Жить не страшно - страшно не жить

Глядящие в вечность и будущий путь —
Ценя то, что есть, а не что не вернуть.


— Хорошо, ты иди потихоньку, а я тебя прикрою.

Девчонки весело смеялись, казалось их “бывалой” дружбе, длящейся с дюжину лет, не страшны никакие препятствия. Этим жарким летом 35-го года они пребывали в Крыму, работая пионервожатыми и просто отдыхая, и, конечно же, эта нетрудная работа общему настрою задора и бесшабашного веселья помехой не была и быть не могла. Привычка, даже радость со всей готовностью помогать и делиться всем от последней заколки до решений на экзаменах, девичьего гардероба и любых самых мелочей, их общий взгляд на вещи и доверие даже в исключительно серьёзных и самых тайных вопросах служили секретом их взаимовыручки и дружбы. С этой привычкой даже сложно порой было представить, что у каждой из них начнется своя взрослая жизнь, появятся ухажеры, новые цели, жизненные приоритеты. Создавшееся взаимосогласие и полное счастье такой автономной, самодостаточной дружбы, казалось, полностью исключает иную самостоятельную, независимую друг от друга жизнь.

Сегодняшняя вечерняя “вылазка” казалась же скорей авантюрой, нежели реальным намереньем устроить личную жизнь. И в этот вечер было как-то особенно весело. Примерка нарядов закончилась дурачеством, шуточным показом мод с манерным дефиле, сопровождаемым безудержным смехом подружек, с озорством и абсолютно детским лукавством прыгающих на кроватях.

— Надень-ка этот пояс, — протянула Вера.
— Ну нет, в нём я выгляжу как учительница. — Ольга надела очки и состроила серьёзную мину на лице.
— Хмм… дурачье! Всему учить надо, ты ничего не понимаешь, в нём ты выглядишь как серьёзная дама, готовая к серьёзным отношениям.

И обе рассмеялись.

Ялта в эту пору была невероятно красива и особенно привлекательна для романтичных пар. По набережной и улочкам, в кафе — везде гуляли, ютились обнимающиеся фигуры влюблённых в тусклом свете тёплой лунной ночи.

Лёгкий ветерок дуновеньем волшебного аромата наполнял город приливами свежей горной хвои и разнотравья.

Будто сказочное звёздное покрывало-калейдоскоп, ночь собирала под своим упоительно ароматным чёрным небом, озарённым светом фонарей и окон, свечением луны да мерцанием звёзд, всех гостей, казалось, никогда не спящего южного побережья.

Фейерверки, танцы, ночные прогулки на теплоходах — всё гудело, веселилось, плясало и праздновало жаркое лето.

Вечер выдался дивный: рискованная тайная вылазка удалась. Полная эмоций и впечатлений, Ольга без умолку и остановки рассказывала об увиденном: танцах, кавалерах, нарядах, вечерних улочках, полных народу, волшебном полнолунии, повисшем над морским побережьем, гуляющем и гудящем, о красивых подтянутых военных и прохаживающихся весёлых моряках, так что спать не было совершенно никакой возможности. И обе, несмотря на то, что на следующий же день надо было уезжать домой, заснули далеко за полночь.

Ленинград встретил подруг ободряющим ветерком, охлаждая их не в меру разгулявшийся пыл, давший простор их беззаботному девичьему весёлому нраву и задору.

Надо было готовиться к серьёзному, устраивать дальнейшую жизнь, карьеру. Обе, недавно получившие заветные аттестаты, с нетерпением ждали продолжения учебы, важной, ответственной работы, новых серьёзных задач и вызовов. Чувствуя как молодая кровь, стремительный энтузиазм требуют найти свое применение, сделать свой вклад в общее, полезное.

В один день подруги подали заявления, гадая каким же будет результат. Обе мечтали о строительном, что было и престижно, и полностью отвечало чаяньям родителей. Но будь, что будет, смирясь, они стали ждать.

Так одним вечером, гадая, что же уготовила им судьба, они начали мечтать о будущем.

— Вот бы хорошо было поступить в строительный, поехать по распределению в какой-нибудь далекий город, на Север или Дальний Восток, там встретить свою судьбу — романтика… — в задумчиво-мечтательном настроении Вера махнула рукой, рисуя в воздухе образ дивной волшебной дороги в столь заманчивое, пленительное будущее.
— Да, это конечно же так, но что ж потом, мы больше же не увидимся?
— Почему, поехать можно и вместе, да и так, мы же не будем рука об руку ходить всю жизнь, ты что замуж не хочешь?
— Ну ты и скажешь тоже! Рано ещё, да и было б за кого! Иль у тебя кто на примете есть уже, рассказывай! — потребовала Вера.
— Да откуда? Колька да Ванька что ли соседские? Вот пойдем работать, тогда да…
— Что тогда?
— А ничего, сегодня ж ведь суббота, верно? так?.. — вспомнила Ольга. — В Доме культуры танцы — пойдем жениха тебе красивого искать?
— Чего ты вдруг?
— А что, чего ждать-то? С неба, небось, он, жених, не упадет, а? — суетясь и попеременно примеривая ленты к косе у зеркала, поддразнила с усмешкой Ольга и заразительно рассмеялась.
— Да я ж не готова, и в туфлях моих в огород лишь идти сорняк полоть.
— Глупости это, подруга, жену не по туфлям ищут.
— А по чему?
— По осанке! Так что смелей и в бой!
— Да куда ж я почти в халате?
— Ничего, вот-ка, попробуй этот пояс повязать и этот бант приколоть! — Ольга протянула сшитые ею из остатков материала от материнского платья модные стильные дамские вещицы.

Ольга хоть и казалась простодушной поверхностной хохотушкой, но чутье её не подвело. И даже риск быть замеченной в старых, стоптанных туфлях тоже себя оправдал.

Как две ровнехонькие стройные сестрёнки-сосенки они скромно стояли, незаметно перебирая нерешительными руками платочки. Ольга, стыдясь наряда, застенчиво жалась за спину подруги, подальше в тень высокой колонны.

И вдруг к ним подошли возникшие внезапно, словно враз выросшие перед ними из неоткуда два симпатичных статных лейтенанта.

Высокий брюнет с жгуче чёрными кудрями, острым зорким взглядом тёмно-бархатных красивых глаз с поволокой, немного неуверенно прокашлялся, встряхнув богатой шевелюрой, вздёрнув чуть вверх квадратный подбородок уже более решительно тяжелым басом уверенно отрапортовал, глядя на Ольгу:
— Григорий, Вы танцуете, можно пригласить?
— Борис. — Представился второй чуть ниже первого, но выглядящий старше своего приятеля светловолосый молодой человек, который в противовес своему другу имел наружность сдержанную простую, подлинно славянскую.

Время вечера словно незаметно пролетело в непринуждённой приятной для всех беседе, танцах, в довершении чего ближе к полуночи пары расстались и приятели пошли отводить каждый свою избранницу до дома. Никто из них и не заметил, что обе девушки тайком поглядывали, про себя что-то примечая, с большим любопытством на белокурого Бориса, отныне ставшего судьбой Веры и тайною мучительной любовью Ольги.

Вера же влюбилась по уши и вскоре стала счастливой женой Бориса. Ольга же безрезультатно проявлявшая при каждом возможном случае знаки внимания Борису, вскоре сдалась и приняла предложение своего ухажёра. Лишь значительно позже она поведала Вере о своей печали, да Борис пару раз подметил необычный пристальный взгляд Ольги, да и время уже непоправимо прошло и развеялось в памяти всех, но не для нее.

Новому семейному счастью подруг судьба уготовила разный жребий, поведя каждую из них, прежде равных, неразрывных и единых во всём, своим предопределенным лишь для нее одной путем.

Ольга, не мечтавшая спешить строить взрослую жизнь, желавшая пожить свободно, для себя одной, вволю насладившись свободой, быстро забеременела. Однако, по чести сказать, неожиданная новость долго её не огорчала, между тем как внезапный сюрприз Григория обрадовал свыше меры, приведя его всего в восторженное, возбужденное состояние. Радостное беспокойство, подготовка к счастливому событию занимало всё его время и всего его, казалось полностью поглощённого всяческим ручным ремеслом, изготовлением детской мебели, всевозможных маленьких детских игрушек и поделок.

Ольгина же безответная безрассудная страсть к Борису с этой новостью всё же скоро улеглась, поутихла и забылась почти совсем. И она довольно быстро и с удовольствием примерила на себя новое счастье и постепенно её жизнь с предопределенной очевидной неизбежностью потекла ровным спокойным течением полноценного семейного очага. Григорий же был просто счастлив безмерно.

Скороспелая любовь захватила Веру полностью, но в новой любви её подстерегала иная опасность. Не в пример Ольге, Верина супружеская жизнь в первый год оказалась окрашенной в мрачные тона долгого ожидания. Борис, отчаянно желавший ребенка, никак не мог дождаться этого счастливого момента от супруги.

Вчетвером они по-прежнему часто собирались вместе не только по праздникам, что уже было доброй традицией, но и вовсе совершенно без поводов. Жизнь молодых, наполненная заботами о своих семьях, о работе понеслась с едва замечаемой скоростью. Вера наконец-то родила мальчика Петю. Казалось, ещё вчера Петька и Миша плакали в пеленках, а нынче уже скоро пора готовить малых сорванцов к школе. Годы полетели как подхваченный ветром, закруженный в вихре осенний листопад.

Начало нового десятилетия ознаменовалось наблюдаемым бумом строительства и ростом промышленности в стране, что принесло добрые вести занятым в этих отраслях Григорию и Борису о их важном карьерном продвижении.

Вера, казалось, совершенно счастлива, довольна жизнью.

— Я так счастлива, — порой делилась своим главным богатством — личным счастьем с Ольгой.

А Ольга тем временем отчего-то всё меньше рассказывала ей про свою жизнь и становилась какой-то озабоченной неведомым тягостным невысказанным вопросом. Всё больше её занимало в эту пору безделье, всё чаще можно было её застать за молчаливым печальным сиденьем у окна.

Не желая её терзать расспросами, Вера всё больше говорила о себе, однако и при этом замечала, что рассказы о радостных хлопотах, о детях как-то тяготят ее, от чего становилось неловко. Их встречи сами собой стали происходить всё реже и случаться по большей части с некоторой долей досады и сожаления для Веры, чувствовавшей желание подруге помочь, но не знающей, как это сделать.

***
— Всё хватит, смеха с меня, довольно! — Григорий с яростью проглотил стакан водки одним жадным глотком и громко поставил его на стол.
— Повеселилась и будет с тебя, ищи себе дурака, но на меня теперь не рассчитывай.
— Гриша, клянусь чем хочешь, твой он, Мишка, твой. У меня дед блондин, клянусь тебе!
— Нет моей там крови ни капли — я тебя, дуру, полюбил чернобровую, кареглазую, волосы как сажа, как мать моя, как вся родня моя и из меня, брюнета, не к чему попугая какого крашенного делать. Кровь моя — казачий волос, не чернь, а уголь! Да ну тебя! Постыдись! От него-ли любимого твоего, от кого ли другого, — мне уже всё равно.
— Гриша, послушай, ради…
— Наслушался — все во дворе только и кличут “Блондин  — у мамы один”, на работе уже всякие басни рассказывают да шутки шутят. Наш ребенок бедный — уже понятие нарицательное и знаешь что им называют?.. Да ну, к черту тебя, день тот, в который тебя встретил. Я всё, хватит… гуляй с кем хочешь, рожай от кого хочешь! Прощай!

Дверь стукнула, Ольга упала ничком на кровать, задыхаясь от удушливых рыданий, бесполезно мучая руками подушку, вырывая из неё и бросая на пол горсти белесых перьев.

— Почему, Господи, за что, почему?

Грудь Ольги сотрясалась от несправедливости, которую невозможно превозмочь, от полного бессилия. Казалось долгие годы мучения безответной любви к Борису остались в прошлом и она успокоилась, родила сына Григорию и была вполне счастлива новым, ранее неведомым полным семейным счастьем.

— От чего, Господи? Зачем! Почему? — всё тело её судорожно дрожало как одинокая паутинка на ветру, а сердце бешено стучало, ведя обратный отсчёт ещё недавно казавшемуся возможным счастью, вот так нелепо разрушенному по своенравному и жестокому капризу судьбы-разлучницы. Ещё недавно казалось счастье, о котором она раньше и не гадала, и не думала, само сбылось невероятным, непонятным для неё образом. А теперь? Как же теперь быть, как? Она закрыла лицо руками и в бессилии стихла со скрещенными на груди руками. Лишь непослушные губы слабо по инерции продолжали вторить: “За что? За что?”.

На дворе стояли первые дни зимы. Лишь закончилось кружение белоснежных перьев по комнате, как пошел за окном снег. В комнате стоял безжизненный холод и одной в ней находиться было нестерпимо мучительно.

Миша спит спокойно в кроватке и смотреть на него, на его светлое невинное личико тягостное, непосильное испытание. Лишь собрав остатки сил, Ольга оделась, накинула пальто, надела сапоги и вышла вон из ставших пленом охладелых стен их ещё недавно полной семейного счастья квартиры, и неуверенно пошла знакомым путем туда, где найдет утешение, понимание, поддержку как в былые школьные годы, туда, куда велением непослушного сердца ранее почти забыла дорогу, теперь она шла неуверенной поступью, зная, что всё равно несмотря ни на что, там поймут, обогреют, выслушают, ибо молчать больше никак не было мочи, а было лишь желание выть, пока всё, вся грусть вон не покинет.

Долгие холодные вечера коротала она одиночество у подруги или та приходила к ней, благо жили рядом, в двух кварталах, пешком минут пятнадцать.

Вера подругу жалела, женская солидарность, даже некоторое чувство обиды за подругу проявило в ней лучшие качества настоящей опоры, поддержки в трудные времена. Зная настоящие чувства сильной сердечной привязанности к Григорию, ей не было понятно, как на такое он был способен, так решительно, бесповоротно раз и навсегда покинуть их.

— Милая, ничего, одумается, вернётся, чай гляди и сам не знает, чего хочет, я тебе пирог свой знаменитый испекла, чай пока горячий… — как-то очередным вечером ухаживала за ней Вера. Ольга пила крепкий чай и молчала. Последнее время вера её оставила и она просто по долгу сидела на кухне в гостях у подруги и молчаливо смотрела куда-то вдаль в окно.
— Вот и зима скоро закончится, по приметам говорят весна ранняя, теплая будет.
Ольга ничего не ответила. Не зная как начать, Вера нерешительно молвила:
— Слышала от общих знакомых, твой уголок нашёл, выхлопотал, где жить будет. Другие говорят, дескать, видели его с кем-то. Я не хотела говорить… — осеклась Вера. — Только всё равно же известно станет, так лучше так, чем в безызвестности… Знаешь, к лучшему, всё равно дураку нагуляться надо, чтобы понять какой он идиот…
— Он не вернется, я знаю, годами терпел, изводился весь и не раз порывался, лишь горел и тлел, готовый ежесекундно вспыхнуть, изводил и себя, и меня. Всё равно, всё равно, рано или поздно… Мертвая необратимость всего, что составляло её жизнь, тоскливо повисла в паузе, в которой всё сказанное растворилось как неотвратимое смертельное заклинание. Но она уже не плакала, лишь смело, смирившись, уже смотрела прямо в глаза реальности и в лицо случившемуся.

***
Пришедшая весна, согретый солнцем воздух, первые дожди — обновленная жизнь сверкающего молодой зеленью города стряхнули, смыли прочь тяжелые воспоминания. Ольге так хотелось верить, что всё продолжается, растет, развивается, что она с охотой вручила свой истерзанный, сжавшийся в замерзшем сердце мирок этой бушующей и празднующей новую жизнь красоте природы. Она вновь стала прихорашиваться, вернулась к отложенным в сторону увлечениям шитьем и вышивкой и даже стала иногда ходить на субботние танцы. К её удивлению и радости также обнаружилось, что случайные встречи с ним больше не приносили ей тягостных мучений. Жизнь вновь потекла смелым, воодушевленным радостным потоком, повернув её теченье в прежнее привычное полноводное русло, наполненное мимолетными хлопотами, любимыми занятиями, радостными переживаниями. Она активно занялась заботами родителей в их пригородном домике, уход за участком, хлопоты по небольшому фермерскому хозяйству, состоящему из куриц, кроликов и свиней занимали значительную часть времени, но несмотря на это, доставляли ей определенное удовольствие и радость. Григорий же уехал в Москву и после этого в её жизни его след более не появлялся. Вот так решительно неотвратимо разбитое судьбою сердце Ольги уже более счастья женского не искало и постепенно стало находить успокоение в степенной одинокой жизни, обыкновенных женских делах и занятиях.

И вот когда, казалось, их жизнь уже определилась, наконец-то устаканилась, пришла трагическая новость — Германия объявила войну Советскому Союзу.

***
С первыми же проведёнными в ряды армии наборами Григорий ушел на фронт. Бориса же таковая участь миновала.

Его знания и смекалка в точных науках, электричестве, технике оказались крайне значимыми для возросших нужд испытывающей потребности в квалифицированных кадрах отрасли военной промышленности в особо тяжелый начальный военный период, которые, казалось, уберегли его и его семью от фронтовой доли.

Как пришла повестка мужу Вера слегла с жаром и лихорадкой. Борис от неё не отходил, лишь сжимая тоненькую белую дрожащую ручку в бессильном незнании как ей помочь, он умоляюще смотрел на нее, словно безмолвно просил её поправиться, глядя в её тяжелый, помутневший от иссушающего болезненного недуга взгляд. Не мог он, увы, прочесть в обездвиженном застывшем взгляде мольбы: “Пожалуйста, прошу тебя, не бросай, молю…”. Лишь ослабшая тонкая рука её безрезультатно силилась сжать его пальцы.

— Вера, милая, ты не переживай — гладя ей волосы, успокаивал Борис. — А может как-то ошиблись, с кем-то спутали, я пойду узнаю… А? А ты не волнуйся, пожалуйста, всё поправимо, мы непременно со всем справимся, должны вдвоем справиться. Ладно? Покумекаю, что, глядишь, придумаю.

Вера тихонько, будто давая понять, что всё слышит, качнула головой, посмотрела долгим мучительным взглядом в упор, в котором читалось острое желание, усилие верить, и ослабевшие, усталые веки её упали. Она заснула.

А Борис тут же без промедления отправился к начальству.

Егор Никитич, директор, разговаривал по телефону. Его надорванный гневный крик был слышен ещё из коридора, ведущего к его кабинету. На Бориса посмотрев, он внезапно успокоился и, сухо закончив тугой разговор, как-то по новому, особенному посмотрел на него и начал любопытно, необычно издалека:
—  А, ты, хорошо, рад видеть, ещё недавича о тебе вспоминал…
— Мне повестка пришла. Мне, конечно, не жаль себя, могу и костьми лечь за Родину, но жена сильно больна, жаль ее, Петьку Жалко, сына, куда они… — он не договорил, как на полуслове руководитель прервал его:
— Какими костьми, дурак, куда лечь собрался, болван? — побагровев, взорвался он.
— Мне руки твои нужны, мозги твои! Лечь успеешь! Собрался он?.. — старик посмотрел куда-то вдаль отрешенным усталым взглядом:
— Что с женой-то?
— Не знаю, слегла, жива ели, может тоска такая — повестка мне пришла, иль от голода, есть — только хлеб один и тот заканчивается.
— значит, голубчик, нет у нас времени костьми разбрасываться. Завтра прикажу картошку отгрузить. Ты же смотри, не подведи! Тебе надобно цех переналадить к выпуску военной продукции. На всё срок — два месяца. Делай что хочешь, хоть костьми ложись, хоть кишки выпусти. Выбора и времени нет — наш завод единственный в стране по выпуску гильзы. Так что, голубчик, давай послужи Родине, пока здесь ей нужен.

Масштабная перестройка требовала невероятной концентрации ресурсов и сил, благо за сообщением этой новости последовало скорейшее выздоровление Веры и начальство не обмануло, не подвело — в назначенный срок обещанный объем картошки был отгружен.

Технологический процесс производства был весьма сложным со своими особенностями, поэтому вся эта гигантская задумка с учетом обозначенных сжатых сроков предполагала величайшее напряжение, неизбежные неурядицы на грани физического и нервного истощения, на грани человеческих возможностей. Многие коллеги смотрели на эти планы без энтузиазма, некоторые откровенно сомневались в успехе затеи. Так или иначе, но отступать было некуда. Для Бориса и других дело это было новое, тяжелое в моральном плане. Опытные специалисты, к которым обычно прислушивались, были настроены крайне скептически.

Через месяц проходила плановая приемка продукции. Отстреляли, вроде порядок. Надобно налаживать массовое производство, через месяц самое сложное — приемка в Москве.

После последних проверок произведенных работ Борис вышел за ворота цеха практически в невменяемом состоянии, сел на корточки, всё поплыло, побелело и на несколько мгновений его покинуло сознание, лишь по щекам текли слезы радости: успели.

Вера вроде совсем окрепла и полностью с готовностью верной жены разделяла с мужем радость последних новостей. Борис же выглядел всё более озабоченным, еды определенно не хватало, сын Петька исхудал, что ребра проглядывали через майку. Надо было опять что-то решать.

Для многих источником существования было только одно их денежное довольствие как членам семей призванных на службу. Упрямый и решительный по характеру своей натуры, он не стал откладывать в долгий ящик назревший насущный вопрос. В спешке написав пару строк в письме жене и сыну, он взял необходимое, документы и направился в призывной пункт.

— Вера, любимая, прости ради Бога, но быть бесполезным грузом больше нет мочи. Самое важное сейчас ваше благополучие. И потому об одном вас прошу - берегите себя и обо мне не переживайте, я-то справлюсь, я это знаю и вам обещаю. Борис. — держа дрожащими руками, Вера зачитывала сыну письмо отца, проговаривая вслух, словно предавая осмыслению каждую отдельную букву написанного.

— Боря, что же будет, как мы без тебя? — вопрос повис в глухой пустоте комнаты.

***
На дворе была осень. Природа готовилась к медленному неминуемому умиранию. Восьмого сентября наступила блокада Ленинграда. Мрачное тягостное время потянулось унылым неторопливым течением в неизвестное, страшное, тёмное будущее.

Вере по счастливой случайности удалось устроиться работать на почту, ведь её сотрудникам давали продуктовые карточки, а это в это время значило много больше, чем оклад или что-либо ещё. Для здоровья Пети это имело решающее значение.

А так же именно сюда приходили долгожданные письма с фронта. По своему адресу Вера их просматривала постоянно. Но за всё время от Бориса пришло только два письма, может потому, что возможности не было или было нельзя, может цензура не пропускала, а то и попросту возможно не дошли, потерялись.

Вера же поначалу писала всё время, сколько было сил душевных, моральных в первую очередь писать о хорошем, о том, что не сдается, верит в чудо, в скорейший прорыв, о том, что Петенька здоров и ради него чувствует, что всё перетерпит, должна перетерпеть, выдержать, во всём этом была не столько доля обмана, сколько огромное её внутреннее желание настроить саму себя на веру до последнего и сам обнаженный, истощенный до предела, до болезненной наготы инстинкт самовыживания, борьбы внутренней, борьбы “до последней капли крови”. Поначалу характер сдавал, слёзы, бывало, так и начинали течь сами собой и остановить их уже не было возможности, потом это случалось реже и реже, да и совсем прошло, оставило — силы надо было экономить, а убывали они как вода пропадала, утекала сквозь землю.

Всё чаще оставалась Вера на работе — идти домой ни физической силы, ни уже подкосившейся воли не было.

«Лишь бы дождаться, лишь бы увидеть тебя, любимы мой…», — дописывала она свое последнее письмо ослабевшей, безжизненной рукой, столько тонкой и изящной, что казалось будто всё её тело, тончайшая его кожа словно прозрачная, нереальная, эфемерная вуаль.

О плохом не писала и о том, что родители умерли, не выдержали - тоже, о чём, когда она узнала, выла неистово безостановочно, лишь крестясь и клоня голову в пол до бесконечности.

Пришедшая тогда весть от Бориса сильно помогла собрать сломленный дух воедино опять.

— Боря! — схватила она письмо со знакомым почерком. — Боря, родной! — лицо её тут же просветлело.

«Здравствуйте, родные мои, Петенька, Верочка, — писал Борис, — восторгаюсь вашим мужеством и такой сильной верой в победу. Я тоже верю, изо всех сил. Особенно теперь, когда получил танк, машину большую, крепкую, так что не беспокойтесь за меня, всё выдержу с ней, всё смогу, обещаю. Порой, чего скрывать, и мне не по себе, но ничего хлеб, одежда есть, мотор гудит, тявкает, гусеница лязгает, а значит есть дорога впереди, и я знаю ведет она меня к тебе, верю, чувствую. И времени нет ни на какие другие пустые мысли, страхи, что порой давно до фронта мучили, знаешь только одно: жить не страшно, страшно не жить, — так что до последнего хватаешься за жизнь какой бы она ни была, знаешь, что всё в твоих руках, веришь и борешься. Поэтому знаю, верю, что свидимся. Вера, дорогая, по мне не горюй, у меня всё хорошо. Берегите себя, люблю вас и верю, что до скорой встречи!»

За этим письмом, посеявшим столько надежды и радости в сердце Веры, наступило молчание, страшная гнетущая пустота, длившаяся без писем словно вечность страшные два с половиной года.

Наверное и к лучшему, думала Вера, так как писать о жутком холоде, голоде не могла, а других новостей у неё не было.

***
Она не дождалась, не дождалась того момента, когда он вернулся в истощённый, измученный, уставший город Ленинград, родной, долгожданный, выстоявший.

Его встретило молчаливое равнодушие пустого полуразрушенного дома, немая звенящая тишина покинутых, безжизненных стен оставленной квартиры. Глаз безостановочно безуспешно отчаянно искал надежду — недопитый чай, огонёк в буржуйке, хоть что-то, хоть намёк, хоть мелочь.

Струной оборвала, стерев всё в раз — “никто не выжил, НИКТО” — читая ответ с голых стен на свой запрос, неистово сжимая в руке, будто теряясь в неверии, оправу — очки треснули.
Надежды, мечты, несломленный дух — по всему прошлась кривая, непоправимая трещина, вмиг всё растаяло, испарилось в тумане безответной зловещей невыносимой тишины охладелой комнаты, по страшному, жестокому року судьбы оставленной своими хозяевами. На подоконнике ещё стоит детская кружечка Петьки.

Вся любовь, вся надежда, хранимая эти годы, словно сжалась в груди в единый комок, продолжающий сжиматься до невероятно невыносимого ноющего шарика, превратилась наконец в единую болезненную точку, которая от невозможности больше, дальше сжиматься заныла, взвыла и взорвалась выбросом последних душевных сил. Он схватился за грудь, ему на миг почудилось, что он более не жив, а если это вдруг не так и он всё-таки жив, что жить больше невозможно, так как с этим взрывом в груди его покинула душа.

Как не верил он до встречи Веры, что сможет так любить, так не верил он и сейчас, что сможет дальше жить.

Он ещё держал дрожащей рукой полученный конверт, а его губы непослушно сами собой продолжали безгласно двигаться, будто силясь послать безответной тишине — “Любимая”, “За что?”, “Почему?”, “Зачем?”. Теперь эта невидимая ниточка оборвалась и он не понимал — зачем?

***
Весна пришла незаметно, ничем не тревожа, не трогая ноющей боли, тщетно заливаемой несчётным множеством стопок крепкого алкоголя, в коем он нашел своего нового верного, единственно понимающего друга.

Лицо его изменилось, пожелтело и покрылось морщинами, потускневшие глаза его будто выцвели, похудевшее тело словно опустело и бездушное, безжизненное двигалось машинально.

— Борис? Борис, ты ли это? — неуверенно обратился к нему женский голос подле прилавка в магазине.

Борис нехотя повернулся и прищурился: перед ним стояла с осунувшимся, усталым лицом седая, но всё же молодая симпатичная женщина. Вдруг лицо ему показалось знакомым, он ещё прищурился и понял, что не ошибся:
— А, Ольга! Здравствуй.
— Здравствуй, Борис.
Забыв о покупках, они заговорились. Взяв сумки Ольги, вышли на улицу. На дворе стоял теплый погожий день.
— Я провожу — предложил Борис, и они пошли, разговаривая о своих жизнях, обо всём, что накопилось за эти годы.

Ольга поведала о своей судьбе, своей тяжелой доле. Едва справляясь с горечью подступающих слёз, она сообщила, что война отняла у неё сына, что о Григории, муже, больше никогда не слышала и жив ли он — не знает, о том, что выжила сама случайно, думая и будучи уверенной, что гибель лишь вопрос времени.

За этим разговором и не заметили, как оказались на скамье в парке, сидя подле друг друга и сжимая руки.

Повисшее молчание вдруг стало нестерпимым, оборвалось и они, не в силах терпеть, обнявшись, зарыдали, выплескивая с диким воплем наружу всю ту боль, что накопилась в их измученных, истерзанных сердцах.

Казалось, так вдвоем, вместе в объятьях, воя на судьбу, им легче. И в этом единении есть некий стержень, та опора, та последняя опора, которая не дает окончательно сломиться, упасть, провалившись в чуждое, страшное окончательное небытие.

С жутким отторжением Борис замечал, что обнимая Ольгу, он чувствует будто обнимает в своих руках живую настоящую Веру, но так всё же странным образом ему становилось как-то легче, покойнее.

В объятиях Ольги, той, кто всё же его понимает и знает его боль, он наконец нашел умиротворение, долгожданное спасение.

Несчастье, горе объединили их, за встречи они цеплялись с надеждой как за последнюю ниточку жизни, ставшую спасительным кругом для обоих, как за каждого нового дня долгожданную весть о том, что жизнь не закончена.

Так встречи их стали случаться всё чаще и чаще.

Ставшая спасеньем для обоих, дружба длилась четыре года, даря тепло, радость обретенного чувства плеча, так необходимого взаимопонимания. За это время они стали отнюдь не чужими друг другу людьми, а их беседы превратились во встречи у теплого, родного очага, с которым не хотелось расставаться и у которого хотелось отогреть замерзшую душу. И так, однажды вечером, вспоминая молодость, былые школьные увлечения и романы, они смеялись, а Борис вдруг неожиданно взял Ольгу за руку, посмотрел пристально и тихо спросил:
— Ты выйдешь за меня?

Ольга согласилась.

В новой семье Борис обрёл счастье. Вскоре Ольга родила ему ребенка, девочку назвали Вера. Борис был совершенно счастлив, казалось судьба отдавала ему то, что когда-то так жёстко отняла, давая второй шанс начать жить, новый глоток жизни.

Однажды Борис, придя домой, обнаружил письмо — адресат из другого города. Ольги не было дома. Он быстро прочел, на минутку задумался в нерешительности, затем оделся, собрал вещи и уехал.

Вечером Ольгу ждала оставленная на столе записка: “Вера и Петенька живы. Оленька, прости если сможешь, целых десять лет прошло как война нас разлучила, не смогу так жить, прости. Прощай.”