Как это было. Сборник рассказов

ТЭПЭР УСЯ ЗЫМЛЯ БУДЭ НАША

Смутное было время. Разбродное. Мужики-крестьяне не понимали происходящего. Смена властей и политика были для них темным лесом, хотя агитация не прошла стороной село - были и отдающие свои симпатии той или иной власти, но большинство было на стороне больше обещающих.
Староста села Ольгино, Дрыга Андрей Акимович, в чис¬ле немногих придерживался примиренческой позиции - не братоубийственной. Ему, человеку, прожившему пятьдесят лет, участнику Русско-японской войны и очевидцу революции 1904-1905 годов, прослужившему в общей сложности семь лет в армии, настоящее время казалось действительно смутным. У него были свежи в памяти провокационные таблички, выставленные смутьянами у входов в городские сады и скверы города Томска в 1905 году с надписью: «Вход запрещен солдатам и собакам». Он считал, что это была прово-кационная попытка посеять смуту в армии на японские деньги. А что касалось его отношения к много обещающим, то он им совершенно не верил и, кроме аферизма и обмана, ничего в их обещаниях не видел. Сообразно этому он и строил свою деятельность старосты, стараясь спокойно, с рассудком и терпением, погасить пыл каждого. Он даже не стал повышать голоса на людей или переубеждать кого-то в его взглядах, а, бывало, скажет ласково, взяв под локоток: «Успокойся, голубчик, не спорь, время покажет». И все обходилось без эксцессов и драк, если не считать случай с казачьим атаманом Анненковым.
Ехал он проездом из Кокчетава или Акмолинска в Омск - столицу верховного правителя России, и почему-то один, даже без кучера. В доме старосты он попросил покормить его обедом.
Наталья, быстро подбросив соломки в плиту, стала разогревать борщ и накрывать на стол. Гость, не снимая шинели, положив папаху на лавку возле себя, сел за стол. Андрей Акимович присел на табуретку возле окна с видом на двор, где стояла тройка лошадей, впряженных в тачанку.
Атаман был хмур, молчалив, да иначе вряд ли могло быть - фронт катился на восток.
Не успел разогреться борщ, как в квартиру вошли два деревенских мужика - Иван Кузькин и Илья Шматок. Оба не отличались серьезностью и трудолюбием, зато не пропускали веселых компаний.
Переступив порог, они стали подсмеиваться над атаманом:
– Ну як, атаман, скоро будем праздновать победу? - проговорил, ухмыляясь, заплетающимся языком Шматок, явно издеваясь.
– Подожди, ты, Илько, не торопись, отпразднуем до молотьбы, - как бы отвечал ему Иван Кузькин хмельным голосом.
Атаман продолжал молчать, глядя на вошедших.
– Чегось ты, атаман, без кучера, колы б ны остався и без тачанкы, - наглея, проговорил Илья Шматок, сделав шаг вперед.
Гость вскочил, выдернул шашку из ножен, взял левой рукой за конец, согнул почти в кольцо и, резко отпустив, сказал:
        – Убирайтесь, или изрублю!
Мужики, потеряв дар речи, чуть попятившись, резко повернулись и быстро выбежали.
Атаман надел папаху, молча вышел следом и, не отведав подогретого борща, сел в тачанку и покинул негостеприимное село.
А в последние двое суток старосте удавалось вздремнуть час-два. Он постоянно бегал от одного двора к другому, решая организационные вопросы, связанные с размещением полка отступающей Белой Армии. Собственно, размещение решалось и без него: квартирмейстер на домах писал, сколько должно разместиться человек, и солдаты въезжали во двор. Быстро распрягались лошади и ставились к скирду сена, а служивые размещались в квартирах, хотя и без приглашения, но с соблюдением такта и занимались приготовлением горячей пищи из своего солдатского провианта. К Андрею Акимовичу также въехала группа солдат из хозяйственной роты на обычной мажаре с впряженной парой лошадей, с играющей гармошкой и песней:
Наши черные гусары
Выступают в новый бой.
Главное неудобство для старосты заключалось в том, что от него требовали замену истощенных и ослабленных лошадей, которых можно взять только у мужика, а он всеми силами стремился их спрятать. Андрею Акимовичу казалось, что и ему лично это удалось. Две лошади, что получше, стояли в собственном сарае, укрытые соломенной стеной, сделанной из вертикально поставленных жердей, между которыми набита солома. Вторая пара, что похуже, была отправлена с отступающим обозом везти пушку до станции Москаленской для погрузки на платформы в сопровождении тринадцатилетнего сынишки Харитона под честное слово офицера - отпустить после доставки на станцию.
Суточное пребывание в селе не обошлось и без неприятностей. В отступающей Армии были случаи дезертирства среди рядового состава.
Двое солдат были спрятаны Босенковой Ольгой дома под печкой. А уже через два часа пошли поиски. В квартиру вошли тоже двое казаков и попросили Ольгу спрятать их.
- Куда ж я вас спрячу, когда у меня под печкой, вон, уже двое лежат, - заявила с улыбкой Ольга, и этой доверчивой простотой выдала себя и дезертиров.
Спрятавшихся арестовали и увели, а Ольгу казаки выпороли плетками в присутствии ее мужа и всего народа. Пожилой казак, невысокого офицерского звания, велел ложиться на специально поставленный топчан животом вниз, с оголенной спиной и приспущенной юбкой, а двое молодых, стоя с боков, отпустили по десятку плетей каждый под дикий крик и рев пострадавшей.
Экзекуция была проведена принародно, чтобы остальным было неповадно прятать желающих на самовольную демобилизацию.
Андрей Акимович, как всякий немало послуживший, знал, что после отступающей Армии придет обязательно наступающая, и она тоже будет нуждаться в свежем тягле. А поэтому, проводив уходящих, он с тревогой ждал новую Армию, постоянно поглядывая на запад.
Долго никто не появлялся, хотя уже довольно высоко поднялось солнце. Село, казалось, вымерло - ни единой души на улицах, даже собаки не выходили со дворов. Ночью снова выпал пушистый снег и довольно толстым слоем запеленал землю. Только струйки дыма, вьющиеся из землянок, напо¬минали о том, что жизнь теплится. «Отдыхает народ», - подумал Андрей Акимович, - после канители и неудобств, связанных с размещением военных.
Наконец с запада, со стороны Щегловки, показались двое всадников. Они шагом продвигались к селу. «Разведка красных», - подумал Андрей Акимович. Но по мере продвижения всадников он приходил все в большее недоумение: почему же с погонами? Кто ведает военные хитрости... «А может, отстали белые? - продолжал размышлять он. - Так где ж им быть так долго?»
Всадники тем временем въехали в село и двигались по улице, не останавливаясь. Уже было хорошо видно, что на них офицерские погоны, через плечо винтовки, сбоку шашки, а под ними худые, измученные, еле передвигающие но¬гами лошади. «Все-таки белые, разведка на таких клячах не ездит», - заключил Андрей Акимович и решил не прятаться, ибо знал, что все равно будут спрашивать старосту, и продолжал разгребать снег лопатой, незаметно следя за всадниками.
Верховые направили лошадей к его подворью. Не доехали шагов двадцать до ворот, как откуда ни возьмись, перед ними встал дед Хархан. Лошади остановились. Андрей Акимович уже хорошо видел подъехавших. Один из них был лет сорока, усатый, в звании капитана, другой - подпоручик, ему едва перевалило за двадцать.
– Так вы билэньки чи краснэньки? - заискивая и улыбаясь, спросил дед Хархан.
– Краснэньки мы, дедушка, - ответил старший.
– Ах вы, мои риднисиньки, мы вас давно ждэм. Тэпэр уся зымля будэ наша!
– Дадим мы тебе земли, - ответил тот, что помоложе, - а сколько у тебя ее есть?
– Тикы трыдцять тры дысятыны, тры надила - на мэнэ и на двух сынив.
– А лошади есть у тебя для обработки земли? - продолжал все тот же молоденький, переходя к вопросу его интереса в данный момент.
– Е, аж семнадцать голов, правда, с молодняком, - не без гордости ответил дед.
– Забрали сколько у тебя белые при отступлении? - спросил усатый.
– Дудкы им. Я их угнав аж за Попову Ругу, хай там пасутся.
Верховой, что помоложе, резко выдернул шашку из ножен и рубанул деда по голове. Хархан плавно опустился на землю, дважды лупнув глазами с выражением испуга и удивления.
Староста села, не двигаясь, стоял с лопатой в руках. Верховые, как ни в чем не бывало, подъехали к воротам, и старший, не поприветствовав, со злостью громко спросил:
– Старосту нам надо, лошадей заменить.
– Я староста. А вот с лошадьми беда, нет их, всех забра¬ли еще вчера, - как бы с сожалением и сочувствием ответил Андрей Акимович.
– Знаем вашу нету, у тебя, может, как у того, что на улице лежит, лошади спрятаны, - наступал все тот же, спешившись с лошади и заводя ее в поводу во двор.
– Давайте вместе пройдем по дворам и поищем, может, найдем? - предложил староста, стараясь отвести их от своего двора и выиграть время.
– Некогда нам ходить, Надо ехать и как можно быстрее. Посмотрим в твоем сарае.
Офицер вел лошадь в поводу, хозяин подворья шагал следом, подумывая, как сбежать, если обнаружатся лошади. Открыли дверь, офицер шагнул в сарай, держа повод своей лошади. Кляча, почуяв тепло и пристанище, просунула следом голову и, в знак благодарности, из последних сил, чуть слышно, со срывом, заржала. Из-за соломенной стенки бодро, громко, уверенно и четко, во все горло ответили два конских голоса.
– Ах ты, курва, прячешь! - вскипел офицер и не успел схватится за рукоятку шашки, как хозяин, проскочив под брюхо его лошади, мигом оказался в клуне, забитой сеном, где заранее были сделаны ходы возле стенок с замаскированным выходом на огород. За ним никто и не собирался гнаться, потому как гнев офицеров сменился на радость, и, быстро разломав соломенную стенку, они вывели двух лошадей и потребовали от пятнадцатилетнего сына Андрея Акимовича, Якова, принести сбрую, запрягать в сани и ехать. Они уложили винтовки, седла и сумки, предварительно навалив сена, и пара сытых, застоявшихся лошадей с юным кучером дружно понесла по улице, вздымая копытами хлопья пушистого снега.
Когда отъехали с версту и, казалось, опасность для них миновала, молчание нарушил тот, что помоложе. Он разры¬дался с причитаниями, из него сквозь слезы, лезла матерщина и угрозы.
– За что я за-а-рубил человека? - спрашивал он или себя, или попутчика. - Только за то, что он, обманутый дурак, поверил большевикам, что вся земля будет его. Ведь он наивный, не может понять, что большевики и ту могут отобрать у него. Он, может быть, один из самых богатых в селе, а таких в городах уже ограбили.
– Успокойтесь, подпоручик, не жалейте и не плачьте. Не первую смерть мы с Вами видим, миллионы уже загублены, и нам с Вами к вечеру был бы уже конец, не будь вот этих лошадей. Так что пока благодарите Бога и того старосту, что он припрятал для нас таких орлов.
– Застрелюсь сейчас, я не могу пережить этого братоубийства, развязанного большевиками.
       – Если Вы застрелитесь, это будет самое худшее решение. Вы уже один раз не сдержались, зарубили человека, а теперь плачете, - ответил спокойно старший.
- У меня в городе осталась молодая жена с сынишкой, и я не знаю, что с ними, живы ли они, - продолжал рыдать младший.
- Вот о них ты и подумай, ради них живи и борись, да еще не забывай о матушке России. Жила бы она, а мы с тобой люди военные и принадлежим ей.
Тем временем влетели в громадное село - Еремеевку. Последние военные покидали его. Офицеры спросили о какой-то части, и старший сказал: «Едем в Филоново». Кучер понял, что они стремятся найти свою часть.
Во второй половине дня приехали в Филоново. Деревушка была забита военными, снег сильно таял, уже местами появилась грязь. На проталинах сани тормозили - лошадям стало тяжело.
- Где штаб? - спросил усатый у первого попавшегося военного. Ему показали. Подъехали к штабу. Офицеры скрылись в довольно большом саманном доме, покрытом соломой, оставив кучера одного.
Яшка стал задумываться: когда же его отпустят? Наконец, офицеры вышли. Старший держал карту в руке и показы¬вал на дорогу, уходящую в восточном направлении.
- Поехали, - сказал он, указав дорогу. И лошади дружно понесли. От копыт на сани летел снег, комья грязи и водяные брызги. Простиралась бескрайняя сибирская степь.
Ехали долго, уже солнце стало приближаться к горизонту, а селения не появлялись. Вороной жеребец, покрывшись мыльной пеной, стал похож на серого мерина, но продолжал еще приплясывать. Кучер стал их больше сдерживать и даже переводить периодически на шаговой аллюр.
Наконец, далеко на горизонте показались тополя - маяки степной деревушки. Солнце низом диска коснулось земли.
Яшка стал думать, как бы расстаться со своими повели¬телями. Поэтому, въезжая в деревню, он смотрел, куда можно бежать, чтобы не попасть под выстрел, но деревня стояла, как на ладони. Было похоже, что военных здесь еще не было, а поэтому была возможность заменить лошадей.
Широкую прямую улицу переходила молодая женщина, неся на коромысле ведра с водой и ведя за руку мальчика лет пяти.
– Стой! - закричал молодой, - пусть переходит!
Кучер резко осадил лошадей.
Женщина медленно перешла дорогу, кинув взгляд на незнакомцев.
Подпоручик, стоя перед нею, спросил:
– Голубушка, скажите, где живет староста?
Женщина показала на мазанку в той стороне, откуда она несла воду.
Развернулись. Подпоручик вскочил на сани и тихо, мечтательно заговорил, провожая женщину взглядом:
– Какая прелесть наши женщины. Какое поэтическое видение, да еще с полными ведрами, как она похожа на мою!
– Довольно романтики, мой друг, мы на жестоком деле, - сказал старший.
Поворачивая к землянке, Яшка остановился не против ворот, просматриваемых из окон, выходящих во двор, а взял шагов на десяток левее, куда смотрело одно только причельное окошко.
Военные браво соскочили и быстро пошли в землянку.
Только они скрылись за дверями, кучер быстро сбросил винтовки, седла, сумки и все остальное с саней. Лошади во всю рысь понесли его по улице в обратный путь. Проехав последнюю землянку, он оглянулся - улица была пуста. Темнело.
К утру по грязи, на измученных лошадях, весь мокрый, продрогший и грязный, он вернулся домой.
Незабытым остался и дед Хархан. У селян всегда была в памяти единственная жертва военных действий, хотя, вспоминая тот случай, легонько усмехались над его наивностью, а в надежной компании прямо говорили: доживи он до тридцатых годов – наверняка, первым увезли бы в Кулай, добавив ему земли с непроходимыми таежными болотами. А в один из крупных юбилеев победившей власти, ища отличившихся сельчан при ее становлении, по подсказке сверху, центральную площадь села единогласно назвали площадью Хархана и причислили его, посмертно, к лику коммунистов, ибо более героического подвига в те дни никто не совершил.


РАССТРЕЛЯН НА БУМАГЕ

Прошло уже более трех лет с тех пор, как было подавлено Ишимское антибольшевистское восстание, но среди проживающих сельчан Исилькульского района были еще свежи события тех дней, и при встречах в разговорах они часто были на слуху.
Встретились как-то два земляка на трехмесячных курсах по военной подготовке возле Омска в местечке, которое на¬зывалось Чертовой ямой, и попали в один пулеметный рас¬чет. Один из них, Яков Долинный, из Улендыкуля, другой, Иван Агеев, из Кромов.
Яков Долинный, будучи семнадцатилетним в то время, участия в этих событиях не принимал, но попал на станцию Исилькуль, когда она была только что захвачена восставшими.
Проживая в селе Ольгино Полтавского района, в то время он был направлен отцом по распоряжению сельского совета на своих лошадях в село Платово свезти овес по продразверстке на станцию Исилькуль.
При подъезде к станции его остановил часовой с винтовкой и спросил:
        -Куда и что везешь, парень?
Яков объяснил.
– Езжай домой. Кончились заготовки, хватит грабить крестьянство, - сказал часовой.
– А что случилось? - спросил Яков.
– Власть переменилась, - с такой уверенностью ответил часовой, как будто это случилось навсегда.
Яков задумался: что же делать? Овес не его, жалеть нечего, но надо же отчитаться. Везти назад в Платово тоже нежелательно. Потом он сообразил и сказал:
– Хорошо, служивый, я заеду в поселок, дам лошадям отдых три-четыре часа и поеду обратно, ведь 60 километров проехал.
– Валяй, - сказал постовой.
На приемном пункте сидела женщина. Яков спросил:
– Зерно принимаете?
– Принимаем, - ответила она.
– Квитанцию даете?
– А как же без нее.
Яков обрадовался, что избавится от груза, и быстро разгрузился. Ехать не спешил: боялся встретиться с постовым и распряг лошадей для кормления. И только к вечеру выехал с намерением объехать постового, но его на дороге уже не было. Днем пришел бронепоезд из Омска, и станция была отбита у восставших.
Вернулся в Ольгино ночью, а рано утром пришел в дом председатель сельского совета, ему была отдана квитанция за сданное зерно и рассказано все виденное.
Командиру пулеметного расчет Агееву приходилось принимать участие в подавлении восстания и исполнять решения судебных органов, в том числе и расстрельные. Ему хорошо запомнился расстрел одного человека, который был из Улендыкуля. Вначале он расспросил у Якова, что ему известно о мужиках, принимавших участие в восстании.
Яков пояснил, что они живут в Улендыкуле с 1923 года, а по слухам, мужики участия в восстании не принимали, хотя и собирались, и кое у кого было такое желание, но они поняли, что эта затея бесперспективна.
– Так я же точно знаю, что одного из вашей деревни по фамилии Перебейко расстреляли, - уверенно сказал командир пулеметного расчета.
– У нас в деревне ходят слухи, что он живой, - сказал Яков.
– Какими фактами можешь это доказать? - спросил Иван.
– Мой сосед, Андрей Прокопенко, ездил в Полтавку на рынок, где-то через полгода после его ареста, и там его встре¬тил. Они жили по соседству и много общались, обознаться он не мог. Встретившись, Андрей чуть ли не кинулся ему в объ¬ятия и сказал: «Здравствуйте, дядя Илько». Перебейко что-то пробормотал на ломаном языке: «Я жил Воронцовка, я австрияк пленный, скоро поехал домой, вас не знал», - и быстро скрылся с глаз Андрея в базарной толпе.
– Так за что же его судили? - спросил Иван.
– У нас в деревне говорят, что его подвела собственная жена Горпина. Она любит покричать, да так, чтобы слышала вся деревня; чем-то ей не угодил сельский совет, и она, раскричавшись, сказала: «Вот обождите, скоро придут наши, и мы с ваших спин будем вырезать ремни!». Очевидно, посчитали, что ее так настроил собственный муж, и его причислили к потенциально опасным для Советской власти.
– Пожалуй, это истина, - сказал Иван. А теперь я расскажу, как мы его расстреляли.
– Мужик он здоровый, рост, очевидно, без малого двухметровый. Повели мы его по городищу на кладбище вдвоем с товарищем, оба с винтовками. Товарищ шел впереди, а я следом метрах в четырех. Нам и до него приходилось исполнять такие решения, но все получалось спокойно. Дело было к вечеру, солнце почти падало на землю, а его лучи уже скользили по земле. И вдруг он говорит нам: «Братцы, вот в этом доме живет мой друг, разрешите перед смертью переодеться в чистое». Мы решили уважить, соблюдая осторожность: двери в дом были открыты, мой напарник зашел следом за ним в дом, а я остался стоять во дворе в трех-четырех метрах от крыльца. Зайдя в дом, он так стукнул моего помощника, что тот оказался под столом, выронив винтовку. Мигом выскочив на улицу, он успел оглушить и меня и, быстро перескочив через плетень, оказался в огороде, скрываясь в подсолнухах. Я выстрелил трижды и, как мне казалось, первый выстрел был довольно прицельный, но беглец скрылся, а солнце опустилось за горизонт.
Постояли мы с товарищем, поговорили и решили доложить, что приговор приведен в исполнение, поскольку исполнение никогда не проверялось. Так что верить надо мужику, который его видел.
– Кстати, видел он его с перевязанной рукой. Совсем как раненого пленного австрийца, – сказал Яков.
И только лет через пятьдесят уже дед Яков узнал, что Перебейко ночью нашел фельдшера Шаляпина, который ему перебинтовал рану и даже скрывал его дней пять в сарае, по¬ка его не убедили, что ему надо уходить, ибо рана стала подживать. Об этом поведал сын фельдшера Шаляпина, проживающий в селе Баррикада по соседству с восьмидесятилетним дедом Яковом.


БЕСОВСКАЯ СИЛА

Прошло несколько дней, как наступил новый 1931 год. Стояли рождественские морозы. Писарь Баррикадского сельского совета Емельян Тихомиров, мужчина двадцати семи лет, вышел на крыльцо казенного дома, чтобы проветриться и разогнать дрему - сделать перекур, как он любил выражаться, хотя табачком не баловался.
Его взору предстали два всадника в гражданской одежде, с ружьями через плечо, а впереди шагал высокий мужчина лет тридцати пяти, в барчатке, покрытой байкой, с поднятым воротником, в старенькой шапке с опущенными ушами, на ногах были сапоги, обмотанные мешковиной, закрепленной шпагатом.
Подъехав к крыльцу, верховые быстро спешились с лошадей, стуча зубами от холода.
– Председатель здесь? - спросил один из них.
– Нету, - ответил Емельян.
– А секретарь?
– Я секретарь. Заходите, грейтесь, - стал приглашать Тихомиров, помогая привязывать лошадей к коновязи.
Зашли в тепло натопленную контору. Сапоги идущего пешком, как железные, стучали по деревянному полу. Одежда у путников запарила, в комнате стало туманно, еле видне¬лись столы. Ехавшие верхом топали по кабинету взад и вперед, стараясь согреться. Шедший пешком, наоборот, присел на лавке и, согнувшись, стал руками растирать ноги, перестуки¬вая ими одна об другую, затем развязал обмотки и снова тер. Убедившись, что таким методом их не согреть, он снял сапоги и стал руками растирать побелевшие пальцы ног.
Каково же было удивление Емельяна, когда он в сидячем разутом человеке узнал Платона Милашенко, бывшего жителя села Георгиевка Полтавского района. Вряд ли узнал его Платон, ибо он был лет на семь старше, хотя и жили в сосед¬них селах, но общения было мало, да и кто из старших обращал внимание на младших.
Когда немного отогрелись верховые, исчез туман от холодной одежды, один из них спросил:
– Председатель-то будет?
– Должен быть. Ушел на обед, - ответил секретарь. - Могу сбегать и поторопить.
Дверь отворилась, и вошел председатель сельского совета. Он поприветствовал приехавших и сел за стол, не раздеваясь.
– Кулачка вот гоним по месту его бывшего жительства в Полтавский район для суда праведного народного, - сказал один из сопровождающих, обращаясь к председателю. - Надо нас заменить и сопроводить его до Красногорки, а те - до Полтавки.
– Мне звонили, я в курсе дела. Люди занаряжены, сейчас подъедут.
– На первом этапе ликвидации кулачества как класса был отправлен в Кузбасс для индустриализации страны. Да еще в передовики выбился, во как замаскировался, - сказал один из сопровождающих.
– Бывает, - ответил председатель.
– От нас, пролетариев, не спрячешься, все равно найдем. Партия, если уж решила добить кулака, то она слов на ветер не бросает. Милиция не справляется, так вот мы помогаем, - с уверенностью в своей правоте сказал все тот же говорун.
– Как трудно проводить индустриализацию, - тихо и медленно проговорил сопровождаемый.
– Как не трудно, там не на ком ехать, работников не наберешь, самому надо вкалывать, - сказал председатель совета.
– А я в своем хозяйстве сам вкалывал. У меня работников и в помине не было.
– Там разберутся, может, и правда на тебя кто-нибудь накапал. Но отскребать трудно, - нам лучше перегнуть, чем оставить какую-нибудь гидру на развод. Классовая борьба обостряется по мере нашего продвижения к светлому будущему, - говорил товарищ Сталин, - блеснув своими познаниями, сказал второй всадник, который до этого молчал.
– Пообедать бы нам, председатель, - тридцать верст отмотали на холоде, а во рту ничего не было, - сказал первый верховой.
– Сейчас отправим, и пообедаете, - спокойно сказал председатель.
Емельяну жалко стало своего земляка. Он никогда трудяг, умеющих работать, не считал виноватыми.
«Наверняка кормить не будут», - подумал он. Поэтому, покопавшись в своем столе, отломал незаметно кусочек хлеба, взятого себе на обед, приложил к нему вареное яйцо, завернул в обрывок газеты и положил себе в карман, в надежде незаметно передать Платону.
Вошли новые погонщики.
– Собираемся, - сказал сельский голова.
Платон быстро стал обувать сапоги.
Емельян взял газету, подал Платону и сказал:
– Оберни ноги, бумага хорошо греет. Давай помогу, а то будешь здесь целый час наматывать.
И взялся бинтовать сапоги тряпками.
Когда стали выходить, Емельян газетный сверточек с едой втолкнул Платону в карман барчатки и тихо сказал:
- Закусишь в дороге.
А потом еще долго стоял на крыльце, смотрел вслед уходящему человеку, сопровождаемому всадниками, и думал: «И какая бесовская сила заставила наш народ издеваться друг над другом, и пройдет ли эта дурь и осатанелость?».


СНЯТИЕ КРЕСТА

Шел 1932 год - год массового закрытия храмов в православной России. Судьба их была неоднозначна. Иные, закрываясь, превращались в школы, другие в клубы, третьи под склады, а иные, когда у богоборцев кипела ярость и кружилась голова от успехов, просто разрушались.
В селе Ольгино было принято решение оставить все для школы, да она там и располагалась под одной крышей в пристройке. Оставалось только снять кресты, купола, да изменить несколько вывеску, и вместо церковно-приходской школа становилась Ольгинской начальной школой.
Снять кресты и купола дело было нелегкое, да и желающих трудновато было найти - оно и понятно, убирать то, чему поклонялись веками наши предки, мог только человек, сумевший быстро перестроиться в своих взглядах, то есть хамелеон. Доброволец как-то быстро нашелся. Им оказался Голуб Вася, двадцатидвухлетний молодой человек, обыкновенный крестьянский сын, совершенно спокойный, но, очевидно, в нем загорелся азарт и появилось желание совершить подвиг и показать удаль молодецкую. Наш герой залез на крышу храма, остановился возле стояка, несколько раз поплевал в руки и спокойно, уверенно стал перехватывать руками и, прижимаясь коленями, подниматься вверх. Добравшись до креста, он перевел дух и, собравшись с силами, выдернул крест и сбросил его вниз. Затем медленно опустился на крышу и, воспользовавшись лестницей, предстал перед стоящими обывателями.
Каково же было удивление ротозеев, когда перед ними предстал совершенно другой человек: лицо его было бледным как белая стена, руки дрожали, глаза выражали испуг; он как-то неестественно улыбнулся, осмотрев толпу, и прошептал:
- Тяжело… Пойду домой, отдохну, - сказал молодец и медленно, едва переступая ногами, пошел в сторону своей землянки.
Толпа зевак молча расходилась, каждый со своими мыслями. Никто не взялся комментировать случившееся. И только бабка Петренчиха тихо прошепелявила: - Побелел наш сизый голубочек, - и, помолчав, добавила. - Бог шельму метит.
Дома Васятку не узнали.
        - Василь, ишто с тобой случилась? - с белорусским акцентом спросила мать.
– Потом расскажу, - еле шевеля языком, проговорил храбрец и свалился на кровать.
– На, попей холодной водицы, - подавая стакан, сказала мать.
Василий, дрожащей рукой взял стакан, глотнул пару раз и молча снова опустился в постель.
Утром по деревне пополз слух, что наш герой спокойно, медленно угасая, к утру скончался.
Утром родители упрашивали дьячка отпеть Василя в этой же церкви, но он кое-как согласился это сделать только на дому. Служба прошла спокойно, без лишних слов, и наш герой был достойно похоронен по православному обычаю. Но его подвиг в истории села не был увековечен, да и вряд ли кто помнит его имя - Василий Иванович Голуб.


КАК ЭТО БЫЛО

Лето 1933 года подходило к концу. На отдельных березах, особенно стоящих на опушках колков, стали реденько появляться маленькие свисающие кисточки с пожелтевшими листьями - предвестник осени в сибирских лесах.
Не была чужда эта природа и инструктору Исилькульского райкома ВКП(б) Цветкову и председателю Ксеньевского сельского совета Деркачу. Они во второй половине дня возвращались с заседания Бюро райкома ВКП(б), на котором уже третий раз обсуждались за недопустимость промедления и плохую идейно-политическую работу с населением по окончательной ликвидации церкви. И уже грозили сделать соответствующие выводы, если они дело не доведут до конца.
Уже и батюшка был арестован за антисоветскую деятельность и отправлен в места «не столь отдаленные», и службу было некому вести, да вот беда, десяток старушек сняли все иконы и растащили по домам с целью их сохранения. А работа считалась выполненной, если бы иконы были изъяты и сданы в район.
Возвратившись в село, Цветков долго обсуждал на своем треугольнике, как выполнить это ответственное поручение. В треугольник, кроме Цветкова, входили председатель сельского совета Деркач и секретарь Носков Василий Макарович. Они знали, у каких бабушек находятся иконы, и решили пойти на прямой обман. Обойдя все дворы, где были спрятаны иконы, объявили: церковь будет работать, поскольку много протестующих, и необходимо срочно все иконы повесить на свои места. Они не стали их собирать, а очень вежливо попросили самих снести и развесить по своим местам. Бабушки поверили, и к вечеру все святые лики были на местах.
На второй день, ранним утром Цветков, Деркач и Носков устроили в храме погром, Цветков снимал иконы и бросал тыльной стороной на пол, а Носков топтал своими сапожищами лики святых, разбивая стекла.
К половине дня вокруг храма собралось десятка два старушек да примерно столько же зевак. Зеваки, постояв, помолчав в скорбной позе, расходились по домам. Вновь проходящие тоже задерживались ненадолго, а старушки, хотя и редко, но отпускали в адрес вандалов-богоборцев упреки и обзывали их обманщиками, и грозили пожаловаться на них как на разбойников, думая, что власти им помогут и накажут лиходеев.
Погромщики, сделав основное дело, приступили к снятию креста. Долго искали добровольца, обращаясь к мужской части населения, но все отказывались, ссылаясь на известные только каждому из них причины.
Доброволец нашелся только в комсомольской организации - это семнадцатилетняя Варвара Дворная. Она всегда была активной и, как говорили товарищи, готова показать себя в любом деле. Варя была предварительно проинструктирована Носковым и, взобравшись на крышу, поплевала в ладоши и стала подниматься вверх по стояку. Зеваки молча смотрели, а старушки потихоньку бранились и грозили божьей карой. Она, хотя и с большим трудом, но добралась до вершины стояка, перевела дух, и ей оставалось только поднять крест из углубления, а для этого надо было держаться одной рукой, а второй поднимать крест. Только она взялась правой рукой за крест и поднатужилась его поднять вверх, от сильного напряжения у нее не выдержал сфинктер прямой кишки, и каловая масса поползла по ее голяшкам. Она чуть не сорвалась.
Бабушки громко зашумели, а одна из них громко закричала: «Дывиться, люди, Варька обысралась, оцэ вам божья кара».
Варе ничего не оставалось, как стараться благополучно спуститься, что она и сделала, а, приземлившись, не глядя на людей, направилась в сторону дома.
Крест был снят только через пару часов вместе со стояком. Эту функцию выполнила пара волов и длинная веревка, накинутая на основание стояка.
Хотя Варя Дворная и не выполнила партийное мероприятие, но ее «подвиг» не остался незамеченным. Через месяц она, не без подсказки сверху, была назначена весовщиком на току по приемке зерна, но, очевидно, по молодости или генетической предрасположенности заворовалась, и была осуждена на шесть лет тюремного заключения. После отсидки вернулась в Ксеньевку и снова заворовалась, и опять же на зерне, и опять дали тюремный срок, и больше она не появлялась на ксеньевских горизонтах.
Читатель вправе задать вопрос о старушках. Они сумели написать жалобу в райком ВКП(б) о вандализме Цветкова, Деркача и Носкова и добились, что возглавлявшего погром храма Цветкова судили за недозволенные приемы при ликвидации храма и приговорили его к двум годам тюремного заключения, а через два дня после суда он сидел в Омской тюрьме... в должности ее начальника. Носков на суде выступал в качестве свидетеля, но после этого события почему-то заболел и через два года умер, хотя ему едва перевалило за тридцать лет. Деркач остался при своей должности.
Такими кадрами, которые были готовы выполнить любые постановления, ВКП(б) не разбрасывалась.


ПОДСУДИМЫЙ

Закончилась посевная в только что организованном колхозе «Обновленная земля», но люди продолжали суетиться по деревушке, появляясь со своих хуторов, разбросанных по округе на три-пять верст, как бы ожидая чего-то нового, какой-то сенсации. Ежедневно в деревне были уполномоченные, и каждый сообщал что-то новое. Вот и сегодня приехал работник милиции с пистолетом в кобуре и расхаживал в конторе, часто передвигая кобуру по ремню с одного места на другое, демонстрируя свою силу и исключительность.
Каково же было удивление хуторян, когда они узнали, что вызывался в контору восьмидесятилетний Николенко Иван Герасимович. С него была взята подписка о невыезде, и на вторую половину дня уже назначен суд.
- За что его будут судить? - спрашивали многие в недоумении.
Живет один в старенькой землянке, имеет всего одну коровенку, слеповат и глуховат. В колхоз пока не вступил, да ему не с чем и вступать, да кому он там нужен?
Людскому любопытству не было конца. Что же мог натворить этот немощный дед?
К половине дня подъехал прокурор, судья и еще двое; конторка наполнилась любопытными. Яшка-счетовод догадывался: деда привлекают за старые «грехи». Ибо это тот самый Николенко, который десять лет назад, в 1920 году, отдал свое имение государству, и на его базе был основан овцеводческий совхоз за номером шестнадцать, что в шести километрах за станцией Кухарево, в Москаленском районе. И не ошибся.
Прокурор зачитал обвинительное заключение, в котором говорилось, что он, помещик Николенко, нещадно эксплуатировал рабочих, высасывая все соки из трудового народа при очень низкой оплате труда, не забыв упомянуть об эксплуатации детей и подростков за половинную плату.
Перед судом стоял почти двухметровый дед с седой, растрепанной шевелюрой, большой пышной бородой, широкий в плечах. Все говорило о когда-то былой его силе. На нем была грязная синяя рубашка, засаленный пиджачишко, залатанные брюки и большие валенки на ногах. Он напрягал зрение и слух, стараясь уловить каждое сказанное слово. Лицо его скорее выражало удивление, нежели испуг.
Судья предложил ему рассказать о его преступлениях. Дед, не торопясь, поднялся и начал свой рассказ.
Жили мы в Ростовской области, своей земли не имели. Жилось тяжело - одолевала бедность. Нарожали пятерых детей - три сына и две дочери. Надо было думать, как жить дальше. Открыл я у себя на дому постоялый двор. Всегда было многолюдно, а во дворе полно обозников. Лошадей кормили овсом, он рассыпался по двору, а чтобы не пропадал, я купил пять овцематок. Они, подбирая овес и сено с земли, всегда были сыты и давали по два окота в год. За три года моя отара выросла до пятидесяти голов и в летний период содержалась на общественном пастбище. В домашнем хозяйстве не стало проблем с питанием - дети всегда были сыты. Но в деревне на меня стали роптать, что мои овцы низко съедают общественное пастбище, а поэтому не хватает выпасов для коров. Да оно так и было - я и сам это понимал. Но полюбил овец и стал мечтать обзавестись своей землей для их содержания на пастбищах и сенокосов.
Вычитал из газет, что можно здесь, в Сибири, получить поместье. Мне дали на солончаках, по руслу бывшей реки Камысловки, земли, не пригодные под пашню. Вот мы всей семьей весной пошли с полутысячной отарой. Двигались четырнадцать месяцев, в дороге принимали и окот. Поздней зимой останавливались на зимовку, продавали часть овец и покупали сено на прокорм поголовья. Была и бескормица, случался и падеж по этой причине, но самое страшное, что умер в пути старший сынок - царство ему небесное, похоронили его в пути.
При упоминании о сыне, голос старика дрогнул, и он прослезился.
– Ты, старина, расскажи, как в дороге эксплуатировал людей, - перебил его прокурор.
– А никак, - ответил дед. - Несколько раз брали бродяг, просящихся поработать, но они, отъевшись два-три дня, выпрашивали аванс и при первой же возможности смывались. Единожды даже обокрали.
– Неправду говорите, подсудимый, - перебил его судья Алиллуев. – Пролетарии так поступать не могут. ВКП(б) не стала бы опираться на них. Продолжайте, что еще скажете в свое оправдание?
– А мне и не надо оправдываться, –  безразлично сказал старик и продолжил:
– Особенно трудно было перебираться через большие реки, приходилось ждать, пока замерзнут, или нанимать па¬ром и перевозить по частям.
– Хватит, дед, рассказывать о своих подвигах и трудностях, расскажи лучше, как жил здесь и эксплуатировал трудовой люд, - снова перебил его судья, молоденький мальчишка лет двадцати.
– Сюда добрались, слава Богу, без гроша в кармане и с половинной отарой, но условия были - бесконечные пастбища и вольные сенокосы. Переселенческое общество дало в кредит сенокосилки, и мы быстро стали развиваться. Вот где действительно была вольница для труженика.
– Знаем мы твою вольницу. Рассказывай, как эксплуатировал и наживался на чужом труде, - усмехнувшись, спросил судья.
– Доходы были хорошие, но все вложил в хозяйство. Покупал племенных баранов тонкорунных пород, строил кошары, и все уходило. Вначале работал своей семьей, рабочих не искал, но они сами приходили и просились подзаработать, - это те, которые не знали своего пути в деле. Были и хорошие работники, прожив год-два у меня, обзаводились своим хозяйством, и мы были благодарны друг другу.
А были и пролетарии, как вы их называете, работали абы как, с такими случалось и расставаться прежде времени.
– А как эксплуатировал детей? - спросил судья.
– Иногда родители приходили работать и с детьми - они ведь понимали, что трудовое воспитание очень много значит. Работали они вместе с моими, но только летом. В основном, дети любят верхом на лошадях гонять волокушу. Платил детям такими же рублями, но в половинном от взрослого. Вилами работать труднее, нежели верхом кататься.
– Все ясно, дед. Эксплуатация детского труда явная, - сказал судья.
– Дак, детвора она и сейчас в колхозе норовит вершмя помотаться, - сказал подсудимый.
– Так она мотается не на помещика, а на себя, - возразил ему прокурор. - Да и трудодни получает наравне со взрослыми.
– Не может быть, чтобы погонщик на лобогрейке получал одинаково с тем, кто сбрасывает - тогда все станут хвататься за кнут и вожжи, а скидывать будет некому, - возразил несостоявшийся сибирский помещик.
– Хватит, с ним все ясно, - сказал потихоньку прокурор судье, и что-то черкнув на листе бумаги, передал судье.
– Да, чуть не забыл, расскажите, где ваши дети? - спросил судья.
– Они уже взрослые, женаты и замужем, иные разъехались. Ближе всех сын Ванюшка, на станции Исилькуль работает - железнодорожник-сцепщик поездов, младшая дочь на Москаленской, второй сын в Челябе, а старшую дочку аж в Благовещенск судьба завезла.
– Все ясно, - сказал судья.
– Яблочки от яблони далеко не упадут, - добавил прокурор.
Судья поднялся и объявил: освободите помещение, суд будет совещаться.
Публика вывалила из тесного помещения. Вышел и подсудимый в сопровождении милиционера. Его обступила толпа зевак, и каждый хотел что-то спросить, а иные хотели потрогать деда руками, хотя ранее на него никто не обращал внимания, когда он изредка, медленно, в одиночестве проходил по деревне. Ближе всех к нему протискался Илья Жигалкин и сразу начал разговор, боясь, что кто-нибудь опередит:
– Помнишь, дед, меня? Я у тебя работал в двенадцатом году. Мужик ты был ничего - рассчитывал еженедельно, кормил бараниной вдоволь, только бульон был жирноватый - приходилось сливать жир, а то долго не остывал. Помню, у тебя были вилы с толстым длинным черенком - как оглобля, которые ты никому не давал. Я ведь тебе тогда говорил: зачем тебе такое громадное хозяйство, и тебе ли надо было вкалывать наравне со всеми? Вот и доработался.
Публика щебетала между собой. Были и сочувствующие, были и злорадствующие.
Подсудимый совершенно не реагировал на окружающих. Он что-то сказал милиционеру, теперь стоящему возле него, и они вместе направились в сторону туалета.
Совещание суда было недолгим. Всех снова пригласили в конторку.
– Встать, суд идет! - объявил судья и начал зачитывать приговор...
Постановили: приговорить Николенко Ивана Гераси¬мовича к десяти годам лишения свободы.
Пока приговор зачитывали, подсудимый внимательно слушал, оттопырив пальцами раковину правого уха, а когда закончили читать, он несколько раз раскланялся и произнес:
- Спасибо вам, уважаемые, что продлили мне жизнь на десять лет, а то я совсем уж собрался умирать, а оказывается, еще поживу, да еще целых десять лет. Спасибо, дай вам Бог здоровья за вашу доброту к рабу Божьему Ивану. Еще и еще раз спасибо.
Пройдет шестьдесят четыре года, и районная газета напишет имя Николенко Ивана Ивановича - рабочего станции Исилькуль, в числе других реабилитированных, невинно пострадавших во время сталинских репрессий.


ДЯДЯ ЕГОР

Пылает июльский летний день после прокатившихся дождей. Сильно парит. Хлеба и травы растут, как на опаре. Хорошее настроение у кучки мужиков, столпившихся возле колхозной конторы. Они что-то рассказывают и дружно хохочут. Возможно, восьмилетие колхоза хотят отметить.
В центре кучки, как всегда, Егор Митрофанович Масальский - мужчина лет сорока пяти, среднего роста, чуть рыжеват, но самое примечательное в нем - высокий, чуть раздутый, выступающий вперед лоб. Характер у него тоже отменный - он ко всем добр, никогда никому не завидовал, классовости совсем не понимал. Если у кого лишняя скотина во дворе, превышающая норму по Уставу сельхозартели, так он наоборот считал этого человека обиженным работой и заботами. И если кто кидал камешек в адрес этих людей, так он даже остепенял нападающих.
Встрече с детками Егор Митрофанович всегда был рад. Увидев табунок школьников, шагающих из школы, он еще издалека улыбался от счастья и начинал спрашивать, причем на равных: «Ну как, ребятки, поучились? Кому Вера Ивановна поставила сегодня двойки? А Мария Михайловна тоже строго спрашивает? А ну-ка, покажите тетрадки!»
Открыв тетрадку, листал ее, и если было чисто, то говорил: «Молодец, у тебя хорошо, да отлично».  А если грязно, то качал головой и говорил: «Неважно, не ожидал я от тебя, Ванюшка, тебе обязательно надо подтянуться, а то можешь двойку схватить, нехорошо отставать от товарища, подведешь не только звено, но и класс, а там и школу потянешь назад, а сейчас это не годится. Наша школа должна быть передовой, как и наш колхоз. Слышали: колхоз гремел, гремит, и будет греметь. Мы уже третью полуторку купили, хотя и газогенераторная, а все ж машина. Неужто школа подведет?».
Потом для ребятишек начиналось самое интересное.
- Почитайте, дядя Егор, нам по букварю, - говорила ребятня, а сами подавали хрестоматию, зная, что он не отличает их, и подавали книгу вверх ногами, начиная хохотать еще до того, как он открывал ее.
Дядя Егор принимал бережно книгу, довольно улыбался и, подкрякнув, сделав деловой вид, пускался в чтение, каждый раз экспромтом сочиняя новое стихотворение. Это выглядело примерно так:
Тетя Мотя, как живете,
Где картошку продаете?..
Скок, брык, мой в колхозе бык,
Слава Богу, что привык.
Березки вижу там и сям,
Мужики пошли по хуторам.
И такое чтение продолжалось минут пятнадцать-двадцать. Детвора ухахатывалась над дядей Егором, а он остановится, переведет дух, довольно посмотрит на хохочущих, перелистает несколько страниц и скажет: «Почитаем, что здесь пишут». И опять продолжает в том же духе.
После таких чтений побаливали мышцы живота у слушающих литератора-самородка.
Сегодня в мужской компании он не дядя Егор, а Егор Митрофанович, и ему просто хочется выпить. Он то и дело норовит поспорить с кем-либо из мужиков насчет крепости своего лба. Но они им уже научены: двери лбом открывал, шкаф пробивал, ведро уродовал до негодности, теленка годовалого сбивал - и за все мужики ставили бутылки.
Да и свежи были воспоминания прошлого года, когда Егор Митрофанович соревновался со Степаном Куженко: чей лоб крепче, и чем это закончилось. Степан Иванович тоже был крепок своим лбом, хотя его не применял без дела, но по делу использовал частенько. Летом, в жару, во время лёта желудочного овода, лошади постоянно машут головой, не давая ему возможности сесть на нижнюю губу и отложить яйца, из которых выходят личинки, и, пробуравливаясь через все ткани, достигают желудка и, присасываясь к его слизистой, питаются кормовой массой, продолжая свой годовой цикл, вызывают заболевание лошадей гастрофилезом. Степан Иванович не знал этой сложности. Он думал, что лошади просто мешают ему запрягать. И бывало, возьмет лошадь за уши и стукнет ее своим лбом, и лошадка от удара иногда да-же присядет на круп. Поэтому Степану Ивановичу показалось, что и его лоб по крепости не уступит лбу Егора Митро¬фановича.
Мужики подзадорили соревнующихся, и дуэль началась. Договорились, что один будет подставлять лоб, а второй наносить удар, а повторно - наоборот. Бросили жребий. Первый удар выпал сделать Егору Митрофановичу.
Наши герои не знали закона Ньютона, что «действие двух тел друг на друга всегда равны по величине и направлены в противоположные стороны». Зная физику, они могли бы ограничиться одним ударом.
Поставили две табуретки, сели друг против друга: Степан Иванович наклонил голову немного вперед, а Егор Митрофанович отклонился назад и резко стукнул противника в лоб. В голове Степана Ивановича что-то хрустнуло, и он на минуту замер. Егор Митрофанович немного наклонился вперед, подставил лоб, как и подобает честному дуэлянту, и сказал: «Бей, Степан Иванович». Но Степан Иванович плохо соображал и еще с минуту сидел, приходя в себя. Затем, медленно поднявшись с табуретки, направил свой лоб на противника, соображая удар нанести не прямо в лоб, а норовил стукнуть в висок.
– Нет, нет, Степан Иванович, мы не договаривались бить в висок - только в лоб! – и, поворачивая голову, стал подставлять для удара нужное место.
Пока крутили головами, Степан Иванович ослаб и, чувствуя слабость, сказал:
– Пока не могу, голова болит, удар остается за мной.
– Согласен, Степан Иванович. Я завсегда готов подставить свой лоб под Ваш удар.
Мужики молча смотрели на сразившихся: кто с испугом, а кто с легкой ухмылкой. Заметно было, что вид у Степана Ивановича болезненный, и один из сочувствующих мужиков предложил отвезти его домой на стоящем трашпане с впряженной лошадью, наказав ему спокойно полежать дома.
Здоровье Степана Ивановича с каждым днем ухудшалось, и на седьмой день он благополучно скончался без врачебной помощи. Похоронили его с достоинством всей деревней, и никто не вспоминал о причине его смерти.
А сегодня мужики, смеясь, предложили Егору Митрофановичу стукнуться лбом с бараном.
– Пять поллитровок ставим, - сказал Давыд Кузнецов.
– Нет, с бараном не возьмусь. Ты, Давыд, потом мозги мои не соберешь, - усмехаясь, ответил Егор Митрофанович.
В этой же кучке мужиков стоял и председатель колхоза — Федор Григорьевич Каднов - высокий мужчина лет тридцати пяти. Он держал в руках большую эмалированную миску, только что купленную в магазине по заданию жены. И тоже был не прочь повеселиться.
– Не хвались ты, Егор, своим лбом, - сказал он, вызывая в нем азарт. - Вот миска, - так тебе ее не разбить.
– Давай, сколько ставишь? - с запалом, быстро проговорил Егор.
– Пол-литра поставлю, - как бы между прочим сказал председатель.
– Мало, мало! Ты что, Федор, бить лбом железо…
– Так это не железо, а жесть, и каждый, стукнув в дно, может погнуть ее.
– А вот возьмись, да погни - две поставлю.
Мужики грохнули смехом. Егор продолжал:
– Ну, кто возьмется? Нет желающих?
– Давай, Егор, я согласен, спорим на две бутылки, только пьем вместе, - сказал председатель.
– Если вместе, то надо четыре.
– Давайте, мужики, кто еще подключается? - обратился Егор Митрофанович к толпе, желая еще кого-нибудь втянуть. - Большой компанией и выпить интересно, - убеждал он.
Мужики, не зная мыслей председателя, не хотели втяги¬ваться в это дело, заведомо зная, что проиграют.
Председатель на несколько секунд задумался, потом сказал:
– Ладно, Егор, четыре так четыре.
У Егора Митрофановича засветились глаза, с лица его не сходила, хотя и сдержанная, но торжествующая улыбка победителя.
– Айда, ставь, прижимай к стенке, держи, попробуем, - решительно направляясь к бревенчатой конторской стенке, Егор Митрофанович чуть не за руку повел председателя, приложил миску к стене на уровне своего роста, дном наружу и, как бы торопясь, сказал:
– Вот так и держи.
Председатель прижал вытянутой рукой миску в стене и сказал:
– Готово.
Егор Митрофанович отошел назад шага на три от поражаемого предмета и, разогнавшись, стукнул лбом… в бревно. Ударившись в стену, он крякнул и, отскочив от стены, как мячик, рухнул на землю, потеряв сознание.
Шутка оказалась грубоватой и рискованной. Улыбки кончились. Мужики с перепугу засуетились, каждый лез со своим предложением, но никто ничего не делал.
Наконец, проходящая мимо бабка Камиончиха, поняв, в чем дело, закричала:
– Давайте холодной воды, мочите лоб, прикладывайте мокрое полотенце. Сняла с себя белую косынку с головы, намочила в воде из графина, кем-то принесенного из конторы, и стала прикладывать ко лбу.
Мужики, оторопев с перепугу, молчали.
– Несите холодной воды из колодца, чего стоите, разинув рты, нагоготались, - снова закричала она.
Через пару минут принесли ведро воды из колодца, процедуры продолжались.
Егора Митрофановича подняли и усадили; минут через десять он пришел в сознание, но пока не шевелился, только приоткрыл мутные невеселые глаза и тихо проговорил:
        - Федька, ты зачем меня обманул?
– Я верю, что разобьешь, но мне стало жалко миску - пусть она будет цела, все равно четыре бутылки ставить.
– Подлец, - медленно проговорил пострадавший, продолжая сидеть.
Федор Григорьевич вытащил из кармана деньги и послал двух мужиков в магазин за водкой.
Минут через двадцать Егор Митрофанович попытался встать; ему помогли, но держался он на ногах плохо.
– Мочите, мочите ему лоб холодной водой еще часок, - давала указания бабка. - Довели мужика, нашли время гоготать, нечего делать - так шли бы к нам в огородную бригаду - найдем работу вам, лодырям окаянным.
Егора Митрофановича посадили на лавку возле конторы, он повеселел немного, председатель подал ему четыре бутылки водки и сказал:
– Прости, Егор Митрофанович, не хотел, так вышло.
– Давайте открывать, несите стаканы, - проговорил кто-то из мужской толпы.
– Шустрый будешь, - сказал Егор Митрофанович, еле ворочая языком. - Откроем, когда поправимся, и не для всех.
Он затолкал бутылки себе в карманы, медленно поднялся и, покачиваясь, зашагал в сторону дома.


УПОЛНОМОЧЕННЫХ ДВОЕ

Семеновка - сравнительно небольшая западносибирская деревенька, возникшая в 1910 году в период столыпинских преобразований сельского хозяйства, была похожа на своих соседей, расположенных в лесостепной зоне Омской области. Хотя и имела свои особенности: она как бы затерялась меж столетних берез редколесья, и на шестьдесят дворов, в расцвете ее жизни, было около сотни вековых берез, расположенных на ее четырех улицах, две из которых имели односторонний порядок. Такое ее расположение было продумано в период ее основания, с целью удобства выхода скота на пастбища, а гусей на расположенное рядом большое болото, никогда не пересыхающее в центре.
Гусеводству здешнее крестьянство уделяло особое вни¬мание: по утрам из каждого двора выходили гусиные табунки до сотни голов и направлялись в сторону болота на «вольные хлеба», а вечером, на закате солнца, гуськом возвращались по своим дворам для принятия зернового пайка и ночлега.
Деревенские пашни были черноземные, что позволяло собирать хорошие урожаи зерновых, превышающие урожаи соседей, расположенных с севера, большей частью на солонцовых почвах.
Дома у Семеновских крестьян были небольшие пятистенники, но добротно срубленные из березового леса, многие в пазах были промазаны глиной, в кухнях обязательно были полати для спанья детей, а хозяйственные постройки – сенцы, кладовки - были большей частью саманные по образцу степной зоны. И это было обоснованно: в них зимой хорошо держалось тепло, а летом их не прожигало солнце, и в них надежнее хранились молочные и мясные продукты. В таких же саманухах ставились самодельные соломенные гнезда гусыням для яйцекладки и высиживания цыплят.
Деревенька была дружная, хотя в ней, кроме русских, было около десятка семей, переселившихся из Белоруссии. Да и завидовать здесь было некому – все жили ровно, даже выделить жилье или индивидуальное хозяйство было невозможно. И неслучайно, когда в тридцатые годы стал вопрос о раскулачивании, долго бились районные коммунисты, чтобы подобрать хотя бы одну крестьянскую семью. Посылались и комсомольцы для поиска кулацкого класса, но все безуспешно. Вся деревня записалась середняками, и не было человека для отправки в Кулай. Когда встал вопрос о коллективизации, вся деревня до единой семьи дружно вступила в колхоз, стащив на общественный двор лошадей и сельхозинвентарь, и приступила к строительству общественной конюшни и навесов для хранения техники. Это был пример для других сел, где сопротивлялись организации колхозов.
Намечали для раскулачивания семью Свинаревых, которая отличалась только тем, что имела индивидуальный сад, но хозяин заявил, что сад отныне колхозный, и он уже приступил к закладке нового, большого, и небезуспешно.
Семью Мининых деревня тоже отстояла, ибо хозяин был лучшим мастером-колесником, а председатель Снытко Александр Иванович, двадцатилетний юноша, заявил, что в нашем колхозе «Правда» через год-другой брички останутся без колес, да он и отличался только тем, что был мастером колесником.
Районные власти считали, что, несмотря на стопроцентную коллективизацию, Семеновке надо непременно найти хотя бы одного кулака, иначе будет не выполнена директива вышестоящих органов по работе с крестьянством. И жребий пал на отца бригадира - Снытко Ивана, тем более что он еще в 1919 году приобрел молотилку, которой семеновцы поочередно обмолачивали хлебные снопы. И хотя она была уже передана в колхоз, но «преступление» не могло быть забытым.
Болезненно семеновцы переживали эту человеческую трагедию, злорадствующих не было, а сочувствовали все. Сам Александр Иванович уже был женат и отделен от отца, и только поэтому его не тронули, а вот родители с младшим братом пострадали.
К счастью, родители Александра Ивановича к весне неожиданно ночью вернулись домой в оборванной обуви и одежде, усталые, истощенные и простуженные. Это была радость. Выбраться из Кулая им помогли охотники, знающие единственную тропу, которая летом тоже непроходима.
После недельного пребывания скрытно в родной Семеновке, когда они набрались немного сил, было принято решение отвезти родителей и брата в деревню Нахимовку Называевского района, где были знакомые люди. Операция удалась и для карающих органов осталась незамеченной, никаких сигналов о сбежавших не поступало, поисков не последовало.
Семеновский колхоз «Правда» считался одним из лучших хозяйств в районе по всем показателям: срокам сева, урожайности, сдачи зерна государству, надоям молока, привесам в животноводстве, ниже десятого места не опускался, а чаще фигурировал в первой пятерке из сотни хозяйств в районе.
Душой и организатором производства был Александр Иванович Снытко, постоянный председатель колхоза.
Страна испытывала острую нужду в хлебе, поэтому партия принимала все меры к производству и заготовкам хлеба и повышала требования к руководителям хозяйств, а поэтому еженедельно на бюро РК ВКП (б) они заслушивались о проделанной работе. Чаще заседания бюро проводились во второй половине дня и заканчивались в два-три часа ночи. На эти заседания приглашались сразу все председатели колхозов, а заслушивались чаще индивидуально, остальные сидели, дожидаясь своей очереди, как они выражались, в «предбаннике», вначале занимались разговорами, а позже дремали. Выходящего они всегда спрашивали: «Ну как, хорошо поддали?». Среди сидящих, ждущие аудиенции «на ковер», как они выражались, был и Александр Иванович Снытко. Мужики ему завидовали: «Тебе, Александр Иванович, нечего бояться, у тебя дела идут хорошо, ты уже близок к завершению уборки, да и урожай, очевидно, будет одним из самых высоких в районе, ты уже более чем на 50 % выполнил план по поставкам хлеба, а вот нам... Тебя больше 5 минут держать не будут», - сказал председатель колхоза «Заветы Ильича».
Но вышел Александр Иванович не быстрее всех и покрасневший, как из парной.
– Ну как, наверное, похвалили? - сказал один из очнувшихся от дремоты председателей.
– Нет, я понял, что если зерновой колос будет от самой земли и до вершины, то все равно будет мало.
– А что сказали? - спросил один из ожидающих приема.
– Сказали, что завтра пришлют двух уполномоченных поправлять дела, а вот почему двух - не знаю, всегда бывало по одному, - сказал Александр Иванович, выходя во двор к коновязи, где его ждала застоявшаяся лошадка.
Утром следующего дня Александр Иванович рано появился в конторе, просмотрел вчерашнюю сводку уборки зерновых и уже был готов ехать проверять работу на местах. Но, выйдя на крыльцо, увидел подъезжавшую к конторе легковушку. Из нее вышли двое: начальник НКВД и начальник ОГПУ. «Неужто это и есть два уполномоченных, обещанных на бюро райкома ВКП (б)?», - подумал Александр Иванович.
Зашли в контору.
– Садитесь, - предложил хозяин.
– Лучше постоим, так удобнее, - ответили уполномо¬ченные.
– Так как у тебя дела с хлебозаготовками? - спросил один из уполномоченных.
– Нормально. Ниже десятого места в районе не опущусь, - заявил председатель.
– А почему бы тебе не выйти на первые три места; у тебя есть все возможности, а ты саботируешь.
– Да что вы? Я и сегодня отправлю на элеватор восемь бестарок с зерном.
– А почему не десять-двенадцать? - наступали уполномоченные.
– Не хватит тягла и бестарок.
– А что ты сказал, когда вышел с заседания бюро? Ты это к чему?
– Я сказал, что пообещали прислать двух уполномоченных? - сказал Андрей Иванович.
– А еще?
– Больше не помню.
– Не помнишь? А про длинный колос не помнишь? - сказал один из них, а второй, развернувшись, так стукнул ку¬лаком в левое ухо, что Александр Иванович не удержался на ногах и полетел навзничь к противоположной стенке. Казалось, что на какое-то мгновение потерял сознание, но через одну-две минуты, приподнявшись, сел.
– Вставай, вставай - это тебе за длинный колос без стебля от земли до вершины.
Александр Иванович стал медленно подниматься, взявшись рукой за стенку, осмысливая, что же произошло.
– Выходи на срединку, что стоять у стены, - предложил один из уполномоченных.
Александр Иванович молча сделал пару неуверенных шагов от стены. Только остановился, последовал удар с другой стороны, и председатель покатился к противоположной стенке. Очухавшись, он лежа спросил:
– За что?
– За плохую работу по хлебозаготовкам и пропаганду паров.
Александр Иванович лежал, прикрыв ладонями голову.
– Вставай, вставай, не притворяйся, а то ведь и попинать можем.
Александр Иванович пошевелился, но продолжал лежать, что-то думая. И вдруг его осенила светлая мысль, и он ответил:
– Лежачего не бьют.
– Это когда-то было, а сейчас времена другие. Не только бьют, а и убивают врагов и саботажников, - и один из уполномоченных, подойдя к избиваемому, взял его за грудки, помог подняться и спросил:
– Ну как, все понял, или тебя еще попросвещать?
– Все понял, - ответил Александр Иванович и даже попытался искусственно улыбнуться.
- На этом наша миссия окончена, - сказал внушительно один из них, и автомобиль с уполномоченными скрылся за поворотом лесной опушки.


БЕГЛЕЦЫ

Шел 1933 год. Наша небольшая деревушка Улендыкуль, что означало в переводе с казахского языка «Поющее озеро», жила обычной трудовой жизнью. Люди пахали, сеяли, косили, скирдовали, молотили, ухаживали за животными, по плотницкому и строительному делу заканчивали достройку школы, клуба, конторы колхоза, общежития и небольших амбаров в соседней одноименной деревне, выросшей из четы¬рех там стоящих землянок, которые назывались Четырехдворкой. Это было вызвано тем, что наша деревня и Ново-Петроград были в одном колхозе, и оба поселения стояли по краям земельного участка, закрепленного за ними. Кроме того, на территории земельного участка колхоза было с десяток хуторов, в которых стояло от одной до пяти землянок.
В те годы было модно вместе с организацией колхоза создавать и новые села. Партия призывала крестьянство ко всему новому, обещая более обеспеченную и счастливую жизнь.
В пяти километрах от Нового Улендыкуля строилось село Баррикада, где была организована коммуна.
В центре застройки новых сел ставились рубленные из соснового леса общественные здания, в Улендыкуле – школа, контора колхоза, клуб и общежитие. В Баррикаде – клуб, контора коммуны и сельпо. Все эти здания были перевезены из казачьей станицы Николаевской после подавления Ишимского восстания, которая была в свое время центром станиц укрепленной линии на горьких озерах: Озерской, Лосевской, Первотаровской, Старой крепости и других. Она была основана еще в 1720 году, четырьмя годами позже Омска. В ней была средняя школа (девятиклассная) одна на три района: Исиль-кульский, Полтавский и Москаленский. Поэтому там было что взять из построек для организации новых поселений. Все эти постройки были под железными крышами, высокие, с хорошей внутренней планировкой, быстро были поставлены, и появилась новая деревня, обозначенная на картах как Улендыкуль за номером 2.
В Улендыкуле первом, или, как его иногда называли, Малом, была построена конюшня, рубленая из березового леса, с потолочным перекрытием и соломенной кровлей, небольшая амбарушка и однокомнатная просторная избушка, именуемая брехаловкой, где развешивалась сбруя и отдыхали конюхи и сторож.
В это же время было и большое движение крестьян - одни уезжали, другие приезжали, покупая землянки, и никто не спрашивал, откуда ты приехал и почему. Во всяком случае, между детьми эти вопросы не возникали, общались, завязывалась дружба соответственно возрастам, купание в котлованах Поющего озера и другие мероприятия.
В числе приехавших и осевших в деревне были: Бегляков Григорий Петрович, Хабаров Емельян Васильевич и друг Беглякова, Петухов (к сожалению, имя и отчество в памяти автора строк не удержалось). Все они были хорошими мастерами и быстро стали уважаемыми людьми среди односельчан. И только через сорок лет поколение ровесников их детей узнало, что эти три семьи были беглецами. Они сбежали со своих насиженных мест при последней волне раскулачивания, когда сверху доводились дополнительные планы крестьянских погромов.
Повезло этим семьям - им подсказал кто-то из заседающих, что завтра их будут этапировать в Кулай. И они за ночь успели сбежать, бросив жилье и все свое имущество. Беглякова Григория Петровича, проживающего в Тевризском районе Омской области (недалеко от Кулая и Васюковских болот), причислили к кулакам за то, что у него в тайге была бочка по выгонке дегтя. Очевидно, богаче его никого уже в деревне не осталось. Семья состояла из пяти человек: сын Николай, шести лет, и две дочери, восьми и трех лет. К сожалению, сам глава семейства погиб в годы Великой Отечественной войны, а сын Николай вернулся инвалидом - ранение в правую руку с последующей неподвижностью сустава и ранение в живот, но постоянно продолжал добросовестно работать в колхозе и считался большим умельцем в любых делах: плотницких, механизаторских, строительных и других. Вырастил шестерых детей, и одна из дочерей оказалась лучшей ткачихой в Омской области и была избрана депутатом Верховного Совета РСФСР. Достойными похвалы были и другие дочери Григория Петровича.
В семье Петуховых было двое детей - дочь, девяти лет, и сын – шести. К сожалению, оба мужчины, отец и сын, погибли в годы Великой Отечественной войны, а дочь была призвана в школу фабрично-заводского обучения и работала на железнодорожном транспорте, к ней в первый послевоенный год и уехала ее мать, а поэтому не установлена причина причисления их к классу кулачества.
Емельян Васильевич Хабаров, мужчина лет шестидесяти, жил в деревне Овсово Аромашевского района Омской области (ныне Тюменской). Тоже кто-то шепнул, что назначен к высылке, а поскольку высылали в непроходимые болота на съедение гнусом и верную смерть, то также пришлось бежать под покровом ночи. Обвинялся Емельян Васильевич в эксплуатации чесальной самодельной «машины» для разбивки шерсти при катании валенок. «Машина» представляла обычный деревянный ящик, в который вставлен ворот с набитыми в него гвоздями. Ворот вращается ручкой подобно колодезному, а гвозди расчесывают погружаемую в ящик шерсть. Производительность такой чесальной «машины» в два раза выше струны, изготовленной из овечьей высушенной тонкой кишки, натянутой на деревянный прут в виде лука, да и работа облегчается. Вряд ли от такого новшества человек мог разбогатеть, катая валенки в одиночку, но поскольку партия боялась, чтобы кто-либо не разбогател, то решила это дело пресечь в зародыше, а может, просто некого было раскулачить, а план надо было выполнять.
От такого поселенца жителям нашей деревушки стало легче - появился свой пимокат.
Емельян Васильевич по приезду немедленно приступил к пимокатной работе, но уже не делал свою чесальную «машину», а разбивал шерсть струной, чтобы не догнать капиталистов по производительности труда, не разбогатеть, а кое-как выжить, что вполне устраивало власть предержащих. Пришел Емельян Васильевич в деревню с мешком за плечами, в котором были деревянные колодки, да через плечо струна в виде лука. И семья из семи человек: три сына и дочь, шуряк, да их двое. Пришлось на второй день начинать пимокатное дело. Трудились. Выжили. Двое из сыновей Емельяна Васильевича были участниками Великой Отечественной войны, имели награды и ранения. Да и в двадцать первом веке можно встретить его потомков в районе, в том числе и на районной Доске Почета.
Уважаемому читателю остается только сделать вывод, что под секиру большевиков попадали самые деловые, трудолюбивые, работоспособные люди.


ПОВЕСТКА

Слово «повестка» в годы Великой Отечественной войны очень распространенное. Оно было не радостным, но и не печальным. Радостным было слово «письмо», а печальным «похоронка». Почтовые отправления шли даже в нашу маленькую деревушку, в которой было всего двадцать три двора, разбросанных вокруг болота с поэтическим названием Поющее. Они доставлялись, несмотря на то, что не было постоянного почтальона, из соседней одноименной деревни, возникшей в годы коллективизации в центре земельного участка на базе четырехдворок. Да и необходимости в почтальоне не было - ведь ежедневно кто-нибудь бывал в правлении колхоза, а дети учились там в начальной школе.
Получали повестки призывники. По повесткам мобилизовывались и девчата в училища фабрично-заводского обучения. Поэтому мать была удивлена, когда внук бригадира Романа Ильича, пятилетний Сенька, в один из майских дней пришел и сказал: «Тетя Катя, дедушка велел вам передать повестку», - и протянул ей бумажку.
– Што ж оно за повестка? - удивилась мать пятерых детей от трех до семнадцати лет. Но все стало ясно, когда она прочитала: вызывается в районный суд для привлечения к ответственности за невыработку минимума трудодней за про¬шлый 1943 год. При установленном минимуме в 150 у нее выработано 147.
– Не иначе как Дуринка по злобе подсказала кому-то, чтобы меня судили, - сказала мать. – А кто выработал больше меня? А вот меньше почти все, нашли, кого судить. Вон Аксютка Комариха почти ни дня не работала, и ей все сходит. Права русская пословица «Кто везет - того и погоняют».
Затем мать снова посмотрела на повестку и сказала: «Вызывают сегодня к четырнадцати часам, а уже одиннадцать, хоть к концу рабочего дня успеть, ведь двадцать один километр - это четыре часа ходьбы».
– А может, вообще не ходить в суд? - сказал четырнадцатилетний сынишка, желая показать свою храбрость.
– Нет, лучше не будет, - покорно сказала мать и стала быстро собираться в дорогу. Взяла из комода свои единственные скромные наряды, приобретенные ее родителями еще до замужества: темную шерстяную юбку, светло-желтую кофточку, простые туфельки на низком каблуке, чулки - и стала быстро одеваться.
Одевшись, она преобразилась, а пышный русый волос, уложенный на голове, делал ее похожей на сельскую учительницу.
– Есть будете борщ. Да не забудьте попросить бабушку, чтобы она в обед подоила корову, - сказала она старшему из детей и быстро зашагала в район.
В суд явилась к четырем часам дня, замечания об опознании не последовало. Маленькое помещение суда забито женщинами, часть гуляла во дворе, судача между собой в ожидании чего-то.
Мама подошла к двери с вывеской «Народный судья второго участка». Дверь открылась, и вышел пожилой грузноватый мужчина лет шестидесяти и громко спросил: «Кто еще не был на собеседовании?».
– Я, - сказала мама.
– Заходите.
Судья вежливо пригласил сесть и начал задавать вопросы по установленной форме, начиная с фамилии, имени, отчества, места жительства, состава семьи и так далее. Затем стал кое-что уточнять.
– Скажите, где у Вас муж?
– Он в трудовой армии, в Омске на военном заводе работает.
– Давно он там?
– Третий год.
– Дома часто бывает?
– Один раз был за два с половиной года.
– Помогает ли он семье материально?
– Что Вы, наоборот, нам приходится помогать ему.
– Чем же вы ему помогаете?
– Сушеным картофелем, крахмалом да ранетками.
– А хлебом?
– Мы его сами не видим.
– Трудновато вам с пятью детьми, - заметил сочувственно судья.
– Не трудновато, а почти невозможно, да еще от налога и займа не освобождены, ведь муж не на фронте, а в трудовой армии.
– Представляю. За счет чего же вы живете?
– Держим корову, пять овцематок, огород, сад, десяток кур. Продаю одну овцу, немного масла, ранетки и рассчитываюсь с денежным налогом в четыре тысячи рублей. Выращенного полуторагодовалого теленка хватает рассчитаться за мясо, сдаем двести сорок литров молока, десять мешков картофеля, сотню яиц, да одну шкуру, остальное наше.
Судья задумался, хотя сказанное для него было и не ново, а потом спросил:
        – Так что же вам остается?
– Картофель. Его накапываем не менее сотни мешков - он и спасает; без него не знаем, как бы мы жили. У меня старший сын про картофель даже сочинил стишок:
Его пекут, его и варят,
Его сушат, едят и хвалят.
Судья рассеялся и сказал:
– Да-а, неслучайно картофель зовут вторым хлебом. Думаю, что ему со временем поставят памятник как спасителю нашего народа.
– Надо бы, - поддакнула мама.
– А где у вас старший?
– Работает в колхозе, – сказала мать, стараясь отвечать коротко и четко. - Осенью призовут в армию.
– А меньшие?
– Меньшие - школьники; помогают по дому, особенно летом в каникулы: обрабатывают огород, косят сено, заготавливают топливо на зиму, носят на рынок ягоды, ранетки; возят все на корове - дедушка помог им объездить корову.
– Знаю я вашу деревушку, в ней даже нет начальной школы - это плохо, - сказал судья.
– Очень плохо, - подтвердила мама. – Один бегает в Баррикадскую семилетку, двое в Улендыкульскую начальную, а меньшой еще дома.
– Возможно, со временем у вас откроют начальную школу - не слышно?
– Может, и откроют, но она нам вряд ли уже будет нужна.
– Да, это верно, - сочувствующе сказал судья, - на каких же Вы работах были, что не хватило три трудодня?
– Молоко, сборное от населения, возила на молоканку да скирдоправила. Ни один скирд в бригаде без меня не вершился.
– Эти работы полегче?
– Лучше тяжелую работу без скандалов, чем легкую с нервотрепкой.
– А какие могут быть скандалы в молочном деле?
– Некоторые бессовестно доливают воду в молоко, а я определяю жирность. И когда им поставишь жирность процента три или два с половиной, так они поднимают крик и горланят на всю улицу, чтобы и у других проверяла каждый раз, а я ведь знаю, кто химичит с молоком, вот и приходится у всех брать пробы каждый раз, а проверять только у обнаглевших. К счастью, таких людей немного, но работать они мешают.
– Может, кто претендует на Вашу работу? - спросил судья.
– Нет, не претендуют, они не умеют определять жирность.
– А на скирдоправа?
– На скирдоправа была одна претендентка - скандалистка. Дуринкой ее в деревне звали, однажды пришла, чуть не столкнула меня со скирда и начала скирдоправить.
– А Вы?
– А я ушла домой. Работа эта не из легких, да и уметь надо. А во второй половине дня пришел бригадир и попросил исправить изуродованную скирду.
– Екатерина Алексеевна, у Вас несколько необычный вид: профиль прямо греческий, как Вас судьба занесла в эти края, если не секрет?
– Жили мы, как мне кажется, в Херсонской губернии, но очень близко от Одессы. Помню, как мы с мамой на лошадях ездили на Одесский привоз.
– Что это за привоз?
– А это так называется в Одессе рынок. Наша землянка стояла на усадьбе пана Лопатина. Моя мама и прислуживала у этих господ. Отца я не помню; мне было всего шесть месяцев, когда его мобилизировали на Русско-японскую войну. Он служил на военном корабле и погиб в Цусимском бою. Только знаю, что фамилия его была Марчук. Когда мне было около трех лет, мама вышла замуж за Разумного. Сестра ее - моя тетка, уже приехала сюда и жила в селе Воронцовка Полтавского района. Она звала маму сюда и писала, что здесь очень хорошо. И вот мы в 1910 году, когда мне было шесть лет, поехали сюда. Мама в дороге или простыла, или заболела тифом и через несколько дней после приезда скончалась. Отчим сразу уехал куда-то к своим родственникам - они тоже поселились где-то здесь в Сибири. Вернувшись недели через две, забрал своего двухлетного сына - моего брата по матери, и уехал. Приглашал и меня, но как бы между прочим, скорее всего, для приличия. И, несмотря на шестилетний возраст, я поняла, что ему не нужна, и предпочла остаться у тетки, хотя у нее и своих детей было уже трое.
У тетки останавливался Мартыненко Алексей Андрианович из Ольгино. Он арендовал землю в Ново-Тимофеевке и, присмотревшись ко мне, решил удочерить. У них был один сын, Харлампий, тремя годами старше меня, тоже приемный. И вот в один воскресный день они приехали в Воронцовку вместе с моей приемной мамой и стали меня уговаривать ехать жить к ним дочкой. Я не хотела, сильно плакала, очевидно, привыкла здесь, хотя тетка тоже уговаривала к отъезду. Так вот я приобрела новых родителей.
– И как жилось у них?
– Жилось хорошо. Люди оказались порядочные, деловые, хорошие хозяева, меня любили, научили трудиться. Я училась и закончила 4 класса в Ольгинской школе. В семье всегда был достаток, а теперь живем - как живем.
– Все понятно, Екатерина Алексеевна, уже решительно, как бы подведя итог разговору, - сказал судья. - Идите домой и спокойно воспитывайте своих детей. Хорошо, что они у Вас учатся, а я позвоню в правление колхоза и объясню им как следует, кого присылать на скамью подсудимых.
– Поздно вечером мать вернулась домой в хорошем настроении и сразу начала хлопотать у плиты, чтобы приготовить ужин военных лет - картофель.
– Что сказали в суде, мама, почему же Вы не рассказываете? - спросил четырнадцатилетний Алешка.
Мать, не торопясь, все рассказала и добавила: «А еще в суде сказали, чтобы вы хорошо учились, заканчивали десятилетку, тогда для вас будут открыты двери всех учебных заведений, и вы сможете выучиться - хоть на судью, хоть на летчика или врача, можно и на учителя. Но для этого надо быть трудолюбивыми, только тогда вы станете настоящими людьми», - напутствовала мать своих детей, радостная и оживленная от того, что так правильно поняли ее в суде и благополучно закончилось ее дело.


ВАСЬКА

Васька Храбрецов, тринадцатилетний подросток, проживал в деревне Ново-Ильиновке. И несмотря на свой доюношеский возраст, он уже успел многое повидать, так как почти год жизни провел в блокадном Ленинграде. Но ему удалось вырваться из блокадного кольца и вместе с мамой добраться до Ново-Ильиновки, где проживала мамина сестра.
Здесь они быстро обжились, завели землянку и корову, возделывали огород, приторговывали продуктами земледелия и животноводства, и стали жить на уровне середняков тех мест и военного времени.
Отца у Васятки не было, и через год их семья была обложена налогом наравне со всеми не имеющими льгот семьями.
Васяткина мама как-то не смогла своевременно выплатить причитающуюся сумму денег по налогообложению и была предупреждена о срочном погашении недоимки налоговым агентом Шкуродеровым и участковым милиционером Корякиным. Она уже собрала часть нужной суммы и сегодня увезла две корзины яиц на Полтавский рынок, надеясь завершить денежный сбор.
Шкуродеров с Корякиным не знали, что Настя Храбрецова завтра уже сможет полностью погасить задолженность, а поэтому сегодня забрали корову за долги и поместили ее на колхозный двор. Васька пытался объяснить им, что у матери не хватает денег для полного расчета, что она вечером вернется из Полтавки и рассчитается, но Ваське не поверили.
Корова, простояв в конюшне пару часов без корма в новой незнакомой обстановке, естественно, стала реветь и проситься на свободу. Ваське было очень жалко свою кормилицу и он, осмелившись, подошел к чиновникам и чуть ли не со слезами на глазах стал просить ее выпустить, доказывая, что она голодная, что в обед надо ее обязательно подоить, напоить дома теленка, но никакие Васькины доводы не помогли.
Ему вежливо сказали:
– Шел бы ты, мальчик, домой, а то мы и тебя запрем вместе с коровой.
Ваську такая постановка дела обозлила, и он решил выпустить ее хитростью, а если не получится, то взять вооруженным путем - не зря же он уже мечтал идти на фронт воевать. У его тетушки было ружьишко, и она Васятке его дала пострелять диких уток на близлежащих болотцах и низинах, заливаемых весной водой. Среди своих сверстников он слыл бывалым храбрецом, наслышавшимся выстрелов всяких орудий за время пребывания в блокадном городе.
Повертевшись вокруг колхозного двора и не найдя способа выпустить корову, он сбегал домой, взял переломку с пятью патронами и, придя к колхозному двору, закрепился за стоящей метрах в пятидесяти сеялкой. Поднявшись на ее крышку, закричал:
– Выпускайте корову, или подвергну обстрелу!
Стоящие мужики посмеялись и ничего не ответили юному герою.
Васька, стоя на подножке сеялки и опершись стволом на крышку, взял прицел на крышу конюшни и выстрелил: дробь прошелестела по соломенной крыше.
– Выпускайте корову! - снова прокричал Васька.
Милиционер Корякин вынул пистолет из кобуры, показал Ваське и прокричал:
– Сдавайся или застрелим.
– Выпускайте или буду стрелять на поражение, - прокричал Васька.
Милиционер направил пистолет в сторону Васьки и выстрелил, но пуля, не долетев, плюхнулась в землю. Явно хотели напугать Ваську, но он уже перезарядил свою одностволку тульской марки и послал выстрел в сторону противника, взяв чуть ниже первого выстрела. Несколько дробин воткнулись уже в стену саманной конюшни.
Мужики спрятались в конюшне, а через две-три минуты, из дверей выскочила Васькина буренка и с ревом, поднявши хвост и взбрыкивая, побежала по улице в сторону своего подворья.
Васька, чувствуя себя победителем, бегом, позаплетнями и огородами, пригибаясь, вернулся домой. Присев за своим огородом и отдышавшись, он сообразил, что ему придется отвечать за содеянное, но знал, что его возраст суду не подлежит, а поэтому решил спрятать ружье в траве под плетнем и ждать прихода власть предержащих. Просидев в огороде часа два и не дождавшись милиционера и представителя налоговой службы, солидно проголодавшись, он переступил порог дома. Его встретила тетя, она уже подоила корову и, упрекнув за стрельбу, покормила его картошкой с молоком.
Васька постоянно выглядывал на улицу - не идут ли к ним ликвидаторы налоговых задолженностей, но они пришли только вечером, когда уже вернулась домой Васькина мать и показала квитанцию о полной оплате долгов.
Посмеиваясь над Васькой, они главное внимание сосредоточили на изъятии огнестрельного оружия. Просили его отдать ружье, но Вася утверждал, что он его утопил в болоте. Ему не поверили и стали искать в огороде, где оно и было обнаружено. Вместо ружья тете вручили квитанцию, что оно изъято с целью безопасности. На этом дело, как казалось Ваське, закончилось.
Авторитет Васьки в деревне повысился до уровня настоящего фронтовика, но не прошло и десяти дней, как из Полтавского районного суда пришла Ваське повестка с требованием явиться в народный суд для привлечения его к ответственности за незаконное применение огнестрельного оружия. Васька и здесь не очень испугался, но, посоветовавшись с матерью и тетей, решил в назначенное время шагать в Полтавку, а это более сорока километров, на преодоление которых уйдет восемь часов непрерывного хода. Ваське для компании удалось уговорить своего друга Тольку. Мать собрала ему в дорогу еду на день: две бутылки молока, армейский котелок вареной картошки, по яйцу и по паре картофельных драников, а также положила небольшой кусочек сливочного масла на подарок судье, строго наказав передать по назначению, да извиниться перед ней, да не забыть сказать, что больше такого не повторится.
В шесть часов утра Васька со своим другом зашагали в сторону Полтавки. Сравнительно быстро и легко они преодолели первые десять километров, пройдя село Терпенье. Через вторую десятикилометровку они оставили позади село Вольное, а пройдя Воронцовку, они знали, что еще десять километров остались позади, но наши герои почувствовали усталость и присели отдохнуть. Полежав на траве и немного подкрепившись, они снова зашагали вперед. Но после отдыха им казалось, что ноги еще больше стали ныть, а когда на горизонте показалась Полтавка, они на радостях прибавили скорость.
У встретившегося дедушки они спросили:
– Где найти суд?
Дед внимательно посмотрел на подростков и спросил:
– А нашо вин вам, хлопчакы?
– Меня вызывают на суд за применение огнестрельного оружия, - сказал Васька не без гордости.
– Кого ж ты стрыляв? - спросил дедушка.
– Да обменялись выстрелами с милиционером. Так, понарошке.
– Оцэ да. Тоди идить прямо до центра, и там налево будэ саманный дом: есть вывеска, прочытаетэ, - сказал дед.
Пришли в суд наши герои уже во второй половине дня. Прочитали табличку «Народный судья», постучали в дверь. Через минуту дверь открылась, и старушка лет шестидесяти сказала:
– Заходите, присаживайтесь.
Васька подал повестку.
– Так это ты, Василий, стрелял из ружья в милиционера?
– Да я так, по крыше. Я больше не буду, простите, - успевал Васька сказать все, что наказала мать.
– Ну что ж, если это первый и последний раз, то я тебя и судить не буду; поверю на первый раз. Но смотри, не повтори такой глупости впредь, - сказала судья.
– Спасибо Вам, больше такого никогда не буду делать, - сказал Васька и поднялся со стула, готовый бежать.
– Пешком пришли? - спросила судья.
– Пешком, - ответил Василий.
– Ладно, идите, - чуть улыбнувшись, сказала судья.
Васька с другом быстро выскочили на улицу и чуть ли не бегом побежали, не ощущая боли в ногах. Но, пробежав метров сто, Васька вспомнил, что не отдал масло судье, как было сказано матерью.
– Стой! - скомандовал он. – Толя, а ведь мы забыли отдать кусочек масла судье, надо вернуться.
Толя, помолчав, сказал:
– А может, теперь уже и не надо?
– Нет, нехорошо будет. Ведь мама велела. Пойдем обратно, - и Васька повернул в обратную сторону, а товарищ зашагал следом за ним.
Опять постучали в дверь и, услышав «входите», снова оказались в кабинете судьи.
– Что, ребята, скажете? - спросила судья.
– Мы забыли передать вам масло, мама велела. И Васька протянул руку с куском масла в сторону судьи.
–  Что вы, ребята, этого делать нельзя, судьи не берут взяток. Неси, Василий, масло домой и передай маме, за такое дело накажут и судью, и твою маму.
Васька в нерешительности, медленно повернувшись, потихоньку вышел из кабинета. В коридоре они стали советоваться с другом: как же быть, что делать?
– Идти домой с маслом, - сказал Толик.
Но у Васьки блеснула мысль, и он сказал:
– Давай оставим вот здесь, в коридоре на окне.
– Смотри сам, я не знаю, - сказал Толя.
Васька решительно положил масло на окно и сказал:
– Пошли.


ОСВОБОДИЛАСЬ

Надежда Ивановна Ляличева - девушка двадцати трех лет, уже имела восьмилетний стаж работы дояркой. И больше того, в течение последних пяти лет считалась одной из передовых в колхозе. Часто по итогам месяца переходящий красный флажок прибивался на столбе возле ее группы коров, что означало победителя в социалистическом соревновании, а ее имя красовалось не только на Доске Почета центральной усадьбы колхоза, но и неоднократно отмечалась в районной газете.
Несмотря на производственные успехи, она в 1950 году сделала первую попытку выйти из колхоза и подала заявление на правление, мотивируя желанием переселиться в город, где живет ее старшая сестра. Но ее просьба осталась не удов¬летворенной, хотя она слезно просила и даже осмелилась одной из причин выставить отсутствие кавалеров. Ей и в этом пообещали помочь, то ли серьезно, то ли шутя, но где их было взять в послевоенное время, если оставшиеся в живых после демобилизации в колхоз почти не возвращались. Казалось, что Надежда успокоилась и продолжала удивлять всех высокими показателями в надое молока. После завершения хозяйственного года она снова подает аналогичное заявление, ее опять убеждают поработать - обещают усилить ее группу коров за счет первотелок, чтобы она могла добиться двухтысячного надоя в год от каждой фуражной коровы, а может, и самых высоких надоев в районе. Каждый из сидящих за столом упражнялся в красноречии, убеждая ее не упустить
возможность отличиться. Ошибку допустил председатель сельского совета, который, убеждая, даже упрекнул ее тем, что они все для нее: снизили налог на их подворье, сделали послабление в займе восстановления и развития народного хозяйства, выписали лес на строительство новой землянки, да и еще могут помочь, если потребуется что-нибудь.
Это и задело Надежду за живое. Она так вспылила, что не могла сдержаться и наговорила больше, чем было допустимо.
- Что вы меня упрекаете послаблением налога и займа, если прекрасно знаете, что в нашей семье нет ни единого мужика, а маме перевалило за пятьдесят лет, и ей приходится самой косить сено литовкой для единственной коровенки, которая есть в нашем дворе. Да еще двое младших сестер. Я хочу поработать на денежной оплате, а не на трудоднях - берите налог и заем трудоднями, мне надоело последний килограмм масла продавать, чтобы рассчитаться даже с послабленным налогом и займом.
Высказав все наболевшее, Надежда выскочила из правления и чуть ли не бегом зашагала в свою деревеньку. Пройдя с километр, она немного успокоилась и стала задумываться над сказанным. Ее охватил страх. Она стала вспоминать сказанное дословно, но точно восстановить не могла, а только подумала, что эта горячность и смелость унаследована от отца, а ему она дорого обошлась и стоила жизни.
Начитался он газет про врагов народа в 1937 году, а ему, человеку бывалому, участнику Первой мировой войны, это казалось бредом; врагов народа он видел в других людях, и зайдя в контору колхоза под хмельком, матерно выругавшись на газету, сказал: «Какие там враги, враги - вот они висят», - и показал на портреты Сталина, Молотова и Ежова. К несчастью, здесь же сидел инструктор райкома ВКП (б) Иван Курков.
На следующий день его рано утром увезли на легковушке, и через три дня осудила в Омске «тройка», приговорив к десяти годам лишения свободы. Больше о нем никто ничего не слышал, и даже не было письма, а среди бывалых мужичков пополз слушок, что осужденных на десять лет тюремного заключения расстреливают.
Когда отца увозили в то предрассветное утро, десятилетняя Надежда проснулась раньше обычного, и хорошо помнила, как она, плача, бежала вслед за машиной и кричала: «Папа, ты куда поехал? Не оставляй нас!». И в свои десять лет она чуяла что-то неладное.
Поэтому теперь ее охватил страх за сказанное, и она опять стала «тише воды, ниже травы», продолжая одерживать трудовые победы. И только окончательно убедившись, что ее пронесло, стала задумываться, как бы уехать без скандалов. Варианты были: на учебу, но возраст уже не школьный, в фабрично-заводскую школу не берут - здесь нужнее, выйти замуж - нет жениха городского. Ситуация казалась безвыходной, но мысли продолжали работать.
И вот в один из прекрасных майских дней под несмолкающие трели жаворонков Надежда с женихом направилась в село Баррикада, чтобы сочетаться браком. Они осторожно вошли в кабинет секретаря сельского совета, та, увидев Надежду, из уважения к передовику производства пригласила их сесть. Невеста осторожно присела на краешек стула, а ка¬валер, вытащив паспорт, подал секретарше и произнес: «Мы с Надей решили пожениться и просим оформить соответствующие документы».
Секретарша взяла паспорт и от удивления как бы застыла с широко открытыми глазами. Придя в себя, она разулыбалась, переводя взгляд с Нади на кавалера и оттеняя каждое слово, сказала: «Надя! От всей души поздравляю вас с законным браком, желаю счастливой безоблачной жизни, хороших здоровых деток и всего самого, самого наилучшего». Затем она поднялась, сияя в радостной улыбке, подошла к Наде, обняла ее и чмокнула в щечку, а молодому человеку пожала руку.
Освободившись от эмоций, секретарша, взяв паспорт молодого человека, села за стол и, не торопясь, стала заполнять нужные бумаги, успевая вести разговоры.
Теперь, Надя, ты будешь Журавлева; какая хорошая фамилия. Журавль - это одна из крупных птиц, наверняка самая высокая, а какие они красавцы, особенно когда летят в небе, а сколько о них сложено песен, сколько радости детворе, когда они курлычат в небе и летят выше всех перелетных.
Молодые молчали, несколько настороженно слушая дифирамбы в свой адрес.
– Жить будете в городе? - продолжала секретарша, рассматривая прописку жениха.
– Да, - ответил коротко он.
– Ну и хорошо: Омск рядом, всегда можно приехать по¬мочь маме в сенокос или в уборку картофеля, да и землянку достраивать будет легче - все-таки мужские руки.
Закончив заполнение свидетельства о браке и сделав соответствующие записи в своем журнале, секретарша предложила молодым расписаться и, поднявшись, снова поздравила их с законным браком и сказала: «Зайду к Семену Петровичу; он подпишет, и ты, Надюша, будешь Журавлева».
Не прошло и двух минут, как появился председатель - высокий мужчина лет тридцати. Левая рука у него была полусогнута, заметны несколько шрамов –последствия осколочных ранений.
Молодые поднялись.
- Поздравляю вас, Надежда Ивановна и Анатолий Степанович, с законным браком, желаю вам большого семейства, здоровья, благополучия, плодотворного труда на благо нашей Родины. Не забывайте нас, приезжайте, завсегда будем рады видеть вас, а если появится желание вернуться в колхоз, то примем, как своих родных.
Затем председатель поочередно крепко пожал молодым руки, вручил жениху свидетельство о браке и добавил: «Теперь, Надежда Ивановна, никто не имеет права удержать тебя, ибо у партии нет большей заботы, нежели забота о благе человека».
Молодые вежливо раскланялись, повторив по несколько раз «спасибо», и удалились.
Не прошло и двух часов, как в кабинет секретарши вошел главный бухгалтер колхоза Емельян Андреевич Конторкин. Он был человеком, который знал всех и все, что происходило на территории сельского совета за последние тридцать лет и даже более. Обладая каллиграфическим почерком и грамотой, он с двадцатых годов начал свою конторскую деятельность в сельских советах, а затем и в колхозах. Его любознательности не было предела: он любил посидеть посудачить со стариками, которые были первопоселенцами в селах, деревеньках и хуторах при обживании этих мест. В конторах он проводил большую часть своей жизни, первым приходя утром на работу, и последним покидал это уютное заведение вечером. Память у него была богатая: он мог безошибочно сказать, в каком году, кто, куда и по какой причине уехал.
– Емельян Андреевич, - с улыбкой и нескрываемой радостью, а может, и с легкой завистью, обратилась к нему секретарша. - Вы, наверное, не знаете, кто у вас в деревне свадьбится?
– Нет, не знаю, - удивленно ответил тот, не слышал. - А кто? У нас вроде бы и некому.
– Надежда Ляличева вышла замуж, пару часов назад как я их расписала.
– А за кого?
– Жених из Омска - Толя Журавлев.
– Поди Степанович? — сделав удивленный вид, сказал Емельян Андреевич.
– А откуда вы знаете, что он Степанович, - еще больше была удивлена секретарша.
– Так это же ее двоюродный брат. Степан Журавлев уехал из Ново-Петрограда во время коллективизации. Я в 1928 году выписывал свидетельство о рождении Анатолия Степа¬новича Журавлева, будучи секретарем Улендыкульского сельского совета.
Наступила небольшая пауза. Затем секретарша с испугом в глазах подскочила со стула, обеими руками взялась за голову и как бы застыла в такой позе. Потом, опомнившись, почти закричала:
– Так они меня обманули, сделав фиктивный брак, это он, жулик городской, все придумал! – И, покачав головой, добавила: – Как я, дура, не смогла распознать эту авантюру? Надо быстрее доложить Семену Петровичу.
И уже сделала первый шаг в сторону председательского кабинета.
– Аня, постой, не торопись, успокойся, приди в себя, подумай, - сказал спокойно Емельян Андреевич. Наделаешь шума, может быть, хуже для тебя. Начнут спрашивать: почему не уточнила, зачем спешила, можно было бы дать недельку подумать и так далее. А ты молчи: может, никто и не поймет, что это авантюра, а для Надежды - пусть это будет Юрьев день.


ПЛАКАЛИ СЕМЕЧКИ,
ИЛИ ДЕРЕВЕНСКИЙ ОТКЛИК НА СМЕРТЬ ВОЖДЯ

Март месяц 1953 года застал меня - студента-практиканта пятого курса в селе Шилово Калманского района, что под Барнаулом. Это была третья и последняя практика за период обучения в Омском государственном институте ветеринарной медицины. Она же была и очень ответственной, поскольку я был в одиночестве направлен для работы в вспыхнувшем очаге бруцеллеза крупного рогатого скота.
В этой работе была и моя заинтересованность, так как я был определен на платную должность и, кроме того, при контактах с больным скотом в очаге, опасном для людей, выпла¬чивались дополнительно так называемые инфекционные.
Для студента, не имеющего ничего, кроме стипендии, это было главное, за этим мы - несколько человек, и устремились на Алтай, зная о возможности подзаработать.
С работой я справился довольно уверенно. У общественного крупного рогатого скота кровь была взята на местах - в скотных дворах и отправлена в краевую ветеринарную лабораторию для серологического исследования на бруцеллез, а у скота, принадлежавшего колхозникам, взятие крови при-способились осуществлять в «предбаннике» кузнецы в теплых условиях.
В эти дни по радио передавались бюллетени о болезни Сталина, а поскольку радио было только в клубе, то он был открыт в эти дни с утра и до позднего вечера, и в нем постоянно было многолюдно. Ежедневно забегал и я послушать такую неожиданную новость, а в день, когда объявили о его смерти, я забежал чуть с опозданием - уже выступал Маленков со своей мобилизующей народ речью, довольно уверен¬ной и оптимистичной.
Зал клуба был заполнен полностью, все сидели на длинных скамейках и внимательно слушали. К моему удивлению, никто не плакал, а все без исключения щелкали семечки, шелуху аккуратно сплевывая в кулак левой руки. Я почему-то считал, что должны были найтись плачущие, но их не оказалось.
После Маленкова выступил Берия. Говорил он громко, очень четко, уверенно и мне тогда, еще очень молодому, показалось, что голос его звучит как голос победителя, а не как человека, выражающего соболезнование.
Третьим выступал Молотов. Его речь совершенно отличалась от первых двух ораторов. Как тогда мне показалось, он безгранично переживал эту утрату: говорил тихо, голос дрожал, часто переходя чуть ли не на шепот, и думалось: вот-вот заплачет. А думалось так потому, что в народе в то время было распространено мнение, что Молотов последние годы, не имея определенного поста, непосредственно помогает Сталину, так как более двадцати лет считался вторым лицом в государстве. Тогда было неизвестно, что он был не у дел и, возможно, ждал своей гибели, а его дражайшая супруга пребывала в одном из Сталинских ГУЛАГов более десяти лет, возможно, он был счастлив до слез, что пережил забойщика своего народа. А может, надеялся, что теперь настанет час, когда его жену, наконец, выпустят на волю, и он встретится с любимой и последние годы доживет нормальной человеческой жизнью. Во всяком случае, такие мысли возникают теперь, и дело за историками ответить народу на этот вопрос.
После окончания речей публика молчаливо стала подниматься со скамеек и расходиться по домам, вынося в кулаках семечные скорлупки на улицу, даже у председателя колхоза не нашлось слов что-нибудь сказать народу, выражая соболезнование.
Вернувшись из клуба, я сказал старикам, у которых квартировался, мол, радио сообщило: товарищ Сталин скончался - и стал внимательно ожидать реакции старшего поколения на это известие.
- А я думал, что этого черта не переживу, - сказал, не торопясь, дед. - Какая радость - умер дезертир Первой мировой войны.
Бабушка на время онемела от неожиданной вести; потом голос ее задрожал, она немного всхлипнула, но не прослези¬лась и, подняв правую руку на уровень плеча, вытянула ее вперед, сделала указательный и средний пальцы в форме рогатины и сказала: - Я бы ему и дохлому выколола глаза за ту жизнь, которую он сделал для нас. Живем в деревне, и все годы не хватает хлеба, жиров, мяса и одежонки - самого необходимого. Да когда же еще такое было! – И, обратившись ко мне, добавила. - Молодой человек, вспоминается частушка еще тридцатых годов, но она была в тайне - за нее могли и расстрелять в то время:
Давно, при Николашке,
Ходил в сатиновой рубашке.
Нонешная власть
Портянки не даст.
– А я помню вот какую частушку, - сказал дед:
Когда Ленин умирал,
Сталину наказывал:
Хлеба много не давай,
Сала не показывай.
– Очевидно, сочинитель этой частушки понимал, что голодный человек не будет думать о чем-либо другом, кроме поисков пищи для выживания, а хорошо откормленный забесится от избытка жира и будет придумывать себе занятия, которые могут забрести ему в голову, вплоть до революционных, не заботясь о последствиях, - сделал старичок такой философский вывод.
Таков отклик деревни, в которой я начинал набираться опыта в работе, на смерть человека, которого ежедневно, много лет восхваляли на все лады наши средства массовой информации. А сельского населения в стране в те годы было не менее 65 процентов.


КОНЕЦ ГОНЧАРНОГО ДЕЛА

В годы Великой Отечественной войны в нашем городке отношения людей были почти рыночные. Главный продукт - хлеб был в магазинах в ограниченном количестве, отовари¬вался только по карточкам. Не все товары, но очень многие, можно было купить на рынке, начиная от булки хлеба государственного производства, естественно, по очень дорогой цене, лепешек домашней выпечки, картофельных драников, патоки, картофеля, масла сливочного, семечек, ранеток, бумаги тетрадной, газет, одежды, обуви и так далее.
Не исключением была и посуда местного производства: крынки и горшки. Эти товары вырабатывались местными гончарами, проживающими в пригороде Исилькуля, который на¬зывался Городищем. Он представлял одну длинную улицу, расположенную с южной стороны озера. Основная часть городищенского населения работала в местном колхозе, но были и те, которые продолжали традиции своих предков, - делать посуду из глины, возможно, даже во внеурочное время от основной работы.
В один из теплых майских дней 1948 года на рынок города въехала телега с впряженной коровой. Ее вела в поводу женщина лет сорока. На телеге сидел мужчина - одноногий инвалид, рядом лежала пара костылей и десятка два горшков и крынок, предназначенных для продажи.
Только повозка заехала на базарную площадь, как была остановлена двумя милиционерами, дежурившими на рынке.
- Стой! - скомандовал один из них.
Женщина, оробев, остановила свою коровенку.
- Ты опять, спекулянтка, занимаешься своими крынками, подрывая государственную торговлю? Сколько можно тебя предупреждать? На прошлой неделе ты привозила на ручной тачке, а сегодня уже нагрузила телегу с живым тяглом.
- Дак нет крынок в магазинах, - ответила женщина.
- Нет, так будут.
- Когда будут - тогда и перестану возить.
Сержант крикнул своему помощнику:
- Хватай эти черепки, и об землю.
Помощник быстро стал хватать горшки и крынки и с силой ударять о землю. Посуда при ударе рассыпалась на мелкие осколки.
Мужчина, сидевший на телеге, пытался что-то сказать милиционеру, но на него стражи порядка не обращали внимания.
Женщина, державшая в поводке корову, поняла, что лучший выход из этой ситуации - быстрее убежать с рынка, и она круто повернула в обратную сторону и, хлестнув корову, чуть ли не бегом выехала за территорию рынка и без оглядки удалилась.
Стоящие на рынке потенциальные покупатели горшков и крынок, особенно женщины, стали возмущаться, что им не предоставилась возможность обзавестись тарой для хранения молочных продуктов.
- Пусть бы еще сегодня продала, да предупредить их, - сказала пожилая женщина.
- Мы ее уже предупреждали, когда она их приносила в мешке и привозила на ручной тележке, так она, видите, как послушалась - стала возить уже на телеге. Сколько государ¬ство может терпеть пережиток капитализма: захотела разбогатеть, - объяснил сержант возмущающимся.
После такого погрома горшки и крынки больше не появлялись на знаменитом городском рынке: похоже, был положен конец гончарному ремеслу в нашем городишке.


ОНИ ЛЕЧАТ ЧЕЛОВЕЧЕСТВО

Будучи студентом Омского государственного института ветеринарной медицины, я усомнился, когда на лекции по эпизоотологии профессор Бельков Николай Фастович сказал, что врач лечит человека, а ветеринарный врач - человечество. Но, окунувшись в производственную деятельность, я неоднократно вспоминаю его слова. Действительно, бывает, когда при заболеваниях, общих как человеку, так и животным, ветеринарный врач, при своевременном диагностировании заболевания среди животных и при проведении комплекса мероприятий, предотвращает заболевания людей, а медицинский врач, в случае заболевания человека, осуществляет лечение.
А поэтому, уважаемый читатель, позвольте привести наглядный пример.
В 1954 году, уже год проработав после окончания института, я убедился, что наши кадры среднего звена, имея слабоватую подготовку, а иногда и врачи, работая в условиях бескормицы и плохих условий содержания животных, часто несвоевременно диагностируют вспышки инфекционных заболеваний и этим допускают падеж животных, и возможны случаи заболевания людей.
Поэтому, получив назначение на новый участок работы для обслуживания шести колхозов, входящих в зону Голышмановской машинно-тракторной станции, я сразу приступил к изучению эпизоотической обстановки: просмотрел ветеринарную отчетность, объехал все колхозы, познакомился с кадрами на местах, произвел осмотр животных, и в первом же хозяйстве - колхозе «Красный пахарь», в деревне Гагарысово, убедился в наличии бруцеллеза овец - одного из самых опасных заболеваний для человека.
Чабаном на ферме работал молдаванин по фамилии Овчар, из ссыльных в 1946 году из Молдавии. Человек он был опытный в овцеводстве - мог квалифицированно оказать помощь животным родовспоможением, подлечивать раны и выполнять другие лечебные процедуры. О таких людях можно сказать, что он душу вкладывал в любимое дело.
Когда я узнал, что за прошлые два года он не получил и по двадцати ягнят на сотню овцематок, то спросил:
– Что за причина? Это же ненормально!
- Врачи сказали, что овцематки абортировали от кормления гнилой соломой; ее снимали с крыш, пролежавшую, может быть, двадцать лет, и поэтому в зимовку 1952-1953 годов были массовые выкидыши, - ответил он.
- А сейчас как? - спросил я.
- Сейчас абортов намного меньше, в основном, абортируют ярки.
- Почему же ярки абортируют, их же не кормили гнилой соломой?
- А вот этого я не знаю, товарищ врач.
- А как Вы сами себя чувствуете, не болеете ли? - спросил я.
И тут мой собеседник разговорился и сказал о своих болячках:
- Болят суставы, особенно рук, температура часто поднимается, общая слабость, Вы видите, я весь пожелтел.
- Обращались ли Вы в больницу?
- Бывал на приеме у терапевтов, давали лекарства, но никакого улучшения. И вот уже третий год страдаю.
- А кровь у Вас из вены брали для исследования?
- Такого не было, товарищ врач.
- Меня удивляет, что они этого не сделали, - с сожалением сказал я. - Ваша болезнь совпала с массовым клиническим проявлением заболевания овец характерным для овечьего типа бруцеллеза. Вам срочно нужно ехать в районную больницу и попросить провести диагностическое исследование на бруцеллез. У меня не вызывает сомнения - Вы больны бруцеллезом. Завтра же я снова приеду на ферму и сам проведу поголовное исследование всей отары бруцеллизатом.
На второй день, как и было обусловлено, всей отаре в четыреста голов ввели внутрикожно в подхвостовую складку бруцеллизат.
Овчар внимательно посмотрел на внутрикожную манипуляцию введения аллергена, и улыбаясь, довольно сказал:
- Это делал в прошлом году ветеринарный фельдшер Николай Федорович Меншаков. А что толку: руки у него дрожали, он колол как попало, иногда проколет поперек складку, а лекарство выльется на землю.
- Больные были? - спросил я.
- Нет, не было. Да он и посмотрел голов двадцать и сказал: «Все в порядке - больных нет».
- А бывший старший ветврач, Нина Петровна?
- Она сказала, что овце нужно килограмма два с половиной в день сена, и все будет в порядке, - ответил Овчар.
Я промолчал, но подумал, что врачам в таких делах ошибаться непростительно.
Через двое суток я приехал для читки реакции. Овчар меня встретил дружелюбно и, поприветствовав, сказал:
- Товарищ врач, после Вашего лекарства у всех овец хвосты с курдюками повернулись вправо, а на левой хвостовой складке, где вводили лекарство, шишка; у некоторых почти с куриное яйцо.
- Это явный бруцеллез, - сказал я, – но для порядка пересмотрим поголовно, с пересчетом, и разобьем на две отары, чтобы знать процент положительно реагирующих.
Проделав это, выяснили, что больных было более восьмидесяти процентов, и, согласно инструкции по борьбе с этим заболеванием, отара подлежала поголовному забою на санитарной бойне.
Результаты исследования отары, оформив документально, я довел до сведения председателя колхоза «Красный пахарь», Балакирева Ивана Владимировича. Он реагировал спокойно и сказал:
- Ну что же, прикажут ликвидировать, так деваться некуда, хотя план по поголовью овец у нас и так не выполнялся.
В этот же день мною были постановлены в известность ветеринарный отдел областного Управления сельского хозяйства, санитарно-эпидемиологическая служба района. Директор машинно-тракторной станции Полищук Павел Николаевич мне сказал, что председатель колхоза уже позвонил в райком КПСС и, поскольку речь идет о ликвидации овцефермы, Михаил Павлович Саран просил при моем появлении немедленно явиться к нему. Директор взглянул на часы и сказал:
- Вон стоит моя машина, езжай немедленно.
Не прошло и десяти минут, как я был в приемной первого секретаря райкома КПСС, а секретарша, очевидно, уже знала, что меня ждут, только спросила:
– Вы к Михаилу Павловичу? – и на мой кивок открыла дверь: - Заходите.
Я, честно говоря, на личных приемах у таких высокопоставленных особ еще не бывал, кроме как присутствовал на общих заседаниях при обсуждении вопросов, связанных с животноводством. Входя, я старался чувствовать себя уверенно, тем более что прихватил с собой инструкцию по борьбе с бруцеллезом сельскохозяйственных животных, утвержденную Советом министров и подписанную Алексеем Николаевичем Косыгиным.
Зайдя в кабинет, я дошел до стола, стоящего поперек основного, за которым сидел руководитель района. Остановился и представился.
За столом сидел представительный мужчина лет сорока, аккуратно одетый, с пышной шевелюрой, добродушным видом, настроенный на разговор.
- Проходите поближе, садитесь.
Я присел.
- Ты откуда взялся? - спросил он меня.
Я понял вопрос: его интересовало, откуда я приехал и где работал, ибо в 24 года можно принять и за новичка.
Я объяснил, что год я проработал в соседнем Бердюжском районе старшим ветврачом Пегановской МТС.
- Ясно. И сколько ферм ты там ликвидировал?
- Ни одной, - ответил я.
- А как же так, там ни одной за год, а здесь на втором дне работы ты ставишь вопрос ликвидации овцефермы с четырьмя сотнями голов, при условии, что мы и так можем не выполнить план по поголовью овец.
- Здесь отара поражена бруцеллезом - это заболевание очень опасное для людей. В Гагарысово болеет чабан по фамилии Овчар, и если его не лечить, он может умереть. Да еще замечу, что и в соседнем колхозе имени Чапаева, в деревне Крупинино, тоже овцеферма неблагополучна - Чабан Саламатин очень сильно болен: он уже пожелтел и похож на мумию, исхудал, болят кости и особенно суставы, а Кутырев - бывший чабан, полгода назад скончался с такими же признаками болезни. При первой же возможности проведу диагностическое исследование этой отары, - сказал я.
- И тоже под нож?
- Да, иного выхода нет, - сказал я.
- Ты смотри. Выходит, ты для нас находка? К медикам обращались больные и умерли.
- Говорят, что многократно были в больнице.
- И что же, врачи не поняли их болячек? - А какой-то только испеченный ветеринарный врач определил одним взглядом их болячки. Тебе сколько лет?
- Двадцать четыре, - ответил я.
- Ты прожил всего двадцать четыре года, а у нас есть врачи, которые проработали не менее твоих лет жизни.
- Верю Вам. Но Вы должны поверить мне, а почему не был установлен диагноз, надо спросить у них. Ошиблись не только врачи медицинские, но и ветеринарные, - сказал я.
- Михаил Павлович улыбнулся и сказал:
- Чудеса, ты, молодой человек, мне рассказываешь. - И немного помолчав, добавил: - А нельзя ли это дело замять?
- Невозможно. Это было бы с моей стороны профессиональным преступлением. Я на это не пойду. Случившееся - это чрезвычайное происшествие. Два года полыхает такое опасное заболевание, болеют и умирают люди, и никому в голову не пришло определить болезнь и принять меры. Завтра в район приедут из ветеринарного отдела, Сидоренко Федор Никитович - областной эпизоотолог и врачи из областной санитарно-эпидемиологической станции. Они подтвердят мной сказанное.
- А они откуда знают? - спросил Михаил Павлович.
- Я сообщил о случившемся, и они обязаны приехать на такой «пожар» и прочитать реакцию, если сомневаются, она не исчезнет еще суток двое.
- При такой успешной Вашей работе, молодой человек, мы можем ликвидировать овцеводство в районе, - невесело сказал Михаил Павлович.
- Я так не думаю. По той причине, что просмотрев отчетность за последние три года, выяснил, что выход ягнят на сто овцематок в остальных хозяйствах составляет от восьмидесяти до ста голов. А при наличии этой инфекции такого не бывает, - пояснил я.
- Михаил Павлович внимательно посмотрел на меня, слегка улыбнулся и сказал: - Выходит, молодой человек, Вы на грани гениальности - не были еще в хозяйстве, а уже знаете обстановку по своим вопросам.
- Учили нас, Михаил Павлович, этому.
- Поддал ты нам вопросов для размышления. Послушаем, что скажут завтра нам твои областные коллеги. - Михаил Павлович поднялся, пожал мне руку и сказал: - До завтра.
На второй день, как и предполагалось, приехал из ветеринарного отдела эпизоотолог и две дамы с областной санитарно-эпидемиологической станции. С Федором Никитовичем мы съездили, осмотрели овец, и он сказал:
- Бруцеллез с хорошо выраженной реакцией и клиникой, через 5-7 дней подадут вам вагоны, оборудованные для перевозки больного скота, и отправим в город Свердловск на санитарную бойню.
На второй день в два часа дня я вместе с областными представителями был в кабинете Михаила Павловича. Он спросил Федора Никитовича.
- Правильно ли меня проинформировал наш местный доктор?
- Все правильно. Вопрос уже согласован с областными органами. Поголовье овец в ближайшие дни будет забито. А что касается плана выходного поголовья, то он будет откорректирован в сторону уменьшения.
Медицинские работники проинформировали о прини¬маемых мерах по обследованию людей и лечению больных.
В заключение Михаил Павлович сказал:
- Действительно, прав молодой доктор, что ветеринарный врач лечит человечество.


НАРВАЛСЯ

Геннадий Васильевич Казанцев - мужчина лет сорока пяти, чуть повыше среднего роста, широкоплеч, крепкого телосложения, служил на железной дороге в обслуге противо¬пожарного поезда.
Работа была посменная. В эти весенние мартовские дни смена кончалась в двадцать четыре часа, и он ежедневно, в одно и то же время, возвращался с работы через главную пло¬щадь города. К этому времени площадь бывает пуста, а в последние дней пять-семь какой-то незнакомец, видно, из приезжих, выгуливал свою собаку, тренировал ее бросанием палки метров на двадцать, а пес бежал, брал ее в зубы и приносил хозяину.
И в эту ночь Геннадий Васильевич еще метров за сто заметил, что выгул черного высокого пса, похоже, молодого, проводится. Было видно, что, несмотря на молодость, пес понимает, что надо пометить свою территорию. Он подбежал к стоящему памятнику вождю мирового пролетариата, поднял одну ногу и брызнул на постамент, как бы закрепляя за собой эту собственность.
Хозяин собаки обратился к Геннадию Васильевичу:
- Мужик, скажи мне, нравится ли тебе моя собака?
Пес тем временем подошел к хозяину и стал сбоку с противоположной стороны от Геннадия Васильевича.
– Хороший у тебя пес, высокий как жеребенок, но еще, очевидно, молод, - сказал железнодорожный служащий.
– Ему скоро будет два года, а он уже может загрызть человека, - пояснил владелец собаки.
– Не к этому же ты его готовишь, чтобы загрызать людей?
– А вдруг придется в случае нападения.
– У нас в городе такое не случается, - ответил Геннадий Васильевич и хотел было идти дальше.
– Постой, мужик, ты где достал такую бекешу?
– Купил в Омске на толчке.
– В таких дубленочках в годы войны только полковники да генералы были одеты, как показывают в кино, ты отдай ее мне, - потребовал владелец пса.
– Брось ты шутить, я ведь работаю на морозе, она мне нужнее, - сказал Геннадий Васильевич.
– Март на исходе: вон, уже лужицы появились, доходишь зиму и в фуфайке, - сказал решительно и угрожающе охочий до чужого добра. - Видишь, пес ждет команды.
Геннадий Васильевич, ведя разговор, уже построил план дальнейших действий. Это был человек, который никогда не пасовал и не отступал в подобных ситуациях, а в юные годы кто испытал его кулак, больше никогда не поднимал на него руку.
Такая решительность никогда в жизни его не подводила. Своим преимуществом в силе он никогда не злоупотреблял, не выставлял ее в форме хвастовства и никогда не был задирой. У него была еще одна особенность - несколько длинноватые руки, что увеличивало силу удара, но эту особенность мог заметить только наблюдательный глаз.
– Ну ладно, мужик, - сказал Геннадий Васильевич. - Боюсь собаки, отдам я тебе бекешу. - Действительно, подходит весна, а тебе она пригодится на будущую зиму, ты, очевидно, с севера приехал - в отпуск, вижу, что ты не из наших горожан.
– Вот и хорошо, что ты принял правильное решение, - сказал грабитель.
Геннадий Васильевич знал, собаки в воду не кидаются на человека, поэтому отступил на полшага и стал одной ногой в мелкую весеннюю лужицу и медленно стал расстегивать пуговицы.
Сняв полушубок, он взял его за ворот полусогнутой левой рукой и сказал несколько обиженным голосом.
– На, бери.
Любитель легкой наживы молча протянул руку и только дотронулся до полушубка, как Геннадий Васильевич кулаком правой руки нанес по левой челюсти такой силы удар, что противник отлетел на пару шагов с разворотом на 180 градусов и упал на колени, ударив своего пса или наступив ему на ноги.
Собака от неожиданного удара и боли, испугавшись, громко, с визгом тявкнула и бросилась бежать к своему дому, издавая визгливый собачий плач.
Грабитель неподвижно стоял на коленях, взявшись обеими руками за голову, и молчал. Очевидно, он был в полусознании.
Геннадий Васильевич, подождав с минуту, надел полушубок и сказал:
– Вставай, мужик, чего молчишь? На, бери полушубок, а если отбило охоту на дармовщинку, то иди домой и запиши себе в дневник, что ты сегодня неудачно нарвался.
Грабитель что-то невнятно промычал, пошевелил руками, попытался подняться, затем, выпрямил ноги и оттолкнувшись от земли, пошатываясь и виляя, побежал в сторону дома.
С этого дня Геннадий Васильевич, проходя через площадь, больше не видел человека, выгуливающего собаку.


БЕЛАЯ ВОРОНА

Воскресный выходной день в эпоху развитого социализма посвящался, в основном, отдыху и индивидуальному труду. В один из таких выходных я, не торопясь, прохаживался по промтоварным магазинам нашего небольшого городка, поглазеть, не выбросили ли чего-нибудь из дефицитной одежонки.
Переступив порог магазина, я наткнулся на лежащий на полу у порога небольшой кошелек, который иногда почему-то называют гомонком. Я, конечно, его поднял и, подойдя к продавцу, сказал: «Возьмите, возможно, будут искать - так отдадите».
Продавец с каким-то удивлением и с легкой улыбкой посмотрела на меня, взяла кошелек и спросила.
– А сколько в нем денег?
– Не знаю, - ответил я, не считал.
– Так надо было сосчитать, давайте вместе.
И она, раскрыв кошелек, пересчитала деньги, их оказалось тридцать шесть рублей. В то время на эти деньги можно было купить костюмчик на ребенка шести-семи лет.
Я было уже повернулся уходить.
– Постойте, давайте я запишу Ваш адрес и фамилию, - сказала продавец. - Возможно, найдется человек, потерявший деньги, так пусть хоть спасибо Вам скажет.
Я не стал возражать и ответил на ее вопросы.
Через минут тридцать-сорок после случившегося в моей квартире раздался звонок. Я открыл дверь, передо мной стоял мужчина лет пятидесяти.
– Извините, - сказал он, это Вы нашли сегодня кошелек?
– Да, был такой случай со мной, - ответил я.
– Я из универмага, меня к Вам направила продавец и сказала, что деньги без Вас не отдаст.
– Скажите, пусть отдаст; что ж тут такого, коли они Ваши, - сказал я.
– Да нет, не отдаст, сказала, ни за что, - хотя и улыбалась.
– Хорошо, пойдем, - уважил я просьбу просителя.
Продавец нас встретила с нескрываемой улыбкой, как бы довольная тем, что немного поморочила растеряшу.
– Если доказал, что деньги его, так надо отдать, - сказал я продавцу, тоже улыбаясь.
– Отдадим, но пусть он знает великодушных порядочных людей, - и, улыбаясь, протянула ему кошелек.
– Спасибо, спасибо, - несколько раз сказал нашедший свою потерю, обращаясь поочередно то ко мне, то к продавцу и пригласил меня в ресторан распить вместе бутылочку, которая в то время служила неким мерилом при оплате за труд и благодарностью за любое хорошее дело.
– Спасибо за приглашение, - ответил я и, сославшись на занятость, вежливо отказался и добавил, - у Бога дней много, еще встретимся.
– Ладно, надеюсь, и записал мою фамилию, имя и отчество, пояснив:
– Живу в деревне Никополь, иначе ее называют «Сиза Ольгинского совхоза». Если будете в наших местах, заходите ко мне, Вам любой покажет, где живет Иван Нэмна.
Пожав друг другу руки, мы расстались.
Выйдя на работу после выходного, я был командирован в Красногорский совхоз по организационным мероприятиям в животноводстве, так как работал в управлении сельского хозяйства объединенных в то время Исилькульского и Полтавского районов.
После рабочего дня на фермах, вечером я пришел на ночлег в местную «гостиницу». Это обычный частный крестьянский домик-самануха, арендованный совхозом для ко¬мандированных, в котором жили старик со старухой пенсионного возраста.
Переступив порог и поприветствовав хозяев, я спросил разрешения на ночлег. Хозяева любезно дали согласие и пригласили проходить. Старик сидел на табуретке, ближе к окну с газетой в руках, а старушка хлопотала возле плиты в противоположном углу.
– Ну и брэшэ сегодня газэтка, - поднявшись с табуретки, сказал хозяин.
В руках у него была наша районная газета «Знамя».
– Што дедушка, наверное, сводка завышена?
– Да нет. Ось пышуть, шо мужчина найшов кошелек с грошинягами и отдав его потерявшему.
У меня мелькнула мысль: неужели про меня написали?
Я взял газету и прочитал эту статейку. Действительно, описан мой случай с указанием фамилии и словами благодарности. Для меня это было большой неожиданностью. Я подумал: как поступить? Сказать, что это обо мне? Могут не поверить. Да и вряд ли это будет правильным, и решил не торопиться, да и стоит ли в этом вообще признаваться? И решил перейти на разговор с дедом.
– А что, дедушка, может, и правда человек отдал? Не каждый падок на чужое! Есть же и честные, добропорядоч¬ные люди, - сказал я.
– Ни, в Исилькули ныма. Там, на базари, каждый дывытся, як бы обдурыть другого, - растягивая слова сказал дед.
– А я там живу и часто бываю на рынке и не сказал бы, что все обманывают.
– Ны вси, а бувае. Ось я Вам расскажу случай, якый був зо мною. Дило було ще до коллективизации. Поихалы мы з жинкой на своей коняци продавать гармошку. Выставылы ыи на облучку трашпанкы: одын пидийшов, попыликав, другый, наровять купыть за дэшево. А тут, на биду, ароплан пролитае нызько, и выдно, шо сбоку у его напысано СССР. Жинка каже:
– Иван, дывысь, он сэсээр полытив.
Я глянув, а вона спрошуе:
– Иван, я ны бачу, як вин крылами махае.
А я кажу:
– Цэ ж тоби ны птыця. Крыламы вин ны махае, а дэржэ равновесие, шоб ны пырывырнуться, а тяга у его в пропеллере.
– А-а, всэ поняла, - каже жинка и провожав его взглядом.
Я глядь, а гармошкы на облучци нымае. Мэнэ як жаром обдало. Я всэ поняв, шо гармошку укралы. И покупатылив ны видно, и самолет улытив, и гармошка уже дэсь далэко. Ошо такэ мини було. Так я с тих пор ны заглядуюсь на пролитающих самолетив.
– Это, дедушка, у Вас такое мнение сложилось, потому что Вас обокрали, - сказал я.
– Та конечно, може и есть одын чоловик честный на увэсь город, - потихоньку сказал бывший гармонист.
– А там пишут про двух: продавец тоже оказался не во¬ром, - сказал я. И окончательно решил не говорить, что эта статья о моем поступке.
Через пару дней я вернулся из командировки. Мой шеф встретил меня улыбкой и веселым взглядом и сказал:
- Вы, Алексей Яковлевич, у нас «белая ворона». Возвратил такую находку, используя которую другие могли бы купить не одно ведро пива и хорошенько посидеть за дружеским столом, а Вы сделали правильно. Ваш поступок достоин газетной похвалы и имеет воспитательное значение для нашего общества.


ВСТРЕЧИ

Во второй половине дня в феврале месяце 1944 года я, ученик 7 класса Баррикадской неполносредней школы, возвращался домой в свою деревушку Улендыкуль, что в семи километрах от школы. Дело было субботним днем, настроение было хорошее, даже радостное по той причине, что я после недельного проживания на квартире у чужих людей, возвращался домой. Квартировался я не весь учебный год, а только с 15 ноября по 1 апреля, а в осенне-весенние периоды ежедневно ходил с возвратом после занятий.
Идя по узкой зимней слабо накатанной одноконками дороге, я почти «носом к носу» встретился с волчьей стаей из четырех матерых зверей. Позновато я их заметил: они были метрах в ста от меня и бежали легкой трусцой, в шахматном порядке, на расстоянии метров двадцати друг от друга, поперек дороги, по кото¬рой я шел, и уже приблизились к пересечению дороги. Пробегая легкой трусцой, они поочередно останавливались на несколько секунд и поворачивали голову в мою сторону, больше никак не реагируя на меня.
Увидев стаю, я остановился, и удивительно, что не испытал испуга, но понял, что идти вперед нельзя, ибо я еще ближе подойду к ним. Бежать назад бесполезно, ибо я уже отшагал от села Баррикада километра три-четыре, тем более что разворот назад может спровоцировать зверей на погоню. А кругом голая степь и только примерно в полутора кило¬метрах от меня лес, в который и двигалась стая. Как спасаться?
Остановившись, я повернул голову вправо и влево - нет спасения. Глянул назад - вот спасение. Метрах в сорока-пятидесяти от дороги и столько же метров назад стоит прицеп¬ной комбайн возле небольшого склада соломы. Очевидно, обмолот завершился уже зимой, и его просто нечем было отвести в машинно-тракторную станцию. В моей голове быстро возникла мысль: если бежать к комбайну, то тоже не успею - надо преодолеть примерно стометровку, половину по дороге, а вторую половину по глубокому снегу, который, скорее всего, будет проваливаться. Принимаю моментальное решение: пока стоять, а если стая повернет в мою сторону, то спасаться бегом к комбайну, другого выхода нет.
Стая тем временем стала пересекать дорогу и продолжала двигаться, не меняя направления,  в сторону Симакова леса - так он назывался в нашей деревне, а в Баррикаде он зовется Длинным.
Простоял еще минут пять, и когда волчья стая была уже метрах в ста за дорогой, я стал пятиться назад, не поворачи¬ваясь и не спуская взгляда со зверей. Продвинувшись по дороге до уровня комбайна, я остановился. Стая удалилась уже метров на триста и, почувствовав себя в безопасности, я развернулся и пошел к комбайну. Поднимаясь по ступенькам наверх к бункеру, я, не торопясь, стал осматривать, чем бы можно было вооружиться для обороны в случае нападения зверей, ибо не думал возвращаться в Баррикаду, а двигаться к дому. Стая показалась мне такой мирной, похоже, сытой. А может, комбайн показался им страшноватым?
Через много лет, став взрослым, я понял, что решение я принял очень рискованное, не вернувшись в Баррикаду.
Стая тем временем, скрылась в средней части Длинного двухкилометрового леса.
Обшарив комбайн со всех сторон и подергав кое-какие железки, я ничем не смог вооружиться для борьбы с четырь¬мя волками и просидел наверху еще минут десять-двадцать. Не дождавшись попутчика или проезжающего, я слез с ком¬байна и зашагал домой. Мне надо было пройти параллельно лесу километра полтора на расстоянии примерно километра от него, а затем повернуть влево, обогнув конец леса, и километра два до деревни.
Мне повезло - я благополучно добрался до дома и даже без страха принимал решения. Сейчас я думаю, что мне и моим младшим братьям просто повезло, что нас, охочих до учебы, проживающих в деревушке, не имеющей школы в годы войны, не съели волки. А младшему - Анатолию, пришлось и на березе пару часов посидеть и «любоваться», как волчица клацает зубами, и ждать, когда ей это надоест и она уйдет. Обошлось благополучно, ибо волчица нюхом определила, что это не тот человек, который забрал в лесу из норы троих ее волчат, и, потешившись пару часов, она ушла искать ви¬новника, а брат слез с березы и без оглядки оставшиеся два километра до дома бежал со скоростью олимпийского чемпиона. А прибежав домой, расплакался и стал ходить в школу с ружьем. Поскольку дело было летом, то мы предпочитали ежедневно возвращаться домой. Поносив дней десять ружье и не встретив больше волчицу, брат отказался от ружья и но¬сил только книги и тетрадки.
А однажды мне пришлось по ошибке даже наступать на волка, щелкая кнутом, и он не стал со мной связываться, повернувшись, убежал.
Дело было летом, во время сенокоса. В летние школьные каникулы, после седьмого и восьмого классов, я работал в колхозе - пас табун жеребят. За мной была закреплена верховая лошадь по кличке Казачок. Животное было послушное, я его, бывало, отпускал пастись, а сам мог походить или полежать, он хорошо ловился. Однажды я завалился на копну свежескошенного пырейного сена, жеребята пасутся.
Подняв голову в сторону, противоположную от табуна, я увидел метрах в тридцати от себя волка. Он стоял и смотрел на меня. Я подумал: «Не волк ли? Да нет», - решил я. Он мне показался маловатым для волка, и я его принял за собаку, тем более что он был, как мне показалось, сизоватого цвета. Такой масти собака была у нас в деревне у Ляличевых, и я решил, что это она. Тем более что она продолжала спокойно стоять и смотреть в мою сторону. Я, поднявшись, решил ее прогнать и, щелкая кнутом, пошел на эту «собаку».
Она не очень торопилась убегать от меня, и только когда я прошел метров десять в ее сторону, она повернулась и мелкой трусцой, не торопясь, удалилась. Я снова завалился на копну и минут через десять услышал рев коров и крик пастуха, который пас индивидуальный скот метрах в трехстах от меня. И каково же было мое удивление, когда наша корова Зорька, первая, с ревом, преследовала убегающего зверя. За ней еще голов десять следовали ее примеру.
Я вскочил на Казачка и галопом поскакал на подмогу, но зверь уже скрылся в зарослях бурьяна, а преследовавшие коровы победоносно возвращались к стаду.
Вернувшись к пастуху, профессионалу, всю жизнь занимающемуся этим ремеслом, и сказочнику - Плискину, я увидел его бранящимся, а перед ним лежала мертвая овца с перерезанным горлом.
Случались и еще встречи с волками, но они были менее опасными.