. Они будут считать себя профессионалами, а тебя – дилетантом. Имя твоё в медицине заслонит собою ещё не рождённый, но уже спешащий на свет Гиппократ. Ему предстоит стать моим последователем, а ты останешься в памяти людей скорее продолжателем дела титана Хирона, более врача здоровья, нежели врача болезни.  И ведь неспроста он привёл меня к тебе и благоразумно скрылся!  Чую, иная у тебя природа, а жить надо не по указке людей и богов, а сообразно своей собственной натуре. Прощай.
Светало. К храму приближались жрецы Асклепия. Эмпедокл мгновенно проснулся и, быстрый, как ящерица, выскользнул из храма прежде, чем они его заметили. Как он оказался тут? Кто перенёс его из долины под своды святилища? Но теперь он уже был иным, хотя и не понимал, как оказался здесь. Эмпедокл  не хотел расспросов, не желал, чтобы его чудесный сон был записан, изучен и истолкован жрецами. Служители святилища разожгли жертвенное пламя, и в нём забилось огненное сердце Асклепия.
Эмпедоклу лишь показалось, что жрецы его не заметили. Они улыбались, они теперь доподлинно знали, что в мир пришёл ещё один врачеватель. Огонь сказал им об этом. Асклепий отметил Эмпедокла и благословил его на подвиг.
Жрецы знали, что этому чудесному ребёнку приснился вещий сон, ведь один из жрецов-служителей тайно наблюдал за ним в эту полнолунную ночь.
   
Известно, что эллинский культ врачевания восходил к неисповедимо древней лунной богине Корон. Имя это в переводе с древнегреческого означает птицу  – ворона. Сама богиня Афина звалась Коронидой, то есть считалась в прямом родстве с вороном, вещей птицей. Афина исцеляла богов и людей прикосновением к больному месту ветвью омелы, которую эллины считали гениталиями дуба. Асклепий, как бог врачевания, пришел позднее, сменив архаический культ врачевателя Ворона. Миф об Асклепии, рождённый на родине Эмпедокла, связывает и его с этой праязыковой птицей.
Жрецы бога Асклепия изначально ввели в свою практику врачевания толкование снов. По характеру сна они ставили пациенту диагноз и находили методы и приёмы лечения обнаруженного недуга. И ведь получалось! Сам больной становился главным действующим лицом в собственном излечении. Сложился в Элладе особый оракул Асклепия. Болезни, обнаруженные у пациента, записывались на табличку. Затем больной засыпал у алтаря бога. Сон его толковался жрецами, после чего они всего за два медяка выписывали лекарство и давали необходимые советы.
В эту ночь жрецы поняли, что Эмпедокл очистился во сне от всего наносного, более того, он сам увидел в себе прирождённого врачевателя. Поэтому они в дальнейшем наблюдали за его развитием и обучали всему, что знали сами. А знали они магическую медицину и заклинания. Но, помимо веры в положительные свойства заклинаний и магической медицины, Эмпедокл в дальнейшем, как натурфилософ  и естествоиспытатель, стал изучть опыт лекарей-практиков, развивая рациональную, эмпирическую медицину. Он исследовал путь болезни и находил средства спасения как для тела, так и для души пациента. Жизнь на Земле немыслима без болезней. И главная задача человека – очищение!
Десятки святилищ бога Асклепия посетил Эмпедокл во время своих странствий по Сицилии и всей Великой Греции, повсюду, где ему довелось побывать в изгнании. Подобно врачевателю Хирону, он воспитал ученика, Павзания.
Для строительства храмов исцеления изначально выбиралось «здоровое место». Рукотворный храм вырастал там, где ещё до человека сама природа создала своё святилище. В Сицилии, как правило, это были возвышенные места среди широколиственных рощ с целебными источниками. В материковой Греции главный из них находился вблизи города Эпидавра на Пелопонессе. Это первое в Элладе святилище Асклепия одновременно являлось древнейшей больницей, куда со всех сторон и стран стекались недужные люди. Думается, что и Эмпедокл не миновал этого священного места, хотя бы на исходе своих земных лет жизни.
Даже даровитые и опытные врачи, мастера врачебного дела с богатым опытом лечения всевозможных болезней в те времена опирались на два основания: суеверие и знание. В излечении всегда есть место чуду, которое толковалось как вмешательство бога Асклепия. Врачебные тайны передавались по наследству, от отца к сыну и являлись семейным сокровищем. Но центрами медицинского образования являлись храмы Асклепия. В роду Эмпедокла, скорее всего, врачей не было, значит, он мог развить дар врачевания только под присмотром жрецов и самостоятельно, размышляя и практикуя в течение всей своей жизни.
Возможно, именно в этом святилище Асклепия, где ему приснился чудесный сон, Эмпедокл, спустя многие годы, принес древнюю клятву врача, ныне освещённую именем Гиппократа. Веками эта клятва обновлялась и совершенствовалась. Попробуем извлечь её первоначальное ядро: «Клянусь Аполлоном, врачом Асклепием… и всеми богами и богинями…чисто и непорочно… проводить свою жизнь и развивать своё искусство. В какой бы дом я ни вошёл, я войду туда для пользы больного. Будучи далёк от всего намеренного, несправедливого и пагубного, особенно от любовных дел с женщинами и мужчинами, свободными и рабами…  Мне, нерушимо выполняющему клятву, да будет дано счастье в жизни и искусстве и слава у всех людей на вечные времена; преступающему же и дающему ложную клятву да будет обратное этому».

Остановимся на сущности древнегреческой медицины времени жизни нашего героя, чтобы в дальнейших главах к этому вопросу не возвращаться. Итак, в древней Греции больной считался ответственным за своё исцеление. Традиционным путём выздоровления было, прежде всего, воздержание от пищи (лечебное голодание), затем подбор специальной еды (диета) и закаливание организма: обливания и купания в ледяной воде, горячие паровые бани, которые строились возле серных источников.
Лишь после этих процедур общего очищения организма больного, если недуг ещё держался, допускали в храм Асклепия, где пациент во время сна должен был получить знак, совет бога, открывающий ему путь и способы излечения. Больного укладывали спать на шкуре жертвенного животного, которого сам пациент приводил для свершения обряда. Шкуру растягивали в непосредственной близости от статуи Асклепия. Умащённый благовониями, вдыхая дым жертвы, больной засыпал. Жрецы-врачеватели проводили гипнотические беседы (Гипнос – бог сна), истолковывали вещий смысл сновидения и назначали лечение именем Асклепия.
Всю жизнь Эмпедокл совершенствовался во врачебном деле, обогащая своё искусство всем, что узнавал, включая и современную ему медицину. Орфики и пифагорейцы, натурфилософы и поэты заставляли по-новому увидеть смысл и пути исцеления человека, причём не только глазами врача, но и умом  любомудра, и сердцем поэта. Именно этого ему и не простили коллеги-медики.
В «Гиппократовом сборнике» помещён анонимный трактат «О древней медицине». В нём ученик Гиппократа нападает на Эмпедокла, стараясь развенчать его как врача. Более всего его возмутила мысль, что тот, кто не знает ответов на вопросы: что такое человек, как он появился, из чего составлен, каковы его природа и предназначение, тот не может знать медицинское искусство, не способен правильно лечить людей. Автор этого трактата пытается убедить читателя, что философия и искусство врачевания – это совершенно независимые друг от друга виды профессиональной деятельности. И ведь убедил! Мы знаем, что Эмпедокл оставил потомкам свой медицинский трактат, но они не сочли нужным изучать и переписывать мысли философа и поэта, уже через столетие, в лице Аристотеля, отказав ему в праве быть врачом. А кто пойдёт против такого авторитета? Ох, как старался этот потомок рода Асклепия низвести своего сицилийского предшественника с постамента вечности, оставляя ему лишь звание поэта и «путанного» философа, при этом насмехаясь и иронизируя по поводу его стихов как способа передачи научного знания.
Однако на Сицилии во времена нашего героя всё ещё считалось, что и врач-философ, и поэт равны богам. Надо полагать, врачом он стал прекрасным, хотя и не остановился на доходной во все времена практике врачевания, предпочтя бедность, поэзию и философию. К нему обращались за помощью, о чём он сам и свидетельствует в поэме «О природе»: «стараются услышать целительное от различных недугов слово».  Слово поэта и мудреца!
Следует добавить, что ученик Эмпедокла Павзаний, сын Анхита, из Гелы был одним из крупнейших врачей своего времени, известный не только на Сицилии, но и во всей Элладе, прежде всего, в Афинах, где он успешно боролся с эпидемией чумы огнём, водой и очищениями.
   
Сон сбылся. Эмпедокл стал основателем сицилийской медицинской школы. Его лавры врача не давали покоя Аристотелю, как известно, родившемуся в семье потомственных врачей, по легенде ведущих свой род от самого Асклепия.
Школа Эмпедокла основана не только на данных практики и науки, но и на чувстве поэзии, гармонии и философском осмыслении мира, который един в микрокосмосе и макрокосмосе.
Насколько она отличалась от врачевания, осуществляемого правоверными последователями Пифагора?  Да на столько же, на сколько его мысль отлична от пифагорейской. Школа врачевания пифагорейцев зародилась в Кротоне и господствовала во время юности Эмпедокла. Видный её представитель – Алкмеон – рассматривал здоровье как гармоническое сочетание в человеческом организме таких качеств, как влажное и сухое, холодное и тёплое, сладкое и горькое, а состояние болезни – как нарушение гармонии и преобладание чего-либо одного из перечисленного. Речь идёт о равновесии пар противоположностей. В этом он практически солидарен с учением о «корнях» земного и божественного миров Эмпедокла. Расхождения возникли при определении органа мышления и ощущения, для Алкмеона это – мозг, «большая железа», для Эмпедокла – сердце, управляющее головой. Заметим, что Аристотель, не упоминая имени Эмпедокла, был на стороне последнего, а Гиппократ последовал за Алкменом. Опытным путём, на примере зрения, Алкмеон установил, что органы чувств соединены с мозгом и доставляют в него образы мира. Эмпедокл же в определённом смысле был предтечей тех православных мыслителей, что тысячелетия после него говорили о «зрячем сердце». Да и сегодня нет полной ясности, каким органом мы улавливаем и передаём в приёмник мозга картины вселенной и земли. Порой кажется, что сердце и есть таинственная антенна души, духовная лаборатория, связывающая нас с божественным, а мозг – просто тончайший приёмник, кусок переусложнённой  на клеточном уровне материи. Алкмеон открыл нервные пути, «протоки», идущие от органов чувств в мозг, то есть то, что сегодняшние доктора называют «принципом нервизма». Как врач, он утверждал, что противоположное лечит противоположное. Эмпедокл же, скорее всего, считал, что клин клином вышибается, поскольку «подобное тянется к подобному». И всё же Алкмеон вечную душу локализовал в сердце. По его мнению, умирают люди потому, что «не могут соединить начала с концом», разрывая круговое гармоничное движение души. В этом он ближе к Эмпедоклу, нежели к Аристотелю.
Что взяли медики, в частности Гиппократ, из Сицилийской школы врачевания? В том волшебном сне в храме Асклепия Эмпедоклу открылось, что можно лечить человека и Вселенную одинаково. Пройдут годы, и он найдёт философское обоснование этой мысли, поймёт, что очищения (катарсисы) от всего болезненного, ложного осуществляются одними и теми же способами. И действительно, зачем искать особые методы, если всё в этом мире вырастает и становится собою из одних и тех же оснований, корней.  Болезни во вражде, внутренней распре, здоровье человека – в дружбе, любви и единении с миром. Столько лет ему было, когда Асклепий вошёл в его юные грёзы? И вот что поразительно – десятилетия врачебной практики и упорных философских размышлений ничего существенного не добавили, не приблизили его к той тайне, что внезапно раскрылась ему в волшебном сне, в юном озарении.
Смеси элементов бесконечны. Огонь – это ещё и движение, вода – питание: огонь – горячее и сухое, вода – холодное и влажное. Что уж тут говорить о земле и воздухе! Смешение (новая смесь) равносильно для обывателя рождению, а разрушение существующей смеси – смерти. Та мера, что ритмично отозвалась в его поющем  сердце, порой ускользала в суете взрослой, опытной реальности. Он так и не определит, как на самом деле идёт процесс перегруппировки состава лекарственных смесей. В этом смысле Эмпедокл, как все дети, просто не признавал смерти. И этому чувству, даже тогда, когда оно станет обоснованной мыслью, он останется верен до конца своих дней. Этому будет дано подтверждение в заключительной части книги: полного уничтожения  в некое «ничто» и появления из «ничего» быть не может. Для Эмпедокла это очевидно. Идея перевоплощений живого без уничтожения, связана именно с этой мыслью, выводящей на путь необходимых метаморфоз. Жизнь человека, излечившегося от всего чужеродного, уходит в небо, где царствует абсолютная чистота. Смерти нет, есть жизнь и бессмертие.

И всё же Эмпедокл оказал сильное влияние на всю последующую медицину, включая школу Гиппократа. Но принято его учение было лишь частично, упрощённо и, чаще всего, без упоминания первоисточника, с меньшей сложностью в отвлечении от философской картины мира. «Всё приключается им (людям, вещам и пр. – В.П.) по божественной необходимости (ананке) в равной мере: и что желают, и чего не желают. И когда те носятся сюда, а эти – туда и смешиваются друг с другом, каждое исполняет предопределённую ему судьбу (мойра) в сторону увеличения и в сторону уменьшения…Полезное соединяется с полезным, а неполезное воюет, борется и отделяется». Это перифраз мыслей Эмпедокла, но с акцентами более поздних времён. Явная неполнота восприятия врачебных речей великого сицилийца, именно в таком виде донесенных древним автором. Природа любит таиться. Кстати, и о врачебном искусстве Гераклита существует лишь исторический анекдот, рассказывающий о том, как он занимался самолечением водянки, вытесняя огнём воду, зарывшись в грязь на солнцепёке.

В античном трактате «О древней медицине» утверждается, что можно лечить без философских знаний, но без знаний лекарственных трав – нельзя! Эмпедокл для автора трактата скорее философ, поскольку писал «о природе – что есть человек изначально, и как он впервые возник, и из чего образовался. Я же думаю, что всё, что сказано или написано врачами и софистами о природе, в меньшей мере относится к медицинскому искусству, нежели к искусству живописи». Так вот и режет с плеча профессиональный врач, отметающий Эмпедокла за практической ненадобностью. И всё же без него уже не могли обойтись.

Лечили очищениями, воздержаниями и заклинаниями (магия). В те времена были, как и ныне, шарлатаны. Вот ещё одна цитата из медицинского трактата: «Они (врачи школы Эмпедокла – В.П.) применяли очищения и заклинания, предписывали воздерживаться от бань и от многих видов пищи, неподходящих для больных. Из морской живности – от триглы, чернохвостки, кефали и угря (это – самые вредные породы). Мяса не есть козьего, оленьего, свиного, собачьего (эти виды мяса особенно расстраивают желудок). Из птицы – от петуха, горлицы, дрофы и от всех прочих, которые считаются особенно тяжёлыми для пищеварения. Из зелени – от мяты, чеснока, лука (поскольку острое больному отнюдь не полезно). Не носить чёрный гиматий, ибо чёрное – цвет смерти. Не спать на козьей шкуре и не носить её. Ещё не класть ногу на ногу и руку на руку, поскольку, мол, это «помехи». Всё это врачи-шарлатаны советовали, чтобы в случае, если больной выздоравливает, им бы досталась слава целителей, а если умрёт, то у них была бы возможность сослаться на богов: они-де не давали больному ни есть, ни выпить никакой микстуры и не разморили его банями, а потому не могут считаться виновными».
Врачи не приняли и не поняли слов Эмпедокла, что мыслит сердце, называя главным – мозг. Думается, что у него речь шла не только о нравственном, сердечном мышлении, и выступал он против излишнего рационализма, например, в таком стихе:

С ума мы сходим от влажности.

Врачи знали это мнение Эмпедокла, но не принимали его за истину: «Некоторые, впрочем, говорят, что сознание находится в сердце и что именно сердце испытывает печаль и заботу. Но это не так». Сердечное мышление Эмпедокла сближает его с православным пожеланием видеть мир «сердечными очами» (с.596). И всё же о его врачебной деятельности, судя по дошедшим до нас сведениям, сказано мало, отмечено вскользь и упомянуто косвенно. Правда, «Суда» в своей краткой справке утверждает, что он написал «Медицинский трактат» в прозе, а Плиний в своей «Естественной истории» (XXIX, 1, 5) пишет, что Эмпедокл был вдохновителем «эмпирической» школы в медицине, которую в греческом мире прославил сын Акрона из Акраганта, видимо, являвшийся его учеником. Об отношении его к этому врачу мною говорилось ранее в  главе «Диалог с Диогеном».  В перечне старинных античных врачевателей имя Эмпедокла традиционно упоминается начиная с трактата врача Галена «Терапевтический метод». Плутарх создал образ Эмпедокла как врача-эпидемиолога, который в пору расцвета своей политической карьеры (450-е гг.) «уберёг страну (Акрагант – В.П.) от неурожая и морового поветрия, отгородив расселины горы, через которые на равнину переваливал Нот». Во врачебный гений Эмпедокла Плутарх верил настолько безоглядно, что приписывал его заслуге борьбу с чумой в Афинах 430-х гг., хотя сам Эмпедокл в столице Аттики не бывал.
В поэме «О природе», обращаясь к своему ученику, врачу и другу Павзанию, сам Эмпедокл о врачебном искусстве говорит такие странные слова: «Сколько ни есть лекарств от болезней, защиты от старости, ты их узнаешь все, ибо я исполню всё это для одного тебя. Ты прекратишь неутомимые ветры, которые налетают на землю и губят своим дыханием нивы. А если захочешь, то наведёшь и ветры возмездия… Ты вернёшь из Аида умершего человека» (подстрочный перевод Г. Якубаниса). Это уже не врачевание, а некое шаманское действие, колдовство. Поэт в нём значительно превышал врачевателя. Лучшим лекарствам он считал музыку и «целительное слово», исходящее от человека, достигшего высоты своего дара, ставшего при жизни равным по силе богу: «Да что я напираю на это, будто я делаю что-то важное, если превосхожу смертных, гибнущих от множества напастей людей». Что же мешает людям излечиться? И он отвечает – «подозрение», отсутствие веры в истинность его «целительного слова… вызывающего подозрение» в обмане. Его вступление к поэме «Очищения» пронизано целью вызвать в умах и душах пациентов-собеседников чувство веры в целительность его божественного слова. Без этой веры лечение бессмысленно, а путь от «луга Злосчастия» к «лучу Истины» непреодолим. Дело врачевателя – это слово Любви, вытесняющее болезни, очищающее человека от раздирающих его враждебных сил. И вот на этом-то пути пациент и должен помочь врачу. Прежде всего, по мнению Эмпедокла, ему следует отказаться от мясной, животной пищи, то есть не приносить в жертву меньших своих братьев, поскольку «беспримесность» и есть непорочность. Целий Аврелиан, следуя воззрениям Эмпедокла, считал, что источник телесных и душевных болезней заключён в нарушении гармонии смеси элементов, составляющих организм человека (земли, воды, воздуха ,огня). Порфирий в трактате «О воздержании» привёл большую цитату из Эмпедокла о чистом жертвоприношении первобытных людей, заметив: «ибо, когда всеми владела любовь и чувство родства, думаю я, никто никогда не убивал, считая всех остальных животных роднёй. Когда же возобладали Арес, Кидем, всевозможные битвы и начало войн, с тех пор никто никого из близких совершенно не щадил» (там же). Воздействие на душу, очищение её от скверных дел – вот дорога телесного излечения человека, его перевоплощения. Плутарх в книге «Об обуздании гнева» говорит: «Великим и божественным почитал я изречение Эмпедокла: «не вкушать зла!»
Так поэзия и философия Эмпедокла соединились в его врачебном искусстве*. Поэзия, божественная «очевидность языка» (Эмпедокл) пробуждает чувства, очищает душу, философия формулирует истину, выводит человека на верную жизненную стезю. Это и есть основной путь к гармонии с самим собой и миром, к здоровью телесному и душевному. Иначе, «немое, словно рыба, сердце» заведёт нас в «дол безрадостный» (поэма «Очищения»).

Глава 5. Гимн Аполлону

                Мифологическое мышление может          
                оставить позади свои прежние формы,   
                может адаптироваться к новым   
                культурным модам, но оно не может   
                исчезнуть окончательно.               
                Мирчи Элиаде
               
                Язычество есть младенчество               
                человечества, а детство в жизни      
                каждого из нас – это есть его               
                естественное язычество.
                Так что все мы проходим «через древних   
                богов» и знаем их по инстинкту.
                В.В. Розанов.      
               
Нам хорошо известна общая картина воспитания детей в эпоху ранней классики античного мира, особенно в аристократических семьях, а к одной из знатнейших семей Сицилии и принадлежал наш герой. Известен и результат  его формирования, воспитанность и образованность. Самые возвышенные цели античного воспитания были в случае с Эмпедоклом достигнуты, дарования его в полной мере раскрыты. Значит, в детские годы ошибок и отклонений в деле воспитания одарённого сверх всякой меры мальчика не наблюдалось. И родители, и учителя, и гости открытого для странствующих мудрецов дома единственно верно построили, как бы мы сейчас сказали, педагогический процесс. Не на обочине каменистой дороги взросло семя его натуры, а в цветущем саду сицилийской культуры. Не менее важный источник – поэтические творения Эмпедокла, философские поэмы, дошедшие до нас в драгоценных фрагментах. В художественном слове проглядывает его душа, целостная устремлённость духа, уходящая своим истоком в мифы младенчества. В поэмах Эмпедокла мы и почерпнём образы его детства, по крайней мере, главнейшие из них. Тайна детства всегда просвечивает сквозь плотные слои зрелой поэзии, поскольку сам творец поэм всю свою жизнь остаётся в главных своих и глубинных чертах ребёнком, что не может не отразиться в его поэтических текстах. Третий источник – мир эллинской, италийской, финикийско-карфагенской, этрусской, египетской культуры, горячо им любимого портового города Акраганта, воспетого в поэме «Очищения» с невероятной силой. Мы уже видели, как город стремительно развивался, в три-четыре поколения от первых колонистов и до современников нашего героя достигнув всемирной известности, подобно нашему Санкт-Петербургу, колыбели Пушкина. Эмпедокл не мог не воспринять задора колонистов, их жажды исследовать окружающий мир, преобразовать его, подчинить своим интересам. Мы видим, что ничто не заглушило в нём инициативы, что воспитатели не сковывали порывов его натуры, предоставляя мальчика самому себе, побуждая в активной среде быть лучшим, в соревновательном порыве опережать своих сверстников. Разнообразный этнический состав населения полиса, открытого всем ветрам мира, создавал необходимые условия для мультикультурного обогащения, разностороннего применения и развития дарований, бодрости духа и изобретательности Эмпедокла.  Как утверждал Генрих Якубанис в ранее цитируемой книге, он «не остался чуждым ни одному из умственных течений своего времени», став образцом «блестящих средоточий тогдашней образованности», «своеобразным порождением сицилийской культуры» . По его произведениям, продолжает цитируемый автор, и откликам современников и последователей видно, что с детства и до зрелости «он любит шумную жизнь улиц и площадей, владеет даром говорить с толпою, умеет приковывать её внимание эффектной наружностью, поразить её остроумным сопоставлением мысли, очаровать благозвучным оборотом речи».
А теперь попытаемся осуществить проекцию поэзии Эмпедокла в его детство, основываясь исключительно на образах и мыслях поэмы «О природе» , взятых в подстрочном переводе Якубаниса. Уже в первой строке первого фрагмента открывается способность нашего поэта и мыслителя к дружеским отношениям. Высочайшая ответственность перед другом Павзанием, которому и посвящена поэма. Рачительная любовь к нему пронизывает поэму насквозь, звучит чуть ли не в каждом фрагменте. Необходимость с раннего возраста быть любознательным, подвижным, деятельным, жить в гуще событий и в окружении лучших людей видны в его философеме о том, что мы являемся теми «на что каждый наткнулся, метаясь туда и сюда». Подобную мысль можно извлечь лишь из собственного, глубоко осмысленного личного опыта подвижной жизни, исполненной живого интереса, наблюдательности, желания самостоятельно всё попробовать, всё обежать со вниманием, исследовать. Думается, что таким подвижным ребёнком и был Эмпедокл в своём детстве, таким же любознательным и в годы обучения. В зрелости он пришёл к заключению, что в итоге «узнаешь не более, чем (сколько) прозревает смертная мысль… Ибо ограниченные способности разлиты по членам (нашего организма)» и  вывод: значит, надо, чтобы мысль стала бессмертной, чистой, лишённой «скверны». Заметим, что в последнее слово он влагает явный моралистический смысл. Страстное стремление к истине, горячее желание познавать окружающий мир и свой внутренний малый космос – вот чему учит Эмпедокл своего младшего друга Павзания, исходя из собственного опыта жизни, из понимания, что именно это качество является изначальной опорой для раскрытия собственных дарований. Человек, лишённый нравственной чистоты, не достигает бессмертной мысли: «кратковременные (люди) исчезают, рассеявшись подобно дыму». Такое глубокое понимание «греха» возможно только у искренне верующего человека и вера эта своим истоком уходит в детство, возможно, зародилась она при личной встрече и беседе с мудрецом Ксенофаном, гостившем в его родительском доме. Мысль, учил он, должна быть чиста, и продиктована самой Музой, то есть поэзией.

Свою поэму Эмпедокл, вослед другому своему учителю, Пармениду, образно называл «колесницей» Музы. Именно вечная Муза ниспосылает в умы «кратковременных» людей откровения богов: «в душе слово истины». Знания же добываются человеком при изучении природы на протяжении всей его деятельной жизни. В поэме «О природе» Эмпедокл подробно исследует вопрос появления человека на этот свет и уход его из видимой жизни. И своё собственное появление он также исследовал, рассказав о жизни своей души до рождения во всех ипостасях её перерождений. Возможно, что уже в детстве он задавался вопросом: если его совершенно не существовало, то откуда же он взялся? Пройдут годы, и он найдёт ответ: «Потому что из вовсе не существующего невозможно возникнуть (ничему существующему), а также недостижимо и невероятно полное уничтожение существующего; ибо оно всегда останется невредимым, какую бы силу и в течение какого бы времени к нему не прилагать».
Любопытно представление философа Эмпедокла о периодах жизни космоса и микрокосмоса, человека. По его учению существует вечный и всё вмещающий в себя Сфайрос, божественная сфера видимого и невидимого мира. Сфайрос – это некая вселенская почва, из которой всё происходит, появляется, произрастает и куда всё возвращается. Возрастную периодизацию жизни человека раскроем на материале фрагмента 17 поэмы «О природе».
Первый период, исходный момент бытия любого явления – это Царство Любви. С рождением ребёнка начинается «круговращение времени». Мир, окружающий младенца, ещё полон родительской любви и заботы, но вместе с тем уже начинается процесс отклонения от предшествующей появлению на свет идеальной среды. Ребёнок, хотя не осознаёт это в полной мере, всё же оказывается в незнакомом и потенциально враждебном мире. Пути к лучшему миру для него закрыты, а впереди – лишь нарастание испытаний. И всё же раннее детство – одно из лучших времён жизни.
Второй период, подростковый, характеризуется осязаемым нарастанием Вражды. Окружающий мир становится всё разнообразнее, но это разнообразие непрерывно возникающих вокруг подростка «тленных созданий» как предметного, вещественного, так и духовного, социального окружения. Вражда проникает и в самого развивающегося человека, искажая его первоначальную природу. Постепенно Вражда начинает теснить Любовь. И этому объективному процессу необходимо сопротивляться, чтобы не впасть в грех, то есть в искажение своей изначально божественной природы.
Третий период – Царство Вражды, это уже взрослость, то есть постоянная борьба с нарастающим злом, прежде всего, средствами творческой, благородной, деятельной жизни, выработка способности к катарсисам, то есть –  очищениям. Задача человека – подняться на максимально высокий уровень развития своих дарований, стать жрецом, воином, правителем, поэтом.
Четвёртый период – старость, осознанное возвращение к безличному божественному Сфайросу, постепенное исчезновение предметного мира, когда вновь «из многого срастается единство». Задача человека – нравственное очищение и переход в мир Сфайроса, на острова Блаженных, в золотой век человечества, туда, где изначально обитали герои и боги. Иными словами, возвращение нравственно совершенного человека в Царство Любви, где он, вернее, его душа и пребывала до своего рождения.

Общая страсть народа на подъёме исторического процесса отразилась в родительском доме Эмпедокла, передалась она и новорожденному гению. Он был энергичен и деятелен с первых лет своей жизни. Раннее пробуждение и бурный рост чувственного самопознания – характерная его черта. Чувства и разум Эмпедокла взрастали и формировались в двуликую эпоху, один лик погружался в необоримый миф ушедших в прошлое цивилизаций, другой всматривался в едва намечающуюся эпоху науки с её бедной, но необходимой будущему логикой видимого мира. Пока ещё в образованных кругах эллинов решающего шага от мифа к логосу сделано не было. Греком архаической эпохи миф воспринимался не как художественный вымысел, пусть и с намёком, но как подлинное, первородное откровение. Для Эмпедокла с детских и до зрелых его лет миф оставался священным словом, которое надо уметь прочитать и понять. Другое дело, что в сакральном измерении мифов легко было заплутать, потерять верный ориентир, не заметить смутно мерцающий логос. Народная сицилийская мифология, детский фольклор, местные полисные мифы, переложения древних мифов Гомером, Гесиодом и многочисленными рапсодами, делали эту задачу чрезвычайно сложной. Необходимо было освоить язык мифологических символов, образный строй, сотни имён титанов, богов и героев, топонимов, чересполосицу сюжетов, метаморфоз и прочее. Лишь со временем миф стал восприниматься интеллектуальной элитой Эллады как воображаемый упорядоченный мир искусства, густонаселённый пантеон олимпийских богов, окружённых демонами, гарпиями, фуриями, феями, горгонами, сиренами, нимфами и многими  другими фантастическими существами, отражающими некую древнюю реальность. Всё, что встречалось в повседневной жизни, имело божественную ипостась, соединяющую вертикалью подземный, земной и небесный миры*. Таково архаическое мышление, которое ко времени нашего героя стало тормозить , сковывать поступательное движение человечества. И в эту ломку и преображение архаики свою оригинальную лепту внёс Эмпедокл, не сбрасывая её с корабля современности, но вдыхая новые смыслы. Он не переставал оглядываться на прошлое, но из всего множества образов, накопленных за тысячелетия и свивших себе гнёзда во всех индоевропейских языках, он выбрал то немногое, что было необходимо взять в будущее, например, очищенный философией и поэзией миф о мире и человеке.
Одновременно Эмпедокл мифологизировал и свою собственную жизнь, да так ярко, что его последователи и потомки до сегодняшнего времени верят в том числе и в небылицы. Для времени ранней греческой классики это оправдано. Как рыбак из необъятного моря, Эмпедокл с первых лет своей жизни учился вылавливать скрытые смыслы, черпать из древних поэм и писаний  аллегории и метафоры, учился обращаться от своего сердца к сердцу слушателя, выстраивать фантастические логические цепочки. Да, он в итоге выбрался из дебрей мифов, но и способствовал превращению их в вечную культурную ценность.
Мифологическое мышление не исчезло и в наше время, более того, можно даже говорить о его новом взлёте (или деградации?), захлёстывающем и здравый смысл, и научную образованность современных людей. От фантазийных кинолент до множества компьютерных игр волнами набегают и набегают на наши поколения образы всех мифологий человечества. Такого в истории ещё не было. И как ни странно, именно Эмпедокл помогает нам вновь не заплутать в этих образных дебрях; не принимать новые интерпретации старых мифов, эти новоделы за нечто необходимое для развития человека и всего человечества.
От детства и юности Эмпедокл продирался сквозь прошлое в будущее, отделяя истину от вымысла, истину от частного мнения. Если образ ленты времени, этой перекрученной спирали, справедлив и верен, то всю свою жизнь он держал вектор «вперёд и вверх, а там…» (Владимир Высоцкий). А там были горы будущего, протянувшиеся на много тысячелетий. В этом отличие начала нового исторического эона от его нынешнего состояния. Вот уже более ста лет четыре поколения землян круто развернулись к полю прошлого, без меры и разума черпая его мифы, седые предания, погружаясь в археологическую пыль, зарываясь в выброшенные на помойку истории глиняные таблетки (таблички), папирусы, манускрипты. Такой мешанины эпох и такого сумбура в своих головах человечество ещё не знало. Вот потому-то так интересен жизненный опыт и смысл философии Эмпедокла, вырывающегося из пут ещё живого и полного повседневной силы древнего мифологического мироощущения и мировоззрения. Он уходил от того, к чему так безрассудно идём мы. Он уходил, но не пустым, а с ценной добычей, с пониманием, что сущность предшествует существованию, что мир – это вечное возвращение, что жизнь космоса и человека едина и циклична. Он шёл вперёд в будущее, оглядываясь на костры прошлого, чтобы не сбиться с предназначенного судьбой пути.
   
Можно сказать, что боги античных мифов с первых дней жизни Эмпедокла стояли у его изголовья. «Миф» –  слово, пришедшее к нам из Эллады. Означает оно –  откровение, предание, сказание. Задолго до праязыкового индоевропейского единства, эпохи бронзы, и далее в глубину каменного века, словно духовная почва, слоями, как блины в русскую Масленицу, нарастали мифологические пласты. Они создавали плодородную, спасительную среду для телесного и душевного роста человека, полноценной жизни людей… до определённого поворотного момента, когда сработал закон перехода количества образов в новое смысловое качество. Фантастические образы и реальные явления сливались и порождали чудищ, хтонических химер. Возникла путаница вокруг древнего мирового древа. Именно в этом мифологическом пласте человеческой культуры мог родиться новый миф об эволюции всего живого, дошедший до нас в нескольких фрагментах поэмы «О природе» (фр. 57 и далее до фр. 71). Это не просто новый миф, но и новая истина, поразительная картина блуждающих повсюду элементов живого, голов без плеч и глаз без лбов. Так слово в стихах разбивается на звуки, так звуки, витающие в бездне, «как попало» (Эмпедокл) соединяются в нечто цельное, пока не достигнут гармонии звучания и смысла. На пути этого нового сочленения и рождаются сказочные существа, известные в фольклоре всех народов мира, промежуточные чудища между хаосом разрозненных частей тел и гармонией устоявшегося мира. И этот процесс, похоже, не завершился. Современный кинематограф творит и более умопомрачительные существа «чужих», монстров, каких мир доселе не видывал. Но Эмпедокл не творил уродства, он выбирался из дебрей мифов к божественной чистоте жизни, значит, он мудрее современных мифотворцев. Чтобы исследовать природу мифа, вначале необходимо в него погрузиться.

Путь выхода из дебрей мифов занял всю первую половину жизни Эмпедокла, и если мы не совершим его вместе с нашим героем, то не сможем понять ни его жизни, ни его творений. И ещё кое-что полезное для нас можно извлечь из опыта Эмпедокла, проникшего в сокровенное содержание мифов, в зашифрованные текучей историей смыслы этого древнего знания о мире и человеке. Эта интеллектуальная культура ныне в глубоком упадке. Многотомное наследие устной народной словесности потеряло свою образовательную привлекательность, а между тем лавиной идут на наше поколение современные голливудские киномифы, цунами книжных фэнтази, потопы электронной мистической информации. Всё это захлёстывает наше сознание и погружает в новые дебри. И, как говорят, наука здесь бессильна. Нельзя отворачиваться от мифа и делать вид, что его нет, что есть только современная научная картина окружающей нас действительности. Миф отомстит за пренебрежение к нему. Миф и окружающая бытовая действительность – единое целое, единая реальность, как прошлое и настоящее – единое время жизни человечества. Научным основанием для понимания сущности мифа для нас послужил труд А.Ф. Лосева «Диалектика мифа». (А.Ф. Лосев. Из ранних произведений, М., 1990, с.395-599), впервые изданный ещё в 1930 году. И теперь, почти через столетие, его серьёзное отношение к мифу ещё не стало всеобщим достоянием. Особенно отметим следующие позиции:
-  миф не выдумка, не иносказание, не фикция и не фантастический вымысел, но чувственное бытие; для античного грека он конкретная, максимально напряжённая реальность, категория мысли и жизни, сама жизнь;
- миф не наука, но жизненное отношение к окружающей действительности, он «всегда синтетически жизненен и состоит из живых личностей, судьба которых освещена эмоционально и интимно ощутительно; наука всегда превращает жизнь в формулу, давая вместо живых личностей их отвлечённые схемы и формулы»;
- миф питает науку как чрезвычайной важности первичный материал, причём, не только древнегреческую (Гераклит, Парменид, Эмпедокл, Платон), но и современную;
- «греческая мифология содержит в себе определённую структуру, определённый метод появления и образования отдельных мифов и мифических образов»;
-  миф не произведение стихотворца, хотя и носитель духовного вещества поэзии в силу своей словесной природы; «мифология даёт нечто живое, одухотворённое и, если хотите, прекрасное»; «кентавры, сторукие великаны суть самая настоящая реальность»;
- «миф есть бытие личностное или, точнее, образ бытия личностного, личностная форма, лик личности»; её самоутверждение;               
- «миф не есть историческое событие как таковое», в нём заключён мир чудесного, то есть, как и в жизни, оставлено место чуду.
     Для более полного проникновения в природу и душу мифа мы опирались на выводы Я.Э. Голосовкера, приведённые им в книге «Логика античного мифа». Его взгляды чрезвычайно важны и по той причине, что сам он прекрасно знал жизнь и учение Эмпедокла.

Дети античной эпохи ранней поры её классического периода взрослели быстрее, чем нынешние. Сказывалось, что уже не один десяток поколений граждане эллинских полисов удерживали главную цель воспитания человека в духе древней героической доблести и максимальной всесторонности совокупных дарований. В стране, где родился автор этой книги, идея гармоничного всестороннего воспитания продержалась лишь три-четыре поколения, но успела породить невиданных по нынешним меркам творческих, креативных, разносторонних личностей, ориентирующихся, как учили на уроках литературы, на классические идеалы добра и красоты. Любая профессия открывалась перед ними! Нечто подобное в течение нескольких столетий было в Элладе. В Акраганте опыт воспитания гармоничных людей удался, и поколение Эмпедокла тому подтверждение, а сам он – блестящий пример достижения целей античного воспитания. 

ЧАСТЬ II.  ЮНОСТЬ.  «ДОЛ  БЕЗРАДОСТНЫЙ…»

                Возможно, после всего, что нам известно,            
                он и вправду был богом.
                Вилл  Дюрант

Глава 1. Первое путешествие

Получив классическое школьное образование и определившись с профессией врача и призванием поэта и мыслителя, Эмпедокл оставался подвижным и любопытным ко всему новому подростком. Он прекрасно изучил окрестности Акраганта, знал наперечёт все горячие купальни, излазил белёсые выступы рудников, где издревле добывали серу, столь необходимую в виноделии (сера, добавленная в вино, улучшала его качества). Вместе с товарищами изучил он и старинные захоронения сикулов в скалистых породах береговой линии и гористых склонов окрестных холмов.
Как все мальчишки портовых городов, он страстно мечтал о морских путешествиях. Да не на раскрашенных под дельфина рыбацких лодках, а на красавицах триерах или пузатых купеческих судах. Эту мечту приходилось откладывать из-за пунийских и финикийских быстроходных кораблей, которые пиратствовали в территориальных водах южных сицилийских полисов.
В дымчатой прозрачности воздуха можно было легко различить не только сами суда, но и пёстро одетых матросов, и даже стаи дельфинов, сопровождавших эти корабли. Эмпедокл, наделённый от природы острым зрением, следил за тем, как плавно и стремительно плыли эти удивительные существа, то погружаясь в пенистую воду, то выныривая на поверхность, легко перегоняя триеры и даже кружась вокруг них. Он различал острые иглы плавников и гладкие бока, отсвечивающие то золотыми, то зелёными зеркальцами мокрых лоснящихся тел.
Страсть Эмпедокла к странствиям заметил его родной дядя Эксенет, старший брат Метона, победитель в беге на Олимпийских играх. Именно он, а не увлечённый политикой Метон, приучил своего племянника к прогулкам по окрестностям родного города и  регулярным физическим упражнением в палестре. «Хочешь путешествовать – тренируй своё тело, а для укрепления души необходимо поучаствовать в мистериях». Эксенет рассказал жадному до всего нового Эмпедоклу, как в юности совершил путешествие в Аттику, в священный город Элевсин.
- Я тоже хочу!
- Наши сицилийские таинства в честь Деметры ничуть не хуже. Познай Сицилию, познаешь и мир.
-Но как? Отец и мать не отпустят!
- Не беспокойся, с ними я договорюсь.

Сама Сицилия, окружённая со всех сторон морями, была для Эмпедокла не только домом, но и кораблём. Этот огромный остров-корабль, конечно, следовало основательно изучить. Вот тут и подвернулся случай. Акрагантские купцы грузили повозки с разнообразным товаром, готовясь отправиться на север острова в недавно присоединённую тираном Фероном город Гимеру, которую он перестроил, укрепил и заселил новыми колонистами, объявив себя ойкистом, то есть основателем нового полиса. Тираном в Гимере он посадил своего сына, молодого и дерзкого Фрасидея. Многие акрагантцы перебрались на постоянное жительство в этот северный сицилийский город или основали в нём свои торговые дома, фактории.
Маршрут пролегал по центральным областям Сицилии на север через таинственную Генну (современный город Энна и его окрестности) и далее – к побережью Тирренского моря. Там располагалась гористая хора Гимеры.
Можно было пройти и кружным путём, направляясь пешком или в повозке на запад по береговой линии через Селинаут до мыса Лилибей, а от него к пунийской крепости Полармо (современный город  Палермо). Но он был значительно длиннее, окольнее и пролегал через враждебно настроенные к грекам местные племена. А путь сквозь центральную Сицилию был под контролем властителя Акраганта, а потому и относительно безопасным.
Генна издревле считалась сердцем Сицилии. И не только по географическому признаку, поскольку располагалась в центре острова, но и по сакральным соображениям. Именно здесь находился мистический дом богини Деметры и её дочери Персефоны. Богиням плодородия и всего живого был возведён храм, известный во всём тогдашнем эллинском мире.
Из Акраганта в Генну шла дорога, натоптанная и наезженная многими поколениями паломников и торговцев, варваров и греков. Вела она через горный хребет, густо в те времена заросший лесом, преодолевала перевалы, спускалась в долины, проходила по мосткам небольших горных рек с солоноватой водой. Питьевую воду везли во флягах и пополняли в редких колодцах.
Было чем полюбоваться юному путешественнику. Из скал вырывались горячие источники, и пар, исходящий от них, формировался в причудливые фигуры мифологических существ, движущихся над застывшими гипсовыми изваяниями скал. Даль горизонта волнообразно уходила в ослепительно синее весеннее, очищенное солнцем небо.
Повозки легко и быстро преодолевали намеченные поприща, развертывая перед  подростком не папирусный, двумерный, а истинно природный трехмерный свиток, которым он умел восхищаться, умел его читать. Иногда он спрыгивал с повозки и бодро шёл рядом, что доставляло ему и физическое и душевное удовольствие. С каким наслаждением он прошёл бы по всем дорогам родного острова!

Время для путешествия было самое неподходящее –  эта весна предвещала грозовое лето 480 года. Человеческое море расходилось в волнах зреющей и надвигающейся большой войны. Ещё на рыночной площади в Акраганте, когда купцы снаряжались в путь, Эмпедокл узнал, что царь Персии Ксеркс, высекая искры гнева, готовит вторжение в Элладу. Поговаривали, что послы его прибыли в Карфаген. По своему духу пунийцы, потомки финикийских колонистов и ливийских кочевников, были на стороне царя царей, хотя и пальцем не пошевелят, если не почуют своей выгоды. А Сицилия для них лакомый кусок. Вкусив её западных областей, они намеривались проглотить её целиком. Каких только слухов не муссировали акрагантцы! По привычке ругали своего правителя, тирана Ферона: «И зачем он присоединил к нашей обустроенной хоре Гимеру?  С юга на север наша Акрагантская держава теперь рассекает остров. С запада элимы да финикийцы-пунийцы, с востока сиракузяне, подчинённые им греческие полисы и сикульские племена. Вот и оказались мы между двух огней». Другие возмущались, что Ферон позволил разбитому и униженному бывшему тирану Гимеры Тириллу бежать в Карфаген. Гул стоял на агоре: «Война на пороге!»
- А Терилл, слышь, он ведь зять Анаксилая, тирана Регии и Занклы, вот и натравит на нас всю Великую Грецию. Да ещё и этрусков пристегнёт.
- Это вряд ли, грек грека издалека видит. Пунийцы – вот наши извечные враги.
- Ох, обозлит Ферон этого заморского хищника.
- Африканский бык меднолоб.
- Анаксилай запер Мессинский пролив, а сынов своих послал в Карфаген заложниками. Опасно тягаться с ним!
- Не к добру это.
Купцы не разделяли общего мнения говорливого демоса. Для них Гимера – торговые ворота в южную Италию, Этрурию, Сардинию, Массалию. А то, что ведёт к прибыли, то и хорошо. Пусть и большая война, лишь бы монеты веселее звенели.
Чего только не наслушаешься в порту! Все языки мира крутятся на пристани. Юнга с торгового финикийского судна, вместе с Эмпедоклом нырявший со скалы и резвившийся в голубой лагуне, сообщил «по секрету»: слышал он от капитана, что царь Ксеркс сговорился с Карфагеном. Того и гляди нагрянут пунийцы, захватят остров и ринутся в Спарту и Афины на подмогу персидской армии. И не будет на земле ни одного свободного эллина! А соседний полис Селинаут уже переметнулся на сторону Карфагена.
- Ты, Эмпе, парень что надо. Вот победим вас, возьму тебя к себе в услужение!
За эту «доброту» Эмпедокл чуть не утопил финикийца, бежавшего на свой корабль с выпученными глазами.
О войне говорили все, кому не лень. Вот в такую тревожную весну Эмпедокл и предпринял своё первое самостоятельное путешествие. Пока дорога петляла по берегу моря, он наблюдал привычнее картины. В каждом доме шло приготовление к празднику цветов. Рыбаки смолили и раскрашивали яркими красками лодки. Средиземноморье скоро станет гостеприимным, период бурь заканчивался.
В дорожной суме Эмпедокла проступал силуэт некогда подаренной дедом кифары (род арфы). Он намеревался под гармоничное звучание её струн сочинять стихи. Тяга к ритмической речи распирала его порывами вдохновения. Слушая рассказы мореходов о переправе Ксеркса через Геллеспонт  (современный пролив Дарданеллы), он задумал сочинить песнь в духе Гомера, даже начал её, но как-то вяло выходило. Предчувствие свершений переполняло его. Ведь именно этим путём, вернее, древним бездорожьем, прошел сам Геракл! И вот теперь, въезжая во владения сикулов, чьи прилепившиеся к скалам домишки виднелись в каждой долине, он думал о подвигах, что, несомненно, он совершит на своём пути. Готовность к подвигам уже стала чертой его формирующегося характера. Сикулы принимали Эмпедокла за своего. Было в нём что-то от их царя, и в облике, и в манерах. Да и наречием их владел он довольно сносно. Мама научила.
Путь от Ливийского до Тирренского моря занимал не более двух недель. Но купцы не торопились, что было на руку и нашему юному путешественнику. Он знал, что его отец Метон договорился с торговцами и даже заплатил им, чтобы они в целости и сохранности доставили его в Гимеру, где у них был свой гостевой домик. Но именно это вызывало в нём чувство протеста. Эмпедокл искал лишь случая, чтобы отстать и самостоятельно пройти этот нелёгкий путь. Но такого случая пока не предоставлялось.
Сицилию и ныне называют островом солнца. Эта весна была ранней и спорой. Боже мой, какая влекущая рассветная сила, какой напор жизни! Эмпедокл всем своим существом врывался в лазурь бытия. Символом бесконечности казался ему простой куст маслины, холодный в своём цветении, но ещё без единого листка.
За этим цветущим кустом начиналась земля неподвластного Акраганту племени сиканов, подчинённая собственному царьку и его элимским союзникам, жителям западной оконечности Сицилии. Владел сикульский царёк лишь каменной башней-крепостью да несколькими бедными селениями, но горд был самодостаточностью своих владений и призрачной свободой рода-племени. Сиканы сторонились как греков, так и сикулов. Они считали себя автохтонами, а остальных пришельцами. Но разве где на Земле найдутся такие домоседы, чтобы, повзрослев, не отправиться на поиски лучшей земли и доли? Говорят, что и сиканы приплыли на остров из Иберии, смешавшись с более древними насельниками.
Беседуя с местными жителями и слушая их песни, Эмпедокл узнал, что в давно ушедшие времена сиканы властвовали над всей Сицилией. Это был их золотой век, но счастливая жизнь неожиданно прервалась страшным извержением Этны. Гора взорвалась. Почти весь остров засыпало пеплом, лишь на западе да в редких долинах центральной Сицилии можно было пережить беду. Север и восток острова обезлюдели, а на пустующие земли чужие боги привели сикулов. Это племя со временем умножилось и вступило в борьбу с сиканами, которые даже боялись смотреть на восток в сторону Этны. Но вражда утомительна, и через несколько поколений между двумя народами был заключен договор и определены границы владений. Вскоре они уже торговали друг с другом, а затем начали играть свадьбы да родниться. Так бывает всегда, границы между народами зарастают, а то и вовсе исчезают, не оставив на земле даже лёгкого шрама. И лишь в памяти людей та или иная местность называется «старой границей».
В горных селениях Эмпедокл узнал некоторые эпизоды истории этого народа, о них складно пели местные рапсоды.  Уже не одно столетие сикулы и греческие колонисты жили бок о бок и хорошо уживались.  А почему бы и нет?  Корни у них были общими, уходящими в глубину первоначального индоевропейского бытия, и те и, другие довольно свободно изъяснялись и на дорийском диалекте греческого языка, и по-сикульски, называя себя «сикалиотами». Но имена богов и героические страницы прошлого местные племена не забывали.
Особенно популярными у сиканов были мифы и легенды о своём царе Кокале, который приютил в южной Сицилии известного беглеца с Крита – мастера на все руки Дедала. Образ изобретателя Дедала всю жизнь волновал Эмпедокла, склонного к инженерным изобретениям и техническим фантазиям. Этот местный миф дошёл до нас в изложении Диодора Сицилийского. Он явно отличается от общеэллинского, ставшего классическим, варианта.  По Диадору Дедал, правнук Эрехтия, родился в Афинах. Он был необычайно одарённым ваятелем и зодчим, прославился художественной резьбой по камню. Если Орфей оживлял камни волшебным пением и музыкой, заставляя их пускаться в пляс, то Дедал это делал искусными руками, превращая дикий камень в произведение искусства. Был у него ученик по имени Тол, и стал он превосходить своего учителя в изобретательстве. Он создал гончарный круг и пилу, одарив этими открытиями греков, снискав себе великую славу. Тогда Дедал убил своего ученика. Преступление было раскрыто, и Дедал бежал на Крит, где в те времена правил царь Минос. Держава его была сильна флотом и держала в страхе всё Средиземноморье, соперничая с Вавилоном и Египтом. Занятый управлением могущественной державой, он не доглядел за собственной супругой Пасифаей, которая по наущению бога Посейдона согрешила со священным животным и родила чудовище, человека с головой быка, Минотавра. Чтобы скрыть грех от глаз подданных, Минос заказал Дедалу строительство особого жилища для этого получеловека, и мастер выстроил свой знаменитый Лабиринт. В нём и жил Минотавр, питаясь афинскими юношами и девушками, которыми эллины платили дань царю Миносу. Бегство с Крита Дедала историк Диадор объясняет тем, что этот изобретатель сделал для Пансифеи приспособление для преступного совокупления с быком. Икара этот древний историк называет сыном Дедала. О крыльях, якобы изобретённых им, не упоминает ни слова. Юноша просто оступился со скалы и упал в море, которое стали называть Икарийским. Дедал же бежал с Крита традиционным способом, на корабле и прибыл на Сицилию во владения царя Кокала, который знал о нём как о прославленном изобретателе и принял как друга.
 
Сикульский сказитель, вызвавшийся за небольшую плату стать проводником юного Эмпедокла, поведал благодарному слушателю о том, что великий мастер-грек построил для царя Кокала необычную крепость Камик, расположив её на высокой горе так, что к цитадели вела лишь узкая, повсюду простреливаемая несколькими лучниками тропа. Других подходов к ней не было. Камик стал резиденцией Кокала, вокруг него вырос варварский столичный город, уничтоженный ещё за двести лет до описываемых событий.
 Сказитель указал на гряду дальних гор:
- Вон там высилась башня Дедала.
- Не вижу.
- Её давно уже нет, слилась она с камнями гор.
- Так что, и следа не осталось?
- Как же! Есть следы, и повсеместно. Это он изобрел паровые бани, устроив их под землёй, рядом с горячими источниками. Мои сородичи любят попариться. Это у нас давняя традиция, ещё с тех времен, когда мои предки жили на снеговой равнине Гипербореи.
- А разве снег не на высоких горах?
- В Гиперборее, о снегах которой в наших сказках память сохранилась, белоснежные поля половину года покрывают долины и холмы, а реки сковывает лёд, да такой толстый, что и вооружённый гоплит, не замочив сандалий, перейдет через реку в стадий шириной! Может быть, оттого, что наши предки пришли с далёкого севера, мы и полюбили паровую баню. Хороший пар смягчает летнюю жару, а зимой он – просто спасение от знобящего кости Аквилона.
 
Между тем купеческий караван медленно и неуклонно приближался к горному хребту. Путешественник и проводник говорили и говорили о делах давно ушедших столетий, о поисках гробницы Миноса, принявшего смерть от дочерей сикульского царя, о храме Афродиты на горе Эрикс, который по преданию был украшен Дедалом, о хитроумной загадке –  как продеть нить сквозь лабиринт ракушки – которую этот мудрец решил, привязав тонкую нить к ноге муравья, и впустив его в чрево раковины*. Постепенно речь зашла о царском роде сикулов. Как тут было удержаться Эмпедоклу, чтобы не поведать, конечно же, «по секрету», что мать его из этого славного рода.
- Так ты потомок благочестивого Эола?
- Мне рассказывала мама, что в её роду, ведущему своё начало от Андрокла, сына Эола, помнят, как мой далёкий предок оказал гостеприимство Одиссею, посетившему после Троянской войны и долгих вынужденных скитаний Сицилию, которую тогда называли Тринакрией. Эол научил мореходов ставить мачты на вёсельных судах и ловить попутный ветер. Он оставил нам, потомкам, завет поступать с людьми по справедливости. Уже при жизни он ничем не уступал богам, а после смерти сам стал богом. И я хочу стать богом!
- В потомках порой просыпаются предки, возможно, что таков и твой путь. Царская кровь не скудеет. Почему бы тебе вначале не стать царём?
- Предки по отцу не позволят. И дед мой, и прадед боролись с тиранами. Отец продолжает их дело. И мне это суждено. Конечно, есть справедливые тираны, но и они могут поддаться лживым даймонам и обезуметь. Лучше уж пусть правит демос.
- Не знаю, лучше ли? Мне доводилось видеть обезумевший народ. Поверь, это ещё страшнее, да и жертв более, чем от тиранического правления умного одиночки. Разве ваш Ферон плох?
- Я против него.
- И что ты сделал против тирана?
- Написал на воротах города «Ферон – выскочка».
- Однако и глубока в тебе гордыня! Верю, царских ты корней, Эмпедокл!

Эксенет подстраховал первое самостоятельное путешествие своего племянника, вложившись в наём охраны купеческого каравана. Профессиональные стражники были чужеземцами, жителями южных пределов Галлии, лесной страны. Греки считали, что если этруски их закоренелые враги, а врагами этрусков являются галлы, то галлы-кельты на их стороне. Тем более, что они были бесстрашными воинами и людьми образованными, хотя и варварами. С первых же дней пути Эмпедокл подружился с кельтской охраной, прежде всего, с их предводителем. Тот достаточно хорошо владел эллинской речью, поскольку не первый год служил наёмником. «Почему их называют дикарями?  –  думал Эмпедокл. – Каждый из них прошёл школу лесных мудрецов друидов и владеет мудростью многих веков. Есть что послушать, и есть чему поучиться. А как они понимают язык деревьев!» Эмпедокл никогда не упускал возможности расширить свои впечатления и пополнить знания. Его восхитила убеждённость кельтов в том, что смерть – всего лишь переход души в другое состояние. Например, душа воина могла переселиться в такое царственное дерево как дуб. К этому переходу следует быть готовым, чистым в сердечных помыслах и делах. И это делало их верными людьми и бесстрашными воинами. От этой уверенности веяло чем-то бесконечно древним, всечеловеческим. И просвещённые эллины, последователи Орфея, считали, что чем чище жизнь человека в этом мире, тем светлее и благополучнее она будет по ту сторону видимой земли. И он сам начинал верить в грядущее перевоплощение его собственной души, которая странствуя, переходит от одной телесности к другой, а затем и к бестелесности, пока не достигнет права обитать рядом с богами.
Некоторые фразы предводителя воинов запомнились ему на всю жизнь и проросли в грядущих стихах. Например: «Смерть – источник обновления», «Боги – живые силы природы. Они и созидают и разрушают, чтобы вновь созидать. И так бесконечно», «Ничего не исчезает насовсем. Жизнь – цепь возрождений в лоне Богини Матери, Великой Даны (дающей)», «Герои – посредники между богами и людьми», «Бард (поэт, рапсод) – голос Великой Богини». Многие изречения он уже слышал от своей матери Нестис.
Эмпедокла поражало бережное отношение кельтов к природе. Они даже ступали по земле так мягко, словно остерегались примять травинку или раздавить жука. Они верили, что окружающая их природа соткана божественными силами. «Ну разве они варвары! – думал он. – Они ведают главное!». Удивительнее всего, что ничего не зная о греческих мудрецах, они называли четыре основы мироздания, как четыре времени года, как четыре стороны света, как четыре времени суток (рассвет, полдень, вечер, ночь)  –  и это были – Огонь, Воздух, Вода, и Земля. Сами они, воины, принадлежали к стихии Огня и раздувавшего его воздуха, а вот их возлюбленные, их невесты сотканы были из Воды и родной Земли. Именно из любви к ним, своим суженым, служили воины-кельты греческим купцам, скапливая на выкуп серебро акрагантских  монет.
Как правило, кельты держались особняком. Вот и этим вечером они разожгли костёр в укромной лощине, выставив часовых возле островерхой скалы, откуда могли обозревать стоянку торговцев и в любой момент подать сигнал об опасности. Эмпедокл сидел и впитывал всё происходящее.   Он заметил, что все четыре мировые стихии находились во взаимодействии: огонь горел, его раздувал ветерок, вода кипела и пар растворялся в воздухе, плоды земли варились в медном котелке, преобразуясь в ароматную похлёбку. Костровой приводил все эти силы в равновесие. Переполненной этой обыденной тайной, Эмпедокл отправился к своей повозке, забрался в свой уголок и закутался с головой в дорожный плащ. И ему приснилось Мироздание в виде куста цветущего миндаля, который манил его бело-розовой ветвью. Многое из народной мифологии войдёт в дальнейшем в его поэмы. Но для этого необходимо было стать поэтом. В эту ночь в нём стало расцветать Слово.
Утром вновь отправились в путь. Небольшой отряд воинственных сикулов наблюдал с дальнего холма за их перемещением. Они видели, что кортеж купцов надёжно охраняют кельты, чьи медные шлемы с изогнутыми козырьками сверкали под сицилийским солнцем. Но Эмпедокл представлял себе другое странствие: вот он переходит из мира в мир, двери не заперты, пороги не высоки, а он черпает силу сразу же из двух параллельных миров. Он словно воспарил над скрипучей повозкой и закачался на невидимых волнах неба. Так начинался прилив вдохновения, новое для него чувство, которое психологи часто неверно называют «пограничным состоянием». Юноша ощущал в себе некий дар, который стремительно побуждал его к росту, как миндальное деревце к цветению. Если бы сейчас ему встретилась нимфа, то он бы в неё непременно влюбился. Но его ожидала другая встреча, та, что побуждает поэта к творчеству.

Караван двигался в глубину острова, к священному городу Генне. Дорога, стиснутая отвесными склонами гор, поднималась всё выше. Неуклонно взбиралось на вершину неба раскалённое солнце. Жара становилась всё ощутимей. Ни ветерка. Эмпедоклу казалось, что он едет на огненном осле. И, как ни рвалась душа вдаль, за каменистый хребет, тело требовало отдыха. Он искренне обрадовался, когда прозвучал сигнал к остановке. Рабы быстро сняли с мулов поклажу, и те тотчас же начали пощипывать молодую травку. Склон сиял золотым в закатном свечении, убегающим к близкому горизонту дроком. Плотно утоптанная красноватая дорога, змеясь, уходила в горы. Стражники заняли свои места, охраняя стойбище со всех сторон.
Место привала было на удивление уютным. Надо сказать, что долины во внутренней Сицилии – редкость, на острове они занимают немногим более десятой части территории, теснясь к морскому побережью. Остальное пространство гористо. Долина, выбранная путешественниками, была не только создана природой, но и специально обустроена людьми для отдыха. Эмпедокл и его собеседник расположились под нависшей скалой. Из расщелины пробивался ручей, достаточно глубокий, чтобы можно было зачерпнуть дорожным киликом прохладной воды. Вскоре проводника сморило, и он сладко заснул.
Эмпедокл неотрывно смотрел сквозь неподвижную завесу молодой листвы. Там, в ее глубине, сияло солнце.  Глаза его смыкались, разноцветные круги плыли, переливались, рождая фантастическую игру красок и линий. Ему почудилось, что это не просто круги, а следы сбегающего с неба невидимого существа.  Не самого ли Аполлона? В его душе зазвучала музыка, сердце наполнилось светом, поднимающимся из солнечного сплетения прямо в его растревоженное сердце. Да, это был Аполлон, но он не походил на свои статуи, он не был похож и на человека, лишь цвет и музыка, свет и переплетение солнечных лучей. Эмпедокл вошёл в эту светящуюся сферу. Он вдруг понял, что все статуи, изображавшие бога, врут. Не об этом ли говорил ему старец Ксенофан, гостивший в их акрагантском доме? Слова гимнософистов, обращающихся к Аполлону, как к совершенному человеку, далеки от истины. Бог невидим и не изображаем, его можно почувствовать лишь вдохновенным сердцем, и лишь в лучах восторга сердце прозревает. Привычная с детских лет, заученная у дидаскалов картина мира поколебалась. Сами собой возникли строки, обращённые к богу Аполлону. Эмпедокл достал из дорожного мешка лиру, настроил её на эолийский лад и начал наигрывать так, что слова растворялись в мелодии, а музыка оборачивалась словом.

Ты созерцаешь с вершин, о блаженный, пространства эфира,
Землю и судьбы людей сквозь туман наплывающей ночи –
Вплоть до могучих корней, что окутаны звёздною мглою;
Взор твой свободно парит на просторах бескрайней вселенной;
Держишь начало всего и конец: альфа ты и омега…

Эмпедокл не заметил, что у него появился слушатель, проводник, которого разбудили и привлекли слова песни.
- Это из гимна Орфея?
- Не знаю, музыка и слова сами явились. Я думал об Аполлоне.
- Это понятно. У нас считают, что он родился на нашем острове. 
- Может быть, титан Гелиос и родился на Делосе, но только не Аполлон, бог солнечного света.
- Солнце прекрасно зримо в ранние часы дня и на закате. Днём оно слепит глаза, осязаемо и нестерпимо. Совсем иное дело «свет», исходящий и от солнца, и от звёзд, и от куста цветущего миндаля, и из собственных глаз. Посмотри на играющую в лучах листву этого платана. Смотри долго, чуть прищурив глаза, а теперь сомкни веки. Что ты видишь?
Эмпедокл сомкнул веки и ему показалось, что свет от солнца слился с его собственным пыланием.
-  Свет не исчезает, но претерпевает странные метаморфозы, превращаясь и воплощаясь в грациозно мчащихся ланей, а следом за ними галопируют всадники, вдруг обернувшиеся в смеющихся дельфинов, их поглощают разноцветно мерцающие воздушные дворцы, вспыхивающие и исчезающие, становящиеся невиданными, сказочными существами. Я вижу их бег, они всё ближе и ближе! О, это мой бег в объятьях света!
- Всё это и есть – Аполлон, обитающий на Островах блаженных. Таким он является поэтам. Значит ты, Эмпедокл, –  поэт!
   Пройдёт много лет, наступит расцвет всех дарований Эмпедокла, и он сформулирует новую для человечества идею – свет обладает скоростью! Идея скорости света была осмеяна Аристотелем и на тысячелетия изгнана из научной картины мира. Этот прославленный рационалист не признавал ни певца Аполлона, ни волшебного Орфея, ни поэзию как таковую. И он был не прав. Мы теперь знаем, что истина, гениальное предвиденье скорости света, была в устах поэта-философа Эмпедокла. Певучим и зрячим сердцем он просто увидел стремительный бег световых лучей. Поэзия порой опережает науку подобно тому, как красота оставляет далеко позади себя пользу.
Эмпедокл открыл глаза. Видение исчезло, а стихи продолжали звучать. Проводник замолк и деликатно отошёл в тень, оставив его в блаженном одиночестве.

Пробуди, Аполлон, дар предвиденья, жизнь освещающий…

Да ведь и сам лучезарный бог не вдруг овладел даром видеть будущее. Прежде ему пришлось сразиться с чудовищем Пифоном. Свет побеждает тьму, и грядущее раскрывается перед мощью победителя. Придёт время зрелости, и вопросит Эмпедокл дельфийского оракула. Там, в далёких от этих мест Дельфах, где, согласно мифу, произошла битва с Пифоном. Разверзлась под поверженным зверем земля, заклубился внедренный пар, вдохнула его Пифия, жрица храма Аполлона-победителя, и на вопрос, что ждёт его впереди, дала простой ответ: «Вечность».
Но сегодня, в этот жаркий весенний вечер, ему казалось, что именно здесь, в этой долине, расположено природное святилище Аполлона, а чуть на восток, прямо под горой Этна, упрятан поверженный им дракон Пифон. Он поделился своим видением с проводником. Тот, внимательно взглянув на юного собеседника, сказал, что так считают поклонники Орфея, орфики, община которых своевольно и тайно поселилась недалеко от этих мест.
- А ты мог бы провести меня к ним?
- Может быть. Увидим.
В слабом дуновении ветерка Эмпедокл уловил сладковатый аромат лавра, священного дерева Аполлона. И он счёл это за добрый знак… То, что Эмпедокл пережил в этот день, долго будет в нём зреть, пока не отчеканится в стихах его поэмы «Очищения», раскрывающих сущность бога, невидимого нами «Оно»:

Ибо Оно не уснащено человеческой головой на теле,
И из спины у него не прыщут две ветви рук,
Нет ни ног, ни проворных колен, ни волосатого члена,
Оно – только Дух, святой и несказанный,
Обегающий весь космос быстрыми мыслями…

Купеческий караван отправился дальше. Чем выше в горы поднималась дорога, тем становилось прохладнее. На небе не было ни облачка, все дни путешествия солнечные, аполлонические. И казалось, что небо неотрывно смотрит на всё, что происходит на земле. На Сицилии более половины года дни ясные, особенно весной и в самом начале лета.
Дубовые леса и сосновые боры по обе стороны дороги свидетельствовали, что они очутились в самой сердцевине острова. Казалось, это совершенно другая страна. Бывалые торговцы называли её сицилийской Гипербореей. За следующим перевалом могла открыться ещё одна неведомая страна.
Природа Сицилии разнообразна. В ней есть всё, что есть и в остальной Европе, а порой она напоминает ближневосточные и североафриканские края. Может, поэтому она манила колонистов со всего Средиземноморья. Она дала приют многим народам, переплавляя их в сикилиотов, островитян-сицилийцев. Пройдут столетия, появятся здесь новые жители –  латиняне-римляне, арабы, норманны, византийцы, испанцы, германцы, французы, итальянцы. Но эллинская родовая и языковая сила пробьётся и сквозь тысячелетия. И более выдающейся личности, нежели природный сикилиот Эмпедокл, Сицилия не породит.
Путешествие продолжалось.  До Гимеры оставалось меньше половины пути. Вот и Генна, священная долина центральной Сицилии. Она походила на чашу, края её плавно поднимались, а достигнув венчика, обрывалась пропастями. Из-за её расположения в сердцевине острова и особой формы её часто называли пупом Сицилии.
Проводник рассказал Эмпедоклу, что во времена богов, на исходе Золотого века, в этой долине устроили олимпийцы свадьбу бога Плутона и Персефоны. Разгорячённый амброзией Зевс подарил новобрачной весь остров, называвшийся у богов Тринакрией. Мать Персефоны, богиня плодородия Деметра, именно здесь, в этой долине, прорастила первое пшеничное зерно. Чаша долины была небесно-лазурной от цветущих фиалок, распространяющих такой аромат, что собаки теряли след, а поэты голову. Именно здесь Деметра прятала юную дочь-девственницу.  Беззаботно и весело жила Персефона. Любимым её развлечением были игры с подругами. Одну из них звали Афина. Жила она на северном побережье острова, где ныне расположена Гимера. Другую девушку звали Артемидой, а жила она на западном побережье, где сейчас Сиракузы. Когда через Сицилию гнал Геракл стадо коров Гериона, останавливался он у богини Афины. По её повелению титаниды-нимфы вывели из-под земли горячие источники, чтобы омыть героя. Вот в водах этих источников подружки и резвились. Когда встречались у Артемиды, то развлекались охотой на склонах Этны, покрытой в те времена густыми вечнозелёными лесами, полными зверей и дичи. Наохотившись, они возвращались на островок, ныне называемый в честь богини Ортигией, и омывались в источнике Аретузе, где их окружали священные серебряные рыбки.
Но больше всего им нравилось резвиться на фиалковом лугу Генны. Эмпедокл видел реальный луг и силился вообразить, каким он являл себя в Золотом веке.
- Голубоглазый Аргус!
Ему не составило труда представить трёх юных богинь. Эмпедокл почувствовал себя жителем этой божественной страны. Но не человеком, а цветущим кустом миндаля, в котором жила тогда, в ту волшебную пору, его душа.
- Я – куст!
Богини проходили мимо него и улыбались.

Деметра хлопотала у небольшого очага, сложенного из драгоценных и самоцветных камней. И не заметила Богиня-мать, как за цветущей рощей открылся вход в пещеру, так тихо разверзлась каменистая земля. Словно порыв душного, затхлого ветра, вырвался из неё Плутон-Гадес-Аид на своей чёрной колеснице, подхватил затаившуюся в цветах Персефону и умчал на восток, к Ионическому морю, туда, где ныне Сиракузы. Колесница, словно в предутренний туман, въехала в твердь, и на этом месте возник источник, названный Кианой, который и смыл все следы похищения.
Артемида видела, как унёс Плутон её подругу, но побоялась сказать об этом Афине. Долго они искали Персефону. Артемида не выдержала и рассказала, что унёс девственную Персефону похотливый Плутон. Помутился от горя рассудок Деметры. Обняла страдающую богиню её мать Гея. Стали вместе они оплакивать Персефону. Пожухла листва, осыпались фиалки, всё омертвело. Голод и холод охватили землю. И тут окружили богиню плодородия люди, стали утешать её музыкой, песнями и танцами. Вновь распустились фиалки, покрыв небесным ковром долину Генны. И тогда благодарная Деметра дала сицилийцам в дар самые богатые в мире урожаи пшеницы.
В разгар праздника сбора урожая, многотысячный хор пропел гимн в честь Деметры и Персефоны, возрождая в гармоничном слове время Золотого века, когда люди и боги жили вместе. Разверзлась взрыхлённая песней земля, вышел из её недр огромный, до самого неба, золотой пшеничный колос, осыпал землю полновесным зерном и появились в лучах этого плодородного дождя жених и невеста, Плутон и Персефона. Сыграли свадьбу и подписали договор Плутон и Деметра, что будет Персефона полгода с мужем под землёй, а полгода с матерью под солнцем.
И вновь на земле воцарилась любовь. Буйно люди вели себя на свадебном пиру, ударил им в головы хмельной напиток. Но ради дочери не стала их наказывать Деметра, а установила меру веселью и питию. Тот же, кто нарушал эту меру, впредь нёс наказание, болезнь, медленно сводящую человека в Аид. И этот рок самоубийства и по сию пору довлеет над родом людей…

 Проводник тронул за плечо зачарованного пригрезившейся сказкой Эмпедокла, и они направились к знаменитому на всю Сицилию храму Деметры. Когда они молились, взывая к богине, юный путешественник почуял отдалённое пение и звон колдовских бубенцов.
- Ты слышишь?
- Это поют и танцуют орфики из соседней долины. Они пришли поклониться Деметре.
- Меня зовёт эта песня.
- Тогда иди за ними, но тайно, чтобы тебя не видели. Говорят, что попасть в их засекреченную страну можно лишь по воздуху.
- Но у меня нет крыльев.
- Тогда захвати верёвку.
Торговый караван ушёл в Гимеру без Эмпедокла.   
             
Глава 2. В долине орфиков
 
… до дна ущелья оставалось чуть более семи локтей, верёвка оборвалась, и юноша упал, потеряв сознание. Когда он очнулся, то первое, что увидел, была необычайная бабочка. Она порхала прямо перед глазами, позволяя себя разглядеть со всех сторон. Форма её была совершенной, окраска чёрно-белая с красными симметричными горошинами на крыльях. Она казалась воплощением бессмертной души.
- Может быть, я погиб и душа моя, отделившись от тела, уплывает в невидимый мир?
Но бабочка никуда не улетала, она танцевала над рассечённым веткой лбом Эмпедокла. От лёгких дуновений, рожденных взмахами её крыльев, кровь свёртывалась и подсыхала. Она села прямо на эту ранку и исчезла из поля зрения. Даже когда он пошевелился, бабочка, которую называли именем бога света – Аполлоном, продолжала сидеть, подрагивая чёрно-бело-алыми крылышками. Она тоже была ранена, но её рана не заживала.
Так продолжалось, пока юноша не услышал звуки человеческой речи.
- Бессмертная душа приветствует тебя, юный незнакомец! Сам Аполлон оказал тебе покровительство.
Эмпедокл поднял голову, бабочка вспорхнула и полетела в сторону седовласого человека в белых, струящихся в утреннем свете одеяниях. Она села ему на плечо. Юноша, обращаясь к старику, проговорил:
 - Ты человек или дух?
Не будем удивляться этому странному вопросу. Греки ранней поры классической античности верили, что весь мир населён духами, что стоит лишь пристальней вглядеться, и можно увидеть их в воздухе, выхваченных солнечным лучом, в толще воды, в языках огня и даже в невидимой глазу земле. Дерево, пока смотришь на него, остаётся собою, но стоит отвернуться, оно мигом может превратиться в человека – и обратно в дерево, сбежать по склону и слиться с собственным отражением. Считалось, что духи –посланцы Небес на мучительную Землю, утешители. Но седовласый не был из их породы, хотя и тесно связан с ними как бродячий жрец орфического культа – орфеотелист.
- Я – служитель бога, Архелай.
- Я служитель муз, Эмпедокл.
- Юноша, ты не боишься смерти, раз таким рискованным способом проник в нашу потаённую долину? Не отвечай. Это я вижу, и это хорошо. Но докажи мне, что ты посланец богов, что ты – поэт.
Эмпедокл достал из сумы лиру. Она была цела и, на удивление, после падения не требовала настройки. Он пропел Архелаю начальные строки из своего гимна Аполлону. После недолгого молчания жрец вздохнул, продолжая покачивать головой в такт песне и приветливо продолжил разговор.
 - Да, похоже, ты прав. Эти стихи хочется слушать ещё и ещё раз, пока не запомнятся. У меня такое чувство, что они рождены в глубокой древности, появились на свет только сейчас, и их ожидает благодарное будущее. Тебе нужен отдых, а моё жильё рядом.  Приглашаю тебя в гости.
В небольшом глинобитном доме, где едва трепетал угольями алтарь-очаг, освещая искусно вылепленные фигурки богов, собрались друзья и прихожане старца и жреца Архелая. Были среди них и женщины, что не принято на традиционных симпосиумах, известных Эмпедоклу по Акраганту. Старец представил своего гостя и кратко рассказал об их мистической встрече. Эмпедокл, высокий, рыжекудрый и оливковый от загара, с лирой в руках, напоминал своим обликом божественного Орфея. Как знать, может душа Орфея вселилось в этого юнца, похожего красотой и на мальчика, и на деву.
- Ты среди своих, люди мы добродушные. А поэтов любим как детей.
Орфики этой долины верили, что стихи, гимны, песни, поступки, добрые дела и даже великие замыслы благосклонно воспринимаются богами, что с неба видят земных обитателей, тех, чьи души светятся добродетелями, подобно звёздам на небе. И не исчезнут праведные души, как не погаснут горящие светила.  В этом орфики усматривали справедливость, которую называли именем богини Дикэ. Если бы не обилие богов, не вера в переселения души, не экзотические обряды, дошедшие от незапамятных времён, их можно было бы принять за ранних христиан. По мне, так они и были их далёкими предтечами, но ещё не обретшими единого в Троице бога.
Мирра и шафран курились на алтаре, сливаясь с сосновым духом подбрасываемых в огонь чурок. Подали обед. Гостя поразили слова распорядителя трапезы: хлеб – Деметра, вино – Дионис. Вкушаем во имя чистоты! Орфики стройно пропели гимн Природе. Запомнились слова «конец бесконечный», «В формах чужих пребываешь», «демон всевышний», и две строки:

Мать и отец, молим, к нам приведи
И здоровье, и мир, и всему умноженье.

Еда была разнообразная, но только растительная, с очищенным оливковым маслом, вино деревенское, на треть разбавленное водой. Обед завершился совместным пением гимна Гестии.

Счастьем повей на меня и здоровьем… 

Архелай бросил на уголья горсть зёрен дикой конопли. Эмпедоклу казалось, что он попал на остров блаженных, голова туманилась, в глазах плыло: «Орфей, приди, научи меня слагать живые песни…»
Так состоялось его знакомство с обитателями долины.
Аскеты разошлись по своим хижинам, оставив отдыхать юного поэта. Все они были детьми общины, но каждый отвечал перед богами лишь за собственные ошибки, душевную нечистоплотность, грехи. Соединяла их древняя как мир Деметра, общая для всего живого прародительница.
Всё живое их восхищало. Они умели находить общий язык даже с крохотным паучком, бегущим по тонкой серебряной нити. Они воздерживались от пролития крови, стараясь питаться лишь дарами Диметры, чаще всего зерновыми. Бобы по давнему запрету не ели – их внешний вид был им неприятен. Охотников и мясников называли «скверными людьми». В отношениях между мужчинами и женщинами предпочитали сдержанность, которую нарушали, дав полную волю разгулу лишь в дни дионисийских празднеств. Телесный грех снимал своей властью сам Дионис.
Юношу все полюбили.  Началась многодневная подготовка Эмпедокла к посвящению в орфические таинства. Ему поведали о жизни Орфея, развернули папирусы с творениями поэта и его товарища Мусея. Многое из того, что Эмпедокл услышал и прочитал в эти дни и ночи, он уже знал, но теперь эти знания оживали. Его очаровала обстановка бескровных жертвоприношений, прогулки по долине с многомудрыми аскетами, совместное пение и музицирование, необременительные полевые работы, сбор лекарственных растений. Возникал таинственный и в тоже время невероятно ясный образ жизни на сказочных Блаженных Островах. Словно воплотившаяся песнь Гесиода о Золотом веке, о стране безмятежных поэтов.
Эмпедокл от орфиков узнал много нового о лечебных свойствах сицилийских растений, об оживляющей силе музыки, гармоничными волнами очищающей и тело и душу-психею.
 Аскеты долины показали Эмпедоклу небесную лиру Орфея, заключая урок мифической астрономии словами:
-И твоя малая арфа, дай срок, обернётся божественной лирой!
Юноше почудилось, что ещё вот чуть-чуть, вот привстанет на цыпочки – и он дотянется до светоносного, звёздного инструмента. И тут что-то сместилось. Реальность заволокло, и сам Орфей дал потрогать ему волшебные струны. Появившись на долю секунды, он тотчас исчез. Но в юноше, в его душе, в токах крови, в биении сердца – разлилось особое чувство вселенской гармонии, равно необходимой и для земной поэзии, и для небесных созвездий.
После очередного знойного дня, с наступлением сумерек, орфики собрались у жертвенника. Аскеты пели гимны, которые, как они верили, были созданы самим Орфеем. Эмпедокл фракийской кифаре полубога предпочёл свою сицилийскую арфу, пальцами его водил не только Аполлон, но и Асклепий. «Врачующие звуки!» - лаконично оценил его игру Архелай.
- Выпей вина, Эмпедокл. Это – дар Диониса-Иакха.
Кубок, наполненный тёмно-алой жидкостью, был деревянный, изукрашенный причудливой резьбой, раскрашенный в четыре краски, его приятно было держать в руках. Медленно, даже не предчувствуя, что его ожидает, выпил он до дна – и блаженно уснул. Ему снился Орфей. По возрасту не старше, чем он сам, совсем не мудрец, какими были Гомер и Гесиод, скорее поэт-философ. Да и не скажешь, что слишком умён. Не мыслью, но вдохновенным пением, полным любви и преданности Аполлону, проникал он в тайны мира, которая упрятана в Аиде и на Олимпе одновременно.
Наступила ночь, время орфического таинства. Архелай, облачённый в белоснежный пеплос, с жезлом, увитым плющом (тирсом), в правой руке и каменным яйцом (сферой) в левой, руководил действиями аскетов:
- Всевещая богиня, быстрая Ночь, питающая амброзией всех богов, прими этого юношу, так похожего на деву. Пусть почувствует он всё, что было, всё, что есть и всё, что ещё будет. Соедини это сейчас в вечность!

Спящего Эмпедокла осторожно внесли в священный грот, символический вход в Аид. В его невысоком куполе было искусно устроено отверстие, края которого украшало резное каменное изображение трёхголового пса, Цербера, мифологического стража Аида. Сквозь это отверстие отчетливо виднелось созвездие Лиры Орфея. Прямо под ним стоял мраморный алтарь, напоминающий и стол, и надгробную плиту. На него и уложили юношу.
- Нестареющий Хронос, прими нашу бескровную жертву!
Принесли рыжий охристый ил, смесь воды и земли, им покрыли обнажённое тело юноши.
- Ты яйцо, начало всего, мы вдыхаем в тебя новую жизнь, очищаем огнём, студим на вольном ветру.
Эмпедоклу казалось, что он погружён в пучину Эреба (мрак), что его всё быстрее и быстрее вращает, втягивая в бесконечную воронку. Свод грота также вращался, превращаясь в огромный шар, сферу. Он оказался внутри этого шара, слился с ним, не сливаясь, как желток с белком, как младенец в материнской утробе, как зародыш нового человека. И был подхвачен дрожью божественной пневмы (воздуха), живым огнем. Так он стал сопричастен началу мира. И столь сильного переживания ему уже не испытать и не забыть. Всю жизнь Эмпедоклу придётся разгадывать орфическую символику, осмысливать образный строй этого тайнодействия.
Обряд посвящения в орфики следовало завершить до первых лучей солнца. Вокруг алтаря стояли кратеры с водой и жаровни с углями, по всему периметру высились священные статуэтки, изображавшие богов, спутников и помощников Диониса. Медленно и ритмично в руках орфиков-корибантов зазвучали бубны и кимвалы. В Гиперборее таких людей называют шаманами и по сию пору. Женщины и девушки закружились, едва не задевая крыльями одежд языков пламени. Своды тесного грота многократно отражали древний ритм, которым очищали от демонов землю, воздух, воду и огонь.
В жертвенное пламя подбрасывали сосновые шишки, закрутив каждую из них волчком. Шуму их вторили кастаньеты-трещётки, которые корибанты вращали над огнём. Все, включая Архелая, вошли в священный транс. Образовавшуюся на сфере потолка грота копоть соскребли медными лопатками и смешали с оливковым маслом. Архелай, обмакнув в получившуюся чёрную краску кисточку, разделил распластанное на мраморной столешнице обнажённое тело юноши на семь частей. Алой краской в левой части груди он нарисовал круг, обозначающий сердце. Орфики один за другим выкрикивали загадочные, дошедшие по цепочке поколений, фразы:
- Ты убит, ты растерзан менадами. Ты – умер. Лишь умное сердце осталось живым и прекрасная голова, наполненная вином песен.
- Душа, малая искра нездешняя, погребённая в теле, заключённая в нём за прошлые прегрешения, – освободись!
- В жертву богам приносим плоть. Жизнь очищается смертью.
- Дикэ всё видит. Справа от Зевесова трона место её. Ведомо всё ей.
Корибанты отбивали ритм всё быстрее и быстрее. В какой-то момент Эмпедокл очнулся, но не мог пошевелиться, не было сил даже приподнять веки. Ему показалось, что и не он это вовсе. И стало страшно слышать над собой шелест своей души. Былое очарование сменилось ужасом…   
Окончательно приходить в себя он начал, когда по его телу потекла вода. Это Архелай опрокинул, простирая руки в священном порыве, кратер с киноварной подписью «Дионис». Вода смыла черные линии, нанесенные копотью.
- Мёртвой водой тело твоё возрождаю! Вместе с водою живой душа возвращается в тело. Сердце, бейся, ум дрожи струною. Фанес, явись!
Вокруг него кружились опьяневшие без вина менады, круг вдохновения сужался.
- Ты наш! Ты – это мы. Солнце взойдёт и разрубит тебя на две половины! Кем ты будешь тогда?
- Собой!
С первыми лирными звуками в узкую прорезь на восточной стене грота ударили солнечные лучи.  Эмпедокл машинально закрыл глаза ладонью, свет вспыхнул внутри, в солнечном сплетении, и стал подниматься к сердцу. Но вокруг себя он ничего не видел. Архелай успокоил юного миста.
- Не бойся, это – слепота ослеплённого солнцем. Она сейчас пройдёт, но запомни сие ощущение. Пятичувственный человек рождается вновь и вновь, пока не обретёт он шестого чувства. Слава Дионису! Теперь отними ладони от глаз. Головы без шей и руки без плеч, хвосты вместо ног, глаза бегущие по кругу…
И вдруг всё соединилось в необходимом порядке, как надо, всё стало гармоничным и привычным глазу.
- Я снова вижу!
-  Новая жизнь!
   
Уже днём, за общим столом, уставленным фруктами и вином, Архелай объяснил Эмпедоклу тайный смысл обряда очищения и посвящения в их братство. Юный орфик-курет наизусть и под собственный аккомпанемент пропел несколько строк из «Теогонии» Орфея. Начало взволновало Эмпедокла, но затем он стал узнавать то, что ранее слышал уже в гекзаметрах Гомера и Гесиода, и эти совпадения придали жизнеописанию богов ещё большую убедительность.
Ночь у орфиков оказывалась Всевещей богиней, первой, что явилась в мир. Именно она вскормила небесной пищей (амброзией) всех богов. Орфей услышал голос ночи, понял речь ночи, вобрал её в себя и разлил сиянием чудных песен. Он пел о небесном, Гомер о земном, даже когда и рисовал небесный Олимп.
- Чёрная курица Ночи снесла света яйцо, выскочил из него Фанес, цыплёнок сияющий, стал он отцом-петушком всех богов многоликих. Фанес построил небесный дом для бессмертных и земной дом для людей.
В эту ночь посвящения Эмпедокл приобщился к первоначальной тайне. Всё, что он знал, странным образом переплелось и перепуталось. Он не мог понять, откуда взялась Ночь, если Фанес вскормил богов. Получалось, что яйцо-Фанес появляется раньше Ночи?  Орфики не рассуждали, они верили. От разноголосицы застолья у Эмпедокла кружилась голова и ухало сердце. Он страстно хотел понять, но силы ума ему недоставало.
- Всё что было и всё что будет – в каждом из нас уже есть.
 - Всё одно и каждое отдельно?
 - Рожденьем своим проглатываем Гею, Урана и Крона, что обитают внутри Зевса.
- Солнце Аполлона в Дионисе-Иоакхе.
-  Каждый из нас – Протогон (перворождённый). В кратере Ночи рождаются души, каждая – Ночи родня, человек или бог, –  безразлично.
- Ждёт Адрастея (Справедливость) у входа в пещеру, тайну её охраняя.
- От Адрастеи – законы, а Дикэ-богиня зорко следит, чтоб они соблюдались…
Имена богов и богинь сыпались на Эмпедокла, как из рога изобилия, создавая певучий хоровод. Их было не меньше, чем звёзд на небе. Над космосом властвует Эрикиней, «славный и великолепный». Вот Гея вступает в брак с Ураном. И это – первый брак Вселенной. Они рождают богов: семь девочек и семь мальчиков. Вот уже Крон становится предводителем тьмы титанов, но Уран сбрасывает чудовищ в Тартар. Недолго властвует победитель. Крон оскопляет его, кровь кастрата брызжет на Гею-Землю, и она рождает гигантов.
Вторая брачная пара – Крон и Рея – становится источником неисчислимых рождений. Причем Рея для орфиков та же Деметра, Земля, а Артемида – Геката, Луна. В Зевсе, как в матрёшке, живут Крон, Уран и непонятный Фанес. На своих пирах боги пьют не виноградное вино, а странный напиток, называемый «стоялым мёдом»(сравните с русскими былинами!) Из каких глубинных, близких к началу начал, времен и народов слились они в чашу памяти последователей Орфея?
Голова закружилась от имён и перекрещивающихся образов. Эмпедоклу стало страшно, как в детстве. Он чувствовал, что из этого воображаемого мира богов и с проводником не выбраться. Ему просто необходима была ясность. Душа в отчаянии кричала:
- Сердце, не дай заблудиться в лабиринте образов, выведи на тропу мысли, твёрдую дай опору…
Сейчас он жалел, что не изучил в отцовой библиотеке свитки философов. Мог бы потихоньку туда пробраться. Метон, родитель его, твердил – рано тебе ещё, рано. Но, может, уже поздно, и он не выберется из этих красочных, опутывающих лианами метафор дебрей.
По пиршественной зале разлились ароматы воскурений. Женщины и девушки неистово кружились, напоминая своим обликом менад. Захмелевшие аскеты больше напоминали сатиров. Слышались лишь отдельные слова: ойнос (вино), эон (жизнь), номос (закон), Арета (доблесть). Она же и Афина. За разъяснениями Эмпедокл обратился к Архелаю.
- Орфей чуждался женщин, за что и растерзан был менадами, а здесь менады повсюду. Почему?
- Орфей был однолюб. У каждого из нас, его последователей, своя Эвридика, своя любимая женщина. А для поэта возлюбленная – это Муза.
- А меня, как Орфея, не разорвут ваши верные менады на семь частей?
- Не бойся, наши менады кроткие, прирученные, все они – посвящённые, а значит и чистые. Нет ни капельки зла в наших девах. Выбирай свою Эвридику, свою суженую. Живи в долине вместе с возлюбленной, сочиняй песни в честь Фанеса, бога света и любви. Он – наш Аполлон, он же и Дионис, что снимает запрет на любовную страсть. Пройдут года, и дионисова искра твоя устремится к богам. И сам ты будешь уже не человек, но бог.
- Но я хочу жить в нашем огромном мире.
- Будешь, Эмпедокл, будешь ты жить в большом мире. Там ты встретишь поэта Пиндара, так передай ему от Архелая привет. А сейчас я с тобой прощаюсь. До встречи на Островах Блаженных!

Действо продолжалось.  Одна из юных менад прилегла рядом с Эмпедоклом. Сквозь тончайшую материю чувствовалось её разгоряченное тело. Ложе занавесили разрисованным полотном.
- Я помню тебя по прошлой жизни. Слейся со мной…
Потянуло в сон. Снами казались и услышанные от Архелая орфические мифы, и сама девушка.  Сладки объятия Диониса да горько похмелье. Эмпедокл смежил глаза и уснул.
Менады и аскеты бережно отнесли юношу в храм и положили на крестообразный алтарь. Ориентирован он был на восток, как и всё в орфическом культе. Четыре его конца обозначали четыре реки подземного мира, четыре стороны света, четыре корня мироздания. Эмпедокла перевернули на спину, головою на восток, правую руку ориентировали на север, левую на юг, ноги на запад. Восток символизировал «огонь», запад – «землю», север – «воду», юг – «воздух». Теперь он был слит со всем мирозданьем. Эмпедокл и спал, и бодрствовал одновременно.
- Тысячелетия смутными путями бродила твоя душа, пока не нашла скорбной обители в твоём нынешнем теле. Вспомни, кем ты был в прошлых своих воплощениях. Сам отыщи себя утраченного, первоначального, того, кто жил в одной обители с бессмертными богами.  Сам Гипнос в прекрасных одеяниях склонился над тобою; Геката, богиня ночных перекрёстков, пришла со своей свитой собачьей и смотрит прямо в твою душу, она разгонит страхи ночные; Эфир в облаках аромата шафрана дарит тебе искру живого огня, это всё, что ты есть, когда тело исчезнет; предок твой Геракл, лучшая поросль земли, самородный и неутомимый, рядом с тобою стоит и велит быть сильным и мужественным. Слышишь призыв его: «Эйа!». Ответствуй ему: «Эвой!»
    
Наступил последний этап посвящения. Жрецы-орфики обвели алтарный крест меловым кругом и пошли вокруг, бряцая в кимвалы, изображая путь Орфея по Аиду, Нижнему миру. Они бормотали:
- Отвяжем от круга юного миста, освободим от колеса, положим предел перерождениям, разобьём яйцо, источник всех воплощений. Путь Дионис-Загрей указал, возрождённый лучом Аполлона…
В освещённых лунным светом сизых полосах воздуха Эмпедокл увидел свою собственную душу. С невидимого Олимпа слетело лёгкое перышко, а на нём, как в небесной лодке, сам водитель душ, бог Гермес. Покружил он, покружил, и улетел обратно. Видно тяжела ещё его душа, не берут её боги в свои чистые чертоги.
 - А если душа не очистится за всю мою жизнь?
-  Тогда Гермес швырнёт её в Тартар, во владения Гадеса. Эринии когтистыми пальцами будут терзать твою душу, человека, попавшего в подземный мир, а затем выбросят прочь, чтобы она вошла в тело, ей соответствующее. Все мы – падшие духи.
- Да, так было и со мной.
- Ты видел свои перерождения?
- Видел. 
- В этот мир мы явились, чтобы понести наказание. Неизбежно будут наказаны все, кто не посвящён в учение Орфея.
Не по себе становилось Эмпедоклу. Он чувствовал, что-то здесь не так. Слишком всё путано-перепутано. Мир должен быть проще, истина – чище и человечней. За время посвящения в орфические мистерии, он и не помнил, сколько прошло дней и ночей. Да и не заметил, чтобы орфики во многом себе отказывали. Аскеты за пиршественным столом не стеснялись взять кусочек послаще.  В своей долине жили они словно в материнском чреве, из которого младенцу уходить не хочется. Пригрелись, обустроились. Слова одни, а дела другие.
В общине орфиков каждый испытывал чувство защищённости, а там, за каменными стенами, жестокий железный мир мясников. Орфей учит воздержанию от пролития крови и резанья мяса. А в мире близится кровавая бойня. Персы хлынули в Элладу, пунийцы готовятся к прыжку на тучнообильную Сицилию. Уйти от всех и своим малым собором очищаться и умереть счастливыми?
Нет, не мог Эмпедокл уйти от мира, не по душе ему было облачиться в белые одежды орфиков, взяться за руки с собратьями и идти со счастливой улыбкой в загробный мир, когда остальной мир в беде.
- Возвращаюсь.
Он не заметил, что вслух произнёс это слово. Архелай обнял новообращенного.
- Я это знал, но теперь ты наш, где бы не был, чем бы ни занимался. Все мы замкнуты в земные тела. Нет ни одного из живущих, кто бы не был запятнан грехом. Что же нам всем необходимо?
- Очищение.
- Так. Но прежде надо разгадать тайну природы и души. Тут поможет либо вера, либо ум. Что выбираешь? Я чувствую в тебе дионисийско-аполлоническую душу, но и звериная сила обитает в тебе. Разве её победить умом?
- Да, если верить.
Архелай достал костяные пластинки, посвящённые Дионису Орфическому, с одной стороны которых было выгравировано слово, а  другая сторона была чистой.
- Что ожидает тебя в ближайшем будущем?
 Он осторожно бросил костяшки на полированную поверхность стола. Прочел открывшиеся слова – и в молчании удалился.
Только три пластинки открылись. Эмпедокл прочел: тело – ложь – война. Он собрал костяшки и метнул их. И вновь выпало три слова, но на этот раз: истина – душа – любовь.
 Так что впереди: война или любовь?

Провожать Эмпедокла вышла вся община. В Долину орфиков уже занесло слухи об огромной армии, морем отправившейся из Карфагена к северным берегам Сицилии. Архелай воскурил фимиам и ладан, все под звуки кифары запели гимн богу войны, Аресу, пытаясь гимном остановить или хотя бы смягчить надвигающуюся беду:

Духом великий и крепкий, отважный и несокрушимый
Демон, любитель оружия, убийца и стен сокрушитель,
Неукротимый Арес, царь кровавый, гудящий оружьем;
Любящий кровь и убийство боец, ужасающий в битве,
Жаждущий дикой борьбы, где бы копья, мечи разгулялись,
Бешеной распри зачинщик, - уйми ненасытную муку;
Склонный к желаньям Киприды, к весёлым утехам Лиея, -
Силу оружья смени ты на подвиги доброй Деметры,
Детопитающей мир возжелай, приносящий богатство.
 
Эмпедокл шёл на север, и незаметно для него самого рождались в сердце гекзаметры будущей его поэмы «Очищения». Записать было не на чем, а запоминались лишь отдельные слова и общее чувство. Протечёт много лет, даже десятилетий, прежде чем он завершит этот труд всей своей земной жизни. От любви он шёл к распре, чтобы вернуться к любви. Несколько дней в Долине орфиков окончательно утвердили в нём поэта. В орфических гимнах ему открылось таинство соединения чувства и ума. Новое слово, ёмкое и всеохватывающее, рождалось в его сознании – единое и неразделимое мыслечувствие. Ему хотелось петь мудрые песни, но именно мудрости ему и не хватало. Так нестерпимо захотелось домой, к свиткам библиотеки, но он продолжал идти на север острова, сочиняя свои ещё далеко не совершенные гимны. Через несколько дней он вышел на скалистый берег Тирренского моря. Душа его пела:

Кличу отца Океана. О, ты, не губимый вовеки!
Ты, прародитель бессмертных богов и смертного люда!
Круг ты земной омываешь, собою его ограничив,
Все от тебя происходят моря и глубокие реки,
Влага святая подземных ключей и ручьи – от тебя же.
               
В руке он сжимал золотую орфическую пластинку, подаренную старцем Архелаем, с начертанным на её поверхности стихом: 

Счастливый и блаженный, ты станешь богом вместо  смертного!               

 То, что мы сегодня знаем об орфизме, – лишь крупица того, что стало доступно Эмпедоклу в то лето. Встреча с орфиками, о которых наш герой не мог не знать в просвещенном Акраганте, состоялась, скорее всего, в ранней юности, оказав сильнейшее воздействие на течение его мысли и чувства. Возможно, в реальности было совсем не так, или не совсем так, как рассказано автором, но от этого глубинный смысл не меняется. Орфизм как религия сложился за сто или сто пятьдесят лет до описываемых событий. Его учение захватило умы значительной части демоса, людей из низов эллинского общества. Подчеркиваю, из низов свободных граждан полисов и жителей хоры, которым аристократ по рождению Эмпедокл симпатизировал.
Уже древние авторы мало что знали об Орфее, тем более об учении людей, считавших себя его последователями. Они слабо представляли орфическую религиозно-философскую картину мира, внешнего и внутреннего, природного и человеческого. Орфею приписывалось всё, что имело отношение к жизни души. Далеко не все их учением увлекались, ещё менее восхищались. В греческих полисах предпочитали традиционную веру в олимпийских богов, то есть следовали Гомеру. В хорах, заселённых свободными земледельцами и мастеровыми, более любили, как своего, Гесиода, который также был в плену олимпийской религии. Лишь немногие эллины, менее тесно связанные с социумом и школьной культурой, создавали свои обособленные сообщества и общины, смутно напоминающие будущие христианские киновии и монастыри, и верили в свой мир, строителем которого они считали Орфея, потомка Атланта, который не небосвод, но бессмертную душу держал на руках.
Платон, думается, не без идейного влияния Эмпедокла, оценил и перенёс в свою философию и растворил в ней многие образы и идеи орфиков. Воспроизводство и обработка в натурфилософском ключе мифопоэтических творений, приписываемых Орфею, внесли в его произведения тот элемент, что пришёлся по вкусу ранним христианам и католической церкви, считавшей Платона «своим язычником».
Эмпедокл, хотя близость его к орфическому верованию не вызывает сомнения, так и остался чуждым христианам. Вооруженный орфическими идеями, он не признавал коллективного очищения людей, коллективной молитвы и спасения души. Он оставался в душе аристократом, а в поведении и в своей жизненной позиции – героем. Он искал свой путь в божественную сферу, единственный и неповторимый. И потому он не был «своим» ни у орфиков, ни у Платона, ни через тысячу лет у христиан.
Существует традиционный перечень произведений, приписываемых Орфею. Многие поэты и писатели античности считали за счастье поставить это великое имя под своими произведениями (Теогнет Фессалийский, Керкоп-пифагореец, Ономакрит, Тимокл из Сиракуз, Персин из Милета, Зопир из Гераклеи, Никий из Элеи, Орфей из Камарины, Геродик из Перивфа, Бротин, Орфей Кротонский и др.)  Список этот является своеобразным оглавлением к собранию орфических сочинений. Авторитетный источник «Суда» называет следующие творения, очерчивающие в своей совокупности круг интересов орфиков:
«Триагмы» в трех поэмах «О священных одеждах», «Космические эоны», «Храмострой. Священные сказания» в двадцати четырёх рапсодиях; «Посвящения в таинства»; «О камнях»; «Благодарственные жертвоприношения»; «Кратеры»;«Возведение на престол Великой матери»; «Вакхические обряды»; «Нисхождение в Аид»; «Покров»; «Сеть»; «Теогония»; «Астрономия»; «О жертвоприношениях»; «О препоясании священным поясом»; «Орфические гимны»; «О Корибантах»; «Физика»; Поэмы «Двенадцатилетие» и «Аргонавтика». Трудно судить, какие из этих книг могли быть созданы во время Эмпедокла, многие из них относятся ко времени поздней античности, склонной к мистике и мистификациям. 

Известно, что Платон, как ранее Эмпедокл, многое заимствовал у орфиков. Например, идею наказания души за её прегрешения, понятие очищения посредством таинств и жертвоприношений, учение об эволюционном возникновении всего живого и прочее. Но к самому Орфею он отнёсся критически, что выразил в своем знаменитом «Пире». Платон считал, что Орфей не понимал природы подземного царства, не догадался, что царь мертвых Плутон показал поэту не живую Эвридику, а лишь её призрак. По его мнению, у самого Орфея, поэта и «неженки», было мало любви, если он ради своей единственной женщины не отважился умереть. Кстати, Эмпедокла Платон считал человеком, одержимым Орфеем и Мусеем, этими фантомами культуры.
Благодаря театру имя Орфея было на слуху у всех образованных греков. Так Эсхил в драме «Агамемнон» устами Эгисфа произносит, намекая на Орфея, что тот «водил за собою всё, вызывая радость своим голосом», и зрители, простые граждане, прекрасно понимали, о ком идет речь.  Через поколение образ Орфея будет выведен комедиографом Аристофаном, который в комедии «Лягушки» устами Эсхила провозглашает общеизвестное:

Орфей обучил нас посвящениям в таинства
И воздержанию от убийств,
Мусей – исцелениям от болезней и прорицаниям.

Живописцы времени Эмпедокла, расписывая вазы, ходовой товар горожан, любили изображать сцены мифов с Орфеем как главным героем. Особенно частым был сюжет: Орфей в подземном царстве. Существует описание картины, где Орфей вослед Патроклу изображен сидящим на небольшом холмике с кифарой в левой руке и пучком ивовых прутьев в правой. Сидит он, прислонившись к священной иве из рощи Персефоны. Вокруг него чёрные тополя. Облик Орфея вполне эллинский, а не фракийский, как следовало  ожидать.
Орфики отрицали различия в социальном плане и ценили каждого открытого и откровенного человека. Им неважно было, раб перед ними или аристократ, гончар или царь, грек или варвар. В человеке, прежде всего, ценились светлые душевные качества: искренность, чистота помыслов, устремлённость к божественному миру, за границу жизни, в бессмертие. Этот загробный мир им виделся населённым местом, особой страной. По их представлению, боги иногда покидали пространство своего обитания и приходили в человеческий мир, исследовали его, изучали, выискивая тех, кто рождён для жизни в их горней обители.
Многие старинные и современные исследователи считают философскую поэму «Очищения» безусловно орфической, а ведь она является вершиной творчества Эмпедокла. Впервые голос поэта воспел человеческую душу с такой пронзительной силой. Однако, в отличие от орфиков, он не считал человека крупицей, искрой Диониса-Загрея, а создал своё, оригинальное учение. Не принял он и «собственно богослужебный характер», который, по словам русского религиозного мыслителя, славяновила А.С. Хомякова, «сохранился в преданиях об Орфее».
Некоторые исследователи считают, что поэма «Очищения» – раннее произведение Эмпедокла, другие – что по мощи и лексике она создавалась вместе с поэмой «О природе». Может быть, это вовсе и не отдельные поэмы, а две части одной, хотя и диаметрально противоположные, как тело и душа.  Думается, что гекзаметры этих поэм создавались не просто на вершине его творчества, а, как завещание, перед самой гибелью, когда весь опыт жизни, вся драма героического пути слились воедино и переплавились в смесь золота духовного мира и серебра душевного пространства. Можно сказать, что обе поэмы создавались им на протяжении всей его жизни и освещены орфической душевностью.
С орфиками он искал встречи и был готов к ней. Сильнейшее воздействие орфической мысли и чувства, улавливаемое в его творениях, говорит в пользу того, что орфизм впитан им в ранние годы жизни. Словно Ахилл, закалённый в водах Стикса, Эмпедокл прошел по лабиринтам орфических мифов и подземельям древних преданий, омыл и укрепил свой дух океаническими водами эпической и трагической поэзии, обострил душевные движения стихами лириков и гимнопевцев, сделал первые шаги как оригинальный поэт, а затем и как мыслитель. Он убрал из орфизма всё лишнее, наносное и извлёк ёмкое поэтическое руководство к действию, превратив его в средство формирования героического характера частного человека посредством волевых очищений.   Отметим явно ощутимые точки соприкосновения этого религиозного учения с христианством: вера в бессмертие души, убеждённость, что человек расплачивается за свои грехи, совершённые им при жизни, в загробном мире, попадая на страшные, мы бы сказали, «дантовы круги» мук в Аид. Добродетельная жизнь уводит душу умершего на Блаженные Острова, даруя ей вечное счастье, что до некоторой степени сопоставимо с католическим чистилищем. Понятия «Рай» орфики не знали, хотя и считали, что загробное блаженство связано с завершением круга перевоплощений души. Да и сама судьба Орфея, растерзанного обезумевшими менадами и воскрешённого богом Аполлоном, как бы сближает его образ с известными евангельскими описаниями. Ранние христиане в своих катакомбных храмах любили изображать Христа как юношу-поэта, с лирой, удивительно похожего на Орфея.
Однако это сходство не более чем у птеродактиля и птицы, обитающей в более разряжённой атмосфере. Предстоял путь более чем в половину тысячелетия, чтобы осуществилось чудо богоявления и сложилось христианское вероучение. Пока же перед нами всё те же дебри мифов, правда, освещённые лучами будущего. 
В заключение этой главы обратимся к первоисточникам орфического учения, к высказываниям писателей ранней поры классической античности, а также исследованиям современных нам историков, что позволит читателю самому дополнить воспроизведённую нами воображаемую картину воздействия на Эмпедокла орфизма.
Ранний этап зарождения орфических образов А.Ф. Лосев относит к эпохе неолита. В Западное Средневековье в это время (5 – 3 тысячелетия до Р.Х.) проникают древние праиндоевропейские сообщества земледельцев. Они  оставили нам до сих пор не разгаданные таинственные знаки, схематические изображения растений и птиц, рогатых зверей, молящиеся и танцующие фигурки людей. Всё это имеет фантастический, стилизованный, далёкий от реальности вид. Обнаружены скальные убежища в гротах Сицилии, подобные тому, что мы видели в долине орфиков. Были и храмы, посвящённые неизвестным нам богам. По форме они – овальные, яйцевидные. Есть в них алтари и скульптуры, включая фаллические фигуры.
О фольклоре индоевропейцев неолита можно лишь догадываться. А.Ф. Лосев считал, что это была эпоха богатырей и героев европейского фольклора, сражающихся с хаосом и хтоническими чудовищами за стройный Космос, свой уютный дом. Это похоже на правду, поскольку во время неолита все народы Евразии пришли в движение, находились в поиске своей новой родины, обживали открытые для жизни пространства.  Мифология орфиков, возможно, уходит на доисторическую глубину, или ещё глубже, достигая ритуальных корней первобытного шаманизма. Один из персонажей орфических мифов – Загрей. Его имя переводили как Зверолов, Великий Ловчий, Великий Охотник.  А.Ф. Лосев называет Загрея божеством мистерий, «старшим Дионисом». Ссылаясь на текст драмы Эсхила «Сизиф-беглец», где Загрей отождествлён с Аидом, он причисляет его к древним хтоническим богам, называя демоном охоты, ловцом душ. Боги, подобные Загрею, появляются по всему Средиземноморью, например, Озирис в Египте, Аттис во Фригии, Адонис в Финикии, Собизий в Малой Азии. Путь в будущее часто пролегает через области прошлого, порою очень отдалённого. Именно этот путь избрал Эмпедокл, подытоживший в своих поэмах тысячелетний опыт предков.
Доподлинно нам не известно, прошёл ли Эмпедокл в полноте орфическое посвящение. Но совершенно ясно, что он не принял орфической теогонии, генеалогии богов. Фанеса он вообще не упоминает, склоняясь к философскому термину – сфера или Сфайрос. Не говорит он и о четырёх реках подземного царства, заменяя их четырьмя первоэлементами. Не знаем мы достоверно и порядка осуществления таинства посвящения. Многое автору пришлось домысливать, обращаясь к приемам художественного повествования. Ясно, что проходило посвящение под патронатом самого Аполлона и Диониса. Климент Александрийский перечисляет некоторые вотивные (священные) предметы – шишка сосны, трещётка, фигурки с гибкими («гнутыми») членами, золотые яблоки («от Гесперид звонкоглассных»), бронзовые зеркальца, клочки шерсти, игральные кости («астрагалы»), – которые сопровождали посвящение.
Для нас, людей третьего тысячелетия новой эры, подобные обряды могут показаться театром. Но в те времена они означали важнейшее событие, этап в жизни человека. Да и сегодня, когда эра Просвещения под знаком упадка, мы полны всевозможных суеверий, возвращающихся в наши дни от всех времён и народов планеты. Эмпедокл, как и его современники, несомненно, принимал реальность сверхъестественного. Несомненно, он знал о разного рода подстроенных чудесах: плачущих статуях, «самооткрывающихся» в священные дни дверях храмов, «самовозгорающемся» огне на алтарях, безопасных ударах молний в специальные железные громоотводы на крышах храмов и многих других технических приспособлениях изобретательных эллинов. Всё это, и многое другое, создавало искомый эффект, поднимало престиж и популярность той или другой группы жрецов или странствующих фокусников, выдававших себя за чародеев, магов и тому подобных иллюзионистов древности. Вера в чудеса в человечестве изначальна и неистребима.
Эмпедокл, подобно его современнику Геродоту, умел осторожно считывать то, что мистическим языком говорят человеку природа и боги. Он пристально исследовал необъяснимое. Например, Геродот приводит в своей «Истории» такой наблюдаемый им факт, как взвихренная в безветренный день дорога, ведущая посвящаемых в святилище Элевсина. Причём, пыль удивительным образом, воздушной лепкой, являла собой людской поток. Над этой завесой пыли, словно плач и мольба, витали некие голоса. Историк истолковывает увиденное как знак, комментирую его: боги покидают Аттику. Действительно, приближалось нашествие персов, и Греция, оставленная богами, будет захвачена врагом до самого Коринфского перешейка, а Афины разрушены.
Порой кажется, что эллины обладали тем шестым чувством, о котором писал поэт Николай Гумилев. Этот орган чудесного в Эмпедокле был необычайно развит даже по эллинским меркам. Он научился ориентироваться в дебрях мифов, свободно входить в заросли тогдашней реальности и выходить из них обогащённым и щедрым на собственные чудеса. В зрелом возрасте он соединит миф и зарождающуюся науку, не изменяя наследию древности и не пренебрегая наступающей, ещё неумелой рациональностью.
Одно из внутренних богатств Эмпедокла – дар прорицания. В детстве в храме Асклепия он увидел своё будущее и не забыл об этом чуде, не отмёл его как сон. Если бы он сам не был оракулом, не верил в необходимость очищения души при помощи Высшей силы, то многие факты его жизни, мысли и озарений, поэтические вершины и научные фантазии были бы просто необъяснимы.
Суеверие Эмпедокла было органично, глубоко и оправдано присутствием богов и волшебных существ, пронизывающих всё окружающее его поле жизни.

Назовите мне, кто из греков тех времён не верил в высочайший авторитет Дельфийского оракула? От Иберии до Колхиды, от Карфагена до Персии и мыслители, и простые люди верили в его действенную силу. Все знали, что жрицы-прорицательницы («пифии») в храме Аполлона Дельфийского говорили не от себя, а от бога. Они были священны и неприкосновенны, поскольку находились под защитой самого Аполлона. В священном экстазе пифии сливались с Высшей силой, выкрикивая странные словосочетания, а жрецы переводили их на язык Гомера, понятный всем эллинам. Это были переводы божественного языка на человеческий, чем собственно и является поэзия. Конечно, оракулы могли быть превратно истолкованы, чему масса примеров в богатой античной истории. Или перевод был плох, или иносказание поэтического языка оказалось не разгаданным. Да ведь и стихи истинных поэтов порой многосмысловые!
Поэтому за поэтами шли толпы простолюдинов, стараясь усвоить особую манеру мифопоэтической речи своего вождя. Именно поэтом добывалась невидимая, скрытая за бытовой пеленой, правда жизни и её тайна о мире, в котором довелось оказаться человеку. Именно поэты – Гомер, Гесиод, Орфей, Эмпедокл – стали первыми учителями Эллады и Великой Греции.
Поэты, словно пифии в Дельфах, совершали очищения души и сознания кастальской водою ритмической речи, ощущали своё единство с Аполлоном. С лавровой ветвью в руке шли они к треножнику, вдыхали испарения божественной бездны, входили в священный экстаз, прорицали и сами же, как жрецы, переводили свои озарения в слова, понятные простым людям. Эмпедокл не мог не знать о мистериях, более того, он не мог не быть их участником. Знаменитым в V в. до н.э. был оракул, находившийся в Беотии, в местечке Лейбадея. (Описание даю по книге Поля Гиро «Быт и нравы древних греков…» и другим источникам).
Подобные места сегодня мы называем геопатогенными зонами, что более туманно, чем простое обозначение тех времен – священное место. В глубокой впадине между двух гор находился вход в длинную галерею, ведущую в Лейбадейскую пещеру. По тесному подземному коридору мог пройти лишь один человек. Считалось, что вёл этот ход в таинственную область, соединяющую мир человеческий со сверхъестественным параллельным миром. В этом промежуточном пространстве обитал мифический Трофоний. При жизни он был беотийским героем, обладавшим могучей силой прорицания. Входящий в эту пещеру погружался в состояние ужаса.  Статуя Трифония, по преданию изваянная самим Дедалом, казалось, оживала, призрак героя-прорицателя разверзал землю и в образовавшемся просвете зримо открывался ответ на мучивший человека вопрос.
Но чтобы войти в эту пещеру, вопрошающий должен был пройти долгий путь очищения. Перед самым входом жрицы подносили ему килик – небольшую чашку с водой из источника забвения, чтобы посвящаемый освободился от земного груза. А затем давали испить из источника памяти, чтобы человек мог запомнить всё увиденное и услышанное. Подобный обряд напоминает не только орфические посвящения, но и коррелирует с русскими волшебными сказками о живой и мёртвой воде. Античная история запомнила случаи, когда после такого обращения к оракулу люди навсегда оставались помешенными.
Другим широко известным во времена Эмпедокла таинством посвящения были популярные в Афинах Элевсинии. Они проводились один раз в пять лет. Иерофант (буквально – «толкователь священного», исполняющий роль верховного жреца) вводил посвящаемых в смысл и тайну предстоящего священнодейства. Затем следовали искупительные, очищающие душу, церемонии. После этого начиналось шествие в Элевсин. Перед идущими несли изображение мифического существа, бога Иакха, уходящего в доисторическую глубину. Само таинство было настолько засекречено, что даже краткого описания не сохранилось. Ясно одно: процессия символически входила в Аид, к самому Гадесу-Аидонию. Страх, трепет и дрожь сопровождали прозрение посвящаемых, которым открывалось единство рождения, жизни и смерти сквозь «Персефоны зерно гранатовое…» ( М.И. Цветаева). Диодор Сицилийский утверждал, что прошедшие это таинство становились более благородными, честными, более совершенными, чем были прежде. Эмпедокл, как и другие античные поэты, ничего не писал об Элевсинах, но в поэме «Очищения» высказал поразительное суждение об условном смысле слов «рождение» и «смерть», которые на самом деле не отражают того, что подразумевают люди в обыденной жизни.
Как орфические верования, так и другие таинства вобрали в себя опыт тысячелетиями осуществляющихся посвящений подростков во взрослых, осмысленных как мистический путь очищения и путешествия в загробный мир. От этих таинств до нас дошли материальные артефакты. Речь идёт о золотых орфических погребальных табличках, найденных археологами на Сицилии, включая окрестности Акраганта. В своё время они являлись своеобразными пропусками в Аид и путеводителями для души в подземном царстве. Эти таблички орфики клали в могилы своих единоверцев. Приведём наиболее полный текст с таблички, датируемой V в. до н.э.

Эта могила принадлежит Мнемосине. Когда тебе
                суждено будет умереть,
Ты пойдёшь в хорошо сделанный дом Аида, справа – источник.
Рядом с ним стоит белый кипарис.
Здесь охлаждаются опускающиеся души мертвых.
К этому источнику даже близко не подходи.
Дальше ты найдешь текущую из озера Мнемосины
Холодную воду. Над ней – стражи,
Которые спросят тебя проницательно:
«Что ищешь ты во мраке губительного Аида?».
Скажи: « Я сын Тяжёлой ( метафора Земли – В.П.)
                и звёздного Неба.
Я иссох от жажды и погибаю. Так дайте же быстро
Холодной воды, текущей из озера Мнемосины».
И они сжалятся над тобой, повинуясь Подземному Царю,
И дадут тебе пить из озера Мнемосины.
И ты пойдешь по многомерной священной дороге,
По которой идут и другие славные вакханты и мисты!

Таково описание общего пути по Аиду, открытому орфиками. Подобная погребальная литература, несомненно, была известна Эмпедоклу. На Сицилии последователи орфического учения о душе и её странствиях нашли себе благодатную почву. Возможно, он и сам принял, пусть и анонимно, как это следовало, участие в их создании и в сложении орфических гимнов. Авторство в орфических общинах традиционно приписывалось Орфею.

Обратимся к мифам об Орфее, которые в своей основе сложились во времена жизни Эмпедокла и широко бытовали на Сицилии, особенно в среде религиозно настроенных орфиков.  Уже поэт Ивик как о само собой разумеющемся говорит о «славно именитом Орфее», а Пиндар – о «прославленном отце песен Орфее» (Пиф. Оды IV 176).  Геродоту же были известны и орфические таинства (История, II 81).  В мифах, а они дошли до нас в различных вариантах и редакциях, говорится, что родился Орфей незадолго до Троянской войны ( XIII в. до н.э. ), воспетой Гомером, на самом северо-восточном краю обжитого пространства, на берегу реки Истр (Дунай). Далее к северу жили гипербореи, предки европейских народов и праславян.  Называлось и другое место его рождения – Фессалийская Пиерия, что у подножия горы Олимп. Это место у эллинов традиционно ассоциировалось с областью обитания муз, дочерей Зевса и Мнемозины. Сам Орфей был сыном Эагра, царя Фракии, и музы Коллиопы, дочери титана Атланта. Сохранилось предания и о том, что отцом его был бог Аполлон.
Детство Орфея прошло в окружении муз. Рано у Орфея проявился дар расплавлять и соединять в неожиданные сочетания слова, сопровождать стихи божественной игрой. Рождались музыка и песня, душа природы отзывалась на невиданную доселе гармонию. Этот дар не остался незамеченным. Аполлон подарил юному фракийцу чудесную кифару, а музы научили его играть и петь так проникновенно, что деревья и скалы двигались в ритме его песни. Дикие животные, травоядные и хищники, становились друг к другу и к человеку дружелюбными, все растения – культурными и полезными, и зло в человеке не свивало своего чёрного гнезда.
Вечный отрок Орфей каждое утро поднимался на вершину горы Пангей (Всеземная) и приветствовал рассвет, почитая Гелиоса, которого справедливо считал Аполлоном. Вместе с аргонавтами совершил он путешествие на корабле «Арго» в далекую Колхиду за золотым руном. Друг Геракла, любил он буйное веселье, подарив человечеству праздники в честь бога Диониса, любовные игры, необузданное веселье.
История с Эвридикой, внезапно умершей женой Орфея, всем известна. Крохотная ранка от укуса змеи оказалась смертельной. Потеряв возлюбленную, он добровольно сошёл в царство мертвых, зачаровав своей игрой самого Плутона-Аида. Однако подземные духи обманули певца, возвратив в итоге умершую в Аид. Напрасно он согласился на коварное условие владыки подземного царства – не оглядываться на идущую следом возлюбленную жену. Он не мог не потянуться к ней. Это было неизбежно. С той поры люди познали науку не возвращаться в прошлое, поскольку лишь мёртвая вода за спиною человека, устремлённого в будущее.
С тех пор Орфей отвернулся от женщин, оплакивая свою единственную любовь. Этого ему не могли простить менады и вакханки, они в страстном исступлении разорвали Орфея на семь частей, разгневав своего повелителя Диониса, который в наказание за убийство поэта превратил их в тутовые деревья. Так мифический поэт разделил судьбу бога. Поющая его голова приплыла по Эгейскому морю к острову Лесбос, который после этого стал «островом поэтов».  Говорят, что голова долго ещё пела пророческие гимны, пока Аполлон не прекратил это безумие, с честью похоронив её.
Люди предали земле собранные останки Орфея у самого подножия горы Олимп. Кифара Орфея волею богов обернулась небесным созвездием. Сам он, воскрешённый Аполлоном, стал певцом в божественном мире.
Орфики считали, что именно Орфеем открыт путь в невидимый мир, но пройти по нему могут лишь души служителей муз и Аполлона. Эмпедоклу настолько был близок образ Орфея, что он в своём воображении стал считать себя не просто последователем легендарного певца, но и новым его воплощением, божественным отроком. В поэме «Очищения» он говорит о некоем великом муже древности, с которым связан мистическими нитями. Исследователи его творчества полагают, что речь идет о Пифагоре. Однако это сомнительно. Пифагор не был для него древним, о нем он слышал от деда, который, скорее всего, лично знал философа и мудреца, мог узнать от отца, от многих акрагантцев старшего поколения.
Иногда кажется, что один и тот же человек, но в разные времена и в разных местах, является миру. Меняется имя, подробности жизни, но сущность личности остается неизменной. Таким мифическим близнецом Эмпедокла и был Орфей. Оба они более всего на Земле почитали Аполлона, оба стремились через очищение и уход из жизни подняться к любви и совершенству.
Эмпедоклу близок был орфический поиск жизненного пути, которым должна следовать душа, освобождённая из телесных застенков. Ей необходимо пройти трудное поприще и созреть до состояния вечного блаженства. В людях, как учили орфеотелесты, жрецы и мисты, посвященные в орфические таинства, любовь и добро от бога света, а зло и вражда от пепла титанов. Титаны убили Диониса, а Зевс, поразив их молниями, смешал плоть бога и древних хтонических существ. Вот так и явился феномен под названием «человек». Он по своей природе «двояк», а значит и лицемерен. И всё это на века, божественное и титаническое, светлое и тёмное, смешалось в человеке. Всю свою жизнь Эмпедокл будет избавляться от грязи пепла, очищая свою духовную кровь. И Бог его не оставит.
Аристофан в комедии «Лягушки» одной строкой показал значение Орфея в истории человечества: «Орфей обучил нас посвящению в таинства и воздержанию от убийств…» Известно, что подобно Орфею и его последователям, Эмпедокл не ел мяса убитых животных и рыбы, и даже некоторых плодов, например, бобов, опасаясь погубить чистоту души, обитающей в нас, поскольку и сам в прошлых жизнях испытал разные состояния.
В Эмпедокле пульсировала мысль о том, что душа, заключенная в оковах тела, несёт в этой жизни наказание даже за мельчайшие свои промахи, но главное, за то, что предала горний мир и потому сверзлась в хаос многокрасочных форм этого враждебного для неё бытия. И если человек прожил бессмысленно, бездарно, то после смерти судьба заключает блуждающую душу в новую темницу, телесную могилу. Чтобы достичь лучшего будущего, необходимо увидеть своё прошлое, очищаясь в непрерывно набегающем настоящем, поскольку есть лишь Единое. Это прозрение Эмпедокла через два столетия попытался выразить в стихах поэт Аполлоний Родосский. Он прямо следовал мифопоэтическому чувству своего великого предшественника:

                Орфей
Поднял левой рукой кифару и запел.
Он пел о том, что земля, небо и море,
Прежде сплочённые между собой в едином образе,
Разделились под действием лютой вражды
                на отдельные существа,
И о том, что навеки незыблемый предел имеют в эфире
Звёзды, Луна и путь Солнца (Аполлона).
И как выросли горы, и как родились шумящие реки
Вместе с нимфами, и все звери земные.
Он пел о том, что снежным Олимпом
Сначала владели Офион и Океанида Эвринома,
И как он, побеждённый силою рук, уступил
                царскую честь Крону,
А она – Рее, и оба упали в воды Океана.
А Крон и Рея царили над блаженными богами
                Титанами до тех пор,
Покуда Зевс – ещё мальчик, ещё с детскими мыслями, -
Жил в Дактейской пещере,
И землерождённые киклопы ещё не вооружили
                его перуном,
Громом и молнией: это они даруют могущество Зевсу.

Поэтическое описание Единого, существовавшего ещё до появления олимпийских богов, конгениально тому, что мы находим в философской поэзии Эмпедокла, и скорее всего этот текст восходит к его поэмам, являясь прямым подражанием.
История человечества по учению мифического Орфея в самом кратком своём описании дана поздним античным философом и гимнотворцем Проклом: «Богослов Орфей поведал о трёх родах людей. Первый – золотой, созданный, по его словам, Фанесом, второй – серебряный, им правил Крон, а третий – титанический, его создал из титанических членов Зевс». Также Прокл приводит в своих творениях гекзаметры Орфея, которые  могли существовать и во времена Эмпедокла. В любом случае, мировоззрение акрагантского поэта и мыслителя формировалось под влиянием явно орфических образов. Как уже говорилось, речь в них идёт о странствиях и перевоплощениях души:

Одни и те же отцами и сыновьями в чертогах,
Лепыми женами, и матерьми, и дочерями
Снова родятся на свет, меж собою меняясь рожденьем…

Как же людям жить в подобном мире?

Кругу конец положить и от зла вздохнуть с облегченьем.

Думается, что об очистительном свойстве душепереселения Эмпедокл ранее всего узнал из гимнов орфиков и реального с ними общения. Но откуда взялось у них это восточное учение о метемпсихозе – загадка. Странствуя из одного тела в другое, душа получает возможность очиститься, сбросить греховное, грязное, облачиться в светлые духовные одежды, соединиться с чистотой мирового Духа. Вот такой каскадный катарсис!
Похоже, что представление о переселении душ появляется и на чисто эллинской почве, и под влиянием востока. Культурный мир и в ту эпоху жил, собственно говоря, как и наш современный, по закону сообщающихся сосудов. Но именно миф о Дионисе Загрее и его перевоплощениях, миф о Протее и его многоликости, мифы о богах, умирающих и воскресающих легли в основу античного метемпсихоза. Особенно по душе эти мифологические мотивы пришлись простым людям, демосу, рабам. Приятно было сознавать, что все люди равны и царь в новой жизни мог стать рабом, и раб – царём. Всё зависело не от происхождения, а от личного поведения, совершенствования, очищения. В Аиде, на суде богов, всем душам воздаётся по их добрым и злым делам, которые люди совершают на протяжении своей жизни. Это представление уже укоренилось ко времени расцвета гения Эмпедокла. Его старший современник поэт Пиндар, испытавший сильнейшее влияние орфических представлений о душе, жизни и смерти, во второй Олимпийской песне «Острова блаженных» (476 г. до н.э.), посвящённой, кстати, тирану Ферону Акрагантскому, дал впечатляющую картину загробной жизни чистых и загрязнённых душ:

О если бы знал человек грядущее!
Если бы знал он,
Как, миновавши смерть,
Презренные души тотчас постигаются карами!
За вину в этом царстве Зевса
Некто в преисподней изрекает роковые приговоры…

Но те, кто трижды
Пребыв на земле и под землёй,
Сохранили душу свою чистой от всякой скверны,
Дорогою Зевса шествуют в твердыню Крона.

                (перевод М.Л. Гаспарова)

В плену орфических фантазий юный Эмпедокл был до тех пор, пока из них его не вырвала разразившаяся на севере Сицилии война. Мимо неё не прошёл ни один сикилиот, обитавший на острове в 480 году до Рождества Христова. Эмпедокл мог столкнуться с реальными боевыми действиями, как уже говорилось, лицом к лицу. Думается, что он был ещё полон дионисийского экстаза и веры в переселение душ. Его, юного, влекли орфические обряды и магия празднеств. Но это не очищало его души, более того, отяжеляло красноречивой чувственностью. Смерть и новое рождение ещё занимали его воображение. Но ведь это не благо, но сплошное наказание! Вырваться из плена земного существования – вот чего смутно, но уже ждала и желала его душа. Но для этого герои прошлых времён совершали великие подвиги! Ахилл Гомера встал во всём блеске воинской славы в потоках его живого воображения. Умереть героем, чтобы восстать богом! С такими мыслями он подошёл к Гимере в ночь перед битвой.
    
Глава 3. Арес.  «Бешеной распри зачинщик…»
               
Едва научившись говорить и понимать сказанное, Эмпедокл только и слышал, что о войне. Простолюдины говорили «лишь бы не было…», аристократы – «скорее бы!» Для первых война – беда, для вторых – нажива. Так народ был разделён на два лагеря, впрочем, как и во все времена. Война была бесконечной, распря одних с другими в семье, в полисе, цивилизации. Как поэт он не мог встать на чью-либо сторону, как гражданин радел о благополучии родины, страстно желая защитить свой Акрагант.
В 490 году Дарий направил грозное оружие против греков, поддержавших своих малоазийских сородичей. Он захватил и разрушил город Эретрию на острове Эвбея и десантировал свои войска возле Марафона, чтобы одним ударом сокрушить Афины. О Марафонской битве говорили больше, чем об урожае винограда и оливок. О победе, о герое Мильтиаде, о победоносной греческой фаланге, о марафонском бегуне Федипеде, принесшем радостную весть о победе и замертво свалившемся на агоре Афин. Это был знак грядущих бедствий.  Время школьных трудов и самообразования Эмпедокла пришлось на время передышки и ожидания двойного удара – Персии и Карфагена. Такую стратегию замыслил новый правитель Персии – Ксеркс.
Весной 480 года персидская армия начала свой поход на запад. В Сицилии говорили, что со дня на день, до конца апреля, надо ожидать удара со стороны пунийцев. Удивительно, но Эмпедокл в это время завершил гимн «Переправа Ксеркса», и тот был исполнен местными музыкантами и певцами. Ранний вкус славы ласкал его сердце. Эти стихи до нас не дошли, но сам факт выбора темы скорее всего говорит о его юношеском, восторженном отношении к войне… Впрочем, задуманная им поэма о битве народов так и не была окончена, и вот почему – он воочию увидел её в кровавое лицо, о чём, собственно, и пойдёт речь в данной главе.
На исходе лета персидская армия подошла к Афинам. К царю персов присоединились и некоторые греческие отряды, например, фиванцы. Афиняне оставили неприятелю свой город, и отошли к Саламину. Персидское сухопутное войско во главе с полководцем Мардонием занимает столицу Аттики. Поражение афинян и их союзников казалось неизбежным.
 Это побудило Карфаген к вторжению. Медлить было нельзя, море становилось негостеприимным, наступало время сушить вёсла, поскольку в октябре морской сезон завершался, и корабли до конца апреля не выходили в багровеющее бурями море.

Глубочайшее понимание сути войны как двигателя истории и внешнего источника людских бед могло прийти к Эмпедоклу уже в ранней юности, когда он услышал слова Гераклита, ныне также хорошо известные:

Война – отец всех, царь всех:
одних она объявляет богами,
других – людьми, одних творит рабами,
других – свободными.
               
Окончательно же отношение к Распре-Вражде, разрывающей земную плоть, сложилось в год ныне почти забытой, а тогда знаменитой битвы при Гимере. По принятой нами хронологии, это был480 г. до Р.Х.  Эмпедоклу должно было исполниться пятнадцать лет. Лишь после событий, описываемых в этой главе, Эмпедокл всерьёз занялся изучением философии. Этот особой важности период жизни человека, резкое взросление, замечен с древнейших времён и был оформлен обрядом инициаций мальчиков, то есть посвящением во взрослые члены общины. Не случайно он назван «вторым рождением» человека. И сегодня принято считать, что в период полового созревания формируется тело и ум, сердце и чувства юноши. Древние греки были уверены, что в этом возрасте быстро развивающийся человек соединяется со вселенским Нусом (творит миры Своим вселенским разумом), окончательно проявляя свой природный характер, вырабатывая убеждения, жизненные ценности. Эмпедокл вполне мог стать свидетелем этого великого исторического события. Если данное предположение отвечает истине, тогда становится понятным, почему он ввёл Распрю-Вражду в целостную картину мира, не абсолютизируя её, подобно Гераклиту, но ставя в диалектическое единство с Любовью-Дружбой. Он убеждался, что любовь к отечеству, верность своему народу соединяла воинов в стойкие ряды,  а справедливая вражда к неприятелю, к захватчикам, рождала в них энергию победного духа, приводила к монолитной целостности спаянных единым благородным порывом лучников, лёгких пехотинцев, гоплитов и всадников, армию и флот. И в то же время война приводила к последующему разъединению людей, к спорам и соперничеству между её участниками. Значит, Любовь и Вражда имеют прямое и определяющее отношение к целому. Они неразрывны, но тянут в разные стороны – к центру, божественному Сфайросу и к демонической периферии. Эмпедокл, как и все подростки, восхищался военными подвигами героев, особенно гомеровской Илиады, но в зрелые годы испытывал к ним определённую неприязнь, рисуя в своих поэмах идеальный мир не только без войны, но и без признаков вражды и жестокости по отношению ко всему живому. Однако в реальном мире вражда между людьми и народами нарастала сильнее, чем Любовь. Распри людские – не абсолютное зло, как любовь – не абсолютное добро. Слепая любовь и слепая вражда – равно разрушительны. Но есть и зрячая, сердечная, божественная любовь, противоположная войне и вражде.

Итак, могучий Карфаген направил свой флот к северо-западному побережью Сицилии. Нам известно, что командующим армией пунийцев Совет Карфагена назначил полководца Гамилькара из аристократической семьи Магонов. План военных действий был согласован с персидским командованием. Предполагали молниеносно разгромить греков в Сицилии и десантироваться на Пелопоннесе в  помощь Ксерксу, зажав балканских греков в тиски Карфагена и Персии. В распоряжении Гамилькара был так называемый «священный отряд», набранный из знатных семей Карфагена. А ещё наёмники: лёгкая конница нумидийцев и тяжёлая кавалерия иберийцев, болеарские пращники и цетратии, лёгкая пехота из всех карфагенских владений, отряды сардов из только что завоёванной Сардинии, второго по величине острова Средиземного моря. Как говорится – с миру по нитке. Также был специальный отряд в триста боевых слонов, была конница, имелись катапульты, баллисты, включая команды для обслуживания осадных машин и рытья подкопов. И всю эту мощь предполагалось неожиданно обрушить на Сицилию.

О начале войны Эмпедокл узнал, по нашей версии, в долине орфиков, почему и поспешил на север, в Гимеру. Война ему ещё казалась славным деянием. По дороге он сочинял патриотические стихи, возможно, строки «Переправы Ксеркса через Геллеспонт». Так юный поэт отозвался на современное ему историческое событие – вторжение Азии и Африки в Европу. Переправа войск Ксеркса через Геллеспонт (Дарданеллы) не могла не потрясти воображение Эмпедокла. Так юный Пушкин и его сверстники-поэты были потрясены вторжением Наполеона.
Текст стихотворения Эмпедокла не сохранился, но мы можем представить его по более позднему ному «Персы» его младшего современника, стихотворца Тимофея, подражавшего своему предшественнику. Папирус с этим произведением был обнаружен археологами в позапрошлом веке, то есть случайно, а не по цепочке передач рукописи сквозь поколения и века. Даже избранные места этих стихов передают страсть и силу поэтической раскаленности той поры. Остановимся на описании переправы, точнее, обращения к морю, данного поэтом от имени перса:

Лжёшь, неистовое,
Хищную шею твою
Уж взломило ты под канатное ярмо:
Мой, мой царь
Ныне тебя взмутит
Соснами, отродьями гор,
Ныне замкнёт
В свой беглый взгляд твою плавкую гладь,
Лживая буйственица,
Вековая ненавистница,
Любовница ветров, гончих меж волн.
                ( перевод М.Л. Гаспарова)

Вызывает удивление, что даже такая прекрасная поэзия не осилила путь в несколько тысячелетий и затерялась в песках, оставленная в свитке греком-переписчиком. Стоит только обратить внимание на неистовую изысканность образа моста Ксеркса через Геллеспонт – «канатное ярмо». Щедрое, расточительное было время! О подвиге 300 спартанцев в ущелье у Фермопил и других героических событиях той поры сочиняли поэты стихи и прежде, а надпись на камне известна была каждому: «Прохожий, скажи в Спарте, что, послушные её законам, мы легли здесь мёртвыми».

Переправа пунийцев через Ливийский пролив сразу же не задалась. Шторм разбросал и потопил некоторые карфагенские корабли. Армия Гамилькара, не вступая в бой, потеряла колесницы и конницу. В условиях наземной армии это были невосполнимые потери. Поэтому, прибыв в Панорм, Гамилькар тотчас же отправил гонцов в союзный греческий полис Селинунт, единственный выступивший на его стороне, чтобы оттуда прислали свою конницу.
Обустроившись на пологом сицилийском берегу, Гамилькар, исполненный уверенности в скорой победе, заявил, что по сути война с сикелиотами закончена, поскольку он боялся моря, а не греческих войск, значительно уступавших его силам.
Три дня его армия отдыхала, моряки латали повреждённые бурей боевые корабли. Затем, сушей и морем, они двинулись к греческому городу Гимера, где находился с небольшим отрядом акрагантский тиран Ферон. Расстояние до укреплённого греческого полиса было по нашим меркам не более сорока километров, по каменистой дороге вдоль морского побережья. Перед самой Гимерой, вблизи горячих источников с солёной водой, прекрасных для курортного лечения, но негодных для питья, Гамилькар приказал разбить военный лагерь. Он словно на отдых привёл войска, настолько сильна была его уверенность в удачном штурме. Торговые суда пунийский главнокомандующий отправил обратно в Карфаген за продовольствием, которого явно не хватало для огромной многоплемённой армии.

Высадка карфагенскогой армии и приход к северным берегам Сицилии военного флота пунийцев сорвали планы создания элладо-сицилийского союза по объединению усилий в борьбе с Ксерксом. А ведь в эти же самые сентябрьские деньки Афины уже горели, а греки, преимущественно афиняне, готовились к знаменитому морскому сражению с персами под Саламином. Скорая победа Ксеркса казалась очевидной. Тиран Сиракуз Гелон на этот случай отправил в Дельфы своего дипломата Кадма, сына Скифа «с тремя кораблями и грузом золота» ( Высокий, с.168), чтобы доставить его Ксерксу и выказать персидскому царю свою покорность.
 
От Понорма до Гимеры сорок километров. Этот город-крепость Гамилькар надеялся захватить сходу, а там намеривался соединиться с отрядами союзников из Селинунта, Регии,  Мессены и других верных ему полисов. Пехота шла походным маршем по суше, флот плыл вдоль береговой линии. Под Гимерой корабли, пострадавшие от бури, были  вытащены на берег. Вокруг них построили земляную стену. Получился хорошо укреплённый военный лагерь. Боевые корабли, не нуждающиеся в ремонте, остались на плаву для предотвращения возможной атаки греческого флота, впрочем, не внушавшего особого опасения. От морского лагеря до самых гор были сооружены укрепления с рвом перед частоколом, что в совокупности не оставляло грекам ни малейшего шанса обойти пунийцев для удара с тыла. Этот манёвр был типичным в тактике того времени и неизменно приводил к разгрому противника.
Словно девятый вал небывалого потопа набегали вражеские укрепления на трепещущий от ужаса город. Штурмовать его силами гарнизона Гимеры было делом безнадёжным. Ферон сделал было робкую попытку атаковать противника, но даже рва не преодолел, а из-за частокола летели стрелы, унося смельчаков в могилу. От нависших над городом холмов до каменистого побережья вся западная сторона города была открыта для смертельного удара. Однако восточная сторона, окаймлённая рекой, оставалась свободной. Именно с этой стороны можно было ожидать подмоги от Гелона, тирана Сиракуз! К нему и послал гонца Ферон с мольбой о подмоге. Он, по словам Диодора, не просто просил о помощи, а умолял его как человек, объятый смертельным ужасом.
Правитель хоры Занклы-Мессаны Анаксилай выжидал, готовясь при успехе Гамилькара ударить с тыла. Флот этрусков в любой момент мог нанести удар с севера. Отступать в Акрагант по южной дороге, уже перекрытой пунийцами, также было невозможно. Дух обречённости стал охватывать жителей Гимеры. Да и над всей греческой Сицилией нависла беда, а если учесть победоносное шествие Ксеркса через полисы Эллады, то и над всей Европой, вставшей в неравном поединке стенка на стенку с Азией и Африкой. История человечества с её европоцентризмом, победи в тот день Гамилькар, потекла бы совсем по-иному, по восточному руслу! Скорее всего, это понимал тиран Сиракуз, оперативно направивший свой флот к Мессинскому проливу с первым же известием о высадке армады Гамилькара в Панорме. Сухопутные войска Сиракуз, обогнув Этну и оставляя заградительные отряды, расположились лагерем на восточном берегу реки Северная Гимера, прикрывая город с востока. Тем самым помощь гимерцам была оказана не только быстро, но и своевременно. По свидетельству Диодора у Гелона было 50 тысяч пехоты и около 5 тысяч всадников.
По установившемуся обычаю ведения войн армия должна была кормиться за счёт захваченных территорий. Гамилькар направил во внутренние районы острова, заселённые преимущественно сикулами, небольшие пешие отряды фуражиров. Ни всадников, ни колесниц, как ранее говорилось, у него не было. Этим незамедлительно воспользовался Гелон. С пешими фуражирами летучие конные отряды справлялись без особого труда, не только отбивая обозы, но и захватывая пленников. Диодор называет число пленных – 10 тысяч. Гелон приказал их переодеть в обноски, извалять в пыли и в таком виде провести через восточные ворота по улицам Гимеры. Мол, вот каковы ваши враги! Вот насколько жалок ваш противник. Смотрите, как он грязен и тщедушен! Это подняло настроение воинов и горожан, ужас перед врагом сменился презрением к нему.
Тем временем у Гамилькара явно возникла проблема с пропитанием его армии. Отправленные в Карфаген грузовые суда ожидать в скором времени не приходилось. Выход был единственный – немедленный штурм Гимеры, где находились огромные запасы продовольствия.
Западные ворота города, которые Ферон поначалу наглухо забаррикадировал, распахнули, демонстрируя своё превосходство и провоцируя Гамилькара к штурму, но своих войск не выводили. Гелон искал возможность обойти карфагенские укрепления и ударить с тыла, чтобы, во-первых, сжечь корабли, во-вторых – убить или пленить Гамилькара, вызвав общую панику среди превосходящих сил противника, и разбить его. В любом случае, без военной хитрости, удачной, как тогда говорили, стратигемы, не обойтись. И тут грекам помог случай. Диодор Сицилийский в одиннадцатой книге  «Исторической библиотеки» рассказывает:  «…кавалеристы, прибывшие из сельской местности, доставили Гелону вестового, который вёз донесение от народа Селинунта, в котором было написано, что пошлют кавалерию в тот день, который Гамилькар укажет в своём послании». Гелон с этим письмом направил своего вестового, сделал всё, чтобы союзник Карфагена греческий Селинут не смог оказать помощи Гамилькару, а косвенно послужил на благо борьбы с ним. Собственную кавалерию он решил выдать за ожидаемую противником подмогу и в нарочный час всей мощью своих всадников очутиться в тылу врага.
Настал вечер перед днём решающей битвы.
   
Вернёмся к юному герою нашего повествования. То, что увидел Эмпедокл, приблизившись к Гимере, превосходило любое воображение. Поэту нужны живые впечатления, особенно о смерти. Попытка Эмпедокла создать умозрительное стихотворение «Переправа Ксеркса через Геллеспонт», как говорилось ранее, окончилась провалом, стихи не запомнились ни ему самому, ни людям, осталось лишь название.  А вот драма Эсхила «Персы» пережила тысячелетия. Но знание очевидца современной военной истории не прошло для Эмпедокла бесследно, оно помогло ему увидеть и осознать реальную силу и ужас войны. Нет, он не стал сочинять стихи о войне, но обогатил свою философию понятием «Распря-Вражда».
               
Покинув долину орфиков, Эмпедокл кружными тропами пробрался на север острова, к цели своего путешествия. За одной кручей следовала другая. Эмпедокл поднимался по каменистой дороге перевала, надеясь засветло добраться до вершины, а там и серпантинный спуск в долину, к осаждённой Гимере. Он боялся опоздать к началу битвы и шел без остановок и привалов, насвистывая мелодию военной песни спартанских гоплитов. Уже стали возникать первые стихи, обращенные к Аресу-Арею, как вдруг он услышал барабанную дробь, сливающуюся в непрерывный гул. Эмпедокл приложил ухо к нагретому за день придорожному камню. Нет сомнения, это был топот конницы, явно приближавшейся к нему. Кто это? Может быть, Гимера уже пала и Гамилькар повёл свою армию вглубь Сицилии? Или это звук отступающих войск Ферона? Но в осязаемо слышимом цокоте копыт ритм был чёток и упруг. В любом случае надо было спасаться, и он сошел с нахоженной тропы, перебрался через лощину и спрятался за обросшим мхом валуном.
Сначала показались клубы пыли, затем стал вырисовываться авангард конного отряда. Сомнения рассеялись, это была акрагантская конница и возглавлял её брат Ферона, надменный Фрасидей. Но в руках эскорта почему-то были пики с эмблемой быка. Не привычного акрагантского дельфина, а селинунтского быка! Это походило на маскарад. Селинунт – союзник Карфагена. Даже в страшном сне нельзя было подумать, чтобы армия Акраганта перешла на сторону врага. Всего можно ожидать от тиранов, но только не предательства родины, которую они любили хотя и деспотической, но любовью.
Лица всадников были веселы и полны воодушевления. Не бегство, а запланированный марш. Флейтисты задавали ритм, и бег лошадей был чёток и изящен. Сицилийские всадники были из лучших семей, сплошь аристократы в лёгких золочёных панцирях. Поножи были из богато орнаментированных золотых пластин. Они редко принимали участие в лобовых атаках, предпочитая прикрывать фаланги гоплитов или совершать разведывательные рейды. Вооружены они были дротиками и пиками, щиты были небольшими и более для фасона, нежели реальной защиты. Но у этих всадников из полевых сумок торчали ещё и рукояти факелов.
Многие воины показались ему знакомыми. Они были старше его не более чем на две олимпиады (восемь лет). Возглавлял отряд Гиерон, тиран-наместник Гелы. Рядом ехал Полизет, брат Гелона и талантливый военачальник. Но почему они возглавляют акрагантскую конницу? Похоже, между тиранами военный союз. Эмпедокл отчётливо различил отдельные фразы, которыми обменивались всадники:
- Хитро придумал Гелон!
- А вдруг разгадают?
- На нас не написано, что мы акрагантцы, конники везде конники, пыль да ржание.
- А вдруг засада?
Командир, до которого также донеслись обрывки разговора, прикрикнул:
- Разговоры! Темпу, темпу, флейтисты. С утра грянет бой, и мы должны быть на месте.
Эмпедокл догадался, что отряд совершает манёвр. О такой хитрости, как внезапное нападение в тыл противника, он слышал от ветеранов войны с персами. Но хитрость была не греческой, а чисто восточной, варварской.
Он проводил глазами растворяющийся в сумерках конный отряд. Следом бежали легкие пехотинцы, лучники, наёмники из далекой Скифии, громыхали кибитки со вспомогательными силами и слугами-рабами. Попадаться им на глаза он не желал и продолжил подниматься по козьей тропе, которая вела прямо на вершину ощетинившейся мелколесьем горы. Значит, завтра бой!
Быстро темнело, и уже в освещении светильников неба он на ощупь нашёл небольшую мшистую расщелину, вытянулся на ней в полный рост и мгновенно заснул.
Разбудила его необычная тишина. Оказалось, что он вчера добрёл до самой вершины и спал, положив голову на перевёрнутое орлиное гнездо, сбитое бореем. Куст был колюч и будто прирос к нависающей над пропастью скале. Эмпедокл слился с ним, переплёлся с крепкими ветвями. Все его чувства обострились, и он вспомнил, что уже был кустом в какие-то незапамятные времена.
Светало. Он протёр глаза и обратил взгляд на север. Лучшего наблюдательного пункта и не придумать. Дух захватило: вогнутая чаша Тирренского моря была прорезана бастионными башнями и массивными воротами Гимеры. Стены, сложенные из монолитных камней, казались делом рук циклопов, толщиной они были не менее пяти метров. Повсюду, включая цитадель, верхний город, царило оживление. Крохотные фигурки воинов как чёрные муравьи сновали туда и сюда. На мощных башнях пращники подносили боеприпас, скорее всего это были свинцовые шарики. Лучники высматривали: не атакует ли противник. Эмпедокл знал, что лучших стрелков из лука нанимали в далекой Скифии, и стреляли они в цель на 150 метров, а профессиональные пращники с Родоса поражали цель смертоносным свинцом весом в 50 граммов на расстояние до 350 метров. Ворота были распахнуты, из них отряд за отрядом выходили вооружённые люди.   
Видна была и часть военного порта, откуда медленно, как во сне, выплывали длинные триеры (триремы). Гребцы ритмично поднимали и опускали десятки длинных вёсел. Сплошные боевые палубы сверкали в лучах восходящего солнца. Вода была столь прозрачна, что можно было различить, как киль в носовых частях переходит в мощный таран в форме трезубца. Посверкивали металлические балки для ломки вёсел кораблей противника. Лёгкий бриз дул с востока, и моряки энергично поднимали мачты и ставили на них прямые паруса. Щиты по бортам греческих трирем развешены не были. Значит, морского сражения в этот день не предполагалось. Но куда же тогда поплыли триеры? Почему-то он вспомнил про ночной конный отряд, встретившийся ему на пути. Видно, тоже какая-то военная хитрость.
Эмпедокл поражался зоркости своих глаз.
В любом случае, далеко на западе карфагенских кораблей не наблюдалось. А вот в бухте, и особенно на берегу, их было довольно много. Заливчик перекрывала линия боевых судов пунийцев, но основная часть флота, в основном круглые корабли, предназначенные для перевозки войск, была вытащена на берег, где, скорее всего, их приводили в порядок после перехода из Африки в Сицилию. Ведь в прошлые дни Средиземное море было неспокойно. Заметил Эмпедокл и копошение людей в заливчике, даже расслышал глухие удары молотов. Это карфагенская морская пехота забивала сваи в виде цепочки частокола, чтобы обезопасить вытащенные на берег суда от морского десанта противника.
Вскоре от Гимеры действительно направились триремы Гелона и Ферона. Взмах в семьдесят пять вёсел с одной стороны миндалевидного пятиметрового корабля напоминал издали взмах ресниц. Триремы плыли бесшумно. На боевой палубе поблескивали шлемы гоплитов. Триерархи  (капитаны трирем) в полном вооружении стояли возле рубок на кормах кораблей. Они легко узнавались по плюмажам на шлемах.
   
На высоком холме, нависая над городом, прямо напротив Гимеры, был построен лагерь для сухопутных сил, обращённый бойницами к западным стенам Гимеры. Эмпедокл обратил внимание, что в этом месте не было источника пресной воды. Значит, лагерь строили в уверенности быстрой победы. Он был вытянут до самого морского побережья, прикрыт потрёпанными бурей кораблями, напоминающими деревянную крепость, – крепкая защита в случае неожиданной атаки греков. Рабы выносили из пузатых кораблей подмокшие грузы, которые яркими пятнами напоминали Эмпедоклу восточный базар. Однако мирная картинка была обманчивой. С технической и военной стороны всё было продумано идеально. Но жизнь не идеальна. Сегодня в ней царствуют случай и удача.
Отборные отряды карфагенских воинов двигались к стенам города, перестраиваясь на ходу. Следом с шумом и гиканьем бежали на свои боевые позиции варвары. Это было чрезвычайно пёстрое, построенное по этническому принципу войско. По разнообразным одеяниям и экзотическому вооружению Эмпедокл узнавал, кто есть кто. Ядро вражеской армии состояло преимущественно из коренных карфагенян. Это была малочисленная тяжеловооружённая  конная дружина и пеший, так называемый «священный отряд», состоящий из зажиточных горожан. Их прикрывали группы воинов, набранных из карфагенских колоний и финикийских факторий с западного побережья острова.
Навстречу им выступил стратег Ферон. В его распоряжении было всего лишь двадцать тысяч пехоты и кавалерии. Без помощи Гелона, численность войск которого достигала тридцати тысяч, справиться с противником было невозможно. Действительно, Гамилькар подступил к Гимере и с ходу оттеснил армию Ферона, которая вместе с гимерцами понесла большие потери. Стратег Ферон поспешил отступить в город и послал гонцов к Гелону за помощью. Скорее всего, тот со своей армией базировался к востоку, за рекой Северная Гимера, и ждал в лагере, окружённым рвом и частоколом, своего часа. Сиракузский флот в двести триер уже приближался к осаждённым акрагантцам с западной стороны Гимеры.

Эмпедокл хорошо видел, как подтягиваются гоплиты Гелона, как на равнине перед городом войска Ферона вновь строятся в боевые порядки. Появление новых греческих войск приостановило продвижение пунийцев, и они спешно перестроились. Вот теперь начнётся настоящая битва. Эмпедокл впился взглядом в сверкающую доспехами долину. По обе враждующие стороны  конницы не было видно. Гелон предпочёл традиционное для всех эллинов построение глубокой фалангой. Теперь он командовал объединёнными армиями эллинов-сикилиотов. Войска его перекрывали все пространство от скалистых выступов гор до морского побережья. Эмпедоклу было известно, что самое уязвимое место греческой (спартанской) фаланги – правый край. Его защищала  конница, лучники и легковооруженные воины, чьи мобильные отряды не позволяли нанести удар в обнажённый край строя гоплитов. Удлиннённые фаланги рассекали всю ширину долины и создавали естественное препятствие для атакующих, которые не могли обойти войска противника с флангов. Ветераны рассказывали, что  подобное построение применено было афинянами в битве при Марафоне и стало с тех пор классическим приемом греков.
Тяжеловооружённые пехотинцы, гоплиты, достойные граждане и воины объединённых под властью Сиракуз и Акраганта греческих полисов ощетинились двух- и трёхметровыми копьями, огородились щитами, формируя тесно сомкнутый линейный строй в несколько сотен метров в ширину и до двадцати пяти шеренг в глубину. Большие щиты защищали не только каждого воина в отдельности, но и его товарища справа. Впереди и по правой стороне фаланги стояли наиболее опытные воины. Их торсы не были защищены и становились легкой целью для лучников и пращников противника. Замыкала фалангу шеренга самых опытных, не поддающихся панике гоплитов. Восходящее солнце, проникая в долину, золотило бронзовые чешуйки панцирей, шлемы топорщились гребнями и колыхали по окованным спинам конскими хвостами. За ними следовали слуги и рабы, навьюченные запасными доспехами и оружием своих хозяев. Все вместе они напоминали ленивого дракона, выползавшего из городских ворот. Картина, достойная Гомера!
Перед стенами Гимеры греческие стратеги оставили отряд гоплитов, построенный в каре глубиной в восемь рядов.  Задачей его было в нужный момент выступить на помощь туда, где враг возьмёт временный перевес, продавив фланги или принудив отступать воинов в центре фаланги.

Пунийцы также изготовились к бою.  «Их гораздо больше!»  – с ужасом подумал юноша. Гамилькар медлил начинать сражение. Теперь мы знаем, что он ждал обещанный из союзного Селинунта конный отряд. Его войска, построенные в форме квадрата, были плохо защищены с флангов. Поражал контраст между монолитным строем греков и пёстрой толпой разноплеменных отрядов карфагенян. Но каждая из сторон была достойна восхищённого взгляда Ареса.
Похоже, Гамилькар был уверен, что отбросит греков к стенам Гимеры и запрёт их в городе. Уже были приготовлены осадные орудия, которые должны были тащить боевые слоны…  Сам вождь варваров совершал жертвоприношение, испрашивая у своих богов победу. Пунийцы зажигали факелы от жертвенного огня и несли их в расположение своих частей. То же проделали и греки, поскольку священный огонь рассматривался как знак благоволения богов и должен был принести удачу в сражении.

Пехотинцы с двух сторон выстроились и жадно вслушивались; не зазвучит ли сигнал к атаке? И Гамилькар, и Гелон медлили. Варвар ждал обещанной из Селинаута конницы, сиракузский стратег – той же конницы, которая с минуты на минуту должна была, ряженая, появиться в тылу врага. Только как определить, кто появится? На таком расстоянии даже с наблюдательной башни из Гимеры значков не разглядеть. А солнце делало своё дело, медленно поднимаясь над горной грядой из-за Гимеры, светя прямо в глаза пунийцам.  Эмпедокла охватило нетерпение. Ему казалось, что пора начинать сражение. Если бы он предвидел, хотя бы в общих чертах представил себе картину грядущей битвы, то молил бы всех богов, чтоб она никогда не началась.
Гелон и Ферон на белых конях гарцевали перед строем гоплитов. Стратеги, видно по всему, произносили ободряющие речи. Слов не было слышно, но сила их воздействия на воинов ощущалась по громогласным их выкрикам. Можно было предположить, что вожди сицилийских греков призывали ударить и отбросить захватчиков, незваными явившихся на исконные земли греков. Не только Сицилия, но вся Эллада под ударом врага. Войска Ксеркса стремительным маршем идут на Афины, и не ясно, удержатся ли они и даже Спарта. Не на кого, кроме самих себя, надеяться грекам. «Варвар должен быть повержен!» Не знал Гелон, что в этот же самый час началось славное для Афин морское сражение у Саламина.

Воздух взорвали звуки сотен труб. Это был сигнал к началу битвы. Гелон решил начать первым, поскольку уступал численно и мог положиться на быструю атаку и удар конницы с тыла, а она, как подтвердили лазутчики, уже подходила к морскому лагерю противника.
Громовая волна прокатилась по долине, вперед вышли флейтисты и факельщики с жертвенным огнём: «Боги с нами!» Воины запели боевой пеан, воодушевляющий к рукопашной схватке. С противной стороны раздались яростные многоязычные крики, заглушающие стройную ритмичную музыку дорического лада. Греки начали движение первыми. Лучники и пращники веером рассыпались по всему фронту, но ощутимого урона противнику не нанесли, слишком быстро шло сближение. Гоплиты расступились и пропустили стрелков в глубину фаланги, вновь сомкнув щиты. Сверху казалось, что сверкающая крепостная стена движется на ощетинившийся непроходимый лес карфагенской армии.
Флейтисты убыстряли ритм, в такт ему двигались гоплиты, переходя на быстрый шаг, а затем и медленный бег. Гамилькар с некоторым запозданием отдал приказ к контратаке. Он не ожидал, что рассудительные греки первыми нападут на его грозное войско, численно превосходящее их силы. Полководец всё ещё надеялся на приход конницы из Селинунта, тогда бы он бросил её на фланги, обошёл греческое войско и поразил незащищенный тыл противника, отбросив его к стенам города. Африканские метатели дротиков и болеардские пращники отошли на фланги, и началось встречное движение карфагенян. У сицилийских гоплитов скорость движения к этому времени уже значительно превосходила вражескую.
Со стен и башен города били онагры (камнемёты) и фрондиболы (метательные пращи), наполняющие воздух пронзительным свистом. Со стороны карфагенского лагеря летели крупные камни, их метали баллисты (катапульты), добавляя свою ноту в концерт битвы.
Что за звуки! Их не передать в словах. Фаланга казалась Эмпедоклу огромным животным, железно-медным слоном, бросившимся на стаю ливийских гиен. В первых шеренгах монолитного строя шли лучшие бойцы, в последних – самые надёжные, опытные, не отступающие даже перед превосходящими силами противника. В центре – молодые гоплиты, которые легко поспевали за впереди бегущими воинами и подбадривали следующих за ними. Тяжелый бег и звон вооружения слились и пронзали слух даже на таком значительном расстоянии, которое отделяло орлиное гнездо Эмпедокла от вскипающей пылью долины. Сверху было отлично видно, как оба войска движутся навстречу гибели или победе.
Чем ближе был  передовой ряд пунийцев, тем сильнее ускоряли шаг гоплиты. Дистанция между шеренгами уменьшилась до полутора шагов, казалось, что нет уже отдельно бегущих людей, так плотно воины прижались друг к другу. Они знали, что самое важное сейчас – нанести сокрушительный фронтальный удар в первом же натиске, расстроить ряды противника, вломиться в них всей отчаянной мощью. Когда до противника оставалось не более ста метров, лёгкие пехотинцы – лучники, пращники, метатели дротиков – неожиданно выбежали вперед, осыпали первые ряды пунийцев смертоносными снарядами и снова скрылись за стеной гоплитов. От стрел, камней и дротиков образовалось мгновенное облако и обрушилось вниз, унося врагов за собою. Копья гоплитов, до этого поднятые вверх и рассеивающие тучи стрел, разом опустились, легли на плечи впереди стоящих воинов, нацелились в грудь врага. Они обрели максимальную ударную силу.
И вот войска сошлись. Гром взметнулся в небо. Тысячи копий и обоюдоострых мечей ударились о щиты. Началась рукопашная схватка. Нет ничего страшнее, чем, вонзив копьё в первого же противника, продолжать биться глаза в глаза короткими мечами, прикрываясь разбитыми щитами. Невообразимый шум и ужас заставили Эмпедокла зажмуриться. Он невольно почуял, какая бездна жизней людских оборвалось в этот миг.
Эмпедоклу захотелось сорваться и бежать туда, где воины идут на подвиг. Но он лишь крепче обхватил куст терновника руками и просто слился с ним. Лучшей маскировки не придумать. Рядом сновали вражеские солдаты из раскинувшегося прямо под ним лагеря, не замечая юношу.
Он увидел, как заклубилась дорога от Панорма. Нетрудно было догадаться, что скачет конный отряд в несколько тысяч всадников.
- Подмога карфагенцам?! А у наших правый фланг фаланги отделился. Вот обойдут, вот ударят – и прощай родная Сицилия!
Но тут он вспомнил о ночном отряде.
- Неужели наши?
Действительно, посланные Гелоном конники устроили засеку, оставив засаду, чтобы задержать подмогу Гамилькару, а сами с запада появились и были радостно встречены пунийцами как долгожданная и крайне необходимая в жестокой битве помощь.  Отряд остановился, спешился, лишь его авангард вместе с командиром поскакал дальше, в сторону ставки Гамилькара.
К этому времени жрецы уже развели огромный жертвенный костёр. Вождь варваров стоял на самой вершине холма перед жертвенником. Рядом была и смотровая площадка, откуда хорошо просматривалось всё поле битвы.
 
Гамилькар бросал пучки ароматических трав, выкрикивал древние финикийско-карфагенские заклятья. Жертвенный дым густыми белесыми клубами поднимался в небо. Вождь молил о победе. Можно было различить грубого идола, вырубленного словно из корабельной мачты, наискось поставленного у алтаря. Ликом он был обращён к сражающимся, и был ужасен. От смотрового холма к отрядам то и дело спешили гонцы с приказами к командирам. Попутно они передавали факелы, зажжённые от жертвенного огня. Это означало, что воинам следовало с большим рвением сражаться, что Баал с ними. Гамилькар был фанатично верующим полководцем. Он полагал, что не он, а сам Баал управляет битвой.
Огонь костра горел ровно, травы ворохами свозились и укладывались на раскалённые камни жертвенника, дым причудливым облаком поднимался, соединяя землю и небо. Так казалось Гамилькару, так виделось и Эмпедоклу.  Но последний охватывал из своего орлиного гнезда значительно большее пространство. Ему казалось, что разверзлась сама земля и сторукий многоголовый титан-уранид  вышел из каменных недр, чтобы разрушить гармонию неба и земли.
Эмпедокл знал о ближневосточном боге Баале от своего товарища, сына финикийского купца, с котором он часто встречался в порту и подолгу беседовал. Он произносил имя бога как Балу, считал его добрым и прекрасным, очень похожим на греческого Аполлона, влюблённым в богиню луны Тиннит, точь-в-точь эллинскую Афродиту, богиню любви. У пунийцев он стал именоваться Баал-Хаммон – «Хозяин-жаровник», и стал покровителем раздоров и войн. Отец Метон всегда твердил сыну, что «врага надо знать не только в лицо, но видеть и под лицом, проникая в его веру, исчисляя меру добра и зла». Так вот в Баал-Хаммоне мера зла явно зашкаливала. Дорийский бог войны Арей был в сравнении с Баалом просто резвым подростком, вечно влюблённым то в богиню, то в нимфу. Баал-Хаммон не знал любви. И Эмпедокл подумал: не он ли истинный враг людей, губитель человеческих душ?
Жертвенный дым, словно живой, заклубился, замерцал огнями, изогнулся и стал похож на зверочеловека, Минотавра. Эмпедокл увидел его лицо. Это было действительно лицо врага, владыки тёмных сил, хозяина вражды, бури, грома и молнии. К этому четырёхногому зверочеловеку и подскакал авангард конного отряда.  Эмпедокл отвлёкся на минуту, созерцая, как дым потянулся к исчезающему диску голубой луны.
А у жертвенника происходило что-то непонятное. Всадники с ходу атаковали ставку Гамилькара, а сам он вдруг куда-то исчез. С холма сбегают его телохранители, их поражают дротиками и копьями. Основные силы конницы, разделившись на два отряда, одновременно ударили и в тыл противника, по резервным отрядам, и по морскому лагерю, сходу поджигая корабли, вытащенные на сушу. «Вот для чего были заготовлены факелы!» - мелькнуло в голове юноши. Дым от горящих судов быстро затмил жертвенный костёр.
 
В это время на море также началось движение. Из орлиного гнезда было прекрасно видно, что сиракузская эскадра, курсировавшая с утра вдоль берега, быстро построилась в боевой порядок и сблизилась со сторожевыми кораблями противника, нанеся смертельные удары таранами в бока карфагенских боевых кораблей. Ужасная картина! Пронзённые таранами суда чуть ли не мгновенно скрывались под водой, а барахтающихся в воде матросов с бортов триер добивали дротиками.  Остальные корабли карфагенского флота были атакованы так лихо, с разворота, что вёсла противника брызнули в стороны, как зубы от сокрушительного удара в челюсть. Борта сблизились, начался абордажный бой, морская пехота греков смяла слабое сопротивление матросов Карфагена, двигаясь тяжеловооружённым строем как посуху, по трапам с корабля на корабль.
Вражеской эскадре некуда было отступать. На берегу пылали корабли и неистовствовали конные греки, спереди их отжимали к берегу вооружённые до зубов триеры сицилийцев. Едва ли два десятка кораблей великой морской державы сумели прорваться и отойти к западу. Греки их не преследовали, они высадили морской десант, и теперь конница Гиерона получила подкрепление – отряд гоплитов, построившийся в боевой порядок. Карфагенское войско было атаковано с тыла и стало стремительно отступать на холм, в сухопутный лагерь.
Исход великой битвы, казалось, был предрешён.  Догорал морской лагерь Гамилькара.  А в Аттике пылал храм Афины и исчезал древний акрополь. Жертвенный огонь в Афинах погас, все жители покинули город на кораблях, обосновавшись в Пелопонессе.  Страх объял пунийцев и их союзников.  Ужас охватил эллинов, когда флот Ксеркса подошел к Саламину и запер проход в открытое море. Спокойными и уверенными в себе по обе стороны эллинской ойкумены оставались лишь стратеги – Гелон в Сицилии и Фемистокл в Аттике.  Пунийцы отступают. Персидско-финикийско-египетский флот в Саламинском проливе молниеносно атакован греками и терпит полное фиаско. Царь царей Ксеркс бежит. Таково параллельное течение событий двух битв. Гимерская долина и Саламинский пролив, как древние титаны, переговаривались друг с другом через тысячемильное пространство.

Эмпедокл уже намеривался начать спуск, но тут заметил, что фаланга армии Гелона рассыпалась. Воины занялись обычным делом – мародёрством. Особенно много добычи было в морском лагере, куда и устремились солдаты за лёгкой добычей. А вот в карфагенской армии перемены были совсем иного рода. Построенная по племенному признаку, как и войско Ксеркса, и как это вообще принято было на Востоке, не вся пунийская армия вела себя единообразно. Отряды иберийцев, стоящие на северном фланге, сохранили и боеспособность, и веру в победу. К ним примкнула группа ливийцев, всадников на верблюдах. С неистовством, характерным для всех южан, они обрушились на расстроенные ряды греков, сминая мародёрствующие группы охотников за добычей и обращая в бегство небольшие боеспособные подразделения противника.
Неужели счастье изменило сикилиотам? Отступившая из горящего морского лагеря пунийская гвардия соединилась с иберийцами и ливийцами, к ним присоединились болеардские пращники и сардские метатели дротиков. О если бы не погиб Гамилькар! Он был необходим. Но в тот момент в войсках ещё достоверно не знали о страшной, почти мистической судьбе полководца. Его призывали криками:
- Гамилькар! Гамилькар! Гамилькар!!!
Этот крик привлек внимание Ферона, который до поры не считал нужным вмешиваться в ход битвы. Он быстро и точно оценил ситуацию и бросил во фланг и в тыл свою личную гвардию, возглавив конный отряд акрагантской аристократии. На помощь ему поспешил Фрасидей, оценив опасность положения. Западные ворота Гимеры раскрылись и свежие силы решили исход битвы. Теперь уже не только африканские, но и все карфагенские отряды в беспорядке отступали. Фаланга греков неумолимо шла вперед. Крики ликования победителей и вопли побеждённых слились в лавину возгласов. Уже не войско отступало, а толпа, охваченная паникой.
«Гамилькар погиб!»
 «Назад в Панорм!»
«Где корабли? Немедля плыть, прочь отсюда!»
 «Обратно в лагерь!»
«Немедля в Карфаген!»
До лагеря близко, но там нет воды. До Карфагена далеко, сплошная волнуемая сентябрьскими ветрами вода, вода, вода. Немногим удавалось спастись бегством. И тех, кто отступал в первых рядах, с тыла настигала конница Фрасибула, осыпая смертоносными дротиками.  За ними шла фаланга гоплитов морской пехоты. На подводы уже грузили груды вражеских доспехов и трофейное оружие. За воинами следовали небольшие отряды слуг, забирая в плен или добивая кривыми ножами раненных пунийцев и оказывая первую помощь своим, унося их с поля боя…  Тысячи и тысячи иноплеменных рабов оказались в Гимере и в лагере Гелона. Отсюда их развозили на невольничьи рынки по всей греческой Сицилии.

Эмпедокл покинул своё убежище и начал спускаться. Дольше , чем он уже просидел или, вернее, провисел, находиться в орлином гнезде смысла не было. Он единственный видел всю картину боя целиком и первым понял, что поражение карфагенской армии полное и окончательное. Ничто не спасёт обезумевшего врага. На равнине он смещался со слугами, направляясь в сторону моря. Он еще не знал об участи Гамилькара, думая, что тот захвачен в плен. Ну не бежал же герой с поля битвы! Лучше бы ему остаться в орлином гнезде. Но тогда бы он не стал тем Эмпедоклом, который вошёл в вечность. Вблизи смерть была ужасна, грязна и кровава, бессмысленна и отвратительна. Будущему мыслителю видеть её в лицо было просто необходимо. Зрелище прожгло душу, став клеймом вечной тварной силы – Вражды.
Тела павших ещё не были погребены, глаза не были закрыты, отпечатавшийся ужас и боль не разгладило всепоглощающее время. Раненые лежали в обнимку с мёртвыми. Нумидийцы и болеардцы, иберийцы и галлы – каждый на своём языке молил о помощи, хватался за одежды, тянул руки, пытался ползти, влача за собою обрубки ног. Муки их превышали меру слёз, приведя чувства Эмпедокла в полное расстройство.
- Какой страшный и унизительный исход постиг столь гордо начатый поход!

В лагере пунийцев не было ни еды, ни воды. Три дня они держались. Греческая конница уже несколько дней не давала им выходить из лагеря для фуражировки.  До битвы ведь никто не думал возвращаться в этот временный лагерь. Пунийцы были настроены на победное веселье в завоёванной Гимере. Теперь ими владели лишь смятение и страх. Осознав, что они окружены со всех сторон, они стали сдаваться. Измученные воины выходили, побросав оружие, и конвоировались греками в сторону города. Не победителями, а рабами входили они в ворота под насмешливые возгласы горожан.
Те, кто не сдался, провели ночь под открытым хмурым небом, обычным в сентябре, месяце ветров и бурь. Из пятидесятитысячной армии вряд ли осталась половина, причём многие были ранены, все буквально умирали от жажды, и сил для сопротивления просто не было.
Диодор Сицилийский говорит о контрибуции в 2 тысячи талантов. Добавим тысячи и тысячи разноплеменных рабов, оказавшихся в сицилийских каменоломнях, на строительстве храмов и виноградниках землевладельцев. Даже небогатый горожанин мог за медяк купить себе раба и сидеть в тени платана, лениво созерцая его неторопливую работу.

В Акраганте ликовали и славили тирана Ферона. О критике в адрес его власти не могло быть и речи. Даже в Доме Эмпедокла Метон  молчал и всё более и более мрачнел. Не было грека, который бы возвысил голос против тирании. Победа в великой битве невольно закрывала рты. Обыватель бы не понял, а мог и расправиться с подобным инакомыслием. В семье Эмпедокла понимали, что победа усилила тиранию, развратила бедных, чей свободный труд был вытеснен рабским. Никто из свободных людей уже и не помышлял о личном труде. Крестьяне норовили уйти со своих полей на городские площади и предаваться праздничной лени, слоняясь в тени и прохладе портиков. Рабы прокормят. Рабы усладят. Тираны примут решения за них. Благодать!
Наступила пора долгого пьяного праздника, стремления к роскоши. Греков охватила гордыня, расплачиваться за которую им предстояло уже в ближайшем будущем. В итоге богатые становились ещё богаче, а бедные ещё беднее, что приводило к новой внутренней распре. За годы юности Эмпедокла в обществе накапливались взрывоопасные силы, и он чувствовал, как вражда оттесняет любовь на периферию полисной жизни.

Всю дальнейшую жизнь Эмпедокла сопровождали войны. Когда Акрагант задыхался от обилия рабов и нежданно свалившихся богатств, в Греции дела обстояли довольно трагично. Морское сражение под Саламином не привело к полной победе. Стотысячное войско Мардония вновь захватило Афины и буквально замордовало Аттику. Странно, почему сицилийцы не пришли на помощь грекам весной 479 года? В июне этого года персы сосредоточили свои войска возле союзных им Фив по берегам реки Асопус, затем перешли на более удобную позицию к востоку от города Платеи, перекрыв все три дороги на север. Греческую армию возглавил Павсаний. Разыгралось грандиозное сражение. Не иначе как боги стояли на стороне греков. Мардоний неожиданно гибнет в стычке со спартанцами, и его войско оказывается неуправляемой толпой, лёгкой добычей греков. Почти полный повтор битвы при Гимере!
Войну с персами и их союзниками вели Афины, а Спарта затаилась. Возможно, симпатии Эмпедокла были на стороне дорической Спарты? Ведь именно Афины начали с ней войну (460-445 гг.). А какую сторону держал Эмпедокл во время войны Коринфа с Керкирой (435-433гг)? Где он находился в годы изгнания? На Пелопоннесе, как свидетельствует Диоген, или в италийских Фуриях? Угроза Сиракузам, а значит и всей Сицилии, в то время исходила из Афин. Она завершилась в 415-413 гг. трагической  сицилийской экспедицией афинян. Да и победа Сиракуз была истощающей, иначе бы Карфаген в 409-387 гг. не смог подмять под себя сицилийских греков и разрушить Акрагант (406 г.) Неужели Эмпедокл дожил до такой беды? Ему тогда должно было быть далеко за 80 лет.
В 409 г. Ганнибал, сын Гискона, отомстил за поражение своего деда Гамилькара и разрушил Гимеру до основания. Он использовал те же осадные средства, что были в распоряжении его предка: деревянные башни с встроенными в них таранами. Окованные в железо тараны способны были пробить крепостные стены, а на верхних их площадках лучники могли буквально терроризировать защитников города. Владели пунийцы и техникой подкопов под стены: тоннель заполняли дровами (?) и поджигали, почва оседала и стены рушились. Умели сооружать по персидскому обычаю насыпи, доводя их вровень с гребнем стен. Тень Гамилькара взывала к мести, она бродила в окрестностях Гимеры. За 75 лет карфагеняне не забыли места, где совершал жертвоприношение несчастный Гамилькар. Разрушив Гимеру, они принесли на нём в жертву 3 000 пленников. Кровавое завершение драмы этого измученного войнами столетия!
К западу от разрушенной Гимеры Ганнибал основал пунийскую колонию Фермы, где были обильные солёные источники, посвящённые Гераклу, ныне курорт Термини. Река Гимера, которую греки считали изливающейся из одного источника, но направленной в противоположные стороны, на самом деле была двумя реками-близнецами – Северная Гимера и Южная Гимера. Южная Гимера текла с холмов Небродов и впадала в Ливийское море. По её берегам пролегла новая граница, разделяющая Сицилию на восточную (греческую) и западную (пунийскую) половины.

В некоторых  войнах Эмпедокл мог принять личное участие. Например, в военных действиях против этрусков в 474 году. Грек с двадцати до шестидесяти лет считался военнообязанным. К этому времени Эмпедокл должен был завершить службу в эфебии. Этрусский флот, соединённый с карфагенским, выступил против греческого полиса в западной Италии – Кумы. Сицилийские греки были солидарны со своими итальянскими соотечественниками. Гиерон, сменивший Гелона, отправил свой флот в Кумы. Этруски сконцентрировали свои силы в Капуе и Калесе. Война шла за господство над морскими торговыми путями, прежде всего, за Мессинский (Сицилийский) пролив. Морская битва состоялась в Кумском проливе. Эта победа греков воспета Пиндаром («Пифийские оды».1,72).
Главным зачинщиком войн в восточном Средиземноморье были Афины. В 460 г. Союзный флот вошёл в дельту Нила и помог египетским повстанцам овладеть Мемфисом. Персы заблокировали триеры греков в водах реки и не дали им прорваться в море. Практически весь флот погиб на чужбине. Немногим грекам удалось добраться до полиса Кирены, сохранив свою жизнь и свободу. Однако афиняне не успокоились. Построив новый флот, они в 449 г. совершили нападение на Кипр, который с недавнего времени был персидской колонией. Особого успеха и эта война не имела, но и греки и персы выдохлись во взаимном уничтожении и заключили в Сузах Каллиев мир.
Казалось бы – войнам конец. Но не тут- то было! Вражда продолжалась уже между самими греками: между Афинами и Спартой, Афинами и Коринфом. Первая Пелопонесская война затихла лишь к 445 г. Уже в 435-433 году развертывается морская война между Коринфом и Керкирой (остров Корфу) за право вести монопольную торговлю с Великой Грецией, включая богатую хлебом Сицилию. Керкиру поддерживали Афины, а Коринф – Спарта.  Море стало неспокойным, корсары с обеих сторон топили суда противника. Эта война явилась прологом Второй Пелопонесской войны (431-404 гг.), прекрасно описанной Фукидидом и Диодором Сицилийским. Даже если принять даты рождения и смерти Эмпедокла по Аристотелю, великий сицилиец, находясь в изгнании, скорее всего, в Пелопоннесе, захватил её начало. Но мы уже говорили о сомнительности свидетельств Аристотеля. Нет никаких препятствий думать, что Эмпедокл дожил и до трагической военной экспедиции Афин в Сиракузы, осуществлённой в 415-413 гг., и даже до второго вторжения пунийцев на Сицилию. Если это так, то последние дни жизни девяностолетнего мудреца были омрачены вторжением Ганнибала, который совершил возмездие, упокоив тень неудачливого полководца Гамилькара, разгромив и захватив Гимеру, а следом, в 406 г., и родной для Эмпедокла город – Акрагант.

Глава 3. Путеводные свитки

Вернувшись в родной город из Гимеры, Эмпедокл за своевольство был посажен Метоном под домашний арест, чему был страшно рад. Ему хотелось в тишине домашней библиотеки осмыслить всё увиденное этой жуткой осенью. Вражде племён и войне народов так нежно противопоставлялась любовь домашних, защищённость, радость быть в своём уютном мире. А ведь отец просто хотел обезопасить сына, резко отзывавшегося о Фероне, ныне народном любимце.
 Метон, который уже считал сына пропавшим без вести на пути или погибшим под Гимерой, запретил ему выходить в город и посещать агору. Он не узнавал сына, повзрослевшего, молчаливого. Мучить его вопросами он не стал, а сын не счёл нужным говорить ему о посвящении в орфики, об увиденной из орлиного гнезда ужасающей битве, о том, как ему пришлось идти по трупам погибших и слышать предсмертные хрипы раненых. С наслаждением Эмпедокл погрузился в свитки. На целых три года он стал добровольным затворником.
Школьная программа была уже освоена, но это не давало Эмпедоклу достаточно силы для высвобождения из путаного мира сверхъестественных существ и явлений. Мифы и суеверия лишь укрепили свои позиции после его столь тесного и чувственного вхождения в светлую туманность верований орфиков. Его словно отбросило назад, в детство, даже не своё, а всего человечества. Хотелось чувствовать, мыслить и верить одновременно.
Вернувшись в Акрагант, Эмпедокл увидел иной город, который  словно ошалел от победы над пунийцами. В аристократических семьях и в домах простолюдинов угрюмо трудились тысячи новых рабов: африканцы, иберийцы, сардинцы, болеардцы…  Рабы, принадлежавшие правительству, с утра до вечера работали в Долине храмов, возводя из местного песчаника святилища.
На следующий год Метон потребовал от сына включиться в полисную жизнь и начинать каждый день с посещения агоры, но взял с него слово, что сам он будет хранить полное молчание. Слушая ораторов, Эмпедокл почувствовал крайнюю необходимость в продолжении своего образования. Осваивая при храме Асклепия искусство врачевания, он параллельно взялся за изучение философии. В домашней библиотеке хранились сотни скрученных в трубочки свитков.
Любой греческий полис был заинтересован, чтобы молодой человек получил полновесное политическое образование. Степень и характер суеверности гражданина  мало интересовали общество. В орфических посвящениях, в свою очередь, образование вообще не принималось в расчёт, всё внимание там уделяли подготовке человека, вернее, его души, к переходу в загробное царство. Поэты в среде орфиков приветствовались, а философы изгонялись. Но Эмпедокл был особым случаем в практике обучения и тех и других. Политическое и поэтическое у него вступало в борьбу с  мистическим восприятием мира. Его развитый ум и чуткая душа стремились к ясности божественного миропорядка, что и придавало его личности и гражданской позиции особую глубину, не понятую современниками. Окружающие его акрагантцы то тянулись к необыкновенному гражданину, то отталкивались от него. За своего его не принимал никто. Когда Эмпедокл поднялся на вершину философии, он стал внушать согражданам страх – и они изгнали его из родного города. Но это произойдёт позднее, а пока он устремился с вдохновением поэта и восторгом музыканта в погоню за философией.
Этот вид интеллектуальной деятельности делал в греческом обществе лишь первые шаги. Собственно говоря, до Эмпедокла было осуществлено всего лишь три шага в сторону освоения рационального мышления. Три шага, три поколения философов, и все шаги – в разные стороны. Зрелость античной философии наступила лишь через три поколения после Эмпедокла, в трудах Платона, Аристотеля и их последователей. Академий, где можно было изучить философию, в мире ещё не было, но  произведения поэтов и первых философов  становились привычным товаром.
В домах греческих аристократов предусматривались специальные комнаты для хранения свитков – библиотеки. В классический период истории Эллады образованность человека считалась престижной, а знакомство с творениями предшественников и современников – делом обязательным. Дед Эмпедокл был большим оригиналом и книгочеем, отец крупным политиком, оба – интеллектуалы, вращающиеся в среде образованнейших деятелей Великой Греции. Не один день и не одну ночь пытливый юноша провёл в домашней библиотеке.
Впуская сына в это хранилище мудрости, Метон, по установившейся семейной традиции, произнёс: «Перед тобой свитки. Они словно волны человеческого моря. Среди них есть и такие мощные валы, что могут захлестнуть и утопить. Тут следует быть осторожным. Но ты, сын мой, уже достаточно крепкий пловец. Я оставляю тебя здесь. На вощёной дощечке я записал последовательность необходимых для твоего обучения творений. Руководствуйся этим списком, но не забывай, что ты свободен в выборе. Три поколения твоих предков собирали эту библиотеку. Первые свитки привёз из Коринфа твой прадед. Как ты знаешь, он был среди первооснователей Акраганта, одним из первых, одним из лучших.
Читай спокойно. Знаешь сам, здесь тебя никто не потревожит».
  … Эмпедокл пододвинул подставку для масляной лампы поближе к округлым корешкам запечатанных алым воском свитков и зажёг фитиль. Этого было достаточно, чтобы буквы прочитывались. Он даже не заметил, как отец ушёл из библиотечной комнаты и  оставил его одного.
Обстановка была чрезвычайно простой. Помимо небольшого стола и табурета в комнате находилась кушетка, застланная матрацем и покрывалом. В изголовье лежали две небольшие цветастые подушки. Стол придвигался к ложу и на нём размещались не только свитки, но и еда.  По углам стояли сундук, плетёная корзина и короба, где хранились различные вещи, необходимые в быту.
Огонь светильника высвечивал стволы и прямые ветви свитков. Все они были изготовлены из папируса, который привозили в греческие порты египетские купцы. Писали на нём столбцами вдоль горизонтальных волокон. Юноша взял первый свиток и начал медленно его разворачивать. Чтение шло от правого столбца к левому… 
Вселенная закружилась внутри Эмпедокла.
Большинство свитков было собрано Эмпедоклом-старшим. Преобладали философские сочинения, изобличая  всеядный вкус пифагорейца. Метон добавил свитки, где были записаны политические речи и гражданские законы. Встречались свитки с творениями поэтов.
Метон приобретал свитки стихотворцев, он любил украшать свои судейские речи яркими строками, наполненными силой и убедительностью красноречивых образов. На Сицилии, где царствовала культурная пестрота, ценились и лаконичные фразы дорийцев и цветастая речь малоазийских греков. К афинянам, носителям особого древнегреческого диалекта, относились с недоверием за их суетливость, стремление сорваться с места и устремиться на поиски лучшей доли. Афинян называли безголовыми. Шутили, что головы у них ушли в ноги и руки, чтобы непрерывно суетиться и приобретать блага. Однако, основное собрание свитков было приобретено в Афинах, куда стекались культурные достижения со всей ойкумены.
Среди них были стихи Солона, поэмы Гомера и Гесиода, труды натурфилософов Фалеса, Анаксимандра и Анаксимена, элейца Ксенофана и Парменида, новомодного стихотворца Пиндара, песенника Феогнида, драматурга Эсхила. Последним в списке значился Гераклит из Эфеса. Многое было уже известно Эмпедоклу. В эту зиму самообразования он понял, что у поэтов его влечет мысль, закованная в ритмы, а у философов – поэзия, создающая целостный образ космоса.
По-новому он взглянул на Солона, гражданские стихи которого заучивались наизусть школьниками всех греческих полисов. Любой город в лице полисной власти был кровно заинтересован в политическом воспитании своих сограждан. Раскрепощённой анархией свободных интеллектуалов управлять было невозможно. Эмпедокл не стал примерным, удобным учеником, поскольку задавал слишком много вопросов.
Солон являлся воплощением аттического духа. Он свято верил Дике, но не богине, как его предшественник Гесиод, а самой Справедливости. И эту свою веру он заключил в стихи и передал последующим поколениям. Эмпедокл воспринял Солона как учителя целого народа, и сам следовал в своей жизни этому примеру.
Особенно его восхитили слова Солона, раскрывающие закономерную связь причин и следствий, которая действовала как в мире природы, так и в сообществе людей, как он называл их, «политических животных». Смысл этих слов заключался в том, что с появлением туч следует ожидать ливня или града, после вспышки молнии обязательно следует гром, а когда к власти приходит могущественный человек, то страну ожидает сначала воодушевление, а затем гибель. Солон укрепил в его сознании уже сложившееся ранее неприятие любых форм тирании.
Независимый человек и мыслить должен независимо. В этом один из источников его свободы. В годы юности Эмпедокла популярна была история встречи Солона и царя Крёза, закреплённая на века Геродотом. Странствующий мудрец и богатейший правитель мира обсуждали вопрос о человеческом счастье. Естественно, Крёз ожидал, что Солон назовёт именно его самым счастливым на земле. Но к своему удивлению услышал, что нет счастливее некоего грека, который всю жизнь честно трудился на клочке своей каменистой земли, любил жену, вырастил прекрасных детей, достойно сражался и погиб в битве за свою родину. Царь не мог понять красоты жизни простого человека и того, что лишь смерть делает человеческую жизнь законченным произведением. Осознание этого пришло к Крёзу, когда он лишился трона и стал пленником более могучего персидского царя.
В стихах Солона слышался ритм Архилоха. Не стихотворный ритм, а та мера, которая не даёт человеку сойти с истинного пути. Эта мера полагает пределы людским заблуждениям, ложному пониманию ценностей. Богатство и счастье далеко не всегда совместимы.
Так вышло, что рядом со свитком стихов Салона лежал свиток поэм Гесиода. Эмпедокл знал его «Теогонию» почти наизусть, но невольно раскрыл и поразился. Он ясно увидел силу, которую Гесиод вкладывал в образ Эроса, силу, гармонизирующую природу и человека. Никогда до этого не рассматривал он Эрос-Любовь как понятие, считая его лишь воплощением чувства, мощного, но всего лишь человеческого, даже интимного.
Поэт заставил его обратить внимание на творения философов, которые были прекрасно представлены в родительской библиотеке. Поначалу они показались ему скучными, даже однообразными, оторванными от многокрасочного буйства окружающего мира. Все они  говорили исключительно о природе, о твёрдых основаниях космоса, а не о человеке и смысле его жизни, да к тому же писали авторы не стихами, а прозой, будто ораторствовали в народном собрании. Привычных орфических мифов и религиозного экстаза, оформленного в поэтические образы, не было. Но мысли… они всё более и более захватывали юного читателя.
Эмпедокл был поражен образом жизни и образом мысли Анаксимандра, выделив его среди других ионийских любомудров. «Да он не человек, он демон! Таким увидеть наш мир можно лишь с невероятной высоты!» Плоский, щитообразный  мир, каким он представал взору Гомера, по Анаксимандру – лишь обманчивая видимость. Мир – цилиндрической формы, и солнце обегает его со всех сторон, как усечённую сферу, не скрываясь под землёй, не проходя через Аид. И луна совершает свой круговой путь. Значит, земля не покоится на твёрдом основании, не растёт как плод на мировом древе, а парит в космосе, находясь в гармонии со всем звёздным кругом, с великой и безграничной  Сферой. И вдруг эта Сфера озарилась гесиодовской Любовью (Эрос). Она пульсировала, как кровь в его висках. Формы всех вещей заполняли это всеобъемлющее пространство, вещи вращались и переговаривались друг с другом, а их судило время по своим законам. Некуда было бежать перед лицом его справедливой кары. Это видение надолго запомнилось Эмпедоклу, и зарево его окрасит его зрелые творения.
Эмпедоклу зримо предстало невероятных размеров явление: все вещи, включая людей, низвергались Хроносом в Хаос. И в этом Анаксимандр видит «справедливость уничтожения»! Из хаоса всё возникло и в хаос уходит? Или в его апейрон? С этим не могла смириться душа Эмпедокла. Всё в нём взбунтовалось против страшного образа. Но своего ответа не было. Пока не было!
Исследовать законы природы, включая законы жизни отдельного человека и его души, – вот чего жаждал теперь Эмпедокл. Его окончательно отпустили дебри мифов, он умирал от радости познания, он возрождался от предчувствия нового рождения. Перед ним расстилался космос и глубина человеческого  духа, всё его существо порывалось к новому виденью мира, новому ужасу и красоте. И в то же время он ясно осознавал, что Анаксимандр не достигает своей мыслью чего-то очень важного, что не позволяет ему ни опуститься в предельную глубину, ни  подняться в небесную вышину. И вдруг он понял, что нет в нём орфической широты, перелётной тайны бессмертной человеческой души, которую необходимо держать в чистоте. Натурфилософическая наука и орфическая вера никак не соединялись, а единство их было желанно, ведь Всё – Едино!
Более всего хотел ум Эмпедокла соединить казалось бы невозможное – науку и веру, ясное знание и мятущуюся душу. Он даже не догадывался, что для осуществления  этого синтеза потребуется целая жизнь, долгие годы познания и озарений, воплощённых в его поэме «Очищения».
Оставался ещё один свиток, последний в отцовом списке – Гераклит*.
  … Третья зима прошла в библиотечной комнатке. Последняя ночь завершила свой тёмный путь…   
Светильник уже погашен, но фитиль ещё дымится. В этом наступающем  дне Эмпедоклу суждено было вновь родиться. То, что он прочёл этой ночью, окончательно перевернуло его жизнь, приблизив к философии: «Благодарю тебя, тёмный философ, Гераклит из Эфеса, я ослеп, и я прозрел!»

Солнце ещё не взошло, а Эмпедокл был уже на берегу моря. Мореходный сезон пока не наступил, было тихо и пустынно.  Ему было просто необходимо остудить пылающий разум прозрачной синевой Ливийского моря.
Любовь к морю была у него, как говорится, в крови. Сейчас мы знаем, что состав нашей крови удивительно напоминает морскую воду. Тогда это чувствовали лишь поэты. Не случайно у Гомера море всегда пурпурного цвета. Море влекло свободой, пьянило, как молодое виноградное вино. Там, за горизонтом, бездна приключений. Не случайно море греки называли «pontos», что означало «широкий путь», «проход», ведущий к неизвестному. Скифский мудрец Анахарсис говорил, что у эллинов «есть три типа людей: живые, мёртвые и те, кто уходит в море»…
Свиток Гераклита потряс его сознание и растревожил душу. Эмпедокл ощутил себя частью божественного мира, но частью несчастной, запутанной, загрязнённой. Все силы космоса, созидающие и разрушающие, раздирали его бедное сердце. Он не понимал, что с ним происходит. Что-то подобное он испытывал после битвы при Гимере. Огонь, вражда, кровь.
Эмпедокл вышел на ровную и пустынную в это время года площадку утёса, излюбленное место игр акрагантской ребятни. Она косо нависла над морской непроглядной глубью. Пахло серой. Рядом со скалой пробивался источник горячей воды. Море, отбушевавшее за зиму, было совершенно спокойно и сливалось с прозрачным воздухом в своей лазурной улыбке. Восходящее солнце уже начало слегка пригревать, и Эмпедокл скинул с себя дорожный плащ, а затем и полностью обнажился. Из кувшинчика вылил на ладонь немного оливкового масла и растёр своё мускулистое юное тело. Затем он подошёл к краю площадки и посмотрел вниз с таким вниманием, словно хотел разглядеть гераклитов Логос.  Надо сказать, что он, не единожды изучив текст Гераклита, почти ничего не понял из прочитанного. Но многое само собой запомнилось и роилось, шумело в его крови. Мнемосина, богиня памяти, в прошедшую ночь была к нему особенно  благосклонна.
Ни героев, ни богов, ни описаний битв в этом свитке не  оказалось. Текст был не стихотворный, а  прозаический, но поэзии в нём было намыто не менее, чем золота в копях царя Мидаса или в стихах Архилоха.
- Как же после этого можно писать философские книги!
Он чувствовал, что можно. Но стихами! Лучше всего гекзаметром, благосклонным к вдохновению и прозрению.  И именно вослед Гераклитовым письменам!  Вослед – и дальше, глубже, яснее.
Эмпедокл с наслаждением оттолкнулся от края террасы и дельфином нырнул в спокойную гладь воды. Звуки исчезли. Страстное желание плыть в глубину подчинило его волю. Он направил тело стрелой вниз, в морскую пучину. В это мгновение время исчезло, разум  охватил огромную сферу мироздания, которое пылало и пульсировало в его крови. И он мысленно произнёс слова Гераклита, неожиданно ставшие ясными, как солнечный день: «Этот космос, один для всех, не создал никто из богов, никто из людей, но он всегда был, есть и будет вечно живым огнём, в полную меру разгорающимся и закономерно, в полную меру, погасающим». Так, погружаясь, он мгновенно увидел всё, что заключал в себе этот свиток.  Мир неподвижен и текуч одновременно. Текуч и неподвижен.
А между тем он продолжал опускаться в глубину, совершенно не заботясь, хватит ли воздуха для обратного пути. Сознание его стало чистым, словно его омыло потоком Гераклитова огня. Именно об этом написано в свитке Гераклита: «Огонь живёт смертью земли, воздух живёт смертью огня, вода живёт смертью воздуха, а земля смертью воды». Все четыре стихии, обожествляемые орфиками, и все из огня, который в грядущем «всё обоймёт и всех рассудит»!
Воздуха уже явно не хватало. И тут он увидел дно. Оно было на удивление ровным и казалось безжизненным. Просто полоска золотистого песка, похожая на пучок света, прорвавшегося сквозь щель в крыше дома. « Я познал истину!» - вспыхнуло в его мозгу. И вновь захотелось к людям, к друзьям, которые обязательно должны прийти на утёс. В ушах звенело, и глаза, сдавленные солёной водой, резало. Но всё в юном ныряльщике ликовало. Ему открылась простота светоносного мира! Но воздух из лёгких улетучивался. Кровь требовательно застучала: пора выныривать!
- Я мыслю кровью!
 Он резко нажал на светящуюся поверхность дна, намериваясь оттолкнуться и взмыть наверх… И провалился в глубину. Его пронзил испуг, но лёгкая взвесь раздвинулась словно занавес: по осколкам амфоры, обвитым водорослями, карабкался краб, ракушка раскрыла створки и обнажила матовый шарик жемчужины, стайка мелких рыбок сверкнула серебристыми спинками. Подводный мир был разнообразен в своих формах и многокрасочен. Всеми своими чувствами он понял, что весь видимый им мир вышел из воды!..

То, что вначале показалось нашему ныряльщику дном, было лишь взвесью песка, поддерживаемой тихим подводным течением. Ясная мыслимая простота на последнем дыхании обернулась сложной картиной реального мира, враждебного ему, человеку. Он отчётливо услышал голос Гераклита, которого, конечно, слышать не мог: «Хотя этот логос существует вечно, неразумными оказываются люди и прежде, чем услышат о нём, и даже услыхав впервые».
Вдруг ему показалось, что он дышит как-то иначе, словно рыба. Он был когда-то рыбой? Это были ещё смутные мгновенные образы, песчинки тех, что вырастут жемчужинами  в его поэме «О природе».
В глазах потемнело. Эмпедокл резко оттолкнулся от твердого, покрытого острыми кораллами дна, и взмыл вверх, почти теряя сознание. Он хотел вновь стать рыбой, даже этим коралловым кустом, пусть даже на худой конец нереидой, но только дышать по- настоящему.
Поднимался он свечой, словно летел, и через несколько секунд уже жадно дышал, распластавшись на спине. Его покачивали волны. Он вынырнул, а мир Гераклита утонул в нём. Плачущий философ смеялся вослед плывущему к берегу юному пловцу.
Когда он нырял, море было совершенно гладким, а сейчас  оно изменило свою окраску, его поверхность коробило африканским ветром. Оно было цвета индиго и багровело прямо на глазах. Да и солнце, поднявшееся над чертою горизонта, стало новым, властным, исчерченным иссиня-чёрными тучами.
И он вспомнил слова Гераклита о непрерывно обновляемом солнце, и о том, что «на входящих в ту же самую реку набегают всё новые и новые воды», что «в ту же реку вступаем и не вступаем». Умные образы – вот что восхищало Эмпедокла. Он ощущал единство философии и поэзии. Нельзя войти дважды в одну и ту же воду, но и в огонь дважды не вступить, каждый раз он иной. И земля ежедневно новая, и вода, и огонь, и воздух! И сам себя в этот миг он ощутил омытым солью мудрости и совершенно новым, хотя до совершенства ещё было бесконечно далеко.
Эмпедокл выполз на берег, но внутри себя, в своей растревоженной душе, продолжал плыть. Его уносил поток противоположностей, сохранявших своё единство. У Фалеса, думал он, « Всё» есть вода и всё, что есть – едино;  у Анаксимандра в основе мира невидимый апейрон, странное понятие, утверждающее, опять-таки, единство мира; у Анаксимена всё есть первородный воздух, которым дышит космос;  а у Гераклита – всё огонь, всё из огня, который течёт и изменяется, как и его речь, насыщенная мистикой звуков, игрой слов, острых выражений, невозможным переплетением фраз.
Гераклитовы огонь и логос – одно!  Вот так и надо мыслить – образами, переходящими в понятия, и понятиями, создающими в своём переплетении поэтические образы. Для всего нового необходимы новые, первозданные словосочетания. Но берутся они не из будущего, но из того, что есть – и переплавляются жаром поэзии в новизну.
Тело его пылало. Там, в глубине Ливийского моря, кровь его почувствовала своё родство со смертоносной стихией. Душа человека – вечный ныряльщик за истиной.  Да, это его сегодняшнее рождение –  далеко не первое!
Логос Гераклита, который присущ всем и всему, это – душа, психея, которая возникла раньше, чем земля. «Идя к пределам души, их не найдёшь, даже если пройдёшь весь путь: таким глубоким она обладает логосом». Но человек живёт так, «словно может иметь своё особое разумение». Чему учит Гераклит: «познать замысел, устроивший всё через всё», а не заниматься накопительством знаний», поскольку «многознание не научает быть умным». И тут же говорит о том, что философ должен много знать! И далее: «глаза и уши – плохие свидетели для людей, имеющих грубые души». Вот куда следует нырять, в глубину собственной души, где скрыт ответ о Едином! «Сияющая, сухая душа мудрейшая и наилучшая». Как же глубок поток жизни!
Но не всё он может принять у Гераклита. Прежде всего, язвительные нападки на Гомера, Гесиода и Архилоха. Ну зачем Гераклит пишет, что «Гомер заслуживает изгнания с состязаний и наказания розгами. И Архилох также»? Как он смеет отказывать в уме Гесиоду и Пифагору, Ксенофану и Гекатею? Так и ему самому потомки откажут в уважении. Эмпедокл уже слышал рассказы о смерти Гераклита: заболев водянкой, тот обмазался навозом и лёг на солнцепёке, чтобы лишняя вода выпарилась; в таком срамном виде философа обнаружили местные собаки и, не узнав, разорвали на части.
Даже в эйфории от образов и мыслей Гераклита Эмпедокл не отбрасывал достижений своих учителей. Это уважительное отношение к предкам помогло ему понять, что и Гераклит не проницает природы, которая, по его же словам, «любит таиться». Ведь сам же пишет, что «мудрейший из людей – обезьяна перед богом как по мудрости, так и по виду, да и во всём другом».
Мудреца из Эфеса ослепил огонь. Так торговца ослепляет золото. Да разве можно воспевать войну? Разве она «отец всего и всему царь»?
Эмпедоклу живо предстали картины битвы при Гимере. Он вдруг понял, что в чём-то Гераклит прав, и в этом мире действительно правит вражда, повсюду следы разрушения, сосед борется с соседом. Но это правота только сего времени.
В этот знаменательный день в Эмпедокле родился философ. Поэт Поль Валери сказал бы, что в нём проснулась «воля мгновения». И добавил:  «сопричастного вечности». Школьное восприятие мира осталось за чертой прыжка с утёса в морскую стихию. Собрав сухие веточки дрока и пахучие листья аканфа, прямо на берегу он разложил жертвенный костерок. Получилась крохотная гекатомба Аполлону и  Афродите, свету и красоте. Он с наслаждением вдохнул ароматный дым, вспомнив  прозрение Гераклита: «Души сохраняют обоняние в Аиде».
Дыхание его было ровным и уверенным. Солнце уже припекало. Накинув одежды и перебросив через плечо плащ, он двинулся в обратный путь. Дорога к дому пролегала через Агору. Как обычно, площадь кипела народом. К пристани со всех сторон съезжались торговцы. Скрипели телеги, кричали навьюченные мулы. Наступало время летнего мореплавания. «Хочу в Элею, к Пармениду» - принял решение Эмпедокл. Близился первый летний праздник – Феоксений.

Дома его ждала «повестка». Он достиг возраста эфеба. Через десять дней после окончания праздника он должен был явиться в военный лагерь. А пока он наслаждался разговором с отцом, который мог бесконечно и вдохновенно клясть ненавистную ему тиранию, рискуя быть изгнанным из родного полиса.  Ночью же, при свете масляной лампадки, записывал и шлифовал свои стихи, обращённые к Аполлону. Скоро он завершит их и прочтёт на городском празднике.

Три года после Гимеры прошли в страстных трудах по изучению философов и стихотворчестве. К возрасту эфеба Эмпедокл определил главные свои приоритеты – поэзия, философия, медицина. Монеты, которые ему дал отец, он истратил на лавочника, торгующего свитками. Грамотные рабы на заднем дворе тиражировали популярные труды философов и собрания песен, было из чего выбирать или даже заказать копию свитка из домашней библиотеки.  Сотни свитков заполняли багаж эфеба. Впереди были два года военной службы, все три дара его окрепли и проявились в деле, но читать и познавать он не переставал. Начальство и товарищи уважали его и берегли, определив в караульную службу. Оставалось много свободного времени для чтения свитков и созерцания звёздного неба. На своём посту Эмпедокл был безупречен. Он мог отстоять все три ночных стражи и сохранить бодрость на оставшееся время суток. Умел оказать врачебную помощь и развлечь сослуживцев игрой на кифаре. Кстати, во времена Эмпедокла сутки начинались с заходом солнца.
Эфебы жили лагерем вблизи северной границы полиса, чуть западнее Гимеры, прямо вдоль границы владений сицилийских финикийцев. Эту местность не так уж и давно он созерцал из своего орлиного гнезда, туда же, в западные края, бежали остатки войск таинственно исчезнувшего Гамилькара. Эфебы под командованием своих командиров, героев битвы при Гимере, наблюдали за соседями, тренировались, поновляли дороги и порты на побережье Тирренского моря, которым в ту пору практически безраздельно владели этруски, союзники Карфагена. Греческие юноши, потомки дорийцев, были светловолосы и голубоглазы. Последней волной переселенцев предки этих юношей хлынули с Балкан и завершили образование Эллады.  К середине 1 тысячелетия весь бассейн Средиземного моря был испещрён  колониями дорийских греков. Получалось, что на северных берегах  они встречались со своими древними родственниками – и не узнавали их. Лагерь юношей-куретов (эфебы) напоминал спартанский или даже скифский. Пели песни, в основном, на стихи Тиртея: «Герою смерть прекрасна, когда он умирает за своё отечество, за край родной…» Под звуки флейты звучала строевая песня Тиртея, певца воинственного дорийского полиса, переделанная на свой лад самими куретами:

Вперёд. Сыны Акраганта!
Щит левой рукой выставляйте,
Копьём потрясайте отважно
И жизни своей не щадите
По обычаю секилиотов!

                (перевод В. Латышевой)

У Эмпедокла был свиток элегий Тиртея, поэта, жившего за столетие до него. Особенно ему нравились стихи о возвращении в родной город воина-героя с победой.  Однако он никак не мог понять: почему смерть на поле брани предпочтительнее скитальческой жизни. Человек, где бы не был он, должен оставаться человеком. В этом плане ему был ближе Архилох, но его стихи он своим товарищам не читал. И всё же мысль Тиртея о том, что лишь духовные силы имеют право на первый ранг в государстве, была ему близка.
Жизнь на природе в палаточном лагере закаляла юношей. Питались они тем, что сами добывали. Эмпедокл не любил охотиться, он с детства, от деда перенял пифагорейское правило не убивать и не питаться животной пищей. Однажды на охоте он, поддавшись азарту соревновательного порыва, чуть не пустил стрелу в горную козу. Он подобрался к ней ближе своих товарищей, она обернулась и они встретились взглядом. Душа его затрепетала, соприкоснувшись с душой жертвы. Да, в грациозном животном, вне всякого сомнения, светилась доля разума, достаточного для лесной жизни. Он машинально остановил движение рук. Чья это душа? Кто смотрит на него из козьей оболочки?  Может, его ушедший из мира живых любимый дед? Выстрелить он не смог, а в дальнейшем вовсе отказывался от охоты, отговариваясь тем, что ему надо собирать лекарственные травы и выкапывать корни для  лечения эфебов.
В остальном он ничем не отличался от своих ровесников. Ксанф, опытный воин, командир их отряда, был доволен тем, как Эмпедокл овладевает наукой фехтования у гипломаха, метанию дротика у акониста, как осваивает искусство управления метательной машиной у афета.  Учителям военного дела нравилась его спартанская сдержанность, упорство в достижении цели, достойное поведение, точная и образная речь, лишённая похвальбы и бравады. Но более  всего, что он умел, это –  молчать, долго и убедительно, с исполненным мысли серьёзным лицом. Складчины-пирушки и игра в кости его не привлекали, а вот за уроки у заезжих философов и музыкантов  он платил щедро, расспрашивая у каждого о Ксенофоне, жив ли старик? Жив. Именно к нему он собирался поехать, как только выпадет случай. Ещё мальчиком он встречался с ним и не распознал в нём мудреца. Тогда Ксенофон, помнится, ответил: «Чтобы кого-либо узнать, надо самому подобным ему стать». Часто он устремлял свой взор на север, где на другом берегу моря располагалась греческая Элея. Что бы сейчас о нём сказал мудрец?
В Гимере у Эмпедокла был небольшой дом, старинная собственность семьи, впрочем, давно заброшенная. Вот туда он и бегал в «самоволку». Стены строения обветшали, их не раз уже пробивали местные грабители, но кроме светильников, исписанного папируса и грубого топчана взять там было нечего. В смутном воспоминании, словно тень, мерещился ему образ деда. Вот здесь-то и произошла так запавшая в его память встреча с Ксенофоном Колонфским. Однажды к ним прибыли гости из Элеи. Эмпедокл припоминал, что их было трое: величественный старик, его ученик и ученик ученика. Забившись в тёмный угол, он слушал их беседу, ничего не понимая, но волнуясь от музыки слов и интонаций, с которыми они произносились. В какой-то момент старший Эмпедокл  представил его своим гостям: другу молодости старцу Ксенофону, умному рыжебородому и крепкому Пармениду, язвительному юноше Зенону. Говорили о природе мироздания. Зёрна речей этой ночи стали прорастать в душе Эмпедокла много позже.
Вне часов службы он скидывал одежду эфеба и облачался в гражданскую тогу.  В те редкие дни его можно было встретить на агоре и в других общественных местах, там, где ораторы, поэты и рапсоды произносили речи и читали стихи. В этом городе чтили и прекрасно знали творчество Стесихора, уроженца этого северного сицилийского полиса. Четыре поколения гимерцев распевали его стихи на мифологические сюжеты. Любили горожане легенду о своём национальном поэте. Однажды он сотворил стихи, порочащие прекрасную Елену. Он высказал мнение, что Парису явилась лишь тень царевны, посланная богами для ниспровержения Трои. И он тотчас ослеп. Тогда Стесихор написал поэтическое опровержение, развенчивающее его заблуждение. И тотчас же вновь прозрел. Ничего не потеряно, пока человек жив и способен идти к истине.
Приходил Эмпедокл и в местный гимнасий, где вёл разнообразные беседы с молодёжью и учителями (педотрибами). Любил он беседы о смысле жизни. Мало кто успевает развернуть свою натуру в данной ему от рождения полноте. Казалось бы, человеку легче следовать своей натуре, тому, что в нём замыслили природа и Высшая сила. Так нет, всяк склонен отклоняться (извините за невольный каламбур).  Говорят, что на Крите растёт огромный платан, под тенью которого отдыхал мифический царь Минос. Тот, кто не искривил своей природы, приближается к вечности. Деревья верны своей судьбе, чего нельзя сказать о человеке.
 
В назначенное время Эмпедокл всегда являлся в свой отряд. Уже издали были слышны военные кличи: «Элелей!  Алала!». Ребята тренировались. Войско Акраганта, как и других греческих полисов, в основном состояло из ополченцев, прошедших в юности школу эфебов. Профессиональными воинами были лишь наёмники, а граждане греческих полисов овладевали военными навыками по ходу жизни, естественным образом, как ныне мы учимся плавать или ездить на велосипеде, не становясь профессиональными пловцами и гонщиками. Профессионализм, разделяющий в наше время людей на зависимые друг от друга группы и слои, в те времена не был в чести. А если и наблюдался,  то, как искусство или мастерство, рождённое внутренним даром, влечением к определённому роду занятий, постоянными упражнениями.
Свободный грек, какую бы профессию он ни выбирал, всегда был воин. Всего, что требовалось солдату, было у юного Эмпедокла с избытком. Телом он был крепок, ловок в движениях, точен в нанесении и отражении ударов, неутомим в ходьбе и беге. Он, как и все его новые товарищи, прошёл полное обучение в палестре и участвовал  во множестве соревнований и празднеств, требующих физической выучки. Они уже умели маршировать и менять позицию в строю, рассыпались по одному сигналу флейты, а по другому сигналу собирались в отряды. Он, возможно, был даже лучшим из лучших воинов, как воспитывали его дед и отец, но военную службу не любил. В его зрелых поэмах мы не найдём восхвалений воинской доблести.
Пограничная служба в мирное время была ему не в тягость. Два берега горной речушки, живо струящей своё молодое тело, всматривались друг в друга. А ведь лишь недавно, когда цвели яблони, меж ними мчался ершистый поток. Караульная тропа, натоптанная эфебами и мулами, ведёт вверх. Там основной наблюдательный пункт. По тропе легким прогулочным шагом часто бродил наш герой, он в любой момент мог остановиться или даже улечься, подстелив хитон, волен был созерцать, волен чертить свои знаки на вощёной дощечке.  Мог, когда пожелает, остаться наедине с самим собой. Придёт новая строфа – и стёрта предыдущая запись, она уже в памяти. Но как выразить душу? Ему часто вспоминались слова Гераклита: «По какой бы дороге ни шёл, не найдёшь границ души: настолько глубока её основа».
Эфебы любили, но побаивались своего языкастого товарища. Как-то стал набиваться в товарищи неинтересный ему сослуживец, так он его в две фразы отодвинул от себя.
- Имеешь ли ты то, чего не терял?
-Конечно!
- Рогов ты не терял, значит, ты рогат?
Только того и видели!
Когда посылали отряд эфебов к дальним границам акраганского полиса, Эмпедокл всегда вызывался добровольцем. Как в детские годы он изучил все окрестности родного города, так за годы службы исследовал все подвластные Акраганту земли и совершил несколько поездок в Италию, сопровождая посольства в качестве воина отряда охраны.
В 474 году, когда Эмпедокл завершил курс боевых наук, разразилась война сицилийцев (Сиракузы) с этрусками, которые пытались вооруженным путём нейтрализовать, а по возможности и разгромить конкурирующие с ними греческие полисы Южной Италии. Возглавил борьбу с ними Гиерон, объявивший себя покровителем всей Великой Греции. Тиран Акраганта, союзник Сиракуз, прислал ему на помощь отряд гоплитов, куда, возможно, и был включён наш герой. Отказаться было нельзя, поскольку служба в войсках в те времена являлась гражданской обязанностью, а его личное неприятие войны могло быть расценено как трусость, что грозило потерей чести и общественным презрением. Да и сам Эмпедокл, страстный путешественник по натуре, стремился на материк, в италийскую Великую Грецию.
   
Этруски господствовали на севере Италии задолго до прихода туда греческих колонистов и карфагенских торговцев. Но и они не были коренным населением Апеннин, а появились на полуострове в эпоху гибели Микенской цивилизации. Их называли «золотисто-бурыми волками, отпрысками геракловой крови». Оттеснив к югу сикулов, которым пришлось форсировать Мессинский пролив и заселить восток и юг Сицилии, они создали свой Союз двенадцати  городов – Этрусский союз, Двенадцатиградие или, как они сами называли свою страну – Расенна (Расна). Откуда пришли они на север Италии – загадка. Возможно, они были родственны венедам и малоазийским праславянам. Сами себя они называли расенами, а свою родину – Лукомоном (Лукоморье русских сказок!) Дуб, как и у праславян, считался у них священным деревом (пушкинское «на дубе том…»).
Эмпедокл не мог не восхищаться древней культурой этрусков, считая их потомками троянцев, бежавших после завоевания Трои ахейцами в северную Италию. Сам он вряд ли бывал в Вольсинии, знаменитом этрусском городе, культовым центре собраний знати, но с некоторыми этрусскими жрецами-гаруспиками, скорее всего, был знаком лично, беседовал, учился магии и гаданию, совершенствовал искусство врачевания.
Эмпедоклу этрусское видение мира казалось фантазией, образной, даже умной, но не истинной картиной мира. И сколько же таких образов мира на Земле? Поэты говорят одно, жрецы другое, философы третье. У каждого народа, у каждого языка – своя седая песнь о мире. Сначала создают поэтический образ, а затем пытаются поднять до него реальность. Но природа, как говорит Гераклит, любит таиться. Она смеётся над вдохновением поэта, но и отступает перед его напором. От этрусской культуры в душу и память Эмпедокла на всю жизнь запали слова о земном мире как зыбком и неверном отражении небесного.
 
Отряд, в котором служил Эмпедокл, был расквартирован в Элее. Это был город философов и многих видных пифагорейцев, славившийся своими демократическими законами.
В нескольких десятках километров к северу располагался театр военных действий. Камнем преткновения был пограничный с Этрурией полис Кумы. Далее на север располагался город Рим,  симпатизирующий грекам. С 509 г. он освободился от власти этрусков и собственных царей-тиранов, став республикой. Подобный строй для Эмпедокла был своеобразным образцом для устройства полисной жизни в родном Акраганте.
Эмпедокл, скорее всего, непосредственно не участвовал в известной битве при Кумах 474 года. По крайней мере, сам он не горел желанием сражаться, а значит и убивать. Битва происходила и на суше, и на море, в нынешнем Неаполитанском заливе, и завершилась полным разгромом этрусского флота и войска, так и не дождавшихся помощи пунийцев, которые ещё не оправились после Гимеры.  Шесть лет тому назад Карфаген не получил поддержки от своих северных союзников, а такое не забывается. Политическое господство этрусков на Апеннинах с этого года неуклонно стало падать, а роль Рима возрастала. Тогда никто и предположить не мог, что Рим, более напоминавший деревню, станет на тысячелетие столицей мира. Именно этому вечному городу передали  этруски своё культурное наследие, приняв от более сильного соседа латынь и утратив свой родной, до наших дней не расшифрованный, язык.

Совершая образовательное путешествие по городам Италии, Эмпедокл узнавал фантастические предания народов, её населяющих, значительно расширяя свои знания во всех областях человеческой культуры, истории, философии, медицины и т.д. Многое совпадало с тем, что было ему известно с детских лет. Например, что в каждом ручье живёт волшебный дух, принимающий образ быка, который способен весной так разъярится, что если не найдёшь с ним общий язык, собьёт с ног и унесёт неведомо куда. И уже зрелым юношей Эмпедокл, подходя к реке, невольно произносил магическое заклинание: «Здравствуй, поток неведомый, священный, благотворный, вечный! Позволь перейти тебя». Беседовал он и с путешественниками из Рима, зажатого с севера этрусскими владениями, а с юга греческими землями. Образованные римляне уверенно владели греческим языком и непомерно гордились своей историей*.
Кумы, куда прибыл Эмпедокл, господствовали над всем побережьем Кампании. Заселена эта территория греками была более трехсот лет назад выходцами с острова Эвбея, но расцвета Кумы достигли лишь в начале пятого века, то есть совсем недавно от описываемых событий. Они являлись самым северным оплотом  греческого культурного влияния в Италии. Правил полисом тиран Аристодем, покровитель изгнанного из Рима Тарквиния Гордого и союзник сицилийского Гиерона.
Вблизи Кум, за Эвбейской горой, находился знаменитый в то время грот с оракулом прорицательницы Сивиллы. Перед ним простиралась тенистая роща с храмами Гекаты и Феба, священная и таинственная. По преданию, здесь побывал сам Дедал. Понятно, что Эмпедокл не мог не посетить это место. И вот они – две скалы и провал между ними. В глубине его зиял лишь липкий мрак. Старуха-жрица, в белом балахоне и с золотой ветвью, взяла юношу за руку и повела по чуть заметной тропе. Эмпедокл ощутил запах Стикса, шорох Эреба, холод подземного неба, дыхание мёртвых. Он думал: не этим ли путём входили в Аид Орфей, Тесей и Геракл?  Грот Сивиллы походил на огромный гнилой рот. «Уж лучше через жерло Этны!» - подумал он. Там, под сводами этого подземного убежища богов, среди теней Элизия, Эмпедокл почувствовал, что время, словно пространство, дано от берега и до берега, всё разом, а не вытянуто от прошлого к настоящему, наподобие каравана кораблей, уходящего к горизонту. И он услышал голос Сивиллы: «Смерти нет, есть лишь перерожденья, вечные потеря и обретение плоти, круговерть духа и душ». Не только ушедшие, но и ещё не рождённые обитали в этом гроте. Эмпедоклу явилась тень Вергилия, который уже знал ещё не созданные им поэмы и стихи на дивной, ещё не созданной латыни:

… Собрались здесь души, которым
Вновь суждено вселиться в тела, и с влагой летейной
Пьют забвенье они в уносящем заботы потоке…
Душ семена рождены в небесах и огненной силой
Наделены – но их отягчает косное тело,
Жар их земная плоть, обречённая гибели, гасит…
Время круг свой замкнёт, минуют долгие сроки,  –
Вновь обретёт чистоту, от земной избавленный порчи,
Душ изначальный огонь, эфирным дыханьем зажжённый.
Времени бег круговой отмерит десять столетий,  –
Души тогда к Литейным волнам божество призывает,
Чтобы забыв обо всём, они вернулись под своды
Светлого неба и вновь захотели в тело вселиться.
                ( Перевод С. Ошерова)

Выйдя из грота в телесный мир, Эмпедокл тотчас забыл об увиденном и услышанном. Но душа его, очищенная тьмой, ликовала.

Вернувшись в Кумы, Эмпедокл без колебаний направился к главнокомандующему с просьбой направить его в Элею. Встреча с флотоводцем Хромием, который узнал пылкого акрагантского поэта, решила вопрос о службе. Эмпедокл польстил герою Гимеры, где он командовал флотом. Под аккомпанемент своей лиры Эмпедокл пропел стихи Пиндара, посвящённые ему, как победителю этого года на Немейских играх в колесничем беге:

Но кто был под щитом у Хромия
В пешем крике, среди копей и в боях кораблей, -
Тому ведомо,
Что в битвенной грозе
Честь есть бог,
Устремивший его копьеносный пыл –
К отвращению бича Эниалия.
У немногих достанет духа и рук
Погнать на вражеский строй
Тучу смерти, заградительницу пути бойцам…

Из трудов юности и правды
Добрая родится старость.
Знай же, Хромий,
Милостью божеств
Дивного причастился ты счастья:
Ибо если над грудами богатств
Возносится двойная слава, -
То нет высших вершин для смертной стопы.

Хромий не удерживал молодого поэта. Да и не до стихов и песен ему было.  Элея была осаждена этрусскими войсками, как говорили, в ней было до полумиллиона воинов, во что трудно поверить. А с севера уже плыли двухмачтовые тирренские корабли, построенные из крепкой корсиканской сосны и превосходящие своей мощью греческие одномачтовые триеры. Преимущество греческого флота было в маневренности, хитроумии моряков и храбрости морской пехоты. И вот уже были видны резные бараньи морды тирренских судов, оснащённых страшными железными таранами. По 25 вёсел с каждого борта черпали воду, ускоряя их ход…

В день битвы Эмпедокл был у дома Парменида, но встретил его ученик маститого философа Зенон*.
- Боги навстречу, дорогой гость. Не тебя ли я видел в Акраганте в гостеприимном доме старика Эмпедокла, друга моего учителя?
- И я Эмпедокл, внук того, с кем вы вели тогда беседу.
- Зачем явился?
- Хочу видеть Парменида.
-Теперь он лишь в своей поэме и моей памяти. Умер философ. Но заходи, помянем.
Горько стало на сердце Эмпедокла. Он не заметил, как рабы прикатили стол с фруктами и вином, машинально возлёг и заплакал. Зенон плеснул вина, они молча совершили возлияние богам и помянули великого человека. Зенон наизусть стал читать стихи своего Учителя:

Кони, несущи меня, куда только мысль достигает,
Мчали, вступивши со мной на путь божества многовещий,
То на крылах по Вселенной ведёт познавшего мужа.
Этим путём я летел, по нему меня мудрые кони,
Мча колесницу, влекли, а Девы вожатыми были.
Ось, накалившись в ступицах, со скрежетом тёрлась о втулку,
(Ибо с обеих сторон её подгоняли два круга
Взверченных вихрем), как только Девы Дочери солнца,
Ночи покинув чертог, ускоряли бег колесницы
К Свету…

Когда Зенон дошёл до слов; «Мне безразлично, откуда начать, ибо снова туда же я вернусь», Эмпедокл, пользуясь тем, что его собеседник пригубил из килика, продолжил:

Ныне скажу я, а ты восприми моё слово, услышав,
Что на пути изысканья единственно мыслить возможно…

Эмпедокл пел прекрасно, он накатывал волны гекзаметров Парменида, как волны моря на неподвижный берег Истины. И вот они уже возлежали как старые знакомцы, Оба пришли к мысли, что Парменид на своей колеснице и сейчас скачет в небесной неподвижности. Потом Эмпедокл рассказал Зенону о своём потрясении по прочтении свитка Гераклита, о том, что не перестаёт думать о нём. И чем глубже входит он в учение мудреца из Эфеса, тем сильнее разрывается в муках его душа и смущается разум. Времени для осмысления у него предостаточно, но самостоятельно он никак не может выбраться из умных образов Гераклита.
Двадцатилетнему Эмпедоклу Зенон, который был старше его всего лишь лет на десять, казался умудрённым мужем. В ту пору ему было немногим за тридцать. В полисе Элеи он был уважаемым гражданином. Ценили его прежде всего за острый ум, спорить с Зеноном было бессмысленно. Эмпедокл заговорил о своём наболевшем:
- Ну как можно найти путь в божественный мир, если всё в мире так зыбко и весь он движется в бездну всепоглощающей враждой. Может, Гераклит прав и война – двигатель жизни? В Кумах сейчас идёт сражение, в Спарте все готовятся к войне, да и в любом греческом полисе молодых людей отрывают от красоты мирных дел и тренируют для убийств.
- В этом мнимом мире, мой юный друг, но не в том.
- Но ведь…
- Никаких «но». Подумай сам, разве может так вечно меняться всё сущее, если нет Того, кто незыблем и неподвижен?! Вот возьми, к примеру, колесницу моего Учителя. Вращаются только колёса и ось, втулка раскалена. Твоего Гераклита зачаровало видимое мельканье спиц. Но потому и катятся колёса бытия и инобытия, что ось, соединяющая их, удерживается ступицами. А они неподвижны.
- Но ведь катится вся колесница!
- И она неподвижна, если её мыслить, а не созерцать. Чувства наши воспринимают лишь то, что в нас есть, мы верим тому, что в избытке имеется в нас. А в избытке у нас разные глупости. По крайней мере, они на поверхности чувств. В отличие от тебя я не поэт, но исследователь, поскольку мне дан ум и крепка дисциплина мышления. Ахиллес, даже если он мчится на самой быстрой колеснице, в умопостигаемом мире никогда не догонит медлительнейшей из черепах.
- Позволь сразу же попросить тебя рассказать про твоих бегунов. Ахиллеса и черепаху.
- Изволь. Люди имеют прочное мнение, что не только Ахиллес, но любой  бегун, в момент догонит черепаху. Это вроде бы очевидно. Но если рассуждать в умопостигаемом плане, то черепаха будет вечно впереди. Вот бегун  рванул по гаревой дорожке за черепахой. Ахиллес пробежал половину пути, а она за это время немного проползла вперёд, он пробегает ещё половину разделяющего их расстояния, и черепаха чуть продвинулась вперёд.
- Да так можно делить до бесконечности! Неподвижный бег…
- Сам сказал. Вот тебе и аргумент в пользу мнимости движения. А в умопостигаемом мире его просто нет. Всё на своих местах, и черепаха, и Ахиллес. Тебе, Эмпедокл, следует продолжить своё образование в школе пифагорейцев. Я бы посоветовал учителя Телавга, сына и духовного наследника божественного Пифагора. Все мы любим мудрость, но каждый любит и стремится к ней по-своему. Ксенофан, у которого учился Парменид, научил меня понимать его самого, а пифагореец Аминий, которому мой наставник  воздвиг усыпальницу как герою, учил тому, что через столетия будет знать каждый школьник: универсум вечен, неподвижен и шарообразен, как и часть его – наша Земля.
- У Орфея мир – «серебряное яйцо».
- Это образ, но и я знаю, что мир – вечная и неподвижная глыба шара-сферы. Поэты умеют найти золотые слова. Золото может быть в слитках, а может и в ювелирных украшениях. Золото истины лишь выигрывает от этого. Вот я и оформил свои мысли в умной прозе, что и тебе советую.
- После Гераклита, а у него сказано о самом главном, как писать?
- Ещё как! По мне, так он исследовал то, чего просто-напросто нет, в мысленном мире богов, некую кажимость, текучесть под названием «природа». Твой мучитель Гераклит заблудился в мнимом мире. Он не лжёт, он искренен в своём заблуждении. Мой мир невидим, но он – главное, основа Единого, человеческими чувствами его не охватить и умом не понять. Он – то, что есть – сущее, одно.
- Но Единое включает в себя оба мира. Так думают орфики.
- Это мнение простонародья. Умопостигаемый мир дан в сердечном мышлении. Он – горячий, он – огонь, но не гераклитов, а божий, творящий. В ощущениях же дано то, что исследовать бессмысленно. Это – земля, она холодна и призрачна. Некий сгустившийся воздух.
- Ты останавливаешь Гераклитову картину природы.
- Да, чтобы понять.
- Издревле мудрецы считали, что существует четыре опоры – огонь, земля, вода и воздух, называя их именами богов. У тебя как-то не так.
- С чего ты взял, что такого мнения были мудрецы прошлых времён? Не твоё ли это измышление? По мне так оно ложно. Зачем усложнять, когда есть лишь две основополагаюшие силы – огонь и земля, а вода и воздух лишь смеси. Гераклит воспевает огонь, а говорит о земле, потому что другого он не видал.
- А ты?
Рабы вкатили сервированные столики и внесли кратиры с крепким вином. Выпили. Зенон подмигнул, сделав руками цирковые пассы:
- Держись пути к неподвижной звезде по имени Истина, как мореходы держатся Полярной звезды. «Держаться Пути» - вот какой девиз я бы начертал на твоём щите, эфеб. На этом пути ты убережёшь свой ум от путаницы мнений, от Гераклита и собственных заблуждений. Держись, Эмпедокл, лишь «нерождённого», а значит и «негибнущего», тогда не отклонишься от Истины.
- Что же в нас не рождено?
- Душа. Она вечна, так нас учил Пифагор, а он перенял это знание у волхвов и халдеев, мудрецов Востока. Остерегайся на своём пути того, «что не есть», поскольку  оно  бесплодно. Из ничего ничего не будет! Держись того, что «было всегда».
- Вечное?
- Да. Истинное не знает ни рождения, ни смерти.
- Но как узнать, что я не ошибаюсь?
- Ты поэт, тебе ли не чувствовать совершенства? Послушай  лучше поэму Парменида и прими в сердце лишь то, что прекрасно, совершенно. Твоя душа – мера Истины.
Под гармонично дрожащие струны полились чудесные гекзаметры. Зенон не просто пел, он наполнял бесчисленными оттенками смысла и чувств текст удивительной поэмы. Казалось, он сам, вместе со своим учителем, снимающим страхи, мчится на волшебной колеснице по небесной дороге, перескакивая через порожек, разделяющий чувственный и мыслимый миры. И вот герой поэмы от самой богини узнаёт и непогрешимую истину, и бесконечные мнения смертных. Это было так убедительно, что дальнейшее уже нельзя было не принять в своё сердце.
Бездорожное Бытие Парменида ожило в душе Эмпедокла. Он напишет свою поэму! И его голова закружилась и от стихов, и от вина, и от горячего дыхания Зенона.
- Истина и мнение должны стать единым Целым. Я создам свою поэму, назову её так же «О природе», но она будет об одной голове!
- Бытие однообразно, мой друг. Лучше пиши гимны. О Истине сказано всё, что в силах человека.
- Тогда я стану богом.
- Ты даже не Пифагор, но и он не стал богом.
Прощаясь с Эмпедоклом, Зенон подарил ему свиток поэмы Парменида, переписанный им собственноручно.
- Это путеводный свиток!
   
Зенон не убедил Эмпедокла, что умопостигаемое неподвижно, не смог поколебать Гераклитова образа вечно новой и властно текущей огненной реки, мерами вспыхивающей и мерами гаснувшей от начала до скончания веков. Движение и покой – одно, как день и ночь – сутки. Ибо всё отмерено биением Космоса и человеческого сердца. Расставание с Зеноном больше напоминало разрыв.
Эмпедокл внимательно прочёл с листа поэму Парменида и на некоторое время испытал легкое отвращение к философии, вновь погрузившись в поэзию. В этой великой поэме для него недоставало главного – живой, многообразной, чудовищно прекрасной жизни.

Отправляясь обратно в Акрагант, юноша думал, сидя на корме, об услышанном и пережитом в Элее. Триера свободно рассекала воды Тирренского моря, звук ритмично взлетающих и падающих вёсел, хлопанье паруса и плеск волн завораживали. Теперь он уже не сомневался в выборе пути.
Истина сферична, совершенна и в своей полноте открыта лишь Высшей Силе, самому Сфайросу-Богу. Мнений о мире множество. Ведь мера миру человек, а значит, каждый по-своему и мерит Бытие. Сколько мыслящих людей, столько и мнений о Бытии, тратить свою жизнь на создание ещё одной картины Бытия он не собирался. В этом его убедили гекзаметры Парменида, молитву которого, обращённую к богине Дике, он уносил в своей памяти и в сердце:

Дай мне услышать биение сердца Истины,
Совершенная кровь омывает единый Сфайрос,
Оживляет, волнует ушедшее, вновь
Возвращая к вечным истокам гавани с гладью воды.
О, если бы чистым я стал, без примеси смерти,
Слышал бы алые ритмы в сердце своём!

Впрочем, Эмпедокл не был уверен, что именно так молился Парменид. Несмотря на свою отличную память, он умудрялся повторять сказанное до него по-своему, преображая в своё, но не утрачивая смысла.
- Сфайрос, о Сфайрос! Ты видишься нам неподвижным, но в твоей глубине безмолвные рыбы и заросли водорослей, и горячие источники, и всё, о чём никогда не узнать человеку. По крайней мере, при краткой его жизни. Единое из многого и многое из одного!
Истина ускользала и растворялась в море мудрости, как водный след за кормой триеры. Вёслами по воде писана Истина, в бесконечности незримых капель запечатлено Всё. Человеку отведено недолгое время кружащегося по осени листа, хотя и достаточное, чтобы он смог отличить добро от зла, любовь от ненависти, должным образом образовать свой ум, просветить сердце и почувствовать умной душой дорогу к себе, к свету, к Дому.
В своей языческой душе Эмпедокл угадывал зёрна веры, именно они вели юношу к храму Истины.
Неотвязно засел в памяти Эмпедокла парменидов образ «двухголовых» людей. Для них Бытие (читай «Истина» и НЕ-Бытие (читай «мнение» или «ложь») смешались как вино и вода в дионисовой струе хмельной жизни. Путаница, царящая в умах умнейших сограждан, поражала его, вызывая желание разгрести эту кучу, отделив плевела от зёрен.
Корабль шёл вблизи западных берегов Сицилии. Дул ливийский суховей, море колебалось, и пришлось с кормы перейти в трюм.  Эмпедокл продолжал думать о Пармениде.  Ему никак не удавалось представить себе неподвижный, целокупный шар Бытия. Он закрыл глаза и, борясь с подступающей тошнотой, пытался представить неподвижную сферу. И не мог. Шар возник в его воображении, но тотчас наполнился биением жизни, стал подвижным, полным красок и летучих форм. Нет, Бытие не однообразно! Он видел божественный свет и в этом свете угадывал всё, что было, что есть и что будет. И тотчас же Эмпедокл почуял привкус смерти в неподвижной красоте Бытия. Как преодолеть смерть? Он знал, что вражда несёт смерть.
Но что вызывает жизнь? Лишь спустя много лет он ответит на этот вопрос. Для этого ему нужно будет испытать чувство вечной любви.
Всё произойдёт согласно предназначению судьбы.
Между тем показался порт Акраганта, названный в наши дни Порте-Эмпедокле. На родную землю Эмпедокл ступил с мыслью продолжить своё образование в общине пифагорейцев. Отец поддержал его намерение, он не одобрял его страсти к поэзии и надеялся, что дисциплина, принятая у последователей Пифагора, образумит сына.

Глава 5. Прощание с пифагорейцами

Философскую общину пифагорейцев, куда направился Эмпедокл, возглавлял сын прославленного мудреца Телавг. И как-то сразу не задалось его сближение с пифагорейцами. Более всего ему претила игра с числами. Эмпедокл предпочитал ёмкие и осязаемые поэтические образы, чем приводил учителей в бешенство. И всё же в этой общине он пробыл почти пять лет, пока не был изгнан.
Сколько Эмпедокл помнил себя, его взросление сопровождалось именем Пифагора. Ещё дед его, чуть ли не обожествлявший своего великого современника, с неизменным восторгом рассказывал о нём внуку. И было не ясно: о человеке речь он ведёт или о боге. Сыну Метону он дал блестящее пифагорейское образование. Расцвет открытой образовательной деятельности пифагорейцев продолжался до полувека. Два поколения последователей  Пифагора заметно преобразовали мир Великой Греции к лучшему. Но уже к концу своей жизни Пифагор и его ученики испытали на себе гонения мельчающих представителей власти, особенно тиранов. Пифагорова наука им была без надобности, математические изыскания скучны, чудеса настораживали, а этика вредна. Мудрость унижала их собственный, специализированный на обогащении ум, ослабляла волю к насилию.
Рассказывали, что некий Килон из Кротона, города в Италии, где Пифагор основал свою школу, пришёл к величественному старцу, чтобы вступить в общину. Пифагор понаблюдал за ним и прозрел в этом человеке тиранический нрав и слепую жажду власти. Тогда он отказал просителю, чем вызвал его ярую ненависть. Богатый и влиятельный Килон с вооружёнными приспешниками подло напали на пифагорейцев, когда те собрались для обсуждения государственных дел. Дом заседаний был подожжён, а безоружных людей , выбегающих из охваченного пламенем зала, тут же убивали. И вот что странно: Килона не осудили ни в одном греческом полисе. Оставшиеся в живых пифагорейцы рассеялись по всей Элладе. Многие из них нашли себе приют в Сицилии и, отойдя от государственных дел, стали частными учителями (профессорами). В доме Эмпедокла последователи Пифагора всегда находили радушный приют.
С детских лет Эмпедокл привык к особой пифагорейской дисциплине и установленному пошаговому порядку дня и ночи.. Он научился молча выслушивать старших и в безмолвии размышлять об услышанном. Перед сном он следовал правилу Пифагора, действующему тем сильней, что услышано оно было от деда и подтверждено отцом:

Не допускай ленивого сна на усталые очи,
Прежде чем на три вопроса о деле дневном не ответишь:
Что же я сделал? Чего я не сделал? И что мне осталось?

Пробудившись, вспоминал другое правило, и выполнял повеленное учителем-мудрецом первое после пробуждения дело:

Прежде чем встать от сладостных снов, навеянных ночью,
Думой раскинь, какие дела тебе день приготовил.

Конечно же, он расспрашивал, особенно деда, о Пифагоре. И вот что тот мог поведать своему пытливому внуку:
- Когда Пифагор появился в Сицилии, он уже вошёл в пору своего расцвета. Телом – атлет, волосы, как у поэта и пророка, золотистые и необычайно длинные, что не принято было у дорийцев. Осанка – царственная, походка величественная, речь – словно пение Орфея. Мы, интеллектуалы, шутили, что он, как Афина, вдруг предстал перед нами в полном вооружении. Я бы сказал – в блеске, доселе невиданном. Сверкал он доспехами нрава подобно Аяксу, владел хитроумным словом, словно новое воплощение Одиссея. И ведь действительно, прежде чем поселиться в нашей Великой Греции, он совершил многолетнее путешествие – побывал в Финикии, Халдее, Египте.
- Дед, ты его знал?
- Да. И горжусь, что принадлежу к поколению, особо отмеченному богами. Пифагор был во всём подобен богу. Иногда нам казалось, что вещает сам Аполлон.  Дельфийская пророчица Пифия провозгласила его рождение, потому и дали ему имя Пифагор. Я видел в его руках свиток, приобретённый им в Самофракии, «Священное слово Орфея». Ты ведь любишь поэта Орфея?
- Очень люблю!
-  И я, и твой отец и многие другие достойные люди Великой Греции были учениками Пифагора. Он укрепил наши тела, развил ум и очистил души. Он дал нам силу бороться с тиранией. Сейчас иные времена, вновь в Сицилии воцаряется зло. Верю, мой дорогой внук, что ты пройдёшь школу пифагорейцев и станешь отменным борцом за народовластие. У меня нет такого дара предвидения, как у Пифагора, но ты уже сейчас напоминаешь мне его. Знаешь, меня всегда удивляло лицо этого божественного человека. Она неизменно было прекрасным, не морщилось от боли, не растягивалось в улыбке от удовольствия, не искажалось в тоске. Я так ни разу и не видел его ни хохочущим, ни рыдающим!
- И я буду таким!
- Будешь, внучок, будешь… А какие чудеса творил Пифагор! Вот, например, вспомнился мне случай про медведицу. Объявилась она в окрестностях Апулии, города в Южной Италии, где некоторое время жил учитель, и стала нападать на людей. Уж не знаю, толи берлогу её разорили, толи детей её умыкнули и продали, но ожесточилась она на апулейцев, и те собрались вооружённой толпой, чтобы изловить и прикончить обезумевшее животное.
Пифагор же, веря в переселение душ и учивший доброму отношению ко всему живому, обратился к гражданам с просьбой позволить ему поговорить с этой медведицей. Уважая мудрого старца, хотя и не веря в успех подобного предприятия, они дали своё согласие. Пифагор один на один вышел к медведице. Этому было много свидетелей, изумлённые люди видели, что он приблизился к зверю вплотную, погладил животное, покормил хлебом и орехами, и стал что-то говорить на ухо. Медведица не проявляла агрессии, но слушала его со вниманием. Затем, мотнув головой, пошла прочь, и больше её в этих местах никто не видел.
Повернувшись к онемевшим от удивления жителям Апулии, Пифагор  объявил, что медведица клятвенно обещала ему не только больше не нападать на людей, но и другим животным не причинять вреда.
- Он знал язык зверей?
- У него было доброе сердце, и он находил с ними душевный язык.
Эмпедокл старший задумался и продолжил:
- Всем нам переходить в иной мир. Но по-разному люди входят в него. Одни – хуже зверей или верблюжьей колючки из Ливийской пустыни, другие с божественной мудростью просветлённых существ.
- А как это?
- Вот моя жизнь завершится – и я узнаю, и ты узнаешь, когда честно и по-доброму проживёшь и тоже покинешь этот мир. Смерть всё расставит по своим местам.
- Дед, а ты мне расскажешь, когда тебя похоронят, как там?
- Боги живут в другом мире, и для живого человека нет входа туда из земной обители, как нет выхода из небесной. Или подземной, как верят орфики. Знает об этом только Тот, кто сотворил оба мира.
- Тогда я сам узнаю!
Уже в годы своего расцвета вспомнил поэт Эмпедокл этот последний разговор с дедом, и он окрасил нежным цветом потустороннего восхода его поэму «Очищения».

И после смерти деда в доме Метона часто говорили о Пифагоре, его учениках и учении. Особенно близки сердцу и уму юного Эмпедокла были его речения о всеохватывающей мир любви, связующей не только людей, но и светила вселенной. Рассказывали о том, как он безошибочно предсказывал землетрясения, останавливал повальные болезни, отвращал ураганы, укрощал разлившиеся речные потоки и взбунтовавшиеся морские волны, как унимал недуги больных людей игрой на кифаре и проникающими прямо в душу напевами. Он умел слышать звучание вселенной, музыку звёзд, предвидеть будущие события. Смущало его учение о переселении душ, воспринятое им во время путешествий по Востоку и от мудреца-самоучки Ферекида Сиросского*. Но в окружающем мире было столько неизведанного, что и этот мистический отблеск мог иметь место. Просто в реальной жизни метемпсихоз был без надобности.
Образ Пифагора буквально витал в воздухе, которым дышал взрослеющий Эмпедокл. Он жил внутри его и золотыми молоточками своих изречений выковывал дух изнутри. Крепко вошли в него слова Пифагора о дружбе: друг – это второе ты и всё у друзей – общее.
По сути дела, Эмпедокла всем характером жизни и отцовским воспитанием с ранних лет готовили к обучению в школе Пифагора и вступлению в Пифагорейский союз. Он, по мнению домашних, созрел для обучения в этой первой высшей школе античности. Действительно, юноша, следуя наставлениям родителей, умел беречь и ценить время жизни, знал, как унимать телесное вожделение, не пить без меры вина и не есть мяса, не искать вкусной и изысканной пищи, как не предаваться долгому сну. Запало в его память и изречение Пифагора, мол, хорошо прожил тот, кто хорошо скрывался. Оно напоминало ему гераклитов афоризм «природа любит таиться», хотя речь шла о натуре человека.
И он стал таиться в школе Телавга. Поначалу ему было просто скучно, ничего нового он не узнавал, а то, что слышал, было путанным частным мнением профессоров, повторяющих изречения своего учителя. Первое, что привлекло внимание Эмпедокла, был свиток «Священного Слова Орфея». Телавгу, как величайшая ценность, он был передан в наследство от отца. Лишь выпускники имели право его развернуть.
Эмпедоклу очень хотелось хоть краешком глаза заглянуть в этот папирус. Странно, что орфики ничего о нем не говорили. Наверное, в нём сказано самое сокровенное об Аполлоне.  Как раз в это время он завершал свой первый поэтический шедевр «Гимн Аполлону», и прочесть этот свиток ему было просто необходимо. Но учитель не расставался с ним никогда, а Эмпедоклу нельзя было даже обмолвиться о своих поэтических опытах.
Однажды Эмпедокл просто вошёл в комнату главы школы и жестом показал, чтобы тот передал ему свиток, чем до глубины ума поразил Телавга. На какое-то мгновение ему показалось, что он увидел юного отца. «Душа отца вошла в этого юношу?» – подумал он. Уже вступительное собеседование покорило Телавга. Эмпедокл, как выяснилось, давно уже следовал пифагорову учению о всеохватывающей любви, о сфере-сфайросе земли, неба и космоса, о перевоплощениях души. Казалось, что он ранее был уже собеседником Пифагора. А, может быть, самого Аполлона?
Телавг с радостью принял его слушателем, которых по традиции называли в школе акусматиками  («акусм»  – символ, соединение), поскольку первые пять лет ученики изучали и заучивали наизусть символические творения Пифагора. Символы Пифагор считал дверьми и окнами между мирами, соединяющими живую вселенную в единое целое.
Эмпедокл так быстро освоился во всей сумме пифагоровых знаний, что в скором времени был переведён в «эсотерики», полноправные члены общины, посвящённые в тайны учения, поклявшись самим Аполлоном не разглашать профанам узнанного в стенах пифагорейского храма науки. И явно поторопился. Однако об этом речь будет позднее. Сейчас же Телавг проявил твердость, отказав передать ему для ознакомления свиток «Священного Слова Орфея».
У пифогорейцев процесс познания сопровождался постоянным душевным очищением, освобождением от незначительного, мелочного, чтобы поднимать себя до созерцания великого и вечного. По сути дела, Пифагор начертал, как и орфики, свой путь спасения души. И этот путь должно было хранить в тайне, никаких записей не вести и всю премудрость удерживать в памяти и в стенах дома. Пифагорейцы думали, что открытый ими путь универсален, а Эмпедокл склонялся к мысли, что он индивидуален, оригинален и неповторим у каждого человека. Самое трудное в жизни – познать себя и выйти на свой путь. Так началось расхождение его с мнением учителей, которое они выдавали за абсолютную истину.
Особое внимание на пути спасения, как и при Пифагоре, уделялось математике, все явления объяснялись через число, в котором, якобы, и заключалась мудрость. Эмпедокл легко схватывал цифровую науку, но втайне от соучеников морщился. Он не признавал того, что в цифрах заключена символика смыслов. Он продолжал любить Гомера и верить поэтам, которые не оперировали числами, а чувствовали гармонию сердцем.
Его удивляло, что Телавг, демонстративно заглядывая в «Священное Слово Орфея», называл единицу то богом Аполлоном, то титаном Гелиосом, то связующим символом, то совершенным квадратом и первоначальным тождеством вещей, а порой и символом вселенской любви. И кому нужна такая тайна? И зачем её хранить? Пройдёт много лет, прежде чем откроется ему тайна единения, собирания всего многообразия вещей в одно, в единицу, – и он даст ей имя Сфайрос.
Не легче обстояло дело с «двоицей». Это число по своей природе было воплощением противоречия, луком Гераклита, образом земного мира, богиней Артемидой и луной. Почему же оно становится в устах Телавга символом души? Нет, тут больше вопросов, нежели ответов. Когда учитель сказал, что двойка ещё и символ света, что она определяет природу воды, порождает золото, определяет окраску лебедей и оленей, Эмпедокл взорвался от негодования, ахнул, но промолчал, запомнив весь список символической премудрости.
Если заблудился в двоице, то что уж говорить о «троице»! По слову Пифагора, это число вовсе не имеет предела, оно безгранично. Это число заключает в себе божественное слово-логос, Гекату у трёх дорог, праведный гнев и многое-многое другое. Всё это понять было невозможно, только заучить и повторить на экзамене. О «четверице» говорили, как о первоначале первого квадрата и первого тела, о «пятерице» – как о пятилепестковом мистическом цветке, прибежище духовной лени, пятиконечной звезде, символе тайного пифагорейского Союза. « Шестерица» непонятно почему становилась символом Диониса, титанами Океана, харитами. Когда учителя доходили до совершенного числа – «десятирицы», – головы учеников уже кружились, а Эмпедоклу становилось просто смешно. И ведь требовалось, чтобы слушатели повторяли сказанное слово в слово. Воистину, по Гераклиту, «многознание уму не научает». Эмпедокл вобрал в свою воспалённую память символические значения всех десяти чисел, но никакой ясности не обрёл. Когда Телавг приступил к астрономии, Эмпедокл с благодарностью вспомнил свиток Анаксимандра, иначе бы его вновь закружила эта халдейская мистика.
- Учиться так учиться. Потом разберусь. Так думал он и убегал в оливковую рощу, где с упоением сочинял стихи, в которых зачастую высмеивал пифагорейский бред.
 
 В доме совместного слушания вставали вместе с солнцем, видимый диск которого считался символом Аполлона. Молитвенно приветствовали восход светила, просили у бога ниспослать добрый свет. Учебный день начинался с одинокой утренней прогулки в священной роще, чтобы каждый в отдельности мог упорядочить и гармонизировать сознание.
После этого ученики собирались в храме Аполлона и других местах, где шло обучение и исправление нравов. Большое значение предавалось искусству общения друг с другом, со старшими и  младшими. Высоко ценились тесные дружеские отношения, братское единение, духовная любовь. Так же должны относиться друг к другу все граждане полиса, избегая как пожара вражды и распри. С этим Эмпедокл был вполне солидарен.
Затем ученики занимались гимнастикой в палестре. После основательной физической нагрузки (бег, кулачные бои, занятия с гирями и другие) все шли на завтрак. Вкусив лёгкой вегетарианской пищи, совершали прогулки, чтобы повторить и обсудить друг с другом полученные знания и потренироваться в хороших манерах. В жаркое время шли на берег моря, купались и обсуждали изученное. Эмпедокл держался особняком, но с таким достоинством, что замечаний в свой адрес не получал.
После совместной трапезы, на которой не только обедали, но и совершали возлияния Зевсу, Гераклу и Диоскурам, юноши приступали к изучению свитков, чтению вслух. Читал самый молодой ученик, а самый опытный комментировал. Часто музицировали и пели гимны Орфея, Гомера, Гесиода. В конце дня учитель-пифагореец подводил итог, давал наставления. Чаще всего он произносил соответствующую случаю одну из заповедей Пифагора, например: «нежному и плодоносящему растению не вредить и не губить его, равно как и живому существу, если оно не вредит человеку; не причинять вреда человеку и не губить его; по отношению к роду божеств, роду даймонов и роду героев иметь благосклонное и благожелательное расположение мыслей, равно как и по отношению к родителям и благодетелям: закону помогать, с беззаконием воевать».
Именно это правило неустанно твердили Эмпедоклу его дед и отец. Мысль была банальна, но от этого не менее истинна. То, что люди неоднократно повторяют, когда-то было впервые сказано и полюбилось на века в силу своей истинности или красоты. Считалось, что обучение тогда достигает цели, когда осуществляется по обоюдному желанию учителя и ученика; изучение наук и искусств тогда хорошо, когда оно добровольно, любое насилие в деле познания недопустимо.
В пифагорейской школе-братстве в задачу учителя входило развитие памяти учеников, которую постоянно упражняли и считали величайшей человеческой ценностью. В ходе занятия не переходили от одного вопроса к другому до тех пор, пока не усваивалось предыдущее. Одним из обязательных правил было: «ношу помогать взваливать, а не снимать».
День завершался с восходом звёзд.
За годы учения в пифагорейской общине Эмпедокл понял, что человек познаёт то, на что его натолкнёт учитель и собственная жизнь, а это значит, что учителей в жизни должно быть много. Телавг, вслед за своим великим отцом, учил о Едином. Но это самое Единое от него ускользало. Однако, свитков творений Пифагора, кроме того что назывался «Священным Словом Орфея»,  в школе не было. Приходилось верить Телавгу на слово.
Но Эмпедокл хотел бы слушать самого Пифагора, первоисточник. Пифагор однажды приснился Эмпедоклу в виде расходящегося пучка света. В некий момент сна воздух загустел и обрёл форму прозрачной линзы, лучи слились в божественную фигуру мудреца, и он услышал:
«В нише за правой рукой статуи Аполлона, сын мой хранит папирусный свиток  «Священного Слова Орфея». Встань и возьми его. Разворачивай без тени сомнения и узришь истину». Проснувшись, Эмпедокл так и поступил. И пока свет Пифагора таял, постепенно превращаясь в огонёк библиотечной лампадки, он развернул свиток во всю его длину. От начала и до конца папирус был чист. Ни единой строки, ни символа, ни знака! Эмпедокл поведал гражданам Акраганта о тайне пифагорейцев, которой вовсе не было, – и его изгнали из общины.
Собрав свои пожитки Эмпедокл, не дожидаясь рассвета, отправился в город. Он еще долго слышал, как его бывшие соученики поют древний «Заутренний гимн Аполлону». Он  улыбался.

О святочтимый, приди, лучезарный Пэан, поразивший
Тития меткой стрелой, Ликорейский, Мемфисский, Мышиный,
Радости светлый творец, призываемый возгласом «иэ»,
Феб, Златолирный, титан; Эолидский, Грюнейский, Пифийский,
Осеменитель, пастух, прорицатель, пифоноубийца,
Неукротимый, в себе сочетающий ясное с тёмным,
Юноша, чья красота обольстительна, Муз предводитель
И хоровода глава, стреловержец, Бранхидский, Дидимский,
Меткоразящий; всё зришь, о пречистый владыка – Дилиец,
Путаник, Око, на всех проливающий свет осиянный;
О златовласый, своё подаривший оракулам знанье,
Вслушайся в эту мольбу, осиянную радостью горней;
Ты созерцаешь с вершин, о блаженный, пространства эфира,
Землю и судьбы людей сквозь туман наплывающей ночи –
Вплоть до могучих корней, что окутаны звёздною мглою;
Взор твой свободно парит на просторах бескрайней вселенной;
Держишь начало всего и конец: альфа ты и омега;
Ты же – настройщик струны многозвучной на чудной кифаре;
К высшему – верхний регистр приближаешь, к нижайшему –               
                низкий;
Или в дорический лад вовлекаешь дрожащие струны,
Звуки в единый сведя, и гармонией гасишь разряды;
Ты же смешенье судеб человеческих втайне свершаешь;
Лето с зимою для нас совмещаешь в пропорциях равных;
Ты из басовой струны звук зимы извлекаешь протяжный,
Лето в высоких звучит голосах; для весны же – дорийский
Лад оставляешь, когда гиацинт распускается нежный;
Смертные кличут тебя в эту пору Владыкою Паном,
Богом двурогим, ветрам подражающим звуком сиринги;
Яркой печаткой своей ты стихиями космоса правишь;
О, снизойди же, пролей свет на мистов во время молений!
                ( Перевод И.А. Евсы)
   
Для пифагорейцев Эмпедокл умер, они совершили символическое погребение дерзкого ученика и постановили никогда не принимать в свою общину поэтов. Стало обычным делом, замечая, что кто-либо переходит на стихи, говорить: «Ты не заболел?»
Для Эмпедокла высшее образование завершилось, альфа и омега были пройдены, и он уже не мист, а свободный человек. На чистом пространстве папируса, так крепко хранимого в тайне и Пифагором, и его учениками, взглядом поэта Эмпедокл узрел свой невидимый путь в иной, в божественный мир. Этому пути невозможно научить, он открывается каждому ищущему в отдельности, как дар, по его вере и сообразно чистоте его неповторимой души. Путём Пифагора можно дойти лишь до Пифагора. Потому-то папирус и открылся для него без текста.
У каждого человека свои «бури и несогласия», сбивающие с верной дороги. Не внешнее безмолвие, которому обучали Эмпедокла в пифагорейской школе, но внутренняя тишина, умиротворение, гармония, молитвенное безмолвие – вот что главное. Путь в божественный мир пролегает не через гимны, не через учёные штудии, а через гармоничную тишину, усмиряющую «бури и несогласия» в душе человека. Такая душа – место встречи с Богом. В конечной точке этого пути – истинная мудрость, божественная власть над собой и миром.

ЧАСТЬ ЧЕТВЁРТАЯ.  ЗРЕЛОСТЬ.  ПУТЬ К СФАЙРОСУ

                Начиная с Эмпедокла, разворачивается
                целая драматургия мышления…      
                Жиль Делёз

Глава 1.  Пир Пиндара и похмелье Эсхила

Весной 475 года, перед возвращением в родные Фивы, Пиндар в полном блеске своей славы пожелал попрощаться с сицилийскими друзьями и почитателями. Симпосиум он решил собрать у старого поэта Симонида, который в это время гостил в Акраганте по приглашению тирана Ферона. Ему был предоставлен уютный загородный дом с колоннами. Симонид дал согласие при условии, что на симпозиум будет приглашён молодой акрагантский гимнотворец и целитель Эмпедокл. Симонид, наделённый даром прозорливости, почуял в молодом человеке достойного продолжателя дорической поэзии. Пиндар не возражал, ему и самому пришлись по нраву стихотворные опыты этого заносчивого юноши. Он направил посыльного раба на поиски поэта. Впрочем, тот мог и отказаться, слишком уж он горделив и непреклонен в своём неприятии правителя Акраганта.
 
В этой главе будет рассказано о встрече Эмпедокла с Пиндаром, которой могло и не быть. Известно, что Пиндар был вечно скован в материальном плане и в то же время абсолютно свободен в духовном парении, как поэт и мыслитель. Это вызывало у Эмпедокла интерес к старшему собрату. Именно интерес, но не зависть или восхищение. Многое в этом блистательном мифотворце его отталкивало. Например, поэтическое обслуживание тиранов и их приближённых. Правда, ему, не знающему бедности, судить его вроде бы и не пристало. Впрочем, пока пир не начался, остановимся на некоторых предшествую моментах и соображениях.

В годы жизни Эмпедокла все слои полиса обожали поэтов, особенно драматургов, устроителей праздников и состязаний в мудрости, острословов и учителей жизни, почитатели за ними ходили толпами, как в наши дни за популярными артистами. Пиндар был и даровитым поэтом, и вдумчивым мыслителем, вознесённым на гребень волны лирической поэзии, плавно переходящей в драматургию, но сохраняющей унаследованные от предыдущих веков разнообразные стихотворные и музыкальные формы. Ни один стоящий праздник не обходился без его творений. Эмпедокла привлекал мелодичный дар Пиндара. До Сицилии дошла молва о чуде, произошедшем с Пиндаром.  Однажды после песенного турнира, побеждённый и несчастный, он спал в саду, прилетели пчёлы и, приняв его полураскрытый рот за уютное дупло, наполнили его до самого нёба мёдом (Павсаний,IX, 23). С тех пор он стал непревзойдённым поэтом Эллады. Его дифирамбы Дионису Эмпедокл слышал ещё в долине орфиков, хотя имени автора там предпочитали не называть. Его эпиникии (победные песни олимпионикам) пели и в Ольвии, и в Кумах. Дошли они и до нашего времени. Но это лишь малая часть необъятного творчества поэта, включавшего пеаны (гимны) богам, парфении (песни для исполнения девушками), энкомии (оды знаменитостям), сколии (застольные песни), плачи  и прочее.
Деньги Пиндар, как это было принято, брал вперёд, но заказчиков не подводил. Слова поэта сопровождались им же сочинённой музыкой и хореографией, поэтому в наше время трудно судить о таланте Пиндара лишь по текстам стихов, как невозможно судить об опере лишь по либретто. Особенно по нраву Эмпедоклу были экскурсы поэта в историю и мифологию. Несомненно, что всем сердцем и умом он принял поэтически оформленное представление, мысль о божественном происхождении души человека, души единичной, неповторимой, ищущей свой путь к Единому:

Лишь достойные мужи
Обретают беструдную жизнь
Там , где под солнцем вечно дни – как ночи и ночи – как дни.
Силой рук своих
Они не тревожат ни земли, ни морской воды,
Гоняясь за прожитком;
Радостные верностью своей,
Меж любимцев богов
Проживают они беспечальную вечность;
А для остальных –
Муки, на которые не подъемлется взор.

За эти слова, впервые услышанные им прошлым летом, он простил Пиндару его показное тиранолюбие (платят!) и не мог отказать себе в счастье видеть поэта воочию.
    
Эмпедокл шёл от городских стен к виноградникам, пытаясь добраться до своего дома, где его никто уже не сможет потревожить. Не просто это оказалось, слишком уж заметной он стал фигурой в родном городе, а ведь всего лишь в первый день праздника Феоксений принародно был исполнен его пеан «К Аполлону». Этот гимн, законченный им после приключения в долине орфиков, известный в городе флейтист Мидас положил на музыку для местного хора. Ему понравился дорийский ритм пеана и заключённая в стихах музыка.
В тот знаменательный день на празднике присутствовали известные поэты и сочинители, среди них старец Симонид и вступивший в расцвет своего творчества Пиндар. Симонид был принят и окружением Ферона, и всем акрагантским народом как герой. Ему удалось  предотвратить братоубийственную войну между двумя тиранами, Фероном Акрагантским и Гиероном Сиракузским.  Акрагантцы это событие праздновали в дни Феоксений, приглашая на него многих знатных сиракузян.
Феоксении праздновались со дня основания Акраганта и объединяли всех жителей города. Статуи богов снимали с подножий, украшали венками и помещали на ложа, на мягкие расписные подушки. Горожане приносили самые изысканные кушанья, ставили их перед богами, и начиналась священная трапеза.
Священными распорядителями этого всенародного пира в Акраганте были особо чествуемые в дорийской общине божественные братья Диоскуры-Гостеприимцы – Полидевк и Кастор, участники эпического похода аргонавтов. Жрецом храма божественных Братьев был сам Ферон. Победители в этих состязаниях получали из рук тирана и магистрата немалое денежное вознаграждение.
Акрагант славился своим гостеприимством, а посему на праздник были приглашены знаменитые иностранцы-гости, оказавшиеся в эти дни на Сицилии. Среди них как раз и был знаменитый поэт Пиндар из рода Эгидов, аристократов древних Фив. К этому дню он создал и озвучил пеан Ферону, недавнему победителю в колесничном беге на Олимпиаде. Гимн Пиндара пелся во время праздничного  шествия, он легко запоминался. Слова звучали чрезвычайно внятно, мелодия усиливала интонацию фразы, а плясуны лишь подчёркивали ритм. Когда фрагменты гимна звучали по ходу шествия, их называли просодией, если же они сопровождались пляской, то – гипорхемой. Эмпедокла привело в бешенство, что в честь ненавистного тирана Пиндар, уже сочинивший положенный гимн олимпионику, написал и озвучил ещё одну песнь, для праздничного шествия. Она была прекрасна, но для юного поэта казалась ложкой дёгтя в медовой атмосфере праздника. Ничто не могло снять горького послевкусия, даже похвала Пиндара в адрес его юношеского пеана в честь Аполлона.
   
Эмпедокл, лишь затихли перезвоны лир и переливы флейт, покинул священное пиршество и отправился за город, чтобы усмирить своё негодование:
- Что за доблесть у жирного Ферона, как можно сравнивать его с водой и золотом, каких таких Геркулесовых столпов он достиг! Только сладкозвучное враньё. Нет, я никогда не буду воспевать ложных людей. В такой поэзии нет Истины! Само название его оды «Геракл Гиперборейский» теперь будут связывать с тираном. И как искусно этот прославленный в Элладе поэт вплёл дорийские обороты, которые и мне любы, как хитро подстроил лад под близкие сердцу граждан ритмы, да ещё и хвастает , что им «обретён новоблещущий лад», что с «дорической поступью соединил праздничную речь». Да она стара, как этот мир.
Эмпедокл не хотел согласиться, что многое в этой песне его живо заинтересовало. Например, он не знал, что предки греков пришли с севера, из-за Истра (Дуная), что Геракл, герой варварских земель, принёс в Элладу традиции гиперборейских всенародных праздников и состязаний, и саму поэзию. Интересно, из какого мифа он это извлёк, и почему Геракла в землях «ледяного Борея» сопровождали братья-близнецы Диоскуры, сыновья таинственной Леды (Лады?), «широко подпоясанной матери». Или это тоже поэтическая ложь? И ведь Пиндару, а не ему вручили главный приз! Да и пусть, правдивая речь не ждёт оплаты!
Певцы и музыканты, окружённые толпой принаряженных горожан, шествовали к святилищу Диоскуров, звучали лиры и флейты, как на марше отряда спартанцев. Перед воротами толпа остановилась и прозвучали последние аккорды и слова гимна, заставившие Эмпедокла покинуть сумасшедший город, бежать в холмы, что он и сделал, а в спину били слова:

То в доблестях людских – Ферон
Ныне достиг предела, коснувшись Геракловых столпов.

Дальнейший путь
Заповедан мудрому и немудрому.
Ни шагу, песнь моя!
Твой певец не безумен.

Между тем Пиндар искал молодого стихотворца, желая вместе с ним отправиться на симпозиум к Симониду. И не нашёл. Он попросил Мидаса отыскать парня и привести  его к назначенному часу.
    
Пиндара не просто окружали почтением, его любили, причём и свободные граждане, и тираны. По своей натуре он был человеком благородным и добродетельным. Сама Пифия отметила его несравненный дар стихотворца и музыканта, даровав ему и даже его потомкам вечное приглашение на пир богов. Симпосиумы в те времена славились не только отличными пирушками,  богатыми застольями, но и глубокими  беседами. Пиндар притягивал людей своей торжественной дорийско-эолийской метафорической речью, свободным владением древними мифами, которыми он мог жонглировать, как уличный фокусник. Подобно своим стихам, он был то горд и возвышен, то нежен и мягок, то весел и шутлив.

Эмпедокл брёл полями под палящим солнцем. На нём была широкополая дедова шляпа, а в руке его лёгкая трость. Не было бравады в этом одеянии, но лишь благодарная память о родном человеке.
Эмпедокл не любил хоровое исполнение гимнов под сопровождение множества музыкантов и танцоров, предпочитая многолюдным площадям необжитые места и уютные комнаты. Самые сильные чувства он испытывал, оставаясь один на один с природой или со свитком философа. Вот и сейчас он озвучивал свои стихи, шагая по безлюдной дороге. Всё же, создавая свои творения, он испытывал желание вернуться к людям и повести их за собой. Два вопроса с недавнего времени занимали его всё сильней и сильней: куда он попал и как отсюда выбраться? С Пиндаром его объединяла тяга к мифам и глубинному и певучему древнему слову. Оба они благоговели перед поэзией. Тренированные умы обывателей без усилия проникали в их мифопоэтические творения. То была эпоха господства мудрой речи.

- Эй, Эмпедокл, не туда направился, симпосиум нынче у поэта Симонида! Промахнёшься!
- Да разве меня звали?
- Как же не звали! Несравненный так и сказал: без Эмпедокла какой симпосиум! Пойдём, лучше утонуть в вине, чем в молчании.
- Видно, старик не оставил своей затеи накормить меня мясом и утомить вином своей поэзии. Но ты знаешь, Мидас, мяса я не ем, а стихов его вся Сицилия вдоволь накушалась.
- Так что, не пойдёшь? Меня Пиндар просил найти тебя и привести как дорогого гостя.
- Пойду.
Ему захотелось сойтись с Пиндаром, любимцем тиранов, в словесном поединке. Так что дорога в город обернулась прогулкой к съёмному жилищу Симонида. Двухэтажный дом находился вдали от оживлённых мест, за платановой рощей возле залива. Высокая и плоская скала создавала тень, от оливковой рощи и спокойного моря струилась прохлада. Даже в самую сильную жару здесь было комфортно отдыхать и предаваться мусическим забавам. Симонид знал толк в уединении, хотя и дня не мог прожить без шумной толпы своих почитателей и рукоплесканий. Он восхищался молодым стихотворцем, предчувствуя его великое будущее. Противоположности влечёт друг к другу вражда, а подобное соединяется с подобным силою дружбы и любви. Эта истина уже витала в воздухе Средиземноморья.

Когда полуденная жара спала, гости стали собираться у Симонида Кеосского, крепкого шестидесятивосьмилетнего старика. Среди них: Фрасибул, старинный друг Пиндара, племянник Ферона;  племянник и ученик хозяина симпосиума Вакхилид, соперничающий с Пиндаром в сложении гимнов;  акрагантский флейтист Мидас; Тимокрит Эгинский из знатного рода певцов и музыкантов Феандридов  и, конечно же – Пиндар. Самым молодым в этом собрании знаменитостей был Эмпедокл.
На Сицилии, впрочем, как и во всей Элладе, обедали поздно вечером, приглашая друзей и родственников с первыми признаками прохлады. Если же затевали пир (симпосиум), то собирались лишь мужчины, а женщины замыкались на втором этаже. Не сладко им было слушать голоса пирующих, ведь каждый имел право привести с собой подружку, которых в Греции называли гетерами. Но на наш симпосиум собрались исключительно мужчины. Рабы, увитые гирляндами из цветов, встречали гостей у парадного входа, омывали им ноги и руки, украшали венками и провожали в гостевой зал, где развязывали дорожные пояса, снимали кожаные сандалии или ботинки, если гость приехал верхом, и предлагали отдохнуть на ложах, размещённых в проветриваемых частях комнаты.
Последним прибыл Хромий, полководец и родственник Дейноменидов, добиравшийся до Акраганта по горной дороге. Прибыл он с так называемых «финикийских копий», что располагались на земле сикулов. Там пленные карфагеняне добывали камень для строящихся храмов греческим богам. Он был восхищен Немейской песней Пиндара, посвященной его победе в скачках, и собирался щедро отблагодарить поэта. Старый флотоводец Гелона и Гиерона, герой битвы при Гимере и Кумах, он спрыгнул с повозки и как заправский актёр произнёс речитативом строки из посвящённой ему песни:

Много прошёл я прямых путей,
Не задевая лжи.
И вот я стою перед дверью
Мужа, славного гостеприимством.
Лучшая песнь на устах моих.
Щедрый пир в дому ожидает меня – 
Здесь не внове чужеядные странники…

Это было настолько уместно, что флейтист Мидас тотчас стал вторить ритму оды и пружинистому шагу воина, приближавшегося к ним. Музыка подчёркивала и возносила слова поэта. Эмпедокл слушал, затаив дыхание. Стихи воистину были превосходными. В них Хромий уподоблялся Гераклу, как смиритель враждебных Сицилии сил. Когда же гость подошёл, все стали поочерёдно его обнимать,  а Симонид пригласил его к трапезе, уложив рядом с Пиндаром на одно из почётнейших мест, и произнёс славный зачин этой, уже ставшей повсеместно известной, песни:

Осыпь же блеском
Этот остров,
Который Зевс, владыка Олимпа,
Даровал  Персефоне,
Обещав мановением кудрей
Тучную землю многоплодной Сицилии.

Обильно накрытые столы подтверждали слова о богатстве острова. Рабы в лёгких набедренных повязках, обвитых вокруг талии, вносили амфоры с вином и всё новые и новые смены кушаний. Еда была куплена утром на акрагантском рынке и смотрелась очень аппетитно. Преобладали виноград и оливки, пшеничный хлеб и козий сыр, мёд, кориандр и кунжут. Мяса практически не было – ни свинины, ни птицы, лишь запеченные зайцы на любителя. Это блюдо было привычно воинам, но поэты и философы предпочитали растительную пищу. Рыбу из меню вовсе исключили, поскольку она вставала поперёк разговора. Главное на симпосиуме –  это беседа мужчин. Она начиналась, когда рабы уносили столики с кушаньями, оставляя лишь фрукты и вино для желающих смешивать трезвую речь с опьянением. Замечу, что «возлияние» к пьянству не имело отношения. Этим словом обозначали троекратное приношение богам, которое совершалось до трапезы.
Вакхилид, возлежавший в богатой хлопковой (индийской, привозной) узорчатой тунике, начал говорить о стихах, о праведных мужах, которые «сами находят путь к обильному яству доброго дома», о том, что «нелёгок путь к никем ещё не сказанному слову». Но собравшиеся его не поддержали. Речь зашла о недавних победоносных войнах против Персии, Карфагена и Этрурии, о доблести (арете) греков. Однако Хромий не поддержал этой темы. Его более тревожили последствия героически выигранных сражений.
- Друзья мои, невозможно даже подсчитать, сколько многоплеменных жителей Африки и Европы ныне обращено в рабство. А ведь каждый из них – воин и в недалёком прошлом – свободный гражданин своего города. И у вас в Акраганте, и у нас в Сиракузах, и на материке в каждой греческой семье десятки рабов. Скоро никто из нас не захочет трудиться. И зачем, когда столько подневольных дешёвых рук! Ох, как бы горечью не обернулись великие наши победы! Я только что с рудников, там тысячи пленников готовы взорваться, а ведь в их руках железные кирки и лопаты. Для умелых воинов это грозное оружие. Как над гнилым болотом сам воздух там ядовит, брось факел – вспыхнет синим пламенем. И прощай, Сицилия! Вспомните мои слова, не пройдёт и трёх лет, как на этих финикийских копях разразится страшный бунт. Какая радость для самозваного «царя» сикулов – Дукетия! И мне, Хромию, придётся утопить его в крови.
Серьёзность беседы не способствовала винопитию. Столы были по греческому обыкновению низкими, удобно придвинутыми к ложам, после трапезы их убирали или задвигали прямо под лежанки. Небольшие масляные светильники чуть мерцали в косых отверстиях для фитилей, создавая иллюзию света, более напоминающего тень пламени. Пиндар попытался перевести разговор на поэтическую тематику, обратившись к Эмпедоклу:
-  От тебя, юный певец, мы сегодня ждём песен. Застолью мила безмятежность, склонившаяся над винными чашами, над серебряными фиалами. Сольём вино с водой!
Эмпедокл, словно ждал этого, тотчас же тронул струны лиры и грозно запел  отрывок из незавершённой поэмы «Переправа Ксеркса», полной колючих слов против тирании, в каком бы виде она ни являлась в этот мир. Были тут и обидные для Пиндара слова о фиванцах, изменнически сражающихся на стороне персов. Но Пиндара это не задело, он любовался Эмпедоклом: «Словно вышел из моих песен этот цветущий юноша в полном облачении красоты и ранней мудрости! В нём и неистовство Архилоха, и непроглядная бездна Гераклита». Он одарил Эмпедокла словами, подчёркивая своим беотийским выговором высокопарность фразы:
- Друзья, перед нами второй Стесихор, грядущая слава Сицилии и всей Великой Греции! Честь есть бог!
Лестное сравнение! В этой компании все знали стихи Стесихора из Гимеры, умершего чуть ли не век тому назад. Слава его шагнула далеко за пределы Сицилии. Настоящее его  имя Тейсий, но поскольку он первым стал поэтом хоровых песен, его и прозвали  – Стесихор, что означает – «руководитель хора».  Но Эмпедокла это покоробило. Он не собирался быть вторым. Поэт, особенно если он юн, всегда в своём воображении первый и несравненный! А тут ещё и гости подлили масла в огонь. Начал Симонид:
- Стисихор – наш Гомер лирики! Аполлоновы праздники и ныне не обходятся без его пеанов. Какой трагический образ речи, какое чувство и знание мифов! У меня есть коллекция краснофигурных ваз с сюжетами на его стихи. Он первым наделил Геракла палицей и львиной шкурой. Я бы мог для вас исполнить его поэму, на выбор – «Взятие Трои», «Возвращение героев», «Кикн»…
Поняв, что увёл разговор в сторону, поправился:
- Не надо перечислять, его поэмы и песни столь обширны, что и до утра времени не хватит, а у нас столы ломятся от еды, ложи сдвинуты, продолжим пировать!
Тут в разговор включился Эмпедокл. Он говорил, поглядывая в сторону Пиндара, еле сдерживая свой гнев:
- Стесихор воспевал добрых героев, величие человеческого духа, не то что нынешние певцы. Он пел богам. Когда тиран Фаларис задумал подчинить своей единоличной власти Гимеру, он искусной басней «Лошадь и Олень» предостерёг сограждан от его честолюбивых замыслов. И не за деньги продавал, он вдохновенно дарил свой дар.
- Сам говоришь, что воспевал он не живых и знатных героев, а богов. Вот и получил он плату от богов – бессмертие. Боги золотом не платят.
- Поэт сам платит за свои грехи. Боги ослепили Стесихора за оскорбление Елены. Не боишься кары за хвалу тирану?
- Эко ты загнул! Ну, положим, ваш поэт вослед стихов, бесчестящих Прекраснейшую, написал вторую песню, палинодию, и в ней оправдался перед богами, сказав, что не сама Елена сбежала с Парисом в Трою, а лишь тень её, видимость, в то время как божественная отдыхала во всю Троянскую войну в Египте. И тотчас же Стесихор прозрел. А насчёт того боюсь я или не боюсь, так и я отвергаю мифы, в которые не верит моя душа. Лишь чистейшую часть извлекаю из смеси древних преданий. Не тиранов я воспеваю, а славу олимпиоников, тень их божественных побед, а не деяния. Люди мечтают о честных, богом отмеченных добрых правителях, тоскуют по Золотому веку, Островам Блаженных. Вот их я и воспел.  Ты, Эмпедокл ведёшь себя, как испорченный бог Гомера!
 - Единоличная власть не может быть честной и доброй.
- Да почему же? Пока тиран не перезрел, как вот это яблоко, он вполне съедобен.
- Мечтать-то не вредно! Сам же воспеваешь гнилые фрукты!
Эмпедокл вспомнил Телемаха, который был среди тех, кто свергал тирана Акраганта, непредсказуемого  Фаларида.
- Вот гражданин  воистину достойный песни, а что делает потомок его Ферон? Изменяя родовым традициям, сам захватывает власть в городе и становится тираном.
 Пиндар с явным удовольствием заметил, что Ферон возводит свой род к мифическому царю Фив гордому Кадму, так что по предкам они земляки! 
Явно назревал конфликт, причём не на поэтической, а на политической почве. Почти все собравшиеся видели в тирании благо, воинский порядок, дисциплину. Фрасибул уже был готов вступиться и за дядю и за своего друга. Он осушил чашу вина и стал перечислять родословную своих великих предков, достойных царского трона в любом уголке Эллады: праправнук царя Кадма Эдип, его внук Ферсандр, внук внука – Автесион, перебравшийся в Спарту, а его сын переселился на Феру, внук же его переселился на Родос, а оттуда в новооснованную сицилийскую Гелу, а уж его внук, Телемах, сокрушил Фаларида, род которого не имел царских корней. Вот он был самозванцем, а не Ферон. Дед Ферона Эмменид благословил на власть внука. И мы, Эммениды, достойны по родовому праву короны Акраганта.
Эмпедокл заметил, что и в его роду были цари, а дед его стал за год до его рождения олимпиоником, и он не менее достоин гимна…
Пришлось вмешаться Симониду Кеосскому:
- Мне ли не знать тиранов. Трудно им ужиться друг с другом. Тут без поэтов не обойтись. Выпьем же за поэзию, нет ничего полезней её, когда дело доходит до распри.
Слово  его было весомым, он счастливо сочетал в своём лице и политика и поэта. Пиндар и Вакхилид бурно поддержали распорядителя пира.
Мода на поэтов, хотя и была уже на исходе, но не прошла. Народ отзывался на лирику, а политики прислушивались к народу. Этому событию и предполагалось посвятить симпосиум. Но после первой чаши неразбавленного вина было опасно говорить о настоящем. А о тиранах дозволялось либо молчать, либо восхвалять их деяния и личные качества.
- Досточтимый Симонид, тебя слушают властители. Но и ты, сочиняя свои френы, погребальные песни, проливаешь словесные слёзы, как какая-нибудь плакальщица с нижней улицы, за золото.
- Человек – это деньги. Так говорят по всей Элладе. Такие времена. Думаю, что и боги думают подобным образом.
- Ты признан лучшим из ныне живущих поэтов. Какой пример подаёшь гражданам?
- Лучшему – лучшее.
- Вот гидрия, в ней ключевая вода, а вот сосуд с вином. Что лучшее?
- Вода бесплатно, вино за деньги, выходит. Да и пьём мы, лишь на треть разбавляя Дионисов дар. Выходит, что вино лучше воды и богатым быть лучше, чем бедным.
- Вода – это жизнь, а вино – безумие.
- Это сколько ещё воды будет, в глубоком омуте легко утонуть.
- Как и в обилии вина.
- Плата излишеству – смерть.
- А вот мне запомнилось начало олимпийской песни Пиндара на победу в скачках Гиерона и его коня Ференика:

Лучше всего на свете –
Вода;
Но золото,
Как огонь, пылающий в ночи,
Затмевает гордыню любых богатств. 

- Тому, кто в полноте не платит за лучшую песню золотом, боги посылают кару.
- Ты, Симонид, не о несчастном ли Скопе и его друзьях вспомнил?
- О нем, несчастном. Этот знаменитый богач и кулачный боец заказал мне стихи. У меня уже были написаны строки о Диоскурах. Один из них, Полидевк, как известно, был знаменитейшим в древности кулачным бойцом, другой, Кастор, укротителем коней. Так что заготовка была универсальной. Вот я и добавил строки о победе Скопа, отмеченного милостью богов. Так этот насмешник заплатил мне только треть заранее оговорённой суммы, заметив, что остальное пусть дают божественные братья. Гости дружно засмеялись, хваля остроумие хозяина. Они были не правы. Это пить можно на троих, а платить поэту следует сполна! Естественно я опечалился, но тут ко мне подходит слуга и говорит, что меня спрашивают двое юношей-воинов. Я вышел из дома, но никого не увидел. Только я хотел всыпать этому рабу, как послышался гул и последовал мощный толчок, сбивший меня с ног и отбросивший в сторону от дома. Я обернулся и не поверил собственным глазам. Дом Скопа, словно это происходило во сне, рухнул, завалив обломками всех гостей вместе с хозяином. Не поверите, груда камней! Тела оказались столь изуродованными, что распознать погибших было невозможно. Я один и остался живым и невредимым.  Вот вам и божественная кара за неуважение к поэту!
- И что? Так и похоронили их в братской могиле?
- Да нет. Вновь обратились ко мне, как поэту. И я им помог.
-Как?
- Обратился к богине Мнемозине, дочери Крона и Геи, матери моей Музы, и она меня вразумила. Поэт – это память, обращённая к началу начал. Мысленно я представил пиршественную залу, где кто возлежал на момент моего ухода. Так я всегда представляю звучащее поле моих песнопений, расставляя героев пеана в пространстве стихов. Вот трупы и опознали.
- Так это целая наука, её по имени богини можно назвать «мнемоникой»!
- А как же музыка? – совершенно не к месту воскликнул флейтист Мидас.
- Прости, музыкант, но прежде – слово. Поэт творит стихи и напев, а уж затем к ним кифаред подлаживает кифару, или флейтист вторит мелодии стихотворца. В данном случае я не френ исполнял, а дал волю своему земному воображению. Мёртвые не оплачивают погребальных плачей.
Вино лилось без принуждения, но обильно, следуя непрерывному потоку музыки. Давно уже восславили Диониса, выпив  неразбавленного вина, затем, помня о мере питья, стали смешивать его с водой, символизирующей обильные дожди, без которых не рождается виноград.  Пиндар задал тему застольной беседы: вино подобно любви, оно  всех объединяет. Зашла речь о любви-дружбе (филос) и любви-страсти (эрос). Первая соединяет души, вторая – тела, обе эти родственные силы стремятся к прекрасному. Вспомнили «Теогонию» Гесиода, его четверицу первых космических сил: Любовь, Хаос, Гею и Тартар. Выпили за Любовь. И тут Эмпедокл удивил всех собравшихся. Не испросив разрешения у распорядителя пира, симпосиарха, как это было принято на симпосиумах, он выпалил:
 - А теперь выпьем за Ненависть. Любовь к родине едина с ненавистью к тирании. В тартар тиранов!
Все опустили чаши. Кто-то из присутствующих ядовито заметил: «С первым пушком заплясал петушком». Всем было понятно, что Эмпедокл продолжает метить в Пиндара, восславившего тирана Ферона, но хозяин лишь улыбнулся.
- Выпьем, и я настрою свою лиру на песенный лад, да и пропою кое-что из оды благородному Ферону.
- Пой, друг, твоё слово – Аполлоново золото!
- Не из твоего ли оно кошелька, Фрасибул?
- Ты,Эмпедокл, ещё под стол ходил, когда Пиндар сложил оду моему отцу Ксенократу, славному брату славного Ферона. Попридержал бы язык, сам, кроме юности, ничего собой не являешь. И заметь, сочинил её Пиндар без заказа и оплаты. С тех пор он мне друг дорогой.
- Как же! Ведь он и тебя прославил в этой Пифийской песне!
- И что же, скажешь, незаслуженно? Я в твои годы стяжал славу возницы победной колесницы, а дядя мой Ферон ещё не властвовал в Акраганте и был сотрапезником твоего отца Метона. Что же изменилось?
- Власть. Она портит людей. А сам ты разве не метишь в тираны?
- Да уж не в поэты!
Пиндар, чтобы разрядить ситуацию и направить общее течение к застолью, продекламировал  свой экономий Фрасибулу:

Тебе, Фрасибул,
Шлю я к застолью этот воз любезных песнопений, -
И да будет он сладок в хмельном кругу,
И да будет он стрекалом для Вакховых лоз и афинских чаш.
Когда отлетают от сердца
Бременящие заботы, –
Все мы вровень плывём по золотым морям
К обманчивому берегу…
И набухают сердца
Укрощённые виноградными стрелами…

Вакхилид уже намеревался пропеть свою недавнюю песнь Гиерону Сиракузскому. Он приехал на симпосиум прямо из дворца сиракузского тирана, но песня его опередила, хотя и не произвела особого впечатления. Её явно затмевали стихи Пиндара.  Чтобы «звучный клич во славу Гиерона» не сотрясал воздуха, неожиданно для себя самого, Эмпедокл ударил по струнам лиры и пропел начало Пифийской песни Пиндара пятнадцатилетней давности, стихи известные ему и любимые им с детских лет. Особенно выделил он голосом строки о величии поэтического труда и о долголетии в людской памяти творений истинных поэтов:

Слушайте меня!
Вспахивая пашню Харит.
Вспахивая пашню круглоглазой Афродиты,
Я шагаю
Туда, где пуп гулко грохочущей земли,
Туда, где клад песен…

Он сделал паузу, пропустив стихи во славу роду Эмменидов, и, взяв сильный аккорд, звонко и торжественно завершил:

Ни буревые ливни,
Недобрым полчищем рвущиеся из туч,
Ни вихрь
Всеуносящим смерчем не втопчет его в провалы людей.
   
Мощные стихи говорили сами за себя. Пиндар заметив, как вскипел Фрасибул, взял у Эмпедокла лиру и восполнил песню:

Туда, где клад песен о Пифийских победах
Ждёт обильных Эмменидов от речного Акраганта,
Ждёт Ксенократа
Средь многого золота Аполлоновых дубрав…

И торжественно продолжил:

Явленный в ясном свету,
Лик этих песен откроет людской молве
Славу колесничной победы
Отца твоего, Фрасибул, и рода твоего
В лощине Крисы.

На этот раз Эмпедокл промолчал, стихи прекрасны, да и не грешат против истины. Конфликт, казалось, был исчерпан, Фрасибул удовлетворён, хотя, сказать по правде, добавление не усилило звучания стихов. Присутствующие, искушённые в мусическом искусстве, это почувствовали. Но Эмпедокл вновь взорвался.
- Пиндар, ты ограничил себя стихами в честь победителей игр, значит ты – человек ограниченный.
- Поэтическое слово не знает преград, если я и ограничен, то только снизу, вершины слов моих безграничны. А вот ты ещё не знаешь, на чём остановиться, чтобы не ограничить свой дар, а посему именно ты – ограничен.
- Согласен. Ты потерял границу между ложью и истиной, а я ограничен, но только от неправды. Я не скачу по мифам на радость атлетам и тиранам, хотя и умею править колесницей поэзии. Я ограничен от глупостей и приукрашиваний. Так дорога ограничена обочинами, моя дорога, что ведёт из этого мгновенного мира к небу, к богам, к бессмертию.
- Прекрасный ответ. Ты действительно поэт.
- Меня не влечёт само стихосложение, изощрённые размеры и напевы. Для моих целей достаточно гекзаметра, как Гомеру, Гесиоду и Пармениду. Но у тебя, Пиндар, она как богатые одежды. Даже урода ты наряжаешь в пурпур и золото своего слова. Я же хочу срывать одежды, чтобы красота, истинная красота, обнажилась.
- Как бы кожу не содрал по неуёмной своей молодости!
- И до костей доберусь!
- Это в тебе уже не поэт, но врач говорит.
 
На том перепалка и закончилась. Симонид отхлебнул изрядный глоток молодого сицилийского вина, плеснув остатки на кудри своей совершенно седой головы. Сам он всю жизнь свою сочинял эпиникии, стихи во славу человеку-победителю, а значит и во славу его отечества. Теперь ему всё чаще заказывали френы, песни на смерть именитых граждан. Радость и скорбь – две грани поэзии, наполнившейся из озера Забвения. В отличие от Пиндара, он не мыслил, а просто звучал, добиваясь ясности речи, спокойного тона. Его мягкие и доброжелательные стихи были обращены к человеческим чувствам. Своему искусству он обучил племянника Вакхилида, и тот стал неплохо зарабатывать этим ремеслом, да вот до высоты Пиндара ему было не взлететь.  Симонид, чтобы разрядить обстановку, прочёл без сопровождения музыки то, что вспомнилось. Это были его ранние, полные юного задора, стихи:

Трудно стать человеком, который хорош –
Безупречен, как квадрат,
И рукою, и ногою, и мыслью…
Только богу ведь это дано;
А смертному люду нельзя не быть дурным…
Кого любят боги, тот и лучше всех.

Стихи заставляли задуматься. Ну, да кто из нас без примеси дурного вещества? Однако об этом вслух не говорят. Постепенно беседа стала переходить на восхваление поэтов и поэтического искусства. В разговор вступил Хромий:
- Помнится, у тебя, Симонид, хоть ты и греешься на перинах «тирана»,  есть стихи об афинских тираноборцах. Поэзия сильнее человеческих слабостей, героичнее самих героев.
Понимая, что беседа вновь приобретает нежелательный характер, в разговор по-военному резко ворвался Хромий:
 - Я с юности перед атакой или перед битвой вспоминаю твой френ, Симонид, о погибших со славою спартанцах:

Павшие в Фермопилах, -
Славна их участь, красен их жребий:
Курган их – алтарь, возлиянья – память, скорбь о них – хвала,
И таких похорон
Не затмит всеукрашающее время…

Навечно впечатано в погребальный  камень твоё двустишие:

Путник, весть передай согражданам в Лакедемоне:
Их приказаньям верны, здесь мы в могиле лежим.

- Помянем тех, кто сражался и погиб за Элладу, победителей персов и пунийцев! – завершил свой краткий спич Хромий.
Все замерли и смолкли, рабыни перестали танцевать, музыканты  наигрывать, слуги подносить кушанья.  Молча все как один осушили чаши. Война отшумела недавно, да и сейчас напоминала о себе.
- Музыки! Пусть звуки боевой флейты нас объединят! К тебе обращаемся, Мидас!
В Акраганте любили давать детям имена мифических героев. Мидас в юности стал победителем Дельфийских состязаний флейтистов, и ему Пиндар посвятил песнь как любимцу богов.
- Дважды венчали меня венком победителя за мой многоглавый напев. Вот моя флейта. Она из родного акрагантского тростника. Слава богине Афине, изобретательнице этого чудесного инструмента.
- Лучший тростник Эллады ныне растёт не в беотийской Орхомене, а на берегах русоструйного Акраганта. Лучший из лучших флейтистов – Мидас. Начинай!

Рвётся та песнь сквозь тонкую медь и трость,
Из Кефисской ограды любовавшеюся хороводами,
Красного хороводами города Харит.
 
Взглянув на Эмпедокла, Пиндар  завершил свои стихи, как певучую мысль, пронзив юношу в самое сердце:

Если есть меж смертными счастье –
Оно за трудами;
Только богу под силу вложить его в единый лишь день.

От суждённого не уйти.
Разящий час непредвидимости
Нежданное подарит, а жданного не пошлёт.

Флейтист Мидас играл божественно, умиротворяющее, он уносил в грёзы, словно весенний ветерок. Эмпедоклу даже захотелось прочесть этому собранию лучшие свои стихи, но он вдруг понял, что не хочет, да и не может состязаться с могучим Пиндаром, чей дар иной. В душе  Эмпедокла заговорила драма, ему страстно захотелось написать, как поэт легко перешагивает через ненависть к тиранам и уносится в божественный мир невесомого слова. Не ожидал он от себя подобной слабости, с иным намерением шёл он на этот симпосиум. Когда флейта смокла и все выпили чаши за музыку, он обратился к Пиндару:
- Пиндар, если можно, если есть в тебе желание и силы, пропой нам из своей новой Олимпийской песни о той чудной стране, где нет ни болезней, ни тиранов, ни страданий…  Где царит Любовь.
- И рад бы, Эмпедокл, да петь я не умею. Рот мой заполнен мёдом, а певчее горло запечатано воском.
- Как так! Сочиняешь божественные песни, а петь не умеешь?!
- Ну и что? Корабельных дел мастер делает кормило, а править кораблём не может. Каждому своё.
- Тогда я сам спою то, что запомнил сегодня, когда хор нёс твой гимн по Акраганту к храму Аполлона. Песня эта огромна, как наш город, бесконечна, как его улицы, широка, как долина храмов, всю её и до утра не осилить. Но то, что богиня Мнемосина вселила в моё сердце, то и исполню.
- Послушаю с удовольствием. Поэт поэта не обидит.
Пиндар привычным жестом поднял руку, словно делал знак хору.
Эмпедокл настроил лиру и стал чеканить строку за строкой. Это было лирическое, а не хоровое прочтение, слова шли от сердца к сердцу, и в этом было что-то интимное, потайное. Музыка, словно крылья, уносила слова в бесконечность. Гости зачаровались, юный певец открывал глубинный, сокровенный смысл пеана. Всем показалось, что перед ними разворачивается драма, равная по силе, пожалуй, только Эсхилу:

…О если бы знал человек грядущее!
Если бы знал он,
Как, миновав смерть,
Презренные души тотчас постигаются карами!
За вину в этом царстве Зевса
Некто в преисподней изрекает роковые приговоры.

Эмпедоклу казалось, что он и звучащее слово слились в сияющий и клокочущий шар, что рядом никого, что перед ним вырисовывается тропа его собственной жизни. Его волнение было вдохновенным, словно он снова оказался в мечтательной долине орфиков. И в глубокой старости, уже став «богом среди смертных», он с благодарной нежностью будет вспоминать это единение с поэзией Пиндара, во многом определившее его существо и его, пока ещё не созданное, певучее учение о бесконечной жизни. Он своими сердечными глазами увидит людские души, постигаемые карами, мечущиеся и рыдающие о своей загубленной судьбе, о муке переселения из одного тела в другое. Он найдёт способ их спасти – очищением! А сейчас он походил на юного бога Пана в лесах небесного Киферона и Геликона, исполнявшего пеан. Курчавая золотистая бородка и русые кудри его излучали свет, а глаза стали ярче звёзд, когда он дошёл до описания чудной страны. И всем «достойным мужам» захотелось добраться до её волшебных пределов и обрести «беструдную жизнь»:

…Те, кто трижды
Пробыв на земле и под землёй,
Сохранили душу свою чистой от всякой скверны,
Дорогою Зевса шествуют в твердыню Крона.

Остров Блаженных
Овевается там веяньями Океана;
Там горят золотые цветы,
Возникая из трав меж сияющими деревьями
Или вспаиваемые потоками.
Там они обвивают руки венками цветочными
По правым уставам Радаманфа.
Избранного в сопрестольники
Горним отцом…

Эмпедокл остановился. Горло перехватило сильное желание  оказаться в этом краю вместе с Кадмом, Пелеем, Ахиллом, Гектором, Орфеем, Мусием и тысячами других прекрасных жителей этого блаженного места. У Гомера в «Одиссее» он читал об этих Островах Блаженных, которыми правил Радоманф, у Гесиода в поэме «Труды и дни» ими правил сам бог Крон, само бесконечное время. Но у древних поэтов всё это казалось вымыслом, а у Пиндара – обнажённой правдой. Он вычеркнул славословия тирану из стихов, и они зазвучали по-новому, высвобождая ничем не сдерживаемую поэзию. И не только музыка стиха и бешенство ритма, но и мысль, пробивающаяся к истине, влекли его, наполняли решимостью жить. И он, словно только что прозревший слепец, ударил по струнам и завершил своё выступление, испугав своей неистовостью не только гостей, но и самого Пиндара, создавшего эти стихи, но не подозревавшего всей их силы:

Много есть острых стрел
В колчане у моего локтя.
Понимающим ясны их речи –
А толпе нужны толкователи.
Мудрый знает многое отроду –
А кому потребно ученье,
Те, как вороны,
Оба каркают болтливо и праздно
Против божественной птицы Зевса.
Сердце моё, нацель же свой лук без промаха!
В кого мы уметим,
Спустив прославляющие стрелы с тетивы милосердного духа?

Сотрапезники привстали со своих лежанок, никто не хрустел яблоками, не отхлёбывал вина. Даже Фрасибул, который в начале исполнения пеана хотел возмутиться, что певец вымарывает имя его дяди, что-то понял, что-то более важное, чем земная слава и родовая спесь. И Эмпедокл поднялся выше любых политических мнений и пристрастий, вознёсся туда, где сияла и переливалась всеми цветами божественного мира Истина, цель его жизни.
 Вакхилид прикусил губу, он так не мог. Хромий вытянул руку, словно посылал солдат в атаку. Мидас стал машинально насвистывать ритм только что отзвучавших стихов, и звуки флейты эхом рассыпались вокруг него, бессильные подняться выше слова поэта. Пиндар бормотал продолжение («В Акрагант ли обращу я заветное слово нескрытого моего ума? Сто лет не рождал этот город…»), но вместо имени «Ферон» ему так захотелось поставить имя «Эмпедокл», что он вынужденно замолк. Он и сам не подозревал такой красоты своего творения.
- Ай да юноша! Ты не просто исполнил, ты наполнил собою, своей мечтой мои стихи. Ты, Эмпедокл, отмечен божественной печатью. И дело даже не в пеане Аполлону и не в «Переправе Ксеркса»  – крупные, сильные произведения, но в них ты не превосходишь меня. Дело в тебе самом, в том свете, что ты излучаешь. Пойми себя и не разбрасывайся. Пусть твоя капля света точит камень бытия. В тебе силён и лирик, и эпик, но есть ещё нечто сверх, что по юному твоему возрасту не угадать. Многих я воспел, отмеченных богами, поверь моему мудрому глазу. Черпай истину из мифов и жизни, твори своё невозможное, плотник Бытия. Но не забывай, что только прижизненный успех – знак благосклонности богов.

Симонид ещё пытался направлять течение общей беседы, но вино полилось рекою и получилась многоголосица.

- Это поэзия!
- Такой силе не обучить.
- А как спел!
- Что было написано, то и исполнил.
- Вернее сказал Пиндар  – наполнил, причём самим собою.
- Поэзия усиливает мысль.
- Она её окрыляет.
- Один украшает, другой укрощает.
- Пифагору не верил, а тут прямо-таки сам оказался на Островах Блаженных. Поэзия оживила древний, как мшистый камень, миф.
- О, сколь плачевна доля загубленных душ…
- А для чистой души – «беструдная жизнь» и никаких переселений…
- От такой песни даже неутомимый Арес обессилит, и вражда отлетит прочь.
- Если душа откликается на песню, значит она – родня ей по своей сердечности.
- Поэт – это память. Течение в обратную сторону, к Истоку.
- Слово поэта ведёт в мир богов.
- И в вино. Наливай! 

Потом пытался петь свои стихи Вакхилид. Но не было в них того вихря, что разрывает туман и открывает даль, обнажая земной путь и обозначает поворот к Островам Блаженных, к вечной Любви. Всё у него было гладко и предсказуемо, мастерски сделанное, но не пронизанное  вдохновением. На поэте – печать бога. И даже безумства его божественны. От неловкости все стали пить больше, чем надобно.
- Поэт науки, Вакхилид, напрасно ты соперничаешь с Пиндаром. У него дар поймать верный момент, у тебя… верная мера…. Ты ничего не открываешь. Старик Симонид уткнулся носом в оливки и заснул. Это был знак.
Симпосиум завершился. Миртовые венки, цветочные гирлянды, ветви серебристого тополя валялись на полу.
Праздник Феоксений закончился, как и симпосиум, и в утреннем свете боги вновь стояли на своих местах.

С этого времени Эмпедокл перестал соперничать с Пиндаром и увлёкся жизнью города, наиболее привлекательной часть которого были праздники и сопутствующий им театр. От гимнов и лирических стихов он окончательно перешёл к сочинению драм, поначалу взяв за образец творения Эпихарма.
Ещё в юности Эмпедокл впервые увидел театр и полюбил его. Как любого мальчишку, его увлекало красочное, поэтическое зрелище, полное смешных и остроумных сцен. С годами, особенно после ухода из пифагорейской общины, он предпочёл комедиям драмы, но тогда хлопал в ладоши и смеялся от души, живо воспринимая богатый дорийский диалект греческого языка и острые шутки комедианта.
Эпихарм был поэтом, философом, врачом, всегда и во всём оставаясь острословом.  Было с кого Эмпедоклу брать пример! Понимая, что многословные комедии неминуемо канут в вечность, а создал он не один десяток пьес, Эпихарм  сочинял гномы, афористические стихи в одну-две строки. Он сознательно делал то, что за него сделало бы само время. Многие из его афоризмов цитировали тысячелетиями, не задумываясь об авторстве: чистый дух и тело делает чистым; не говорить силён, но молчать бессилен! И философские мысли Эпихарм выдавал чаще всего в стихотворной форме, иногда с серьёзным видом, но чаще с юмором.  Гераклитову мысль об изменчивости всего сущего, так покорившую Эмпедокла, что и Парменид его не переубедил, Эпихарм мог выразить стихами:

Все всё время в изменении…
Так и ты, и я:
Вчера одни, а нынче другие.

Но мог и рассказать притчей, например: тот, кого звали на обед вчера, сегодня приходит незваным, поскольку стал другим. Или выводил на сцене героя, который, заняв деньги у соседа, отказывался по прошествии времени отдавать долг, утверждая, что занимал деньги другой человек, что он стал иным.
Сомнительно, чтобы Эмпедоклу могла импонировать следующая, якобы пифагорейская, стихотворная сентенция:

Жизнь людей нуждается очень и в расчёте, и в числе,
Мы живём числом с расчётом: вот ведь что спасает людей. 

И уж совершенно претила бы нашему герою эпиграмма, которую античные авторы приписывали Эпихарму:

Я есмь мертвец, мертвец есть навоз, навоз же земля есть,
Но раз земля есть бог, то не мертвец я, а бог.

С подобными вещами не шутят! Но острота языка! Она не могла не восхищать Эмпедокла.

Постепенно он сам стал становиться праздником и театром. Но театром одного актёра! Нет сомнения в том, что лицедеем он был превосходным, но не фарсовым, а в трагической маске. Древние писатели в один голос говорят, что никто не слышал его смеха и не видел даже улыбки. Хором ему служила публика, зритель, с которым он вступал в диалог. Клоунады и грубых шуток он не признавал, стараясь выглядеть на публике величественно и трагично.
Художественная условность театра, одеяния, поэзия речи, величественность стали общей модой и примером для подражания. Невольно сам Эмпедокл становился перед публикой актёром. Так его лучше воспринимали, верили и запоминали. Он стал сочинять всевозможные сценки, диалоги. В них он, подобно Эпихарму, ранее него бежавшему от пифагорейцев, воплощал всё, что познал. А знания у него, как мы видели, были разнообразные, от орфических таинств и медицины до натурфилософских картин космоса, пифагорейских откровений и парменидовой философии. К этому ещё следует добавить чувство слова, владение  метафорической речью, всеми открытыми к этому времени поэтическими тропами. Ритором он в прямом смысле этого слова не был, но уже учил риторике. И со всей своей «орудийностью» ( О. Мандельштам) он обратился к серьёзной драматургии…  и   остался непонятым и непринятым публикой. Драмы его не сохранились, ни одного стиха никто не процитировал, даже названия их нам неизвестны. Скорее всего, в его драмах был некий перебор, чрезмерность интеллекта. А, возможно,  просто не его это было дело?  Понимание этой простой истины пришло к нему после знакомства с творчеством Эсхила.* Но, чтобы понять, что лучше Эсхила он не напишет, а вторым он органически не мог быть, пришлось сотворить не один десяток драм.
Эсхила он полюбил и понял, принял в своё сердце. Это видно как из его гениальных поэм, так, казалось бы, из вполне бытовых признаков личности, из его характерной манеры одеваться, являться публике, жить, действовать, ораторствовать. Многое сегодня кажется позёрством, но тогда это был прямой путь к публике.
Эсхил был ровесником отца Эмпедокла, отпрыском богатого аристократического рода. Родился он в священном городе Элевсины, неподалёку от  нового святилища для мистерий, построенного тираном Писистратом. В отличие от политической ориентации Эмпедокла на демос, Эсхил относился к народу с высокомерным презрением, предпочитая быть сторонником тирана.
Это вызывало на ожесточённое состязание с «отцом трагедий», но не мешало любить его творчество. Народу нужны как весёлые зрелища, комедии, так и драмы. Покорить акрагантцев Эмпедокл смог лишь тогда, когда граждане почуяли в нём сотрапезника богов, но это была драма человеческой души, попавшей в чуждую ей природу.
Роднила Эмпедокла с Эсхилом общность судьбы. Оба они, аристократы, лучшие из лучших, но, прежде всего, поэты, были обвинены в разглашении тайн  (Эмпедокл – пифагорейских штудий, Эсхил – элевсинских мистерий), оба познавали божественный мир из глубины собственной души. Оба служили крепнущей греческой демократии, чувствуя природную вину перед народом. Оба бросили вызов Зевсу во имя Любви и Справедливости, считая, что лишь активным очищением можно проторить путь к божественному миру. Скорее всего, не дошедшая до нас поэма Эмпедокла «Переправа Ксеркса» появилась не без влияния нашумевшей и чрезвычайно популярной в те годы драмы Эсхила «Персы». Можно предположить, что юный стихотворец, соревнуясь с мэтром, написал для своих сограждан драму «Пунийцы», вложив в неё своё отвращение к войне, живые впечатления от битвы при Гимере, свою религиозность и угрюмую серьёзность. Как и сама битва, вытесненная из исторической памяти сражениями с персами Афин, подобная драма должна была напрочь забыться потомками. Тем более, что на исходе пятого века Карфаген подмял под себя сицилийских греков.
Обращение Эсхила к величественному материалу мифов было по сердцу Эмпедоклу. Его, просветлённого душой, уже не пугали дебри заросших небылицами веков человечества. Речь не идёт о том, что Эмпедокл вернулся в мир Мифа. Нет, он перенёс его на лирическую почву современности. Из мифа Эмпедокл вобрал в себя мёд поэзии и смешал его с неповторимым «рацио» азартного исследователя внешнего и внутреннего мира человека. И в этом ему помог Эсхил.
Миф – питательная почва поэзии, а поэзия – среда, где обретает свою форму чистая мысль, облачённая в чувство. Эсхил не уводил в окаменевшие мифологические пласты, а возрождал мифы из зерна нового взгляда на природу мира и человека. Образ героя его драм притягивал, властно побуждал строить свою жизнь сообразно великой природе, приоткрывающей свои тайны философам. Драмы его становились всеэллинской народной школой, они господствовали над душами греков, наполняя их благоговейным восторгом, побуждая  приподниматься над обыденной действительностью.
Особенно восхищал Эмпедокла  язык Эсхиловых драм, умная поэзия хоров и страстное излучение энергии монологов. Такую речь не услышишь ни в порту, ни на агоре. Вот как надо писать! Когда придет время создавать свои поэмы, Эмпедокл, пройдя школу Эсхила, станет следовать своему учителю не менее, чем Гомеру, очищая земной язык до небесного, сверхчеловеческого. Грозовые разряды речи должны очищать и воздух, и людей, задыхающихся в затхлости повседневных забот, в демонической атмосфере городов. В каждом человеке живёт бог, и лишь внутренняя замусоренность мешает его ощутить. В самих мифах Эмпедокл не видел ничего подобного. Так в красноватых комочках железной руды не увидишь стального клинка. Эсхил очеловечил миф, подняв мифологическую драму на божественную высоту.
   Эсхил учил, что сам человек, выбирая путь своей жизни, ответственен за свою судьбу, что отклонение от божественной траектории справедливости ведет в итоге к страданию, а то и гибели души. Познать вечно текучую, изменчивую природу, божественный миропорядок – и следовать его законам! Колесница жизни мчится, колеса крутятся, но чтобы это происходило вечно, необходимо неподвижное основание, божественная ступица! Причём, это справедливо и для всей вселенной, и для отдельного человека.  Гераклит, Парменид и Эсхил говорят об одном, хотя и разными словами:

Дабы Вселенной мчалась колесница,
Мелькали звёзды, как за спицей спица,
Сливаясь в бешено летящий круг,
Должна быть неподвижною десница,
Та ступица, что не пошевелится,
Могучая, как Гераклита лук.
   
Но познание, как об этом постоянно напоминает Эсхил, осуществляется через страдание. И кому захочется выполнять древнее дельфийское требование  «познай себя», а это первый шаг в познании мира, если он даётся со скрипом, скрежетом зубовным, с болью, со слезами? Человеческое сердце, «облачённое в чёрные одежды» (Эсхил), скорбно идет рядом с самим познанием.
Трагическое сознание, явленное Эсхилом в драмах, Эмпедокл  сделал своей  собственной судьбой. Не литературный герой, но он сам стал носителем драмы. В поэме «Очищения» он сам встал в центр действия, стал героем, осознающим трагичность своего человеческого величия.
Наиболее мощное воздействие на формирование Эмпедокла, его философского духа, его судьбы, оказал эсхиловский титан Прометей. Из  трилогии до нашего времени дошла лишь одна пьеса. Но и её достаточно, чтобы почувствовать внутреннее родство двух гениев. Смею предположить, что в сохранившихся фрагментах поэмы «Очищения» виден след не только «Прометея прикованного», но и утраченного «Прометея освобождённого».
Эмпедокл – страдающая личность, прикованная к природе, где обитают смертные, чей век недолог, а жизнь эфемерна и более похожа на сон. Изгнан он из божественной сферы за некогда осуществлённый его душою промах. Страдание это непрерывно, оно длится с того самого времени, как душа его появилась в несовершенном мире. Она ежесекундно помнит о своей вине. Но непрерывно и стремление души к совершенству!
На поле битвы при Гимере железо войны свалило груды мертвых человеческих тел. Ни одной мёртвой души Эмпедокл не видел, но с ужасом ощущал! Разве душа не стремится выйти из порочного круга телесного человеческого бытия? Жить следует так, чтобы на последней черте воскликнуть: «Теперь я бог!»  Оставался лишь один шаг до философии очищения, и Эмпедокл, подобно Прометею, сделает его, но об этом речь пойдёт в последующих главах.
   
Трагедии, которые были им написаны, он уничтожил самолично.
- Не моё! Пусть Сафокл продолжает занимать публику. У меня своя драма.

Трудно, очень трудно найти свой путь среди дорог, проложенных гениями. Тут не может быть рецептов. Хотя один всё же есть: идти своей дорогой. Но если по этой же дороге идёт другой и опережает тебя? Тогда лучше остановиться, построить дом, жить и повторять слова того, другого. Дороги Эсхила и Эмпедокла, хотя и были близки и вели к одной возвышенной цели, но изначально были разными.
И вот Эсхил умер. Вернее трагически погиб от камня, пущенного с небесных высот орлом, принявшим голый череп Эсхила за панцирь черепахи. Хоронили великого драматурга в сицилийском городе Геле, куда и прибыл Эмпедокл, чтобы убедиться, что психея (душа) Эсхила благополучно переселилась в вечность. До приезда философа тело Эсхила омыли и натёрли душистыми травами, обрядили в чистые белые одежды. В рот умершему, навсегда закрытый для песен, положили серебряную монетку. Это плата Перевозчику. Плакальщицы в чёрных хламидах и с коротко остриженными волосами профессионально выражали общую скорбь. Эмпедоклу показалось, что душа Эсхила, ещё блуждающая поблизости, коснулась губ недвижного тела, и они расцвели на мгновенье в улыбке.

Глава 2. Сицилийской тропою Геракла

В конце 60-х – 50х годов пятого века до Рождества Христова Эмпедокл вошёл в полосу созревания поэтического и философского дара. Следуя ныне известной максиме, возможно, он впервые её самостоятельно сформулировал: человек является тем, с чем и с кем в жизни ему довелось столкнуться. В эти годы Эмпедокл разворачивает поистине титанические усилия в общественно-политической деятельности в родном Акраганте и совершает ряд путешествий по Сицилии, приобретя славу выдающейся личности. Любовь народа к нему, как врачу и оратору, не давала покоя местным политикам, которые видели в мудреце опасного конкурента и ожидали лишь подходящего случая, чтобы изгнать из города. Страсти, накалившиеся в полисе и городе, побуждали Эмпедокла время от времени покидать свою малую родину. После смерти Ферона (472г.) его сын и наследник, взбалмошный Фрасидей, начал новую войну с Сиракузами – и проиграл. Когда он бежал в Мегеры Нисейские, где был приговорён к смертной казни, Метон вошёл в демократическое правительство Акраганта. Так Эмпедокл вынужденно занялся политикой, пресекая попытки восстановления тирании, участвуя в изгнании сторонников единоличной власти, например, наёмников-поселенцев (460 г.). Не без участия Эмпедокла в Акраганте был принят закон (458 г.), карающий смертью даже за попытку установления тирании. А этих попыток было множество. На одном из симпосиумов Эмпедокл разоблачил кандидата в тираны и добился его казни. В указанные десять с небольшим лет перед Эмпедоклом возникла необходимость выбора между социально-политическим и философско-поэтическим направлениями жизни. И, как мы знаем, он выбрал последнее. Скорее всего, он осознал бессмысленность политической борьбы. Оставаться в бурлящем страстями городе было опасно, и Эмпедокл со своими друзьями и последователями отправился в добровольное изгнание. Этому способствовала и смерть его отца, ещё раз подчеркнувшая опасность и безрезультативность усмирения разыгравшейся вражды между политическими партиями.

На ослике или на муле Эмпедокл, окружённый почитателями своего дара, странствовал по южной Сицилии, то по побережью, то по горным тропам внутренних земель великого острова. Он лечил людей травами и отварами, игрой на лире. Он улаживал местные конфликты, помогал деньгами беднякам. Слова о нём дошла и до сопредельных с Акрагантом земель.
В мае 460 года, перешагнув тридцатипятилетний возраст, он, неожиданно для всех, взошёл на пузатый торговый корабль и пассажиром поплыл Ливийским и Тирренским морями к северной оконечности острова.  Он вспомнил изречение скифского мудреца Анахарсиса: «Есть три рода людей – живые, мёртвые и те, кто ушёл в море». Морские просторы показались ему чашей бессмертия, вода – божественным источником мудрости, ветер – духом, волны – вотчиной нереид, крутые валы – сторуким Бриареем, а то и старцем Нереем.
О, эти берега! Боги живут на вершинах их непомерных гор, созерцая мотыльковую жизнь людских поколений. Неутомимо обтекает их горячий воздух, поднявшийся от благоуханной земли и спустившийся с ослепительно синего неба.
Корабль шёл вблизи скалистых отрогов, иногда подходя чуть ли не вплотную к человеческим жилищам, разбросанным по побережью. И тогда в воздухе ощущался запах укропа и тмина, ароматного тростника и мяты, чеснока и можжевельника, майорана и шафрана. Бедна предметами и чиста событиями жизнь античного грека, редко, по самым великим праздникам, в воздухе веяли запахи жареной козлятины и баранины, жертвенных животных. Селения утопали в зелени садов, кудрявились фисташковыми деревцами, дыбились кряжистыми оливами, нежно зеленели орешником и роскошно сияли яблонями и грушами. За каменными стенами вился виноград, перед ним, словно сторожа, стояли айвы и красовались мальвы в цветастых, ярко окрашенных полупрозрачных пеплосах.
Скалистые берега часто переходили в ровные долины, прочерченные горными реками. Тогда глазам путешественника открывались ухоженные поля. Люди здесь выращивали ячмень и пшеницу особых твёрдых сортов, горох и луговой горошек, вику и чечевицу. Реже встречались поля овса и ржи, которые ещё недавно считались сорняками, и лишь вблизи бедных хижин можно было заметить делянки гречихи и проса. Наслаждением для глаз были поля льна, заливавшего небесно-морской синевой дальние долины.
По всему побережью местные рыбаки ловили сардины и анчоусы; ныряльщики собирали чёрные губки. Рыба – пища бедняков, и последние не боялись сновать на своих пёстро раскрашенных лодках вдоль берегов, пираты не обращали на них ни малейшего внимания, выглядывая более жирную добычу. Слышался свист дельфинов. Считалось, что они – собаки рыбаков – помогают им ловить рыбу. Самые бедные ловили рыбу «на тень». Листья сворачивали трубочкой, привязывали к ним грузила и пускали вплавь. Рыба заплывала в эту искусственную тень и становилась лёгкой добычей. Гарпунщики на окрашенных чёрной краской лодках метали свои гарпуны в крупную рыбу.
    
Через две недели корабль благополучно вошёл в Мессинский пролив и пришвартовался в порту Акта города Занкла-Мессена. Первое название город получил по имени мифического сикульского царя Занкла. Этот самый северный полис сикуло-греческой Сицилии  был основан за два столетия до прибытия в него Эмпедокла пиратами из Ионии, которые предпочли грабёж этрусских судов изнурительному противостоянию персидскому напору. Затем появились колонисты с острова Эвбея, которые и дали название Занкла, выбрав для наименования сикульское слово «дзанкле», что обозначало – серп. Действительно, берег здесь имел отчётливо видимую серповидную форму. Через сотни лет тиран этих земель грек Анаксилай переименовал город в Мессену, присоединив к полису самый южный италийский город Регий. Так Сицилия начала свою агрессию на материковую Италию.
Диодор Сицилийский пишет, что в давние времена Сицилия была полуостровом, но два моря, Тирренское и Ионическое, пошли навстречу друг другу, разорвав сушу. Место разрыва и было обозначено словом Регий (перешеек). Поэт Гесиод говорил об этом явлении иначе, подключая к географии мифические предания. По его словам, великан-охотник Орион, преследуя плеяд, соорудил в этих местах огромную насыпь, тем самым перерезав перешеек и превратив его в пролив. Олимпийские боги взяли Ориона на небо и поместили его рядом с созвездием плеяд. Думается, Эмпедоклу мифологическое объяснение было более по сердцу и уму. Его живо интересовало, какие заслуги при жизни на земле ведут смертного на небо. Местные жители поставили святилище Ориону на священной земле, которую он якобы учредил и которая почиталась мессенцами и во время жизни Эмпедокла. Государство Занкла-Мессена охватывало и островные, и материковые земли, полностью контролируя Мессинский пролив.
Несколько севернее города пролегала самая узкая часть пролива, три с небольшим километра. Здесь, в этом узком промежутке между Сицилией и Калабрией, согласно местному мифу, некогда обитали чудовища Сцилла и Харибда. Эмпедокл любил и умел всматриваться в тайный смысл мифов. Ему ли было не знать, что Харибда, дочь Посейдона и Геи, из древнего, баснословного племени титанов, некогда была прекрасна и плотью и нравом, но отличалась завидным аппетитом. И это не было бы недостатком, если б с годами не переросло в непомерную жадность, постепенно искажавшую её облик. Именно Харибда похитила у Геракла самых тучных, самых красных коров Гериона, переплывающих Мессинский залив, и съела их всех без остатка. Геракл, взбешённый её обжорством и наглостью, взмолился к отцу своему Зевсу, чтобы тот покарал воровку. И Зевс превратил её в чудовище-водоворот, воронку, затягивающую в своё нутро всё живое. Так она окончательно потеряла свою титаническую красоту и обратилась в недобрую стихию.
Эмпедоклу становилось ясно, что и божества, и чудовища  –  реальность, но не нынешних времён, а других, невидимых. И Сцилла некогда была прекрасной сицилийской девушкой, обладавшей, казалось бы, ценным качеством – необычайной гордостью. Всем женихам, всем влюбленным в неё юношам она неизменно отказывала, отстаивая своё право делать всё, что ей захочется. Постепенно сердце её ожесточалось. В один из солнечных дней она плескалась в тёплой лагуне Тирренского моря. Обнажённую красавицу увидел сын Посейдона, рыбо-человек по имени Главк. Древние создания божественного мира не всегда походят на людей, облик их мог быть самым причудливым, а чувства достигать сверхчеловеческой силы. Сын бога влюбился в юную красавицу из племени людей, страсть жаркой волной прошла  по его холодной, древней плоти. Главк раскрылся Сцилле, но она, отказавшая стольким прекрасным юношам, лишь рассмеялась и убежала от него. Тогда Главк уговорил божественную колдунью Кирку приготовить любовный напиток. Но Кирка, втайне влюбленная в Главка, решила погубить смертную девушку, подарив ей чудовищное бессмертие. Она исказила своими чарами прибрежное озерцо пресной воды, где Сцилла смывала с себя соль Тирренского моря, подняв из глубин земли кровь погребённых в ней титанов. Сцилла, ничего не подозревая, нырнула в воды озерца и не заметила, как оно помутнело. В воде вдруг появились клыкастые собаки с оскаленными пастями и змеиными шеями. Они облепили Сциллу и вросли в её плоть. Из прекрасной девушки она мигом превратилась в чудо морское, невиданное, кровожадное. Поселилась Сцилла подальше от людей, прямо напротив Харибды, и когда та не успевала целиком проглотить корабль, она взвивала на длинных шеях свои собачьи морды, схватывала и тотчас пожирала мореходов. Эмпедокл знал, что в реальном, видимом мире Харибды нет, но он понимал, что человек, как и божество, за чрезмерную гордыню претерпевает дикие метаморфозы, лишаясь своего природного облика.
Созерцание утомило. Пора  начинать путь.

С детских лет он ориентировался на образ Геракла старинных сицилийских преданий. Был Геракл лучшим из лучших, взятый за свои подвиги богами олимпийцами в небесные чертоги. Этому эллинскому архетипу жизненного пути  (смертный, герой, полубог, бог) Эмпедокл следовал всю свою жизнь.
Смертный человек (по Диодору Сицилийскому) может подняться по ступеням своих добрых деяний и почестей на высоту бессмертия. Эта шкала подвигов и почестей прекрасно иллюстрируется на примере мифа о Геракле. Диодор необычайно подробно останавливается на десятом подвиге Геракла. Краткое его содержание таково: царь Эрисфей даёт задание герою пригнать из крайней западной точки южной Европы стадо коров Гериона. Этот миф передавался из поколения в поколение, и нет сомнения, что в равной степени был известен и Эмпедоклу, и Диодору. Но для последнего миф иллюстрировал архаическую историю Сицилии, а для Эмпедокла являлся действенным средством формирования мировоззрения.

Именно здесь, на самой оконечности Апеннин, Геракл  переправил стадо через узкую часть  Мессинского пролива на остров Сицилию. Сам он переплыл пролив, держась за рог Герионова красного быка. Этот сюжет запечатлён на монетах Селинунта, имевших хождение во времена жизни Эмпедокла. Напомним, что Селинунт располагался вблизи Акраганта и граничил с владениями Карфагена на западе острова.
Далее Геракл осуществляет путешествия по всей Сицилии. Являясь грекам хрестоматийным примером для подражания, он, можно сказать, стал основателем традиции образовательного путешествия. Не стал исключением и Эмпедокл. Заметим, что историк Тимей, один из источников Диодора, в своём утраченном сочинении был не только летописцем древности, но и географом, естествоиспытателем и философом. То было время всесторонних, любознательных, энергичных людей, черпающих знания из всех возможных источников.

Наш герой строго следовал маршруту, проложенному Гераклом. Он сплёл себе венок из дикой маслины, принесённой сюда когда-то Гераклом из северной страны Гипербореи, и засветло, по прохладе, пешком отправился на запад, распевая Олимпийскую песню Пиндара:

Он принёс её от гипербореев,
Служителей Аполлона,
Умолив их словами разума
Во имя святилища Зевса, славного по всей земле,
О дереве, осеняющем мужей и венчающем подвиги.
Алтари отца его уже освящены,
И луна, зеница сумерек, луна в золотой колеснице
Полным блеском сияла ему с небес…
И голый сад покорствовал солнечным острым лучам.
Это видел Геракл,
И дух устремил его в путь…   

И Дух устремил его в путь. К полудню Эмпедокл прибыл в городок Мил, ранее называвшийся Херсонесом Сицилийским ( современный Милаццо, древний тёзка Херсонеса Таврического), расположенный на перешейке мыса, далеко вдающегося в просторные воды Тирренского моря. Он решил по тропе Геракла обогнуть всю Сицилию. Для этого сложились самые благоприятные условия. После общегреческих побед при Гимере и Кумах влияние пунийцев на острове ослабело и препятствий эллину они чинить не станут.
Конечно, можно было бы обогнуть всю Тринакрию на триреме. При благоприятном ветре и сильных гребцах она в день могла пройти до сотни километров. Это дорогое удовольствие было Эмпедоклу по карману, но не по сердцу. Геракл путешествовал пешим, так же следовало поступить и ему. Эмпедокл руководствовался правилом: что будет тобой лично пережито, то и познаешь в этом мире.
Первые тридцать миль утомили путника, и он сделал привал. Перед ним, на севере, высились вершины гор Эоловых островов. В ближайшем рыбачьем селении Эмпедокл нанял лодочника, и они договорились отплыть ранним утром.
Туда он и направился, оставляя по левую руку щетинистые горы Неброди, а за спиной далёкий призрак Этны. На дне выгнутой чаши Тирренского моря высилась, словно подвешенная на дымной нити, вершина кратера Вулкано. Место это было, говоря современным языком, прекрасной лабораторией для изучения картины мифологических, канувших в прошлое времён. Не исключено, что Этна и Вулкано соединены между собой подземным коридором. Ведь не просто так в народе называют их единым подворьем и мастерской бога Гефеста! 
Прославил и дал имя этим островам некто Эол, современник Одиссея. Его называют богом ветров, но не исключено, что был он человеком, наделённым мистической силой истинного «Повелителя ветров». В дальнейшем Эмпедокла самого назовут «Ветрогоном». Он  знал все мифы об Эоле. Ещё в детстве заучил наизусть сказку о чудесном мешке ветров, бурь и циклонов, подаренным Эолом Одиссею и так живо пересказанную Гомером. Опасный подарок! Слова запрета – не развязывать мешка раньше времени – не могли пересилить порочного человеческого любопытства. Поддавшись уговорам спутников, Одиссей развязал мешок, и все поверглись в ужас от разбушевавшейся воздушной стихии. Гомером точно описано состояние обезумевшего воздуха, закрутившего в воронку моря. Эта разбушевавшаяся смесь воздуха и воды разбросала и утопила корабли спутников Одиссея, а его триеру с ближайшими товарищами унесла к незнакомой земле. Вот так всё связано.

Лодка прочертила двадцатикилометровый участок моря и вошла в базальтовую бухту острова Вулкано, самого близкого к Сицилии из Эоловых островов. Эмпедокл сошёл на берег. Лодочник остался дожидаться этого бородатого чудака. Эмпедокл продирался сквозь колючие заросли каперса и дрока, поднимаясь по склону молодого вулкана, срывая верхушки полыни, разминая их в пальцах и вдыхая горький аромат нищенской жизни. Внимание его привлёк блеск, исходящий из каменистой осыпи. Он поднял кусочек обсидиана, явно обработанный рукой мастера. Огонь и земля породили его, а человек превратил в наконечник стрелы. Такие острые края в его время уже не делают, а это значит, что оставлен он здесь далёким предком, обитавшим на этом острове, может быть, ещё до Геракла и Одиссея.
Эта древняя островная страна погибла во времена Троянской войны ( XIII в. до н.э.) под ударами италийцев из племени авзонов, которых возглавлял Липарис  (Толстяк). С тех пор жители этих островов стали называть себя липаридами. Во времена Эмпедокла липари занимались ремеслом и рыбной ловлей, а охраняли их от набегов пиратов наёмники, воины-дорийцы, его соотечественники. Памятливые потомки их могли рассказать ему местные мифы и предания об обожествлённом человеке Эоле, Гефесте, киклопах.

Мифологическую память Эмпедокла вновь пробудило недавнее извержение Вулкано, ныне называемого Форджа-Векья. Запах сероводорода ещё не выветрился, а оплавленные глыбы камней были видны по всему остову. Античные историки утверждают, что его оглушительный грохот слышала вся Сицилия. Спаслись только те из дорийцев, кто благоразумно укрылся в лагунах прибрежных скал. Так Гефест вновь дал весть о себе. Именно он выковал для Ареса-войны и Афродиты-любви железное кресло, остановившее их безумную связь.

Больше на этом острове делать было нечего. Эмпедокл вернулся на Сицилию и продолжил свой путь к хорошо ему известному полису Гимере. Он вспоминал ужасы знаменитой битвы, долину блаженных орфиков, всю дорогу размышляя о Войне и Любви. И были то далеко не наивные мысли, рождались основы новой философии.
Пейзажи были однообразны, селений и городов до самой Гимеры не предвиделось, так что ему ничего не мешало углубиться в воображаемый мир. Эмпедокл стал размышлять об Афродите и Аресе. Как богиня Любви могла влюбиться в бога войны Ареса?  Разве может быть брачный союз между Любовью и Враждою, благостью и ненавистью? Что хотели этим мифом сказать древние? Может, то, что сильная, всепоглощающая любовь к своему отечеству выковывает из людей воинов? А те, кто нападает, у них ведь тоже есть своя любовь к родине, и чаще всего они сражаются во славу своего города, своей земли. Любовь к родине и вражда к соседям прекрасно уживаются в человеке. Но единство, даже соитие в мире любви и вражды, этих двух движущих Вселенную противоположных сил, никак не укладывалось в его голове. Пять дней и ночей пути до Гимеры думал об этом Эмпедокл, но ясного ответа так и не нашёл. Много позже это чувство прояснится мыслью и обратится в чеканные гекзаметры поэмы «Очищений».

В Гимере наш путник решил дать отдых телу и уму. Он осмотрел почти достроенный огромный храм Ники, который воздвигали в честь великой победы над Карфагеном, и занялся повторением пунийско-финикийского наречия, поскольку далее на запад лежали земли, подвластные Карфагену и населённые финикийцами.  Он и не подозревал, что в 409 году до н.э. город будет разрушен карфагенянами и уже никогда не возродится. В наши дни на этом месте лишь археологические раскопы да крохотная железнодорожная станция Буонфорнелло.
Как в годы ранней юности, он принёс гекатомбу поэту Стесихору, возложив дары на жертвенник, поставленный рядом со статуей этого легендарного жителя Гимеры. Но сейчас его занимали иные мысли. В чём опасность жизни человека, – думал он и сам себе отвечал: –  в отклонении от единственно верного, истинного пути собственной жизни. Кара неизбежно настигает каждого, кто сбился с верной дороги. Вот Стесихор – сочинил поэму о прекрасной Елене, объявил виновницей войны между греками и троянцами – и ослеп. Боги наслали на него слепоту за неправду. Может быть, и Гомер ослеп из-за своей «Илиады», и ему пришлось сочинять «Одиссею»? Не всё потеряно, пока человек жив. Можно исправить ошибку, стереть искажение и, как на полимпсете, написать новый текст. Для Эмпедокла важной была мысль, что смертному доступно выправить свой путь и не терять истинной дороги к небожителям. Он поцеловал холодный мрамор статуи , глядящей на него яркими, недавно поновлёнными впадинами нарисованных глаз, и попрощался с поэтом, как с живым.

Эмпедокл продолжил путь на запад и через какое-то время вышел к местечку, где нимфы подготовили горячую купальню для Геракла (современные Термини). Горячие источники на Сицилии – явление обычное, наталкивающее на мысль о близком соседстве четырёх стихий: земли, огня, пузырьков воздуха и подземной воды. Рядом из-под скалы пробивался другой источник, и вода была в нём ледяная и с обильной примесью песка. Эмпедокл на практике убеждался в единстве и разнообразных смесях четырёх основных элементов мироздания. Теперь он иначе видел миф. Следуя тропою на запад, он представлял, как местные нимфы с обожанием смотрели на героя-полубога. Вот на первом же его бивуаке они высвободили из земли источники с горячей и холодной водой, приготовив Гераклу купели для омовения. Да это же лечебная смесь воды земли, огня и пузырящегося воздуха! Эти источники били и во времена Эмпедокла, они упоминаются Диодором Сицилийским, и ныне сочатся на радость современным туристам. По пути следования Геракла нимфы выводили из-под земли источники. Если в Гимерской купели и вблизи Селинунта источники были с солёной водой, то у Сегесты – с пресной, сероводородной, по- своему целебной, хотя и иного состава. В Гимерском источнике вода не годилась для питья, по сути своей она была ядовитой, хотя для тела и полезной. Как врач он это свойство воды оценил и стал рекомендовать её для излечения телесных, особенно кожных недугов. Но одновременно он помнил, что после битвы при Гимере отступающие войска пунийцев и их союзников были прижаты греками именно к этому водоёму и, страдая от жажды, сдались на милость победителям. Разнообразие воды удивляло его и наталкивало на мысль, что всё дело в соединении её с мельчайшими примесями, содержащимися в ней, например, солью и селитрой. Сама природа учила его бесконечным составам целебных микстур.

Заканчивались земли, заселённые греками, начинались финикийско-пунийские владения. Эмпедокл вспомнил стихи Стесихора о Дафнисе, герое этих неприютных мест, которому в незапамятные времена варвары сикелы поставили жертвенник и всё ещё приносят греховные требы. Дафнис родился на этих живописных склонах  Герейских гор. Он был сыном Гермеса и его возлюбленной нимфы. Мать оставила ребёнка в священной лавровой роще. Её подружки нимфы полюбили и воспитали мальчика, прозвав его Буколом, то есть Волопасом. Он стал пастухом, поэтом и певцом. Прекрасно играл на флейте. Охотился в свите Артемиды.  Вполне возможно, что он услаждал слух Геракла своими чудесными пастушескими песнями (буколики). Диодор свидетельствует о Дафнисе, что именно он изобрёл буколическую поэзию и музыку, которые до сих пор пользуются признанием на Сицилии. Эмпедокла в мифе о Дафнисе потрясало то, что божественный поэт умер от любви. Стесихор в своих стихах рассказывал, что юношу полюбила одна из нимф по имени Наида. И он ответил на её любовь. Зная о непостоянстве отпрысков олимпийских богов, она взяла с него клятву, что он будет ей верен и не сойдётся с земной женщиной. Дафнис поклялся жизнью. И он не нарушил бы обета, когда бы не следующий случай. Однажды он пел в царском дворце, и одна из дочерей царя воспылала к нему страстью. Поскольку поэт не замечал её страданий, царевна опоила его и добилась близости. От нимфы Наиды измена не укрылась. Её любовь сменилась ненавистью, и она отомстила неверному любовнику, ослепив его в момент соития со смертной. Мгновенно отрезвев, Дафнис бежал от людей и богов. Он пытался утешиться пением и игрой, но ничего не помогало. Он ведь не по своей воле нарушил обет. Наида не слушала его, поэзия оказалась бессильной перед её местью и раздирающей любовью. Тогда бедный слепец взобрался на скалу, взмолился отцу своему Гермесу – и бросился вниз. Гермес подхватил сына и унёс на небо, а на месте его гибели, прямо в подножье скалы вывел источник, солёный от слёз героя. Значит, любовь может быть не только благом, но и злом. Что искажает любовь и обращает её во вражду? Ответа он пока не находил. Природа предлагала примеры, но образ истины ещё не вспыхул.
Рассуждая об этом, он и не заметил, как подошёл к первому поселению, основанному финикийцами – Солунту. Городок стоял на живописном холме, уходящем в море.  За ним широко открывалась равнина, окруженная горами Пеллегрино. Гордо высились башни древнего города Панорм (современный Палермо), основанного финикийскими мореходами из ближневосточного Тира. Старый город был прекрасен, располагался он между двумя стекающими с гор и впадающими в море речками – Кемонией и Папирето, напоминая по форме распускающийся цветочный бутон. Финикийцы и назвали его словом Зиз, что значило – цветок. Но с годами  вырос Новый город, его обнесли стенами. И уже не цветок он стал напоминать, а крепкий плод в кожуре укреплений.
В 15-ти километрах к западу от Панорма, как объяснили Эмпедоклу  жители, есть прибрежный островок, который называется Остров женщин, а на нём храм богини любви, где обитают его жрицы, прекраснейшие девушки, предназначенные в награду героям. Но в мифе о Геракле на Сицилии об этом соблазнительном острове ничего не говорилось. Коровы Гериона прямиком направились в глубину острова, в страну Элимов, а следом за ними и сам герой. Эмпедокл пошёл по стопам Геракла в столицу элимов Эгесту (современная Седжеста).
Город был расположен на вершине горы Монте-Барбаро.  От бастионов города  на север, к морю шла дорога в эмпориум, прямо к центру бухты в форме дуги. Это был единственный порт народа элимов. По преданию, сам город был основан троянцами, уцелевшими после гибели Илиона, и назван именем троянки Эгесты. Здесь можно было свободно изъясняться на ионийском наречии греческого языка. Элимы постоянно враждовали с жителями южного сицилийского полиса Селинунта. Но в тот год открытых столкновений не было, война разразится лишь через несколько лет, в 454 году.
До сегодняшнего времени в Седжесте чудом сохранился  недостроенный дорический храм, одиноко возвышающийся на фоне горы, на высоте более четырехсот метров над уровнем моря. Таким его увидел и Эмпедокл. Возведение его прервалось во время войны с Селинунтом. Замысел строительства был грандиозен. Храм строился напоказ греческому миру, хотя греков в Эгесте была всего лишь горстка. Но элимы стремились к союзу с эллинами и строили на совесть. Колонны впечатляли своей массивностью, простотой, изящно утончались в своей верхней части, что создавало эффект устремлённости в небо. Эмпедокл мог усмотреть в архитектуре этого храма воплощение единения земли и воздуха. Возводили его по классическому дорийскому образцу.
Эмпедокл помнил, что коровы Гериона выбрали горные тропы, направившись в глубину страны Элимов, к западному побережью Сицилии. Он следовал за их мифологическими тенями. Эмпедокл поднялся по изумительно красивому восточному склону горы, на которой был возведён самим Гераклом город Эрикс (современный Эриче). Меандровые зигзаги дороги вывел на простор изумительного вида долины Эриче. Уже закудрявились виноградники, привезённые в эти края финикийцами за несколько столетий до рождения Эмпедокла. Вином из этого чудо-винограда, овеянного ветрами Сахары, называемых на Сицилии «широкко» (сирокко), торговали по всему Средиземноморью, как особенно ценным хмельным напитком. Вид города пьянил сильнее вина. Улицы его поднимались вверх, до гребня горы и спускались вниз, вызывая головокружение, которое усиливалось от смешавшихся на горизонте неба и моря. Но дух города был скорее финикийским, на блоке-мегалите его стены Эмпедокл прочёл рельефно врезанные буквы первого в мире алфавита: «БЕТ», «АЙН», «ФЕ»….

Уже в древности ходили разные предания об основании города. Фукидид считал, что он был основан переселенцами из разрушенной Трои, местные легенды гласили, что город был построен великаном Эриксом, сыном Посейдона и Афродиты, а стены возвел легендарный Дедал, прилетевший на самодельных крыльях. Скорее всего, именно этим легендарным архитектором по просьбе царя Эрикса было построено святилище Афродиты (Астарты), просуществовавшее до поздней античности. Сейчас на его месте стоит средневековый замок. Издревле берёт своё начало традиция: не проплывать мимо. Этот храм простоял тысячелетие, являясь оживлённым и популярным среди моряков Средиземноморья местом поклонения любви. Посвятительные  дары в него несли элимы, финикийцы, сиканы, затем греки и римляне. Моряки высаживались в финикийском порту Трапани (современное Дрепано) и поднимались к богатейшему святилищу, возлагая сокровища к алтарю богине и ногам её жриц любви. И не грабили! И не захватывали в рабство храмовых красавиц! Богатство святилища росло век от века до самой гибели Римской империи. А моряки грузили свои корабли солью и тонким вином в грубых амфорах и уплывали со счастливыми лицами.
Есть и другие мифические версии основания города. По одной из них его заложил Геракл, причем на том самом месте, где он победил в единоборстве самого сильного человека Сицилии Эрикса. Заметим, что в 1342 году, на исходе Средневековья, у подножия горы Эрикс были найдены истлевшие останки человека огромных размеров. Поводом к поединку послужил один из быков Гериона, забредший в стадо Эрикса. Вергилий в «Энеиде» добавляет, что когда Эней со своими спутниками прибыли на западную Сицилию, город уже был, а в нём – знаменитое святилище Афродиты, которое Эней с товарищами почтил своим посещением.
   
Диодор, знаток сицилийских мифов, свидетельствует: на самой западной оконечности Сицилии Геракл вступил в поединок с сыном местного царя Бута и богини Афродиты – Эриксом, обладавшим огромной силой. Против быка Гериона царь Бут поставил свои земли. Но Геракл, видя неравенство ставок, поставил на кон собственное бессмертие, которое обещал ему Зевс после удачного завершения десятого подвига. Геракл победил и оставил пророчество, что пройдут века и один из его потомков потребует отдать ему эту землю. Так что приобретённые Гераклом земли царя Бута были отданы местному населению лишь во временное пользование, продлившееся полтора тысячелетия! Это и произошло в конце VI в. до н.э., во времена юности отца Эмпедокла Метона. Спартанский царевич Дориэй, зная о пророчестве своего предка Геракла, попытался отвоевать западную Сицилию у потомков финикийских купцов, карфагенян. Он даже основал вблизи легендарной горы Эрикса  новый город  Гераклею , но пунийцы разрушили его, сравняв с землёй. О судьбе самого царевича Дориэя  мы говорили ранее. Его судьба оказала сильное влияние на формирование Эмпедокла. Он понял, что неумная трактовка мифа даже незаурядного человека ведёт к трагическим ошибкам. Сейчас же возвратимся к тропе Геракла.
Эмпедокл всем своим видом походил на легендарного героя. Не было в нём театральной напыщенности, но в речах и одеянии сверкало величие. Он  чувствовал и мыслил подобно вершителю великих дел. Правда, вместо палицы под дорожным, увитым цветами и ветвями лавра плащом тяжело висела кожаная сума, набитая финикийским серебром, которым щедро одаривали мудрого врача счастливо излеченные им больные. Богатства ему были не нужны, и он взял монеты лишь для того, чтобы на своём пути одаривать страждущих, бедняков и бесприданниц. И деньги ему ой как пригодились. На них он, сам того не сознавая, купил себе славу бессмертного бога.
    
Обогнув Сицилию с запада, Геракл, как об этом повествует миф, погнал собранное стадо  по сицилийскому побережью Ливийского моря. Он не сбивался с его следа и в скором времени пересек границу той земли, где во времена Эмпедокла находилась хора Селинунта, греческого полиса. Так Эмпедокл оказался перед городскими воротами столицы западного соседа родного ему Акраганта.  Это были главные ворота, которые располагались на северной стороне и вели в страну Элимов, в Эгесту, откуда и пришёл Эмпедокл. Все храмы и общественные здания города были повернуты фасадами на восток, в сторону Акраганта.
Селинунт занимает важное место в легендарной биографии Эмпедокла. Именно здесь он совершил подвиг, напоминающий подвиг Геракла по очищению Авгиевых конюшен. Когда Эмпедокл прибыл в Селинунт, горожане были в полнейшей панике. В городе свирепствовала лихорадка, вызванная загрязнением заболоченных водоёмов и гниющих окрестных земель. Зловоние было непереносимым, людей косил мор и их не успевали хоронить, роженицы выкидывали мёртворождённых младенцев. Эмпедокл поднялся на самый высокий холм и оглядел окрестность. Его внезапно озарило, что две горные речки, переполненные весенней талой водой, мчащиеся чуть восточнее города, можно направить в этот гибнущий край. Именно так поступил бы Геракл. Надо было лишь изменить русла этих потоков. Тогда он пришёл на главную площадь Селинунта и обратился к несчастным людям. Явление Эмпедокла напоминало фантастический театр, будто с неба сошёл к ним некий бог. Само собой получилось, что его слова обрели форму звучных гекзаметров и люди по устоявшейся привычке прислушались и поняли его страстную речь.
-Вода спасёт!
Все, кто уже собрал свой скарб и намеривался покинуть город, задумались и остановились. А когда Эмпедокл со звоном высыпал серебро как плату за труды по изменению русла рек, тут и маловерные взялись за кирки и лопаты. Канал был прорыт в единый день, одним порывом, чистые воды смыли скопившуюся вредоносную грязь в море. Никто и не заметил, куда исчез избавитель, никто и имени его не спросил. Вода стала здоровой, зараза прекратилась. Тут о нём и вспомнили. А Эмпедокл, как опытный врач, издали, с того самого холма, где его посетило озарение, наблюдал за последствиями этой операции. Воздух очистился до цветочного благоухания. Он спустился в своей праздничной алой тунике и цветочном венке на голове, когда горожане пировали на берегу, отмечая своё чудесное избавление от мора. Его тотчас узнали, спросили имя, и над водным простором пронеслось троекратно: Эмпедокл! Эмпедокл! Эмпедокл!
Жители Селинунта чествовали Эмпедокла как бога, избавителя от смертельной напасти. Об этом деянии помнили столетия. К востоку от храма Геракла позднее было возведено святилище обожествлённому Эмпедоклу, освободившему, излечившему от недуга эту землю Южной Сицилии. Так долгие думы о Геракле воплотились в реальное свершение, а живой человек был приравнен по своей сверхмерной силе к божеству.

Есть в окрестностях Селинунта древний храм. Старинным он был уже во времена Эмпедокла. Считалось, что это святилище основали местные жители ещё до прихода греков. Посвящено оно было сиканской богине плодородия, которую греки назвали «Подательницею гранатов»  –  Малафорос. В храме, окружённом стеной, хранилось множество статуэток древней богини. Это не были изделия греческих мастеров. Тот, кто создал эти фигурки, не заботился о красоте изображения, главным для мастера было подчеркнуть достоинства женщины-матери, родительницы всего живого. Перед тем как направиться в земли родного Акраганта, Эмпедокл долго размышлял в некрополе  возле этого храма о жизни и смерти, об Аиде и видимой земле, появлении человека и его исчезновении.
- Деметра! Вразуми моё сердце! Взрасти мои мысли!

Юго-западная Сицилия – самая близкая к Африке, самая знойная. Этой весной пёстрый ковёр жёлто-розовых цветов лёг под ноги странника. Вот он и достиг границы между хорой Селинунта и хорой Акраганта, обозначенной сторожевой башней. Местечко носило название Шакка.
Оставим на минутку нашего путешественника и расскажем, чем оно впоследствии прославится. Особое море у города Шакки. Похоже, мистически хранит оно память об Эмпедокле. В 26 морских милях от берега в июле 1831 года оно неожиданно закипело и из пучины вод поднялся островок высотою в 63 метра и диаметром около километра. Местные рыбаки видели новорожденную сушу, но подплыть не решились. Воды пролива были горячи, как кипяток. Полгода Королевство Обеих Сицилий, Франция и Англия спорили за право владеть этим крошечным островом-вулканом, но он исчез, а вода размыла непрочную сушу. В 1863 году подводный вулкан вновь заговорил и опять над морем появился островок, правда, всего лишь на несколько недель. В 2000-м  году вулкан начал извергаться, Все ждали появления острова, заранее объявив его собственностью Сицилии. Но этого не произошло. Конус вулкана так и остался под водой. В  2006 году этому вулкану геофизики присвоили имя – Эмпедокл. Вряд ли он в ближайшее время появится над водой. Разве что если я допишу эту документальную повесть! И скрытно стоит Эмпедокл, как гигант в окружении двенадцати вулканов-титанов на дне морском, как некогда сограждане скрыли мраморным покрывалом лик статуи Эмпедокла в его родном городе.

Но вернёмся к нашему герою. В шести километрах от него сохранились развалины города Инико, одной из резиденций древнего сиканского царя Кокала. Это место и сегодня показывают туристам.
Вечерело, тень башни соединила земли обеих держав. Эмпедоклу она казалась не только пограничным знаком в пространстве, но и вехой во времени. Именно здесь, вблизи этой башни, которую местные жители называют Терме-Селинунте, в мифической древности Дедал преобразовал горячие источники в бани.
На полпути от Шакки до Акраганта находился городок Гераклея Миноя (современная Эраклея), основанный переселенцами из Спарты за сто с небольшим лет до рождения Эмпедокла.  Виднелись пласты каменной соли и мела, словно языки титанов, высовывались из-под каменистой земли языки серы, выходы сернистых минералов. Местные жители говорят, что именно здесь Геракл собрал наконец-то всё стадо коров Гериона, отпраздновав это событие. Осталось вывести стадо на материк, в Италию и доставить заказчику в Грецию. Но Геракл не спешил, не торопился и Эмпедокл. Во времена его деда именно в это место прибыл царевич Дорией, чтобы предъявить свои права на всю западную Сицилию.
Эмпедокл поднялся на гору и долго всматривался в морскую даль, в сторону Карфагена. Он чувствовал, что находится под защитой прошлого. Геракл,  Кокал, Минос, Дедал, Дориэй и он, Эмпедокл, сошлись, словно на симпосиум, в одну вневременную компанию. Как огонь, воздух, вода и земля, пронизанные любовью и враждою, они пировали в его воображении. Себя нынешнего он отождествлял со стихией земли, но именно от неё он и стремился освободиться.

Не мог Геракл миновать и земли хоры Акраганта. Память об этом хранилась уже почти тысячелетие, обновляясь и приукрашиваясь от текущих один за другим поколений сиканов, а затем и греков. В самом Акраганте воздвигли храм Геракла и с самого основания города проводили в его честь всенародный праздник. 
Эмпедокл подходил к городу, не зная, что сограждане в праздничных одеждах уже шествуют ему навстречу. Теперь, когда он обошел почти всю Сицилию, он иначе увидел знакомые с детства места.  Неужели правда, что истина познаётся в сравнении? Нет истинных знаний без скитаний, без испытаний. Но почему так безлюдно?
На родной земле провидение предоставило ему огромное поле для применения своих раскрывшихся за время скитаний талантов. В городе свирепствовала страшная болезнь, или занесённая из соседствующего с ним Селинунта, или рождённая невероятной засухой и полным безветрием. Воздух города был отравлен, и люди задыхались, падали и в корчах умирали. В Эмпедокле, за которым следовала слава очистителя от болезней, увидели спасителя. И когда он оплакивал гибель от этого поветрия отца Метона, к нему пришла делегация горожан с просьбой о помощи. Что делать? Лечить по одному бессмысленно.
- Лечить буду весь город сразу!
Он вспомнил, как в далёкие-далёкие уже времена они с друзьями набивали горшок селитрой, угольным порошком и ещё чем- то…
-Взорвём стихию воздуха, схваченного намертво враждой!
Никто не понял слов Эмпедокла, но с обречённой радостью завопили: «Пусть будет так! Эолай!» 
Инженерная мысль неожиданно явилась к нему из детской забавы и оформилась в невиданный доселе грандиозный замысел. Эмпедокл собрал своих последователей и направился в магистрат, отстранившийся от дел и уже мечтающий о тиране, который наведёт в городе порядок. Помимо гибели людей, хоре Акраганта грозил небывалый неурожай. А это уже убытки, которых элита города допустить не могла, но и справиться с душным зачумлённом воздухом не умела. Задыхались, чернея, виноградники, полегли поля пшеницы, загнивала зелень в огородах, осыпались незрелые яблоки.  Даже оливы тронула болезнь. Не иначе как гнев богов, - рассуждали  жители хоры. Ведь олива на Сицилии считалась священным растением. Тот, кто погубил оливу, приговаривался к изгнанию. Неужели все акрагантцы должны будут покинуть свою родину?   
Магистрат Акраганта встречал Эмпедокла как героя.
Первым делом он направился в храм Геракла, любимое его место детских мечтаний. Это величественное сооружение находилось рядом с главной площадью города, агорой. Именно здесь он дал клятву пройти по всей Сицилии тропой героя. Утреннее солнце осветило его целиком.
-Геракл, вразуми!
За колоннами всполошились тени, словно преступники, застигнутые врасплох. Эмпедокл принёс благодарственную жертву за уже пройденный путь и попросил дать ему силы для совершения подвига. Он встал перед статуей Геракла и взмолился:
- Дай знак, мой бог, смогу ли помочь в беде родному городу?
И словно в ответ на призыв о помощи раздался оглушительный звук грома, кровля храма задрожала, птицы взметнулись и полетели прочь. Гром напоминал взрыв. Да, взорвать гору, отгораживающую долину от свежих ветров с севера, воздух сам и очистится, вот решение проблемы! Вот почему ему вспомнилась детская забава с хлопушками! Ещё в юности, изучая свойства серы и других минералов, он заметил, что определённая смесь их вспыхивала и гремела, создавая ударную волну. Но одно дело вспышка огня в костре, веселящая подростка,  а другое – уничтожение горы, загораживающей токи воздуха.  Эмпедокл обратился к горожанам:
- Я согласен заговорить ветра и очистить наши земли от заразы. Но для этого мне необходимо много мешков из бычьих шкур и тысяча рабов в помощь.
Горожане с радостью согласились, ожидая от него чуда, подвига. Решено было на время приостановить строительство святилищ в Долине храмов и передать в полное распоряжение Эмпедокла всех рабов.
Богат Акрагант, люди в нём живут, не отказывая себе в удовольствиях, забывая, что они смертные. Так размышлял Эмпедокл, пересекая огромную строительную площадку. В его времена все священные строения располагались на возвышенности. Это сегодня прекрасные развалины кажутся где-то ниже современного Агридженто.
Да, эти храмы переживут всех его современников, но что их долголетие в сравнении с вечной славой! Разрушится святилище Кастора и Полидевка, но не их имена и не стихи Пиндара, услышанные им здесь в юности. Почти достроен храм Зевса Олимпийского, над возведением которого трудились тысячи пленных пунийцев, ставших рабами свободных горожан после битвы при Гимере. Задуман храм как самое огромное священное строение и осуществлён в классическом дорическом стиле. В нишах внешних стен стояли восьмиметровые статуи атлантов, а рельефы представляли картину битвы титанов с богами и эпизоды Троянской войны. Красотой и величием этого храма восхищался спустя почти пятьсот лет историк Диодор Сицилийский. Но храм тогда ещё не был достроен.  Рядом была намечена площадка для возведения святилища бога огня Гефеста. Чуть далее храмы Деметры и Персефоны. Всё это – соседи и родня Геракла. Величественные сооружения, рассчитанные на века.
В каждом из них Эмпедокл совершил на древних алтарях жертвоприношение, даже в новом, ещё в строительных лесах, храме Согласия ( по надписи на табличке римских времён – Конкордия). Его 34 колонны ещё не были поставлены на платформу, рабы подвозили глыбы песчаника и обрабатывали его прямо на месте строительства. Завершал этот священный ряд также лишь строящийся  храм богини, супруги Зевса, Геры (Лацинии), гонительницы Геракла.
Рабы под руководством почитателей Эмпедокла сделали повеленное им дело. Со стороны казалось, что они несут бурдюки с вином в расщелину и расставляют их там хитроумным способом. Ночью, когда все спали, грянул гром. Проснувшись, акрагантцы увидели, что горы как не бывало и тлетворный воздух уносит в образовавшийся проём. Когда люди поверили, что спасены, любовь к Эмпедоклу захлестнула горожан:
-Будь нашим басилевсом (царём)!
Мы уже знаем, что Эмпедокл отказался от царского венца, отговариваясь тем, что ему следует до конца пройти тропу Геракла. Возможно, при этом он процитировал стихи Пиндара:

Лишь мягкие руки улелеют рану.
Нетрудно и слабому сотрясти свой край;
Но утвердить его вновь – это долгая борьба,
Если бог для вождя не кормчий.
                (Перевод М.Л. Гаспарова)

Пострадавшим от мора согражданам он раздал часть своих наследованных от отца богатств и окружённый толпой почитателей вышел из западных ворот города.
Пришло время для продолжения путешествия. Вначале Эмпедокл  и его почитатели направились в городок Наро, расположенный в 30 км к востоку от Акраганта в долине реки Акрогос. Здесь он уже бывал в юношеском возрасте и слышал легенду, что в древности в этой местности обитало племя гигантов. С ними не мог не сразиться Геракл, очищающий землю от чудищ. Пищу для этой сказки дали циклопические сооружения древнего города, которые местные жители, впрочем как и в Шакки, считали мифической столицей сиканского царя Кокала. Вождём племени гигантов считали сына Зевса Этнейского и океаниды Астеропы Акрогоса.  Возможно, именно он дал название реке, а та, в свою очередь, его родному городу. Но главной достопримечательностью Наро являлась пещера Кроноса, древность возникновения которой не поддавалась исчислению. Именно туда, оставив спутников пировать, и направился Эмпедокл. Как ни странно, он сбился с тропы и никак не мог выйти к пещере. И тут появилась бабочка невероятной красоты. Невольно он пошёл за ней.
Его посетило размышление о душе, о её вечности, о том, что она появляется из куколки и превращается в гусеницу, которая вновь окукливается и взлетает бабочкой. Что означают эти метаморфозы?  Телесный путь бессмертной души? Нет, не прав Гераклит, предполагая огненную природу души.  Душа воздушна, она дуновение духа, воспринявшая от него вечную жизнь, она – посредница между мирами, двойная вестница (со-весть) земного и божественного мира.  Дух – дыхание – душа – денная бабочка.
От себя замечу, что образ бабочки-души очень древний, коренится в праязыке индоевропейских народов – dhue-s и душа и психея-дыхание. Латинское (италийское) dhuso – бушую, неистовствую. Платон считал, что душа занимает промежуточное положение между миром идей и текучей реальностью, что она обладает как разумом, так и страстями. В силу своей природы она бессмертна, уже существует до рождения человека и остаётся после его ухода. Эмпедокл вплотную подошёл к подобному воззрению.

А вот и почти заросший вход. Эмпедокл вошёл. Спутники его исчезли, как тени в полдень. Кровь пульсировала, сердце продолжало биться как бы вне времени.
В какой-то момент сфера пещеры заколебалась, появился немощный старец и благословил Эмпедокла на подвиг жизни именем Единого Бога.
Как представляется автору, это был святой Калоджеро, живший через тысячелетие после Эмпедокла в этой же пещере. Он также обошёл всю Сицилию, но не повторяя мифических героев и их стремления к подвигам, а проповедуя веру в Иисуса Христа, в Евангелие, ведя борьбу с еретиками, которых в VI в. н.э. на острове было великое множество. По ночам св. Калоджеро таился, ночевал в некрополях, а днями открыто проповедовал слово Божие и врачевал всех недужных. Он был до удивления схож с Эмпедоклом, как внешне, так по профессии и судьбе. Питался святой, как и Эмпедокл, лишь растительной пищей, «едой от солнца и света». Но они по-разному  понимали истину и проповедь. Эмпедокл искал истину в глубоко дохристианской действительности, в направлении к Сфайросу- Богу. Ему в этом смысле было значительно тяжелее. Он шёл к Истине, но не мог знать Благодати. Средневековая легенда имеет удивительное продолжение. Когда святой состарился и уже не мог выходить из пещеры, к нему явилась олениха. Она напоила старца своим молоком, и стала приходить к нему каждый день. Однажды её подстрелил местный охотник Аркадио. По следам её, орошённым молоком, он набрёл на пещеру, увидел старца и всё понял. Охотник был искренне верующим и добрым человеком, он кормил старца до его последнего часа. Захоронил он св. Калоджеро в этой же пещере, воздвигнув над могилой церковь, здесь же были погребены кости оленихи, а когда умер Аркадио, то и его останки. Через тысячу лет мощи святого откопали, отвезли в Агридженто, но местный епископ не поверил в святость этих реликвий и приказал их сжечь. Не знаю, зачем я рассказал эту историю. Порой мне кажется, что Эмпедокл никуда не исчезал, что он вновь и вновь рождается на Сицилии, что он не только помнил о своих предшествующих рождениях, но и прозревал будущие появления на Земле.

Эмпедокл последовал за тенью старца и перед выходом из пещеры увидел, что это не седой старик, а серебристая бабочка, та, что и привела его под благословение:
-Психея!
 Наваждение рухнуло, и реальность мгновенно восстановилась. То будущее, что он узрел в пещере, ему не понравилось.

На пути к Геле – холмистая местность. По такой, покрытой сочными травами земле, гнать Гераклу стадо коров было одним удовольствием. Эмпедокл и его свита пересекли судоходную реку Южная Гимера (современная река Салсо), которая разделила остров на две почти равные половины. Вода её была солоноватой, русло покрыто выступами каменной соли, она прорывалась через изгибы множества оврагов, выпрямляясь лишь ближе к устью, где располагался пограничный городок Ликата, аванпост хоры Акраганта, основанный ещё тираном Фаларидом. За рекою начиналась хора Гелы – огромная плодородная равнина (современная Пьяна-ди-Джела). Гела выросла на мысе в 688 г. до н.э. и стояла по склонам двух холмов, обнесённых длинными стенами и прочными башнями укреплений. Имя ему дали по реке Гелос ( Гелиос). Солнца в Геле было больше, чем во всей остальной Сицилии. Именно здесь возникло и укоренилось понятие «тирания», в этом городе родился и возмужал Диномен, один из первых тиранов южной Сицилии. Сиканы в этих местах жили за два с половиной тысячелетия до прихода греков. Затем пришли сикулы во главе с царём Буте и основали свою столицу в холмах, в пятидесяти километрах к северу от моря. И во времена Эмпедокла у них были свои поселения.
Тиран Гелы Гелон в 484 году завоевал Сиракузы и перенёс в этот город столицу своей державы, охватывающей без малого всю Восточную Сицилию. В 479 году гелаиты сбросили тиранию и установили в своём полисе демократическое правление. Это было по сердцу Эмпедокла. Он принес жертву в храме премудрой Афины, посетил могилу Эсхила, затем спустился с акрополя в порт, как и нынешние туристы, заглядывая в мастерские местных ремесленников – гончаров, вазописцев, скульпторов. Ему нравилось смотреть, как обжигают глину. Огонь и глина преобразовывали друг друга, перерождаясь в терракоту, звонкую и довольно крепкую. Художники, используя четыре краски, творили целый мир. Разве не так всё происходит во вселенной? Разглядывая терракотовую статуэтку богов Посейдона, Афины, Диониса, он думал не о составе глины, а о смеси особого сырья, того, из которого составлен человек. Пока он не находил ответа. Пробираясь торговым центром, между складов и лавок, он вышел к заливу. В порту стояла трирема, рабочие несли на судно амфоры с вином и оливковым маслом, плетёнки с с керамикой, кирпичи для балласта. Тут его догнал самый близкий ему ученик – Павзаний:
-Куда мы держим путь?
- К Этне.
- Через Сиракузы?
- Да. Там и распрощаемся, к Этне я пойду один, вам ещё рано. Но ты приведи на третью луну самых мне близких людей к пещере Кроноса.  Пора вам послушать моё мнение о жизни.
И Эмпедокл перечислил тех, кого счёл своими учениками.   

Две дороги вели в Сиракузы – через горы Монти-Иблеи, где в скальных породах неизвестными мастерами было вырублено 12 статуй богини Кибелы, а местные жители добывали «смоляной камень» (битум), и по южной дороге через сикульский городок Ибла Эрея ( современные. Рагузы), к Камарине, пограничному городу-крепости хоры Сиракауз, месту пересечения древних торговых путей. Эмпедокл, следуя пути Геракла, выбрал вторую дорогу, более удобную для перегона стада. Юго-восточная часть Сицилии была заселена со времён верхнего палеолита, за тридцать тысячелетий до описываемого времени. Покровительницей этой земли являлась богиня Эра. Легендарным героем сикулов, пришедших сюда в XVIII в. до н.э. был вождь Иблон, отсюда и название города Ибла Эрея, который во времена Эмпедокла получил прозвание Храброго города, поскольку жители его не подчинялись ни Геле, ни Сиракузам. Пройдёт совсем немного лет, и в 460 г. до н.э. сикулы выберут себе царя Дукетия (488-440) и начнут долгую войну с Сиракузами. Сикулы будут разгромлены, а Дукетий сослан в Коринф. О Геракле сикулы знали и слагали легенды. В одной из них говорилось, что он со стадом коров Гериона отдыхал на белом песочке морского побережья, овеваемого нежными средиземноморскими ветрами. Умастив своё тело оливковым маслом со склона горы Иблиса, Геракл устроил на этом месте своеобразный спортивный лагерь, тренируясь в беге и единоборстве. Так поступил и Эмпедокл. Он не стремился в Сиракузы, город  тиранов, хорошо ему известный и ненавистный. Его влекла  Этна. О начавшемся извержении вулкана в южной Сицилии были осведомлены.
Названию городу Сиракузы дало сикульское слово «сирака», означавшее – «много воды». На Сицилии его чаще называли Сарауза. Грек из Коринфа Архий основал его в 734 году на островке Ортигия. У греков была легенда, что прекрасная нимфа Аретуза купалась в море у берегов Эллады, возле основанной Гераклом Олимпии. Там её увидел речной бог Алфей и влюбился. Он стал преследовать нимфу, она взмолилась к Артемиде, прося от богини-охотницы помощи. Та волшебным образом открыла под морским дном ход до Сицилии, до островка Ортегии – и нимфа ускользнула по нему от преследователя, где и обернулась животворным родником. Сила любви Алфея была столь велика, что в отчаянии он воззвал к Зевсу, и тот соединил реку Алфей с родником Аретузой. Греки верили, что воды Алфея, реки, берущей своё начало в горах Спарты, питают родник Аретузы. И в наши дни этот родник неиссякаем, к нему приходят поэты и музыканты за вдохновением.
Пил из него и Эмпедокл, и его современники, жившие в этом городе, –  Эсхил, Пиндар, Симонид, Вакхилид и многие другие великие эллины. Говорят, что в этом источнике черпала своё вдохновение сама Сапфо!
Самым примечательным строением в Сиракузах того времени был театр, сооружённый архитектором Дамакопосом на каменном склоне горы так, что природа, окружающая его, превращалась в гигантскую естественную декорацию. Эсхил любил здесь ставить свои трагедии. По краям сцены высились две циклопического вида колонны, символизирующие врата в божественный мир. Над театром, в искусственном гроте, был сооружён прямоугольный бассейн. Город чтил своих знаменитых сограждан. Одним из них был  врач Самбродитас, живший за столетие до Эмпедокла, которому горожане поставили статую, вырезав на бедре имя великого врачевателя.  Поклонившись своему предшественнику и совершив жертвоприношение в храме Аполлона,  Эмпедокл тайно, не предупредив своей свиты, отправился далее на север.
Тропа Геракла привела Эмпедокла в Мегары Гиблейские. Это один из первых греческих полисов на Сицилии, основанный в 728 г. до н.э. Здесь, как и на пройденных Эмпедоклом землях острова, хранили память о Дедале. Но следов пребывания здесь Геракла Эмпедокл не обнаружил. Мифы повествовали, что герой погнал стадо по внутренней Сицилии, по плодородной и обширной Леонтийской долине. Мегары Гиблейские в это время воевали с Сиракузами и с полисом Леонтины. Эмпедокл направился прямо в Леонтины.
Леонтины были основаны сикулами ещё в начале текущего тысячелетия. Обходя Сицилию, Геракл пересёк прекрасную Леонтийскую долину. Красота края восхитила его, доброе к нему расположение местных жителей обрадовало, и он оставил на этой земле благодарственные памятники, места поклонения для последующих поколений сицилийцев. Эмпедокл посещал святилища в честь Геракла, благоговейно проходил через Геракловы ворота, участвовал в местных состязаниях в честь героя-бога.
Леонтинцы попросили Эмпедокла произнести речь в честь Геракла. Он надел свои праздничные одежды, увенчал себя лавровым венком рапсода и вышел к народу. Вначале он просто перебирал струны дорожной кифары, затем, когда толпа затихла, начал петь гекзаметры в честь Геракла, вплетая в них свой опыт путешествия по Сицилии. Очарование охватило толпу.
- Да он врачует музыкой и словом!
В этот день решилась судьба юноши Горгия. Он понял природу своего дара, обнаружив в себе властную тягу к красноречию. И Эмпедокл приметил восторженного юнца. Провидев в нём грядущего великого человека, он направил его к Павзанию с письмом, чтобы тот его привёл в пещеру Кроноса для обучения.
Из Леонтин Эмпедокл отправился в сторону Ионического моря, к  восточному побережью, городу Катана. Оставалось Эмпедоклу несколько спокойных дней пути по берегу Ионийского моря, на север, к Мессине, начальной и конечной точке его странствия. Вершина Этны уже белела первым зимним снежком. Побуревший виноградник ступеньками поднимался по склону вулкана, сливаясь с выжженной лавой пустошью. Ионическое побережье состоит из лавовых террас, оно буквально источается парами серных источников. Все древности напрочь съедены лавой Этны. Современный путешественник может прикоснуться лишь к  каштану, возраст которого в 2000 лет все равно не достигает времени жизни Эмпедокла. Но мифы хранят следы не только исторических, но и доисторических эпох. Один из таких мифов не мог не знать Эмпедокл. А если бы и не знал, то в бедной рыбацкой деревушке ему бы показали скалы, камни и островки и рассказали бы, что на восточном склоне Этны давным-давно жили циклопы. Циклоп Полифем, обманутый и ослеплённый хитроумным Одиссеем, метал в его корабль вот эти камни и базальтовые скалы. В слепом неистовстве он изуродовал склон, прочертив  гигантскую расщелину. Нынешние геологи уточняют, что этот «шрам» оставлен мощным взрывом вулкана 64 тысячи лет тому назад. Тогда конус Этны обрушился, но к историческому времени он вновь поднялся на высоту более чем в три тысячи метров. И ныне это место восточной Сицилии носит название  Берег Циклопов.
И ещё одно сказание бытует у местных рыбаков. В этих же краях разыгралась драма одного из мифологических любовных треугольников: Полифем – Галатея – Акис. Галатея была прекрасной нимфой, и в неё влюбился одноглазый Полифем из племени титанов. Однако нимфа предпочла любовь простого юноши, пастуха Акиса. В ярости циклоп обрушил на бедного юношу скалу и придавил его. Кровь Акиса, просочившаяся сквозь камень, превратилась в речку. Эмпедокл не мог её не видеть, она струилась красноватым ручейком, а в наше время ушла под землю, но неожиданно появилась возле селения Санта-Мария-ла-Скала. Местные жители её так и называют – «У Сангу ди Ячи», что в переводе и означает Кровь Акиса.
Именно к этому фантастически дикому берегу приплыли первые греческие колонисты. Возглавлял смельчаков Феоклекс из Афин. Ко времени путешествия Эмпедокла Наксос был обнесён крепостной стеной и защищён союзом с Афинами. После неудачной попытки тирана Гиерона присоединить его к своей державе (476г.) этот полис враждовал с Сиракузами. Наксос набирал силу, чеканил собственную монету и славился по всей Элладе прекрасным храмом Афродиты, расположенным на берегу моря. Но самым важным местом в городе был алтарь Аполлона Архегета (Основателя). На нём приносили жертвы все путешествующие греки, прибывающие на Сицилию или покидающие остров. Принёс жертву и Эмпедокл. Алтарь Аполлона оставался священным для греков местом и действовал до середины первого века после Рождества Христова.
Здесь и сегодня райский уголок земли, курорт, а тогда просто нельзя было не остановиться, не погрузиться в сладостные размышления, не предаться воображению. Тропическая пышность в соседстве с базальтовой пустыней. Длинные зимние ночи любви благословенной Сицилии.
   
Совершив этот удивительный обход Сицилии, Геракл вновь преодолел Мессинский пролив и по италийским землям возвратился в Грецию. Такой вот крюк он сделал исключительно для того, чтобы одухотворить собой остров как часть Великой Эллады. Эмпедоклу на материк было рано. Он ещё не окормил своё духовное стадо и не записал гекзаметры поэм, рождающиеся за годы странствий. Да и в Мессину Эмпедокл заходить не стал. Отдохнул на берегу пролива и повернул горными тропами северного склона Этны во внутреннею Сицилию, страну сикулов. Началась война местных варваров с греками, но его принимали как своего, потомка не только дорийцев, но и сикулов, хотя и по материнской линии. Царственный вид поэта, философа и врача был тому подтверждением. Слух о подвигах, им совершённых на юге острова, и о тысячах больных, излечённых им, дошёл и до этих мест. От него ждали чудес, и Эмпедокл не скупился на них.
Этна была видна с любого холма, даже с самой малой возвышенности. Эмпедокл поднялся в пустынную долину Бове. Вот и кратер, окружённый другими, поменьше. Центральный кратер редко извергается, но боковые жерла, конусы которых, словно фурункулы по телу человека, пестрят по склону горы, часто приходят в действие, выплёвывая огонь, камни, лаву. Весь день он поднимался к центральному кратеру. Это сегодня кресельная дорога поднимет любого на самую вершину за несколько минут, но во времена Эмпедокла существовал лишь пеший, бездорожный путь. Он шёл неспешно, видел всё: и трепетные поляны ромашек, и узорчатые лишайники, и пёструю мыльнянку, и лисьи следы по земле, и полосы на грубой коре тополей от когтей куницы.
На юго-запад от Этны хорошо был виден сикульский городок Агирий, словно прилепившийся к покатому плоскогорью. Пройдёт несколько столетий, и до него дотянутся ватаги греческих поселенцев. От этнической смеси люди в нём будут красивыми и одарёнными. В нём родится Диодор, прозванный Сицилийским, который помогает нам увидеть мифическую красоту острова, почувствовать героя повествования, Эмпедокла.

Пора было начинать спуск, который, как известно, тяжелее подъёма. И вот Эмпедокл входит в городок Адрано, названный по имени сикульского бога огня и войны. Согласно мифу, в доисторические времена Адран жил под Этной, но был изгнан из её недр олимпийским богом Гефестом. Обликом он походил на собаку, огромную, огненную. Это позволяет признать его древность, уходящую к индоевропейской общности. У славян, предков древнерусского населения, бог бытового огня – Симаргл – также виделся в образе собаки. За Адраном, согласно древнегреческой легенде, всегда мчится свора из тысячи собак, нападающих и разрывающих в клочья воров и лжецов. Античный историк Элиан упоминает, что возле храма Адрана в городе Адрано содержалось множество священных собак. Эмпедокл принёс жертвоприношение на грубом каменном алтаре древнего бога. Он просил сикульского бога очистить его от лживых мыслей. И Адран прямо в сердце просителя вымолвил, выдохнул: «Отныне твой путь – Истина. В огне вдохновения сгорят твои заблуждения, и ты начнёшь великую войну во имя Любви. Всё будет тебе открыто о тайне природы очищений!» Опять Любовь и Вражда видятся в единстве. Эмпедоклу казалось, что он уже начинает понимать смысл этого единения противоположных сил. И ещё, странная всё же вырисовывается связь, замеченная творцами мифов, между огнём, любовью и враждой. Да, огонь может быть добрым, оживляющим и питающим, но может явиться злым, уничтожающим всё живое.

Эмпедокл возвращался в Акрагант горными дорогами через сердцевину Сицилии. В его крови, словно по морским течениям, плывут гекзаметры, бьются о скалы сомнений, шлифуются и превращаются в поэмы. Есть о чём поведать людям. Только бы приняли в свои сердца его выстраданную мудрость. В этих краях Эмпедокл уже побывал в детстве, перед долиной Орфиков, которую на сей раз он миновал. Да, именно здесь Геракл узнал о похищении Аидом Коры и учредил «роскошные жертвоприношения», которые, по словам Диодора, и  «поныне празднуются» в её честь. Скорее всего, речь в мифе идет о месте, где сикулами и греками построен священный город Энна. Пиндар в первой Немейской и второй Олимпийской песнях воспел пещеру вблизи Энны, в которой зияла страшная расщелина, соединяющая подземный и земной миры. Именно из этой расщелины вырвался Аид-Плутон и на фиалковом лугу увидел Кору и похитил её. Именно в этой долине, благодаря матери Коры Деметре, впервые стали выращивать пшеницу. Из века в век передавалось предание, что остров явился свадебным подарком  отца богов Зевса Плутону-Аиду и Коре-Персефоне. Здесь же, в самом сердце Сицилии, и был воздвигнут храм, камни для которого везли с самой Этны. Во времена Эмпедокла паломники со всей Сицилии стекались в этот роскошный храм, принося дары и священные деньги. И так продолжалось до времён жизни Диодора Сицилийского!
    
В родном городе Диодора Сицилийского –  Агирии –  Геракла почитали как бессмертное олимпийское божество свободы. Более того, в городе был утверждён культ друга и спутника Геракла – Иолая. Его лик чеканили на местной монете, ему подражали даже внешне. Так в Агирии до нынешних времён сохранился обычай не стричь волосы. Правда, связывают его уже не с язычником, длинноволосым Иолаем, а с христианским подвижником, покровителем этого города св. Филиппом.
Но особенно должен был запасть в сердце Эмпедокла местный миф о том, что Геракл принял мучительную смерть на горе Этна. Именно на этом сицилийском вулкане якобы был разожжён погребальный костёр и на него добровольно взошел Геракл, мучимый въевшимся в тело отравленным хитоном. По этому мифу останков Геракла так и не нашли, а это могло означать лишь одно: что он «ушел от людей к богам». Этот миф, как известно, Эмпедокл примерит и к себе. Поэтому он в свои зрелые свои годы повторил маршрут, пройденный Гераклом, шаг за шагом открывая основы своего философского учения и совершая свои подвиги поэта, целителя и инженера.

Диодор Сицилийский, автор знаменитого труда «Историческая библиотека», в 30-ой книге, сохранившейся не полностью, сообщает интересующие нас мифы о Геракле. Также подключена его «Греческая мифология» в переводах В. Латышева, М. Сергеенко, В. Строгецкого, О. Цыбенко (М..Лабиринт, 2000).
Прежде всего нас интересует сицилийский цикл мифов о подвигах Геракла.  В. Дюрант в книге «Жизнь Греции» (М.,1997) называл Геракла доисторическим Эмпедоклом (с..51). Мифы о 12 подвигах Геракла Эмпедоклу были известны и в общеэллинском, и в сицилийском вариантах. Возможно, сама идея преодоления рамок человеческого существования по логической цепочке: человек – герой – полубог – бог – пришла к нему в ходе осмысления этих мифов. Естественно, что в юности он ограничивался подражанием Гераклу. Этот мемесис (подражание)     проглядывает в его биографии:
- прорубать в горах проходы;
- осушать болота и изменять русла рек;
- расширять жизненное пространство сограждан;
- участвовать в великих битвах;
- чувствовать себя изгнанным на землю богом;
- помогать страждущим людям;
- лечить живых и возвращать к жизни из мёртвых;
-  спускаться в Аид (прыжок в Этну, путешествие в грот Сивиллы и др.) и выходить из него живым и обновлённым;
- сгореть и взойти на небо в обитель богов.
Геракл вернул к жизни умершую женщину по имени Алкестида, Эмпедокл – Пантею (с греч. «Всеземная»). Жизнь Геракла тесно связана с Пелопонессом, Олимпией. Туда он пришёл вместе с дорийскими племенами, там жили его потомки, такие как царевич Дориэй, цари и многие аристократические роды. К ним возводил своё генеалогическое древо и Эмпедокл, о чём есть прямые указания в источниках. Род Эмпедокла мог вести своё происхождение прямо от Геракла. Тогда так поступали во многих аристократических семьях Эллады, Великой Греции и Сицилии, объявлявших себя Гераклидами. Геракл его притягивал и своим именем, созвучным с именем одного из любимейших им философов – Гераклитом Эфесским. Всё это было не случайно. Многое, очень многое говорит, что Эмпедокл на пути к Блаженным островам (Золотой век) следовал примеру Геракла. Легенда, связывающая Эмпедокла с Этной, возможно, рождена погребальным костром на Эте, где сгорел Геракл и поднялся к богам. Очищение огнём. Путь на небо через силу взорванной земли, устремленной в воздух дымным пламенем, стекающей огненной лавой, подобной раскалённой реке, сопровождающийся землетрясениями и цунами – был истинно поэтическим. Извержение вулкана создавало художественную картину пути человека на небо, в Сфайрос.
Творил ли Эмпедокл сознательно гераклов миф в своей жизни, или то выдумка биографов, так и останется неизвестным. Но, похоже, без желания «делать жизнь свою» с Геракла, не обошлось. Разыгранная им мистификация, целое театрализованное представление на извергающейся Этне тому прямое доказательство. Потому и друзья поверили, и Гёльдерлин, выражаясь фривольно, купился, поскольку это в духе Эмпедокла, поскольку подтверждается всем его жизненным путём, поэмами, мифопоэтической философией, историческими анекдотами современников и замечаниями комментаторов. Он убедил всех, что уход его будет подобен уходу Геракла в бессмертие. Заметим, что именно после этого ему пришлось навсегда покинуть Сицилию и жить инкогнито, возможно, под другим именем, дабы не развеять дорогую его сердцу легенду. С этого момента Эмпедокл стал для современников как бы завершённым, сколько бы лет и до какой бы старости он ни дожил, он уже – нетленный, поскольку жизнью врос в поэзию. В Этну прыгнул, можно сказать, лирический герой Эмпедокла. Это объясняет и тот факт, что смерть в жерле Этны прочно вошла в миф об Эмпедокле.

Глава 3. Свет в пещере Кроноса

Восхищаться Эмпедоклом было готово множество людей, а вот обучаться у него многогранной премудрости собралась лишь горстка избранных. У всех их было своё дарование и свой путь в жизни. Среди них – его любимец Павзаний, склонный к врачебной науке и уже много лет практикующий врач; восторженный Горгий, а с ним Тисий и Пол, стремящиеся овладеть  красноречием, чтобы с успехом выступать в народных собраниях; Сатир, мечтающий проникнуться чародейной силой учителя и стать знаменитым магом; Клеомен, увлечённый музыкой и декламацией, который спал и видел себя выдающимся рапсодом; Ксанф, собиравшийся утвердиться как политик и превзойти в этом своего наставника. Заметим, что среди учеников Эмпедокла не было ни одного, кто бы возжелал стать философом.  Такой цели учитель и не ставил.
Местом обучения Эмпедокл избрал пещеру Кроноса, где так чудесно он встретился со своею душой. По дороге к ней ученики набрали валежника, веток и всего, что может гореть.  К полудню добрались до выбранного учителем места. Соорудили факелы, и подошли к тёмному жерлу входа в пещеру.
Перед ними в чудных гекзаметрах начал раскрываться метод строительства целостного Дома и способ жизни в нём.
     - Я направляю эту пещеру, наш потаённый дом, в тихую гавань совершенной Любви.
Под звуки арфы полились гекзаметры поэмы. Ученики слушали и запоминали. Им необходимо будет наизусть прочесть то, что залегло в памяти. Когда прозвучал последний стих, ученики, словно боясь расплескать услышанное Слово, направились к выходу из пещеры. Завтра предстояло продолжить занятия.
Эмпедокл знаком остановил Павзания. Ему было что сказать поверх общей картины мира.
   - В тебе я вижу продолжателя моего искусства врачевания. Здесь я открою тебе, Павзаний, силу лекарств, защищающих от старости, силу средств познания, позволяющих управлять природными стихиями, усмирять ветра или, наоборот, направлять их для очищения воздуха, вызывать благодатный для земледельца дождь или пресекать губительные ливни. В наших силах многое. Даже умершего  человека можем вернуть из Аида. Многое ты узнаешь сверх того, что услышат от меня твои товарищи.
С восходом солнца все вновь собрались в пещере. Разожгли костер. Эмпедокл вошёл в освещённый круг и начал:
- Расскажу вам о мире и человеке. Прежде узнайте, что огонь – это ещё и совесть, душа, вдохновение. Земля – не только тело, но и чувствилище. Вода – память и упорство, Воздух – дыхание, мысль. Бесчувственная мысль, как и бесчувственная плоть, мертва.  Я подарю вам верный метод прохождения между Сциллой и Харибдой, разумей, – Любовью и Враждой.
 Внимая ему, ученики почтительно замерли. Они ничего не поняли, но именно это подстегнуло их любопытство. Между тем Эмпедокл продолжал:
   - Здесь было место силы, соединяющее прошлое и будущее. Сила сторонится суеты.
Древность переставала быть древностью, а грядущее стояло на пороге пещеры. Эмпедокл начал петь гимны Гомера, которые настраивали учеников на торжественный лад. Память и понимание времени для него были синонимами. Прошлое и будущее сошлись воедино и заполнили до краёв каждую текущую секунду.
Да и одет он был подобно рапсоду, воспевающему Троянскую войну, пышно и экзотично.
Костёр догорел. Под сводами  пещеры стало прохладно и темно.
На следующий день ученики на алтарном возвышении аккуратно сложили собранные ими по дороге в пещеру поленья и хворост. Учитель ударом кресала о кремень высек искру, и в скором времени все они оказались в светлой сфере, словно внутри орфического яйца с потрескивающим огненным желтком, дымным белком и крепкой скорлупой вокруг. Пламя костра освещало сферический свод пещеры.
- Так наше сердце потоками светлой крови освещает пещеру черепа, где и происходят удивительные превращения идей и образов.
Похоже, Эмпедокл выбрал не простую пещеру. Она образовалась на месте древней мегалитической постройки. Издревле от северных до южных морей люди на исходе каменного века любили строить стены и кровли из каменных глыб, возводя вместо плоских крыш неотёсанные купола. Эмпедоклу в его странствиях часто приходилось видеть дольмены, каменные глыбы были поставлены везде, от Мальты до Альбиона, в форме улья с круглым отверстием, входом в пустоту. Жрецы ему говорили, что в давние времена люди использовали эти сооружения, чтобы от моря до моря передавать друг другу вести. Их страшила стихия Океана, готовая поглотить хрупкое человеческое жильё и унести в безвозвратный путь людские души. И в этой таинственной рукотворной пещере, как под сводами черепа, происходили чудеса. Чувства обострялись, мысль делались энергичней, и речь, многократно усиленная сжатым пространством, становилась внятной и действенной. Это пространство было, как бы мы теперь сказали, «намолено». И не только людьми, но и богами.
   - Сегодня мы все вместе будем мастерить крылья, чтобы самостоятельно отправиться в полет сквозь жизнь, очищаясь в божественном эфире от земных скверн и держа курс на вечное небо. Ничто не помешает нам вспомнить, кем мы были в прошлых своих воплощениях, кто мы есть и кем должны стать.
Все его ученики были из знатных семей, потомки древних и прославленных аристократических родов. В Элладе тех времён было широко распространено убеждение, что дети знатных родителей одарены от природы, от богов и рождены для личных подвигов во славу родного полиса. Надо сказать, что к подбору своих последователей Эмпедокл отнёсся очень внимательно. Он искал и нашёл своих учеников, будущих героев. Поэтическое слово его предшественников, словно линза, собрало в пучок свет и цвет героических поколений. Какие же черты характера он ценил в своих учениках? Да те же, что чувствовал в себе.  Его ученики были подобны ему самому, не утратившему юношеской порывистости, спонтанности самовыражения в стихах, образах, музыке, испытывающему зависть к предкам, чувство соперничества с героями, любовь к отеческим преданиям.
Ученики Эмпедокла уже прошли классическую школьную науку и ознакомились с идеями философов, попробовали свои силы в различных видах деятельности, а посему Эмпедокл сразу же начал говорить об особенностях пути предстоящего им познания Целого, что поможет затем каждому в отдельности овладеть той областью человеческого знания, которой он и посвятят свою жизнь.

Когда костер разгорелся, юноши обложили его каменными брусками, создав нечто напоминающее четырёхугольный жертвенник. Поверх него учитель аккуратно разместил листья лавра и других, ведомых только ему растений. Воздух наполнился благоуханием. Эмпедокл вынул из багряной тряпицы лиру и тронул струны. Зазвучала музыка, сливаясь с сиянием огня, будто небо, расшитое звёздами, разродилось музыкой сфер. Учитель восседал на валуне, напоминая своим царственным обликом Орфея. Так он поступал всегда, вначале настраивая чувства, а лишь затем пробуждая смекалку и ум учеников. Он уже поведал им о Пифагоре, Гераклите и Пармениде, с этого дня он решил их посвятить в премудрости пути познания и озвучить своё дидактическое творение, поэму «О природе».
     - Пора вам услышать моё слово. Не удивляйтесь, что буду повторяться. Вдруг ранее сказанное мною выйдет нескладно, так не грех будет и поправить. А хорошо сказанное от повторения лишь крепче входит в память и разум. Внимайте мне всеми силами, что есть в вас. Лишь тот, кто всем собой устремлён к Истине, может приблизиться к ней и затем уже самостоятельно продолжить исследование мира. Всё, о чём я вам поведаю, сокройте в глубине сердца, а пока звучит мой голос, будьте немы, как рыбы.

Ученики понимающе кивали, они уже привыкли к многокрасочной, витиеватой манере изложения знаний своего учителя.
- Не обольщайтесь, что в этой пещере вы узнаете всё о природе и человеке, что проникните в тайны мира. Какими бы не были ваши способности, дарования, даже лучшие из лучших, они скудны и ограничены. Выше себя самого не просто прыгнуть. Но если бы это было вовсе невозможно, тогда и делать нам нечего в этом затаённом от праздных глаз месте. Очистим чувства и ум от сора и постараемся осуществить прыжок в неизведанное. Спешить не будем, но и медлить нельзя. В моей бороде вы уже заметили первые седые волоски. Они говорят вам о кратковременности человеческого бытия.
В юности всем кажется, что жизнь непомерно огромна. Но поглядите на стены этой пещеры, созданные за множество лет до нашего рождения титанами, которые во многом нас превосходили силой. Подобно дымку от жертвенника, почти незримыми струйками уходят поколения за поколениями, так и не разгадав, кем они были, откуда пришли, во что растворились. Помня о скоротечности жизни, не теряйте этого малого времени, не растрачивайте свою жизнь по пустякам, оставайтесь подвижными и любознательными до последнего часа своего мгновенного бытия. И хотя в высшем смысле, как вы узнаете вскоре, нет ни смерти, ни рождения, но в реальной жизни мы зрим, как что-либо появляется. А что-то исчезает. Тогда мы говорим: это – родилось, а это – умерло. И я так говорю и буду говорить, как велит мне родной язык, хотя знаю, что на деле распалась одна смесь веществ и возникла другая. Целое всегда остаётся без убытка, но и без прибыли. Не потому ли наши торговцы и правители не терпят Целого?
Мы узнаём лишь то, с чем сталкиваемся на жизненном пути. А он – всего лишь пастушья тропа, прочертившая полоску на необъятном горном плато. Когда мы преодолеваем преграды на пути, взбираемся на вершины человеческой мудрости, чтобы обозреть окрестности, тогда мы познаем часть природного мира. Познать Целое можно лишь внутри себя самого. Мой учитель Парменид был величайшим из смертных. Он задался целью постичь Целое, но не знал, что только Любовь ведёт к нему. Именно она оживляет Целое. Именно в Любви радость мира и надежда. Если вы пожелаете дать ей имя, то назовите Афродитой, Кипридой, даже Эросом  – и не ошибётесь, поскольку сила её божественна и обликов – неисчислимое множество.
Вижу, что понимаете меня. Тот, кто изведал любовь, способен войти в сферу высочайшей мудрости. Именно она соединяет все знания воедино и открывает путь к Истине. Остальное – дело техники и смекалки.
Чуть помедлив, Эмпедокл продолжил:
- Чувства наши – узкие ручейки, кое-где прорывающие каменную сферу Бытия. Мысли человеческие притупляют страсти и напасти. С дымом можно сравнить наши думы, с летящими по ветру листьями – мысли. И не случайно мы удалились от всех. Познание не переносит многолюдности, и болезни глупых его съедают. Главная болезнь человека – старость, что ведёт к смерти и обрывает нить познания. Она уже у меня не за горами. Но пока я могу повести вас, в этом здоровом уединении, на высший уровень, достигнутый людьми к настоящему времени.
- Только тот, кто поднялся выше существующего, может увидеть его и рассказать о нём.
- Ты прав, Павзаний. Для вас я уже не человек. Для вас я божество, так внимайте молча моим безгрешным словам. То, что я вам пропою, не узнать вам от других учителей. Всё, что услышите от меня, сокройте в своих сердцах. Но прежде я начерчу на пепле от нашего костра то, что по своей природе незримо, что невозможно почувствовать, но можно удержать умом. 

Тростинкой на ровной поверхности пепла он изобразил круг, поставил в центре точку и вписал в него квадрат.
- Это образ Бытия, и о нём моя песнь. По необходимости я изобразил плоские фигуры, но вообразите себе круг в виде сфайроса (сферы) с пылающей сердцевиной. Так будет правильнее. И ещё, пусть весь этот чертёж звучит в вас как небесный музыкальный инструмент.
Эмпедокл настроил лиру на эпический лад. Безусловно, он не рисовался перед учениками и не выдавал себя за некое новое божество. Это был всего лишь, так сказать, методический приём, заостряющий внимание учеников, подчёркивающий важность происходящего.      
- А теперь мысленно повторяйте за мной слова, подобно словам молитвы, и пусть настроятся ваши души на познание.

Чистый источник из уст непорочных пролейте, о боги!
Ты же, молю, белорукая, многожеланная дева,
Муза, ко мне снизойди на послушной тебе колеснице,
Благоговейное слово неся краткодневным созданьям.
Нет, не заставит меня обольщение чести и славы
В мире сем тленном, смирения дерзко нарушив пределы
Речью греховною, к мудрости горним обителям вспрянуть.

- Сама богиня  Муза в моих гекзаметрах будет глаголать. Верьте её ясным речам, а если что и покажется вам тёмным или невнятным, познавайте всеми чувствами, сердцем и умом, проникайте всем своим существом вослед правдивым её откровениям, карабкайтесь изо всех своих сил в гору Истины до полного прояснения.
За всё время разговора с учениками Эмпедокл ни разу не улыбнулся. Они уже привыкли к серьёзному, можно сказать, мучительному выражению его лица. Но когда он гекзаметр за гекзаметром стал петь поэму «О природе», сопровождая образы и мысли мелодичными всплесками лиры, всё существо его словно засветилось изнутри. Действительно, в нём пылал божественный огонь! И хотя поэма была посвящена его любимому ученику Павзанию, каждому из  слушателей казалось, что учитель обращается именно к нему.

Речь моя будет двоякая: ибо – то в множества недрах
Крепнет единство, то множество вновь прорастает в единство.
Тленного также двояко рожденье, двояка и гибель:
Это рождает и губит всеобщий порыв к единенью,
То же, разладом питаясь, в нём вскоре конец свой находит.
Сей беспрерывный обмен никак прекратиться не в силах:
То Враждой ненавистной вновь гонится врозь друг от друга.
Так, поскольку единство рождается без перерыва
В множества недрах, а множество вновь прорастает в единстве, – 
Вечно они возникают, и нет у них стойкого века.
Но, поскольку обмен сей никак прекратиться не в силах,
Вечно постольку они существуют в недвижимом круге.
Выслушай слово моё: возвращает учение разум.
Как я и раньше сказал, поясняя предел рассужденья,
Речь моя будет двоякая: ибо – то в множества недрах
Крепнет единство, то множество вновь прорастает в единстве,
Огнь, и вода, и земля, и воздуха высь без предела,
Вне их Вражда смертоносная, всем равновесная порознь,
В них же Любовь, в ширину и в длину одинокая всюду.
К ней ты умом вознесись, покидая очей ослепленье.
Смертные членам своим врождённой её почитают,
В ней дружелюбия, подвигов дружных находят источник,
Радостью и Афродитой богиней её величая.
Но ни один смертный муж не познал, что она обегает
Недра стихий, ты же выслушай речи нелживой теченье.
Все они равны и все одинаково древнего рода,
Всякой, однако ж, иное дано назначенье и всякой
Свойство иное: господствуют вечно они по порядку.
К ним ничего не прибавится, в них ничто не иссякнет:
Если бы гибли они беспрерывно, их ныне б не стало,
Что и откуда тогда бы вселенную снова воздвигло?
Где же погибнуть бы им, если места от них нет пустого?
Так, всё те же они; проницая, однако, друг друга,
В образах разных являются, теми же все оставаясь.

Учеников закачало на качелях мысли и чувства Эмпедокла. Они увидели всю картину мира, её «сокрытый двигатель», театральную маску вселенной, разыгрывающей всё одну и ту же драму, никогда не повторяясь. Эмпедокл не учил тому, что известно и очевидно, но опирался на внутренний мир и знания своих учеников, обращаясь ко всем как к одному-единственному, позволяя самостоятельно освоить оживляющую мир новизну. Ученики повторяли за учителем запомнившиеся им стихи. У каждого был свой набор гекзаметров, что Эмпедокл для каждого определял линию его индивидуального развития. Если же ученик путался в выражении познанного, он терпеливо возвращал его к началу мысли, говоря: «Но на свидетельства прежних речей обрати свои взоры,/ Не было ль там уклонений от мысли, положенной нами». Поистине природосообразное обучение! Причем, учитель держит в уме и сердце своём две природы – всеобщую и индивидуальную, чтобы ученики «прорастали в единстве» в «недвижном круге» знания «из глагола глагол извлекая». Безграничной была у его учеников вера в произносимые гекзаметры. Шаг за шагом они вместе с учителем находили ответы на явления мира и их личной жизни. Даже такие, например, как природа дыхания, наиболее верного признака всего живого. Как правило, в школах учат тому, что зиждется во внешнем мире. Эмпедокл же установил гармонию внешнего и внутреннего, внедрённого и личностно значимого для ученика. Древняя мудрость – «познай себя», до сих пор не реализованная в педагогическом процессе, удачно сочеталась у него с формулой – «познай мир». Одно без другого – пустой звук.

В бурных волнах обегающей крови питается сердце;
В нём же находится то, что зовём мы так часто мышленьем:
Мысль человека есть кровь, та, что сердце вокруг омывает.
Разум растёт у людей в соответствии с мира познаньем…

 Костёр догорел, жертвенный дым рассеялся. В непроглядной темноте Эмпедокл, оставив игру на лире, тихо произнёс:
- Муза отправилась спать, последуем и мы за нею. Но прежде чем заснуть, пусть каждый повторит то, что ему запомнилось. Хорошее слово для каждого из нас становится лишь лучше от повторения. Прекрасное не грех повторять вновь и вновь. Держитесь вселенского строя и по законам гармонии стройте единый образ Бытия. Я ведь даю вам только путь, лишь способ созидания мира. Каждому из вас предстоит утвердить его в глубине крепкого ума,  чистым старанием сберечь, чтобы не сбиться с пути. И если слова моей поэмы станут вашим внутренним достоянием, то от них разветвятся тропы, словно ветви оливы, у каждого на свой лад, сообразно природе.

Не будем забывать ни на мгновение, что Эмпедокл по своей внутренней природе художник слова, и лишь затем учитель и исследователь, создающий логические, философские структуры. Его картина мира построена по законам поэтической логики и психологии ученика.
Мир вне неподвижного Сфайроса находится в состоянии вечного цикличного движения. Попробуем восстановить ход развития Бытия по Эмпедоклу.
На первом этапе в вихре Любви и Ненависти мельчайшие  частицы четырёх элементов стали соединяться. Образовался космос, земля, которая выдавливает воду и огонь, переходящий в воздух. Невидимый воздух поднимается вверх и превращался в космический лёд. Из влажной земли появляются первые растения. В этом мире, по словам Эмпедокла, «одинокие… члены…блуждали» свободно в поисках своего подобия или родственного явления (фр.490).
На втором этапе одинокие части-члены стали срастаться, образуя формы, фантомы, напоминающие мифологических  существ – «чудища… крутоногонерасчленорукие…» ( фр.503). Сюрреализм Сальвадора Дали, да и только: глаза, блуждающие отдельно от голов, руки от ног, туловища стали хаотично соединяться, порождая уродцев. И всё это возникало из четырёх стихий, из первоэлементов,пришедших в движение под напором противоположных сил – Любви и Вражды. По своей природе Любовь тяготеет к воде, она соединяет то, что само по себе не соединимо. Вражда ближе к гераклитову огню, она уничтожает. В мире царствуют одновременно и «гибельная Распря» и «связующая Любовь». Плутарх эмпедоклову Распрю с древним мифическим беспорядком, когда все элементы мира были одинокими и не стремились к соединению или общению друг с другом. Лишь Любовь (филотес) и дружба (филия) составили «степенноокую гармонию» (лад), постепенно изменившую образ мира.
На третьем этапе неустойчивые соединения стали распадаться, и из четырёх стихий образовалось несколько поколений цельнорождённых существ. Действие Любви возросло, одни существа стали испытывать симпатию к другим, подобным им самим. Подобное потянулось к подобному, что у Эмпедокла не противоречило движущему мир принципу борьбы  противоположностей.
На четвёртом этапе существа стали рождаться непосредственно друг от друга, гармоничные особи женского рода стали притягивать и влечь к любовному соединению особей мужского рода, возбуждая в них половое желание, непреодолимое стремление к размножению.
На пятом этапе растения и животные распределились, сообразно своей природе, по суше и воде, все они были приятны на вид, разделены на классы. В чьих телах преобладала вода – нашли своё обиталище в водоёмах, в ком земля – на тверди, в ком воздух – стали птицами небесными, в ком тончайший огонь, поднялись в высшие сферы, туда, где царствует божественный разум.
На шестом этапе появляются люди, мужчины и женщины, в которых живёт бессмертная душа.  Все четыре стихии максимально гармоничны, что и позволяет им более остро чувствовать и мыслить, познавая в мире подобное подобным, пропуская его сквозь раскрытые поры в себя и воспринимая то, что тождественно ощущению и излучая в мир свой свет, исследуя то, с чем они в жизни столкнулись.
Перечисленные этапы чётко реконструируются из дошедших до нас фрагментов поэмы «О природе». Но останавливается ли Эмпедокл на этом, или его логика требует дальнейшего шага, не известно. Вполне возможно, исходя из рассыпанных по разным источникам высказываниям, Эмпедокл намечал и седьмой этап, восхождение от человека к Богу-Сфаросу.  Но это уже тема следующей его поэмы – «Очищения».
Если учесть, что поэма «О природе» носит ярко выраженный педагогический характер, то возможно предположить, что все эти этапы выстроены Эмпедоклом чисто в дидактических целях. Все они до удивления напоминают структуру величайшей учебной книги Нового времени «Мир чувственных вещей в картинках» Яна Амоса Коменского. В логической цепочке гравюр у чешского педагога также даны отдельные стихии и части целого. Он старался, следуя веяниям Нового времени, механически следовать дидактическому принципу от простого к более сложному и от известного к менее известному. Так он выстраивал весь учебный материал. Эмпедокл, как педагог, более глубок. Он предложил циклическое развитие как единого целого микрокосма и макрокосма, определив движущие силы мирового и педагогического процесса.

По форме и способу подачи строго отобранной суммы знаний поэма Эмпедокла «О природе»  –  идеальный школьный учебник. До него ничего подобного в эллинском мире не было, как и после него. Быть может, поэтому даже современники не угадывали  в ней педагогического произведения, пытаясь классифицировать как философский трактат или личное послание мудреца своему ученику Павзанию.
Уже Диоген Лаэртский, ссылаясь на неведомых мне Аристиппа и Сатира, перенёс в корпус биографических текстов об Эмпедокле исторический анекдот о том, что Павзаний был его возлюбленным. Поэтому, мол, он и посвятил ему поэму «О природе». Вот уж воистину странные отношения между любовниками! Действительно, уже через поколение в античном интеллектуальном мире стало обычным делом явление любовных взаимоотношений между зрелым философом и его молодым последователем. Достаточно вспомнить Алкивиада! Но в сохранившихся фрагментах поэмы Эмпедокла отчётливо звучат серьёзные отношения, связывающие лишь духовно учителя и ученика. В отличие от диалогов Платона, у него нет ни единого намёка об ином оттенке этих взаимоотношений. Правда, и философской школы Эмпедокл не создал. Раскрыв перед учениками свой оригинальный ум и неповторимую душу, он выпустил их из пещеры Кроноса на волю, чтобы они не отошли от своей природы, не сбились на им провозглашённый путь. Думается, он принципиально не ставил цели основывать некую научно-философскую школу.
- Сфайрос одинок. И мне ближе одиночество, нежели шумная толпа последователей и обожателей.
Многократно Эмпедокл подчёркивает дидактический характер поэмы «О природе». Он свободно, без какого-либо опасения плагиата, пересказывает то, что было известно до него, отстоялось как проверенное и принятое знание о Бытии. Он даже не пытается строить текст как оригинальное, новое слово в философии, хотя новизна поэмы доказана уже тысячелетиями. Традиционно и название самой поэмы. Не очередное мнение, выдаваемое за истину, но сумму общих философских взглядов предлагает он своим ученикам, слушателям и последующим читателям. Десятки разрозненных воззрений, подчас прямо противоположных (Гераклит – Парменид) он приводит в гармонию, в неоспоримое по логике и поэтическому языку целое, находя гениальные способы связывать, например, принцип – подобное познаётся подобным и принцип единства и борьбы противоположностей. У него не найти высказываний, критикующих собратьев по цеху. Восхищение предшественниками есть, а вот прямой критики – нет.
Не понимаю, как этого до сих пор не заметили исследователи, упорно рассматривающие поэму как чисто философский трактат! Могу объяснить это лишь устойчивым пренебрежением учёных к педагогике, которую они до сих пор никак не хотят признать за науку, оставляя за ней роль второстепенной, прикладной  дисциплины. По мне Сократ немыслим без Эмпедокла, проторившего путь к диалогу учителя и ученика, к риторике, к подчеркиванию особенностей пути познания и формирования целостного и деятельного  человека. Позднейшие комментаторы цитировали лишь то, что сочли за оригинальные воззрения, опуская школьную составляющую. Думается, что один из путей реконструкции целостного текста заключается в возвращении того, что комментаторы сочли слишком известным к середине пятого века, если не банальным. Банальность присуща любому учебнику! И это является его достоинством. Язык поэта преображает банальное в неповторимое.
Неоднократно Эмпедокл в ясных и глубоких гекзаметрах поэмы подчеркивает обучающую и воспитывающую направленность своего произведения. Чего только стоят отступления. Вот, например, прерывая глубокие философские размышления, он обращается прямо к ученику: «Внимай же моим глаголам: ведь учение, суди сам, взращает разум. Итак, как я раньше сказал, указывая пределы своего повествования, двоякое поведаю… ты созерцай умом, а не сиди в ослеплении… внемли нелживому течению моей речи» (Фр. 17). Так и видишь живую сценку: ученик отвлёкся в самый важный момент урока, учитель это видит и побуждает к активному восприятию, обостряя его внимание.
Превосходно владел Эмпедокл методом наглядности . Приступая к разъяснению четырёх неуничтожаемых основ Бытия, он выстраивает равносторонний четырёхугольник. Квадрат –  фигура совершенная, у него четыре стороны, как совершенны стихии, корни мира –  огонь, земля, вода и воздух. Но разделите его косым крестом на четыре равные части, и сразу же станет ясным, что каждое из оснований соединено с другими. Помещённый квадрат в круг, и названный  Любовью, символически приобретает двойное совершенство. Все первоначала наглядно пронизаны Любовью, именно Любовь, как это видно из схематического рисунка, правит миром (из центра окружности!), соединяя его в гармоничное целое. Именно к Любви от вращающейся окружности следует человеку направлять свой неповторимый, сообразно собственной природе, путь. Исчезает Любовь – и мир с необходимостью пронизывается Враждою, поскольку пустоты нет.

С традиционным построением учебной книги поэму «О природе» сравнивать бесполезно. Эмпедокл и в этом неповторим. Он не просто излагает уже известную и отобранную, выверенную наукой сумму знаний, он дает оригинальный взгляд на мир с необычайно высокой степенью новизны. Именно это и поставило поэму в глазах его последователей из школьного учебника в разряд философских трактатов. Но одно не мешает другому, более того, обогащает и уж совершенно не умаляет педагогического её значения.
Если перед нами действительно школьный учебник, то обвинение последующих учёных в том, что Эмпедокл многое заимствовал у своих предшественников и современников, беспочвенно. Секст Эмпирик в трактате «Против учёных», отмечает, что Эмпедокл не стремится к оригинальности в своих воззрениях, а предлагает читателю уже созданную к настоящему времени и лишь оживлённую им картину мира, нацеливая последнего на самостоятельный анализ сущности Бытия методом «подобное познаётся подобным». Секст Эмпирик* ловко подтверждает свое мнение цитатой из поэмы «О природе» : «Ибо Землёю мы видим Землю, Водою – Воду, Эфиром – дивный Эфир, а Огнём – Огонь истребляющий», оставляя без внимания продолжение стихов, также дошедших до нашего времени: «Нежностью – Нежность, а Ненависть – злой Ненавистью», поскольку они выходят за пределы традиционного «учёного» описания мира, добавляя то новое, что внёс педагогический гений Эмпедокла, а именно, нравственный компонент.
Секста Эмпирика интересует лишь научная сторона дидактической, как мы считаем, поэмы Эмпедокла. Прежде всего, его интересует проблема соотношения чувств и разума в познании мира. Сообразно своим представлениям, отражающим взгляд ученых его времени, да и всех последующих времён, он и навязывает мысль о том, «что критерий истины, по Эмпедоклу, не чувственные ощущения, а правильный разум».  Он даже не обращает внимания на то, что в цитируемых им фрагментах поэмы абсолютизация разума явно перекрывается более широким подходом к познанию, рекомендуемым Павзанию и всем, кто читает и изучает учебный свиток Эмпедокла.
Пути познания естественно ограничены, они «узки» сообразно человеческой природе. Но они «узки» равно и для чувств и для мысли, опирающейся на них. Эмпедокл сетует, что слишком уж коротка человеческая жизнь, с годами дорога познания становится всё шире и яснее, но вот самих-то лет жизни отпускается всё меньше и меньше. С дымом, который быстро улетучивается, сравнивает он отпущенный срок бытия. Субъективно охватить познанием можно лишь незначительную часть Целого, только то, с чем человек сталкивается в своём активном и деятельном житии. Но с самим собой человек сталкивается ежесекундно, и себя, как целое, знать ему необходимо досконально. Школьнику же нужно освоить лишь дидактически отобранную просвещённым учителем сумму накопленной людьми мудрости. Себя Эмпедокл считал носителем этого знания, обогащенного всей совокупностью опыта собственной жизни и чувственных, сердечных размышлений, а посему предлагал  он своим ученикам и метод познания и самое знание: «Таким образом, не постичь это Целое людям ни зрением, ни слухом, ни умом не обнять. Но ты – поскольку ты удалился сюда от всех – узнаешь. Во всяком случае, человеческая мудрость выше этого не поднималась» ( с.342). Далее Эмпедокл подчеркивает, что это не усреднённое знание, но «всё это для одного тебя». Можно сказать, говоря современным языком, что он был сторонником крайней степени индивидуального подхода в обучении молодого человека.

Проведём и ещё одну параллель с классической античной педагогикой. По Эмпедоклу, обучение и самостоятельное исследование себя самого и окружающего мира должно быть ограничено рамками нравственного идеала и носить развивающий и воспитывающий характер. Лишь вдохновляясь любовью, можно собрать знания в единое живое целое, ориентируясь при этом на вечные ценности и силу поэтического слова. Почти в самом начале его педагогической поэмы (обращение к богам и Музе) он говорит: «Я молю о словах, которые дано слышать эфемерным существам: правь, погоняя, послушной вожжам колесницей поэзии из страны Эвсебиа (Благочестия). И пусть венок доброславной чести не вынудит тебя принять его от смертных при условии, что надо сказать нечто выходящее за пределы благочестия» (с.343). Истине имманентный габитус (внутренняя форма) благочестия!
По Эмпедоклу следует актуализировать все наличные силы человека, выходя, насколько возможно, за пределы известного, проверяя на личном опыте и перепроверяя сердечным умом полученные сведения. Иначе истина ускользнёт, и мы упрёмся в стену непонимания и ложного мнения. Поскольку добытое знание фиксируется в языке, то следует трепетно относиться к слову, владеть глубинной поэтической речью, подобно Гомеру и Гесиоду. Путь познания следует торить от уже известного, ясного к неизвестному: «И не отнимай веры ни у одного другого члена, поскольку имеется путь к познанию, но призывай каждую вещь оттуда, откуда она ясна» (с.343).
Поэма «О природе», как позволяют судить сохранившиеся от неё фрагменты, не останавливается на изображёнии законченной и неподвижно совершенной картины Бытия. Она открыта, прежде всего, для ученика, которому предстоит самостоятельно осваивать Истину, опираясь на полученные знания и методы познания, умножая и развивая мысли учителя: «Если, утвердив их (слова учителя – В.П.) в глубине крепкого ума, ты будешь благосклонно назирать (беречь) их чистыми стараниями, то все они останутся твоим достоянием навек, и от них ты приобретёшь ещё много других, ибо они сами себя умножают: каждое на свой лад, каждое – сообразно своей природе. Если же ты станешь домогаться иных приобретений, тех, что приносят людям неисчислимые беды и притупляют мысли, то поверь, в скором времени они покинут тебя, ибо они вожделеют вернуться к своей родной породе: знай, что всё обладает умом и долей сознания» (с.404).
Педагогический подтекст поэмы очевиден. Он пронизывает её от начала до конца особой дидактической интонацией и завершается выходом из общего философского образования к профессиональному, уже специально для Павзания, избравшего путь врача:

Зелья узнаешь, какими недуги и дряхлость врачуют;
Только тебе одному я открыть это всё собираюсь…
Даже усопшего мужа вернёшь из чертогов Аида.
                ( Перевод  Г. Якубаниса)
 
Скорее всего, далее следовал текст медицинского трактата, не дошедший до нас, но явно воплотившийся в практике особой сицилийской школы врачевания, широко известной в эллинском мире.

Прежде, чем стать учителем и тем более оригинальным мыслителем,  Эмпедокл сам прошел  путь от суеверий и мифов, окружающих и питающих его с детства, к орфической вере, от сомненья в ней –  к пифагоровой мистической науке и разноречивой натурфилософии. Но он не обрёл устойчивости, достаточного основания для жизни, что повлекло его к поэзии,  к личному творчеству, созиданию своего мира,  собственного дома. А построил он его потому, что стало разваливаться некогда прочное жилище, которое он получил в наследство от предков. Ему просто некуда было укрыться от постоянно терзающих душу и ум противоречивых мыслей. Те, кто остались в Долине орфиков и в Пифагорейском союзе, не ведали сомнений, они пребывали в своей вере, оставаясь в незыблемой устойчивости.
Каждый из нас начинает верить раньше, чем мыслить. Вера наполняла и внутренний мир Эмпедокла, создавая основу, ту почву, на которой взросли его образы и мысли, так сказать, художественно-интеллектуальные ростки. Вошла она в него из глубины человеческой истории, долгого размышлений предков родового сообщества, первобытного постижения себя и окружающего пространства, а затем обогатилась идеями  мудрецов-предшественников и современников, которые также появились из недр многотысячелетнего опыта жизни и верований, также явились плодом сомнения в истинности уже известного и освоенного людьми.
Какого же рода сомнения заставили встать Эмпедокла на путь поэта и мыслителя, созидающего свою картину внутреннего и внешнего, окружающего его мира? Он усомнился, что весь и без остатка  смертен – и тотчас попал в зону непрерывного землетрясения и извержения некоей духовной Этны, проснувшейся в нём самом. С этим надо было что-то делать, искать выход из опасного для его разума состояния. Вера создавала устойчивость, сомнение её разрушало. Именно сомнения заставили Эмпедокла мыслить, впрочем, как и  многих его современников, оказавшихся в схожей исторической ситуации. Гомеровские песни появились, когда мифы обернулись сказками. Зарождение натурфилософии – следствие неверия в гомеровскую картину мира.
Главная трудность в воссоздании философско-поэтической картины мира Эмпедокла заключается в том, что он мыслил иначе, чем до него и после него. Например, для грека ранней поры классической античности Земля представлялась в образе своенравной богини Деметры, через тысячу лет её видели как творение единого в троице Бога, правда, источенное первородным грехом, а ещё через тысячу лет – в виде физического тела, раскалённого внутри себя и вращающегося по своей орбите вокруг непрерывно взрывающегося  солнца. Как будут мыслить Землю через следующую тысячу лет – знать никому не дано. 
Эмпедокл осознанно стал уходить в себя, добывая знания и образы. И тут он с удивлением обнаружил, что его современники благодарно и с восхищением последовали за ним. Значит, сомнение в полученном от предков наследстве охватило и других. Причем, сомнение  –  удел того, кто разуверился, а жить без веры – страшно. Эмпедокл  стал для его учеников, спутников и почитателей, врачом от возможного безумия. Люди при жизни стучались в двери созданного им внутреннего мира и ждали откровений. Вера в  поэтическое слово Эмпедокла являлась опорой в их повседневной жизни. Не все умели прятаться в себе – и прятались в Эмпедокле, считая его чуть ли не богом. Выходит, что и для них поэт и мыслитель построил воображаемый духовный дом. Знания, им добываемые для себя, преображались в верования его почитателей и последователей.

Философско-поэтическая фантазия превратилась в карту-путеводитель по личной жизни для многих. Сам Эмпедокл положил свою жизнь на эту карту, а следом за ним и другие. В колоде человечества на одну карту стало больше, что открыло новые возможности для гадания о собственном будущем. И сегодня обходительный человек в гору не полезет, перетасует колоду, разложит пасьянс и сердце на чём-то да и успокоится.
Но возможно ли нам войти в Дом, который построил для нас учитель Эмпедокл? Если бы от поэм акрагантского мыслителя и певца осталось столько же, как от храма Конкордия  из Долины Храмов в современном Агридженто, мы бы воочию узрели всю их красоту в полной завершённости, всё совершенство этого дивного строения. Но, к сожалению, до нас дошло менее десятой части его пророчески вдохновенных гекзаметров, причём, ещё и растасканных по сочинениям позднейших античных писателей, как по археологическим музеям памятники одной культуры. Понятно, что не случайные фрагменты обретали соответствующие места в текстах их сочинений. Но даже собранные воедино, они никак не сочетаются в целостное строение, в завершённое и гармоничное произведение. Более того, не ясно – это части поэм из фундамента, или остатки колонн, или детали фронтона и кровли.
Уже два  тысячелетия  колоду дошедших до нашего времени фрагментов перетасовывают  компиляторы, интерпретаторы и исследователи, раскладывая свои пасьянсы. В итоге получаются самые разные планы разрушенного временем Дома, созданного неповторимым гением Эмпедокла. Десятина, оставленная им человечеству, делает невозможным реконструкцию. К такому пессимистическому выводу пришли к настоящему времени специалисты в области классической античной философии. Но именно «невозможное» и влечёт автора этой книги. А возможное совершат и без нашего вмешательства. Для автора эта десятина – целебный девясил сицилийский, лекарственное растение, приготовленное гением, чудотворный рецепт со дна античности, спасительный для современных людей.
Что же побуждает к воссозданию, реконструкции этого духовного строения и вселяет надежду на успех? Точно найденный метод восстановления целого. И этот метод должен быть соразмерен движению его мыслечувствия, а не заимствован из арсенала приёмов научного исследования. Палеонтологи по незначительным, казалось бы, фрагментам костей уверенно реконструируют облик миллионы лет тому назад вымерших животных, археологи по фрагменту венчика и днища возвращают к своей форме разбитый в древности сосуд, реставратор по отдельным кускам расписной штукатурки восстанавливает фреску. Автор такой задачи не ставит. Сами поэмы в их первозданной цельности и красоте не восстановить. Но можно, найдя метод, представить целостный план философского Дома, который построил Эмпедокл. Этому способствуют и античные авторы, которые были знакомы с полными текстами поэм. Более тысячелетия после смерти Эмпедокла свитки с его сочинениями были доступны античным книгочеям. Их охотно переписывали в многочисленных скрипториях и продавали от Ольвии до Кадиса. На этом огромном историческом пространстве они, чтобы подчеркнуть свою образованность, цитировали его поэтические строки. Каждый из древних авторов цитировал их в контексте своего произведения, вставляя гекзаметры Эмпедокла в конкретные места своего текста, либо в фундамент, либо в несущие стены, либо в алтарную часть и внутреннее  убранство. Это до некоторой степени  позволяет восстановить эмпедоклову логику построения текста. Интеллектуалы античной древности выбирали не проходные, а максимально оригинальные строки, оставляя без внимания то, что было общеизвестно. Можно предположить, что до нас дошла квинтэссенция учения Эмпедокла, а известное в те времена знание можно добавить, облекая костяк его идей соответствующей плотью, взятой из контекста других источников.

Эмпедокл вышел из дебрей мифов и прозрений первобытной эпохи и вошёл в эпоху понятийного, научно-логического освоения Бытия и Человека античной цивилизацией, являясь своего рода философским кентавром. И при его жизни, и много столетий спустя мифы продолжали создаваться, но уже в историческом  ключе. Сама жизнь Эмпедокла была облачена в форму такого мифа. Он и невероятно древен и удивительно современен. А, значит, его ожидает будущее. В этой невероятной личности заключена загадка всего человечества, а посему к его поэмам будут возвращаться вновь и вновь и поэты, и учёные, и даже мистики религиозного плана. Но главная ценность поэм – для нынешних детей, как плодотворная сказка, необходимая для первоначального развития.
Историки культуры относят Эмпедокла к философам досократикам.  Действительно, он жил за поколение до Сократа. Уже аристотелевское поколение философов его не принимало «за своего», считая большим оригиналом, устаревшим ритором, случайно затесавшимся в их ряды. Они отрицали право поэта говорить языком метафор о природе, душе, вечности. По сути дела серьёзные мужи, профессионально занимающиеся философией, оттеснили Эмпедокла в сторону от магистрального пути науки. Удивительно, что хотя бы десятая часть текста сохранилась до нашего времени, причём, в передаче именно философов. И всё же, как мы осмелились ранее показать, существовали поэмы не как трактаты по философии, а, скорее, как учебники или книги для подростков и юношества, написанные ярким и убедительным языком мудрого поэта. Лишь  во времена усиления христианской системы образования они были исключены из традиции школьного обучения и семейного чтения – и исчезли, едва мерцая лишь в цитатах античных писателей.

Время основания Акраганта совпало со временем зарождения философской мысли*, освобождением, пусть ещё и робким, от многотысячелетнего клубка мифов. Молодость её была очевидна. Миф всё ещё катился к невидимой цели, и большинство людей следовало ему. Словно начинающий художник, мыслящий человек стал самостоятельно нащупывать, набрасывать линию за линией обновлённую картину мира. По сравнению с древней, мифопоэтической, она поначалу выглядела бедно, схематично, как детский рисунок.
Не случайно свой метод познания мира Эмпедокл сравнивал с творчеством живописца, который немногими красками может изобразить целостное Бытие в деталях и общем плане. Только краски у него особые, одушевлённые именами богов, а кисти волшебные. Дом, нарисованный Эмпедоклом, необычайно гармоничен. Он взял четыре, известные с первобытных времен краски: огонь и землю, воздух и воду. Четыре стихии, четыре корня всего существующего позволили вознести виртуальные стены человеческого жилища и самого человека. Стена огня, словно печь с открытым устьем, обогревает. Стена воды – кристальный источник жизни, поит домочадцев. Стена воздуха – открытые окна во всё многообразие внешнего мира и источник дыхания. Земляная стена – несущая пищу, насущный хлеб, стоит неколебимой опорой. Любовь и Вражда соединяют и разделяют стены фундаментом и кровлей. Когда в Доме царствует Любовь-Дружба  – стены крепки, когда вторгается Вражда-Ненависть – они взрываются и разлетаются. Но Любовь вновь творит гармоничный во всех отношениях Дом. Краски-стихии – живые силы, вполне телесные и духовные, самостоятельные и не уничтожаемые. Они создают мир на неподвижном парменидовом холсте, но сами находятся в непрерывном гераклитовом движении. Мы ещё не раз обратимся к этим стихиям-краскам и движущим силам, созидающим эмпедоклов Дом, противостоящий Хаосу.

В.Ф. Асмус  называл Эмпедокла замечательным материалистом, а всё сверх этого считал вымыслом античных писателей и последующих исследователей. Это дань конъектуре советского времени. В самом же тексте своей книги «Античная философия» он значительно богаче и многограннее рисует нам взгляды нашего героя. Боги античности облекались в плоть, и у души определённо была плоть, поскольку вся материя была жива и одушевлена. О жизни Эмпедокла Асмус говорит кратко, не вдаваясь в дискуссию – шестьдесят или сто лет тот прожил, когда родился или умер, но выделяет одну дату – акмэ (расцвет всех сил и дарований) философа – 444 год (84-я Олимпиада). Мы придерживаемся данного ориентира.  Считается, что к этому времени поэмы Эмпедокла были завершены, возможно, и не все 5 000 строк, но дошедшие до нашего времени 440 стихов. На первый взгляд, высказанные в них мысли не оригинальны. О движущей силе Любви до него сказал Гесиод, о разделяющей всё живое силе Вражды – Гераклит. Четыре элемента – твёрдый, жидкий, воздушный и тончайший огненный – были известны уже древнейшим космологам.  Орфики знали это учение. Мы находим его у Ферекида в середине VI в. до н.э., а также у сицилийского поэта Эпихарма. Асмус отмечает, что на уже добытое философское знание Эмпедокл взглянул по-новому, отвергая всякие наветы в плагиате и компиляции. Прежде всего, им были выявлены три диалектические пары, необходимые и достаточные для существования единого и неподвижного Сфайроса, две пары корней существующего мира – огонь и воздух (мужское начало) и вода и земля (женское начало), а также две движущие силы – Любовь и Вражда (Афродита-Киприда и Арес). Четырёх корней достаточно для всего многообразия мира, а последней диапары – для вечного циклического их движения. Дополнительным источником движения, а, вернее, источником нарушения мирового равновесия, у Эмпедокла являлся огонь. Солнце светит отражением этого огня, подобно тому, как луна отражает свет солнца. Поэму «Очищения», поскольку она далека от любого материализма, Асмус в 70-е годы прошедшего века не стал рассматривать. Однако он убедительно показал, что Эмпедокл не занимался словесной эквилибристикой. Если его и можно назвать «софистом», то лишь в значении «поэт». Сама же софистика, в нынешнем понимании этого слова, возникает в Сицилии, и её первым представителем был некто по имени Пол.
А во Фракии, в городе Абдеры, где нашёл себе прибежище софист Протагор, после 450 года Левкипп, ученик Зенона, товарища и оппонента Эмпедокла, открывает новую школу философии и становится учителем Демокрита, рассыпавшего мысленный мир на элементарные частицы, атомы ( атомос – неделимый на части). В принципе, Эмпедокл мог быть гостем Демокрита, странствуя по Греции после 444 года. Им было о чём поговорить! К тому же Демокрит вернулся из долгого познавательного путешествия по Востоку – Вавилону, Персии, Индии, Египту, пополнившего его всеобъемлющий ум, и был обладателем свитков записей халдейских магов. Хотя вряд ли «многознание», которое «уму не научает» (Гераклит) само по себе влекло Эмпедокла. Скорее, Эмпедокл стал бы читать свои поэмы, которые так яростно критиковал Зенон, и они бы поспорили об истинном знании, не придя, впрочем, к единому знаменателю. От книги Демокрита «Великий мирострой» до нас также дошли лишь фрагменты, по которым можно судить, что он видел мир как подвижное скопление, соединение и отталкивание невидимых глазу атомов, составляющих все видимые тела, включая самые сложные.
Но уже не Ум (Нус) Анаксагора приводит их в движение, не Любовь и Вражда. Эти понятия Демокриту без надобности, поскольку сами атомы изначально наделены свойством движения. Римский поэт Лукреций, безумно любивший и почитающий Эмпедокла, всё же склонялся к идее Демокрита, когда в поэме «О природе вещей» писал: « Первоначала вещей в пустоте необъятной мятутся». Эмпедокл такую ужасающую картину-схему мира, где лишь пустота и бесконечные самодвижущиеся атомы, принять не мог. К сожалению, Демокрит с эпохи Просвещения стал авторитетом в науке, чего не скажешь об Эмпедокле, чьё время ещё впереди. Но вот с идеей «вечного возврата», когда мироздание, пройдя цикл за циклом, возвращается к прежнему состоянию, он бы согласился. И суждения о человеческой душе ему бы пришлись по вкусу. Учение Демокрита о душе таково: «Так как душа приводит тело в движение, и так как самая подвижная из форм – шарообразна, то душа состоит из шарообразных атомов. Это атомы огня, подвижнейшего из всех элементов». О смертности божественной души он и слушать не мог! Демокрит же объявил, что и Зевс смертен. Этого ему современники не простили.  По одной дороге мысли ехали Эмпедокл и Демокрит, просто один из них вышел на станции Поэзия, а другой доехал до тупика – Материализма.

Ко времени Эмпедокла было добыто и накоплено разнообразное знание о мире и человеке. Эмпедокл усвоил его, не отдав предпочтения ни одному из мыслителей, но и не растеряв их достижений. Он собрал это знание воедино, за что несправедливо получил от философов ярлык эклектика.  Но он собственным умом и поэтическим воображением переосмыслил, очистил и пересказал доступным всем языком существующую тогда совокупность знаний о мире и человеке. Так поступают учителя, а не ученые. Аристотель видел в нём философствующего поэта, хулиганствующего ритора, мистифицирующего свою аудиторию. Эмпедокл  так огромен, что каждый видит лишь то, что позволяет его собственный рост.
Поскольку мнения древних мудрецов и современных ему философов были зачастую взаимоисключающи, Эмпедокл создал учение, синтезирующее разнообразные мнения о природе и душе, приведя их в логическую систему и придав ей поэтическую форму. Как незаурядная личность и  учитель, призванный передать подрастающему поколению лучшие достижения человечества, он не мог и не хотел быть сторонником или продолжателем какого-либо философского направления и ни на миг не забывал о целостности знания. Не случайно среди его учеников нет ни одного философа, но есть врачи, риторы, мистики, политики. Обе его поэмы дают целостное представление о телесном и душевном мире, внешнем и внутреннем, психическом. Путь к этому единому знанию он и указал своим ученикам. Можно сказать, что он отобрал необходимое и достаточное для человека содержание  общего образования. В этом он скорее продолжатель дела Гомера и Гесиода, а не предтеча создателей  высшей профессиональной школы  –  Платона и Аристотеля. Тысячелетнее активное  бытование его учебных поэм говорит о непревзойденном учительском гении.
Сицилийская муза Эмпедокла обнимала  малоазийскую, ионийскую и италийскую, элеатскую музы. Восточные греки научили его видеть природу, западные – человека. Эмпедокл  и натурфилософ, и антрополог одновременно. Философия его – не только умопостигаемая недвижимость, но и чувственный очеловеченный мир. Он и в голове человека, и в душе, и в космосе. Видимый мир ионийцев оказался неуютным, не гостеприимным для людей. Он пугал своей бесконечностью, умалял достоинство человека, низводя его до пылинки. Ионийские философы задались целью ниспровергнуть мифическую картину мира, сформировать новое мировоззрение, но так увлеклись космосом, физической реальностью, что забыли о мере всего – о человеке. Внутренний мир человека, способность мыслить, творить образы и понятия, добывать истину увлек элеатов, прошедших школу Пифагора. Но они упустили мир, в котором человеку реально приходится жить. Для Эмпедокла это было очевидно. Текучий мир ионийцев и неподвижную мировую сферу элеатов он гармонизировал и воплотил в целостном Доме Человечества. Синтез, творческое стяжание динамики и статики – вот что он привнёс в философию, вот чем обогатил эллинскую мысль. Не его вина, что история пошла по пути создания всё новых и новых философских школ. Второго такого синтезирующего гения мировая история не дала. Но именно этим он и привлекал греческих мыслителей, подарив античному миру азбуку Единого, поэтому его и цитировали тысячелетие, и читали. Богатство его мыслей и слова было воспринято последующими поколениями философов как детское, а значит и упрощённое изложение древней мудрости, как нечто само собой разумеющееся, якобы очевидное. С профессиональной точки зрения интеллектуалов он был уязвим, противоречив и прозорлив, одним словом, поэт.

Глава 4. Дом, который построил Эмпедокл

Всё великое совершается в одиночестве. Каждый сам несёт ответ за свою земную жизнь. Так одинокий Сфайрос, по Эмпедоклу, стал источником или причиной всего видимого и невидимого разнообразия мира. Он всегда был, есть и всегда будет находиться в необъяснимом для человеческого ума состоянии «неподвижного круговращения».               
Эмпедокл увидел «досточтимую Гармонию» в одухотворённом и несокрушимом пространстве мира – в  Сфайросе. Этот мощный философско-поэтический образ родился не вдруг. Для этого должно было созреть время и появиться и созреть сам Эмпедокл. Коренная черта его личности именно в этом образе. В нем пылает, продолжая говорить его словами, «предсуществующий огонь», тончайший «разумный огонь», разливающийся в «божественном Эфире». Сфайрос –  это Бог Эмпедокла, каким его пытался представить, охватить своим чувством Ксенофан и вослед ему удержать в своей абстрактной мысли Парменид. Но ещё до них, в эпоху золотого сечения человеческого духа (Будда, Заратуштра, Конфуций, поздние ветхозаветные пророки и другие) идея Единого словно спустилась с небес, и растворилась в воздухе Земли. Из этого воздуха за столетие до Эмпедокла вдохнули его мудрецы.
Среди эллинов таким мудрецом был Ферекид, создавший космологический миф о Небе, творящем Землю. Ферекид из Сироса (акмэ 544 г.), по преданию, один из учителей Пифагора, оказал сильное влияние и на Эмпедокла. Этот мыслитель-шаман создал учение о метемпсихозе, первым из эллинов учил, что Единое, которое он называл Высшим благом, произвело видимый нами мир, пронизало всё небесным духом. Однако от Земли поднялся дух распада, и человек, включая его душу, попал в поле противоположно направленных токов. Главной ценностью в человеке является душа, она вечна и от самой неё зависит выбор пути. Либо к Единому в небо, либо к распаду в Земле. Первый путь требует от людей умной активности, действенного очищения, а второй – покорности земной судьбе. Пассивность ведёт к распылению в многообразном бытии и приводит в итоге к последующему перевоплощению через механизм метемпсихоза. Пока душа не выберет путь к Высшему благу, ей суждено оставаться скиталицей на земле.
Эти взгляды Ферекида – ключ к не дошедшим до нас ключевым идеям поэм Эмпедокла. Их не цитировали в древности, поскольку  для того времени это было очевидным. Так, говоря о воззрениях Эмпедокла, поздний античный мыслитель Прокл в своих комментариях к «Тимею» сообщает, что Бог (Зевс) создал (сотворил) Космос из противоположностей, пронизав весь универсум любовью («Фрагменты ранних греческих философов…», с.88).
Подобно Ферикиду, мыслители за два поколения до Эмпедокла наработали огромный мыслечувственный материал, воспринятый и включенный им в тексты своих учительских поэм. Его предшественники оперировали не только мифопоэтическими образами и аллегориями, но и понятиями, создав устойчивую сеть терминологических координат. И к этим воззрениям Эмпедокл был открыт. Но он проторил путь и к новой, научной философии. Можно сказать, что его взгляды являются входом в древнее миропонимание и выходом в новое, положившее начало собственно философии. Он, словно Янус, обращён одновременно и в прошлое и в будущее. С одной стороны Ферекид, с другой – Платон. Отсюда и сложность реконструкции его воззрений на Бытие, его трактовка понятия «Сфайрос».

Значит, план строительства Дома следует искать в идее Сфайроса. Сфайрос образно представляет собою шар. Речь идёт не о геометрической фигуре, а о совершенном духовно-телесном явлении, гармоничном во всех отношениях. Одновременно, по словам Симплиция, Эмпедокл его «величает богом». В одном из дошедших до нас фрагментов  (фр. 82) Эмпедокл прибегает к среднему роду: «Было Шаро (Сфайрон)». Иначе говоря, в Сфайросе нет ни мужского, ни женского начал, но есть «разумный огонь» (Эмпедокл), не обжигающий, вечно благодатный. Это не известный нам из опыта жизни эмпирический, телесный огонь, то согревающий, то испепеляющий, но божественный, не видимый глазу, не ощутимый природными телами, даже если бы он их и касался. Он – умопостигаемое Божество, Единое Целое. Математической фигурой шара пифагорейцы обозначали идеальное состояние мира. Орфики в образе мифического «первояйца»  видели начальный период Бытия.

От Эмпедокла до Платона неизмеримо дальше, чем от Платона до нас, хотя великому островитянину он и приходился всего лишь потомком в третьем поколении. Но между ними пролегло сократовское минное поле, на котором подорвалась вся древняя мифопоэтическая культура божественных озарений. И Платон, а за ним и его ученики, воспринимали время Эмпедокла как глубокую древность, подобно тому, как для нас нынешних русская культура позапрошлого и начала прошлого столетий  – три поколения! –  уж всё иное! И календарное время здесь совершенно не при чём. Они разные «по понятиям». Вернее, у Платона главное – понятия, а у Эмпедокла – память, Муза поэта – богиня Мнемозина. «Когда поэтом овладевают Музы, он пьёт из источника знаний Мнемозины… и приближается к первоосновам, началу начал». Платон мыслил по понятиям совершенно иного времени, хотя и не разорвал окончательно пуповину, связывающую знание с мифом, а Эмпедокл добывал Истину, черпая её из первоначального Великого Одного, из Сфайроса.

Итак, для Эмпедокла идеальным состоянием целостного Бытия является неподвижность. По свидетельству Аристотеля, в этой абсолютной неподвижности «царит покой», изначальное блаженство, полное равенство. Сам Эмпедокл называет это состояние Бытия «досточтимой гармонией». В этом божественном одухотворённом пространстве нет никакой необходимости строить дом для человека. Оно само есть единый духовный Дом, изначальное Целое.
Необходимость в жилище, обители, возникает у людей в материальном мире неизменных четырех стихий и вещественного многообразия, движущегося то вверх к гармонии, то вниз – к хаосу.
Божественный огонь даёт начало этому движению. Неизъяснимыми путями «тонкая огненная пневма превращается в плотную ткань чувственно воспринимаемого мира». Единое и неподвижное становится множественным и подвижным. С этого момента в свои права вступают четыре стихии – огонь, земля, вода и воздух, эти «долговечные многочтимые боги». Так эти корни-основы космоса называет Эмпедокл, чувствующий их неразрывную связь с божественным Сфайросом.
Своим слушателям и читателям Эмпедокл неоднократно даёт понять, что сам он помнит свою причастность к божественному миру, помнит своё горе, когда его душа была изгнана из гармонического бытия Сфайроса, и начались её скитания в различных воплощениях мрачной земной юдоли.
Возникает вопрос: как соотносятся между собою телесный космос и совершенный Сфайрос? Что происходит с Единым, с Богом-Сфайросом, воплощённой Любовью, когда вокруг людей клубится множественный, дробящийся мир Вражды? Прямого ответа в дошедших фрагментах поэм Эмпедокла мы не находим. Но если Сфайрос инволюционировал в гармоничный Космос, то как тогда трактовать прямые слова Эмпедокла, что его душа была изгнана из совершенного мира в чувственный, телесный?  Остается предположить, что Сфайрос как тончайшая духовность существует параллельно вещественному, телесному космосу, как нечто идеальное и независимое от материального. Эмпедокл прозрением поэта и чувством религиозного человека в мире, находящемся в состоянии непрерывной войны добра и зла, постоянно улавливает  дыхание гармоничного, неподвижного Сфайроса-Истины. Более того, он ценностно ориентирован именно на него. Да и может ли мир Любви сам по себе деградировать в мир Вражды?
Как ни странно, большинство исследователей философии Эмпедокла отвечают утвердительно на этот вопрос, считая, что в Сфайрос, средоточие Любви, проникает Вражда, и начинается новый цикл –  прогрессирующее раздробление Целого на части. Тут невольно вспомнишь персонаж древнеиндийской мифологии – Пурушу («божественный дух», микрокосм, антропоморфное первоначало мироздания), которого некие божественные силы принесли в жертву, – и возник мир. Сфайрос «есть вселенская жертва, на которую он обречён волею судеб. Космогенез осуществляется как раздел, разрывание единого вселенского существа на множество отдельных частей». Эмпедокл далёк от подобных сказок. Он, скорее всего, ближе к воззрениям русских философов XIX-XX веков, к их идее «всеединства» как основы бытия. Сфайрос-Любовь по Эмпедоклу – божественное единство, умный огонь, оживляющий целокупное бытие.
В поэме «О природе» Эмпедокл живописует о сложном генезисе мертвой и живой природы, включая и фантастическую по нашим меркам картину антропогенеза. Но к Сфайросу это не имеет прямого отношения.  Ни инволюция, ни эволюция не для него, поскольку в нём всё едино. Путь от Любви к Вражде (нисхождение) и от Вражды к Любви (восхождение) – суть явления эмпирического мира. Он не для Сфайроса, а скорее для нас, кратковременно живущих.
Сам Эмпедокл не выстраивает логической цепочки стадий. Он даже не говорит, на какой стадии находится окружающий его мир. Определённо Эмпедокл повествует лишь о том, что в Сфайросе всё до беспредельности слито чистой Любовью в бесконечное и вечное Целое. А в мире, где приходится жить человеку, наоборот, всё максимально разобщено, множественно и продолжает множиться и мельчать под скипетром Вражды. Ни слова, ни полслова, мы не найдём даже намёка о возникновении или творении вещественного мира, бурного океана Бытия. И прав старик Гераклит, дважды в одни и те же воды человеку не вступить, на него будут вновь и вновь накатываться волны изменчивого простора. И не только во внешнем мире, но и в самом человеке постоянно течёт и преобразуется кровь-вода вселенского мирового океана. Цикличность – константа Космоса.
Домысливая образовавшиеся пустоты эмпедокловых поэм, исследователи зачастую рисуют фантастическую картину миропроявления. Словно в фантастическом произведении «Солярис» Станислава Лема, вдруг начинает в Океане целого проступать предметная реальность: остров, дом, сад, отец. Человек. И вот Солярис на глазах изумлённого читателя чуть ли не превращается в Золотой век человечества. Но Сфайрос Эмпедокла – не Солярис Лема. Он вечен и неизменен.
Преобладание пустых клеточек в «поэмах-кроссвордах» Эмпедокла породило волюнтаризм исследователей, вгоняющих в них свои понятия. Одни считают, что Сфайрос «прорастает» в Космос, что он исчезает в нём, продолжая свое развитие в одном направлении от единого ко многому (П. Таннери, В. Кранц, Г. Аним и др.). Другие считают этот подход механическим, уводящим в дурную бесконечность ( Э. Целлер, Дж. Бернет, Ч. Кан, Д. Майнер и др.). Исходя из мифологических и религиозных предпочтений, они наделяют Сфайрос определённой духовностью, выводя его из-под прессинга законов физического бытия. С их точки зрения получается, что у Эмпедокла речь идёт о двукратном рождении Сфайроса. В первый раз это Сфайрос, порождающий множественный мир, а во второй раз это Сфайрос, появляющийся при переходе от множественного мира к Единому. Возникает немыслимый замкнутый круг: из Духа творится материя, а из распавшейся материи – Дух. Несомненно, Эмпедокл говорит о пути вверх и пути вниз, но это следует отнести к чисто материальному, более того, социальному и душевному миру человечества и каждого из людей. Это подтверждается словами самого Эмпедокла, что распад и совершенствование осуществляются по воле Рока, орудующего силами Любви и Вражды. В Сфайросе нет и не может быть даже капельки Вражды. Распря между стихиями мира действует вне его бесконечных и безначальных границ. Любовью, единением с идеальным человек очищает свою душу и восходит к Сфайросу, вступает в божественную обитель, становясь в этом смысле богом. Именно в ключе подобных рассуждений можно верно понять убеждённость зрелого Эмпедокла, что он уже не человек для людей, но бог. И в этом нет никакой рисовки и экстравагантности, просто спокойная констатация факта, результата его работы над собой, очищения души.
Подумайте сами, если Сфайрос – совершенный духоподобный мир, то как же может из него исходить мир не просто несовершенный, но и полный  раздирающей жизнь распри, подверженный деградации, измельчанию?! Совершенство не может распасться и исчезнуть даже для того, чтобы в дальнейшем возродиться из хаоса в обличии новой гармонии. Сам по себе хаос упорядочиться не может, иначе бы мусорные свалки нынешнего века преобразовывались в райские сады. В противном случае следовало бы признать, что Сфайрос изначально был чреват Враждой. Но это не соответствует взглядам Эмпедокла. Вражда у него появляется лишь в материальном мире. Высокая степень фрагментарности поэм не позволяет ответить на вопрос: откуда она берётся? Но есть и некий намёк на ответ: от искажения, испорченности, греховности материального мира. Эмпедокл и о себе говорит, вернее, о своей душе, что терпит она наказание за некий греховный поступок. Но он помнит о божественной обители. Он стремится вернуться в неё. Это не может означать ничего другого, кроме того, что Сфайрос никуда не исчез и продолжает вечно пребывать в неизъяснимой своей неподвижности и излучать свой свет в мрак земной жизни и в телесные пещеры людей, где ютятся пленённые души. Земная распря изгоняется небесной Любовью.
У исследователей философии Эмпедокла получается, что, согласно его мнению, «человечество рождается дважды: один раз – на пути от сферического божества к элементам, другой раз – на пути от элементов к божеству». На одном этапе люди – падшие божества (Золотой век), на другом – несовершенные божества (Железный век). Такой взгляд иначе чем абсурдным и назвать нельзя. Оптимизм философа заключается в том, что каждый человек имеет возможность возвести себя на высшую земную, а затем и на божественную ступень. Но одни выбирают путь раздора и лишаются души, а другие – путь Любви, и очищаются для вечно гармоничной жизни, растворяясь и сохраняя свою неповторимость в абсолютной цельности Сфайроса.  Сфайрос это не место, где следует возводить Дом, это и не материал для строительства, но – идеал, идея, план для созидания человеческого жилища в мире четырёх стихий, Рока, Любви и Вражды. Сфайрос – это путеводная звезда для образования и самосовершенствования человека, на какой бы ступени эволюции он ни находился. Эмпедокл вплотную подошёл к мысли, высказанной отчетливо лишь в православии, отцами церкви. Авва Дорофей, которого высоко ценил протопоп Аввакум Петров, графически изображал эту идею в виде двух вписанных друг в друга окружностей, внешняя из которых – круг мира, реальной жизни, бесконечный в своей повторяемости, вторая, малая по законам обратной перспективы – Бог. Люди вращаются по внешней окружности, пока не начинают путь к Богу или от Бога. Первые, пересекая жизненное поле между двумя окружностями, могут сбиться с пути в бесконечном пространстве сферы. Вторые теряются в дурной бесконечности и обречены адским мукам. И лишь немногие из них держат точный ориентир в её сердцевину и приходят к Богу. Они по мере приближения к Господу, как это графически выражают лучи, исходящие от внешней окружности  к центру, одновременно приближаются и друг к другу, что является признаком правильно выбранного жизненного пути. Не случайно протопоп Аввакум поместил в самом начале рукописного Пустозерского сборника это поучение аввы  Дорофея, сопроводив его собственным схематическим рисунком. Напомню читателю название первой статьи сборника – «О Любви».  Эмпедокл многократно говорит, что Любовь возвышает человека, ведёт его к Сфайросу-Богу, а Вражда – измельчает, разрушает и отдаляет от Сфайроса-Бога. Прямой аналогии, конечно, мы не проводим, но именно в этом направлении развивалась мысль великого эллина. И это был пророческий путь к Христу. Кто знает, не повлияла ли она на византийскую патристику христиан, ещё имеющих возможность читать полные тексты учительских поэм Эмпедокла. Они также, но уже в русле православия, искали путь к Богу, как Эмпедокл искал свой личный путь к Сфайросу. И в этом язычник Эмпедокл созвучен отцу авве Дорофею.
Ещё раз заметим, что Аристотеля буквально бесило «двоякое слово» ненаучной, с его точки зрения, диалектики сицилийского поэта. Но не от него ли он усвоил идею, что всё начинается с Бога, «непреходящего и самодовлеющего»? В ключе аристотелевской логики мыслил и поздний  греческий автор Боэций. В его скриптории вне сомнения был полный список поэм Эмпедокла. Чтение поэм его не утешило. Боэций считал, что сицилийский мыслитель говорит о дважды рождающемся мире, причем первый раз на пути от Любви к Вражде, а второй, в обратном порядке, от измельчавшего и раздробленного распрей мира  к гармонии и Любви. Подобное заблуждение проходит через века и тысячелетия.
Для Эмпедокла всё начинается с Сфайроса и всё завершается Сфайросом. Люди, которые обитали в его пределах, – жили в Золотом веке. Предания о том, что человек в стародавние времена находился рядом с Богом, встречаются практически во всех мифах и религиях всех народов. Первобытному человеку не нужен был ни Ветхий, ни Новый завет. Сам Бог создал для Адама Рай и вразумил. Отдаление, а затем и разрыв с Богом – следствие потери его чистоты, согрешения, исказившее человеческую душу.
Ранние христиане не узнали своего Бога в этом сложном и слишком уж абстрактно-туманном понятии, не имеющим ничего общего со Спасителем, не увидели в нём Творца вселенной. Они отмечали, что поэмы Эмпедокла – любимое юношеское чтение в домах эллинов-язычников, они поверили учёным комментаторам и не признали в нём своего, как это случилось с Платоном. Мифо-поэтические одежды глубоко духовного произведения отпугивали, орфические краски отвращали, а пифагорейские размышления отталкивали. Ни постоянно распадающийся на элементы Сфайрос, ни сохраняющий неподвижную целостность их не устраивали. Хотя стоило только признать в Сфайросе иудейского Саваофа – всё встало бы на свои места, насколько оно могло стать до Рождества Христова. Они бы поняли, что всей своей душой Эмпедокл стремился к Богу, что он видел спасение собственной души в обретении чистоты духовного мира, что главный двигатель жития человеческого – любовь к Богу, который и есть Любовь. Но сицилийский гений писал на языческом образном языке. Ну, к примеру, разве мог христианин не содрогнуться, когда Творца называют «тихой гаванью Афродиты». А ведь это лишь поэтическая дань его времени. Эта метафора Любви, и именно к этому умному вселенскому чувству, по Эмпедоклу, следовало устремить корабль индивидуальной человеческой жизни. Вот что главное!
Именно божественный Сфайрос даёт незыблемый ориентир, основу для жизни, для всей природы, помогая материальному миру не обернуться хаосом, оставаться гармоничным целым, звучать стройной музыкой всех существующих сфер, развиваться, проходя одну стадию за другой. Есть божественная вечность Сфайроса и есть природно-историческое время, текучая арена, на которой разыгрывается многоликая драма между земной любовью и враждой, порождённой испорченной, греховной телесностью мира. Цикличность имманентно присуща миру вне Сфайроса и не имеет отношения к пограничному с ним Золотому веку.
Забегая вперёд, скажу, что не о переселении душ (метемпсихоз) в его обычном понимании говорит Эмпедокл, а о поиске, пусть неоднократном, и с переменным успехом, пути из исторического времени в вечность божественного Целого. От любви, поскольку все мы в сердцевине своей дети Сфайроса, к Любви через очищение души. Разве это не апология Бога! Переселение души, как термин, не подходит к гекзаметрам Эмпедокла. Скорее всего, у него идёт речь о вселении души человека в божественную обитель, а ещё точнее, возвращение в потерянный ею некогда мир. В дошедших до нас фрагментах Эмпедокл называет себя падшим божеством. И он ищет пути обратно. Для этого, как опытный лоцман, он находит верные ориентиры. Один из них – миф о Золотом веке человечества, другой – философское осмысление понятия Единого и неизменного Сфайроса, и самый главный путь – личное самоочищение в отстроенном по закону Любви человеческом Доме.
И этот мысленный Дом следует строить в душе по образу и подобию Сфайроса.  Дом Духа. В материальном мире духовного столь же мало, как в Сфайросе материального, телесного. Но это «малое» указывает путь к нему – или вниз, к распаду, или вверх, к божественной цельностиПока сказано достаточно, остальное  мы находим в поэме «Очищения».

Свой Дом Эмпедокл строил  из долговечного материала – земли, воздуха, воды и огня. Не Эмпедокл открыл эти четыре корня. До него тысячелетиями осваивали люди естественный строительный материал Бытия. Однако, приняв наследие древности, он строил его по своему вдохновению, разумению и душевному волнению, по наитию Истины. И колонны вздымались ввысь, к божественному Сфайросу, «бессмертному богу подобясь средь смертных…» (Эмпедокл). И Ананкэ (справедливость, закон) неколебимо держала эти гордые вертикали. Эмпедокл соединил усилия предшественников в новое учение. Он смотрел двойным зрением – природным чутьём и разумом, сердцем и головой. Точность выбора места для строительства Дома была неразрывно связана с теми ценностями, что он переживал, ощущал в себе. Это место и телесно, и идеально.
Эмпедокл искал Целое, а поэтому без колебания объединил все четыре элемента, как четыре координаты, в единое телесное пространство, чувствующее  и мыслящее, как чувствует и мыслит микрокосм-человек. Сторонники науки и здравого смысла скажут, что это сказка. Лишь в детских сказках природа одухотворена, и камень может вести беседу с человеком, ветер петь ему песни, огонь открывать тайны, а Мать-Сыра-Земля – вернуть силы жизни. Но путь человечества к истине у Эмпедокла как раз пролегает через мифы и сказки, через анимализм первобытного мышления и синкретического взгляда на мир, запечатленного в словаре родного языка.
Однако вернёмся к упомянутым выше частицам, из которых слагаются две диапары стихий под владычеством огня. Несомненно, прочной основой для строительства Дома должно быть то, что неподвижно. Не на песке же первочастиц ставить краеугольный камень и не на голых стихиях созидать жилище.
По ступенькам гекзаметров поэмы «О природе» можно войти в этот дом, созерцать ослепительное звёздное (захватывает дух!)  небо и наслаждаться дуновениями западных ветров с привкусом карфагенских специй. Строения осыпаются, а  камни дома акрагантского мудреца в веках остаются незыблемыми.  Надо быть мистическим археологом, чтобы вызвать из прошлого, нанести на кальку памяти, восстановить, хотя бы как игрушечную модель, этот словесный, а вернее, духовный  дом.
Итак, подобно целостному Бытию, у Дома Эмпедокла четыре колонны, четыре стены и крепятся они на четырёх корнях основания. Много мифопоэтических имён дали люди этим основаниям. Эмпедокл все их принимает. Он называет их Зевсом, Герой, Гадесом и Нестис. Зевс для него и огонь, и солнце, и свет небесный, «ослепительно вспыхивающий». Порой огонь он называет Гефестом, подчёркивая его деятельный характер. Воздух, вместо Гадеса, он может назвать «светлым эфиром», «тончайшим пламенем», или Аидонеем, то есть «невидимкой», паром, рождающимся от воздействия огня.  Нестис –  то подземным источником, а то и «влагой, дождём нисходящей», «слезами проливающей человеческий родник», оплодотворяющей всё живое, или даже «постницей», поскольку, питая все живые существа, она не может их накормить, как и саму себя. Геру он числит не только животворной землёй, но и воздухом, окружающим её. И в этом не следует усматривать терминологическую путаницу, но стоит всматриваться в контекст, поскольку Эмпедокл, как художник слова, придаёт этим основаниям тот или иной необходимый ему оттенок, окрашивая в смысловые цвета.
Нельзя забывать, что все эти первоэлементы и разделены и нераздельны. В Сфайросе они присутствуют в виде мельчайших не различимых глазом частиц, составляя единое целое, а в мире – во всевозможных смесях и связях. Век смесей нестоек, но сами основания Бытия ни на миг не прекращают цепи чередований и вечны в неподвижном круге. Они не рождались и не гибли, ничто из них ни выше, ни ниже другого. Ни одно из этих оснований нельзя усилить, но и ослабить невозможно. Если бы было иначе, то Дом вселенной давно бы уже исчез. Но этого не происходит, и нет необходимости вновь и вновь воздвигать здание Бытия. Крепко связаны эти четыре основания, заполняя всё мироздание собою так, что нет нигде пустого места. Да и самой пустоты в природе нет, и не может быть.
Откуда же тогда разнообразие явлений, вещей, растений, тварей? Им больше неоткуда явиться, как из этих четырёх корней-оснований. Всё дело в их подвижности, в способности частями своими входить друг в друга. Вот эти неисчислимые смеси и являют нам образы бесконечной вселенной. Всё, что есть в мире, вырастает от этих корней, включая и многочисленных богов, «к ним ничего не прибавляется, от них ничего не отнимается». По Эмпедоклу нет ни рождения, ни смерти, есть только смешение этих четырёх элементов, вечных оснований Бытия. Ничто не возникает из ничего. Его логика такова: если  чего-либо раньше не было, то откуда ему взяться? А если оно было всегда, то как оно может умереть, исчезнуть?
Элементы касаются друг друга мельчайшими своими частицами, образуя всё, что мы видим и что мы не видим, всё разнообразие мира. В этом весь Эмпедокл, в этом и отличие его от признанных в науке древних естествоиспытателей. Гален в комментарии к трактату Гиппократа «О природе человека» проницательно заметил: «Гиппократ первым учил о слиянии элементов… И этим он отличается от Эмпедокла. Ибо, по Эмпедоклу тоже, и мы и все и прочие тела в околоземном пространстве возникли из тех же элементов, из коих они возникли по Гиппократу, но только по Эмпедоклу соединение элементов произошло не путём их слияния и взаимопроникновения, а путём рядоположения и касания маленьких частиц».

Дом Эмпедокла стоит на перекрёстке главных дорог двух основных эонов  (доистории и истории). Виртуальный этот Дом находится в той духовной точке, сквозь которую можно провести бесчисленное множество линий человеческих жизней, от начала и до конца мира. Древнее входило в него в одни двери, преображалось во внутренних покоях... И в облике ослепительной белизны или других, менее приглядных обличиях, выходило на волю из других дверей. И когда я, читатель третьего тысячелетия, вхожу в него, то попадаю в реактор слова, в бесчисленное перекрещивание лучей. Вся многотысячелетняя практика человечества вооружила Эмпедокла способами и материалом для строительства этого философского Дома. Науки ещё практически не было, она пока не родилась. Эмпедокл стал сам себе наукой, выбираясь из дебрей мифов, но сохраняя силу мифопоэтических практик жрецов и шаманов древности. Он и практик и теоретик одновременно.
Две поэмы, написанные гекзаметрами – единое архитектурное целое. Ни ту, ни другую поэму нельзя перевести на язык науки. Поэтому Эмпедокл и выбирает язык поэзии и размер Гомера, понятный и привычный всем эллинам. Истина и поэзия для Эмпедокла являлись единым строительным материалом, не разделённым на смыслы и вымыслы.
Дом, который построил Эмпедокл  –  пространство и для жизни и для смерти, и был он в два этажа. Первый земной, созданный для трудов, искушений, испытаний и очищений. Четыре его колонны – корневые основы мира –  являлись основой для чётырёх стен и потолка.
И всё было бы в нём хорошо, когда бы ни раздоры и распри его обитателей. Никто не желал выносить из этого помещения сор, и тот накапливался поколениями, не оставляя места для счастливого существования. Но и о втором этаже нельзя было не знать. Именно с него Эмпедокл  был сброшен судьбой, Ананкой. Словно ливийские бессчётные песчинки, которыми обычно наполняют песочные часы, сыпался сверху несказанный свет. Значит, выход есть, а вот входа не видно. Чтобы попасть на второй этаж, следовало выйти из дома, затворив за собою дверь. Вот об этом как раз и повествует поэма «Очищения».
Однако, выйти из земного дома, места телесного существования, можно лишь покинув первый этаж. А вот на это способна лишь душа человека. Во внешнем пространстве следовало отыскать приставную лестницу (лествицу), ведущую на второй этаж. Если бы Эмпедокл принял философию Парменида, он бы не стал даже исследовать природу первого этажа. По Пармениду его просто нет, а есть множество противоречивых мнений мыслителей. По  Гераклиту он ой как ещё есть! Но если бы он следовал Гераклиту, то опять-таки не попал бы на второй этаж.
В детстве Эмпедокл жил в комнатенке на втором этаже родительского дома и поднимался он в неё из сада по деревянной, пристроенной к стене лесенке. Но как свидетельствуют иудейские мудрецы (пророки,) люди выгнаны из райского сада своего счастливого детства за гордыню и непокорность. Действительно, родительский сад был райским местом, золотым веком детства,  да где же он теперь?!
А.Ф. Лосев как-то заметил, что «система схем и методов, которая именуется у нас наукой» приводит исследователя к известной зависимости. Именно на этом, данном нам наукой образовании, мы, как правило, и строим свои рассуждения, являясь пленниками школьных знаний. И продолжил: «Тем смешнее пошловатый взгляд Аристотеля на происхождение философии Фалеса…» Добавлю – и Эмпедокла. Они говорили уже на разных языках.

Дом, который построил Эмпедокл, дан в его же образно-понятийном слове. Слово – основной материал строительства поэм. Попытка по дошедшим до нас фрагментам реконструировать смыслы чревата ошибками. Отметим, что сами фрагменты имеют различные переводы и толкования. Древнегреческий язык Эмпедокла необычайно сложен, и с полной уверенностью утверждать, что найдено единственно верное толкование тексов, нельзя. Данное  проникновение в образно-понятийный строй его поэм – всего лишь попытка приблизиться к истине. Но план строительства «Дома» в общих чертах дан.

Эмпедокл использовал все известные к тому времени мифо-поэтические и научные достижения человечества, включая и интуитивные догадки и озарения мудрецов, но он не искал «универсального синтеза, примиряющей гармонии различных философских доктрин» (Сёмушкин, с.64), он строил философию для человеческого духа, жилище для души, более надёжное, нежели человеческое тело. Он мучительно искал путь к Богу. Страшно и неуютно ощущать себя смертным листом, живущим краткий срок, исчезающим в материальной природе. С таким чувством плодотворно жить невозможно. Это понял Эмпедокл, он восстал против подобной несправедливости и указал путь, которому должен следовать человек. Общее направление оказалось пророческим, а о деталях можно поспорить. В его «Доме» заключены смысл жизни, благо, надёжность и красота. Он – остров в космическом мареве, вечно движущемся, меняющемся мироздании, «мерами вспыхивающем и мерами потухающем» (Гераклит). Энергии Любови и Вражды заключены в каждом атоме вселенной, но в Сфайросе-Боге господствует лишь Любовь. Картина мира, которая во время жизни Эмпедокла непрерывно усложнялась, запутывалась, раздиралась противоречиями, была им приведена к ясному знаменателю, к Целому, которое невозможно без Бога. Немыслим без Него и Золотой век, Рай. Эмпедокл не творил мифа, не создавал науку, он строил вероучение, соразмерное имеющейся на тот исторический момент мифологической и научной картине мира. Материал для этого грандиозного строительства он брал из всего культурного наследия и из собственного зрячего сердца.
На этом нам следует остановиться, поскольку путь Любви  освещён Эмпедоклом в его второй поэме – «Очищения». Отмечу лишь неоспоримый факт влияния Эмпедокла на античную поэзию, сказывающееся даже через четыре сотни лет после его смерти. Я имею в виду поэта Гая Валерия Катулла. В 1 веке до рождества Христова поэмы Эмпедокла во всей их ещё не утраченной целостности читали и заучивали. Скорее всего, они входили в содержание философского образования римского юношества. Об этом свидетельствует поэт и мыслитель Лукреций, не просто восхищавшийся поэзией Эмпедокла, но считавший его поэму «О природе» столь великолепной, что, по его словам, «с трудом верится в человеческое происхождение её автора».
Странный Дом построил Эмпедокл. В поэме «О природе»  читателю встречаются фантастические картины, до сих пор не расшифрованные, страшные в своём генезисе. В то же время в философско-поэтическом мире Эмпедокла есть место для плодотворной, очищающей душу земной жизни, есть и духовная «лествица» к спасению, о чём он и поведал во второй своей поэме – «Очищения».

Глава 5. О природе Очищения

Стиль поэмы «Очищения» больше говорит о характере Эмпедокла, нежели все биографические свидетельства о нём. Он ведь сам – персонаж поэмы. И в этом плане она – философско-поэтическая автобиография. В каждом дошедшем стихе этой поэмы, словно печать, звучит его неповторимая индивидуальность, раскрывается природа его уникальной души.
Зачин поэмы – буквально автопортрет в полном расцвете сил, его поэтическое акмэ! Да, перед нами уже не человек, но посланец божественного мира. По этому пластичному и замкнутому зачину, как по увертюре в музыкальных произведениях, можно судить о целом поэтическом тексте его творения, обо всём пути человека сквозь все четыре стихии в Золотой век, в область Сфайроса, в вечность. Себя и людей он видит уже из обретённой им бесконечности. Описание мира, излюбленный приём античной литературы, поднято до уровня поучения восточного мудреца, это уже очищение через поэтическое преображение. «Странник и пришелец на земле», он зовёт народ за собою, объявляя себя проводником в божественный мир, являя свой образ и подавая личный пример. Это призыв глубоко верующего человека, античного Авраама. И не случайно Эмпедокла любили и чтили в христианизирующейся Византии, как об этом говорит Диоген Лаэртский. Не стоит забывать, что в то время, как проницательно отмечал С.С. Аверинцев,  «именно слово воплощало те предельные духовные ценности, ради которых стоит жить и умереть, указывало место человека во вселенной».
Ещё раз всмотримся в название поэмы. Мы его применяем в русском переводе, а по-гречески оно звучит – «катарсис», причём, во множественном числе, что и означает – очищения. За два поколения до Аристотеля именно Эмпедокл применил это понятие для обозначения пути человека к божественному миру и преображению в Сфайросе. Если у Аристотеля мы не найдём определения термина «катарсис», который смутно введён в тексты его «Поэтики» и «Политики», то у Эмпедокла «катарсис» является определяющим понятием для всей поэмы. Да и раскрывается во всей полноте, как в медицинском (очищение организма от всего вредоносного), так и в сакрально-обрядовом употреблении (чистое жертвоприношение божествам), и в смысле очищения души человека, что приближается к библейскому пониманию этого боговдохновенного действия. Напомню, что по ёмкому наблюдению С.С. Аверинцева  «греческая философия до Аристотеля – это огромное пространство, в котором лексически задаёт тон слово, сделавшее первый шаг к состоянию термина (иначе это не была бы философия), но находящемуся в пути» (там же, с.117). Аристотель применил слово (даже не термин) «катарсис» к трагедии и музыке, а Эмпедокл считал, что через цепь очищений осуществляется выход из трагедии жизни человека. Это не просто развёрнутая метафора, но уже образное понятие, центральное для всей поэмы и выведенное автором в её заглавие: «Ведь философский термин, если взглянуть на него с противоположного полюса, из сферы житейской речи, есть не что иное, как остановленная, фиксированная, застывшая метафора: бытовое слово, систематически употребляемое в несвойственном смысле» (там же, с.117-118). Без катарсиса, как многократно говорит Эмпедокл, сама жизнь человека ложна и пуста. И это несоизмеримо значительнее. А вот  учёный мир ссылается в этом вопросе на Аристотеля! Возможно, это происходит потому, что современный читатель больше доверяет языку учёного, а не поэта. Однако мне представляется, что и сама философия родилась не без содействия поэзии, как бы от этого не отказывались академические философы, продолжающие изгонять поэтов, как это советовал Платон, из своего «полиса». Ум одарённого поэта – «непрерывно работающий «генератор» тропов, антитез, всякого рода словесной и просто звуковой игры. Он опирается на древнюю традицию народного языкотворчества и жреческо-оракульского пророчества – «традицию замысловатого, хитроумного, своенравного слова» (там же, с.118-119). С.С.Аверинцев приводит любопытную цитату из Эдуарда Нордена (конец ХIХ века) в своём переводе: «От стиля гераклитовского труда, сигнатурой которого служит антитеза, нередко усиленная фонетическими средствами, шёл в поэзии Эмпедокл, в прозе – Горгий». Так уже ученик Эмпедокла сделал шаг к прозе, украсив её тропами, способствуя отрицанию поэзии как средства очищения человека от губительных для его души примесей. И это был поворот к софистике, которая недолго оставалась девственной. Уже в следующем поколении античных мыслителей она родила риторику (профессиональное умение владеть словом, управлять потоком речи, искусством диалектического диалога) и схоластику (грамотное школьное говорение и письмо по грамматическим правилам). От риторики пошла казуистика (ничего ругательного!) и античная поэзия, от схоластики народились всякого рода дидакты, заполняющие и сегодня научные сообщества. Так в веках разгорелась и разделилась заря духовного и интеллектуального познания. И неизвестно, когда соединится в единое целое. А в поэме Эмпедокла она ещё предъедина, она явственно пылает в лучах чувственной мысли, вдохновенного познания себя и мира. Он будто бы выпаривал из традиционного языка, бытового по своей текучести, гранулы философической соли, житейскую мудрость, переводя на новый уровень чувства и мысли, не разрывая их, поскольку всё живое и настоящее – «двояко». И в этом ему помогал древний как мир язык поэзии и логическая прозрачность зарождающейся риторики. Напрасно Аристофан в своей площадной пьесе «Облака» будет критиковать риторику, намекая на последователей Эмпедокла. Будучи сам поэтом, он и не заметил, как сквозь неё пробивалась стихия очистительной мысли. Но именно ему, Аристофану, принадлежит заслуга отсечения от поэтической речи всего легкомысленного, словесной эквилибристики, баловства образами, всего того, что и Эмпедокл себе не позволял.
Прежде всего, Эмпедоклу необходимо было очистить свою голову, сознание, от традиционного понимания мифов. В этом ему помог метод рационализма, уже найденный до него Ксенофаном и Парменидом. А загубить мысль не позволило чувство гармонии, развитое в нём Пиндаром и вдохновенными орфиками. Как и все мыслители пятого века, он ценил не оригинальность («инаковость»), а «тождества» своих идей с высказываниями предшественников и современников. Это в наше время некоторые писатели и стихотворцы готовы перепрыгнуть и через себя, и через истину, чтобы быть максимально не похожими на других. С.С. Аверинцев заметил, что в ту эпоху «максимум «тождества» и нулевая степень «инаковости» – это Единое…» (там же, с.214), а именно категория Единого и вела к истине и красоте. Ксенофан  создал свой миф о Едином, и это было рождением осмысленного чувства Бога. Парменид подхватил и развил этот уже философский, а не традиционный, миф о «бесконечном и во всех направлениях равном себе шаре-сфайросе, заключающем в своей самозамкнутости полноту мирового бытия» ( там же, с.214). Речь шла у них о едином Боге. Можно сказать, что философы Великой Греции по-своему следовали идее, захватившей в Иудее вдохновенных ветхозаветных  пророков, возвратившихся на новую родину из Вавилонского пленения.

В Элладе духовный климат был иным, чем на Ближнем Востоке. Не боговдохновенная речь, но поэзия и риторика пускают свои корни. Риторика – начало разнообразной жанровой прозы, античный вариант литературы. От Эмпедокла прозы не дошло, возможно, он её и не писал, но в гекзаметрах «Очищений» вступление густо риторическое. Да и сам гекзаметр другой, уже не гомеровский. В его времена риторика как речевой жанр ещё не оформилась, это произошло у писателей и ораторов следующих трёх поколений, но азы её ощутимы. Она уже стала главной опорой философии, прагматически использующей новый язык, логические рассуждения для усиления убедительности своих построений, зачастую, взаимоисключающих высказываний. Софист и ритор всегда немного поэты, но для пущей солидности это скрывают от своей аудитории. Поэзия первична, софистика и риторика  – вторичны. Эмпедокл оставил пример языковой первичности, свежести речений. Для будущего он сделал больше, чем целые художественно-философские школы. Обыденное сознание и обиходную речь он обогатил «нарядным языком» (С.С.Аверинцев), новой расстановкой смысловых акцентов, создав небывалый рисунок мироустройства, прочертив линию жизни для каждого человека. Он не стал патологоанатомом слова, не препарировал умом живую картину мира, умело соединяя в образах мифическое и рациональное, аккуратно вводя в метафорическую текучесть термины и дефиниции, цепочки силлогизмов. Мы видели, что от своих учеников он требовал логических рассуждений, но предостерегал от крайностей, к которым в итоге всё же склонился его ученик Горгий. Но откуда берётся первое звено? С чего начинается логика? С неподвижного в своей очевидности Слова, с аксиомы, принятой на веру. Философы, критикующие Эмпедокла, вправе были утверждать, что его «основаниям» самим необходимы основания. И что, так до бесконечности, причём, неминуемо дурной? Дурная бесконечность силлогизмов на зыбком умозрительном основании? Но мы видели, что у Эмпедокла было ясное догматическое основание и это – Сфайрос, исходный пункт всей его цепочки размышлений. Он, как поэт, зависает над неназываемым. Это в формальной логике из ничего ничего не бывает, в поэзии – «из ничего – фонтаном синим» (А. Блок).
Бог Эмпедокла незримо присутствует в Сфайросе, наблюдая, как Любовь торжествует, а Ненависть крутит-вертит четырьмя корнями мира. Уже ему было ясно, что у каждого мыслителя своя картина мира, в противном случае он не философ, а приверженец чего-либо уже известного. Так и пошло по векам. Каждый гнул своё. Хотя истина, по определению, едина, одна! «Иморалистический авторитаризм»:  мнений много, но истина одна! Поэт-философ-ритор – лучшее сочетание качеств личности для человека, познающего истину.

Текст поэмы «Очищения» –  философско-поэтический, требующий к себе соответствующего отношения. Он полон живой словесной игры, звуковых сцеплений, языкотворчества. Эта игра так называемых свободных сил, направленных на поиск истины, спасительна для души и реального жизненного пути, ведущего от повседневного, бытового, к божественному, абсолютному.
Первое из очищений (катарсис) образно дано Эмпедоклом уже во вступлении к поэме*. Это – очищение поэзией праздника. Эмпедокл, скорее всего, даёт метафорическое описание неожиданного появления изгнанника в родном и любимом городе. Эмпедокл театрально является в образе бессмертного бога и приводит народ в полное ликование, громогласно заявляя то, что люди хотят от него слышать: «а я – уже не человек, но бессмертный бог для вас». Поэзия – точное искусство. Лишних слов не терпит. Посему замечу для исследователей, утверждающих, что Эмпедокл считает сам себя богом его уточнение «для вас». Он бог для особым образом настроенных и впечатлительных сограждан, как, например Гаврила Державин, который в определённом смысле также утверждал «Я бог», добавляя к этому и совершенно противоположное  значение – «Я червь», что, разумеется, нельзя понимать буквально. Судя по этому вступлению к «Очищениям», Эмпедокл удивительно похож одеянием, манерой держаться, говорить, принимать поклонение почитателей героя, скорее на олимпионика или актёра, нежели на античного бога. И он, отмеченный лавровым венком на Олимпиаде после прочтения его поэмы ритором Клеобулом, несомненно, достоин подобной встречи в отчем Акраганте. И далее он говорит от себя, от поэта, а не вещает, словно дельфийский прорицатель, пересказывая на свой лад язык божества. Примечательна интонация этого зачина к поэме: («а я уже не человек»), подчеркивающая, что ему весело и радостно, что так его воспринимают сограждане.
И что же люди? Чего эти «тьмы и тьмы» ждут от него, самим собою названного богом? Для чего они столпились вокруг Эмпедокла? Да чтобы « выспросить, где тропа к пользе». Весьма меркантильные люди, реалисты, стремящиеся не к чуду, а к обычному благу. У каждого свой эгоистический интерес и всех объединяет одно – путь к пользе! Они не ждут, что своими божественными силами он вдруг сразу и всех осчастливит. Они не просят указать им путь из земного края, где они обитают, терзаемые бедами и болезнями, из «юдоли скорби» к Блаженным островам, они не чувствуют себя изгнанниками из божественного мира. Мир этот их устраивает, а посему они ждут от него указаний, как вылечиться и разбогатеть в реальном мире.
Таков зачин поэмы. Вот Эмпедоклу и предстоит всем текстом поэмы переубедить своих слушателей и почитателей, открыть им истинный путь к спасению от душевных бед и болезней. Как герой собственной поэмы, он становится проводником страждущих людей из мира боли в обитель счастья. И вовсе не как бог, а как поэт и гражданин, обращается он ко всем способным «услышать целебное слово». Словно сицилийский Будда, Эмпедокл указывает всем и каждому в отдельности путь в «нирвану» Сфайроса.
Если бы он считал себя богом, то просто забрал бы на небо смертных или испепелил их, как это и происходит в мифах. Но он призывает народ потрудиться, чтобы каждый самостоятельно проделал эту тягчайшую работу, пройдя через цепь очищений, катарсисов. Для примера и для наглядности он рассказывает о том, как сам прошёл по тропе совершенствования, останавливаясь не только на своих победах и подвигах, но и на поражениях и ошибках. Он честно предупреждает своих восторженных почитателей, что его слова следует принять в разум, осмыслить, понять –  и следовать им как руководству к действию: «Друзья! Я знаю, что в словах, которые я выскажу, – истина. Но только очень трудным бывает для людей и вызывающим подозрение порыв убеждения (проникнуть) в ум». (Здесь и далее цитируется прозаический перевод  поэмы «Очищения» из книги «Фрагменты ранних греческих мыслителей»).  Он убеждён, что мудрое поэтическое слово является главным вожатым на пути к истине. И он ожидает от своих почитателей встречной работы мысли и чувства, напоминая им, что «трудно бывает для людей… проникнуть в их путанный и исполненный страданиями ум».
Далее Эмпедокл создаёт зримый образ невидимого горнего, божественного мира, цели всех жизненных устремлений человека. Для убедительности он повествует как очевидец, как опытный проводник, о пути к счастью. Судя по дошедшим фрагментам, черты божественного мира даны им как необходимые и достаточные, к тому же, в доступных для понимания словах. Чтобы не отпугнуть своих слушателей сложностью пути, он говорит о том, что сам был таким же, как они «скитальцем» на земле, что и его душа одета «в чужую рубашку плоти». Реальный мир, предвосхищая образ Платона, он сравнивал с пещерой, свод которой стал непроходимой границей в невидимый человеку мир: «От какой чести и сколь великой глубины счастья мы пришли в эту закрытую сверху пещеру». Возможно, в утраченных частях поэмы была дана картина земной жизни человека, которую, по её очевидности, не цитировали комментаторы и последователи. Есть свидетельство Ипполита, что речь в этом отрывке шла о том, что он, Эмпедокл, как и все люди, оказался изгнанником из божественного Единства, которое он называет словом «Одно». Именно в этом Одном каждый из людей пребывает до своего изгнания за некие прегрешения. Это Единое он обозначает ещё и словом «Любовь» (филиа).
Изгоняет душу человека из божественных пределов центробежная сила Ненависти, и он, поэт, появляется в этом видимом мире множества в новом обличии. Эпитет, приданный Ненависти – «бешенная», а значит – лишённая порядка, ума, гармонии. Именно она сбросила его душу в земную юдоль. Мир оказывается неустойчивой и болезнетворной средой, страной Вражды для всех и со всеми. Жизнь человека трагична, но у людей нет иного средства для осуществления необходимых очищений. Ещё Гераклит заметил, что люди подобны тем, кто «грязью измазался и грязью же и очищается». У Эмпедокла нет прямых указаний на очищение человека, например, трагедией, впервые об этом скажет Аристотель (катарсис трагедией), но идея эта уже отчётливо звучит в самом образном строе поэмы «Очищения».
Далее Эмпедокл поясняет, что речь у него идёт не только и не столько о телесном и ритуальном очищении, хотя эти смыслы общеприняты для слова «катарсис». Речь у него идёт, прежде всего, об очищении души. Ведь не тело человека изгоняется из невидимого Одного, а его бессмертная душа. Её страдания первичны, а телесные болезни – вторичны. Кардинальное лечение же должно быть направлено на главный источник болезни. Если в поэме «О природе» речь у Эмпедокла шла  в основном о материальном мире, то здесь – о духовном, скованном враждебной ему телесностью. Для человеческой души естественно помнить своё дотелесное бытование в божественном Едином. Ей поэт придаёт эпитет «блаженная» и называет, в отличие от тела, «долговечным демоном».
Изгнанная душа в этом мире обретает различные тела. Судя по тексту поэмы, за ту или иную провинность душа заключается в то или иное тело, далеко не всегда человеческое. Эта идея либо навеяна Востоком, либо такой глубокой архаикой некогда единого индоевропейского мира, что следов её уже не найти. Одним словом – метемпсихоз, впервые отчётливо зазвучавший у орфиков, у его предшественника Эпименида, Пифагора и его последователей. Короче, в  обретённой телесной оболочке душа и совершает свой «скорбный путь». Ненависть-Вражда вырывает душу из единого божественного мира – «я заплакал и зарыдал, увидев непривычную страну». Она гонит душу по белу свету «из воды на землю, с земли в воздух», а когда телесность её оболочки разрушается, вселяется, в зависимости от характера пройденного ею пути, в новое тело, не позволяя вернуться на свою прекрасную прародину.
И тут в поэтическом тексте поэмы возникает образ главной очистительной силы – катарсис Любви.  Когда бы Любовь вечно и нераздельно царствовала во вселенной, то окружающего нас мира мы бы не узнали. Однако, в мире вещей идеальное состояние – редкий гость. Тот, кто познал Любовь, познал и Ненависть. Эта мысль, как мы ранее убедились, стала одним из центральных мотивов латинской лирики. По Эмпедоклу – это общий закон для земли, огня, воды и воздуха, для всех их смесей и сочетаний, включая человека. Даже малое проявление Любви показывает нам с очевидностью её объединяющую силу: «солнце, земля, необъятное небо и море, - всё стремится равно к единению всеми частями, сколько бы их не отпрянуло в тленных вещей зарожденьи» (перевод Г. Якубаниса). Любовь – источник совершенства, созидательница гармонии. И, наоборот, там, где побеждает Вражда, разливается и пронзает боль разрывов, мука путаницы, невыносимость уродства, отторжение от Истины.      
В каком бы плачевном состоянии не был мир, Любовь его не покидает. Не оставляет она и человека, укоренившись в его душе. Эмпедокл учит оттеснять Вражду к крайним пределам души, изгонять её из своего сердца всеми возможными способами, расчищая место для Любви.
Тело, как и душа, поскольку они связаны в биосе человека, также требует очищения. Главным средством телесного очищения у Эмпедокла является диета, исключение из пищи всего мясного. Но и, так сказать, бытовое очищение связано с его учением о душе, поскольку в животные и некоторые растительные тела, например, в бобы, может быть переселена душа прежде жившего человека. Сам Эмпедокл прямо-таки плачет и убивается, рассказывая, что в юности, по незнанию, вкушал мясо и рыбу. Вот такой автобиографический факт! В итоге – речь идёт о духовно-нравственном очищении добрыми поступками, добрыми словами (поэзией), гармоничной музыкой, живописными картинами и прочими вполне доступными каждому человеку средствами.
Душевный мир подвержен воздействию необходимости, о которой человек узнаёт от оракула. Эту необходимость боги скрепили некой клятвой. Изгнанные по закону богов души-демоны вынуждены скитаться 30 000 тысяч лет, принимая «обличье смертных». Они с необходимостью становятся детьми Ненависти. Эмпедокл «ненавидит невыносимую Необходимость (Ананке), поскольку сам он страдает от неё. А это значит, что он далеко ещё не бог, как можно было бы подумать из начальных строк поэмы: «По этому пути и я иду ныне, изгнанник от богов и скиталец, повинуясь бешеной Ненависти…» ( там же, перевод Г. Якубаниса).

Эмпедокл искал основу всего сущего и преуспел в этом. Он с высоты идеи Единого увидел бездну конкретного, но не впал в казуистику, оставаясь прежде всего поэтом. Возможно, именно такой нынешние космонавты видят с орбиты нашу планету, одно из бесчисленных Божьих творений. Дедуктивный метод Эмпедокл сопрягал с поэтическим. Но где гарантия, что ему открылась истина, что он не в плену своего оригинального, а, значит, и пустого, мнения? Ритор-софист не сомневается, он утверждает «Я точно знаю!» Именно так начинает свою поэму «Очищения» Эмпедокл, но на этом не останавливается. Пробивая тропу между искусством слова и наукой, он уходит от логики «мнений». В этом он не похож ни на греческих литераторов, ни на ближневосточных словесников-пророков. Он торил свой путь к Богу.

Поэзия в мире – фольклор, поэзия о мире – литература, а поэзия об истине в Едином – философия. Для Эмпедокла поэзия – жизнь в слове. Звучание поэмы «Очищения»  – исповедальное. В этом она близка к речениям библейских пророков, достигших своего апогея ко времени жизни Эмпедокла. Не обязательно надо было встречаться с пророками лично, этого, скорее всего, и не было. Эмпедокл был самодостаточен: «греческий мудрец тем совершеннее, чем меньше он нуждается в ком бы то ни было другом…» (С.С.Аверинцев, там же, с.50). Но воздух был уже наполнен новыми вибрациями, воздух Единого, которым дышал Эмпедокл. Он сам в себе нёс неподвижную сферичность, иначе как бы он отыскал дорогу к Блаженным Островам? Поэты изначально являются предшественниками философов: «Мудрец был принуждаем изъясняться как-то не совсем обычно, с одной стороны, своей «социальной маской», жреческой или квазижреческой ролью (архаический ритуал явления «мудрости» перед людьми), но также, с другой стороны, весьма подлинной и насущной потребностью в праздничном словесном :пространстве:, которое назначено к выговариванию праздничных вещей и отторжено от будней» (С.С.Аверинцев, там же, с.128). Это точнейшее ощущение философско-поэтического вступления в поэму и, думается, всего её, в большей мере не дошедшего до нас, содержания.

В океане высокого языческого многобожия Чувство Единого Бога проявлялось не только у пророков Израиля, но и во многих других местах земли. У Ксенофана в Италии, у Эмпедокла в Сицилии, у Платона в Афинах и др. Так у Эмпедокла Сфайрос как воплощение Любви – и есть единый Бог. Земля же, какой её видел он, пронизана Распрей. Но земной мир не лишён любви. Иначе бы он просто перестал существовать. И путь человека к Сфайросу, к бухте Афродиты (метафора Любви) не утрачен. Это путь очищения и верности Любви. Он ведёт сквозь Хаос и Бездну, он безмерно труден, и на его пути человек становится правителем, поэтом, мудрецом, героем. Это путь был уже мифологически намечен в сказаниях о Геракле.
Эмпедоклу известно понятие греха. Даже богов грех низводит в «безотрадный дол». Задача – очищение от греха. Отступление от цельности – Любви – есть грех. Даже жители Золотого века на побережье Сфайроса могут впасть в забытье греха и очнуться в ином облике на Земле, в теле природном, живом, страдающем, включая и человеческое. Так, считал Эмпедокл, с ним и приключилось. Началось странствие его души на пути очищения. Но самое главное – он помнил, откуда изгнан, и стремился на Золотой берег. Об этом он говорит в поэме «Очищения», своеобразной одиссее души.

В то время, когда рапсод Клеомен озвучивал поэму Эмпедокла «Очищения» и  её автору рукоплескал весь стадион Олимпии, на другом берегу Средиземного моря Ездра (Эзра), вернувшийся из вавилонского плена на родину, провозглашал народу «Тору», еврейскую книгу законов. Эллины, разгорячённые олимпийскими состязаниями, восторженно приветствовали автора и возвращались к своей повседневности. Иудеи с благоговением слушали своего священника-книжника в недавно отстроенном храме. Левиты объясняли смысл речей пророка, и сакральный текст становился руководством к действию. За Ездрой стояла вся мощь богатой столичной еврейской общины и самого персидского царя Артаксеркса, а за Эмпедоклом лишь мощь его гения и талант рапсода. «Тора» прошла через века, не потеряв ни строчки, «Очищения»  дошли лишь горсткой в сто строк, оставив во тьме большую свою часть. И всё же между ними есть определённое сходство – направить свою жизнь в божественную сферу, очищаясь от неминуемого в каждом человеке греха, соединяясь друг с другом в Любви.
В отличие от Ездры Эмпедокл не призывал народ к покаянию, не «рвал волосы на голове своей и на бороде своей» (1 Езд. 9:3), но, как лоцман, вел по волнам гекзаметров корабль жизни индивидуального человека между Сциллой и Харибдой к Блаженным островам, где царствует лишь одна Любовь-Киприда. Евреи дали клятву следовать «Торе», очистить себя от зла; эллины не клялись текстом «Очищений», но в своём сердце уносили идею катарсиса, которая даст свой истинный плод лишь в эпоху раннего христианства. У Эмпедокла последователя не было. Иное дело в Израиле, стране пророков, чьи голоса были слышны не только на Ближнем востоке, но и в Средиземноморье. Греко-персидские войны послужили сближению культур. Мир был связан не только солдатами и мореходами, но и торговцами, разносившим идеи израильских пророков по Африке, Сицилии, и самой Элладе. Пытливый Эмпедокл не мог не слышать, хотя бы смутно, о религиозных поэтах и пророках  –  Исайе, Захарии, Аггее, Малахии и других. Они были его старшими и младшими современниками.
Приведём несколько изречений, сближающих идеи Эмпедокла и чувственные мысли Малахии: «Я возлюбил вас, говорит Господь. А вы говорите: «в чём явил Ты любовь к нам?»… Вы приносите на жертвенник Мой нечистый хлеб, и говорите «чем мы бесславим Тебя?»  –  Тем, что говорите: «трапеза Господня не стоит уважения»… Нет Моего благоволения к вам, говорит Господь Саваоф, и приношение из рук ваших неблагоугодно Мне, ибо от востока солнца до запада велико будет имя Моё между народами, и на всяком месте будут приносить фимиам имени Моему, чистую жертву… Проклят лживый… кто приносит в жертву Господу повреждённое… сердце… Ибо вот, придёт день, пылающий как печь, тогда все надменные и поступающие нечестиво будут как солома, и попалит их грядущий день, говорит господь Саваоф, так что не оставит у них ни корня, ни ветвей».
Эмпедокл не называет имени Бога, но ход его мыслей и общий их настрой удивительным образом схож с пророческой поэзией Малахии. Или сам воздух Средиземноморья был полон образами любви и чистоты? Но, скорее всего, не обошлось без влияния, которое, к сожалению, в научном мире не изучено.

Эмпедокл созерцает слово, чувствуя себя равным богам. Во время его жизни вдохновенное слово ближневосточных пророков начинает распространяться на весь цивилизованный мир, но одновременно оно угасает на своей родине, голос с неба не улавливается сердцами зажатых Законом евреев. Эмпедокл будто бы принял от них эстафету, возвысив свой голос, охваченный божественным вдохновеньем. Он проповедует по-своему, но в главном, в попытке воспитать соплеменников, схож с библейскими пророками, чувствуя себя подобно Моисею, освобождающему народ от египетского плена, от тьмы заблуждений. Или пророком Илиёй, окружённым учениками, наделённым сверхъестественной властью, совершающим чудеса, включая воскрешение мёртвых, свергающим тиранов-царей. Или, как Амос, пророк-поэт справедливого общественного порядка. Или, как его ученик Исайя, творец изысканного, узорчатого стиля. Разве не впечатляющ его поступок, когда, чувствуя собственную нечистоту, оскорбляющую Бога, он приложил к своим губам горящую головню, чтобы очистить  речь от греха! Не схоже ли это действие с прыжком в пылающую Этну?
Такие соответствия не могут остаться незамеченными, прорастая на культурном поле человеческой ойкумены. Исайе принадлежит мысль, что вражда не вечна, что война прекратится и ягнёнок будет жить бок о бок со львом, что смерти в Боге нет.
В  любимой евреями «Песне песней» царя Соломона звучит поэтический гимн Любви, Божьего знамени над человеком, Любви, изгоняющей из мира  распрю, войну, вражду между людьми. Усомниться в Божьей любви – страшное преступление. Там, где нет любви, господствует разрушение. Как это созвучно с великим сицилийцем!
Не менее близка по духу и по смыслу Эмпедоклу «Книга премудрости Соломона». Приведём наиболее характерные извлечения : «Дух Господень наполняет вселенную и, как всё объемлющий, знает всякое Слово» (1.7).
«Бог не сотворил смерти и не радуется погибели живущих, ибо Он создал всё для бытия, и всё в мире спасительно, и нет пагубного яда, нет и царства ада на земле» (1.13).
«Случайно мы рождены и после будем как небывшие: дыхание в ноздрях наших – дым, и слово – искра в движении нашего сердца» (2.2.). Это говорят те, кто не верит и неправ. А те, кто верит: «…но они пребывают в мире» (3.3.)
«Верные в любви пребудут у Него» (3.9).
«Корень мудрости неподвижен» (3.15). Основание истины незыблемо, оно от Бога и тогда, когда люди с Богом мыслят.
Соломон о премудрости (а я слышу эхо голоса Эмпелокла!): « Через неё я буду иметь славу в народе и честь перед старейшинами, будучи юношею; покажусь проницательным в суде, и в глазах сильных заслужу удивление. Когда я буду молчать, они будут ожидать, и когда начну говорить, будут внимать, и когда продлю беседу, положат руку на уста свои (13). Через неё я достигну бессмертия и оставлю вечную память будущим после меня (14). Я буду управлять народами, и племена покорятся мне; убоятся меня, когда услышат обо мне страшные тираны;  в народе явлюсь добрым и на войне мужественным» (8. 10-15).
«Я был отрок даровитый и душу получил добрую; притом, будучи добрым, я вошёл в тело чистое» (8.17). Премудрость – от Святого Духа!
«Помышления смертных нетвёрды, и мысли наши ошибочны, ибо тленное тело отягощает душу, и эта земная храмина подавляет многозаботливый ум» (9.14-15).
 До Соломона – 3 тысячи лет, до  Эмпедокла – 2,5 тысячи лет. А где же остальные 97 тысяч лет человечества? Или они вобрали их в свою душу? Иудеи мыслили от сотворения мира, а это всего-то 5 тысяч с небольшим, т.е. время городской цивилизации и письма. Арийская община в Иране и Индии оперировала миллионолетиями.
Похоже, что «Премудрости» писались во время Эмпедокла, или переводились на греческий. Об этом свидетельствует упоминание четырёх стихий и др.
«Подлинно суетны по природе все люди, у которых не было ведения о Боге, которые из видимых совершенств не могли познать Сущего, взирая на дела, не познали Виновника, а почитали за богов, правящих миром, или огонь, или ветер, или движущийся воздух, или звёздный круг, или бурную воду, или небесные светила» (13.12).
«Впрочем, они меньше заслуживают порицания, ибо заблуждаются, может быть, ища Бога и желая найти Его: потому что, обращаясь к делам Его, они исследуют и убеждаются зрением, что всё видимое прекрасно. Но и они не извинительны: если они столько могли разуметь, что в состоянии были исследовать временный мир, то почему они тотчас не обрели Господа его? Но более жалки те, и надежды их – на бездушных, которые называют богами дела рук человеческих, золото и серебро, изделия художества, изображения животных, или негодный камень, дело давней руки» (13. 12).
Художники, не зная Бога, стали творить ложных богов «Будучи смертным, он делает нечестивыми руками мёртвое, поэтому он превосходнее божеств, ибо он жил, а те – никогда» (15.12).
«… Самые стихии изменились, как в арфе звуки изменяют свой характер, всегда оставаясь теми же звуками; это можно усмотреть чрез тщательное наблюдение бывшего. Ибо земные животные переменились в водяные, а плавающие в водах выходили на землю» (19. 17-18).
«Премудрость Соломона» была создана на древнегреческом языке. В еврейской Библии её нет. В русскую Библию она перешла из греческой Библии тридцати толковников. Восторженный гимн софии-мудрости, которая от Бога сошла на землю и стала источником всякого блага и порядка. Вся книга написана в духе позднейших александрийских философов (Филон?) Ранние христиане высоко ценили эту книгу. В ней черпали и своё отношение к мудрости Эмпедокла. Сопоставление текстов позволяет судить о близости речений Эмпедокла и премудростей Соломона.

Мысли Эмпедокла не были изолированы от общего культурного контекста. Конечно, и без влияния ближневосточных пророков, а как практикующий врач, он мог прийти к мысли, что болезни и эпидемии его времени проистекают от загрязнения, внешней и внутренней нечистоты, греха, поведенческих ошибок – и самостоятельно прийти к философско-религиозному заключению о излечении через внутреннее очищение, самостоятельно создать религию любви. В отличие от пророков Востока, устремившихся к Богу, Эмпедокл, зачинатель западноевропейской мысли, говорил о бытие чистой души человека, заключённой в Боге-Сфайросе. Юношеская встреча с богом света и искусств Аполлоном убедила его, что свечение идёт не только от Аполлона, который лишь часть Единого и пылает, как и другие существа, отражённым светом Единого. Это кардинальное отличие Запада от Востока.
Однако окончательно очиститься от традиционного многобожия наш герой, безусловно, не мог. Через два-три поколения весь Восток падёт к ногам греческих солдат Александра, ученика Аристотеля. Голоса еврейских пророков замолкнут, а греко-римские вознесутся на общемировую высоту философии и поэзии, а затем и вселенской религии.

Чистота жертвоприношений, исключающая не только человеческие, но и жертвы животных и даже некоторых растений, провозглашена была Эмпедоклом с невероятной поэтической и психологической силой. Это был несомненный вызов своему времени и эллинским традиционным установлениям. До Эмпедокла, за исключением пифагорейцев, не заходили дальше выбора чистейшего из чистейших животных.
Геродот во второй книге своей истории подробно повествует, как египтяне выбирали быка, посвящённого богу Апису. Жрецы и учёные того времени тщательно его осматривали и если находили хотя бы один лишний волосок – немедленно выбраковывали. Бог такой жертвы не примет! Эмпедокл перенёс это на человека, который к моменту своего ухода из этой видимой жизни должен быть совершенно чистым. И бык и человек должны явиться в горний мир в равной степени без изъяна. Иначе произойдёт очередное отторжение от божественной реальности. У жертвенного быка исследовали даже его язык, который вытягивали и убеждались в его чистоте. И у человека язык, во всех его значениях (вспомним басню Эзопа) должен быть совершенным. Чистого быка отмечали особой печатью. И на человеке должна быть печать бога. Эти наблюдения Геродот сделал в Египте, заметив, что греки не таковы, что египтяне им продавали голову и другие нечистые части жертвенных животных. Эмпедокл в этом плане не походил на своих соплеменников и уж точно не купил бы на рынке подобный товар. Как бы поразился Эмпедокл, попав в наш замусоренный всеядный мир, искажённый генными мутациями, отравленный отходами всевозможных производств! «Повреждённое» Бог не принимает. В наши дни Эмпедокл более чем актуален, он вновь бы написал на своём знамени ключевое слово – ОЧИЩЕНИЯ! Если в поэме «О природе» им в основном применён научно-поэтический метод, то в «Очищениях» – религиозно-поэтический. Однако поэзия и идея Сфайроса последовательно связывает обе поэмы в нераздельное целое.

Заметим, что поэма «Очищения» обращена уже не к любимому ученику, а к зрелым слушателям, задавшимся вопросом о смысле их жизни. От неё, в отличие от поэмы «О природе», сохранилось ещё менее фрагментов, что создаёт трудности для реконструкции. Она не стала обязательным чтением для юношества, познающего себя и мир, да и задумана была поэтом как руководство к спасению от цепи перевоплощений, от земного плена. Уже античные комментаторы цитировали в своих исследованиях лишь то, что было им понятно, что укладывалось в известный корпус знаний. Поскольку их поражала титаническая личность самого Эмпедокла, то они и приводили строки автобиографического характера.
Действительно, и сегодня нельзя себе представить культуру классического периода развития Эллады без этого человека. Даже не важно, философ ли он, поэт или врач. Или шаман. Дело в масштабе личности. Убери его – и провал будет зиять, тьма поглотит часть материка, более того, частицу каждого из нас, наследников древних эпох. Посмотришь в зеркало культуры, а части тебя как не бывало. Потому-то комментаторы античной эпохи и выбирали строки с явно портретными чертами и биографическими фактами, которые и дошли до нашего времени.
Сама Любовь избрала Эмпедокла и переместила  из бренного «мира множества в единство умопостигаемого мира. Таких избранников, как сам он утверждал, тридцать тысяч. Стоит присмотреться к тем, кто несёт в себе дух Эмпедокла, «обитателям града большого», «ревнителям дел благородных». Они завершили свои скитания в телесной юдоли, очистились до права жить в божественной обители. Именно их собрала Любовь (Филия), спасая по доброте своей от «бешеной Ненависти». Среди этих избранных представителей человечества и следует искать недостающие образы и мысли, соединяя их до полноты поэмы.
Эмпедокл учит, что счастье человека заключается в том, чтобы знать свой жизненный путь и следовать ему. Судя по сохранившимся строкам поэмы, счастье, например, состоит в отсутствии болезней, телесной и душевной боли, являющихся самыми очевидными признаками зла. Счастье чистым и исполненным любви подойти к границе, отделяющей нас от смерти, вернее неминуемого перехода в иное состояние.
На этом пути ориентиром служит мудрость человечества, накопленная за всё время его существования на Земле. Поэтому Эмпедокл и утверждает, что «истина свойственна мифам», в которых заключены образы Золотого века, когда человек был ближе к Богу-Сфайросу, к благу Любви. Не просто пересечь границу, отделяющую реальный мир от мира идеального. Подавляющее большинство людей, умирая, вновь оказываются выброшенными в телесный мир боли и несправедливости, и лишь избранные возвращаются в Золотой век. Эмпедокл на своём личном примере и на образах  мифологических персонажей учил эллинов, как перейти эту границу. 
Как же выглядит очищенный от Ненависти мир? В нем прекрасная природа, полная неумолимой доброты. Всё в нём живёт как единое Целое, все напоены чувством любви, кротостью, благорасположением, взаимностью влечения, интересов, действий. Смерти в этом мире нет, но существует опасность  изгнания для тех, кто нарушил законы Любви. По его словам, сама муза Каллиопа посвятила поэта в это «божественное знание». Мир этот не поддаётся словесному описанию. Даже гений зари эпохи Возрождения, Алигьери Данте, смог нарисовать лишь бледную картину Рая, в отличие от конкретно-поэтической картины Ада.
Как же осторожно и нежно следует идти по жизни! Всего, в чём тлеет зерно зла, следует остерегаться. Например, как ранее уже говорилось, не есть бобов. Конечно, в поэтической речи Эмпедокла бобы не просто известное культурное растение, а знак похоти, разврата, поскольку по своему облику они графически напоминают женский половой орган.
Не следует потреблять и тем более приносить в жертву богам животной пищи. Речь идёт о недопустимости убийства ни в каком его виде, даже для пропитания.  Но люди продолжают следовать варварским обычаям: «вырвав жизнь, поедать благородные члены».  Поедание животной пищи, по метафорическому выражению Эмпедокла, «душу вычерпывает медью». Излишняя забота о сытости тела уродует, искажает, исхищает душевные силы. Он рисует ужасную картину: отец режет на алтаре ягнёнка, даже не подозревая, что в нём душа только что погибшего сына, он убивает и поедает его.
Даже «лавра, фебовых листьев, избегать надлежит совершенно». И эту фразу следует понимать не на прямую, а как метафору, поскольку лавр – священное дерево, метафора земной славы и единоличной власти, иссушающих душу.
   
Между этим миром и миром божественным есть посредник, имя которому – Муза, носительница и хранительница чистого поэтического слова. Эта мысль Эмпедокла дошла до нас лишь в пересказе Ипполита, данного им в книге «Опровержение» (VII,31,4): «Посредине между двумя враждебными началами находится справедливое слово, согласно которому разделённое Ненавистью собирается вместе и в согласии с любовью сообразовывается с Одним (Единым – В.П.). Вот это самое справедливое слово, выступающее соратником Любви, Эмпедокл называет Музой». Такого решающего значения поэтического слова в жизни человека нет даже у Парменида. У Эмпедокла эта сила не просто «богиня Муза», но связующее звено между Любовью и человеком, помощник тем, кто попал в мир Вражды, средство очищения. Себя он считает «эфемерным существом», а не богом, когда речь идёт не о людях, перед которыми он бог, а о Музе:

Если ради одного из эфемерных существ, о бессмертная Муза,
Тебе угодно было позаботиться о наших стараниях,
То откликнись на мою молитву и теперь, и приди мне на помощь,         
                Каллиопа,
Когда я намерен возгласить доброе слово о блаженных богах.

В других переводах эта мысль ускользает. Очиститься до поэта и пророка, владеющего вещим словом, и тогда поведёт тебя Муза к незримому миру Любви!
Как тут не вспомнить слова христианской мудрости – «Вначале было Слово и Слово это – Бог». Не случайно многие стихи этой поэмы дошли до нас в писаниях ранних христиан. Например, Климент Александрийский, беседуя с язычниками о Боге и праведниках, обращался к стихам Эмпедокла: «тех, кто очистился от греха, ваш поэт называет Живущими у одного очага и сотрапезниками другим бессмертным, свободными от человеческих страданий, несокрушимыми…»
               
Образ Бога Эмпедоклом был воспринят от поэта  Ксенофана, с которым, возможно, судьба его свела ещё в юношеские годы. Увидеть Его, пока ты человек, невозможно. Он ничем не напоминает античных богов. Это не антропоморфное создание, а недоступное Совершенство. Нет у Него «головы человеческой», «двух ветвящихся рук», «скорых колен», «органов, шерстью покрытых», но:

«Дух Он священный и только, сокрытый от нашего слова,
Пронзающий разумом быстрым космос от края до края».
               
Это – Дух Любви. Эмпедокл свидетельствует: кто бы ты ни был во Вселенной, если ты преступил закон Любви, то обречён на муку телесной жизни в «безрадостном жилище»  болезней, вражды, страха и злобы.
    
ЧАСТЬ IV.  БИОС

                …Великому богу подобясь средь смертных,
                Шествую к вам, окружённый почётом, как то подобает…
               
                Эмпедокл, «Очищения»
            
Глава 1.  Непросветлённый Эмпедокл               

Эмпедокл – загадочная личность эпохи ранней поры классической античности (V в. до н. э.). Коренной грек-сицилиец, по местному «сикилиот», в жилах которого текла кровь крито-родосских колонистов, греков-дорийцев, и, возможно, местного народа сикулов, поэт и философ, чародей и врач, мистик и практик. Герой и даже более –  «бог» в представлении его почитателей-современников и последователей. Ему при жизни ставили статуи и возводили храмы, предлагали в родном городе Акраганте царскую власть, справедливо считая его лучшим из лучших сограждан, ярчайшим воплощением эллинского духа, счастливо сочетающего природный аристократизм и гражданский демократизм. Его живописными изображениями украшали домашние алтари до первых веков нашей эры, а, значит, ему молились простые люди, веря в близость Эмпедокла к Высшим силам.
На все последующие века он стал олицетворением мудрости, странником, идущим из древности по всем последующим эпохам к временам текущим и грядущим. Философы, соединяющие пятый и четвёртый века до Р.Х., по возрасту, в плане поколений, его дети, внуки и правнуки – Сократ, Платон, Аристотель – устремились в будущее, разрушая традиционную, во многом ещё целостную (синкретичную) мудрость более древних жителей Земли, активно преобразуя мысленную картину мира. Эмпедокл, как и его старшие современники, – Пифагор, Гераклит, Парменид – оставался мудрецом, хранителем и толкователем мифов, но в тоже время, как поэт и учёный, он вдохновенно вышел на дорогу философии и науки. В нём, если так можно сказать, воплотился талант Януса, двуликого бога италийской античности, оставаться зрячим и для прошедшего, и для будущего, вглядываясь в бездну времён, оберегая и приумножая духовную составляющую человечества. Сжатый с двух сторон временем, он страдал и через страдание соединял своим несравненным творчеством эпохи.
Нет ни точной даты его рождения, ни твердо установленного времени смерти. Никто доподлинно не знает: как он жил, в какой последовательности разворачивались удивительные факты его биографии, дошедшие до нашего времени в формате исторических анекдотов, и в какую бездну ушёл он, покинув родную сицилийскую землю. Однако до нас сохранились фрагменты его философских поэм, есть легенды, тревожащие проницательные умы уже не одно тысячелетие, есть обильные комментарии древних авторов и компиляторов, наконец, имеется научное и художественное описание мира его бытия. Сицилия постепенно открывает пытливым исследователям то, что она таила веками о себе самой и о своём неподражаемом земляке. Следы античности на острове, в силу особых исторических и климатических причин, более сохранились до наших дней, нежели в остальном Средиземноморье, включая саму метрополию, Элладу и её сердцевину – Аттику.    
Человек явление не только природное и социальное, но и сакральное. Познаётся он лишь в питательной среде, насыщенном духовным растворе жизни его времени. Поэтому в книге дана широкая и детализированная картина жизни людей, простых и великих, окружающих Эмпедокла. Сегодня накоплены колоссальные знания о быте эллинов и других евразийских народов той эпохи, кстати, очень созвучной с нашим временем, по сути дела являющейся зарёй нынешней цивилизации, первым проблеском того исторического эона, который ныне, возможно, испускает свой последний луч. Как известно, начала и концы исторических явлений очень схожи.  Можно сказать, что современная западноевропейская и восточноевропейская цивилизации начинаются с античной Греции. Похоже, Грецией, с выходом её из Евросоюза, она и завершится. С тех пор, как рабский труд открыто применять считается незаконным и неэтичным, нынешние европейцы поникли, сложили руки и погрузились в глубокую драму. Спасибо мигрантам, взбодрили. Неорабовладение. Скрытая под глянцем гуманизма эксплуатация чужих человеческих и природных ресурсов превратила западного человека в законченного лицемера.
Замечу, что название этой части нашего повествования – Биос –  дано не для красного словца, но как обозначение метода исследования автора, помогающего отойти от накатанного пути написания биографии.  В Элладе слово «биос» означало жизнеописание выдающейся личности, близкое к древнерусскому жанру житийной литературы,«Житию», включающему и реальные, и фантастические свидетельства, телесные и духовные коллизии, исторические анекдоты, мифы вкупе с бытовыми событиями жизни человека. Гераклит, любитель мудрых каламбуров, заметил и обыграл слово bios. Им в древнегреческом языке обозначались и «жизнь», и стрелковое оружие «лук». Правда, хотя написание было одинаковым, но в устной речи ударение в значении «биос-жизнь» стояло на последнем слоге, а «биос-лук» – на первом.  У «тёмного» философа, как называют Гераклита, получалось, что по замыслу высшего Провидения жизнь человека диалектична, состоит из двух противоположных частей – основания и тетивы, создающих необходимое напряжение. Смысл её в том, чтобы направить стрелу судьбы к искомой цели и поразить её. Поэтому Гераклит и пишет, что «луку (Биос) имя – жизнь (БИОС), а дело его – смерть».
Ещё раз уточню, что «БИОС» – это не биография в современном представлении. Так, например, существует жизнь души, внутреннего мира человека, соприкосновения с чудом, мистические встречи и так далее. Сам Эмпедокл рассказывает о своей душе невероятные с нашей точки зрения метаморфозы. В поэме «Очищения» он поведал, что чудесным образом помнит о странствиях своей души до его нынешнего индивидуального рождения. Исторгнутая из сферы Любви за свои прегрешения вечная душа лишилась счастья; изгнанная из божественного мира, она начала свои мытарства в земном неприютном мире:

Был уже некогда отроком я, был и девой когда-то,
Был и кустом, был и птицей, и рыбой морской бессловесной…

Исследователи уже не одну тысячу лет толкуют это двустишие из поэмы «Очищения» как свидетельство его орфико-пифагорейской веры в переселение душ. Дюрант в известной книге «Жизнь Греции» мудро заметил , что «переселение душ вплетает все живые существа в одну биографию».  Но если не забывать, что Эмпедокл не только философ, но и поэт, то можно его мистику истолковать и метафорически, как некие этапы его реального жития. И высший и низший смыслы вполне могут уживаться и составлять два уровня истины единого бытия.
 
Археологическое вмешательство в прошлое показало, что времена и цивилизации, предшествующие античным, уходят на глубину на сотни тысяч лет. Лингвисты определили, что индоевропейский праязык родился за пять-семь тысяч лет до нас и успел разлететься на сотни языков, наречий и диалектов уже ко времени жизни нашего героя. Однако варвары гиперборейцы, включая предков славян, и культурные эллины ещё понимали друг друга, особенно служители единого культа бога Солнца – Аполлона и женского божества любви –   Афродиты. Огромное наследие легло на память, сердце и душу Эмпедокла. И он прекрасно с ним разобрался, преподав нам спасительный и утешительный пример творческого воображения и научно-логического осмысления наследия предков и беззвучного зова потомков.

Человечеству V века до н. э., чтобы двигаться в будущее, следовало сбросить накопившийся за предыдущие тысячелетия духовный груз, а нам, в начале третьего тысячелетия нашей эры, необходимо вновь вернуться к нему, вобрать мудрость Мифа – и идти дальше, сгибаясь под тяжестью наследия предков. Новый сброс информации не за горами, не утерять бы жизненно важного из вековой поклажи.  Путь, намеченный Аристотелем, почти исчерпан, путь Эмпедокла юн и свеж, он выводит заплутавшее человечество из тупика. Повторяя удачное название голливудского фильма, могу сказать, что справедлива и спасительна фраза – «Назад в будущее!»  или – вперёд в прошлое! Вот в этом-то я и усматриваю актуальность жизнеописания нашего героя, чародея и поэта-мудреца древности, одного из первых натурфилософов античности. Я не конструирую очередную, так полюбившееся моему поколению, иррациональную реальность (фэнтази), но своего героя намерен пригласить в наше недавно начавшееся тысячелетие, попутно расспрашивая, выпытывая его о вечном.
Жанр произведения – документальная поэма.  Основа творчества – метод Пенелопы: что за день соткано, за ночь распускать. Так ткал и распускал я рукопись более восемнадцати лет, но вот Одиссей повернул на Итаку, как этого пожелал Гомер всем странствующим на подходе к родному дому, пришло время завершить жизнеописание великого Эмпедокла.
               
Что мы доподлинно знаем о его жизни? Ровно столько, чтобы написать небольшое эссе из исторических анекдотов. Если бы дело обстояло иначе, то книга давно бы уже была создана, опубликована и многократно переиздана. Но этого до сих пор не случилось. Следовательно, необходимо искать новый путь к решению задачи.
Поначалу, метод биографического описания мною был заимствован у самого Эмпедокла, соединившего в своём творчестве поэзию и науку, ум исследователя и вдохновение художника слова. И это значит, что ключ к биографии Эмпедокла в его текстах, философско-поэтическом творчестве, в строках и образах его поэм. До нас дошёл значительный корпус отрывков из двух великолепных поэм, самый объёмный из всего, что сберегло человечество из творцов и мыслителей его поколения. Затем в дело пошли разнообразные исторические источники. Эллада, Древний Рим, Византия, Средневековье и Возрождение несут к нашим берегам, на развалины Просвещения образ этого человека.  Эмпедокл был равно верен и традиции, и современности. Один мир уходил, отяжелевший, перезревший, другой зарождался. И в этом междумирии – трагическая фигура Эмпедокла.
До сих пор в текстах Эмпедокла искали науку, я же искал его самого. С позиций академического учёного составить стройную биографию Эмпедокла невозможно. Слишком мало фактографии, а вымысла и фантазий биографии не терпят. Однако творческое воображение не равно бесконтрольной фантазии. Все исторические свидетельства учтены, но и творческое воображение подключено. Моим желанием было создать детальное жизнеописание, предназначенное не столько специалистам в области античной философии, сколько широкому неискушённому читателю. Заверяю читателя, что каждый интуитивный шаг, каждый тезис и образ подтверждён несколькими источниками. Таково моё отношение к читателю – как к соавтору, критику и редактору, да просто как к собеседнику, правомочному участнику диалога, благосклонному, охваченному, как и автор, духовным интересом к жизни героя этой книги.
   
Чем интересен Эмпедокл? Прежде всего, он необычен и в высшей степени неповторим как личность, оригинален в своих мыслях, чувствах и деяниях. В нём очень много жизни и любви. Эмпедокл учит нас чувствовать, мыслить и благоговеть, загораться огнём искусства, постигать смысл мифов, нарастающих  век от века. Он заставляет проникать в реальные тайны мироздания, оставаться людьми, не превращаться в компьютерные устройства, выстраивать траекторию своей собственной жизни от материального к духовному, от механического к творческому, от животного и человеческого к божественному. Вот поэтому его собственная жизнь интересна. Вот почему всегда будет манить людей тайна его жития, его бессмертия, его гения.   
Поэмы Эмпедокла содержат множество биографических сведений и философская линия его творчества параллельна дороге его личной жизни. Так, например, он говорит о «некоем» великом муже древности, с которым судьба его связана мистическими нитями:

Жил среди них некий муж, умудрённый безмерным познаньем,
Подлинно мыслей высоких владевший сокровищем ценным,
В разных искусствах премудрых свой ум глубоко изощривший,
Ибо как скоро всю силу ума напрягал он к познанью,
То без труда созерцал все несчётные мира явленья,
За десять или за двадцать людских поколений провидя.

Не ясно, о ком здесь идёт речь – о Пифагоре или о Пармениде? А, может, о поэтах Орфее или Гомере? Или о самом себе в предшествующем рождении? Сам Эмпедокл о себе любил говорить иносказаниями.  Несомненно, поэт рисует идеал деятельного человека, пророка, которому сам следовал всю свою жизнь.

Вспомним школьную загадку: «Чего не знали древние греки?». Как правило, ученики приходят к выводу: всё-то эллины исследовали, во всё проникли пытливым своим разумом, любопытствующим и подвижным взором. Кажется, вся красота мира воплощена античными творцами в их художественных произведениях. Но ответ на поставленный вопрос и умен, и ироничен: древние греки не знали лишь одного: что они – древние.
Такой буйной и откровенной юности, которой жили и дышали эллины, пожалуй, и не сыскать в истории человечества. Социальное устройство некоторое время было практически идеальным, золотым сечением человечества. Античная эпоха богата памятниками, позволяющими увидеть, осмыслить и воссоздать в слове тот уже ушедший счастливый мир, поскольку, по стиху Эмпедокла:

Счастлив, кто мыслей божественных ценным владеет богатством…
               
По самоощущению древние греки были молодыми, полными цветущей силы, а если и оглядывались в прошлое, то лишь для того, чтобы позвать за собой уставших и отстающих, окликнуть и ободрить ослабевших на своем пути. Прошлое для них было живой современностью, оно заключалось в поэтическом слове, в мифах, легендах, родовых преданиях, творениях гениев. Да, они были мудрым народом, но старческой одышки мудрости мы в них не увидим.
Таков и наш герой. Он пришел в мир, чтобы сказать нам: «Здравствуйте, я – Эмпедокл». Прекрасно знаю, что он – древний, но не могу отделаться от ощущения, что Эмпедокл – наш современник. Жизнь его развернулась в счастливый миг истории, на подъеме всех человеческих сил, вступивших в единоборство с властью самомнений и золота, с жестокостью деспотизма и мягкотелостью демократии. В некотором смысле жил он на рубеже первобытности и цивилизации, исторической апории «деревни» и «города», когда лишь начало появляться то, что ныне нас захлестнуло с головой – деньги, политика, войны, глобализация, деформация, угасание истинно человеческих ценностей и так далее.
    
Жизнь и судьба Эмпедокла соткана из множества тайн. Современники были поражены его неповторимостью и величием, считая его появление на Земле  космическим (божественным) явлением, а не человеческим. Родная Сицилия быстро оказалась ему мала, как колыбель для взрослого. Так он и остался в памяти потомков – кометой, прочертившей небо, непостижимым знаком, предупреждением.
На долю биографов Эмпедокла выпадают объективные трудности.  В нашем жизнеописании, разделённом на три периода – детство, юность и взрослость –  этот пробел мы постарались преодолеть. Но достаточно читателю взглянуть на хронологию, как становится ясным, в каком богатом окружении и событийном пространстве он жил и творил, с какими замечательными людьми, старшими и младшими современниками, оказался бок о бок. Учитывая чрезвычайную развитость культуры общения в Элладе, сливки общества которой собирались раз в четыре года в Олимпии, где мы встречаем и Эмпедокла, окружённого панэллинским восхищением, можно с уверенностью предположить: многие из великих мира пятого века стали собеседниками, друзьями и врагами нашего героя.
Характеристика личности, её духовного склада, невозможна без многогранного учёта всех особенностей и нюансов места рождения и жизни, всей совокупности географических и общекультурных условий, включая повседневную жизнь окружающих людей. Эмпедокл – гений Сицилии, исключительного места античного мира. Поэтому необходимо было познакомить читателя с местом рождения гения, дать детальное описание родного герою Акраганта. Не случайно возникло и закрепилось выражение «гений места». Особенно трудно восстановить связи с великими современниками, оказавшими влияние на жизнь и внутренний мир Эмпедокла. Биографа в данном вопросе подстерегает опасность перехода из области факта в мир вымысла. И нам этого не удалось избежать!
Перечень проблем можно значительно увеличить, лакуны и белые пятна его биографии бросаются в глаза. Во многом, с моей точки зрения, это препятствие преодолевается сочетанием методов научного и художественного анализа и осмыслением всего корпуса источников, оставленных нам античными писателями, в сочетании с творческим воссозданием ушедшей реальности «методом имагинации» (термин введён Я.Э. Голосовкером), говоря проще, –  методом живого поэтического и научного воображения. Безусловно, в целях установления истины надо было прибегнуть к реконструкции и расшифровке его философско-поэтических гекзаметров, к свидетельствам о тайном смысле его творчества, изысканиям историков, культурологов, литературоведов и философов, специалистов по античности и раннему христианству.
Словно фантом, вот уже более двух с половиной тысячелетий, появляется Эмпедокл на страницах научной, религиозной, философской и художественной литературы, оставаясь не узнанным. Каждый видел в нём того, кем сам являлся: материалисты – предтечу материализма, идеалисты – мистика, философы – мыслителя, филологи – поэта, теологи – оригинального учителя о пути человека к Богу, и так далее. Платон и Аристотель пытались замолчать или развенчать неподражаемого сикилиота, своего предшественника. Не вышло. В ярком облаке мифов и блеске своих поэтических строк вошёл он в наше тысячелетие.

Обратимся к произведениям наших современников, предоставившим на наш суд наиболее яркие характеристики Эмпедокла.
За последние столетие о личности Эмпедокла, его родословии и жизни на русском языке не создано ничего более точного и фундаментального, чем книга Генриха-Романа Ивановича Якубаниса «Эмпедокл: философ, врач и чародей», в которой  мы находим важные штрихи к биографическому описанию детства (495-480гг.), юности (479-465гг.) и зрелости (464- ?гг.) нашего героя.  В ней также дан авторский прозаический и поэтический перевод всех фрагментов из поэм великого акрагантца и обширный комментарий к ним. Лучшего перевода на русский язык творений Эмпедокла я не знаю, а посему цитировал, если специально не оговорено, из данного источника.  Автор глубоко проник в характер Эмпедокла, дал в последовательной динамике его художественный и историко-психологический портрет, особо отметив противоречивость натуры и невероятное богатство внутреннего мира великого грека. Создаётся впечатление, что в нём сосуществует несколько разных людей, объединённых единой и неповторимой индивидуальностью. Якубанис приходит к выводу, что за две с половиной тысячи лет личности Эмпедокла в его гармоничной полноте так и не увидели, не узнали. Каждый исследователь обращал внимание на ту или иную его черту, а целостный образ оставался нераскрытым. Загадка Эмпедокла и ныне не разгадана. Якубанис предупреждает читателя, что и он не разгадал этого эллина, но лишь наметил пути, которые помогут будущему биографу охватить целиком его многообразную личность, прояснить жизненный путь. Думается, что и в нашем случае, точка в биографии Эмпедокла не будет поставлена. Так пусть загадка останется загадкой, но так расцвеченной, чтобы её продолжали разгадывать и в последующие тысячелетия. Крупно, в полный рост Эмпедокл не предъявлен культуре человечества. Он долго, если не всегда, будет остаться тайной, «секретным секретом» ( Я. Э. Голосовкер).

Какие же ориентиры Якубанис нам оставил? Какие опоры для биографического описания даёт в своём небольшом, но ёмком исследовании? Прежде всего, он определил год рождения нашего героя – 495 до Р.Х.

Мы приняли эту дату. Затем им даны некоторые штрихи к портрету-загадке: «Дорянин по крови, Эмпедокл от природы отличается нравственной строгостью характера, величавостью и универсальностью концепций, безотчётным уважением к традиции, наклонностью к мистицизму.
Сицилиец по месту рождения и воспитания, он соединяет в себе также удивительную разносторонность, страстную подвижность натуры, расположение к показной внешности и блеску: он любит шумную жизнь улиц и площадей, владеет даром говорить с толпою, умеет приковать её внимание эффектной наружностью, поразить её остроумным сопоставлением мысли, очаровать благозвучным оборотом речи.
Рождённый в изящной обстановке образованной аристократической семьи и воспитанный в строгих, проникнутых духом глубокого благочестия пифагорейских традициях, Эмпедокл всем существом своим являет пример столь замечательной чуткости к прекрасному во всех его проявлениях, какую редко можно встретить даже между его соплеменниками-эллинами, этими природными эстетиками…» 
Якубанис предполагает «возможные встречи в родительском доме с именитыми и просвещёнными гостями из отдалённых центров эллинской культуры», называя такие имена как Ксенофан, Парменид, Симонид, Вакхалид, Пиндар, Эпихарм, Эсхил и другие, замечая, «всё это должно было рано заронить в восприимчивую душу мальчика честолюбивые стремления, которым будущность готовила столь блестящее осуществление». В этих словах Якубанис даёт беглую характеристику юного Эмпедокла в годы его раннего становления как поэта и мыслителя.
В подростковом возрасте, по мнению Якубаниса, сильнейшее воздействие на Эмпедокла оказала победоносная для сицилийских греков битва при Гимере (480 г.): «Несомненно, счастливое отражение грозного нашествия, вызвав в народе небывалый подъём духа и гордое сознание своих сил, не могло не побудить в нём свободолюбивых стремлений особенно ввиду того, что как раз в это время в восточной Греции демократия становилась преобладающей формой правления». Влиянию на Эмпедокла военных и политических событий его времени мы посвятили отдельную главу. Якубанис нацеливает наше повествование на тщательное исследование всей совокупности культурных влияний на становление нашего героя, замечая: «Эмпедокл в свои юношеские годы вращался в кругу понятий и представлений, в общем однородных с вынесенными им из родительского дома и вполне гармонировавших с его природными наклонностями».
Взрослеющий юный грек с истинно сицилийской страстью набрасывается на новые идеи, увлечённо создает стихи, пробует себя в драматическом творчестве. Сочетание пылкого воображениия, нескончаемого красноречия и трезвого мышления, дающие осязаемые практические результаты, покоряли современников. Сицилийцы узнают себя в Эмпедокле, перед ним открывается путь к известности, славе, а затем и обожествлению.
Якубанис ненавязчиво сравнивает личность Эмпедокла с личностью его соотечественника – драматурга, философа и врача Эпихарма, отмечая, что их характер «представляет многие типично сицилийские черты: весёлый нрав, подвижность и остроумие мысли, разнообразные склонности и дарования». К этому следует добавить и саму культурную среду, властно формирующую юную личность, «внешнее великолепие городов, наполнявшихся созданиями искусства, обилие всякого рода празднеств и многолюдных зрелищ…», что «также способствовало, со своей стороны, развитию художественного вкуса и эстетических потребностей». Это и многое другое влияло на «талантливого и честолюбивого юношу». И у него была благодарная аудитория, поскольку сицилийцы того времени, да и эллины иных культурных центров «с жадностью набросились на новые идеи и восприняли их с обычной для себя быстротой и пламенным увлечением», «они готовы были окружить восторженным поклонением всякого».  Гению Эмпедокла было к чему стремиться! Его поэмы явились ответом на заказ пассионарного в те годы демоса, и автор их стал для народа и врачевателем, и учителем, и вождём.   
 В зрелые годы, подмечает Якубанис, «не ограничиваясь государственной деятельностью, Эмпедокл… неизменно выказывал себя искренним другом народа. Всё это снискало ему столь необычную популярность, что акрагантцы сами предложили ему царский венец, от которого он, однако, отказался.
О его дальнейшей судьбе сведения крайне сбивчивы и противоречивы. Достоверным можно считать только то, что Эмпедокл приобрёл себе за это время такую громкую и повсеместную известность, какая выпадала на долю весьма немногих сынов Эллады за всё время её существования. К своей славе выдающегося политического деятеля, общественного благотворителя и поэта он прибавил теперь целый ряд новых лавров – философа, учёного, ритора, врача, инженера, чародея, чудотворца, одним словом, универсального «всезнайки», обладающего всеми средствами к тому, чтобы стать кумиром впечатлительной, утратившей непосредственность религиозного чувства и в то же время крайне суеверной сицилийской толпы. Однако, несмотря на столь поразительный успех на родине, Эмпедокл, по наиболее правдоподобным известиям, окончил свою жизнь на чужбине в Пелопоннесе».
Почему он эмигрировал  не в Сиракузы или Афины, где можно было разжечь, небывало увеличить свою славу? Уход в дорийскую «культурную глушь» был равносилен по тем временам бегству в деревню! Скорее всего, он стремился познать мир, победить собственные слабости, очиститься от ложного и подняться на высшую ступень человеческих возможностей. К положительным чертам его личности Якубанис относил следующие: «впечатлительное воображение», «нежная, воспитанная на пифагорейских идеалах», «восприимчивая, увлекающаяся, вечно подвижная натура», «неудовлетворенность» и «внутренний трагизм его личности», «склонность к рефлексии, переживанию постоянных поворотов духа на свои собственные состояния», «сострадание и искреннее доброжелательство по отношению к окружающим». Этот набор характерных качеств, по мнению Якубаниса, привел к тому, что «он избрал средний путь между научным исследованием и поэтическим творчеством, между систематической работой трезвого мышления и игрою пылкого воображения».
В его поэтическом учении, как заметил этот исследователь, «личный, субъективный элемент выступает с особенной силой и яркостью». Эмпедокл прошёл свой жизненный путь в максимальной полноте, он стал обладателем множества качеств и достоинств, какими обладали его великие современники, о которых писал он в своих гекзаметрах. Он вошёл через личный жизненный подвиг в божественный мир, растворился,  исчез из глаз людей в невидимом пространстве (легендарная версия его посмертной жизни):

Так происходят из них прорицатели, или поэты,
Или врачи, иль вожди – у людей, населяющих землю.
Те же к богам многочтимым возносятся в новом рожденье…
Купно с другими бессмертными стол и очаг разделяя,
Скорбей не зная людских, не ведая смерти, ни боли…

И люди запомнили его как учителя и прорицателя, указавшего путь каждому человеку примером собственного нравственного жития. Столетия, до самого распространения христианства, в эллинских домах будут храниться и переписываться «иконы», живописные картинки с его изображением, как об этом свидетельствует Диоген Лаэртский. Тысячелетиями будут изучать и хранить в памяти его поэмы, ценность которых он сам обозначил в следующих стихах:

Если в мои поученья уверовав сердцем, ты станешь
Истою мыслию их созерцать с благосклонным вниманьем,
То несомненно они на всю жизнь тебе будут опорой,
Множество также других обретёшь из них ценных стяжаний;
Ибо они вытекают одно из другого согласно
С качеством каждого. Если же будешь стремиться к иному,
В чём бесконечных скорбей и душевного мрака источник, –
Скоро покинут тебя мимолётные эти стяжанья,
К милому лону природы родной возвратиться желая.
Ибо знай, что во всём есть разумности доля и мысли.
                ( “О природе»)

Так через познание мира видимого (физика) и невидимого (мистика) через нравственное очищение (благотворительность) и личный жизненный подвиг самосозидания, через перевоплощения и окончательное очищение человек восходит к вечному бытию, либо исчезает в материальной дробности земной юдоли. Последняя глава исследования Якубаниса – «Основные черты мировоззрения Эмпедокла»  – посвящена философским взглядам Эмпедокла, его «правдивым откровениям». В этом направлении в последние десятилетия исследователи античной мысли достигли более значительных успехов.
Генрих Якубанис всего лишь наметил канву биографии Эмпедокла, обозначив наиболее очевидные проблемы, но дальше его по намеченному им пути никто так и не пошёл. Слишком мало добавлялось новых фактов и интерпретаций уже известного. Последующие исследователи античной культуры и философии ограничивались главным образом  созданием ёмкого словесного портрета зрелого мыслителя. Например, Я. Э. Голосовкер (1890-1967), который как никто другой проник в тайну личности Эмпедокла, в статье «Эмпедокл из Агригента – философ V века эры язычества ( до Р.Х.)» оригинально очертил ярчайшие грани его личности: «…энциклопедист… философ, но одновременно и политик, даже законодатель. Аристократ по происхождению, но поборник равенства прав, крушитель тирании и сам отклоняющий, при всей гордыне своей, царский сан….    Он – оратор и он же – врач…
Он – инженер. И как врач и инженер оздоравливает климат.… Спасает соседний город от чумы…
Он и музыкант.
И прелестна легенда, орфическая по духу, как музыкой и песней, умиряющей гнев, останавливает он руку убийцы-мстителя.
Он и поэт.
Его оба сочинения «О природе» и «Очищения» написаны гекзаметром. И первое из них посвящено любимому другу-ученику Павзанию. Но как всегда, фанатизм провозвестителей догматически непогрешимых истин – христиан и поклонников Корана – уничтожил оба сочинения. Из 5000 стихов дошло едва ли 1/10 часть. Быть может, он и автор трагедии.
Он из агональной семьи и в конном состязании на Олимпийских играх взял приз.
И, наконец, он – кудесник. Ему ведома тайна природы – encheiresis naturae –  создавать живое. К обычному циклу чудес: воскрешение трупов, омоложение, исцеление неисцелимых – присоединилась еще магическая власть над погодой: вызывать ведро, дождь, укрощать ветры…
Необычайна и кончина: самоубийство. Как, быть может, состарившись, быть может, от безумия гордости, ища увековечить свою «божественность» – скрыть тело, быть может, познав и пережив всё человеческое, от пресыщения и отвращения к неблагодарным согражданам, кинулся он в кратер Этны. Медный сандалий, выброшенный на край вулкана напором лавы, оповестил сограждан об инциденте».
 Не со всем вышеизложенным можно согласиться. В конном ристалище олимпиоником был не он, а его дед, хотя поэму «Очищения» Ритор Клеобул читал всенародно в Олимпии, и в состязании поэтов Эмпедокл действительно явился победителем и удостоился лаврового венка. Самоубийством жизни своей он, скорее всего, не кончал, не в его это духе; был не инженером, но гениальным изобретателем и т.д. В свободном диалоге с Диогеном Лаэртским, более других биографов осведомлённом о жизни и смерти Эмпедокла, мы осуществили подробное исследование частных обстоятельств жизни нашего героя и продолжили детальное художественное исследование узловых моментов его жизни. Однако, целостный образ нашего героя дан Голосовкером верно, страстно, многогранно и поэтично. Таким увидел Эмпедокла с вершины XX века наш соотечественник. Яков Голосовкер знал по собственной своей судьбе, что значит быть гением, то есть бесподобным, что значит быть униженным правителями своей страны. Он не просто мыслил, он чувствовал Эмпедокла.
Более спокойно и академично воссоздал образ акрагантского мудреца В. Ф. Асмус, в определенном смысле являвшийся учеником Я.Э. Голосовкера: «Деятельность Эмпедокла протекала в Акраганте… Точная датировка рождения и смерти Эмпедокла затруднительна. Некоторые античные авторы сообщают, будто он прожил 60 лет, другие – свыше 100 лет. Условную дату «процветания» философа некоторые источники относят к 84-ой Олимпиаде (около 444 г. до н. э.). В преданиях о жизни и деятельности Эмпедокла много черт явно фантастических, вымышленных. Отделить в сообщениях античных писателей реальное зерно от позднейших недостоверных сообщений нелегко. Уже Аристотель находил, что у Гомера и Эмпедокла «нет ничего общего, кроме поэтического размера, поэтому первого (Гомера) справедливо называть поэтом, а второго (Эмпедокла – В.П.) – скорее физиологом, чем поэтом». С другой стороны, вразрез с суровой оценкой Аристотеля, следует признать влияние, которое стихотворное изложение Эмпедокла оказало на поэтический стиль знаменитого римского поэта-философа Лукреция Кара. А римский писатель Лактенций прямо говорит об Эмпедокле: «Не знаешь, куда причислить его, к поэтам или философам, так как он написал сочинение о природе вещей в стихах, подобно тому, как у римлян в стихах написали свои произведения Лукреций и Варон».
 Стоит сказать, что далеко не все суждения Асмуса справедливы.  Некоторые из них не выдержали проверки временем, другие несут на себе печать принятого в СССР «диалектического материализма», и так далее. Например, для меня очевидно, что наш герой обладал несомненным поэтическим даром, который открыл перед ним необычайные возможности в философском постижении жизни не только со стороны внешнего обезличенного знания, но и внутреннего чутья художника, испытывающего силу божественного вдохновения. Эти характеристики, тем не менее, являются наиболее точным воссозданием исходного для нас образа Эмпедокла как поэта и мыслителя, но мало что дополняют к его биографии.
Есть ещё заслуживающая внимания характеристика личности и жизненного пути нашего героя, данная А.В. Сёмушкиным в книге «Эмпедокл», изданной на исходе советского периода развития отечественной философии. Этот исследователь, осознавая скудость биографических данных, предложил метод проекции метафорического содержания поэм «О природе» и «Очищения» на всё пространство детской, юношеской и зрелой жизни Эмпедокла. Философско-религиозная поэзия Эмпедокла – «образ жизненного пути её создателя» ( Р.-М. Рильке). Действительно, в своих стихах поэт обнажён и откровенен, он не только создаёт художественную картину мира, но и рисует свой автопортрет. Вот только увидеть эту двоякую картину по тем фрагментам, что дошли до нас, трудно, мозаика не желает складываться в единое панно. И всё же А.В. Сёмушкин разглядел в Эмпедокле главное – его неповторимость, непрерывное самосовершенствование, очищение от временного, земного и в итоге – слияние с вечным, божественным, с Высшей силой любви. Нельзя не согласиться, что в поэмах Эмпедокла была зашифрована, а то и дана открытым текстом, его личная жизнь, внутренняя и событийная. В нём мало от профессионального философа, но он и не стихотворец в современном понимании. Ни философы, ни поэты за «своего» его, как правило, не принимают, обвиняя в подражательности и эклектичности. А.В. Сёмушкин справедливо выступил против этих мнений, называя гениальным его «ценностно-живой взгляд на бытие», сравнивая более с древними мудрецами, нежели с учёными людьми: « Эмпедокл охотнее ассоциируется не с мыслителем-рационалистом, а с полумифическим образом культурно-поэтического героя, каким в древнегреческой литературной традиции был Орфей. Этот последний почитался как родоначальник греческой философско-поэтической мудрости…, певец-кудесник, который силою своего рапсодийного, богооткровенно-мученического слова преображает природу…».

Поэзия, наука и религия в Эмпедокле слились воедино, что воистину уникально в человеческой культуре. Ни к одной из философских школ того времени отнести его невозможно, «он и пифагореец- то какой-то особенный». Он словно сплавлен из идей и озарений философов, риторов и поэтов не только античности, но и гениев эпохи Возрождения,  при этом сохраняя свою ярчайшую индивидуальность.
Эмпедокл, как Сократ и Платон, по психологическому типу был меланхоликом. Заметна его склонность к рефлексии, пристальному всматриванию в собственный внутренний мир. Его искренне волнуют его предыдущие воплощения. Он видит берега прародины собственной души, сияющий Сфайрос. Он оптимист во взгляде на прошлое, на божественное происхождение людей, и пессимист во взгляде на эмпирическую действительность, данную ему в ощущениях. По отношению к возможностям познания он занимает смешанную позицию, окрашенную мистикой, отблеском иной реальности. Можно познать свой внутренний и внешний мир, но далеко не каждому, а лишь перешагнувшему круг перерождений и слившемуся с божественным миром в своей умственной и нравственной чистоте. Путь человека – от «безотрадного дола» к «гавани Афродиты». Этот маршрут им и проложен в поэмах «О природе» и «Очищения».
Странник не только по Сицилии, Великой Греции и Элладе, но и по всем тысячелетиям человечества, он мне кажется современником, поскольку продолжает своё путешествие по шкале времени. И для наших потомков он останется современником, и вновь о нём будут писать книги. Акрагантец и в нашем будущем будет влекущей тайной для философа, поэта, учителя, врача, инженера, естествоиспытателя…. Он бесконечно многогранен, впрочем, как и Вселенная, занимавшая его воображение и вдохновлявшая на подвиг всечеловеческой жизни. Хорошо сказал о людях подобного уровня С.С. Аверинцев, подчёркивая самую суть: «не житейски-моралистическая, а философская дидактика, не постылая обыденная мудрость, а восторг ума, дерзновенно проникающего в тайну бытия».

Эмпедокл необычайно неуловим. Но в чем его необычайность? Распылённая временем-хроносом горсть фактов  – горькие слёзы, а не основание для подробной биографии, жизнеописания. В подобной ситуации мы следовали  проницательному совету славянофила, русского религиозного мыслителя А.С. Хомякова. В середине позапрошлого века в знаменитом своём трактате «Семирамида» он предлагал историку-исследователю сделать ставку не на одну лишь учёность, какою бы она ни была – античной или современной, – но и на внутренний дар (при условии наличия оного) видеть оком художественного воображения, называя его «поэтическим инстинктом в истории». Профессиональный учёный просто перегруппировал бы под углом своей идеи известные в науке факты. Путь перестановки фактов к истине не ведёт. А.С. Хомяков в своём исследовании «Семирамида» заметил: «Учёность может обмануть, остроумие склоняет к парадоксам: чувство художника есть внутреннее чутьё истины человеческой, которое не обмануть, ни обманываться не может». Чтобы ответить на возникающие вопросы, вступим в воображаемый диалог с Диогеном Лаэртским.

 Глава 2.   Диалог с Диогеном   
               
Прежде всего, обратимся к текстам Диогена Лаэртского, собравшего по крупицам всё, что помнила книжная античность об этом человеке-загадке. Думается, что в его неоднозначном произведении явно присутствует поэтическая способность автора к угадыванию истины, она пробивается сквозь тяжёлые камни его солидной компиляции. И самое главное, Диоген собрал все возможные факты об исторической и легендарной жизни не только Эмпедокла, но и его предшественников, современников и потомков. Знал он явно больше, чем написал, разбросав свои прозрения об Эмпедокле и по другим биографиям античных философов, выявив круг его предпочтений.
Между жизнью Эмпедокла и Диогена Лаэртского не менее 750 лет. Для русского слуха – подобная временная пропасть, уводящая в древнюю Русь с церковно-славянским и древнерусским, далеко не всегда понятным для нас языком и культурой, практически чуждый мир «отеческих гробов». Лишь историки, специализирующиеся на раннем Средневековье, знают и читают труды писателей столь отдалённой эпохи. Для Диогена, образованного ромея, время жизни Эмпедокла – заря классической античности, область единого культурного поля, на котором произрастают гении, его виртуальные и словно живые собеседники,  действующие герои созданной им книги. Язык его произведения греческий, но уже далеко не разговорный, а полумёртвый, окололитературный. Однако, он, несомненно, был знаком с  подлинными, сохранившимися до его времени текстами двух поэм, некоторых трагедий и медицинским трактатом «Врачебное слово».
С Диогеном Лаэртским, как замечал Ф.Ф. Лосев в предисловии к  его сочинению, «привольно и беззаботно».  Добросовестно и беспристрастно он изложил в десяти книгах всё, что знал о дорогих его сердцу двухстах греческих мыслителях. Это первое в истории словесности описание идей и фактов биографий выдающихся интеллектуалов античности разных веков, которые, как на дружеском симпозиуме, оказались рядом и пьют одно духовное вино – натурфилософы и платоники, пифагорейцы и эпикурейцы, стоики и другие. И рассадил их Диоген по главам-книгам по своему хозяйскому желанию, как симпозиарх, распорядитель пира. Присоединимся и мы к этому познавательному пиршеству, чтобы детально расспросить нашего собеседника об одном из его гостей – Эмпедокле.  Далее предлагаю стенограмму этой виртуальной беседы.

- Почему, Диоген, ты собрал всех философов под одной обложкой, хотя сам не являешься философом?
- Да, я не принадлежу ни к одному из существующих философских течений, все они – реки, питающие мою душу, мой разум, океан моего любопытства. Люди изначально искали жизненные опоры, внутренние ориентиры, чтобы не заблудиться в этой путанной и перепутанной действительности. И находили они их в мудрости. Любовь к мудрости и породила философов, любомудров.
- Эмпедокл для тебя – одна из таких опор?
- Да. Мне трудно было найти ему место в моей книге. Он то сливается с другими философами, как в звёздной туманности, то сияет одинокой звездой. Эмпедокл облекал мысли и чувства в яркие, точные и сочные, крепко запоминающиеся слова. Я тоже немного стихотворец, а подобное притягивается подобным.
- У кого-то я это уже слышал.
- У него же, у Эмпедокла.
- Но подобное скорее отталкивается друг от друга, а вот противоположности притягиваются.
- Это в физике, но не в метафизике. Эмпедокл, как и все эллинские мудрецы,  входит в душу, изнутри управляя поступками человека. Вряд ли прав был Аристотель, называвший этого сицилийца первым в истории человечества ритором. Мало в нём было школьного. Скорее он поэт, проросший в философию, художник слова, устремлённый к мудрости и красоте одновременно, а значит и к Истине. Его поэмы откровенны и проникновенны, они стали для последующих поколений спасительным средством, лекарством от безумия перед бесконечностью соприкасающихся миров. С самого детства в меня вошли слова Эмпедокла, они и сейчас звучат во мне, они делают меня сильнее, мужественнее, смелее. Я изучил его жизнь, оставив читателю самостоятельно судить о его философии.
- Но ведь эти же слова можно сказать и о мудреце, рядом с которым ты и поместил Эмпедокла, о Пифагоре. Почему они у тебя, Диоген, оказались вместе, в восьмой книге, один за другим да ещё рядом с Эпихармом, Архитом, Алкменом и другими? Логичней было бы рассказать о нём в следующей книге, вместе с Гераклитом, Ксенофаном, Парменидом, Мелисом, Зеноном Элейским, Левкиппом, Демокритом, Протогором. И компания более независимая и достойная, и друг друга они знали, и мысли общие высказывали.
- Я вычитал где-то, что наставником Эмпедокла был Телавг, сын и последователь Пифагора. До нашего времени дошла поэтическая строка Эмпедокла: «Славный Телавг, дитя Феано, дитя Пифагора!». Говорят, что в юности Эмпедокл слушал и самого Пифагора, и от него перенял дар чародейства, учительства и нравственного совершенства.
- А вот этого не может быть, и эта строка – сомнительного происхождения. Пифагор жил в VI, а Эмпедокл в V веке, то есть первый был старшим современником деда нашего героя, о котором тоже говорится в твоей книге. Возможно, именно он учился у Пифагора?
 - Возможно и так. Тогда и философская закваска у него от деда. Главное, что Пифагор бывал в Акраганте, а когда разразилась война между акрагантцами и сиракузцами, он выступил во главе войск Акраганта и погиб, не рискнув провести своих солдат через бобовое, священное для пифагорейца, поле.
- Если это не исторический анекдот, то, скорее всего, подобное событие могло произойти именно при деде Эмпедокла, а не в годы нашего героя. А в самом учении есть ли что между ними общего?
- Несомненно, хотя я не большой знаток их философских воззрений, но Пифагор и Эмпедокл утверждали, что души их странствовали во времени и в пространстве, меняя тела, причём, пребывали и в растениях и в животных, побывали даже в самом Аиде. Об этом они узнали, пытая свою глубинную память. Правда, есть и различие. Пифагор помнил и говорил о своих конкретных перевоплощениях, что, к примеру, некогда был Эфалидом, сыном бога Гермеса, когда и получил от олимпийских богов дар помнить все свои перерождения. Эмпедокл же называет безымянные создания – растение, рыбу, неких юношу и девушку.
- О переселении душ, метемпсихозе, Эмпедокл мог узнать и из других источников, например, от орфиков.
- Нет, всё же от Пифагора, а тот от индийских гимнософистов. Оба они говорят о «круге неизбежности», о том, что прекрасно помнят своё изначально божественное происхождение. Оба пеклись о «чистоте души», которая по смерти человека поднимается вверх и восходит к божественной сфере. Оба были людьми высокой нравственности и ответственности за свои деяния.
- Говорят, что и внешне они выглядели как олимпийские боги, что оба любили театральность, эффектность.
 - Вот именно! Оба они являлись перед слушателями в экзотичных одеждах, представляя себя людям величественными существами, подобными самому Аполлону.
- Это значит, что Эмпедокл подражал Пифагору?
- Почему бы и нет. Но, скорее всего, оба они следовали чаяниям толпы, которая в тот пышный век не приняла бы за пророка оборванца или заурядного человека.
- А в учении есть ли у них сходство?
- Трудно сказать. Учение Пифагора дошло в записях его учеников и последователей. Думается, многие идеи, как говорится, носились в воздухе. У Пифагора вроде бы было произведение, названное, как и у многих других любомудров, «О природе», где он вослед более ранним мыслителям утверждает, что чувственно воспринимаемые тела имеют четыре основы – огонь, воду, землю и воздух, которые в совокупности и составляют шаровидный мир, одушевлённый и разумный. Разве этого мало? Более того, Пифагор тоже писал стихами, редко, но всё же писал. По крайней мере, приписываемая ему книга «О целокупном» начинается гекзаметром: «Юноши, молча почтите вниманием это вещанье».
 Да и не только Пифагору, но и его современнику великому Анаксимандру подражал Эмпедокл. Диадор из Эфеса, к примеру, считает, что у последнего он и перенял трагедийную позу и помпезные, величественные одеяния. Эмпедокл требовал к себе особых, божественных почестей, которые ему и оказывала толпа. Одевался он в багряницу, подпоясывался золотым поясом, на голове у него красовался дельфийский венок, волосы он не подстригал, и они живописно струились по плечам. Вид его отличался царственной внушительностью, горделивостью, вдумчивой неулыбчивостью.  Всегда он был окружён эскортом почитателей и поклонников, образованнейших и талантливейших людей своего просвещённого времени.
- Может быть, дело не в подражании, а в том, что он также был одним из лучших среди людей своей эпохи и осознавал это, требуя от окружающих подобающего почёта. Это в христианской среде видится как проявление тщеславия, как греховность. Тогда же это означало лишь правомерное врастание личности в мир идеального, в божественный Сфайрос. Ценность человека мыслилась в сверхличном. И я ещё раз подчеркну, что Эмпедокл сложнее своих учителей. Пифагор и Анаксимандр не были поэтами.
- Как знать! Их идеи перешли к последующим поколениям в пересказе почитателей и учеников. А вот язык самого Эмпедокла является воплощением самой поэзии. Может быть, поэтому я и не смог проникнуть в смыслы его учения, что черпал он их из глубины  древней эллинской речи, которой он владел как бог, в равной мере дорийским и ионическим наречиями и ещё родственным ему сикульским. В эллинском мире по древней традиции первыми мудрецами всегда считались поэты. Я вот своё повествование о философах начинаю с имени легендарного поэта Мусея, который пел о Едином. Пифагор пел о числе, Анаксимандр о загадочном первоэлементе апейроне, Эмпедокл о единящем потоке любви и разящем вихре вражды, и всё это в высшем смысле Единое.
- Так значит, тайна гения Эмпедокла коренится в языке его поэм?
- Да. В бездне его языка я лишаюсь способности мыслить и лишь дойду до понимания тех или иных строк, как уже следующие погружают меня в пучину новых откровений …
-  Все названные тобою языки восходят к единому индоевропейскому корню. Из корневой глубины он и черпал материал для своих поэм, да и сам вышел из неё. Как я завидую тебе, Диоген, что ты прочел целиком то, что до нас дошло лишь во фрагментах. Как я мечтаю, что археологи где-нибудь в песках Египта обнаружат папирусы с его поэмами, как обнаружили стихи его старшего современника поэта Пиндара. Эмпедокл был верен глубочайшей древности, и она одарила его своими сокровищами.
- Он почитал прародителей, Аполлона Гиперборейского и Орфея, подражая богу и поэту. В своих гекзаметрах он упоминал именно Орфея, высоко ценя в языке именно орфическое начало. Но  Орфей не пел о Едином, да и сам был растерзан на части вакханками, спутницами бога Диониса. С точки зрения эллина он – богохульник. Скорее всего, Эмпедокл подражал поэту Гомеру. Этого мнения придерживался и Аристотель, который считал Эмпедокла скорее стихотворцем, нежели мыслителем. Он был убеждён, что акрагантец вдохновлялся «Илиадой» и «Одиссеей», когда создавал свои поэмы «О природе» и «Очищения». В первой он сжёг Трою мнений, во второй начертал жизненный путь человека к истине. Но в поэтическом таланте Эмпедоклу Аристотель всё же отказывал, впрочем, как и в таланте мыслителя.
- Такова манера гениев, они не терпят равных. Да и как может учёный угадать поэта! Вослед Аристотелю другой профессиональный мыслитель, близкий к моему времени, Гегель, отказывал Эмпедоклу в праве называться философом, а поэт и учёный Гёте, путешествуя по родной земле нашего героя, даже не упомянул его имени. Признаюсь, я пробовал сам перевести гекзаметры Эмпедокла, но затерялся и в глубинах его чувства, и в проницательности мысли. Мне показалось, что «Очищения» имеют большую поэтическую силу. А какую из поэм он написал первой?
- Думаю, «О природе». И не только из-за банальности названия. Она рисует бытие Вселенной, материальный мир, а вторая –  «Очищения»  – повествует о странствиях души, пути Истины, то есть о духовном мире. Обе поэмы достигают 5 000 стихов и неотрывны друг от друга. Многие столетия в детстве их изучали все греки, ныне эта традиция угасает. В них, по мнению Аристотеля, Эмпедокл порой достигал гомеровской силы, пользуясь метафорами и прочими поэтическими тропами. Но Гомер оказался счастливее, с него начинается изучение греческого языка. Помимо этих поэм, говорят, Эмпедокл написал в стихах «Переправу Ксеркса» или даже «Персидские войны» и «Воззвание (гимн) к Аполлону», судьбы этих поэтических творений неизвестны, так как они были утрачены ещё в древности. Но если Аристотель так говорил, то, значит, в его время они ещё входили в круг эллинского чтения. И ещё он свидетельствует, что Эмпедокл сочинял трагедии.
- Вполне правдоподобно, исходя из особенностей его склонной к театральным эффектам натуры.
-  Это подтверждает Неанф, сообщая, что ему лично известны семь из них. Мне же встречались лишь философско-поэтические отрывки из его драм.
- По-твоему, в поэзии заключена философия?
- Конечно. Но в его юные года она была ещё в стадии цветка, а в зрелости в плодах-метафорах Эмпедокла уже заключены семена мудрости.
- Кого ты назовёшь учителями Эмпедокла?
- Да всех его великих предшественников, и не только эллинов, но и, так сказать, варваров. Вот, например, египетские жрецы почитали вещество. Для них первооснова мира материальна, а сам мир шарообразен и имеет начало, а, значит, и конец. Персидские маги обожествляли три стихии – огонь, землю и воду, а местом обитания богов, олицетворяющих эти стихии, считали воздух. Кельтские друиды верили, что главное на пути человека к богам – не делать зла ближним, в чём с ними созвучны библейские пророки.  Ещё за полтысячелетия Соломон в Книге притчей говорил: «Ненависть возбуждает раздоры, но любовь покрывает все грехи» (10.12). Или, например, «Лучше блюдо зелени, и при нём любовь, нежели откормленный бык, и при нём ненависть» (15.17.)  Ну, чем не Эмпедокл! Впрочем, ты можешь подробнее узнать об этом в «Книге первой» моего сочинения. Мысли эллинов и варваров были для Эмпедокла раскрытым свитком. У Феофраста нашёл я свидетельство, что Эмпедокл, не знаю уж в каком возрасте, учился у Парменида, знаменитого философа из города Элеи, окраинного полиса Великой Греции. В свою очередь Парменид являлся слушателем старца-поэта Ксенофана и местных пифагорейцев.  Впрочем, Гермион утверждает, что и Парменид и Эмпедокл вместе учились у неподражаемого вечно странствующего Ксенофана. Замечу, что все они оставили свои книги, написанные чистейшим гекзаметром. Ксенофан не был пифогорейцем, но был поэтом! Он и мог повлиять на юного Эмпедокла.
- Ксенофан как поэт явно слабее Эмпедокла. Будучи в Акраганте, он мог посетить дом Эмпедокла и по просьбе либо деда, либо отца, уважительно относившихся к его философии, стать наставником юного и одарённого от природы мальчика. Думается, что именно от Ксенофана Эмпедокл перенял образ Бога как совершенный Сфайрос, миротворящий символ Вселенной. 
- Парменид был также старше Эмпедокла, его книга, написанная классическим гекзаметром, носит традиционное для того времени название «О природе», а посему и он оказывал влияние на нашего героя. Сам Эмпедокл уже в юности мог посетить Элею, город его обитания. Там он вместе с Милиссом и Зеноном мог стать на некоторое время учеником этого мыслителя. Но если Зенон шёл вослед учителю, останавливая время в мысленной вселенной, то Эмпедокл пошёл ему наперекор. Замечу, что при жизни Эмпедоклом восхищались  как первостатейным поэтом. Есть свидетельство Фаворина о том, какой эффект произвело чтение поэмы «Очищения» на стадионе  в Олимпии. Причём читал её не автор-философ, а рапсод Клеомен. Стихи Эмпедокла были встречены восторженным рукоплесканием. Весь стадион ликовал. Все, кто были на олимпийских играх, а была, считай, вся образованная Эллада, включая гостей из Великой Греции, Скифии, Африки, Азии, унесли в свои края её целебные строки. А когда в Олимпии появился сам автор, ему воздали чуть ли не божественные почести. Однако, ещё нужно подумать, поэтическая или философская ипостаси поэмы произвели на греков такое мощное воздействие.
- Интересно, а были последователи у самого Эмпедокла, философскую или поэтическую составляющие его творчества они восприняли и продолжили?
- Тут следует признать, что ученика-философа он не оставил. Вот, например, Аристотель в сочинении «Софист»…
- Это произведение до нас не дошло.
- Не важно. У меня оно на столе. Так вот, Аристотель со всей присущей ему серьёзностью и авторитарностью утверждает, что Эмпедокл изобрёл риторику, а его современник и сотоварищ Зенон – диалектику. Своё «изобретение» Эмпедокл безвозмездно передал Горгию, сицилийцу из города Леонтины, который соединил ее со словесной диалектикой и довел до совершенства, повлияв на стиль Сократа, Платона, а затем и самого Аристотеля, да и целого поколения софистов, профессионально занятых преподавательским и ораторским делом. Замечу, повлиял на стиль, но не на идеи! Сам же Эмпедокл занялся более важным делом, оставаясь стихотворцем и философом в одном лице.
В учебнике риторики Горгия мы находим поросль от Эмпедокла, умело взращённую этим замечательным человеком, воплотившим в своей судьбе жизненную философию своего учителя. Известно, что Горгий прожил 109 лет. Если верить Аристотелю, утверждавшему, что Эмпедокл прожил 60 лет, то он чуть ли ни вдвое пережил своего великого наставника, сохраняя память о нём. Более того, он намекал, что смерть Эмпедокла наступила значительно позднее, что о последнем этапе его жизни сказано много недостоверного. Сам Горгий говорил, что перед тем как расстался со своим учителем, он видел, как тот занялся чародейством.
- Действительно, и в моё время Эмпедокла всё чаще называют чародеем, неким шаманом античности. Но это, скорее всего, говорит в пользу поэта, а не философа.
- А может быть, в пользу чего-то третьего? Современники дали ему имя Ветролов.  Называли также Ветрогоном или даже Укротителем ветров.
- Если вдуматься в деяния Эмпедокла, ставшие легендами ещё при его жизни, то большинство из них находит вполне реалистическое объяснение. Эмпедокл умел находить нестандартные решения. Всё, что выходило за рамки традиционных представлений, не практиковалось в повседневной жизни, могло быть сочтено чародейством. В моё время подобное инженерное решение экологической проблемы вряд ли было бы окружено всенародным восхищением.
- А вот пример чародейства Эмпедокла, поражающий всех его биографов и меня в том числе. В хорошо известной и в моё время книге врача Гераклида «О болезнях» приводится случай оживления Эмпедоклом молодой женщины по имени Панфея, которая тридцать дней была без дыхания и биения крови. Об этом лично поведал ему ученик и близкий друг Эмпедокла, знаменитый в Сицилии врач Павзаний, присутствовавший при этом чуде. Воскрешение Панфеи врач Гераклид назвал «волховством».
- Да и я не нахожу этому научного объяснения. В своей книге я ещё вернусь к этой тайне.
 - Позволь продолжить. Расскажу, что произошло после. Жители Акраганта это чудесное событие почтили грандиозным жертвоприношением, которое было совершено недалеко от Писианактова поля. Слава его как врача и чародея достигла апогея. По этому поводу восемьдесят лучших граждан полиса собрались на пир. После обильного возлияния и чествования виновника торжества, все заснули прямо под развесистыми оливами. Вместе с ними уснул и Эмпедокл. То, что произошло дальше, рассказывали многие очевидцы, хотя свидетельства их разнятся. Но в одном они единодушны – Эмпедокл исчез. В скором времени пропала и Панфея.
Начали следствие. Никто ничего путного вспомнить не мог. Опросили слуг. Один из них поклялся, что ровно в полночь он услышал, раздающийся с неба сверхчеловеческий голос, призывавший к себе нашего героя: «Эмпедокл!» Слуга раскрыл глаза и был ослеплён невозможно ярким небесным светом, всё буквально растворилось в блеске льющихся огней. Когда это явление закончилось, Эмпедокла уже на своём месте не было. Далеко не все поверили этому рассказу. За пропавшим снарядили всадников. Всё было осмотрено. Эмпедокл исчез. Исчезла и воскроешённая им женщина.
   Тогда Павзаний, страстно любивший своего учителя, приказал прекратить тревогу, а поскольку происшествие выходит за пределы здравого смысла, то Павзаний предложил принести Эмпедоклу гекатомбу как богу. Больше в Акраганте Эмпедокла никто не видел. Граждане установили ему статую с покрытой головой. Перед римским сенатом позже была установлена скульптура, изображавшая Эмпедокла с непокрытой головой: благородное лицо, царственная осанка. Портретов его я и сам видел множество. На них он всегда один и тот же: неизменно сумрачное лицо, страдальческий взгляд, курчавая борода. Их покупают и хранят в своих домах простые ромеи. И, знаешь, на это изображение люди молятся, как христиане на лик своего почитаемого святого.
-  Твой рассказ мне представляется слишком уж театральным, чтобы в него поверить.  А вот свидетельство о семисотлетнем бытовании «икон» Эмпедокла очень интересно. Мне известно изображение Эмпедокла на медали или монете, отчеканенной в Селинунте, но это скорее изображение бога: крепкое тело, подобное Гераклу, внушительных размеров голова, непропорциональная фигура, в одной руке некий магический прибор, в другой лоза или смычок. Сейчас уже и не определить.
-  Да, многие заблудшие души всё ещё молятся Эмпедоклу, считая его «святым», божьим человеком. А историй об исчезновении философа из видимого мира множество.  Есть и другие версии происшедшего тогда невероятного случая, причём без всякой мистики. Гиппобот утверждает, что, после феерического воскрешения Панфеи,  оказавшись на вершине славы, Эмпедокл незаметно удалился от дружеского застолья и направился прямиком к действующему вулкану Этне. Эта история стала анекдотом, и нет образованного человека, который бы не знал, что философ, желая остаться в памяти людей богом, бросился в жерло Этны. Но подземные силы выкинули его медную сандалию прямо к ногам учеников и почитателей, которые якобы поняли в тот миг, что их учитель всего лишь человек. Однако Павзаний эту версию отрицал. Да и я в неё не верю. Добросовестный учёный Тимей убеждает меня, что Эмпедокл, устав от суеты цивилизованной жизни, просто покинул Сицилию и обосновался как частное лицо на Пелопоннесе, где и умер от несчастного случая: отправился на своей колеснице в Мегары на какой-то праздник, расшибся, сломал бедро, разболелся и скончался в 77 лет.
- Выходит, что в 422 году.
- Есть и другие рассказы о его кончине. А то, что могила его неизвестна, ничего не доказывает. Могила Гомера тоже неизвестна. Однако, мегарцы считали, что Эмпедокл похоронен на их земле. Я даже по этому поводу сочинил стихи:

Истинно так говорят: упав Эмпедокл с колесницы,
    Правую ногу сломал, в том и была его смерть.
Если бы в горный огонь он бросился, жизни взыскуя,
   Как же гробница его встала в мегарской земле?

- Стихи так себе, да и рассказы твои об Эмпедокле не всегда убеждают меня. Слишком много в них фантастического. И если Эмпедокл был погребён в Мегаре в разгар Пелопонесской войны, то почему о нём не упоминает в своих исторических книгах Фукидид?
- А зачем это ему? Он рассказывает о кровавой вражде между Афинами и Спартой, а поэт пел о всепобеждающей Любви.
- Но, может быть, Эмпедокл просто затаился или сменил имя?
- В двадцатые годы его века в Греции разразилась страшная эпидемия чумы. Эмпедокл, находясь в эпицентре Распри, в силу своего возраста, в войне не мог участвовать, но безымянным врачом ему ничто не мешало приносить людям пользу. А в таком облике молодой Фукидид мог его просто не заметить. И уж совершенно точно, в Акраганте в 427 году его не было, поскольку в шестой и седьмой книгах, повествуя о сицилийском походе, он не мог бы умолчать о влиятельном акрагантском политике.
-Любопытно, что Акрагант в годы этой войны один из немногих отказал от союза и с Сиракузами, и с Афинами, противоборствующими сторонами, и сохранял нейтралитет. По словам Фукидида, Акрагант, который по мощи не уступал Сиракузам, а те, в свою очередь, «ничуть не меньше Афин» (с.283) «не предоставил прохода через свою область» (с. 321) афинским войскам. Не свидетельствует ли это о влиянии идей Эмпедокла, в частности, о Вражде как разрушающей Единое губительной для человека силе?
- Вполне возможно.
- Но почему Эмпедокл захоронен именно в Мегарах?
-  Этот древний город – родина поэта Феогнида. Аристократическую по стилю и мыслям книгу его «Элегий» хорошо знали в Сицилии, поскольку он сам туда был сослан в свои зрелые годы. Не исключено, что он бывал в гостеприимном доме  деда Эмпедокла. История любит параллели. Феогнид упокоился в Акраганте, Эмпедокл в Мегарах.
- Из Мегар одна дорога вела в Афины, другая в Фивы. По какой из них пошёл Эмпедокл?
- Он направился к вершинам Киферона, туда, где туманится золотистый Парнас, живописно возвышается Геликон и струит свои звучные воды Ипокрена. Там до сего дня бродит тень Гесиода.
- Вот загнул! Да ты, Диоген, воистину поэт! Может быть, дело обстояло прозаичнее и Эмпедокл, как широко известный врач, нашёл себе убежище в Асклепионе, храме бога-врачевателя в теснине Эпидавра?
- Может, и так. Доподлинно известно, что Эмпедокл не добровольно покинул горячо им любимый город, а был изгнан из него своими политическими противниками за влияние на демос.
- Остракизм?
- Мне доподлинно известно, что Эмпедокл чуждался всякой власти, включая и народовластие. Известно, что он своим авторитетом повлиял на роспуск Тысячного собрания. Несмотря на свою царственную внешность, он предпочитал простую жизнь, без начальства сверху и подчинённых снизу.
- Возможно. Но скажи, Диоген, есть ли у тебя достоверные сведения об Эмпедокле, как о реальном человеке, о его, так сказать, анкетной биографии?
- Все известные, сохранившиеся в библиотеках Константинополя факты, даны в моей книге. Но я не отделяю реального от фантастического. Порой вымысел хранит больше истины, чем достоверный факт. Да и насколько эти «факты» достоверны? Много веков утекло.
- И всё же, что из более или менее достоверного ты знаешь?
 - Поэт и философ Эмпедокл был сыном государственного человека по имени Метон. Об отце, помимо того, что он был одним из правителей в родном городе Акраганте, аристократом по происхождению и демократом по убеждению, сыном олимпионика Эмпедокла, ничего более не известно.
Отпрыск блестящего рода, внук богатейшего в городе деда- соименника, он, безусловно, получил блестящее, самое лучшее домашнее и школьное образование. Пифагорейцы и орфики были его учителями.
- Сейчас установлено имя и его прадеда, одного из основателей Акраганта, выведенного колонистами из города Гела, что на юго-восточном побережье Сицилии, недалеко от Сиракуз.  Звали его Эксенет. Но продолжай, у меня ещё будет возможность вернуться к этому сюжету.
- Дед Эмпедокла стал героем Акраганта, когда его внук только что родился и был ещё младенцем. В 71-ю олимпиаду он одержал победу в скачках на колесницах. Вернее, не он сам, а его лошади, управляемые опытным возницей. Но в те времена считалось, что боги посылают удачу, а значит, благосклонны именно к владельцам лошадей, а таковыми могли быть только знатнейшие и богатейшие граждане полиса. Стоимость породистых коней была баснословно высокой, а уход за ними и тренировка требовали не только денег, но и досуга, опыта и внимания. Так что воздух конюшни знаком нашему персонажу с раннего детства. Сами владельцы скакунов ими, как правило, не правили, для этого существовали профессиональные возницы. Достаточно сказать, что последующими олимпиониками из Сицилии были не простые граждане, а верховные правители – тираны Сиракуз и Акраганта Гелон и Ферон, воспетые поэтами Пиндаром и Симонидом. Тогда считалось, что победители в олимпийских играх отмечены самим Зевсом, даже имена их воспринимались как «счастливые». Скорее всего, своё имя новорожденный получил в наследство, как счастливое имя деда.
- 71-я олимпиада датируется примерно 496-495гг. до н.э. Это совпадает с принятым нами временем рождения младшего Эмпедокла. А что известно о его матери?
- Ничего. Мы даже имени супруги Метона не знаем. Ясно, что муж, занимавший в Акраганте высшие государственные должности, не мог взять в жёны простую девицу. Для греков любовь и брак не обязательно должны совпадать. Брак – установленный временем и традицией институт рождения законных детей, родовитость которых должна подтверждаться и со стороны отца, и со стороны матери. Если бы она была из аристократической акрагантской семьи, то, скорее всего, её имя было бы известно. В Сицилии рынок невест был шире, чем в материковой Греции. В него входили знатные девушки из родовитых, включая царские династии семей аборигенов, до греческого населения острова и потоков колонистов с Крита времён царя Миноса. Думаю, она была из знатного сикульского рода, возможно, царя Дукетия. Косвенно об этом говорят два факта: предложение Эмпедоклу царской короны и название им стихии воды, одного из четырёх корней мироздания, именем сикульской богини небесных слёз Нестис.
- И Эмпедокл, отец Метона, согласился на такой брак?
- Союз с родовитыми сикулами, несомненно, был выгоден дому крупного греческого землевладельца.
- Вернёмся к знаменитому деду. 
- Об Эмпедокле старшем есть упоминание в «Записках» Фаворина. В них говорится, что он был сыном Архинома, что может означать не имя, а должность главного городского начальника. Ваши учёные установили, что звали его, как ты мне сообщил, Эксенет.
- Да. Значит, Эксенет занимал эту высокую должность. Сейчас установлено, что был у него брат Калликратид, о коем более ничего не известно. Помимо Метона, был ещё один, скорее всего младший сын, носивший имя своего деда – Эксенет, дядя нашего героя. Вместе со своим отцом он участвовал в 71-й Олимпиаде и победил в борьбе или беге.
- Продолжу. По своим убеждениям дед был пифагорейцем. После победы на играх, он принёс в жертву для священных послов не быка из плоти, как было принято в тогдашнем греческом обществе, а быка, вылепленного из ячменного теста и мёда. Скорее всего, именно дед приобщил внука к философии Пифагора, способствовал его обучению у пифагорейцев, неких Гиппарса и Бронтина, как об этом говорит Телавг. Имеются свидетельства древних комментаторов, что Эмпедокл не выдержал правил этой школы – не разглашать тайн учения Пифагора простым смертным, то есть непосвящённым. Эмпедокл якобы перенёс многое из узнанного в свои стихи и сделал эти «тайны» достоянием всех. Пифагорейцы его изгнали, а за поэтические произведения публично осмеяли. Такая же участь постигла Филона, а после и знаменитого Платона. Пифагорейцы постановили, что более в свой Союз поэтов они не допустят. И, как известно, пострадавший Платон сам изгнал поэтов из своего идеального государства.
- Это ли не крайний аргумент в пользу того, что ни Пифагор, ни его последователи поэтами не были! Прости, это я к слову, продолжай же! В беседе со мной ты немного выходишь за пределы написанного в твоей книге, и, хотя повторяешься и порой говоришь вполне очевидное, мне интересно тебя слушать.
- После смерти отца (450-е гг.), Эмпедокл получил значительное наследство. Будучи к этому времени известным в Акраганте врачом, он занялся благотворительностью и политикой. Часть наследства он раздал бедным девушкам-невестам в качестве приданого. Приданое для девушки оценивалось в огромную сумму, не менее 10 талантов. Возможно, на его отношение к молодым бесприданницам повлияла сестра. Жаль, мне не известно её имя. Но, судя по всему, она была верным другом и доверенным лицом поэта, поскольку распоряжалась его духовным наследием. Известно, что именно она уничтожила, сожгла его ранний поэтический опыт, «Персидские войны» – намеренно, из-за незавершённости этих стихов, а «Воззвание к Аполлону», скорее всего, по случайности. Аристотель свидетельствует, что Эмпедокл восхищался Гомером и достиг великой силы слога, пользуясь метафорами и прочими поэтическими приёмами.
- А как Эмпедокл относился к любви, к сексу с женщиной?
- Не думаю, что любовные игры он ставил особенно высоко. В памяти его биографов сохранилось по этому поводу лишь его изречение, когда на вопрос к нему, как врачу: «Когда лучше всего спать с женой?», он ответил: «Всякий раз, как хочешь обессилеть». Более ничего не известно.
- Сам он был женат?
- Скорее всего, следует ответить на твой вопрос положительно. Есть упоминание, хотя и очень смутное, о дочери. Имя его жены неизвестно. По обычаю древних греков он должен был создать свою семью в тридцатилетнем возрасте и стать домохозяином. Женитьба в те времена была простой сделкой, свадьба – договором для «вспахивания законными детьми». Лишь рождение сына, наследника, делало брак окончательно свершившимся фактом, а жену – законной женою.  Развод был возможен лишь через архонта города. Но о сыне Эмпедокла сведений нет, род его прерывается на нём самом.
Жёны, поскольку невестами становились уже в подростковом возрасте, были вдвое младше мужей. О чём говорить умудрённому мужу с девчонкой, ещё совсем недавно игравшей в куклы? Юную жену, как маленького зверька, сначала приручали, а когда она обретала способность к содержательному разговору, то уже становилась матерью и больше общалась с детьми, нежели с мужем. Ей покровительствовала богиня Кора, особа малозаметная на Олимпе.
- В русском языке сохранилось слово с индоевропейским корнем «покорная», видимо, в древности оно первоначально означало «живущая по завету Коры».
- Похоже на это. Покорность мужу и у эллинов была обязательной добродетелью супруги. Да и откуда взяться у неё своей воле, когда она, кроме приданого, не имела другой материальной опоры в чужом для неё доме мужа.
- А какие чувства питал Эмпедокл к родному городу, к Акраганту?
 - Свой город, а он был его жителем в четвёртом поколении, Эмпедокл называл великим. Возможно из-за значительной численности населения, возможно из-за роскоши, в которой пребывали его земляки.  Ему принадлежит высказывание: «Акрагантцы едят и пьют так, словно завтра умрут, а дома строят, словно будут жить вечно
- Остроумно. Толковать можно различно. В одном Эмпедокл был прав: храмовые строения в Акраганте сохранились до моего времени, до третьего тысячелетия, лучше, чем в Афинах и других городах материковой Греции. А вот забота о рационе горожан изобличает в нём врача!
- Врачевание он считал естественным искусством. Мне довелось прочесть его «Врачебное слово». Поэзию он называл «целебным словом», а музыку, точно подобранную, действенным врачебным средством. Как среди государственных людей, так и среди лекарей он не выносил выскочек, ставящих себя не по заслугам выше других. Таким, судя по всему, был акрагаский лекарь Акрон сын Акрона. Когда отец его опочил, сын, чтобы почтить память известного врачевателя, потребовал у Городского совета поставить ему памятник на самом высоком холме Акраганта. Эмпедокл, будучи членом этого Совета, произнёс протестующую речь. Обращаясь напрямую к членам Совета, он заметил, что не для своего покойного родителя, а для вящей своей личной известности старается сын. Сам покойный был скромен, он прекрасно осознавал, что среди врачей Сицилии он не первый, хотя и не последний. Памятник, если его поставят, станет насмешкой над его памятью и несправедливым средством возвышения его сына. Никто не оспаривает достоинств усопшего, ни один жрец-целитель не скажет о нём плохого. Но что же было бы, если всем, свято сохраняющим верность клятве врача, ставили памятники?
Речь Эмпедокл заключил риторическим вопросом: «Если поставим памятник, то какую надпись, Акрон, ты бы хотел увидеть на нём?» Не дожидаясь ответа, он тотчас же сочинил стихотворный экспромт:

Врач Высокий, Высокого сын, высокий в искусстве,
   Лёг на высоком холме в граде высоком своём.

- Неплохой каламбур! «Акротес» с древнегреческого переводится как «высокий», «имеющий высшее положение». В демократическом обществе опасно носить такое имя. Но врачом он был хорошим.
- Не исключено, что эта эпиграмма принадлежит поэту Симониду, старшему современнику Эмпедокла. Сам же Эмпедокл свой врачебный талант ставил высоко. В поэме «Очищения» он говорит: «…за мною следуют все, вопрошая… от разных недугов слово целебное слышать стремятся, ко мне обращаясь». А Тимон, потомок враждующего с Эмпедоклом рода, оставил нам такие строки о нём:

                «… лаясь бесстыдно,
Всё, что сумел, суеслов Эмпедокл обернул наизнанку,
Ставя основы, которым самим потребны основы».

- Это крайнее и несправедливое суждение, но, как поэт, Эмпедокл был острословом, о чём свидетельствуют и его стихи. Тимон говорит не о его врачебной деятельности, а об основах, философских корнях мироздания. В своей главе об Эмпедокле само учение Эмпедокла я  не рассматриваю, поскольку для меня интереснее его БИОС, жизненный путь души и тела. Порой мне кажется, что его житие более философично, чем оформленные в поэтический текст мысли.
- Они неотделимы, и чем больше мы осмыслим суть личности мудреца, тем яснее предстанет и его философия. Вернёмся к биосу, поскольку в дело с Акроном стоит внести ясность. В таком добротном источнике, как «Суда», наиболее полном греческом лексиконе, составленном около 1000-го года н. э., есть сообщение о том, что Эмпедокл вместе с осмеянным им Акроном из Акраганта преподавал врачебное искусство в Афинах. У Плутарха говорится: «врач Акрон прославился в Афинах во время великой чумы, велев разжигать рядом с больными костры», Плиний в своей «Естественной истории» сообщает, что Акрон из Акраганта – родоначальник эмпирической медицины, а вдохновил его на это Эмпедокл-физик. Возможно, речь идёт о другом Акроне, но не исключено, что надгробная речь Эмпедокла послужила причиной к разрыву отношений с этим известным в своё время акрагантским родом врачевателей.
- Ссориться с Эмпедоклом было небезопасно. По свидетельству Плутарха, в родном городе Эмпедокл обладал не только авторитетом великолепного ритора, но и огромной политической властью, к примеру, «уличив знатных горожан в преступных деяниях и расхищении казны, Эмпедокл добился их изгнания» . Однако, продолжай, Диоген.
- Неанф Кизикский пишет, что после смерти своего отца Метона Эмпедокл заметил, что в городе стала распространяться зараза тирании. Уже в то время у него было достаточно политической власти, чтобы убедить сограждан покончить с распрями и сохранять определённое законом равенство. Аристотель, которого не заподозришь в любви к философии Эмпедокла, да и к нему самому, отмечал его склонность к простой жизни, свободолюбие и ненависть к любым проявлениям тирании. Именно он приводит интересный биографический факт отказа Эмпедокла от царской власти, предложенной ему жителями Акраганта.
- Однако, это сообщение Аристотеля вызывает справедливое сомнение. Возможно, он просто хотел усилить такие его качества как народолюбие и веру в справедливость. В моё время «царь» воспринимается как потомственный властитель, монарх, самодержец. У сицилийских греков V в. до н.э. подобные цари, басилевсы, давно ушли в прошлое, а басилевсом называли государственного человека, должностное лицо, короче, одного из чиновников-архонтов, ведавшего не казной, а всего лишь нравственной жизнью горожан. Считалось, что басилевс-архонт должен быть не только благородного происхождения, но и отличаться безупречной нравственностью. Так было и в Афинах. В Спарте сохранялись, как дань традиции, цари-басилевсы. Их было одновременно два, но власть у них было не царская, а полководческая и то лишь во время боевых действий. Вместо термина «басилевс» на Сицилии в ходу было слово «тиран». Тиранов не выбирали, как архонтов-басилевсов. Ими становились путём насилия, вооружённого переворота, захвата власти. А тираническую власть Эмпедокл люто ненавидел.
- Согласен. У Тимея я вычитал важный эпизод, который хочу тебе пересказать в больших подробностях, чем вошло в мою книгу о жизни философов.
Как-то один из архонтов Акраганта пригласил Эмпедокла на симпозиум. В указанное время достопочтенные греки собрались. Надо отметить, что обедали греки поздно, ближе к сумеркам, особенно на юге Сицилии, где дневная жара была невыносимой. Столы уже были накрыты и пододвинуты к лежанкам, на которых и разместились гости. Они приступили к трапезе в предвкушении вина и застольных бесед, сопровождавших обильные возлияния. Уже зазвучала музыка, а вина всё не подавали. Стройные рабыни-азиатки танцевали под звуки флейты и кифары. Но это не уменьшало напряжённой атмосферы.  Архонт, хозяин дома, объяснил собравшимся, что ждёт важного гостя. Все молчали. Видимо хозяин дома был из тех, с кем шутки плохи. По правую руку от него действительно пустовало ложе. В Греции того времени не в обычае было ждать опаздывающих гостей, какое бы высокое место они ни занимали в управлении полисом. Вослед еде, часто приправленной специями, непременно должны были подавать вино. Чеснок и лук, лежащие на отдельных блюдах, лишь возбуждали жажду. Пауза изрядно затянулась. Пальцы гостей слипались от жира жаренного барашка. Древние греки ели руками, захватывая мясо пятернёй, отламывая куски рыбы и дичи, закусывая овощами. Пальцы очищали мякишем хлеба. Хозяин не давал указания рабам подносить чаши с тёплой водой для омовения рук. Давно пора было надеть на головы венки из цветов и ароматных трав и совершить обрядовое моление гению. Но где же вино! После традиционного моления обязательно выпивался глоток-другой не разбавленного водою вина.
Неожиданно, в полной тишине прозвучал голос Эмпедокла: «В чём дело? Почему нет вина?» Все присутствующие на симпозиуме вздрогнули. Хозяин, указав на пустующее ложе, заносчиво произнёс: «Большого гостя ждём. Чиновника из Совета». Эмпедокл, которого никто не поддержал, вынужден был сдержать своё справедливое возмущение.
Вскоре явился опоздавший, возлёг как ни в чём ни бывало на ложе и был назначен хозяином-архонтом распорядителем пира, симпозиархом. Тот же час внесли лучшее вино, и важный симпозиарх повелел пить его или выливать себе на головы. Эмпедокл промолчал, но затаил в себе негодование. Он, беседуя за чашами вина, на которое, как известно, не обижаются, понемногу разговорил соседей и установил, что хозяин дома решил захватить в городе власть, стать тираном, а этот гость являлся его высокопоставленным сторонником. Любое проявление тирании было противно Эмпедоклу, а запрет на вино довёл это чувство до высочайшего накала.
На следующий день он пришёл на Ареопаг, к храму Зевса, призвал к ответу хозяина-архонта и его ночного гостя, принародно доказал их вину и добился осуждения.
- Редкое сочетание дарований! Поэт, политик, врач, ритор, философ, чародей…
- Нет, в чародействе Эмпедокла я бы не уличал.
- Но разве не волшебство то, что он творил с помощью простой кифары?
- Что ты имеешь в виду? То, что Эмпедокл был ещё и неплохим музыкантом, мне известно. Но в те времена любой образованный эллин умел играть практически на всех музыкальных инструментах.
- Скорее всего, Диоген, тебе не известен факт из биографии нашего героя, который сохранился в творениях философа и мистика Ямвлиха.
- Таковой мне не известен.
- Не мудрено, он родился в соседней с тобой римской провинции – Сирии, но уже после твоего ухода из жизни. Есть в нём нечто созвучное с Эмпедоклом. Так, например, целью человеческой жизни он также считал единение с богами, а в сфере Единого числил такие мировые сферы как земля, вода, воздух, огонь…
- Тысячелетие без изменений!
- Конечно же, изменений тьма. К этим четырём основаниям он добавил семь планет и эфир, а понятийный аппарат так усложнил, что лишь посвящённые его понимали. Он собрал все возможные сведения о чародействе и магии всех времён и народов. До моего времени дошел его рассказ, который можно озаглавить «Эмпедокл и лира».
- Ты его можешь пересказать?
- Попробую, только учти: не искажая фактов, я включаю свои толкования, своё творческое воображение.
- Согласен.
- Известно, что Эмпедокл, помимо традиционных медицинских средств, умел врачевать словом и музыкой. Однажды его пригласил на симпозиум акрагантский присяжный судья Анхит, который недавно вполне справедливо осудил на смерть некоего богатого гражданина за богохульство и преступное небрежение к своим государственным обязанностям. У этого человека, в жилах которого, несомненно, текла варварская кровь, был сын, разгневанный решением суда и убеждённый в том, что в смерти отца виноват именно этот блюститель закона. «Око за око!». Он решил мстить.
Юноша без приглашения ворвался в дом Анхита с обнажённым мечом и в таком бешенстве, что слуги не смогли его остановить. В это время Эмпедокл играл на лире, стремясь побудить гостей к пиршеству.  Узрев ворвавшегося вооружённого юношу и мгновенно оценив ситуацию, он тотчас же перестроил лад лиры с воинственного на мирный. Встал между юношей и гостеприимцем Анхитом и заиграл. Словно ниоткуда полилась умиротворяющая музыка. Дерзкий юноша оторопел и остановился.
Что за смягчающую гнев мелодию мгновенно подобрал Эмпедокл, история умалчивает. Ямвлих лишь приводит гомеровскую строку из «Одиссеи»:

Гнев унимая и скорбь, забвенья всех бедствий даруя…

Какая мелодия его сопровождала – неизвестно. Но несомненен факт, что юноша тотчас был избавлен от безумия. Гнев его увяз в музыке, как оса в капле мёда.
Остановилась и подоспевшая стража, успокоились гости. Музыкальный лад всех присутствующих привел в согласие друг с другом, пробудив чувство всепрощающей любви. Как врач Эмпедокл и прежде применял музыку в деле врачевания. Он знал, как музыка воздействует на пульс, а значит на биение сердца, на мыслящую, как он полагал, кровь, омывающую человека изнутри.
Безумие юноши окончательно рассеялось. Он прозрел. Невольно заговорили о музыке, вспомнили хорошо известный эпизод из жизни Пифагора, когда тот остановил пьяного до безобразия человека, не позволив ему, как сейчас Эмпедокл, совершить преступление. Пьяный грек пытался поджечь дом, в котором находились его возлюбленная с соперником. Пифагор, заметив, что звуки фригийского воинственного лада настраивают душу пьяного безумца на противозаконные действия, приказал просто переменить лад, что и отрезвило безрассудство влюблённого, который сел и заплакал в такт эолийскому ладу.
Эмпедокл, искушённый во врачевании, поведал собравшимся о своей практике излечения больных музыкой, придя к философскому обобщению: какова музыка, таков и человек, таков и полис (государство), а посему политикам следует подумать, какие лады и в какое время должны воздействовать на граждан. Музыкальным согласием высших сфер живёт человеческая душа, полная не проявленных в разуме впечатлений о божественном мире. Голос человека, невидимое колебание струн, дыхание флейты, даже колебание хвоинок под напором ветра – всё это воздействует на человека, приводит к согласию с миром и самим собой. Музыка мира в каждом из нас звучит по-разному, то побуждая к любви, а то, как флейты спартанцев, призывая к сражению, вражде, войне.
Ямвлих свидетельствует, что Эмпедокл своей музыкой не только избавил от неприятностей хозяина дома, но и юношу от смертоубийства, тем самым обрел верных друзей на всю жизнь.
- Прекрасная история! В моё смутное время это искусство почти утрачено. Эолийские лады забыты, на души простолюдинов влияет не музыка сфер, а христианские гимны и слова молитв.
- Это божественная музыка, врачующая изболевшиеся в безумном мире души. Скажи мне, Диоген, вот ты учитель, известный в высшем столичном обществе человек, как, по твоему отнёсся Эмпедокл к учению Иисуса Христа? И как Бог христиан, «во ад сошедший и поправший силу диаволю», отнёсся бы к нашему герою, встретив его на том свете?
- Я не христианин, хотя среди моих коллег есть тайные последователи  учения Христа. Да и учитель из Галилеи пришёл в наш мир более чем через четыре столетия после ухода Эмпедокла.
- И всё же.
- Думаю, принял бы Эмпедокл Иисуса Христа в сердце своё.
- Почему?
- Узнал бы Его как Любовь, высшую, по его убеждению, силу, поправшую Вражду, этот Гераклитов огонь, правящий миром. Похоже, что «Сфайрос» Эмпедокла и есть Бог. Возможно, Эмпедокл уже в раннем детстве, всем своим восприимчивым и порывистым существом воспринял от старика Ксенофана то, что «сущность бога шаровидна», что «он весь – ум, разуменье и вечность», что Он во всём и всё в Нём.
- Так он верил в единого Бога?
- Этого я не говорил. Но сицилиец так пристально всматривался в свой внутренний мир, вопрошая свою душу, что мог разглядеть в себе, в своей душе – «образ Божий». До сих пор последователи античной традиции считают Эмпедокла своим учителем, впрочем, как и Платона, а к последнему христиане весьма благосклонны.
- Согласен. Твой соотечественник и старший современник Климент Александрийский, возможно, известный тебе по светскому имени Тит Флавий Климент, основатель богословской школы в египетской Александрии (рубеж II и III вв. н.э.) в книге «Протрептик», обращаясь к твоим грекам-единомышленникам, писал; «так мы, некогда сыны беззакония, стали сынами Божиими, а вам (язычникам) и ваш собственный поэт, Эмпедокл из Акраганта, внушает;

Так знайте же: доводимые до отчаяния тяжкими несчастиями,
Вы никогда не облегчите своё сердце от горьких печалей…

- Да, Эмпедокл видел трагедийность человеческой жизни. Но он же и указал путь, открытый каждому человеку, будь то хоть язычник, хоть иудей или последователь Христа. Это путь личного духовного или нравственного совершенствования, конечная цель которого – слияние с вечным и бесконечным Сфайросом, который он не только мыслил, но и чувствовал как Целое, как единого Бога. Да и афинский проповедник Климент (поговаривают, что он внук императора Веспасиана), который в юности получил классическое философское образование и увлекался мистериями, в «Строматах», что означает «Узорчатые ковры», аргументировал аксиомы христианского учения известными каждому школьнику стихами Эмпедокла о душах мудрых, которые «становятся богами». В поэме «Очищения» ясно указана дорога в мир Бога через цепь перевоплощений. Конечно, Климент, цитируя Эмпедокла, не говорит о его взглядах на метемпсихоз, исключает из поэзии древнего мыслителя эти строки, останавливаясь на следующем фрагменте: «А под конец они становятся прорицателями, песнопевцами, врачами и вождями из живущих на земле человеков, откуда вырастают в богов, всех превосходящих почестями… Живущие у одного очага и сотрапезники других бессмертных, свободные от человеческих страданий, несокрушимые».
- Да и мне кажется метафорической вольностью его взгляд на переселение душ. Одной жизни человеку вполне достаточно, чтобы прийти к высотам своего духовного становления. Любопытно, что Климент Александрийский, ученик Пантена, прозванного «Сицилийской пчелой», в своих воинственных диалогах с вашим братом язычником обращается именно к соотечественнику Эмпедоклу. Именно через его поэзию он повёл язычников ромеев к Христу. В «Строматах» (I, 122) он продолжает мысль Эмпедокла следующим размышлением: «Если же проживём жизнь благочестиво и праведно, то блаженны будем на земле, но ещё блаженнее после ухода из этого мира, ибо будем владеть счастьем не на время, а сможем упокоиться в вечности, как говорит философская поэзия Эмпедокла».
- Как ты заметил, я простой школьный учитель, а в учебной программе теперешней империи всё забито множеством богов, всевозможных имён, учений, событий, просто не остаётся ни времени, ни места для Христа.
- Да и в моё время то же самое. Пора очистить место тому, что прорастает в будущее.
- А что у вас впереди, любовь или вражда?
- Похоже, вражда. А вот Эмпедокл, живший в эпицентре войн, верил, что впереди – Любовь, что именно она отгонит от видимого мира войны, убийства, всё, что разрушает нашу жизнь. Значит, он верил, что впереди – Бог и шел к нему.
- Ты убедил меня!
- Диоген, ты знаток не только философии, но и поэзии.
- От Орфея и до нынешнего времени!
- Для христианина поэт с Геликона – язычник, а вот поэт с Сиона – свой.
- Ты имеешь в виду песни Евнома?
- Он Орфей христиан. Когда струна его псалтыри оборвалась, то цикада встала на её место, чтобы он завершил свою песню:

Прежде денницы
Было Слово,
Которое в начале
Было у Бога и Богом.
А теперь открылось
Людям как Бог и человек,
Чтобы мы от человека научились,
Как некогда человек станет Богом.
Логос, прежде сотворивший небо и землю,
Теперь зовёт нас к себе,
Призывает ко спасению…

- Да это вольный перевод Эмпедокла!
- Вечная мелодия.

И ещё спросил я у Диогена:
- Могла ли состояться реальная встреча Эмпедокла и Пиндара?
- Странным было бы, если бы они не встречались. Во время своего триумфального пребывания в Сиракузах и Акраганте Пиндару было за сорок, а Эмпедоклу за двадцать, оба поэты, оба устремлены к прекрасному и значительному, оба энергичны и любознательны.
- Я как раз и постарался в своей книге представить подобную встречу в окружении знаменитостей того времени. Прощай, Диоген!
- И тебе, мой странный собеседник, благословение богов!
 
Долгой получилась беседа с Диогеном Лаэртским, а вопросов осталось не меньше, чем в самом её начале. Действительно, не просветлённым остаётся для нас Эмпедокл.   Не всё, что дошло до наших дней, знал Диоген о жизни Эмпедокла. И автор в диалоге с этим биографом античных философов не стал его смущать своими рассуждениями.

Глава 3. Полис. Ненависть к тирании

Политическое и поэтическое порой удивительным образом соединяется, и если одно не преобладает над другим, становится цельным взглядом на мир. Так и произошло у нашего героя. Буквально во всех дошедших до нас свидетельствах об Эмпедокле подчёркивается его активное участие в полисной жизни как политика и поэта, сторонника власти демоса, нетерпимого к диктату тирана. Его отказ от царской власти – неизменная черта всех биографических свидетельств. Природа тирании мне, рождённому ещё при Сталине, интересна и сама по себе и в связи с БИОСом Эмпедокла.
Как же сформировалась эта доминанта его личности?
Тираны Сицилии выросли на той же культурной и природной почве, что и свободолюбивый Эмпедокл. Как ни странно, многие черты его индивидуальности, например, стремление к роскоши и народному почитанию, сближаются с теми, что мы наблюдаем и у тиранов. Но с тираническими наклонностями он вёл борьбу не только во вне, но и в самом себе, смиряя их своей оригинальной философией, покрывая Любовью-Дружбой своё изначальное природное несовершенство. В противном случае, не видать бы истории столь яркого представителя человечества.

 Каждая земля порождает своих чудовищ: египетская – крокодилов, ливийская – львов, критская – Минотавра, а сицилийская – тиранов. Ещё в VII в. до н.э., на заре колонизации греками Сицилии, в городе Леонтины с помощью отряда наёмников и лично преданных варваров-сикулов гражданин этого полиса Панетий сверг демократическое правление и установил единоличную власть, а в следующем столетии в Акраганте приходит к власти самый известный в архаической античности тиран Фаларид. Преследования и ужасные казни лучших из лучших акрагантцев последовали одна за другой, жители города оказались беззащитными перед могуществом одного человека и его вооружённых приспешников.
Отвращение к тирании утончённых эллинов лаконично выразил поэт                Каллимах:
 
Стали за власть над градом соперничать,               
Что ни замыслит один, не согласится другой!               
Вспыхнула распря…

И всё же своему возвышению Акрагант и его держава были обязаны тиранам, людям предприимчивым и зачастую талантливым политикам. Как уже упоминалось, первого из них звали Фаларид (Фаларис), он жил в VI веке и, скорее всего, являлся одним из первопоселенцев нового полиса, явившегося со своими сторонниками с небольшого островка в Эгейском море.  Имя «Фаларид» уже в классической античности стало нарицательным, оно обозначало наглый захват власти и мифологическое обоснование самозванства, ложное, хотя и правдоподобное для доверчивых сограждан.  Фаларид объявил себя потомком легендарного царя Крита Миноса, а посему он якобы призван мстить местным жителям, аборигенам, за его насильственную смерть.
Он значительно расширил территорию молодого государства, укрепил его военную мощь, особенно флот, ввел институт наёмников, служивших личной его охраной. Во времена жизни Эмпедокла он стал уже притчей во языцех, считался олицетворением жестокости. Дед Эмпедокла поддерживал именно это мнение, поскольку сам был ярым противником всякой тирании. 
Позднеантичный писатель Лукиан считал, что именно Акрагант породил первого в Великой Греции тирана (см. «Фаларид», 2. 4). Похоже, что тираническая власть поднималась и крепла в нем вместе с возведением стен и храмов. Аристократы, владеющие землей, плохо ладили с сословием всадников, разбогатевшим на торговле или иным путём. В свой черед простолюдины не собирались мириться с привилегиями знати, выбирая из своей среды предводителей.  Последние, захватив власть в городе, становились самодержавными правителями, опираясь в управлении городом не на лучших людей, а, прежде всего, на своих родственников и наёмников, принуждая жителей города к «счастливой» жизни.
По сути дела, Фаларид явился родовитым вождем простонародья, черни, а истинный демос, аристократы, с этим смириться не могли, да и простые граждане в скором времени начали ощущать самодурство вознесённой на вершину власти отдельной личности. Они вместе с лучшими людьми выступили за демократические формы правления, то есть такие, когда правит Народное собрание, в которое входят представители старинных родов и избранные лидеры демоса. Мы видим, что понимание демократического устройства полиса в античной Греции резко отличалось о того, что принято в наше время.

Издревле тираническая власть склонна к вырождению. Начало правления может быть прекрасным, а продолжение – отвратительным, и наоборот. Пифагор, посетив Сицилию, увидел в Фалариде мудрого государя, доброжелательного и человеколюбивого. Но со временем этот тиран обратил свой природный ум в орудие изобретения пыток. Будучи в Карфагене, он увидел в храме  восточного бога Мардука полую статую медного быка. Жрецы разжигали под его крупом жертвенные костры, раскаляли этого идола докрасна и бросали в разверстую пасть детей-первенцев, жертвуя их своему страшному богу.
Фаларид решил завести подобного быка в Акраганте. Приказал он создать это пуническое чудище дворцовому меднику Периллу. Отлил он полого быка, врезал в его бок дверцу – получилась темница вроде  пустот Троянского коня. В отверстую пасть быка вставил мастер изогнутую трубу. Красивым вышел медный бык. Поставили статую в акрополе, возле храма Зевса. Говорят, что первым человеком, казнённым тираном в этом быке, стал сам создатель его – мастер Перилл. Стражники посадили его во чрево, заперли дверку и разожгли костёр. Загудело нутро смертельной машины, жуткими воплями изошел медник, а крик его, усиленный трубой, гибельной музыкой звучал над Акрагантом. Когда тирана свергли, то статую быка хотели отправить в Дельфы, в дар Аполлону.  Возможно, Эксенету, прадеду Эмпедокла, могли принадлежать слова: «Лучше  оставить его для тех, кто возжаждет стать новым тираном!» Так и поступили.

Подобных Эксенету лучших людей Фаларид либо отодвинул от власти, либо отправил в изгнание. Наиболее сильных противников  казнил изощрённым способом. О жестокости и кровожадности Фаларида в античном мире знал каждый школьник. Сейчас трудно отделить правду от вымысла в этой легендарной истории, но во времена Эмпедокла бронзовый или медный бык, как орудие казни, был реальным предметом. Не вызывало сомнения, что в нём пытали и заживо сжигали противников тирании. Эмпедокл ещё в школьном своём детстве мог исследовать устройство этого орудия пытки, открывать и закрывать дверцу, устроенную между лопатками быка. От этой полой скульптуры за версту веяло карфагенской угрозой, финикийским культом Баал-Хаммона (эллины его отождествляли с Кроносом), солнечного бога, изображавшегося в виде мифического быка. Он был в те времена важнейшим богом Карфагена. Культ Баала предполагал человеческие жертвоприношения. Казнь в быке напоминает карфагенский обряд «молк» (См. Высокий, с.81), и это косвенно говорит, что при тирании Фаларида усилилась зависимость Акраганта от Карфагена.Это подтверждают два исторических факта: 1) пунийцы, захватив Акрагант в 406 году, увозят статую быка, как особую ценность, в Карфаген; 2) римский полководец Сципион Гамилькар, захватив Карфаген, возвращает памятник «культурного» наследия  обратно в Акрагант. Для нас важно, что бык этот медный был для Эмпедокла своеобразным наглядным средством антитиранического воспитания.

Прадед Эмпедокла Эксенет, судя по тому, как он воспитал своих детей, являлся убеждённым противником тирана Фаларида Акрагантского, свергшего законную, но, судя по всему, слабую власть Совета 1000. Эксенет был одним из первопоселенцев новой колонии и, думается, входил в аристократическую оппозицию власти тирана. Это объясняет тот факт, что о нём нет никаких исторических сведений. Имя его вычеркнули историки, верные тирану. Возможно, он участвовал и в свержении деспота (555 г.). Но и тут он, скорее всего, был не на первых ролях. Он являлся переселенцем из Гелы, а покидали метрополию не от хорошей жизни. Деньги идут к деньгам. Фаларида сами граждане назначили на должности откупщика налогов и главного смотрителя за строительством храма Зевса. Короче, пустили волка в овчарню.
С самого основания Акраганта в городе не стихали политические раздоры. С сиканами шли постоянные распри, доходившие до вооружённых конфликтов, о чём говорит раскопанное археолагами обширное кладбище сиканов вблизи древней городской стены. Причём, чаще всего стычки с местным населением провоцировали богатые греки-землевладельцы, стремящиеся к расширению плодородных угодий. В полисе не было ни одного гражданина, который бы не был вовлечён в политику. Смута всем надоела, чем и воспользовался предприимчивый гражданин Фаларид. Он и его люди укрепились на акрополе, вооружились и, дождавшись, когда горожане, прежде всего переселенцы из Гелы, вышли на празднество к святилищу Деметры Фесмофорос, находившемуся вне стен Акраганта, захватили власть. Он затворил ворота города и собрал всё оружие, что находилось в домах его противников, полисной аристократии. Им он вооружил отряд личных телохранителей. Эти гвардейцы у него даже имели свою «униформу». Они щеголяли в перепоясанных кушаками голубых гиматиях ( См. Высокий, с.53). Горожанам ничего не оставалось, как смириться, а наиболее ярым противникам уйти в подполье.
Ничего не изменилось и во времена жизни Эмпедокла. Политическая деятельность стала традиционной специей, обязательно добавляемой к блюду городской жизни. Люди, обладающие капиталами, создавали свои партии и рвались к власти. Право на власть они доказывали своим родословием. Политика и генеалогия шли рука об руку.
Легендарные генеалогии в античную эпоху стали  традицией. Мода на них и до нынешних времён не исчезла. В политике тиранов она являлась формой легитимности их власти. Фаларид отправил на свою историческую родину, в храм Афины на Родосе, прекрасной работы старинный кратер с надписью: «Дедал дал меня в дар Кокалу», выгравировав на его ножке другую надпись: «Фаларид из Акраганта посвятил Афине Линдской» (Высокий, с.385). Таким образом, он доказывал своё происхождение от царя Крита Миноса, чей беглый мастер Дедал укрылся во владениях царя сиканов Кокала. Фаларид даже отреставрировал легендарную гробницу Миноса, расположенную вблизи от городских стен Акраганта. Во времена Эмпедокла она находилась ещё в хорошем состоянии и была объектом «туристических» экскурсий. Стоит обратить внимание на оформление этого кратера: на одной стороне сцены из титаномахии, на другой изображён Кронос, отнимающий детей у Реи и пожирающий их. Оно символически говорит о судьбе тирании. История любит улыбаться даже по самым страшным поводам. 
    
Хитёр был Фаларид. Для видимости он сохранил магистратуру, суд, почётные должности, напоминавшие демократические времена. Конечно, он сам всё контролировал, и суд принимал те решения, которые диктовал ему тиран. Многие считали, что тиран дан им по божественному провидению. Им стало казаться, что все успехи и победы – исключительно его заслуга, а поражения и неудачи – следствие действия его противников. Этому способствовали его «милости». До нас дошло предание: двое юношей аристократических родов – Харитон и Меланипп – организовали заговор против Фаларида, но были изобличены и схвачены. Они так мужественно вели себя, что Фаларид, не желая сделать их мучениками в борьбе с тиранией, освободил тираноборцев вместе с их сторонниками и отправил в изгнание, которое они с их средствами переносили прекрасно. И когда новые борцы с тиранией обращались к оракулу за советом, то Пифийская жрица их останавливала, напоминая благородный поступок Фаларида: «Угоден богам!»      
За годы тиранического правления Акрагант расцвёл, усилился, расширил свою хору и на восток, и на север, и на запад, стал одной из ведущих держав Сицилии. Жители северного сицилийского полиса Гимеры, воевавшие с элимами, избрали Фаларида стратегом-автократором. Власть Акраганта простёрлась от Ливийского до Тиррентского моря, по всей срединной Сицилии.  Люди богатели, строили новые святилища, которые ко времени жизни Эмпедокла станут превращаться в Долину храмов. Жестокое правление и расцвет государства часто идут рядом. 
    
 Интересен факт, что Ферон, ненавистный тиран времени юности Эмпедокла, был потомком героя, свергшего в прошлом веке тиранию Фаларида. Об этом стоит рассказать подробнее, поскольку данные исторические коллизии были хорошо известны и оказали сильное влияние на формирование личности Эмпедокла, его политических взглядов.  Свергли Фаларида насильственным путём. Изгнанный из города аристократ Телемах собрал отряд вооружённых молодых людей и подошёл к Акраганту. Его поддержала аристократическая партия, вышедшая из подполья. Диодор Сицилийский по этому поводу фиксирует реакцию тирана: « Фаларид, увидя множество голубей, преследуемых одним ястребом, заметил: «Если они наберутся храбрости повернуться, они легко победят …» (IX,30).
Победа была на удивление лёгкой. Прадед Эмпедокла мог быть среди сторонников Телемаха, которые открыли ворота города, а Телемах со своим небольшим отрядом вошел в него и убил Фаларида. Ненависть была настолько сильна, что вместе с тираном сожгли и его мать, и друзей. Всё, что напоминало о тиранической власти, искоренялось, даже голубые плащи в Акраганте было запрещено носить, поскольку они походили на гиматии гвардейцев Фаларида (Высокий, с.85). Вновь восстановили «Совет тысячи».
Телемах, став народным героем, получил почётную должность архонта-басилея. Примечательно, что в середине следующего столетия главе антитиранической партии Эмпедоклу будет предложена эта же должность, но он от неё откажется. Уроки истории Эмпедокл умел учитывать и соблазна власти сторонился, или лучше сказать, отшатывался от неё как от заразы.

Ферон ( род. ок. 530 г.) в 488 г., словно по лекалу, оставленному в истории Фаларидом, захватывает власть в Акраганте и правит до самой своей смерти в 472 году, столько же лет, сколько правил и его кровожадный предшественник. Отряда телохранителей ему было достаточно, чтобы загнать в подполье оппозицию, своих противников из аристократической партии, к которой принадлежал и Метон, отец Эмпедокла. И он, подобно своему предшественнику значительное внимание уделил генеалогическому обоснованию своих прав на управление Акрагантской державой, возводя свой род к легендарному царю Кадму и героям эпического фиванского цикла. В Греции того времени было общеизвестно, что царь Кадм явился на Родос и основал там святилище Посейдона.  Поэт Пиндар в  энкомии в честь Ферона Акрагандского подтверждает царское происхождение его предков:

… утвердивши дом свой на Родосе,
Они шагнули оттуда пасти высокий город свой,
Где великими дарами воздают они небожителям,
И, как туча, их окутывает
Вечное блаженство…
                (пер. М.Л. Гаспарова)
 
Противники ему нашлись в собственном роду. Братья Капис и Гиппократ, внуки Телемаха и сыновья Ксенодика, брата Эмменида, подняли против своего двоюродного племянника мятеж. Их поддержал тиран Сиракуз Гиерон, возводивший свою родословную к Дейномену, основателю Гелы, естественно, не для восстановления демократии. Речь шла о том, кто из тиранов сильнее. Родовые предпочтения, пристрастия и деяния служили той политической средой, которая формировала Эмпедокла с первых лет его жизни. К тиранам, например, он питал поистине родовую ненависть. 
Наследник Ферона, его сын Фрасидей (до смерти отца был тираном-наместником Гимеры), лишённый поддержки богатейших семейств города, несмотря на свою исключительную генеалогию, смог удержать власть лишь в течение одиннадцати месяцев, проиграв в 471 г. решающее сражение Гиерону Дейномениду.Тот, казнив Фрасидея, пресек правление Эмменидов, по сути дела став фактическим правителем Акраганта до самой своей смерти, наступившей в 467 году. Ему наследовал младший брат Фрасибул, который не смог остановить вольнодумство и подавить оппозицию. У власти он был всего десять месяцев. Сильных личностей не осталось, в греческой Сицилии побеждает демократическая партия. Аристократия мельчает. Приверженцы сильной единоличной власти сами уходят в подполье.466 год был порубежным, в Сиракузах народ провозгласил республику.  В 461 году сторонники Дейноменидов были окончательно разгромлены, наёмники тиранов изгнаны. Таким образом, первую половину своей жизни Эмпедокл был под властью ненавистных им тиранов, когда и расцвёл его гений, а с этого времени стал политическим лидером антитиранической партии, что и привело его самого к изгнанию. В это самое время умирает его отец Метон и оставляет сыну огромное состояние. В город вернулись аристократы, высланные Фероном из страны. Эмпедокл активно участвовал в принятии новых законов. Одним из первых был закон, карающий смертью любую попытку установления тирании. В «Беседах с Диогеном» приведён пример конкретного случая отношения Эмпедокла к попытке установления новой тирании.
Однако демократически ориентированные правители не обладали ни умом, ни властью тиранов. Порядок в греческих полисах ослаб, распри между партиями стали обычным делом. Этим воспользовался вождь Дукетий, объявивший себя царём сикулов в 460 г. Не в противовес ли ему испуганные греки Акраганта предлагали царскую корону Эмпедоклу? Мы уже высказывали ранее предположение, что по материнской линии Эмпедокл мог оказаться родственником Дукетия. До 451 г. сикулы теснили греков, отнимая у ненавистных им колонистов земли, расширяя своё автохтонное царство. Отметим, что экспроприировали они свои исконные земли, строили укреплённые города и раздавали участки земли соплеменникам.
Первоначально ставка Дукетия располагалась в храме сикульских богов-близнецов Паликов в городе, названном их священным именем – Палик. Затем он построил новый город-столицу – Мены (Менайон). В своей державе этот народный царь установил демократическое правление и был противником всяческой тирании, оставаясь врагом для греков. Если Эмпедокл высказывал симпатии к этому царю, то природных эллинов это должно было возмутить. Чем не повод подвергнуть великого соотечественника остракизму? По датам всё совпадает. Эмпедокл покинул Сицилию в 444 году. Дукетий, потерпев поражение от объединённой сиракузско-акрагантской армии в 451 г, бежал из ссылки (Коринф) в 446 г. и вновь возглавил сопротивление, одерживая победу за победой. Как раз в это время ненавидящий распри Эмпедокл покидает свою родину. Весть о смерти Дукетия застала Эмпедокла уже в Пелопоннесе, в годы изгнания.
Распри разгорались и среди греков. В 454 году некто Тиндарид поднял мятеж, но добиться тиранической власти не смог. Все участники мятежа были казнены. Эмпедокл боролся против Тиндарида и других претендентов на единовластное правление. Не без его участия в греческих городах Сицилии вводится петализм – аналог афинского остракизма. Через десять лет сам Эмпедокл подпадёт под действие этого закона и, как сильная и опасная демократическому правлению личность, возможно, связанная с восставшими сикуламии, будет отправлен в изгнание.   

В завершение нашего повествования и для того, чтобы не упустить важных, хотя и разрозненных страниц  БИОСа Эмпедокла, остановлюсь на калейдоскопе самых убедительных свидетельств о характерных чертах его натуры.
Великие поэты, как известно, отражают свой жизненный путь в своих творениях. Биос – это ещё и путь души Эмпедокла, который, несомненно, сквозит в гекзаметрах его поэм, особенно – «Очищений».  Он верил, что неоднократно приходил в этот мир в различных своих воплощениях и убеждал слушателя и читателя, что первоначально его сущность нераздельно соединялась с божественной. Исследователи философии Эмпедокла считают, что речь идёт о метемпсихозе, о переселении души из одного тела в другое, соответствующее степени чистоты её бытования в предшествующем теле. Но согласитесь, очень уж странной предстаёт цепочка перевоплощений. Ни у орфиков, ни у пифагорейцев, ни на Востоке ничего подобного мы не встретим. Пифагор так же говорил, что помнит пути переселения своей души. Но он не выходил за пределы ряда мифических и реальных личностей, имена которых были хорошо известны эллинам. У Эмпедокла, как у поэта, философская речь метафорична. Прозаический смысл смывается и обнажается смысл поэтический. Например, образ «рыбы», как  одного из своих воплощений, он мог почерпнуть у Анаксимандра , милетского мыслителя предыдущего века, который считал, что в первоначальные времена земля была покрыта водою и населена многообразными рыбами, затем солнечный огонь высушил и обнажил сушу-землю, окружил её воздухом и рыбы-люди  вышли на берег и обрели современный нам человеческий вид. В таком случае наш герой просто подчёркивает изначальное бытие своей души, причастность к живой природе.  Перечень перевоплощений Эмпедокла уникален и вытекает из его философского учения о Бытии, дошедшем до нас во фрагментах его поэмы «О природе», в которой дана живописная картина генезиса всего живого на планете. Остановимся на фактах, имеющих отношение к его биосу, сосредоточенных в поэме «Очищения». Существует множество переводов с древнегреческого языка фрагментов этой поэмы. Возьмём за основу три классических перевода на литературный русский язык ( См. библиографию: Э. Радлов, Г. Якубанис, Г. Гомперц). Добавим к ним перевод А.В. Сёмушкина, сделанный в советское время и акцентированный на философской стороне текста. Древнегреческий язык глубок, многогранен и многосмысленен. От тех оттенков мысли и чувства, что обнаруживаются в разных переводах и толкованиях, личность Эмпедокла становится всё более и более отчётливой.
В переводе Г. Гомперца перевод данного фрагмента звучит следующим образом:

Некогда был я уже и юношей и девой, был кустом и птицей,
Был также и рыбой немой, всплывающей из волн.   

А.В. Семушкин  в своем переводе уточняет – был и «юнцом» и «прелестной девицей», «был и растением». Похоже, Эмпедокл считал, что душа его появилась на Земле вместе с зарождением на ней жизни, растительной и животной. По сути дела, он просто подчёркивает её долговечное существование, сопричастность ко всему земному и человеческому. Появление в телесном обличии было для неё, как считал Эмпедокл, огромным несчастьем. Не рождением, но – изгнанием. Ранее его душа пребывала в «долговечном» божественном мире, своеобразном райском саду Золотого века человечества и была божественно чиста и безмятежно счастлива. После своего изгнания из этой, с нашей точки зрения, трансцендентальной области, он (душа в разных воплощениях) «трижды десять тысяч времён должен скитаться вдали от блаженных, рождаясь время от времени в различных видах тленных созданий, меняя (один за другим) тяжкие пути жизни» (пер. Г. Якубаниса) или «нестерпимые места жизни» (пер. Г. Гомперца). В первый момент своего изгнания он, как все человеческие младенцы, «плакал и рыдал, видя непривычную страну» (пер. Э. Радлова), «неведомое место плачем и воплем приветствовал» (пер. Г. Гомперца), «горько рыдал» (пер. А. Семушкина).   
Так начался жизненный путь Эмпедокла, трагический для него, поскольку жил он, «блуждая по лугам смертных» (пер. Э. Радлова), «среди людей» (пер. Г. Гомперца), «в безотрадной области, где Убийство и Злоба и сонмы других Бед, изнуряющие недуги и язвы и тщетные начинания блуждают во мраке под лучами Пагубы» (пер. Г. Якубаниса) «смертных удел разделяя… в роще бесчувственной Аты», то есть богини бедствий (пер. А. Сёмушкина).
Как уже говорилось, он упоминает в своей поэме некоего мудреца и поэта, которого знала и помнила его странница-душа. Можно только гадать: Орфей? Гомер? Пифагор?  Вот эти строки в дословном прозаическом переводе: «Был среди них некий муж необычайных познаний, который воистину приобрёл обширнейшее богатство разума, обладая в самой высокой степени разнообразною мудростью. Ибо всякий раз, как он напрягал всю силу своего ума, он без труда созерцал отдельные явления всего существующего даже за десять и за двадцать человеческих поколений» (пер. Г. Якубаниса). А. В. Сёмушкин уточняет: то был муж «духа несметным богатством один безраздельно владевший». Однако в этих переводах ускользнула очень характерная черта, как нам видится, существенный аспект: «И прежде всего, был он учителем во всякой мудрости и искусстве. Ибо, как только возбуждались все его чувства, он легко узнавал из всех вещей каждую, как бы далеко ни находилась она, хотя бы на расстоянии десяти или двадцати поколений людей». Скорее всего, Эмпедокл говорит о своем обостренном чувстве духовного видения прошлого и будущего, наследованное им от предков.  На указанной им глубине поколений предков мог жить и творить лишь мифический Орфей. Пифагор не был поэтом, да и жил он всего лишь через поколение до Эмпедокла.

Все указанные в поэме «Очищения» качества этого необычайного мужа присущи лишь нашему герою, он и учитель, и поэт, и мыслитель, и пророк. Заметим, что учительство Эмпедокла, о котором у нас ещё пойдёт речь, прошло практически незамеченным для исследователей жизни и деятельности великого сицилийца. Именно в его предыдущем воплощении в теле великого мужа Золотого века человечества приходит к нему душевное осознание того, что единственной целью человеческого бытия является выход из этого предметного мира – возвращение в чистоту и благодатный простор божественного состояния. Ценность мира и собственной жизни у Эмпедокла вынесены за рамки данной ему исторической реальности.
 БИОС в сто тысяч лет! Путь от божественного состояния к муке земного существования и обратно! За двадцать тысячелетий до поколения нашего героя, как доказали археологи, обитали на Сицилии люди, первобытные охотники, способные к синкретичному верхнепалеолитическому творчеству. Похоже, свою частную судьбу Эмпедокл не отрывал от Целого, от судьбы всего человечества.
 В стихах истинного поэта нет ничего случайного. Метафорический язык создает многоплановость, кружит в мире тайны и творческого воображения не менее, нежели в реальном историческом поле. Почему он первым своим воплощением называет юношу и деву? Невольно приходит на ум божественное творение первой пары – Адама и Евы, изгнанной из Рая на грешную Землю.  Описание места, откуда поэт был изгнан, очень напоминает райские кущи: «Всё было ласково и любезно людям: и звери, и птицы; царила благосклонность» (пер. Э. Радлова), «Все твари были ручными и благорасположены к людям, как звери, так и птицы; и повсюду процветало дружелюбие» (пер. Г. Якубаниса), «Кротким было всё, птицы и звери доверчиво и дружески подходили к людям, и пылало пламя любви» (пер. Г. Гомперца). «Не было бога войны, не было бога смятений, не было Зевса-царя, ни Кроноса, ни Посейдона: царила одна лишь Любовь…» (пер. А. Сёмушкина). О муке появления человека на Земле мы выше уже говорили, она родственна библейскому описанию изгнания из Рая. Вне райских мест Золотого века, на земле, появляется и Распря, и первое смертоубийство, и царская, и тираническая власть. При извращённом тиране каждый рождается в тюрьме – и те, кто в заключении, и те, кто их охраняет.
 
Многослойность текста поэмы «Очищений», как поэтического произведения, если чутьё меня не обманывают, позволяет судить и о земной жизни Эмпедокла. Например, о его реальном изгнании из родного Акраганта. Отказ принять царский венец согражданами был расценен как гордыня. Трудно было людям представить, чтобы кто-либо из смертных сознательно отказался подняться на высшую ступень власти. В поэме «Очищения» биос и автобиография слиты воедино, составляя поэтическое целое. Эмпедокл восклицает: «После какого почёта и какого великого счастья я, несчастный, блуждаю по лугам смертных» (пер. Э. Радлова) или в другом переводе: «Ох с какой высоты, из какой полноты блаженства низринут я на землю, дабы блуждать здесь среди людей» ( пер. Г. Гомперца).  Эти строки можно понимать и как свержение из божественной обители, и как изгнание из родного города. Думается, что самим поэтом вложен в них двоякий смысл.
Поэма «Очищения» –  вершина творчества Эмпедокла. Скорее всего, она была завершена в изгнании. Уже упоминалось, что прочитана поэма была в Олимпии, возможно, на 85-х Олимпийских играх (448 г. до н.э.?), рапсодом Клеоменом и имела грандиозный успех.  Об этом триумфе поэта сообщает Дикеарх в своей «Олимпийской книге». Это уже не сицилийская, а мировая, по тем временам, слава.
Именно с воображаемого возвращения на родину и начинается эта поэма, поскольку реального возвращения не было. В родном полисе уже пришло к власти молодое поколение демократов, которые, по рассказам отцов, изгнавших харизматичного политика, знали о нём, как о властном чудотворце, опасном сопернике, враче-шамане и вообще, как о человеке, влияние которого и самоволие могли нарушить обывательский мир Акраганта. Уже при жизни Эмпедокла время поэтов уходило в прошлое. До нового взлёта поэзии как общечеловеческой ценности, но уже на латинском языке, пролегали столетия.
 
Истинного поэта не приручить никакой власти, легче изгнать, как и поступали с ними во все времена, включая совсем недавние. Эмпедокл верил в лучшее, обольщаясь на счет своих сограждан, когда рисовал триумфальную картину своего виртуального возвращения, полную любви и нежности к своей малой родине: «Друзья, вы, которые обитаете акрополь великого града золотистого Акраганта, вы, пекущиеся о благих делах, вы, дающие приют почтенным чужестранцам, вы, не ведающие порока, –  привет вам! Я шествую среди вас бессмертным богом, а уже не смертным (человеком), в почёте у всех, как это и надлежит, кругом увенчанный перевязями и зеленеющими гирляндами.  Когда я вместе с ними, мужами и жёнами, прибываю в цветущие грады, меня окружает благоговейное поклонение, И они несметною толпою следуют за мной, вопрошая, где стезя, (ведущая) к пользе, одни – имея нужду в прорицаниях, другие же стараются услышать целительное от различных недугов слово, подлинно долго терзаемые тяжкими страданиями»  (пер. Г. Якубаниса).
Эмпедокл живописал тот воображаемый момент, когда он, увенчанный славой, в лентах и венках олимпионика, подходит к вратам Акраганта и его, как героя, отмеченного богами, встречают благодарные сограждане. Лишь в своих мечтах он мог назвать акрагантцев «не ведающими порока», а себя в их глазах «в почёте у всех». Также обращает на себя внимание концовка фрагмента, где говорится, что в цветущих городах «ждут от меня целительного слова от всякого рода недугов, ибо уже слишком долго изнуряет их ужасная немощь» (пер. Г. Гомперца)  или «давно они тяжкими страданиями терзаемы» (пер. Э. Радлова), «скованы тяжким недугом» (пер. А. Сёмушкина). Подобной ситуации в Акраганте не было, город был вполне благополучен, чего не скажешь, например, о городах Аттики, поражённых мором (чумой), включая и сами Афины, к тому же ещё и стоящей на пороге войны со Спартой.
В Афинах и через два поколения помнили Эмпедокла и зачастую вступали с ним в философские споры. Особенно нападал на великого сицилийца Аристотель. Будучи выходцем из семьи потомственных врачевателей, он не мог не слышать с детства этого имени. Но в пылу самоутверждения всю свою жизнь старался сбросить гения прошлых и донаучных с его точки зрения времён с триеры современности.
Похоже, Аристотель задался целью ниспровергнуть своего предшественника и с пьедестала философии. Даже создание такой прикладной отрасли как риторика, признанной им же заслугой Эмпедокла, отнесено было им к более древним временам, к Пифагору или даже Гомеру. Логика доказательства у него была более чем странная. Эмпедокл учился у пифагорейцев и, получив от них необходимые знания, воспитал риторов Тисия, Горгия и Пола, тем самым создав сицилийскую школу ораторов. В своей «Риторике» ( III,5.1407а 31). Аристотель обвиняет его в том, что в  «натурфилософских» поэмах Эмпедокл пользуется не научными терминами, а метафорами и поэтическими образами, что, по его мнению, для истинного исследователя бытия не допустимо. В лучшем случае язык его он называет «двусмысленным» а зачастую и более грубо, переходя на оскорбительные выпады, утверждая, что так «поступают те, кому сказать-то нечего, а прикидываются, будто говорят нечто важное. Такие люди выражаются так в поэзии, как, например, Эмпедокл: он морочит (слушателей) околичной многоименностью, и с ними происходит то же, что и с толпой у прорицателей, которые поддакивают, когда те говорят двусмысленности: «Крёз, перейдя через Галис, великое царство разрушит» (там же).  Великого сицилийца он сравнивал с известным античным мистификатором Эпименидом Критянином (VI в. до н.э.), который «гадал не о том, что произойдёт, а о том, что произошло, но осталось незамеченным» (там же). Его возмущала даже сама мысль, что в будущее можно идти через неразгаданное прошлое.
Аристотель высмеивал провидческую мысль Эмпедокла о том, что свет распространяется с определённой скоростью, что необходимо время, чтобы он из своего источника достиг цели. Скорость света столь велика, что становится неразличимой для наших глаз. Эту идею Эмпедокла он приводил как очевидный пример поэтического воображения, недостойного уважающего себя учёного. Однако жизнь распорядилась иначе и через два с половиной тысячелетия наука оказалась не на стороне Аристотеля.
Аристотель относил Эмпедокла к поэтам и прорицателям, отказывая последнему с позиции уверовавшего в науку исследователя в способности познания истины, в схватывании её языком понятий, логично, без противоречий. Особенно его задела метафора Эмпедокла, назвавшего море «потом земли»: «для поэзии такое выражение, быть может, адекватно (поскольку метафора – поэтическое средство), а для познания природы – неадекватно» (там же). Так расправляются с поэтами лишь те, кто в юности порывался к поэзии, да не достало дарования. Достойный ученик Платона, Аристотель старался изгнать поэта Эмпедокла не только из полиса, но и из науки. Даже время земной жизни поэта-мыслителя он сократил до шестидесяти лет, отдаляя её от жизни Сократа и Платона. Если же речь шла о предтечах научного знания, например, об Анаксагоре, то уничижительно замечал, что хотя он «по возрасту старше», но «делами моложе». И в этом он напоминает тирана, не в политическом, а интеллектуальном плане.  Однако в его словах есть и доля истины. Эмпедокл в чём-то действительно сродни прорицателям-шаманам, поскольку не откинул прочь, но развил традиционный способ познания своих предшественников.  Порфирий через столетия в труде «О пифагорейской жизни» также соединял имена Эмпедокла и Эпименида. Одного звали Ветрогоном, другого Очистителем. Согласно преданию, душа Эпименида была способна покидать тело, странствуя в иных мирах, и вновь возвращаться в него. Существует легенда о его более чем пятидесятилетнем сне в пещере. На этот сюжет Гёте написал известную пьесу «Пробуждение Эпименида».  Пещерный сон стал его школой, образовательным учреждением. Подобно Эмпедоклу, как утверждали средневековые комментаторы («Суда»), он написал в гекзаметрах свою поэму «Очищения», в которой призывал посредством соответствующих обрядов очищаться от душевной порчи. Главными болезнями души оба поэта считали наглость и бесстыдство. БИОС этих поэтов-прорицателей действительно удивительно схож!
Напомню читателю древний исторический анекдот. Собака любила сидеть на одной и той же черепичной кровле. Эмпедокла спросили: почему так? Философ ответил, что, видимо, у собаки есть что-то общее с черепицей, а значит, она приходит на одно и то же место из-за сходства своей и его природы. «Подобное тянется к подобному!» На тот же вопрос Аристотель возразил: «Это тяга друг к другу не сходного, но противоположного!» Обитатель же дома засмеялся и изрек: «Она это место пометила, любит подремать на солнечной стороне крыши». Удивительное дело, все трое были правы, и одно не исключало другого. Это к вопросу о спорах философов всех времён по поводу истины.
Эмпедокл был плоть от плоти родного полиса Акраганта, но и дух от духа свободолюбивых его граждан, он и притягивался, и отталкивался от породившей его противоречивой родины, что и получило своё отражение в его личном характере и полной загадок судьбе.

ГЛАВА IV. ТРОПА В ЗОЛОТОЙ ВЕК

                … Сицилийца поэта
                Гибель поведаю я.
                Желая богом бессмертным
                Страстно прослыть,
                Эмпедокл холодный
                В жаркую Этну прыгнул…
                Гораций

444 год до Р.Х. – вершина сицилийских свершений Эмпедокла. После этого года никто его не видел ни в Акраганте, ни в других городах и весях острова. Путь его теряется на каменистых дорогах дорийской прародины. Исчезновение Эмпедокла было громогласным. Последний его подвиг – воскрешение прекрасной Пантеи (Панфеи). И что примечательно – она также исчезла.
Была ли Пантея возлюбленной Эмпедокла?  Имя её можно перевести как  «всебожественная», а по звучанию и написанию оно близко к словам «поэт» и «совершенство». Или она была его Музой и не могла оставить своего поэта? Или нашли общий язык и растворились в молчании? Зыбкая почва для гаданий! Легенда о воскрешении этой женщины прочно вошла в его биографию и в редких подробностях приведена Диогеном Лаэртским. Спустя тысячелетие после случившегося на глазах множества людей чуда этот ромей позволяет нам воссоздать в творческом воображении возможные отношения Эмпедокла и Пантеи.

О Пантее мы можем судить лишь по её имени собственному. Эмпедокл в своих стихах упоминает сикульскую богиню подземной воды Нестис и олимпийскую богиню Афродиту. Других женских имён у него не найти. Нестис он олицетворял со своей матерью, а уже затем поднимал до уровня одного из корней мироустройства. Смею подумать, что Пантею он сравнивал с Афродитой, всесоединяющей Любовью. Третьей женщиной в биографии Эмпедокла упоминается его сестра, оставшаяся безымянной распорядительницей ранних поэтических творений своего брата. О ней больше ничего не известно. Возможно, была и жена, поскольку наследника-то он должен был оставить! Однако, собственно говоря, о каком наследстве может идти речь, когда всё своё наследство он пустил на благотворительность и на ветер. Афродите Киприде мифы приписывают любовника Ареса, бога войны, и мужа Гефеста, божественного хромого кузнеца, оружейника верховного бога Зевса, кузница которого скрывается под Этной. Любовь в соитии с Войной и творчеством – двигатель всего сущего!
В Элладе до замужества девушки (parthenos) из аристократических домов и дочери именитых сограждан участвовали в религиозных шествиях, сопровождая жриц. Канефоры, так их называли, несли на головах роскошные корзины со священными предметами,  разноцветные ленты развивались на ветру. Звучала музыка. Культ ритуальной чистоты и красоты распространялся и на подобные шествия. Даже в священных танцах специалисты находят «очистительный аспект». Чтобы стать жрицей необходимо, прежде всего, остаться в безбрачии. Пантея была жрицей или гетерой, а, возможно, последовательно и той и другой.

Свадьба богатейшего горожанина надолго бы запомнилась акрагантцам. Сотни брачных кортежей плыли по улицам празднично украшенного города, сотни невест входили в новые дома, сотни брачных пиров сливались в шумное торжество. И все возносили хвалу щедрому главе семейства. О свадьбе Эмпедокла свидетельств нет, но известно, что он раздал всем невестам-бесприданницам Акраганта по 10 талантов, сумму и саму по себе значительную, а умноженную на сто – просто баснословную. Не говорит ли это, что таким косвенным образом он откупился от собственной женитьбы?
Эмпедоклу было чуждо утверждение Семонида Аморгосского, что Зевс, создавая человека, не вложил в женщину, как в пчелу, души.  Он помнил воплощение своей души в теле прекрасной девушки. Да и не Зевс создал человека. Все мы дети единого Сфайроса! Не понимал он и натурфилософов, изучавших природу женщины как разновидность животных существ. Не приемлем для него и уважаемый Гесиод, когда он утверждает, что все женщины родились от Пандоры, что они – прекрасное зло, пустота. Ненасытная ловушка для мужчины, разрушительница дома. Гесиод ради красного словца не пожалел женский пол, но истины ради всё же отметил один тип женщины. Это – царица пчёл, волхвующая за ткацким станком, рождающая наследника, увеличивающая богатство дома.
Однако философы склонялись к уничижительному отношению к женщине. Уже через поколение после Эмпедокла победило мнение, что в женщине есть орган, который скорее не часть тела, а самостоятельное животное, отвечающее в теле женщины за воспроизводство потомства. В диалоге «Тимей» Платон прямо заявлял, что «у женщины та их часть, что именуется маткой, или утробой, есть ни что иное, как поселившийся внутри них … зверь, исполненный детородного вожделения» ( пер. С.С. Аверинцева).
Женская утроба поглощает мужчину, иссушает его, делает слабым.
Эмпедокл не был женоненавистником, как большинство греков-мужчин той эпохи (Аристофан, Фоколид, Аристотель и др.). Среди гомеровских женских образов более всего ему нравилась Навсикая, воплощение красоты и поэзии, так похожая на его мать! Как врач он знал, что и мужчина и женщина, кроме половых нюансов, устроены одинаково и лечить их следует схожим образом. Противоположность и единство полов – общий закон всего живого. А если близость с женщиной ослабляет мужчину, значит, нет в нём любви. Секс, как любое исполненное дело, естественно обессиливает, а вот Любовь – делает сильнее, приближая человека к Сфайросу.

Не удивлюсь, если Эмпедокл встретил Пантею на каком-нибудь брачном пиру. Возможно, его пригласила одна из облагодетельствованных им невест – и они коснулись друг друга, не телами, а тончайшим душевным огнём.
- Я, Пантея, никогда мне не быть невестой.
- Я Эмпедокл, никогда мне не быть женихом.
Кто эта женщина? В кругу своих почитателей он её не видел. И какое дивное имя. Точно заключительный аккорд музыкальной пьесы.
- Может, я видел её у источника, когда она наполняла кувшин водой? Или она из танцовщиц? Умна, но не гетера. Сразу видно, она из благородного семейства и весьма образована. Может быть, она одна из моих пациенток? Или недоступная простым смертным  весталка храма Афродиты? Не похоже. Скорее всего, она жена одного из моих друзей и слышала мои стихи.
Но увидеть замужнюю женщину просто на улице или даже в доме друга было практически невозможно. Женщины жили затворницами и редко выходили за пределы отведённой им части дома. Они занимались ткачеством, воспитанием маленьких детей, беседами с подругами, и пути их не пересекались с мужскими маршрутами, разве что в супружеской постели.
Он стал разыскивать её в Акраганте.  И встретил вновь, но на смертном одре. И это обернулось последним сотворённым им чудом. Врачи согласно констатировали смерть. Нет дыхания, нет пульса. Уже готовились к погребальной процессии, когда Эмпедокл приказал отнести бездыханное тело в храм Асклепия и тридцать дней находился рядом, поражаясь, что внешняя красота её не увядает.

Совершенно ясно, что она не была случайной, первой встречной, что их связывало нечто большее. А что может быть большим, чем любовь, взаимное притяжение, сходство в мироощущении, единство интересов? Не стал бы Эмпедокл тридцать дней наблюдать за мертвой плотью, пустой обителью, если бы не верил в её воскрешение, если бы не знал, что её душа не разлучилась с телом, а замерла в нём на время или парит над ним.
Отношения между мужчиной и женщиной (не женой) в античные времена  имели свои особенности. Достаточно вспомнить Аспасию из Милета и Перикла, которые сочетались незаконным браком в 432 году. Известно, что афинский суд привлёк их к ответственности за безнравственность и непочитание богов. Аспасия для Перикла была другом и гетерой, что никак не согласовывалось в древнегреческом представлении с образом добропорядочной жены. Суд оправдал Аспасию, но комедиографы выставили её на посмешище перед всеми эллинами. Каждый свободный грек посещал театр и подзаряжался от драматургических творений, обогащая свои познания, личный словарь и умение красиво говорить.

По городу разнеслась весть, что Пантея, молодая и цветущая женщина из благородного семейства, скончалась. Павзаний это подтверждал. Почему же Эмпедокл не даёт хоронить женщину? Что-то не так. Плакальщицы собрались в тени огромной оливы, что росла перед портиком дома, и ждали лишь знака начала погребального обряда.
То, что произошло далее,  заставляет предположить, что Эмпедокл, возможно, не давая сам себе отчёта, полюбил Пантею. Была это обычная любовь или необычная, мистическая, сейчас трудно судить. Скорее всего – последнее. Эмпедокл знал в своём сердце, что любовь – великая тайна. Определить это чувство, связующее весь видимый и невидимый мир Сфайроса, он даже не пытался. Как и поэзия, Любовь – существительное женского рода, она волшебный цветок на стебле верности, она держится за жизнь и сама живёт, впиваясь в землю корнями дружбы, сочувствия, сопереживания и обоюдного преображения. Она охватывает человека подобно огню, раздуваемому духовным ветром, превращая воду текучего бытия в пар, в облака, которые, словно мечты богов, проплывают над землёй.
Пантея в смертном сне была прекрасна.
Павзаний поднёс бронзовое зеркальце к губам Пантеи, приподнял веки, прощупал пульс – и констатировал: «Сомненья нет, она умерла. Тут не поможет и бог врачевания Асклепий! Звать плакальщиц?»
- Смерти нет, – лаконично возразил Эмпедокл. Он  уловил над её бездыханным телом легчайшие колебания воздуха, напоминающие взмахи крохотных крыльев невидимой бабочки.
Толпа собралась для погребального обряда. Эмпедокл облачился в самые пышные из своих одежд, ученики украсили его гирляндами, сплетёнными из цветов, надели шитую золотом перевязь. Тело Пантеи понесли к алтарю. Волосы её по изысканной акрагантской моде были высоко подняты и перевиты красной лентой.
Воскурили фимиам и манну. Эмпедокл ударил по струнам и запел:

О исцелитель всеобщий Асклепий, Пэан-всевладыка!
Ты ворожишь над людскими болезнями, полными муки,
Ты, облегченье дарящий, могучий, несущий здоровье,
Ты прекращаешь болезни, и смерть ты и Кер прогоняешь,
Отрок цветущий, от зол защищаешь и счастье приносишь,
Феб-Аполлон твой отец, о мощный, блистательный славой,
Ты, ненавистник болезней, Гигии супруг беспорочный.
Долгий конец подари нашей жизни, спаситель блаженный!

Сняв покрывало с усопшей, он оборвал гимн, не отрывая своего взора от Пантеи, будто обращаясь к ней и сквозь неё:

Внемли, желанная, милая, в полном цвету, всецарица!..
Муж без тебя превращается в старца, недужного тяжко,
Ибо одна ты владычишь над всем и над всеми, царица!

Эмпедокл чуть склонился над Пантеей. Со стороны казалось, что он чародействует. Движения его напоминали танец, а шёпот – неслышное со стороны пение. И только сам Эмпедокл знал и видел то, что происходит на самом деле: дрожание воздуха наполнилось огненной силой, сгустилось, словно в земной росе сверкнули солнечные лучи; затем светящееся диво обрело очертания, схожие с голубиными. Это была душа Пантеи, которая кружила рядом с её телом, не находя для себя путей нового воплощения.
Эмпедокл осторожно приблизился к голубиному сиянию и, вздохнув полной грудью, вобрал его в себя. Согретая кровью поэта, душа этой женщины оттаяла. Он поцеловал её в полуоткрытый рот, отдавая сияющее дыханье. И она стала оживать и заговорила. Речь её была слышна и понятна только ему одному. И он принял весть из инобытия, из невидимых уст небесной Пантеи:
-Довольно перевоплощений. Ты достиг высшей чистоты. Пора домой.
Эмпедокл ниже склонился над ещё неподвижным телом Пантеи и, словно волхвуя (так виделось Павзанию и всем присутствующим), окончательно вернул пойманную им душу в тело, сказав: «Время твоё уходить не пришло. Наше время грядёт! Проснись – и живи!» В тот же миг молодая женщина открыла глаза и глубоко вздохнула. Она ничего не помнила и не понимала. Над нею сияло прекрасное, обрамлённое рыжеватой, курчавой бородой лицо. Добрые голубые глаза излучали свет.
- Ты здесь, Эмпедокл!
- Да, Пантея.
- Долго же я спала!
- И спала бы без просыпа до нового рождения.
- Когда же ты умер?
- Для тех, кто любит, смерти нет.
- Значит…
- Да, мы оба  живы и теперь уже не расстанемся.

Город такое невероятное событие отметил грандиозным пиром, но когда жители Акраганта проснулись, Эмпедокла нигде не было. Не нашли и воскрешённой им Пантеи. Пошли догадки, слагались всевозможные легенды, но больше их на Сицилии не видели.
- Он взят, как Геракл, на небо.
- Нет, он взобрался на Этну и не сошёл вниз.
 - Что же произошло?!
Толком никто ничего не знал. 

Для Павзания было очевидным: Эмпедокл слился с вечным Сфайросом, последним пределом его скитаний. Он вспомнил, как учитель на этом памятном пиру, потягивая красное вино из своего любимого килика, на дне которого был изображен Дионис, произнёс, повторяя самого себя: «Нет ни рождения, ни смерти. Много раз я был уже на Земле, повязанный различными обличиями. Пришла пора положить этому предел».
Так что же это за удивительный мир Сфайроса, изгнанником которого он оказался в цепи земных перевоплощений и куда возвратился вместе со своею возлюбленной? Ведь совершенно ясно, что именно туда и направил свои стопы Эмпедокл, тайно покинув  пиршество, почитателей и даже друга своего Павзания. Но не покинул Пантеи!
Сфайрос – Золотой век. Нет, это не мифологическое прошлое человечества, это, скорее, цель жизни, всего живого, то, что делает наши индивидуальности и личности целостным явлением. Это мир, где исчезает историческое время. И не только историческое. В нём останавливается течение любого времени, бесследно растворяются корни материального мира, всё множество олимпийских богов, титанов, демонов, разрушаются цепи человеческих перевоплощений. В этом мире безраздельно царствует Любовь. У людей Золотого века нет и не было «никакого бога Ареса, ни Кидема (бог разгара сражений – В.П.), ни царя Зевса, ни Кроноса, ни Посейдона, но… только царица Киприда. Её они умилостивляли благоговейными приношениями, живописными картинами, искусно приготовленными благовонными елеями, жертвами из чистого мирта и благоухающего ладана, делая возлияния бурого мёда на землю» (Эмпедокл, фрагмент 128).
Поэтическая мысль Эмпедокла не поддаётся рациональному пересказу, но именно она предшествовала тому, что произошло в день воскрешения Пантеи: «Существует вещее слово Необходимости, древнее постановление богов, вечное, закреплённое всеобъемлющими клятвами: если кто греховно осквернит свои члены кровавым убийством или, соделав преступление, поклянётся ложной клятвой (кто- либо из тех), которым выпала на долю долговечная жизнь в образе демонов, - тот трижды десять тысяч времён должен скитаться вдали от блаженных, рождаясь время от времени в различных видах тленных созданий, меняя (один за другим) тяжкие пути жизни. Ибо ярость эфира гонит его в море, море извергает на поверхность земли, земля – в сияние яркого солнца, а оно (солнце) бросает в вихри эфира» (Эмпедокл, фрагмент 115). До описываемого события Эмпедокл считал себя таким же изгнанником из Сфайроса и скитальцем на Земле.
В сравнении с миром Золотого века бытие реальное, включённое в течение времени человеческое существование, резко проигрывает.
«Смерть и Рожденье, крепительный Сон и от сна Пробужденье,
Мертвый Покой и Движенье, Величие пышное, Низость,
Также Молчанье и Глас знаменательный…» (Эмпедокл, фрагмент 123) – всё это исчезает в Сфайросе. В том-то и дело, что у любого человека есть выбор: встать под знамёна Любви или под штандарты Вражды. Во втором случае человек добровольно отдается, говоря буддийской терминологией, « кармическому насилью», вновь и вновь его душа будет входить в последующий «хитон, сшитый из мерзостной плоти». Но есть и вечная плоть Любви! Она дала Эмпедоклу силу пресечь цепь перерождений, понять, что он достиг долгожданного момента слияния с Любовью.

Павзаний, обессилив от поисков своего друга и учителя, опустился на придорожный камень. Он стал  вспоминать, о чем говорил ему на пиру Эмпедокл. Речь шла о человеческой судьбе. Часто он в задумчивости, прерывая его возражения, говорил: «Это судьба!» Павзаний понял, что если человек греховен, то вырваться из цепи перерождений становится просто невозможно. Даже незначительное отклонение от траектории судьбы опасно.
Вот почему за пиршественным застольем его учитель даже не прикоснулся к прекрасно приготовленному в молоке мясу ягнёнка. В нём могла быть заключена душа близкого родственника, рано ушедших родителей, друга. 
Он достиг зенита своей жизни, вершины судьбы.  Сколько прекрасных деяний им свершено! Не на вершину Этны, а на пик душепереселений  поднялся Эмпедокл, не в жерло вулкана, а в объятия Любви бросился он… и стал богом.
    .
 Выйдя из дебрей мифов и созданной им же риторики, он сам стал мифом, учебником жизни, учителем мудрецов и поэтов, персонажем художественных творений последующих веков. И сегодня он не только поражает воображение, но и остаётся предметом научного изучения, о чём говорят диссертационные исследования современных философов. Но его творчество не по зубам одним лишь философам, оно выходит далеко за пределы любой обособленной научной дисциплины.
Может быть, в этой книге больше говорилось о её авторе, нежели о герое повествования. Но с чего-то надо начинать, даже зная, что придут более достойные, проницательные орфеи будущего, которые создадут более точное и яркое исследование, соблюдая меру мысли и мерность напева в передаче поэзии жизни Эмпедокла.
У античности три дыхания, вернее три жизни, построенные, возможно, по известному гегелевскому закону «отрицания отрицания»; эллинское, римское и византийское. Эмпедокл – первый вздох. От Левкиппа и Демокрита тянется цепочка мыслеобразов великого акрагантца. Эпикур не мыслил образа мира вне стихов поэта-философа, Лукреций был просто влюблён в образы его поэм. Но мыслящее и чувствующее его сердце ещё полно доэллинского воздуха, чего не скажешь ни о Платоне, ни о Прокле, ни о Плифоне. И всё же он оставался «своим» в греческой культурной языковой среде, полнокровным и полнозвучным и в Риме, и в Мистре. С ним спорили и на его авторитет опирались как римляне-язычники, так и ранние христиане, и мыслители поздней Византии.
Жители Сицилии и сегодня гордятся своим соотечественником. Достаточно напомнить о Порте Эмпедокле, портовом городе вблизи современного Агридженто, и о подводном вулкане в Ливийском море, названным в его честь. На несколько сот дошедших до нас стихов Эмпедокла написаны тысячи научных трудов. Ещё совершенно не исследовано восточное влияние на его мысль и образный строй. Между тем, египетские, халдейские, зороастрийские, буддийские, ветхозаветные картины мира и пути человека к своему высшему состоянию, слиянию с божественным через очищение и восхождение к Любви, органично вошли в его философию, вернее, растворены в ней. На первый взгляд – ничего схожего, но по сути – из одного божественного сосуда. Если он и язычник, то явно в поисках Бога. Причём его богоискательство ничуть не менее энергично, чем у русских философов Серебряного века.

Многие поверили в добровольный прыжок Эмпедокла в кратер Этны, вернее в один из многочисленных кратеров. Поверили, несмотря ни на что! Даже на то, что встать на краю готовящейся к извержению бездны невозможно, и то, что ничего из жерла вулкана, если не в совершенно расплавленном виде, обратно не вылетит – не могло смутить. Сила образа и метафорическая ощутимость сандалии (башмака Эмпедокла) велика и более убедительна, нежели истина. С переменным успехом эта вера прошла столетия и не оставила даже учёные умы историков и по сей день. Ещё более укреплению её содействовали поэты, а среди них гениальный романтик Фридрих Гёльдерлин. В стихотворении «Эмпедокл» он без тени сомнения вдохновенно провозгласил:

Жизнь вопрошал ты. Словно в ответ тебе,
Из глубины священный огонь блеснул.
   И ты, обуреваем жаждой,
     Бросился в пламя шумящей Этны.

Не так ли в час надменности царственной
Царица скрыла в кубке жемчужину?
   Всё, чем ты был и горд и славен,
     Всё растопилось в сей бурной чаше.

Ты стал бессмертным, ты разделил удел
Богов, и Мать-Земля приняла тебя.
   И если б я любви не ведал,
     Прыгнул бы я за тобою в бездну.

И уже картинно, словно сам всё узрел духовным оком, поэт в драме «Смерть Эмпедокла» повествует:
               
                Пантея

...В испуге с громким плачем
С горы спускался народ,
Но не слышала я поношений,
Не как отверженные, он
Бежит укрываясь: ведь вняли все,
И вот сиянье в горе на лицах у них
От слова, что им говорил он.

                Павсаний

Нисходит торжественно так
Гелиос! От света
Его пьянея, блистают долины.

                Пантея

Нисходит торжественно так,
И радостней нам! И жить светлей!
К чему же грусть моя? Блещет,
Мрачная дума, тебе
Он, нисходящий во мглу,
Твой сын, твой любимец, природа!
Твой друг, твоя жертва!...

Пантее можно верить. Если романтик Гёльдерлин действительно слышал её, то, возможно, эта легенда правдива. Тот, кто воскресил Пантею, кто вдохнул в неё жизнь, не мог обмануть её. В тот день Пантея действительно исчезла вместе с Эмпедоклом, оставив толпу у подножия Этны. Обретя полную земную славу, Эмпедокл посвятил свою последующую жизнь исключительно Любви, и вышел из поля внимания раздираемых враждою современников. Но этого Гёльдерлин мог и не знать.
Английский поэт Викторианской эпохи Мэттью Арнольд, в целом отличавшийся здравым умом, в своей поэме «Эмпедокл на Этне» (1849) без тени сомнения озвучивает это предание как несомненную реальность, аргументируя тем, что истинный поэт, попавший в переходную эпоху смерти одного бога и нерождённости другого, что приводит душу в отчаяние, а ум в смятение, иначе просто не может поступить. И его уход с необходимостью демонстративен.
В героическом прыжке Эмпедокла увидел себя и поэтичнейший из философов Фридрих Ницше. Его герой Заратустра временами поразительно напоминает акрагантского мудреца, как по изречениям, так и в эпизоде, когда тот спускается в вулкан. В своей «Автобиографии» с неподдельной искренностью философ пишет: «Я пытаюсь превратить философию в искусство – искусство жить. С этой мыслью в голове я последовал примеру Эмпедокла из Агригента и искал способ организации всего знания в едином целом, чтобы гармонизировать симфонию планет… Но так как в моём возрасте и в моей личной жизни не было любви, я не мог постичь космической Любви (philia), пустившей корни в человеческих органах, как Эмпедокл определяет это, и космический конфликт между любовью и разумом, гармонизирующий сам себя в процессе динамического существования, стал для меня только раздором, чистой жестокостью дарвинизма».
Когда корни Любви перестают питать чистую душу, то уже ничего не может удержать человека от безумного прыжка в бездну, что и случилось, по мнению Ницше, с Эмпедоклом: « Эта судьба была уготована не только для этого великого пресократика, но и для меня. Оторванный от Любви всей моей жизни, любви, которая сделала меня человеком, я сделал мой отчаянный прыжок в пламя безумия, надеясь, как Заратустра, ухватиться за веру в себя путём исхода из своего ума и входа в высокую область здравомыслия – здравомыслия бредящего безумца, нормального сумасшествия обречённых!» Тут Ницше приписывает Эмпедоклу собственную трагедию. Прыжок Эмпедокла в недра Этны принят им как непреложный факт! Совершенно иную трактовку прыжка Эмпедокла предложил Юнг. На семинаре, посвящённом Ницше, он объяснил прыжок в Этну желанием героя обрести покой, отделаться от назойливых почитателей, просто «Он должен был найти место, куда за ним не будут бежать десять тысяч человек, и он прыгнул в Этну».
Любопытную трактовку ухода Эмпедокла даёт Бертольд Брехт в предвоенной своей поэме «Башмак Эмпедокла» ( Перевод Бориса Слуцкого). Ироничный автор предлагает нам две версии:

1.

Они взошли на Этну.
Восходить было трудно,
И все молчали. Всем было неохота
Вести учёные разглагольствования. Наверху,
Взволнованные ландшафтом, довольные, что достигли цели,
Они отдышались, чтоб привести пульс в норму.
Учитель ушёл от них незаметно.
Они не заметили его ухода и тогда,
Когда разговор возобновился. Позже
То одному, то другому стало недоставать нужного слова,
И начали искать Эмпедокла.
Но он уже давно обогнул вершину,
Не слишком торопясь при этом…
…Осторожно снял башмак, и с улыбкой
Отшвырнул его в сторону, на пару шагов,
Чтоб нашли не сразу, а в своё время…
Потом пошли слухи,
Что он не умер, поскольку был бессмертным.
Тайна окружила Эмпедокла…
…Однако к тому времени нашли башмак
Осязаемый, спонтанный… Умер,
Как все умирают…

2.

Иные описывают это событие
По-иному: Эмпедокл действительно
Пытался обеспечить себе божественные почести
И тем, что он таинственно улетучился, без свидетелей
Бросился в Этну, хотел обосновать сказку
О своём неземном происхождении…
… И вот ученики,
Уже погружённые в разгадку великой тайны,
Уже углублённые в метафизику, вообще очень занятые,
Внезапно были огорчены, получив прямо в руки башмак своего               
                учителя, осязаемый…

Брехт склоняется ко второй версии, аргументируя тем, что философ-поэт был стар, что пришло время естественного ухода, и подобный шаг в бессмертие – прекрасное завершение жизни и учения. Но значительно ближе к истине первая версия. Да и не был Эмпедокл старым человеком, даже по меркам античности. Легендарное событие это вписывается хронологически во время до изгнания Эмпедокла из Акраганта. Мы датируем его 444 годом, а значит, он был всего лишь пятидесяти лет. Впереди ещё путешествие в Италию, в город Фурии и на материковую Грецию, триумфальное чтение «Очищений» в Олимпии, плодотворная и, надеюсь, счастливая жизнь странствующего врача вместе с «воскрешённой» им Пантеей. Даже если принять сведение Аристотеля, что Эмпедокл прожил шестьдесят лет, то это далеко не возраст старика.  Средний возраст философов времени жизни Эмпедокла был не короток, уходя далеко за семидесятилетний рубеж. Всё творчество и большинство биографических свидетельств рисуют Эмпедокла вдохновенным, полным творческих сил человеком, ведущим здоровый образ жизни, без эмоциональных срывов и помыслов о самоубийстве.
И всё же версия прыжка в Этну жива и по сей день. Например, серьёзный исследователь А.С. Егоров в статье «Эмпедокл на Этне» считает, что Эмпедокл действительно мог совершить «ритуальное самоубийство»: «Версия о прыжке философа в кратер вулкана Этны не противоречит религиозным представлениям Эмпедокла. Она находит свои параллели в некоторых культовых практиках, а также имеет связь с культом Афродиты. Поэтому, на наш взгляд, отвергать её не стоит». В подтверждение Егоров говорит о традиции греков посвящать Афродите, правительнице природы и Блаженных Островов, свои сандалии. Богиня любви Киприда (Кибела в иных культах) генетически связана с культом Великого женского божества, который, по его мнению, восходит к временам неолита с его трёхчастной картиной мира: небесным, земным и подземным. Путь к ней мог пролегать через этот третий, хтонический мир, чем и воспользовался Эмпедокл, стремящийся в царство Любви, где, как он говорит в поэме «Очищения»: «И не было у них никакого бога Ареса, ни Кидема, ни Зевса Царя, ни Крона, ни Посейдона, но Киприда Царица» ( перевод А.В. Лебедева). Действительно, на Сицилии религиозная ситуация была более архаичной, нежели в материковой Греции, но это говорит лишь о том, что жители острова с лёгкостью поверили бы в подобный миф, возможно, инсценированный самим Эмпедоклом, но не в его самоубийство, даже ритуальное. Принести своей богине человеческую жертву он бы и не мог, поскольку следовал пифагорейской традиции бескровных жертвоприношений.
Недавно я натолкнулся в интернете на статью ученого из Томского государственного университета С.С. Аванесова «Эмпедокл: Божественность и самоубийство» (2007). В философско-драматических красках современный нам автор рисует картину мира и жизненный путь человека по Эмпедоклу. Для него в поэмах «О природе» и «Очищения» слиты в неразрывное целое натурфилософия и эсхатология, наука и мистика. Всё неисчислимое множество форм исчезает, расплавляется в Любви. Истина, открытая Эмпедоклом, заключается в том, что человеку необходимо держать курс на Сфайрос, когда душа, непрерывно очищаясь, удаляется от земного и переходит в сферу божественного. Природа едина, физическое и этическое – одно. Аванесов увидел в философской поэзии Эмпедокла «религиозно-этическую программу очищений», которая «является прямым следствием познания природы».
За это и умереть не жалко!
С.С. Аванесов склонен верить легенде о добровольном прыжке Эмпедокла в одно из жерл Этны, приводя в доказательство мысль, высказанную М. Гаспаровым о том, что миф о сожжении Геракла был перенесён на акраганского поэта и мыслителя. Для Геракла это был путь героя, сына Зевса, на небо, в мир богов. Автор статьи убежден, что «обожествление, достигаемое через неизбежное самоубийство, демонстрирует нам случай Эмпедокла. Вольная смерть Эмпедокла стала последним и необходимым шагом на пути самообожествления… Эта смерть во многом и сохранила в веках его имя». Вряд ли с этим можно согласиться. Самоубийство не может быть божественным. И с Горацием, чьи стихи приведены как эпиграф к Эпилогу, я не согласен.  Жажда жизни и очищения, жар души и искупления в нашем герое были неизмеримо сильнее стремления к смерти. Святые и ангелы выбирают жизнь и любовь. Впрочем, об этом всё моё долгое повествование.
В наши дни, когда обнаружилось, что скорость света не предельна, а видимая приборами вселенная, несмотря на очевидное торможение, продолжает расширяться с бешеной скоростью, когда учёные умерили гордыню и объявили, что всего лишь не более пяти процентов материального мира освещено научным разумом, что вокруг тьма тёмной материи, черных дыр и прочего,  – природно-этическая картина мира Эмпедокла из Акраганта вновь актуальна и спасительна.
Не мог Эмпедокл, бог в красивых одеждах, страстный поборник народовластия, аристократ, влюбленный во всё прекрасное, мудрец, отказавшийся от царской власти, человек в апогее славы – взять и исчезнуть. Не мог! На него это не похоже. Для греков-сицилийцев медной  сандалии как вещественного доказательства оказалось вполне достаточно, чтобы их кумир обрел бессмертие…  в легенде.

ЭПИЛОГ. ОСТРОВА БЛАЖЕННЫХ

Спускаясь с Этны, ещё издалека Эмпедокл увидел на берегу моря Пантею. Рядом качалась лодка, раскрашенная под дельфина с неправдоподобно большими глазами. В дымке жаркого дня, почти на горизонте, виднелся пузатый торговый парусник. Всё как договаривались. Он ускорил ход, почти побежал к своей любви, к своей свободе, к блаженным дням по другую сторону его акмэ.

Ученики перессорились друг с другом, друзья-демократы перегрызлись, чуть ли не на смерть, воины-греки в жестоких стычках за крохотные плодородные долины гонят сикулов в гористые вересковые пустоши, орошая камни Сицилии кровью, новая тирания алым восходом ползет от Сиракуз… Эмпедокл уже не мог оставаться в схваченной и перепоясанной враждой родной земле. Всё, до боли близкое, он оставлял за кормой фелюги, растворял в пенистом следе. Пузатый торговый корабль покачивался на волнах, дожидаясь своего пассажира, чтобы взять курс к южному берегу Италии, в бухту новорожденной колонии афинян – городу Фурии. Ни капитан, ни команда корабля не знали, кого они приняли на борт. Человек щедро заплатил, а значит и имя его – золото, звонкое золото акрагантскими монетами с весёлыми дельфинами на аверсе.
Но и в Фуриях странники не собирались задерживаться. Город с таким названием ничего хорошего не предвещал. С первым попутным ветром они намеривались плыть дальше, сначала на Пелопоннес, в Олимпию, а дальше, с пересадками, к мечте человечества, на вечные Острова Блаженных*, туда, где нет места ни зависти, ни стяжательству, где царствует Киприда, куда нет хода ни Зевсу, ни Марсу, ни Гермесу. Там, сбросив земные одежды, они, наконец-то, растворятся в Любови.

ХРОНОЛОГИЧЕСКИЙ УКАЗАТЕЛЬ (все даты до Р.Х.)

581 –          основание Акраганта, родного города Эмпедокла.
570 – 554 – тирания Фаларида, современника Эксенета, прадеда         
                философа Эмпедокла.
500 –           смерть Пифагора.
496 –           победа Эмпедокла, сына Эксенета в колесничных               
                ристаниях на 71-ой Олимпиаде.
495 –           рождение Эмпедокла (по Г. Якубанису), сына архонта               
                Метона.
488 – 472 – тирания Ферона Акрагантского.
485 – 478 – тирания Гелона в Сиракузах.
480 –            битва при Гимере, победа Гелона и Ферона над    
                Карфагеном, союзником Персии.
480-е  –       первые поэтические опыты Эмпедокла.
476 –           поэты Пиндар, Вакхолид и Симонид в Сицилии.
473 –           смерть Ксенофана.
469 –          рождение Сократа.
468 –           смерть поэта Симонида.
460-е –        врачебная и политическая деятельность Эмпедокла.
456 –            смерть Эсхила.
450-е –       философская и просветительская деятельность       
                Эмпедокла.
444 –          установление Эмпедоклу статуи в Акраганте.      
443 –404 – Пелопонесская война.
442 –          смерть Пиндара
440-е –       странствия Эмпедокла.
430-е  –      всеэллинское признание поэм Эмпедокла «О природе» и   
                «Очищения».
429 –         рождение Платона.
427 –         посольство софиста Горгия, ученика Эмпедокла в Афины.
424 –         предположительно последний год жизни Эмпедокла по Г.    
                Дильсу (418 по Фаворину, 388 по Аполлодору).
406 –         второе вторжение Карфагена на Сицилию и падение   
                Акраганта.

СЛОВАРЬ

Альфа. «Алеф» - голова быка

Авлос – двойная свирель с резким звуком. Два авлоса во рту бородача, плотно зажатые губами, крикливо и надсадно славили Дионисия. Бородач изображал силена, в такт мелодии он давил виноградные лозы и от возбуждения его детородный орган заметно топорщился. Вакхическое неистовство нарастало…

Автаркия (греч – достаточность) – способность к блаженству.

Агон – состязание. Греки страстно соревновались друг с другом буквально во всём. Это, несомненно, способствовало их достижениям как в спорте, так и в искусствах. Агон был в их крови. Быть лучшим! – девиз многих талантливых людей.

Адитон (греч. «недоступный») – святая святых храма с изображением божества. Часто во внутреннем дворе.

Адонис (финик. «господин») – финикийско-сицилийское божество растительности и плодородия. Адонии – сады однолетних цветов, которые, как правило, быстро увядали. Акрагантские женщины любили эти сады, ухаживали за цветами, размышляя о своей, так быстро увядающей красоте.

Акрополь – верхний город со святынями.

Аристид – афинский стратег, герой Саламинского морского сражения и битвы при Платеях, символ справедливости и неподкупности.

Аристогион вместе с другом Гармодием убили тирана Гипарха на Панафинейском празднике в 514 году и стали общегреческими героями, символами борцов за свободу. Даже их потомки пользовались в Элладе почётом и особым уважением.

Ароматические средства – ладан, мирра, кассия, корица и лаванда – применялись как при жертвоприношениях, так и в косметике.

Артабаз – полководец Ксеркса, разбитый при Платеях (479 г.) и позорно бежавший в Персию.

Арете (греч. «добротность» и «добродетель»). У Сократа основная категория этики.

Артаксекркс 1 – персидский царь, воевавший с Египтом в 455 г. и Грецией. Заключил Каллиев мир в 448 г. Акме Эмпедокла совпадает с завершением греко-персидских войн победой греков. А вот исход соперничества с карфагенянами ещё не был предрешён.

Арфа – восточный инструмент, чужеродный у греков, которым были известны разновидности арфы – тригонон и самбика.

Ахайя – страна ахейцев, осевших на севере Пелопонесса, где прежде жили ионийцы. Город их – Коринф, задолго до прихода дорийцев, создавших Спартанское царство, жил под демократическим управлением. Именно сюда приехал изгнанник Эмпедокл. Скорее всего, он хотел способствовать поддержке народоправия, но Спарта была могущественнее демоса Коринфа, и в 419 г. Эмпедокл, уже глубокий старик, с грустью мог наблюдать торжество олигархии, поддержанной спартанскими мечами.

Бег – древнейшее состязание на Олимпийских играх. Бег на один стадий, 192, 27 м.

«алала», «элелеу» - боевые кличи греков. Пунийцы бросались в атаку с криком «ваал». Для греков он – демон вражды, для карфагенян – владыка, господин.

Буколо – пастух, буколики сицилийского поэта Стесихора.

Ваал – бог ханаанеев в виде молодого воина в шлеме с рогами (Ваал Хаммон карфагенян).

Ганнон – современник Эмпедокла, осуществивший плавание на финикийском корабле вдоль западного побережья Африки. Его корабль в 450 г. мог останавливаться в пунийской бухте Сицилии (запасался зерном и водой).

Геоморы – крупные собственники земли, родовитые аристократы.

Герооны – памятные знаки героям. Посредники между миром людей и миром богов. Алтарь. Тризна героям.

Гиматий – шерстяной или льняной мужской плащ с фибулой- застежкой под правой рукой.

Гипподом  –  архитектор, в 445 г. осуществил планировку Фурий.

Горы (Оры) – богини трёх времён года: Ауксо – богиня произрастания, Фалло – богиня цветения, Карпо – богиня плодов.

Гранат – символ любви.

Демос кратос – мужчины старше 30 лет сообща решают проблемы полиса.

Дом, атрий – центральное внутреннее помещение, в глубине его – таблиний (гостиная) и триклиний (столовая), рядом кухня. Вход в атрий с улицы через вестибюль и коридор. Над атрием в крыше отверстие для стока воды в имилювий (бассейн). За таблинием начинался сад, отделённый от дома лоджией. Колонный портик.

Дракон – с греческого означало «зоркий». В Афинах в 621 г. – законы Дракона, отменившие право родовой аристократии на кровную месть. Карать мог только ареопаг.  Солон смягчил «драконовы меры» в 544 году. Гераклит считал, что все людские законы восходят к единому, божественному. Парменид отличал закон людской – номас, от закона природы – фюсис. Право идёт впереди природы. Эти законы  противоположны.

Дурис – мастер краснофигурных ваз 1-ой  половины 5 века. Жил в Афинах, известно 250 его работ.

Душа – часть материи, её живительная сила. Однако уже пифагорейцы сочли её числом и отделили от телесного состава.

Зевкид – художник, знакомый с Сократом, ученик Аполлодора. Развил искусство перспективы и светотени.

Змеи – содержались как домашние животные для борьбы с мышами. Дети с ними играли (вспомним Геракла!), женщины в жару носили их вокруг шеи для прохлады. Асклепий овивал змеёй свой посох. Вакханки в одной руке несли тирс или кинжал, в другой – змею. В 479 г. в Дельфах в знак победы под Платеями воздвигли бронзовую колонну в виде трёх сплетённых змей, которые несли золотой треножник. Эмпедокл, если побывал на Пифийских, в честь Аполлона, играх (скорее всего, если и гимн сочинил!) видел этот памятный знак.

Ивик – поэт из Регий, воспевал силу любви на дорийском диалекте. Эмпедокл безусловно знал и не мог не восхищаться его музой.

Инкубация – сон в священном месте для вступления в контакт с богами с целью получить совет по излечению.

Кайрос – божество благоприятного момента с крылышками и весами.

Калатрия – юго-восток современной Апулии с греческим Тарентом как столицей.

Каннелюры – вертикальные желобки на дорических колоннах.

Канфор – двуручный расписной сосуд для питья, характерный для времени Эмпедокла.

Капитель (головка) – навершие колонны.

Катарсис (очищение) – означал телесное и душевное здоровье, гармонию всех частей и сил человека. Задача медицины – добиваться катарсиса очищением организма, задача поэзии и музыки – очищение души и духа человека.

Кенотаф – пустая могила.

Терракотовые пластины – ими украшали дома.

Киаф – черпак для вина во время застолий.

Кипарисовые рощи – священные рощи с благодатной тенью и памятью об ушедших.

Кифара – струнный (10-12 струн) щипковый инструмент. Кифаред аккомпанировал пению, держа кифару перед грудью, плектором ударяя по струнам.

Кастеллуччо – поселение и скальные гробницы раннебронзового века в горе Акраганта. Входы в гробницы прикрыты плитами с нарядным орнаментом в виде двойных спиралей. Керамика расписана чёрными линиями и треугольниками, схожа с микенской. Во времена Эмпедокла – живое свидетельство предшествующей цивилизации.

Кельты и венеты – северные соседи этрусков.

Кумы – самая северная греческая колония халкидонцев в Италии (вблизи Рима), где в 474 г. Гиерон одержал решающую победу над этрусками.

Коринф – дорийский город с двумя гаванями в Сароническом и Коринфском заливах (Лехей и Кенхреп), соперник Афин, что привело к Пелопонесской войне 431-404 гг. Возможное место жизни Эмпедокла в изгнании.

Коттаб – широко практикуемая у эллинов застольная игра, заключавшаяся в плескании остатков вина в диск или килик, плавающий в сосуде, чтобы сбить или потопить цель.

Лавровые листья – лавром окуривали помещения, сжигая его ароматные листья, лавром снимали вину с убийцы, очищая от греха, лавр помогал прорицателям видеть тайное. Аполлон, победив Пифона, шествовал, размахивая ветвью лавра. Лавровыми венками венчали победителей в поэтических состязаниях. Лавр клали под язык, жевали для очистки дыхания и от сглаза.

Лас – музыкант, оформивший звукоряд и певец дифирамбов (549-497).

Ламия –  чудовище в облике женщины, похитительница детей.

Льняные простыни – прокладки для доспехов и волны парусов.

Лира – упрощённая кифара, для детей и подростков.

Махаон – врач у воинов-ахейцев в Илиаде.

Меры: длина – день пути (28. 725 км.), миля (1.480.00), стадий (178.60), плетр (29.60), локоть (44, 40 см), пядь (1.85 см.).

Микон – гениальный живописец, расписывал храм Тесейон:  «Тесей на дне моря». Апакейон: «Возвращение аргонавтов». Стою Пойкиле: «Битва греков с амазонками».

Нефть – в небольшом количестве была в окрестностях Акраганта, её называли «сицилийским маслом», используя в светильниках вместо оливкового.

Обол – монета, плата для Харона, перевозчика в Аид: для тех кто побогаче – серебряный, кто победнее – медный.

Ойпохоя – кувшин для разливания вина с одной ручкой и тройным горлышком, чтобы в три чаши сразу наливать.

Пайдейя – гармоничное воспитание, раскрывающее природные таланты.

Панталика – город поздней бронзы и раннежелезного века, отодвинут от акрагантского побережья в труднодоступное горное место. Склон холма усеян гробницами в скалах с богатым погребальным инвентарём. Существовал от позднемикенского времени (1200г. до н.э.), и до самой греческой колонизации).

«Панта рей» – всё течёт (Гераклит).

Парфенон – 448-438гг. Творение Фидия. Типично дорическая архитектура, как в Акраганте.

Перикл – ровесник Эмпедокла. В 444 г. основал Фурии. Собрал знаменитостей со всей Эллады. Погиб в 429 г. от чумы.

Песня – мелос, лирические стихи.

Петас – дорожная шляпа, головной убор эфебов.

Плинф – плита, на которой стояла колонна.

Полихромия  – многоцветность. В живописи господствовали четыре цвета: белый, чёрный, красный и жёлтый.

Портал – ворота, вход, двор.

Ристания на колесницах – аристократический вид спорта древних греков. Нанимали опытного возницу для своих отборных скакунов – и побеждали, поскольку победителем считался владелец коней. Колесницы были открытыми, колёса низко поставлены.

Риторика – художественное красноречие.

Сальпинга – духовой инструмент, длинная медная труба с раструбом на конце.

Серная шахта в Порто Эмпедокле (Луиджи Пиранделло). Сера в основе красной краски. Добавлялась в вино для осветления. Отбеливали ткани. Травили насекомых и других вредителей. Добавляли в лечебные мази. На рынке продавалась в виде порошка и слитков.

Сиринга – флейта пастуха.

Скепсис (разглядывающий) – исследование для устранения сомнения.

Сколий – круговая песня-запев на симпосиуме. Четыре житейских или политических стихотворения.

Софист – учитель мудрости. Был спрос на софистов в демократических полисах Эллады после Персидских войн. Играли на противоречиях мышления. Горгий, ученик Эмпедокла, прославленный, можно сказать, идеальный софист.

Стамнос – сосуд для вина с короткой горловиной.

Стептинелло. В 5-4 тыс. неолитический посёлок вблизи Сиракуз, укреплен рвом.

Туран (этрусское) – господин. Отсюда слово – тиран.

Тирс – жезл Диониса: палка с шаровидным навершием, увитая плюющем и виноградной лозой.

Трещётка – две пластины, издающие глухой звук. Тип кастаньет. Вместе с цимбалами и тимпанами на пирушках задаёт такт танцу.

Фаисос – мыс, ранее остров, вблизи Этны, связан исторически с Микенами. Археологи находят много импортной керамики и бронзового оружия 13 в. до н.э., т.е. времён Троянской войны.

Френос – погребальная песня под звуки авлоса.

Цикада – символ Аттики. Посвящалась Аполлону и музам. В её стрекотанье слышался аналог поэтического творчества.

Циста – корзина для вещей или снеди.

Экклесия – народное собрание.

Эклога  (отбор). Первоначально – избранные стихи.

Эмпорий – рынок для оптовой торговли рядом с гаванью и складами, иногда внутри городов.

Энкомий – хвалебные стихи во время шествий, родственные застольным песням (сколии). Победные песни Пиндара исполнялись под звуки форминги, лиры и авлоса (флейты).

Энтузиазм – божественное воодушевление поэта.

Эпиникий – победная песнь, исполнялась в сопровождении хора и танцев в дни возвращения героя: строфа  (миф) – антистрофа (личность) – эпод или укороченный стих (родина победителя) +
гномы.

Этос – характер личности, обусловленный традициями и обычаями, влияющий, как музыка, на психику человека.

Якорь – якоря в разнообразной форме отливались из свинца.

БИБЛИОГРАФИЯ

Аверинцев С.С.Образ античности. –  СПб. Азбука-классика, 2004.
Аверинцев С.С. Поэтика ранневизантийской литературы. – Сб.: Азбука-классика, 2004.
Андреев Ю.В. Минойский Дедал // ВДИ, №3,1989.
Андреев Ю.В. Поэзия мифа и проза истории. – Л.: Лениздат,1996.
Андреев Ю.В. Минойские божества смерти на цилиндрической печати из Астракуса. – СПб. 2000.
Андреев Ю.В. От Евразии к Европе. Крит и Эгейский мир в эпоху бронзы и раннего железа (III –  нач. I тыс. до н.э.)  – СПб, 2002. 
Античные гимны. Составитель и общ. ред. А.А. Тахо-Годи. – М., МГУ,1988.
Антология источника по истории, культуре и религии Древней Греции. –  СПб., Алетейя, 2000.
Арнольд М. Поэма «Эмпедокл на Этне» (1852)
Асмус В.Ф. Античная философия.  –  М.; Высшая школа, 1976
Бенвенист Э. Словарь индоевропейских социальных терминов. – М. Погрресс,1995.
Богомолов А.С. Диалектический логос. Становление античной диалектики. – М.: Мысль, 1982
Боннар А. Греческая цивилизация, т 1-2
Боура С.М. Героическая поэзия. – М.: Новое литературное образование, 2002.
Брюле П. Повседневная жизнь греческих женщин в классическую эпоху.- М., Мол. гв.,2005.
Вакхилид. Оды. Фрагменты. – М., 1980.
Виндельбанд В. История древней философии. – М., 1911
Высокий М.Ф. История Сицилии в архаическую эпоху (Ранняя греческая тирания конца VII – середины V в. до н.э.).–  СПб.: Издательский Центр «Гуманитарная Академия», 2004.
Высокий М.Ф. Схолии к Пиндару как исторический источник по истории сицилийской тирании: перевод и комментарии // Античность: история и историки. Казань, 1997.
Гаспаров М.Л. Древнегреческая хоровая лирика // Пиндар.
Гаспаров М.Л. Поэзия Пиндара // Пиндар. Вакхилид. Оды. Фрагменты. М. – 1980.
Гаспаров М.Л. Занимательная Греция: Рассказы о древнегреческой культуре. – М.,1995.
Голосовкер Э.Я. Логика античного мифа. – М.,1987.
Гомперц Т. Греческие мыслители, .1. – СПб,1999.
Грант М. Классическая Греция / Пер. с англ. В. Федяниной. – М.: ТЕРРА – Книжный клуб, 1998
Грейвс Р. Мифы Древней Греции Пер с англ. Тахо-Годи А.А.  – М., Прогресс,1992.
Греческая эпиграмма. – СПб, «Наука»,1993.
Гринбаум Н.С. Художественный мир античной поэзии. Творческий поиск Пиндара. – М., 1990.
Гринбаум Н.С. Новые папирусные тексты древнегреческой лирики // Ранняя греческая лирика (миф, культ, мировоззрение, стиль). – СПб.,1999.
Диодор Сицилийский. Историческая библиотека. – Вестник древней истории 1986, №2.
Диодор Сицилийский. Греческая мифология.  Переводы В.В.Латышева; М.Е. Сергеенко; В.И. Строгецкого; О. ?. Цыбенко – М., Лабиринт. 2000.
Диоген Лаэртский.  О жизни, учениях и изречениях знаменитых философов /Ред. Тома и авт вступ. Ст. А.Ф. Лосев: перевод М.Л. Гаспарова, – 2-е изд.  – М.: Мысль, 1986 (Филос. Наследие, т.99).
Дюрант Вилл. Жизнь Греции / пер. с анг. В. Федорина. – М., КРОН-Пресс, 1997.
Егоров А.С. К вопросу о локализации потустороннего мира у Эмпедокла / Труды кафедры древних языков. Вып.II, 2009
Егоров А.С. Эмпедокл на Этне. – жур. «Аристей». Т. II. Вестник классической филологии и античной истории, М. 2010.
Зайцев А.И. Культурный переворот в Древней Греции VIII – V вв. до н.э. – СПб.: Филологический факультет СПбГУ, 2000.
Зайцев А.И. Философская поэма Греческого запада // Избранные статьи. СПб.; Филологический факультет СПБ ГУ, 2003.
Йегер Вернер . Пандейя. Воспитание античного грека. Том1 . Перевод с нем. А.И. Любжина. – Изд-во: Греко-латинский кабинет Ю.А. Шигалина. – М., 2001.
Ильинская Л.С. Древнейшие островные цивилизации Центрального Средиземноморья в античной исторической традиции. М.,1987.
Ильинская Л.С. Легенды и археология. Древнейшее Средиземноморье. М., Наука,1988.
Искусство Войны: Антология. В 2 кн. Кн.1, Древний мир / Сост., подгот. текста, предисл., коммент. Р. Светлова. – СПб.: Амфора, 2000. 
История педагогики и образования. От зарождения воспитания в первобытном обществе до конца ХХ в.: Учебное пособие для педагогических учебных заведений / Под ред. Академика РАО А.И. Пискунова. – 2-е изд., испр. и дополн. –  М.: ТЦ «Сфера», 2001. Глава 2. Воспитание и обучение в древнейших государствах Ближнего и Дальнего Востока – В.М. Петров, В.И. Блинов; глава 3. Воспитание и педагогическая мысль в античном мире –  В.М. Кларин, В.М. Петров.
Киндерсли Дорлинг. Путеводитель. Сицилия. – М.,: Астрель-Аст, 2007.
Колпинский Ю.Д. Искусство Эгейского мира и Древней Греции, М.: Искусство, 1970
Колпинский Ю.Д. Великое наследие античной Эллады и его значение для современности. – М.: Изобразительное искусство, 1977
Копицца А. Врата Парменида (1975).
Кораблев И.Ш. Ганнибал. Изд.2-е, М.: «Наука», 1981.
Лавренов С.Я. Армии Древней Греции VI-IV вв. до н.э. – М.: АСТ, Астрель, 2001. (Военно-историческая серия «СОЛДАТЪ)».
Лосев А.Ф.  Философия. Мифология. Культура. – Политиздат, 1991.               
Лосев А.Ф., Тахо-Годи А.А. Платон. Аристотель – М.: Мол. гвардия, 1993. –  (Жизнь замеч. людей).
Лукреций.  О природе вещей. – М., 1947, тт. 1-2. (В т.1 Эмпедокл, тексты поэм «О природе», «Очищения»).
Лурья С.Я. История Греции.- СПб,1993.
Любкер Ф. Реальный словарь классических древностей. – М., Директ-Медиа Паблишинг, 2007.
Макаров И.А. Орфизм и греческое общество в VI-IV вв. до н.э. // ВДИ, 1999, № 1.
Михайлова Э.Н., Чанышев А.Н. Ионийская философия. – М., МГУ,1966..
Москвин А.Г. Сицилия. Земля вулканов и храмов. – М.: Вече, 2010.(Исторический путеводитель).
Немировский А.И. История раннего Рима и Италии. – Воронеж, 1962
Обидина Ю.С. CREDO  NEW, теоретический журнал, №3,2004.
Оксфордская иллюстрированная энциклопедия. Том 3. – М.: Весь Мир, 1999
Петров В.М. Семейно-школьное воспитание в Древнем мире и средневековой России. –  Орехово-Зуево, издат. ОЗПИ, 1992.
Пиндар. Вакхилид. Оды. Фрагменты. / Издание подготовил М.Л. Гаспаров. – М., «Наука», 1980.
Пифагор. Золотой канон. Фигуры изотерики. – М.: ЭКСМО-Пресс, 2001.
Покровская З.А. Античный философский эпос. – М., 1979.
Платон. Собрание сочинений в 4т. Т.2 / Общ. Ред. А.Ф. Лосева, В.Ф. Асмуса, А.А.  Тахо-Годи; - М.:Мысль,1993.528 с. (Филос. наследие).
Радлов Э. Эмпедокл. / Журн. Мин. Нар. Просвещ., 1889; апрель
Рожанский И.Д. Развитие естествознания в эпоху античности. – М.,1979.
Ролан  Р., различные изд. : драма «Эмпедокл» (1890), «Эмпедокл Агригентский, или Игра любви и ненависти» (1918)
Семёнов В. Первобытное искусство. Каменный век. Бронзовый век. – М.: Из-во «Азбука-Классика, 2008.
Семушкин А.В. Эмпедокл. – М.: Мысль, 1985 (Мыслители прошлого).
Словарь античности. Пер с нем. – М.: Прогресс, 1989.
Соколов В.В. Историческое введение в философию: История философии по эпохам и проблемам. – М.; Академический проект, 2004.
Трубецкой С.Н. Метафизика древней Греции. М.: Мысль, 2003.
Чанышев А.Н. Курс лекций по древней философии. – М., 1979.
Чернышов Ю.Г. Гесиод и Овидий: опыт источниковедческого анализа античных описаний «Золотого века». Источниковедческие проблемы всеобщей истории.  – Караганда, 1991.
Юстин Марк Юниан. Эпитома сочинения Помпея Трога « Historiat Philippicae /Пер. с лат. СПб.: Изд-во С.-Петерб. Ун-та, 2005.
Ярхо В.Н. Новый взгляд на Парменила. –  журн. «Вестник древней истории», №2, 1978.
Шишов А.В. Все войны мира. Древний мир. – М.: Вече, 2003.
Шифман А.С. (Кораблев). Финикийские мореходы.  –  М.: Наука, 1965.
Фор Поль. Повседневная жизнь Греции во времена Троянской войны. – М.: Мол. Гвардия,2004.
Фролов Э.Д. Сообщества друзей // Альтернативные социальные сообщества в античном мире. – СПб., 2002.
Фукидид. История. / Перев. Г.А. Стратоновского. – М.: Ладомир АСТ, 1999 (Классики исторической мысли).
Элиаде М. Аспекты мифа / Пер. с фр. В. Большаков, - М.: Инвест-ППП, 1995.
Эмпедокл. «О природе» (Physis)
Эмпедокл.«Очищения» (Katharses)

Armin H/V/ Die Weltperioden bei Empedocles “Festschrft dargebor”, 1902.
O’Brien D. Empedocle’s Cosmik Cyele: A reconstruction from tue fragments and secondary sources. Cambridge, 1969.
Вurnet J. Early Greek Philosophy. Ch 5. Empedocles of Acragas. http/org/pw/burnet (Дж. Бернет. Ранняя греческая философия. Лондон, 1963)
Kingsley. Ancient philosophy, mystery and magic: Empedocles and Pythagorean tradition. Oxford Univ. Press, 1995
Trepanier S. Empedokles. An Interpetation. New York; London, 2004