Наискосок через дорогу, высыхающей летом глубокой колеей, стояла старая глинобитная избушка, пятистенок. Было много трогательного и грустного в таких домушках, они старели без всякой надежды, врастали в землю, пучились мазанными стенами, обнажали бедные кривые жерди в кровле, тихо клонились и вовсе ложились набок. В их покосившихся дверных проемах на входящего наваливалась тесаная дверь со шнурком к щеколде, сквозь щели пахло седлами, печной золой и отрубями. В маленьких оконцах проглядывали пожелтевшие ажурные занавески и рождественский картонный петух.
В избушке жила семья Б. – пасечник с тремя дочерьми и немногословной женой, они поселились в ней года два назад, сельские смотрели на них настороженно. На то были и основания – пасечники того времени представлялись предтечами заката колхозного движения – они менялись часто, а пчел становилось меньше. Из всего, что я понимал в разговорах соседа с отцом, было то, что пчелы если не замерзнут в омшанике, то передохнут в ульях.
Зимой, когда обычные пасечники спят, наш собрал, склепал, покрасил и заправил бензином самобеглые сани, впереди по фюзеляжу по всем законам аэродинамики приделал фонарь, габаритные огни, позади – мотоциклетное колесо на цепи и настолько позади, что сани не могли тронуться с места, только беспомощно подскакивали задом и с диким воем кружили на месте, раскидывая слежавшийся снег и собирая матершину сельчан. Напрасно саневожатый который раз вылезал из гондолы, напрасно закуривал, напрасно доставал специально изготовленную полярную колотушку и молодцевато лупил ею по широким подрессоренным полозьям спереди - сани не хотели ехать. И ладно бы это, дюже вспаханные круги и спирали поперек дорог и огородов тоже следы технического прогресса, но вот кокпит, я не знал, что такое кокпит и злился, а это была всего лишь дыра спереди саней с щитком из плексигласа и табуреткой внутри, но почему же это кокпит, а не омшаник, или уж как есть, просто табуретка?
Старшая из дочерей пасечника была годом моложе меня, лет одиннадцати, средняя очень ловко умела писать обеими руками и даже подделывать почерк правой руки левой, младшей исполнилось года четыре.
С началом весенних каникул утром в дверь постучали перепуганные девчонки, сказали, что их отец заперся в доме и никого не пускает. По их лицам я понял, что случилось что-то еще, о чем они не решаются говорить и мы побежали все к дому. Дверь была плотно закрыта, приперта чем-то изнутри. Схватив лом, стоявший здесь же около, я ударил несколько раз под щеколду, дверь подалась и отворилась. Позади скрипнула калитка, впустив запыхавшуюся простоволосую тетку Полину, из соседей подальше.
В темных сенях тихо, входить страшновато. Соседка прогнала девчонок, мы вдвоем шагнули в темноту, казалось долго шли, нащупали дверной косяк и вошли наконец в низкую комнатку. Посередине перед занавешенным оконцем неподвижно стоял на коленях пасечник, на его посиневшей шее туго затянулся брючный ремень, надвязанный веревкой к огромному кованному гвоздю в потолочной балке. Мешая друг другу, мы подхватили его, он был не по силам грузен.
– Ищи нож, режь! – крикнула тетка Полина, я кинулся к столу у окна, открыл ящик, схватил сточенный до кривизны нож и стал резать, на секунду замешкавшись – где резать – по веревке или по новому кожаному ремню? – удавленник повалился на пол. Мы потянули его волоком во двор, на воздух, на солому, каждый взял по ноге, стали гнуть и разгибать по команде самой тетки. Минуты через полторы несчастный вздохнул и закашлялся, мы подняли его, усадили на полено и принесли воды. Девчонки выглядывали распухшими носами из-за угла избушки, плакали, короткими дистанциями перебегали поближе, то к колодцу, то к саням, стоявшим тут же, но уже без полозьев, без кокпита и колеса сзади. Тетка Полина тоже дала волю чувствам в ругательствах, бедолага кашлял, скреб шею, смотрел на мокрые солдатские в стежку штаны и молчал.
Я прикрыл глаза и стал разглядывать то, что видел только что сквозь кривой нож, когда перерезал ремень – через отворенную дверь видна залитая солнцем горница, комод, накрытый вязанной скатеркой, на ней коротковолновый приемник VEF, ваза с бумажными цветами, одеколон "Кармен" и белые слоны в ряд, хранители семейного счастья, штук семь, большие и маленькие по росту. Весенние блики играли на этом чистом островке целомудрия, наивные цветы, изготовленные на уроке труда, обещали бессмертие души равно всем, а большой слон медленно и важно кивал мраморной головой, все прощая, понимая и соглашаясь.
Последнее, что сделал решившийся свести счеты с белым светом – обратился к слону. А может задел его случайно, надвязывая обрывок веревки к ремню?