Особый интерес представляют знаменитые берестяные
грамоты – письма простых горожан, написанные по
самым различным поводам. То короткая просьба дать
взаймы гривну, то приглашение на похороны, записка
к жене с просьбой прислать чистое белье, долговые
расписки, челобитные, завещания, любовные письма,
стихи…
Б.А.Рыбаков. Киевская Русь и русские княжества.
– Последняя трапеза этого года. Сейчас отведаем медку. – Милован зачерпнул из бочонка ложкой янтарного мёду и наложил в чашки себе и Заре.
Она склонила голову ниже, и хотела только немного слизнуть с ложки, чтобы муж не догадался, что ей сейчас совсем не хочется есть, но он остановил её:
– Подожди.
С полной ложкой он шагнул к печи, и тонкая искрящаяся струйка потекла в огонь. Так, теперь бог огня не будет на них в обиде. Отведав меду, Милован отложил ложку в сторону, перевернул её и встал из-за стола. Огонь, огонь – все мысли его только о нём. Сейчас он затушит этот и добудет новый "чистый" огонь. Так делали его дед и прадед. На разбросанных полешках маленькие язычки пламени кружились в своём замысловатом танце.
Зара понимала, что муж священнодействует, притихла и сделала вид, что ей совсем не интересно то, чем он занимается. Но сама она невольно потянулась всем телом к гаснущему огню и в последний раз согрела ладони. "Не обижайся на нас Огонь-батюшка. Возгорится «божье око» и очистит от скверны избу и всю нашу жизнь", – так думала она, а сама нет-нет, да и поглядывала на Милована. Согретую ладонь она приложила к своему большому животу и почувствовала биение. "Ножкой бьёт и бьёт, неугомон. Вот родится у нас мальчик, да. А вдруг – всё же девочка? – Зара быстро взглянула на Милована, примостившегося на лавке возле оконца. Сейчас он всё приготовит и начнёт добывать новый огонь. – Ты, наш бог, не держи на нас, неразумных, обиду, – проговорила она про себя и посмотрела во двор через открытое оконце. – Мы тебя накормим-напоим, чем сами будем богаты. Ну, а ты помогай нам".
Прошлогодний мох был сух, но огонь всё не возгорался. Муж работал споро, и по его ссутулившейся спине она видела, что он устал. Наконец показался дымок, ещё несколько быстрых движений – и заплясал вздрагивающий огонёк, жадно пожирая мох, стал набирать силу. Перенести его в печь было нетрудным делом.
Милован закрыл волоковое оконце.
– Завтра поеду за дровами.
– Вдвоем с Бахорой поедете?
– Нет, в этот раз Горюн обещался помочь. Хочу в Дальний лес ехать, там сушняка больше.
– Это хорошо, что не один едешь, произнесла она, – усаживаясь удобнее на лавке возле самого устья печи.
Веретено быстро вращалось, и её рука едва поспевала за ним сучить нити. Новый огонь светил ей ровным светом, и было хорошо смотреть на его доброе пламя.
Муж подошел к ней и ласково провел рукой по непокрытой голове:
– Я боюсь оставлять тебя одну.
Рука Зары застыла на миг над пряжей, и она прильнула всем телом к Миловану:
– Повитуха бабка Рявка была у меня вчера. Сказала, что всё хорошо. Я, наверное, не пойду завтра провожать тебя за ворота. Бабка Рявка наказала мне, чтоб я за ворота – ни ногой. И ещё. Оставь дома свой пояс, пусть твоя сила меня охраняет и без тебя.
Лёгким движением руки Милован гладил её по спине, а сам приговаривал:
– И без меня ты как со мной. Ты только думай обо мне.
– А если девочка родится? – Зара даже испугалась своих слов, но снова повторила: – А вдруг – девочка, что мне делать тогда? Ты наказал: если сынок – обрезать пуповину на глиняном горшке, чтоб черепаном был. Как же мне быть, если девочка родится?
– Делай так же. У нас в роду и девки были по глине мастера. Ей всё передам. Мне главное, чтобы всё им про старину рассказать, как мой отец – мне. Обязательно бы сынка нам, а? – он умоляюще взглянул на жену и надолго замолчал. Уже вечерело, солнце ласкало последними лучами. Вдруг муж сказал: – Давай назовем его Нежданом!
– Нежданом? Это хорошо, – живо откликнулась она. – Это даже лучше, чем Нежеланом. Я его не жду, и ты не ждешь, – проговорила она, отгоняя от нового имени злых духов.
В десять лет Неждан бойко отвечал отцу про Бога Сварога.
– Не торопись, – прерывал Милован сына, – про бога всего небесного говоришь, а мысли, чую, – на улице с шустрым Вороном.
– …Бог Сварог передал людям законы жития, научил плавить руду… – заучено повторял сын.
– Ну, а Стрибог – кто? – снова сбивал отец.
– Стрибог – повелитель ветров. – Неждан хитро посмотрел на отца и спросил: – А кто главнее: Сварог или Макошь?
Отец покачал головой, недовольный вопросом сына, но всё же, не торопясь, ответил:
– Есть Отец всему небесному – Сварог – и Макошь – Мать наша земля-кормилица.
Неждан скороговоркой продолжил:
– Родные братья – Солнце, Молния и Огонь – дети Сварога и Макоши. Податель всех благ Даждьбог – Бог солнца, ездит по синему небу в колеснице. Чудесная колесница несётся себе по небу, и золотые крылья белых коней споро машут. – Неждан быстро замахал руками и закружился по двору.
– Всё, иди гуляй, сынок, – отпустил отец, но сказал ему вдогонку: – Нельзя так о наших богах, никак нельзя. Иди себе, погуляй. Потом потолкуем.
Милован был доволен сынком: всё им выучено в точности. Спроси ночью – обо всём расскажет и не споткнётся.
Вращается колесо гончарного круга, рука обводит в последний раз горловину корчаги, и круг останавливается. Солнце ласкает робким предзимним теплом. Скоро похолодает, тогда придётся перебираться в избу. Там душно, и мысли Милована потекут как бы в одном русле: снова ждать весны. А пока – новый ком глины прилеплен к середине круга, колесо равномерно вращается, и мысли спешат, перескакивая с одного на другое.
* * *
– …Ещё перепиши от сих до сих, – и ноготь черканул по берёсте. Отец погладил отрока по склонённой голове, и опять повторил то же, что говорил ему и вчера, и две луны назад, и год назад: – Эх, сынок, почти не остается тех, кто помнит старину. Как просил меня ещё мой дед: помни! Я бы помнил, да годы своё берут – вдруг забывать стал. Вот забыл в прошлый раз рассказать тебе про погост – ты и не записал. Скоро никто и не вспомнит, что погост – это место, где останавливаются погостить. А кладбище так стали называть, чтобы отвести от живых злых духов. Ты, сынок, перепиши ту грамоту, не поленись.
* * *
Тихо журчал ручей в овражке. Ненаш сын Чайкин вел сынка своего Пелеву показать всходы овса. Дружная весна покрыла зеленью поля, такая прокормит целый год. Не запоздать бы только с уборкой, чтобы не осыпался овёс, не полёг.
– Вот мы с тобой, сынок, всё запишем и сохраним. Ты не смотри на дружка своего Зайца: тот, по всему видно, много дописывает от себя. Отец его мне приносил грамоты. Читал я их, читал, как же…
– Я тоже читал, – вставил Пелева.
– …Про богов наших Заяц пишет без уважения, не боится их прогневить. А ведь он старше тебя, понимать должен. Нехорошо это. Пишет о самом пустяковом. Про то, что отец его купил бочонок меду, да о том, что на торжище выменяли горшки за берестяные туеса; сколько отдали за соху… Пустое пишет, – он махнул рукой. – Ты опиши тем, кто после нас будет, как не прогневить богов, чем богата наша земля. А он – про торжище, чего запас на зиму… Э-хе- хе… Успеть бы только всё записать. Хотел тебе, сын, ещё рассказать про то, как люди раньше жили в полутьме, без солнца…
К деревне подходили со стороны леска. К вечеру топились избы, дымы низко стлались в безветрии. Но что это? Там, где виднеется их изба, кажется, дым гуще.
– Горим! – крикнул Ненаш, – и бегом туда.
Сгорело всё: изба, навес, амбар, и… всё сгорело.
Ненаш сидел на пепелище, обхватив голову руками и раскачиваясь из стороны в сторону, и всё повторял:
– Наши – сгорели, а Зайцевы грамоты – целые. Почему – наши, а?
Пелева гладил отца по плечу и звал к соседям ночевать.
– Не хочу, не хочу я отсюда, – гудел Ненаш. – Иди, сынок, а я ещё побуду тут. – Он посмотрел на сына глазами, полными слез, и спросил то ли его, то ли себя: – Его будут читать, а мы с тобой – где? Я не успею тебе всё опять наговорить. Чую, недолго мне осталось. – Он поднял голову и крикнул в небо: – Тебе, Сварог, так хочется, чтобы те, там ничего не знали о других богах?! А я ещё успею что-нибудь! Вот возьму и успею… – Слёзы закапали на его рубаху, он закусил губу, чтобы не завыть.
– Пойдем, тятя! – тянул отца за рубаху Пелева. – Ну ладно, я посижу ещё с тобой, попишу.
В лето Ненаша сына Чайкина снесли на погост. Изба Пелевина дружка Зайца выгорела через три весны на четвертую. Сам Заяц что-то вспомнил, кое-что ему привиделось (или домыслилось?), вот он и записал.
Время и это превратило в пепел и тлен.