«Ты, Ляксандра, чайку-то наливай! Самой, что ни на есть, важной крепости он. А историю-то послушай… Вот ты, давеча, говорил об гоноре. Да, что без него то не проживешь, а как оно с гонором помирать? Вот я и расскажу. В Куналее, говорят, было дело».
***
Солнце светило ярко, в погожий июльский день звенел воздух от вездесущей мошкары, парило над дорогами марево, в нашем забайкальском приволье, иной раз, и в октябре может разжарить так, что не обрадуешься, как и высыпать снежок в июне, что насмерть замерзнешь. В поле косили траву, пели литовки, красивым протяжным эхом отдаваясь от далеких сопок. Пели и сами косари, протяжно, ласково. Заплетались полевые цветы в косы дневного света и искрились улыбки на лицах деревенских девушек, споро сметавших траву в копны.
«А вот ить правильно, когда им исчо красоваться-то? После Петрова дня как зарядили всем обчеством, так и к августу можно шагать до края небесного!» - старик Федосыч улыбался, сидя под березкой, на стане. Вокруг гомонили, бегали малыши, догоняя бабочек, а молодежь да взрослые все уходили к гряде, где кончалось поле.
«А ты, старый дурак, то не гляди на девак-та, а то не погляжу, что седой, двину вот, полешком?» - подбоченилась бабка Фролиха, раскрасневшаяся на жаре, бегая, да доглядывая за детьми.
«Да я то че, ты моя зазнобушка от века и до веку, как говориться, уже и до гробовой доски!» - лукаво хохотнул Федосыч.
«Сплюнь-ка ты, старый черт!»
Солнце стояло к полудню, а песня все лилась и лилась над дальними лугами, над бескрайним полем. Пели девушки, а парни все украдкой поглядывали на них. Как настанет вечер, поведут они хороводы, запоют по-другому, будут приглядываться друг к другу, а глядишь и в ручеек сыграют.
Варвара Гуслякова отличалась и от золотаревских и от родионовских нравом, в отца, горделивым, да шебутным. А вот, как с утра поспорила она с Петром Житихиным, что до леса дойдет с литовкой быстрее, так и упрямилась, шла вровень с парнями. Сам-то Петр больше в шутку с ней спорил, уж очень она ему нравилась, а вот, зная ее гонор, невзначай и сам увлекся. Спешил он до обеда, а, уморившись, крикнул на край поля, где Варвара работала.
«Пойдем уж, пообедаем, или каво ли, Варька!
С края поля донеслось, звонко, да с эхом:
«Невест своих страмных варькай. Не пойду, косить буду! Перегоню тебя, охламона!» - смеялась Варвара да лукавила, дразнила, значится, Петра-то.
Оглянулась она кругом, а вся молодежь уже к стану ушла, обедать. И Петр с ними.
«Ну и ладно, - думает, - авось и без обеда выдюжу. Ишь какой, простенький, не позвал даже по нормальному, а как отказалась, так и ушел. Покажу уж я ему». И снова замахала, зазвенела летовка в умелых девичьих руках.
Вдруг послышалось из-за спины:
«А что ж ты не пошла обедать-то?» - звонким да задорным смешливым голосом.
Смотрит Варвара, а позади нее девка какая-то незнакомая стоит, да серпом поигрывает. Сама бравенькая, венок из полевых цветов на голове, коса толстая до пояса, платье простое, но красивое.
«А ты еще кто такова?» - спрашивает Варвара.
«А из-за лесу, пришла на Петра Житихина посмотреть. Авось приголублю его, поласковее с ним буду» - говорит девка незнакомая, а сама улыбается. Раззадорилась Варвара, подбоченилась, волос выбившийся за ушко заправила
«Ишь, какая, деловая. А ежели мой он?»
«А на ём не написано, вроде бы» - смеется девка, дразнит Варвару.
«Ну, гляди у меня, все смеешься, как бы не заплакала!»
«А каво ж мне плакать-то, чай не похороны. Ну, коль по сердцу тебе Петруша, так давай плясать круговую. Кто раньше упадет, тот и вон пойдет!»
«А давай-ка!». Бросила Варвара на землю платок, отложила литовку. закружилась, заметалась коса. Вторит ей незнакомая девка, пляшет вкруговую, смеется. Сердится Варвара, поднимается к небу пыль, ярко светит солнце, пляшет по горам жар. А девка все кружится, все ей нипочем. Вот уже перед глазами у Варвары круги цветные, а она все пляшет, не может проиграть.
Сперло дыхание в груди, тяготно стучало в висках, а не может уже остановится, все думает, что не перепляшет.
«Ой, Варька, уморила ты меня» - хохочет девка, перестает плясать, - «Эх, твоя взяла. Забирай Петрушу, эх насмеется он с тобой, а может и наплачется» - злобно сказала последние слова девка, да и пошла краем поля, посмеиваясь.
«Подруг своих варькай, дура набитая!» - сказала Варвара так, да и на землю упала, как стояла, навзничь…
***
На стане шумно и дружно сели обедать. Расходилась по мискам каша, разносилось в кружках молоко. Слышался смех, молодежь подтрунивала друг над другом.
Федосыч подошел, прихрамывая, к Петру.
«А ты, паря, где Варвару то потерял?»
«Так, на поле она, вредная, осталась», - зачерпнул ложкой кашу Петр.
«В полдень-то? Ой, ты и дурень! – закричал Федосыч, и поспешил на поле, встревожились люди, подбирая юбки побежала за Федосычем бабка Фролиха, побежали и другие, поспешил и Петр.
Варвара лежала на краю поля, и светлые ее глаза смотрели в небо, коса растрепалась, а на лице осталась довольная горделивая улыбка.
Федосыч снял картуз.
«Эх, Варварушка, переплясала ты полуденницу…»
Заплакал, закричал страшно Петр, упал на землю, загребая ее руками, страшно, по-волчьи выл. Стояли молча люди.
А по ветру, к хребту все летел-летел красный варварин платок.
***
«То-то и оно, Ляксандра, что иногда надо быть проще, и все будет просто. Никогда не знаешь, что от гонористого ждать, а где-то он и судьбу свою горькую найдет. Вот к примеру в тайге» - Ерофеич подлил из чайника в кружку кипятка молодому вахмистру, и глубоко вздохнул, погружаясь в свои неведомые думы.