Лето растопырилось в синеву неба пятернями белых зонтичных цветов. Над дорогой от КПП до остановки висели клубы мелкой серой пыли, солнце протыкало эту пыль горячими иглами. За воротами части Яшка расстегнул воротник выгоревшей полевой куртки, оттопырил и потряс за край, так, чтобы к телу попало хоть немного воздуха, провел пальцами по мокрой шее. Запылил к остановке. Двадцать минут в железно-раскаленном автобусном аду, и будут тенистые парки города, брызги фонтанов и стаканчик кремового пломбира.
Но из-за жестяной стены остановки вышла тоненькая девушка в коротких белых шортах и вытянула за собой велосипед. Яшка сильнее нахлобучил кепку со скрученным трубочкой козырьком, чтобы рассмотреть сквозь слепящее солнце:
- Леночка!
Она улыбнулась, махнула ему, заспешила навстречу, весело засверкали спицы на колесах.
- Решила к тебе сгонять. Наглоталась пыли по дороге.
Яшка неуклюже обнял ее за острые лопатки и тут же отстранился, она только крепче сжала руль велосипеда.
- Как жених поживает? Чё он тебя по такой жаре отпускает?
- Чайкин, не начинай, а? Я тебе клубни-и-ики привезла. Пойдём на наше место, - Леночка сморщила обгоревший нос и потянула за лямку цветастый тряпичный рюкзачок.
По обрывистому, скалистому берегу медленно спускались к реке, Яшка тащил велосипед, рюкзак и осторожно, снизу, подавал смуглую руку Леночке. На бревне у воды было прохладнее. Сержант снял куртку, стащил через голову тельняшку, скинул берцы, закатал до колен штаны и сунул ноги в реку. От ключевой, горной воды тут же заломило суставы пальцев, но Яшка терпел и не шевелился, чтобы не спугнуть поправляющую купальник Леночку.
- Ешь! – потребовала она, засовывая ему в руки литровую банку клубники.
Из банки пахло сладким солнцем, сочились бордово-красные ягоды, чуть смятые в дороге. Яшка выловил клубничину двумя пальцами, понюхал жадно, по-волчьи щелкнул зубами, темно-зеленую корону отбросил щелчком в реку. Зажмурился. Во рту растекалась спелая клубничная плоть с крошечными семечками.
- Ты вообще когда в последний раз клубнику ел? – Леночка села рядом, дотронулась до обжигающего Яшкиного плеча.
- Мммм… Да фиг знает. Не помню, - сержант попробовал вспомнить, перелистать картинки детдомовского детства, но они слиплись в сладкую патоку под ласковой рукой девушки.
- А жених-то как же? – мучительно вынырнул он из уносящего потока клубничного сока.
- Переживет, - губы Леночки тоже пахли клубникой.
Вдох-выдох.
- Выходи лучше за меня…
Леночка смеялась, звенела пустая банка.
- Не-не-не, я по гарнизонам не хочу. Я хочу удобства. И денег. У тебя контракт. Ты хороший, Чайкин. Но дурак же. Дурак. Солдафон стриженый. Боевые командировки твои. Укокошат тебя. Давай выпьем лучше. Молчи. Не спорь. Люблю тебя. Люблю. Вот так. Понарошку всё это. Ты и я.
Небо упиралось в зеленые травяные стебли и раскачивалось в такт речному рокоту. Яшка дремал. Леночка подложила под голову рюкзак, не открывала глаза, улыбалась. Воспоминания перестали кружиться, разлепились, их стало можно рассмотреть.
За городом был дачный массив. Щитовые домики, как курятники, крошечные участки без заборов, ряды кустов смородины, крыжовника, чахлые яблони и вишни. Дорожки, посыпанные крупным гравием. Люди приезжали сюда не отдыхать, а работать, биться за урожай, выгрызать его у жестокой природы вместе с потом и кровью. А пацаны приходили за маком. Когда над морковными, свекольными и луковыми грядами зажигались спички макового цвета, наступали тревожные времена. По ржавым рельсам и деревянным, мазутным шпалам из города на рассвете приходила мелкая детдомовская шпана – набирать пакеты маковых головок с молочными, мягкими зернами. Старшие за это давали денег.
Маленький, белобрысый Яшка ловко срезал мак длинным, грязным ногтем большого пальца. Если маковая коробочка шуршала с сухим стуком, он переворачивал её, ссыпал на ладонь черные зернышки и слизывал языком, если была мягкой, то отправлял в пакет, привязанный к поясу. Яшка старался аккуратно переступать с грядки на грядку, чтобы не топтать посаженное, и внимательно смотрел по сторонам. На таких дачах обычно не ночевали, и ранним утром опасаться можно было только сторожа.
- Андрю-ю-юшенька! Андрю-ю-юшенька! Сынок! – позвали вдруг за спиной.
Яшка подпрыгнул от страха и резко повернулся. На крыльце стояла сгорбленная бабуля в темном платке, щурилась против света голубовато-прозрачными глазами и тянула умильно:
- Сынок, сыночек приехал!
- Бабуль, это… Извини…, - кашлянул Яшка, готовясь драпать.
Старуха покачнулась, стараясь спуститься с крыльца, но затекшие за ночь ноги не слушались, и она остановилась, боясь оступиться. Яшка понял, что ей его не догнать, сердце перестало клокотать в горле, он выдохнул.
- Ты за клубничкой, Андрюшенька? Ты ведь любил, я помню, - ворковала бабуля.
А Яшка увидел под ногами темно-зеленые узорные листья и цепкие усы.
- Собирай-собирай, Андрюшенька, я сама-то не вижу уже ничего. Кушай, милый. Кушай.
«Старая бабка. Крыша в пути. Ещё и слепая».
- Спасибо, бабуль.
Бабка всё же решилась шагнуть, чуть не упала в малину, Яшка успел метнуться и подставить плечо, на которое она оперлась.
- Собирай ягоду-то, собирай. Там миска у меня есть в доме, возьми.
Яшка принес эмалированную миску, стараясь не смотреть по сторонам в доме. Ему хотелось хоть понарошку, но ещё немного побыть чьим-то сыном. Набрал спелых, сочных ягод, поставил на колени бабке, присевшей на крыльцо. Она обняла миску узловатыми, коричневыми пальцами, взяла одну ягоду, пошамкала, посмотрела куда-то, сквозь Яшку, улыбнулась снова:
- Кушай, сынок.
И он стал есть, жадно, запихивая по две-три ягоды, вытирая рукой текущий по подбородку алый сок. Бабка трясла головой и кивала:
- Кушай, кушай, сынок.
Когда солнце поднялось из-за домов, он ушел, похрустывая пакетом с маковыми головками, прижимая к животу миску с клубникой. Нужно было успеть до подъема. Пустую миску воровато спрятал в кустах, чтобы потом вернуться ещё. И возвращался. Ждал, томился, замирая от страха, стучал в окно. Собирал и ел клубнику, со злобой вырывал из земли зеленые кусты с шершавыми листьями, бросал и топтал. Больше из этого домика ни разу никто не вышел. Поздней осенью, в чернильных сумерках, Яшка наведался в дачный массив в последний раз и долго сидел на подмороженной железнодорожной насыпи, наблюдая зарево пожара – домик полыхал, пожарные не ехали.