Г Л А В А 7.
СВЕТ ВО ТЬМЕ
За четыре дня отсутствия Евгении Владимировны на работе, с административным зданием, к сожалению, ничего не случилось. Оно стояло на прежнем месте. Поднявшись на второй этаж, первый кого она увидела был Мусатов. Он стоял в дверях своего кабинета и курил.
- Доброе утро, Олег Семёнович.
- Доброе, доброе, Евгения Владимировна, - процедил ЗАМ с кривой усмешкой. – Вас тут вчера с собаками разыскивали.
Евгения Владимировна попыталась улыбнуться:
- И на старуху бывает проруха, простите!
В глазах у Мусатова было плотоядное любопытство. Он обожал подробности, как базарная баба.
- Яснович здесь? – спросила Евгения.
- Нет ещё.
Мусатов в отсутствии генерального разыгрывал великое начальство, но его всерьёз не принимали. С Евгений Владимировной он периодически проводил беседы о её служебных обязанностях. Отношения между ними были неплохие.
- Отправляйтесь домой! Евгению внезапно замутило.
- Заявление сразу писать или потом?
- Какое заявление? Посмотрите на себя в зеркало. Вас узнать нельзя.
От сердца отлегло. На работу после сорока лет устроиться стало почти невозможно. Здесь, хоть и не платили регулярно, но на плаву всё-таки как-то удавалось держаться. Женя попыталась пошутить:
- Ничего, отойду. Кофейку чашечку выпью и опять стану необыкновенно хороша.
- Ну-ну!
Она прошла к себе, сняла полупальто, аккуратно повесила его на плечики и в изнеможении опустилась в кресло у огромного письменного стола, за которым работала. Оставалось разобраться с родственниками.
Дверь приёмной приотворилась и показалась пухлая мордаха Любы Ильенко. Вопрошающие глаза «по семь копеек» каждый уставились на Евгению Владимировну из узкой щели. Женщины были приятельницами и товарищами по несчастью: «И не говори, подруга, у самой муж пьяница». Дальше порога Люба проходила очень редко – не выносила запаха начальства. Показав Жене зажигалку, пригласила покурить и обменяться новостями. Ильенко была в курсе проблем Зотовой и извелась от беспокойства. Они зашли в туалет и встали у, заколоченного каким-то идиотом, окна.
- Ну, что? – Люба была деликатна и лишних слов не произносила.
- Облом, - также кратко ответила Женя. Закурили.
- Плюнь, все они сволочи. Чего вчера не пришла, ты же вроде позавчера должна была приехать?
- Любаша, обопрись о подоконник, а то рухнешь на пол. Я другого подцепила в поезде, у него и ночевала.
Люба была своя в доску, ей можно было говорить всё. Из Жени полилось, как из рога изобилия. Она описывала ей Орлова, одетого, как бомж на городской свалке, чтобы жена не догадалась, что он не на дачу поехал, а отправился на свидание. Как, уже сажая её в поезд, он рассказывал ей о её несовершенном творчестве, в котором очень мало настоящего патриотизма. О том, как он передрейфил, узнав, что она ради него ушла от мужа и живёт у тётки на птичьих правах. Она поведала Любе и о своём желании после такой встречи сдохнуть и не мучиться дальше и о том, как в тамбуре её непрошенным сочувствием обласкал незнакомый человек. Комкая и глотая слова, Женя выливала на Любу свою осатанелую боль. Подруга молчала, как партизан на допросе.
- Ну, что молчишь? Думаешь – совсем спятила на старости лет? Мне легче стало, пойми. Плевать на то, как это называется и кто что подумает.
- Как его зовут?, - спросила Люба.
- Дмитрий Алексеевич.
- Час от часу не легче! «Алексеевичей» развелось, как собак нерезаных...
В туалет вальяжно, на высоченных каблуках вплыла Рита-рыжая, которую все звали за глаза «трандычиха» за манеру говорить очень быстро и неразборчиво. Рита победно улыбалась, сверкая двумя передними золотыми коронками, как полковая мессалина на генеральском смотре.
- Привет, Евгения. Куда это ты пропала? Мусатов вчера тебя обыскался.
- Да так, непредвиденные обстоятельства.
Рите хотелось большего, но она была горда и спрашивать не стала. Люба Риту не любила за избыток энергии и бывшее партийное прошлое. Любаша была демократкой. Помолчали. Пора было расходиться по рабочим местам.
После обеда позвонила дочка.
- Ну, мама, ты и даёшь! Тётя Лёля трубку телефонную обрывает. Ты же её знаешь. Что позвонить нельзя было?
- Нельзя!
Даша спорить не стала.
- Вот и я ей говорю: "Чего нервничать, не маленькая, найдётся. Как настроение?"
- Нормальное.
- Мамуля, ты знаешь, отец лёг в больницу на кодирование за бешенные бабки - за пять дней – двести пятьдесят тысяч! Родители его заплатили.
У Евгении перехватило дыхание. Она прожила с Зотовым больше двадцати лет, из которых почти половину он пил беспросыпно. Сколько раз она его уговаривала лечь в больницу, но он категорически отказывался признавать себя больным. Его отец и мать слушать не хотели о болезни сына. И вот стоило ей уйти – нашлись и деньги, и желание избавить его от недуга. Жене стало совсем тошно.
- Целую, не пропадай, - прощебетала Дашуня и повесила трубку.
День пролетал быстро – работы накопилось много. Сестре звонить было боязно, тетке – не хотелось. Увлекшись текстом на английском языке, который она набирала на компьютере, Евгения не сразу подошла к телефону. Он звонил и звонил, пришлось оторваться от работы.
- Приёмная генерального, слушаю Вас.
- Жека, как дела? Как ты себя чувствуешь? – ладони вспотели, она совсем забыла о Дмитрии Алексеевиче.
- Лучше всех!
- Я хочу тебя увидеть вечером.
Евгению Владимировну заколотило.
- Сегодня не могу, вы же знаете, что я должна быть у тётки.
- Да, да, просто очень хочу тебя увидеть. А завтра?
- Завтра будет день, будет видно. Извините, мне сейчас некогда. Вешая трубку, услышала: «Я тебе позвоню».
Рабочий день заканчивался, надо было собираться домой. Домой! Дома у Евгении Владимировны не было.
Тётя Зоя открыла дверь. Она была уже в преклонном возрасте, но старухой не выглядела. Тётя поздно вышла замуж – уже после сорока и за двадцать лет успела схоронить двух мужей. Первый – Яков Моисеевич Гуревич был интеллигентным, слишком мягким человеком. Он помаленьку попивал, за что тётя читала ему долгие и нудные нотации. Прожили они вместе пять лет. Умер он скоропостижно, в день своего рождения, от осколка со времён войны, который вдруг пришёл в движение. Со вторым мужем – Михаилом Сулеймановичем Гедаевым, отставным генералом, тётя прожила пятнадцать лет. Первого мужа она любила, вторым гордилась. Тётя любила называть себя генеральшей.
- Дорогая, так воспитанные люди не поступают, - проворковала она, сложив губки куриной гузкой. Лицо сохраняло спокойствие и бесстрастное выражение.
Тётя Зоя Женю знала плохо. Много лет они не поддерживали отношений и только проблема с жилплощадью вынудила Евгению обратиться к ней за помощью. Тётя Зоя жила в прекрасной «сталинской» трёхкомнатной квартире одна. В поэзии она мало, что смыслила, но очень ценила мнение людей, имеющих положение в обществе. К таким она причислила Орлова (московский журналист – это не инженеришка). Она ждала от племянницы удачного замужества и изданных сборников стихов. Перспектива жить с родственницей, не вызывающей интереса у солидных людей, ей явно не импонировала.
- Что случилось, дорогая?
Женя устала, и плести небылицы у неё не было ни сил, ни желания. Она рассказала тётке всё как было от начала и до конца. Тётя Зоя немного помолчала.
- Чем же он занимается, этот твой Дмитрий Алексеевич?
- Начальник какой-то в бывшем научно-проектном институте.
Старушка оживилась.
- Ну, это не так уж плохо. Он может тебя спонсировать.
- Тётя Зоя, да он гол, как сокол! И я не собираюсь поддерживать с ним никаких отношений.
- Глупости, тебе всегда не хватало гибкости, моя дорогая. Надо быть похитрее. Охмури его. Это – шанс снова выйти замуж.
Замуж Евгении не хотелось, но доказывать это тёте Зое было бесполезно. Они поужинали, чем бог послал – тётя жаловалась на невозможно дорогую жизнь и, несмотря на то, что Женя отдавала ей почти все свои деньги, кормила скудно.
Готовить самой у тети Зои было нельзя. Поев, Женя пошла в ванную покурить в трубу газовой колонки – тётя не выносила табачного дыма и грызла её поедом за курение. Зазвонил телефон.
- Лёля! У Жени тоскливо заныло под ложечкой. Ну, сейчас начнётся...
- Женюра, Лёлечка звонит, - позвала тётя Зоя.
- Зараза! – без предисловий закричала Лёля в трубку тонким девичьим голосом. – Где тебя черти носили? Я уже хоронить тебя приготовилась. Ты что в Балахманных кушелях была? Позвонить нельзя было? – поток возмущения был неиссякаемый.
- Слава богу, что живая! - успокоилась Лёля и повесила трубку.
В полночь, просмотрев все политические телевизионные передачи, снабжая их ядовитыми комментариями, тётя Зоя вспомнила, что пора спать. Женя легла на фанеру, положенную тётей на матрас от остеохондроза, и ей опять захотелось умереть.
На другой день была суббота, следом шли майские праздники, оставшиеся от прежних времён. Женя с Лёлей собрались ехать к Римке – их общей школьной подруге.
Бывшая журналистка теперь работала учителем в школе. Она жила с двенадцатилетним сыном от третьего брака в однокомнатной квартире на Гражданке. С ними жил ещё огромный пёс. Муж её полгода назад ушёл из дома и не вернулся. Он писал философские стихи, считал себя непризнанным гением и по этому случаю пил горькую.
Последнее время он работал в одной из питерских газет. Римка была уверена, что его угробили за статью о мафии, но власти, ведающие пенсиями, так не считали. Пенсию на сына они не выплачивали поскольку не было документа о смерти. У милиции дел было по горло, и мужа учительницы никто не искал. Римка приторговывала фамильной библиотекой мужа и жила впроголодь. Зарплата была мизерная.
Пока Женя с Лёлей, раскрыв рты, бродили по околометрошному базару в поисках более дешёвого харча, у Лёли вытащили из сумки кошелёк. Лёля растерянно выругалась. Сёстры успели всё-таки купить кое-какие продукты, желейные прибалтийские конфеты и кости для собаки. Денег в кошельке практически не было. Они успокаивали друг друга, как умели шутками и прибаутками.
Это был уже третий украденный кошелёк, подаренный Лёле мужем. Она взяла с Жени слово. что следующий та подарит ей сама.
- Видать руки дрожат, когда подарки мне покупает, сердилась на жадноватого супруга Лёля.
Наконец, они с грехом пополам, доехали до Римки. Навстречу с громким лаем выскочил Ежи – Римкина любимая псина. В квартире было не убрано.
Не то, что Римма ленилась убирать – просто из-за её работы как-то всё руки до быта не доходили. Подруги давно не виделись и были счастливы, что удалось встретиться. За трапезой и разговорами время летело незаметно. Римма и Женя читали свои стихи и просили Лёлю высказывать критические замечания – Лёля хорошо знала и понимала литературу, она была букинистом-книжником. Грустная лирика Евгении переплеталась с бодрой лирикой Риммы.
На следующий день в три часа пополудни Женя вернулась в тётину квартиру. Тётя Зоя была белого цвета, губы у неё тряслись.
- Дорогая, - процедила она сквозь зубы, - ты должна мне пообещать, что больше без моего ведома никуда отлучаться не будешь, ты мне испортила праздник.
- Дорогая, - сказала Евгения Владимировна в ответ, - я давно вышла из детского возраста и буду жить так, как считаю нужным.
В этот день они не обменялись больше ни словом.
Весь следующий, Женя провела в ближайшем парке, меряя шагами его аллеи. Сидя на
подвернувшихся по пути скамейках, она записываяа нахлынувшие на неё стихи.
Ночью, мучаясь бессонницей на тётиной фанерной кровати, она поймала себя на мысли, что думает о Дмитрии Алексеевиче.
После праздников в институте было малолюдно – некоторых отправили в неоплачиваемые отпуска, а других просто сократили. Услышав непрерывный телефонный зуммер в курилке, Женя понеслась по коридору. Судорожно открыв дверь приёмной, схватила телефонную трубку.
- Приемная директора, слушаю Вас.
- Женя, ты меня узнала? Я соскучился.
До конца рабочего дня, Дмитрий Алексеевич позвонил ещё пять раз. Они встретились у метро вечером. Он ждал её с сумкой, набитой продуктами. Пошли к нему. Уже знакомая комната показалась Евгении Владимировне земным раем. Дмитрий Алексеевич был нежен и предупредителен.
- Митя, пусти меня в свою комнату, ты же всё равно в ней не живёшь, – умоляющим голосом шептала Женя ему в ухо.
Он радостно кивнул головой, не задавая никаких вопросов. На следующий день Евгения переехала. Ещё через две недели, Дмитрий Алексеевич, забрав свои вещи от женщины, с которой прожил несколько лет, приехал к ней. Так они начали жить вместе...
Густая, начавшая багроветь и желтеть листва, источала горьковато-сладкий запах – аромат ранней осени. Прошли три месяца новой «семейной» жизни Евгении Владимировны Зотовой.
В самом начале сентября, в субботу в восьмом часу утра она шла за продуктами. Денег было в обрез. Они жили на Митины, не ахти какие средства, которые он неимоверными усилиями зарабатывал в своём, идущем ко дну, институте. Евгения не получала зарплату уже второй месяц. По улицам стаями разгуливали облезлые кошки и отощавшие собаки. Было тихо и малолюдно. У бочки с дешёвым молоком стояла молчаливая очередь, кое-как одетых стариков и молодых мам.
Женя шла медленно, глубоко вдыхая тёплый, душистый воздух и глядя на голубое безоблачное небо. День обещал быть прекрасным, несмотря на полунищенское существование. Она ушла из дома, стараясь не разбудить Митю, отсыпавшегося по выходным. Человеком он оказался эмоциональным, неудачи переживал бурно и зло, и также, как Евгения, не принимал душой реалии наступивших новых времён. По вечерам он смотрел дебаты депутатов по телевизору, сравнивая информацию разных каналов. Они сходились во мнениях и оценках происходящих событий и это волновало Евгению необычностью и новизной ощущений родственной души. Каждую ночь, слушая его горячий шёпот как райскую музыку, она задыхалась в сильных объятиях и твердила про себя:
- Господи, спасибо тебе за день, за час, за миг – за это нежданное счастье!
Показались шеренги новоявленных коммерсантов. торгующих чем попало. Рынки Женя не любила, заходила туда по крайней необходимости, стараясь как можно быстрее покинуть ненавистную толпу снующих, старающихся перекричать друг друга
людей. Теперь она ходила туда часто. Лавируя между прилавками, добралась до мясных рядов. Митя без мяса жить не мог. Купила кусок свинины, картошку и зелень. Пересчитала в кошельке денежные знаки, и поняв, что ни на что другое денег не хватает, заторопилась домой.
Дни летели один за другим в однообразной, но не надоедающей заботе о ставшем ей родным по духу человеке. Женя ходила на работу, по магазинам, стирала бельё, убирала, готовила. Над всей этой будничностью, как ирреальность, как мираж над кошмарной действительностью, вставали ночи полные любви и ласки. Она чувствовала себя молодой, полной творческих сил. Ей всё время хотелось писать стихи, и, как ни странно, она находила время для своего любимого занятия.
Но увы, - нет на свете ничего вечного...
Однажды, в середине декабря, Митю, внешне похожего на «лицо кавказкой национальности», молодые парни, одетые в новую, непонятно какую форму, среди бела дня на улице, пиная берцами, заставили поднять руки и лечь лицом вниз на тротуар.
На другой день, придя с работы, Женя застала Дмитрия Алексеевича мертвецки пьяным, лежащим на полу. Бессильно опустившись на пол рядом с ним, она застонала от давно знакомой боли.
Начался запой. Митя, сидя на диване, стучал кулаками по журнальному столу, грозя кому-то, громко с остервенением ругался. На третьи сутки его жуткого бреда, измученная Евгения уехала в свою прежнюю жизнь.
Зотов сидел за столом спиной к бывшей жене, глубокомысленно поддерживая лоб длинными пальцами, читал очередные «мемуары». Он был выбрит, на скулах проступал ровный, здоровый румянец. Лицо не отражало никаких впечатлений. Супруги не походили друг на друга, как это бывает в хороших семьях после многих лет, прожитых вместе.
Он холоден и неразговорчив, она - горяча и многословна. В молодости, в дни страстной к нему любви, бьющие через край эмоции Жени, разбивались как об ледяной утёс о глыбогранитную отстранённую сдержанность мужа. На работе Зотова звали «Слон». Постоянные выпивки, видимо, помогали ему расслабляться. Много лет подряд он пил, почти не пьянее и сломался, как морёный дуб за один год. Лет десять он не был ни нормальным человеком, ни мужчиной. Сейчас Зотов стал самим собой. Он не пил уже девять месяцев.
Воскресенье тянулось для Жени бесконечно томительно. Дочь и зять ещё утром ушли в гости к Дашиной подруге. Зотов читал, она тихо плакала, лёжа на диване.
- Мать, свари макароны, - проговорил Зотов ровным, спокойным голосом.
Женя молча встала и пошла на кухню. Почти месяц они прожили в одной комнате, не прикасаясь друг к другу, редко обмениваясь пустыми фразами.
Поставив кастрюлю на плиту, Женя посмотрела на буерачный пустырь перед окнами их квартиры. Покрытая ледяной коркой болотина серебрилась под тусклым зимнем солнцем. Слёзы лились и лились по её погасшему лицу, но тоски не облегчали. Вокруг неё все делали вид, что ничего особенного не происходит. Женя мучительно предчувствовала, что долго не выдержит такого существования. Каждую ночь ей снился Митя.
Слив макароны и, положив их вместе с сосисками на тарелку, поставила перед Зотовым. Он начал есть, не повернув к ней головы.
- Я не нужна тебе, - сказала Женя утвердительно.
Зотов доел макароны, резко встал, лёг на свою кровать, повернулся лицом к стене и через пять минут Женя услышала ровный, умиротворённый сап.
В понедельник, стоя у окна в туалете в своём проектном институте, Евгения почти кричала, вопрошая свою не менее горемычную приятельницу - Любу Ильенко:
- Боже милостивый, что же это такое, почему русские мужики пьют, как свиньи?
- От вековой безысходности, - глубокомысленно изрекла Люба.
- А что другим живётся лучше?
- У них воспитание другое. У нас как? Юродивый – значит святой, богу угодный. Наши добрее и с воображением, поэтому и слабее. На Руси всегда убогоньких жалели. У нас даже черти пьяных оберегают. Им же не зря чертенята мерещатся с перепою. Тут в газетёнке одной прочитала, что, якобы, у каждого пьяницы свой чёрт имеется и он помогает ему в любом состоянии до дому добираться. Правда, - усмехнулась Любаша, - пьяниц столько развелось, что чертей уже на всех не хватает. Зотов то не пьёт?
- В рот не берёт. Полон до краёв собственной значимостью. Когда пил, хоть что-то человеческое проскальзывало.
- Ну и сказанула, - взвилась Люба. – А ты что хотела, чтобы он тебя с распростёртыми объятиями принял после такого долгого отсутствия?
- Он сам виноват, - задохнувшись от обиды, сказала Евгения. Всю жизнь пахала на него, как китаец, почти без выходных и отпусков. Из передряг за холку вытаскивала. Дашку одна вырастила. Просила, умоляла: «Пашенька, Пашенька!» Он всю жизнь мою переломал. Зять его волоком на кодирование отволок. А теперь он передо мной страдальца разыгрывать будет? Резко заболело сердце, дышать стало нечем.
- Смотри не променяй шило на мыло. Митя твой тоже «боец», видать, не из последних. Зотов хоть ночами спать давал, а этот неврастеник ненормальный. Забыла, как не спала трое суток? Детьми лучше займись, а не мужиками. Век бы их не видеть!
Женя стеснялась своих переживаний, но ничего не могла поделать с тоской, которая с каждым днём оплетала её всё крепче и безысходнее.
… Они встретились у Думы. Митя был печален и трезв, как стеклышко. Долго бродили они по вымороженным улицам старого Петербурга, пока не окоченели. Неловко прощались на троллейбусной остановке. Женя не могла пересилить в себе желание видеть Дмитрия Алексеевича, разговаривать с ним, чувствовать в своей руке его сильную нежную руку. Как мальчишка, стесняясь посторонних, он изредка, украдкой целовал её холодными губами в щёку. Оба молча понимали, что жить друг без друга уже не смогут. И всё же далеко, далеко в глубине Жениной души тлел страх, который – она знала это точно - уже никогда не развеется.
Пережив последнюю серую ночь с человеком, который был ей двадцать четыре года мужем, Евгения Владимировна побросала в сумку скудные вещички, выложила на стол ключи от квартиры, вышла из дома и пошла в сторону Митиной улицы, ибо сказано:
«СЕЯЩИЕ СО СЛЕЗАМИ, БУДУТ ПОЖИНАТЬ С РАДОСТЬЮ».