Земля Нод. Перекресток. часть2

            
               
               
                ВТОРАЯ ЧАСТЬ

Возвращение в 1942 году технологического сердца комбината «Североникель» из эвакуации в родные стены и ускоренный запуск производственного цикла в эксплуатацию вовсе не означало, что на этом его строительная биография закончилась. Напротив, вместе с передачей его в ведение Главного управления никелевой и кобальтовой промышленности – Главникелькобальт началось строительство новых цехов, объектов производственно-хозяйственного назначения и жилищно-коммунального хозяйства. Так только в 1944 году в состав комбината вошли опытный кобальто-сульфатный, рафинировочный и геологоразведочный цеха. Но и это еще было очень далеко от окончательного завершения строительства первого промышленного гиганта советской цветной металлургии. И впереди строителей ожидали не менее серьезные задачи, но вместе с ними и трудности.
Хотя самой большой трудностью, что до начала войны, что и в ее тяжелейших условиях, оставался дефицит рабочих кадров. Стройке нужны были люди, много людей и не только таких, кто умеет держать в руках лопату или инструмент посложнее, а и тех, кто способен заниматься задачами повседневной надобности – транспортными, хозяйственными, жилищ-коммунальными, задачами технического снабжения и сбыта, производственно-технического обучения, охраны порядка, пожарной охраны и так далее по мере возникновения.
А при таком запросе стройке годились все – мужчины и женщины, здоровые и калеки, старики и дети. Так что ничего особенного чекистам и придумывать на этот раз не пришлось. Были, имелись у них такие кадры, готовенькие и здоровенькие, на всех освобожденных от немецкой оккупации территориях. 
Для тех, кто явно сотрудничал с фашистами, составлялся отдельный разговор, а для всех остальных, для которых и формулировка имелась соответствующая - «заподозренные», отправлялись на великие стройки страны, согласно лагерной географии. В число таких «заподозренных» попала и семья Афоновых. Но ни одна на весь городок, а вместе со всеми, кто остался в живых.
Вот, пожалуй, и все, что Вера Афонова знала о прошлом своих родных со стороны отца.

ТОСНО
ЛЕНИНГРАДСКАЯ ОБЛАСТЬ

Но ей всегда хотелось знать больше и не любопытства ради, а какой-то внутренней тяги к своим корням, к земле, в которой они проросли и остались навечно.  Вера считала, что она должна, просто обязана знать историю жизни своих родных, какой бы страшной и трагичной она ни была.  И она знала, но настолько мало, что и говорить о том не приходилось.  Всего-то и было, что имена – дед Василий Степаныч да жена его - Евдокия Семеновна.  Но если свою бабушку Евдокию, хоть и в плохом здравии, она застала в живых, то деда не знала вовсе. Ничего конкретного о нем и его судьбе Вере разузнать не удалось ни от Евдокии Семеновны, ни от отца, который то ли стыдился о том времени вспоминать, то ли и в самом деле, будучи десятилетним подростком, ничего не помнил.
«Может быть, и не помнит…, - частенько, пытаясь заглушить в себе червь сомнения, нехотя мирилась с его отказом Вера».
Но сомнения никуда не исчезали, да они и не могли исчезнуть, если всякий раз на вопрос:
- Как, за что и почему семья Афоновых была переселена из Тосно на Крайний Север?
Отец отвечал уклончиво и неохотно, вызывая в сознании Веры немало подозрений:
- Лучше тебе ничего об этом не знать.
- Почему «лучше»? – возмущалась Вера: - Я хочу знать! Хочу! Это не только твое, но и мое прошлое! – наступала она на него.
- Лучше и все! – жестко отбивался он от ее атаки.
- Лучше тебе?! Тебе лучше? Да?! – расходуя последний порох, отступала она: - Ну, и носись со своими тайнами… Носись… Носись… а я как-нибудь и сама справлюсь! – скорее для себя, чем для него произносила она тихо в полголоса свои заклинания.
Но справиться самой с тем, что составляло тайну огромной страны, изнанку советской действительности оказалось делом сложным и, по большому счету, практически невозможным. Все, кого она знала, кто бы мог поделиться с ней своими секретами, молчали, будто набрали в рот воды.
«Неужели правда жизни – реальной жизни, а не парадной, была настолько ужасной и страшной, - рассуждала Вера, оправдывая и своего отца, и всех тех немногих знакомых, которые, как и он, знали, что для нее «лучше», - что выносить эту правду, как сор из избы, нельзя. Неужели человек обычный, как я и подобные мне, - рассуждала Вера, - не способны эту правду принять? И не по этой ли причине сегодня многие официальные документы, справки, списки, отчеты и постановления, - вдруг осенило однажды Веру, - выходят в публичное пространство с частично заполненными графами или с лаконичной надписью «архивы уничтожены». 
Но все эти раздумья, догадки и прозрения не останавливали ее, не отвлекали от темы поиска, а, напротив, возбуждали в ней еще больший интерес к тому времени, о котором никому не хотелось вспоминать. И Вера старалась, думала, соотносила даты, события, географические названия и постепенно, пусть не совсем точная, но общая картина тех далеких дней начала складываться, формируя ясное представление не столько о частной, сколько об очень большой всечеловеческой трагедии, которая потрясла судьбы не только членов ее семьи, но и многих миллионов неповинных людей.

 ***

Первое, что легче всего удалось Вере установить, так это то, что до 1942 года семья Афоновых проживала в городе Тосно Ленинградской области. По крайней мере в этих сведениях не приходилось сомневаться, так как именно город Тосно в метриках отца был назван местом его рождения.  А, следовательно, и мать его Евдокия Семеновна, и отец Василий Степанович имели к Тосно прямое отношение.
Что касается самого этого местечка, то когда-то оно было селом, которое, раскинув жилые домишки по берегам тесной и узкой речушки, присвоило себе не только все прилежащие к ней территории, но и название. Древнерусское слово «тосно» значит - «тесно» или «узко». В царствование Петра Первого на одном из берегов этой речки располагалась Тосненская ямская слобода.
Но настоящая история этого незначительного и тихого селения или слободы, как его еще называли, началась много позже - со вступления в строй Николаевской железной дороги, соединившей две столицы – старую Москву и молодой Петербург. По этой причине ямской промысел был за ненадобностью ликвидирован, и слобода превратилась в маленькую станцию Тосно. Как сообщают о том историки, постепенно со временем эти места преобразились и по обе стороны дороги выросли, как грибы после дождя, дачные поселки и усадьбы, связанные с именами выдающихся писателей, художников, поэтов, музыкантов и родовые имения видных государственных деятелей.
Следы тех времен на территории Тосненского района сохранились в поселке Лисино. Именно там находится гибнущий ныне охотничий дворец заядлого и страстного охотника - императора Александра II.  Но сегодня от него остался только дворец, а ранее для создания грандиозного охотничьего комплекса, в ансамбль которого входило 23 объекта, включая каменный дом, егерское училище, лазарет, кузницу и много иных построек различного назначения, был приглашен талантливый русский архитектор, профессор архитектуры Императорской Академии художеств Николай Леонтьевич Бенуа.
Однако в 1917 году, покончив с праздностью и ленью имперской интеллигенции, советская власть, переименовав станцию Тосно в село и открыв на его территории Тосненский сельсовет, превратила его к 1930 году в административный центр Тосненского района Ленинградской области. 
К этому году Тосненский район считался хоть и неравномерно заселенным, но крупным сельскохозяйственным объектом, в котором из почти 12 тысяч сельских хозяйств коллективизировано было только 6%.
Имелись на территории Тосно и промышленные предприятия, занятые производством гончарно-керамической продукции, строительного кирпича, бумаги, облицовочной плитки, стекла и пиломатериалов. Немало работников трудилось на объектах мелкого кустарного производства.
Но в целом и общем Тосненский район, как и большинство районов Ленинградской области, в 1930 году относился к объектам сельскохозяйственного назначения, который переживал огромные трудности. Но оно и понятно! Страна, остро нуждаясь в тяжелых и редких цветных металлах, переходила от сельскохозяйственного производства к промышленному за счет крестьянства, возлагая на него все трудности переходного периода.

              ***

Что касается трагической судьбы крестьянства, то обойти ее стороной Вера не могла, как минимум, по двум обстоятельствам. Во-первых, колонизация Кольского полуострова проходила в тесной связи с Ленинградской областью, которая была самым крупным на северо-западе страны поставщиком «кулаков» на строящиеся объекты Севера, а во-вторых мама Веры было родом из деревни и крестьянский вопрос ее касался напрямую.
При этом, когда заходит речь о Ленинградской области самых жестких и репрессивных лет, 1930 – 1937 годов, надо иметь в виду, что в ее состав входило 95 районов, Мурманский округ, 2600 сельсоветов, 39 городов и шесть самостоятельных административно-хозяйственных субъектов – Ленинград, Кронштадт, Псков, Новгород, Боровичи и Череповец.
Поэтому Вера невольно задумывалась о том, мог ли ее дед с отцовской стороны Афонов Василий Степанович быть «кулаком». И тут же себя одергивала:
- Конечно, не мог.
Из крайне скупых и обрывочных сведений, которые ей удалось по случаю вытянуть из Евдокии Семеновны, она знала, что семья Афоновых была не такой уж и маленькой и к началу 1930 года у супругов Афоновых Василия Степановича и его жены Евдокии Семеновны уже имелось двое сыновей. Затем, двумя годами позже, у пары появился еще один ребенок - мальчик, названный Алексеем, а вслед за ним с разницей то ли в три, то ли в четыре года родилась девочка по имени Серафима.
«А это, – вдумчиво рассуждала Вера, - самый верный признак того, что кулацкий террор не имел к Афоновым отношения. А то разве родилось бы в семье еще двое малышей… – вопрошала она саму себя и тут же добавляла: - с пропиской не где-нибудь в Северном Калотте, а в городе Тосно Ленинградской области».
Однако ничего более из своей бабушки Вере выудить не удалось.
Правда, что касается Евдокии Семеновны, то для нее это было простительно. Она не всегда дружила с головой и многое из той поры просто провалилось внутрь ее памяти, будто в черную дыру. А вот Алексей Васильевич – отец Веры не оглядывался назад принципиально. Но Вера понимала и его. Как-то на одной из встреч с участниками войны, ей довелось услышать, что ужасы прошлого никуда не исчезают, что живут они в голове и что только смерть может человека от них избавить.
«Кажется, - вспоминала она, - это был генерал…высокий, седой… весь от плеча и до пояса увешанный орденами и медалями. Он еще добавил тогда, - и она по привычке вскинула указательный палец вверх - что многие на войне подобного не выдерживали…теряли рассудок… стрелялись…».
Отец, тоже временами казался Вере человеком растерянным, сосредоточенном на себе самом, но она подавляла в себе это ощущение, не позволяла ему разрастаться и потому не настаивала на его «свиданиях» с прошлым.
Искала ответы сама.

 ***

И находила, но многие из них повисали в воздухе, как, например, кулацкий вопрос. Никак она не могла взять в толк, как каким образом Ленинградская область, где крупное крестьянское земледелие не получило, да и не могло получить в силу неблагоприятных климатических условий широкого распространения, оказалась в авангарде развязанной против крепких хозяйственников войны.
А если учесть, что скудные перегноем, с низкой концентрацией питательных веществ кислые подзолистые почвы Ленинградской области не могли обеспечить выращивания на них сельскохозяйственных культур, почему крупное крестьянское землепользование и не получило на Северо-Западе страны широкого распространения, то выводов возникает еще больше. И самый непростой из них касается характера массовых репрессий, который на территории Ленинградской области был совершенно неадекватным реальному состоянию дел. Из чего следует, что раскулачивания и высылки охватили более широкие слои населения, чем те, что и в самом деле считались зажиточными.
Впрочем, не из одного только желания проникнуть в суть проблемы притягивала Веру к себе эта тяжелая для понимания историческая драма, а, скорее, как образ прошлого, как дух и атмосфера давних и грозных событий, которые так и не были должным образом предъявлены миру. И чем дальше Вера продвигалась нехоженым прежде маршрутом, тем отчетливее понимала, что в Ленинградской области борьба с «кулаками» велась по другим правилам и сводилась преимущественно к искоренению прибалтийско-финских народностей – финнов, ижоров, вепсов, эстонцев, поляков, латышей, а заодно и немцев, которые все вместе составляли высокий процент среди местного населения.
При этом надо понимать, что исторически сложившийся и широко распространенный хуторской тип хозяйства в среде этих народов, давал им весомые преимущества. Отсюда и результат – бедняцкая прослойка среди национальных меньшинств была относительно невелика, а большинство составляли крепкие хозяева-единоличники, из которых порой кто-то выбивался и в настоящие богачи. Но, по большому счету, народы эти по уровню жизни и благосостоянию выгодно отличались от бедняцких и середняцких крестьянских хозяйств Ленинградской области, число которых приближалось, практически, к ста процентам. Причем, среди середняцких хозяйств большинство составляли мелкие собственники, владеющие одной заезженной лошаденкой, да двумя десятинами земли.
Одним словом, хуторянам было за что держаться, что защищать и за что бороться. Поэтому именно они - зажиточные хуторяне и примкнувшие к ним немногие, но крепкие сельские помещики оказывали усиленное сопротивление мероприятиям Советской власти в части раскулачивания и сплошной коллективизации сельского хозяйства. Не примирила идейных противников и Вторая мировая война.
Напротив, рассчитывая на то, что у них появился шанс восстановить свою собственность и земельные угодья, бывшие землевладельцы из числа национальных меньшинств охотно и добровольно сотрудничали с нацистами. Особенно это касается густо населенных финнами и ижорами северо-западных территорий Ленинградской области, оккупированных немцами в несколько первых дней войны, которые и создали условия для захвата Ленинграда в кольцо блокады.

ОККУПАЦИЯ
1941 ГОД

Великая Отечественная война началась для семьи Афоновых, как и для многих других жителей небольшого городка Тосно, нежданно-негаданно, на рассвете... Поверить в то, что чужие сапоги топчут русскую землю было трудно. Но это случилось.
Причем, с самых первых дней нападения немцев на Советский Союз северо-западные окраины Ленинградской области стали называться в сводках прифронтовыми, а города и деревни Тосненского района оккупированными территориями. Уже в июле-августе 1941 года, уверенно продвигаясь внутрь страны, вражеские войска оккупировали не только другие районы, но и такие большие города как Выборг, Кингисепп, Новгород и Любань.
Пришлые хозяева, отменив все установленные советской властью порядки, возвратили народу право на частное индивидуальное землепользование. Но, не смотря на столь щедрый дар, особого доверия к оккупационной власти у населения не возникло. И все потому, что слишком дорого это земельное правовладение частнику обходилось. С одной стороны, оно сопровождалось усилением налоговой политики, а с другой –  дополнительным изъятием продуктов. у населения. А в деталях получалось что-то наподобие продразверстки.  Так что желающих заниматься землей находилось немного. 
Переиначивая русский мир на немецкий лад, оккупационная власть создавала взамен советских государственных органов управления – местное гражданское управление в лице бургомистров и далее по рангу - волостных старшин, старост и полицейских, полностью подчиненных немецкому коменданту. Начиная с 14-летнего возраста, все трудоспособное население оккупированных районов привлекалось к физическому труду и было занято на строительстве дорог, оборонительных и укрепительных сооружений, включая рытье траншей, рвов и устройство брустверов…
Но что это? Сотрудничество с оккупантами?
Ответа на этот вопрос нет!
Тема сотрудничества местного населения с оккупантами в гражданской сфере на оккупированных территориях в годы войны советскими историками не изучалась. Для исследователей она была закрыта и остается закрытой и сегодня. И не только потому, что эта тема стыдлива и какие-то скрытые силы пытаются утаить правду, а потому что она больна, мучительна и не имеет под собой той голой правды, которая способна отделить истинного предателя, который шел служить немцам добровольно, от выдуманного, вынужденного работать на них в силу жизненных обстоятельств.
Но между тем, согласно некоторым немецким источникам, в различных коллаборационистских службах на оккупированных территориях СССР в 1943 году было занято порядка 800 тысяч человек. И это только те, кто служил в тех или иных воинских формированиях вермахта и СС.

     ***

Тосно находилось в оккупации под немцами долгие два года. Как крупный железнодорожный узел, город представлял собой важный стратегический объект, превращенный усилиями немецкого командования в плацдарм для штурма Ленинграда. К штурму северной столицы России в августе 1942 года противник готовился основательно. По такому случаю, военной операции чрезвычайной важности по традиции было присвоено образное поэтическое название «Северное сияние», а ориентировочной датой начала штурма было названо 14 сентября 1942 года. Подготавливая грандиозный успех и высоко оценивая технические решения, заложенные в основу «линии Маннергейма», немцы немало позаботились о создании подобной многоэшелонной системы обороны, изобилующей дотами, укрепленными огневыми точками и минными полями. Что уж там говорить о самом городке Тосно, который вместе с близ прилежащими к нему селениями являлся составной частью огромного оборонительного комплекса.
Траншеи, окопы, проволочные заграждения, минные поля и другие защитные и оборонительные сооружения мастерились и устанавливались местным населением на ближних и дальних подступах к Тосно под неусыпным контролем немецких автоматчиков. Никакого снисхождения к больным или слабым оккупанты не проявляли. Трудовая повинность на всей подконтрольной немцам территории была обязательной.
Начиная с возраста 14 лет, каждый житель Тосно должен был отрабатывать на оккупантов по 14-16 часов в день. И не только на земляных работах, но и на колхозных полях, убирая хлеб или заготавливая впрок продовольствие. Что касается живности – овец, коз, домашней птицы и крупного рогатого скота, то она изымалась в порядке вещей - без жалости и снисхождения к мольбам голодающего населения. За любое непослушание и открытое сопротивление полагался расстрел.
Но это вовсе не значит, что тосненцы покорились, приняли немецкий режим и сидели, сложа руки. Восемь партизанских отрядов, созданных в первые дни войны, активно действовали на территории Тосненского района.  Все они были возглавлены лучшими кадрами красных лет новейшей истории нашей Родины - руководителями райкомов, директорами школ, управляющими крупными объектами народного хозяйства.
С целью упредить и сорвать операцию врага под названием «Северное сияние» советским командованием была разработана встречная отдельная Усть-Тосненская наступательная операция, которая представляла собой не целое, а только часть крупной полномасштабной Синявской наступательной операции.  Наступление советской 268 стрелковой дивизии на указанном направление началось 19 августа 1942 года и имело своей целью опередить наступление фашистов на Ленинград.
Внезапность удара посеяла в рядах фашистов сильную неразбериху и панику. Но основной целью этого наступательного броска советских войск на фашистский плацдарм, который был развернут на территории села Усть-Тосно, имел важное стратегическое значение в плане дальнейших оперативных действий по высвобождению Ленинграда из кольца блокады. Всего три дня длился этот бросок. Но все эти долгих три дня бойцы 55 армии, 268 стрелковой дивизии выбивали, выдавливали, вытесняли немцев из окопов, траншей и дотов… Гибли…, и наконец 22 августа полностью разрушенное, изрытое воронками и дымящееся от пожаров Усть-Тосно было у врага отвоевано, а вместе с селом взяты и удержаны шоссейный мост и немецкий плацдарм у села Ивановское.
Однако основную задачу частям 55-ой армии выполнить не удалось, и 4 сентября 1942 года артиллерийские орудия противника ударили по Ленинграду. Полностью Тосненский район был освобожден от фашистов только 30 января 1944 года в ходе боевой операции «Январский гром».
История умалчивает о том, сколько страхов пришлось местному населению пережить, сколько близких потерять и как, тем, кто не был убит, посчастливилось выжить. Да и можно ли было в те дни назвать жизнь счастьем.

НАПРАВЛЕНИЕ - СЕВЕР

После трех дней войны, наступил четвертый.
И в самый этот день недремлющие стражи НКВД приступили к оперативной работе, связанной с выявлением лиц, которые так или иначе были причастны к сотрудничеству с оккупационным режимом.  В Тосно, да и во всем Тосненском районе к этому режиму были причастны практически все трудоспособные жители окрестных сел и деревень, начиная с подростков. Это их руками немцы возводили оборонительные и укрепительные сооружения, превращая их в военные плацдармы, недоступные для искрометных атак советских войск.
Но это вовсе не значит, что все тосненцы, как один, служили немцам добровольно по убеждению, по зову сердца или из чувства мести, сводя счеты за причиненные советской властью обиды. Поэтому карательные органы НКВД прежде всего находили и вылавливали тех, кто отличился своими подвигами в административно-карательных органах германских властей, кто в качестве пособников нацистов добровольно сотрудничал с оккупантами и тех, кто, перейдя на сторону врага и вступив в ряды Вермахта или СС, воевал против своих соотечественников.
Наказания за подобные преступления предусматривались соответствующие: либо расстрел, либо каторжные работы в исправительно-трудовых лагерях ГУЛАГа, расположенных в отдаленных и необжитых северных областях страны - Воркуте, Норильске, Магадане или Крайнем Севере. Вместе со своими отцами и мужьями выселялись и отправлялись на спецпоселения ГУЛАГа и члены семей данной категории осужденных.
Все остальные, кто работал на немцев в принудительном порядке и представлял собой категорию «заподозренных» в сотрудничестве с немцами, выселяли в отдаленные северные районы на поселение с отбытием трудовой повинности на ударных стройках страны. Так многие жители села Тосно, оказавшиеся по причинам военного времени без крыши над головой, без имущества и средств к существованию, были включены в списки «заподозренных» и, как спецпоселенцы, вывезены с территории Усть-Тосненского военного плацдарма на Кольский полуостров. По времени это как раз совпадало с возвращением из эвакуации в город Мончегорск на место своей постоянной прописки медноникелевого комбината «Североникель».

 ***

Покидало родные места вместе со всеми переселенцами и семейство Афоновых. И Вера знала об этом наверняка. Неясным в этой части событий для Веры оставался только один вопрос – кто уезжал? Вся семья в полном составе или на тот момент троих уже не доставало.  И ведь для такого вопроса имелось немало оснований.
Немало…
Потому что они могли погибнуть за последние три дня в перестрелке, могли еще прежде умереть от брюшного тифа – от страшной инфекции, которого разразилась в Тосно в летние месяцы 1942 года, а могли по каким-то иным причинам заболеть в дороге и быть оставленными где-нибудь в безлюдных местах прямо возле железнодорожного полотна.
Но и это еще не все, потому что в теории вариантов существовало намного больше. Ведь они могли умереть и порознь, кто-то один в траншее с лопатой в руках от немецкой пули, кто-то, партизаня в лесах, или самым естественным образом дома в постели от разрыва сердца.
Как бы там ни было, а до Мончегорска доехали только трое Евдокия Семеновна, Алексей и Серафима.
И ехать им пришлось долго.
А все потому, что Карелия еще с лета 1941 года, оккупированная финскими фашистами, рассекала Мурманскую (Кировскую) железную дорогу на два участка. Один из которых Петрозаводск-Кандалакша для сообщения Севера с большой землей был недоступен. Второй участок или, скорее, короткий перегон Кандалакша-Мурманск хоть и оставался подконтрольным советской стороне, но был так перегружен транспортными перевозками для нужд армии и флота, что преимущественное право прохода по перегону предоставлялось исключительно товарным составам военного назначения.
Но и на этом проблемы бесперебойного транспортного сообщения материка с полуостровом не заканчивались, потому что до Кандалакши приходилось добираться в объезд Карелии по безопасным тыловым дорогам.
И поэтому хоть дорога и называлась «дорогой жизни», но далеко не все переселенцы смогли преодолеть этот долгий и изнуряющий тело и душу путь.

  ***

Для Афоновых и всех тех, кто получил возможность покинуть опасную для жизни зону Усть-Тосненского плацдарма, занятого частями 55–ой армии и удерживаемого под контролем с целью развертывания операции по прорыву блокады Ленинграда, «дорога жизни» началась со станции Тосно.
Быстро и кучно наполнив товарные вагоны людьми, человек в военной форме махнул кому-то рукой и через пару минут паровоз, выпустив из себя клубы пара, сначала медленно потащил состав вдоль платформы, а потом, набирая скорость, уверенно и со знанием дела покатился по наезженной тыловой дорожке, мотаясь из стороны в сторону, на восток. Путь его лежал в морской порт города Архангельска. Архангельский порт был единственным транспортным узлом, обеспечивающим прямое водное сообщение всех периферийных точек связи с Кольской землей. Нагрузка на его транспортные возможности была огромная. Товарные вагоны с военной техникой, продовольствием, со строительными материалами, оборудованием, с гужевым транспортом, с живностью и с людьми скучивались на территории порта в ожидании погрузки на грузовые платформы барж.
Сортировались вагоны согласно географии локаций и затем по рельсовому настилу загонялись на морские транспортные перевозчики – огромные и неповоротливые, как морские черепахи, баржи.  Они-то и тянули по Белому морю навьюченный на них под самую завязку груз до другого морского порта. В порту города Кандалакша баржи освобождались от груза и возвращались за следующей партией.
Но было бы большой ошибкой думать, что Кандалакша представляла собой для всех бесприютных и обездоленных некую надежную пристань, тихую гавань, где наконец-то можно было остановиться и передохнуть. Увы! Интенсивные удары с воздуха по железнодорожному узлу особой важности, где как правило образовывались большие скопления подвижного состава, наносились порой до 15 раз в сутки. Но и сам город не был фашистам безразличен и в первую очередь тем, что уже в 1939 году в нем началось строительство самого северного завода по производству алюминия, которой планировалось запустить в строй в ноябре 1941 года. Однако с началом военных действий завод – его технологическая начинка была эвакуирована в надежные тылы, а строительный корпус передан под охрану 14 армии.
И в этом смысле, Кандалакша в годы Великой Отечественной войны была живым сердцем Кольского полуострова. Поэтому и защищали ее не только истребительные батальоны и летчики истребительной авиации, но и полки народного ополчения вместе с гражданским населением. Так для постройки оборонительных линий, рытья окопов, землянок, устройства проволочных заграждений на подмогу местным добровольцам приезжали жители из соседних областей – Мурманской, Архангельской и Вологодской.

 
***

Однако трудности и опасности, поджидающие переселенцев как со стороны моря, так и с воздуха на этом не заканчивались. Железная дорога Кандалакша-Мурманск, которая хоть и проходила по советской территории, но всего лишь в 75 километрах от вражеского аэродрома или, примерно, в десяти минутах летного времени, представляла собой для немецких ассов что-то вроде охотничьих угодий. Стремительно взмывая на своих крылатых машинах ввысь, они с лету атаковали любую движущуюся цель.
А у каждой движущейся цели на этом сравнительно небольшом участке пути длиной в 297 километров имелись уязвимые места. Во-первых, участок обслуживался электрической тягой, а значило, что в случае повреждения контактной сети во время обстрела или бомбежки с воздуха движущаяся цель превращалась в отличную мишень. И хоть железнодорожники Мурманской магистрали отказались от перегона локомотивов на ремонт за пределы дороги и производили ремонт поврежденных подстанций и линий электропередач силами и средствами восстановительных подразделений, основной проблемы это не решало.
И второе, с апреля 1943 года немцы стали использовать свой новый военный продукт - авиабомбы замедленного действия. Когда такой «гостинец» с неба рванет, предсказать никто не брался. Однако по этой причине перегон приходилось закрывать, поезда останавливать, а минерам отправляться на поиски упавших снарядов. Но прошло немного времени и команды прикрытия, раскрыв «секреты» финских и немецких взрывателей, ликвидировали «гостинцы» без остановки поездов.
Естественно, что потери среди людей, измученных долгой дорогой, болезнями, отчаянием и страхами, были немалыми. При этом хоронили умерших просто и наскоро, без каких-либо приличествующих в подобных обстоятельствах церемоний. И хорошо если время плановой или внезапной, вызванной какими-либо техническими причинами остановки состава, позволяло придать их земле, но в большинстве случаев окоченевшие тела просто оставляли у железнодорожного полотна неоплаканными и безымянными. 

ПОСЕЛОК МАЛАЯ СОПЧА

Интенсивное освоение Заполярья началось, как известно, с уникальной находки академиком А.Е. Ферсманом образцов руд цветных металлов. Находка до такой степени вдохновила государственных деятелей того времени, что преобразование Кольской земли началось не просто со строительства промышленных комбинатов в районе апатитовых и медно-никелевых разработок, а одновременно с сопутствующими каждой большой стройке гидротехническими объектами - Нивской, Серебрянской и Нижнетуломской гидроэлектростанций. Во всех районах строительства крупных индустриальных гигантов возводились современные города – Апатиты, Хибиногорск, Мончегорск, Киров, Полярный, Мурманск и другие.
Семья Афоновых, в числе других, эвакуированных из Тосно, была определена на поселение в рабочий поселок Малая Сопча, расположенный у подножия горы Сопчуайвенч. Поселок, основанный спецпереселенцами довоенного периода колонизации Севера, к 1943 году имел вид вполне обжитого населенного пункта. Помимо поднадзорных по линии НКВД рабочих, в нем проживали горняки и обогатители комбината «Североникель». Более того в поселке имелась школа фабрично-заводского обучения и ремесленное училище.
Располагался поселок Малая Сопча на берегу самого большого и самого живописного озера Мурманской области – Имандра. По площади оно хоть и уступало таким известным среди озер России гигантам как Байкал, Ладога или Онега, но в списке лидеров стояло и до сих пор стоит не на последнем, а на четырнадцатом месте. Берега этого древнего озера в далеком прошлом были сложены ледниками и потому в новом времени выглядели сильно извилистыми и изрезанными. Название озеру дали коренные жители этих мест – саамы.
Все бараки в поселке, похожие друг на друга, как близнецы-братья, стояли к центральной дороге торцом и смотрели своими окнами, будто солдаты в строю, в спину друг друга. Зато обратная их сторона, обдуваемая холодными северными ветрами – зимой морозными и снежными, а летом – студеными и сырыми, оставалась слепой. Такая конструкция строений предусматривалась авторами проектов намеренно, для того чтобы оконные и дверные проемы не ослабляли защитных свойств утеплителя. В местных условиях таким утеплителем являлся мох, который сверху покрывался толем.

               ***

Однако в долгие северные зимы толку от такого утеплителя в наскоро сколоченных бараках было немного. И спасали народ от холода только печки, которые почти круглосуточно дымили своими трубами, как пароходы в пустынном океане белого снега. Причем топились печки не дровами, а сухим торфом, который здесь же в болотах Монче-тундры и добывался. И если бы не торф, который в прямом смысле слова и не горит вовсе, а только топится и плавится без пламени, только шаит жаром, то некому было бы комбинаты на Севере строить.
Настоящих, теплых домов из бруса строилось в поселках немного и в них, как правило, размещались объекты социального значения – изба читальня, баня, комендатура, клуб, магазин и жилые дома для начальства
Не далеко от рабочего поселка Малая Сопча, который и по числу проживаемых в нем жителей, был небольшим, находился поселок НКВД, называемый Тростниками. Это был не только самый большой населенный пункт, где имелась начальная, сложенная из кирпича школа в несколько этажей, но и застроенное добротными деревянными и каменными домами поселение.
Заселялись поселки тоже не хаотично, ни как придется, а с учетом профессиональной специфики поселенцев. Так, например, лесозаготовители жили в одном поселке, смолокуры – в другом, рыболовы – в третьем, сезонные рабочие – в четвертом и так далее. Но особой славой среди поселенцев пользовался небольшой и уютный островок в заливе, где помимо кварцитного карьера, размещался вдали от мирской суеты дом для душевнобольных.
А душа, на долю которой выпало испытаний сверх всякой меры, болела у многих. Но одни с этим недугом худо-бедно сами справлялись, другие лечили душу спиртом, а третьи медленно сходили с ума.

РИЖ-ГУБА

И сам залив, и остров, и неприметный поселок на острове, основанный еще в 1937 году на базе рудника по добыче кварцита, необходимого для промышленного производства никеля, назывались Риж-губой.
В этом тихом и отдаленном от материковой земли Кольского полуострова местечке, куда без плавсредств и не доберешься, находилась больница для душевнобольных поселенцев. Однако «больницей» никто это строение не называл, во-первых, потому что лечить психически больных людей в то время не умели, не знали, как и чем, а все потому, что единомыслия в среде практикующих врачей по поводу возникновения и течения подобного заболевания долгое время не складывалось, а во-вторых, разве в стране строителей коммунизма могли появиться больные страдающие душевным недугом.
По этим причинам лечебницы для душевнобольных были известны под более благовидным названием, например, «Дом престарелых и инвалидов».
Так еще в 1930 году специальным декретом правительства было запрещено использование психологических тестов, измеряющих интеллект отдельных субъектов, что служило официальным выражением общего отрицательного подхода к психологии. Любое игнорирование данного запрета рассматривалось как попытка дискредитации интеллектуальных способностей трудящегося народа и крестьянства. Существование такой науки, как психология, практически отсутствовало.
Советская психиатрия, изучающая организм человека исключительно с теоретических позиций, долгое время акцентировала свое внимание, в части развития психозов, только на генетических факторах. Но как она могла это делать, если институт медицинской генетики в стране был закрыт в 1937 году. Впрочем, и этому весьма отдаленному от существа проблемы акценту пришел конец, когда в 1948 году Академия сельскохозяйственных наук объявила генетику псевдонаукой.
Из этого самого толка, собственно, и произросла тенденция не только скрывать проблемы в сфере психического здоровья, но и создавать видимость отсутствия психиатрических и психологических проблем в обществе. Возможно, что объективной причиной возникновения подобной ситуации в медицинской науке стала оценка, данная советским психиатром, физиологом и невропатологом В.М. Бехтеревым вождю народов – И.В. Сталину, которого он охарактеризовал, как личность параноидную. Подобная смелость стоила академику дорого. И никакие звания, научные труды всемирная слава, награды и заслуги перед отечеством не уберегли его от гнева повелителя. Согласно расхожей версии В.М. Бехтерев был в скором времени отравлен. 
Однако защищаться от проблемы подобными средствами у научного мира не очень получалось. Большую роль в более глубоком и в более взвешенном подходе к изучению душевных состояний человека сыграла война. Опыт военного времени со всей очевидностью доказал, что значительная часть психических расстройств связана с соматогенными состояниями, к которым относятся психологические травмы, хронический стресс, хроническая усталость, отсутствие полноценного отдыха, плохое питание, страх и прочие подобные воздействия.
Но это был опыт войны. Опыт, в котором реактивные состояния в виде различных форм неврозов от неврастении до истерии оправдывался высокими материями – подлинным патриотизмом и долгом перед Родиной. Опыт, который поддавался учету. 
Но был и другой опыт. Опыт, трагическая глубина которого, не имела оправдания и не полежала учету.
 
НОВАЯ ЗЕМЛЯ

Север 1943 года разительно отличался от Севера тридцатых годов. Он уже не был той режимной территорией, контроль над которой осуществлялся красными комиссарами и чекистами. В военное время призванные в ряды советской красной армии и те, и другие нашли своим способностям не менее достойное применение в штабах и канцеляриях всех фронтов. Только теперь они боролись не с «кулаками» и «контрой», а трусами, бегунами и пособниками врага, отправляя их в штрафные батальоны. И это был не самый худший вариант, потому что у осужденного по законам сурового военного времени оставался последний шанс на жизнь. Расстреливались только самые отъявленные, уличенные в добровольном сотрудничестве с фашистами идейные враги советской власти. Однако, исходя из опыта «сплошной коллективизации» тридцатых годов естественно было бы предположить, что и на этот раз рубили лес, не обращая внимания на щепки.
Не вернулись особисты на Север и после войны, переложив ответственность за контроль и сохранность объектов мирного характера строительства сначала на военных, а те после Победы 1945 года, спустя какое-то время, передали свою ответственность гражданским властям. Так что в прифронтовом тылу Севера с самого начала войны установилась военная дисциплина, а за соблюдением правопорядка в среде гражданского населения присматривали сотрудники военных комендатур.
Впрочем, гражданского населения вплоть до окончания войны на Кольской земле наблюдалось немного. Так только в одном поселке Малая Сопча, где до войны проживало 298 спецпереселенцев, в конце 1941 года насчитывалось в два раза меньше. А это значит, что в поселке имелось немало пустующих бараков и расселение первого эшелона «ленинградцев», которые в условиях оккупационного режима прожили бок о бок с фрицами около полутора лет, лишившись тем самым доверия советской власти, прошло без особых проволочек.
В одном из таких бараков нашлась просторная комната и для семьи Афоновых. При этом жилищная норма, которая была введена в оборот в 1932 году – 2 квадратных метра на человека, с течением времени, отмерев сама собой, выдвинула на передний план в части распределения жилья такие общечеловеческие факторы, как состав семьи, профессия кормильца, наличие детей, их возраст и так далее по анкете. 
Впрочем, как серьезная рабочая сила никто из троих Афоновых для новой власти особого интереса не представлял. Алексей, которому в 1943 году исполнилось одиннадцать лет, и младшая Серафима пока еще для всех оставались детьми и до трудового рабочего класса явно не дотягивали. Что же касалось Евдокии Семеновны, то тут и доктора было не надо для того, чтобы понять, что никакая она не работница, а сломленный тяжелыми жизненными испытаниями человек. Но поскольку возраст ее позволял, а детей ей все равно надо было растить, то руководство поселка определило ее на конюшню в должности то ли конюха, то ли сторожа, но все едино - за лошадьми ухаживать. 
- Корову доила? - закрывая персональное дело переселенки Афоновой Евдокии Семеновны и не нуждаясь с ее стороны в реакции, сам и ответил за нее комендант: - Значит, и с лошадьми справишься. Справишься? – повысил он голос.
Но вместо ответа Евдокия только слегка качнула головой.
- Что до детей, - перешел комендант ко второй части беседы, - сделаем так…старший пойдет в фабрично-заводскую школу профессию получать, а младшая - в начальную, учиться…
На том и остановились.

             ***

Конный или гужевый транспорт находился на великих стройках страны в большом почете и по значимости уступал только автомобильным большегрузным машинам. Естественно, что использование животных в качестве грузовой тягловой силы в той или иной местности было обусловлено естественными историческими и климатическими условиями. Что касается Севера, заполярной тундры, территории вечной мерзлоты и «ледяного ужаса», то единственным видом транспорта для местных жителей – саамов служили олени и реже собаки, которые, однако, в качестве перевозчиков тяжелых грузов были совершенно не пригодны.
Поэтому в условиях Севера основным гужевым транспортом при перевозках грузов местного внутрихозяйственного значения служили кони. Но и от них было бы мало толку, если бы ни тяжелая механизированная техника. Зимой - снежные заносы, весной и осенью – вязкая грязь по колено – это как раз работа для них – для тракторов и бульдозером. И только после них – тяжеловесов включались в хозяйственные перевозки по расчищенному дорожному полотну понурые четвероногие тягачи мощностью в одну лошадиную силу – гужевые кони.   
По этому поводу Совнарком СССР совместно с ЦК ВКП(б) в Постановлении от 12 мая 1943 года относительно мер по увеличению поголовья лошадей отмечали, что коневодство, «несмотря на высокий рост механизации сельского хозяйства, играет и будет играть в народном хозяйстве и обороне страны огромную роль».
И оно так и было!
Перевозка мелкогабаритных грузов, зерна, продуктов, промышленных товаров из централизованных торговых пунктов на периферию, заготовка дров, доставка почтовых отправлений, работа в совхозах, на предприятиях местной промышленности и в подсобных хозяйствах, созданных на базе комбината «Североникель», осуществлялась гужевым транспортом.
Люди не только строили цеха, дороги, города, но они еще и жили, ели, спали, растили детей, думали о будущем. Именно по этим причинам в поселке Приозерном в 30-40 годы были выстроены теплицы и птичники. В другом поселке – Верхний Нюд в 1937 году был создан совхоз Продснаба с посевной площадью 140 гектаров. На территории этого хозяйства располагались не только коровники и птичники, но и конюшни. Более того, на совхозных полях высаживались и выращивались некоторые не особо требовательные к теплу и плодородию почв культуры - кормовая капуста, картофель и растения семейства бобовых. Оба этих приусадебные хозяйства снабжали население молоком, мясом и птицей.
Правда, вместе с эвакуацией комбината «Североникель» в 1941 году была приостановлена деятельность и всех подсобных хозяйств совхоза Продснаб. Но в 1942 году вскоре после возвращения комбината в родные стены и введения производственных мощностей в полный производственный цикл, совхоз был восстановлен. А с прибытием первой партии переселенцев в 1943 году постепенно восстановил свою торговую сеть и сеть общественного питания.

ИЗ ДЕТСТВА ВЕРЫ

Все, что Вера помнила из детства, представляло собой отдельные разрозненные во времени эпизоды, которые хоть и являлись составными частями одной повести, но не выстраивались в общую последовательную канву. Одним из таких ярких моментов в ее жизни, не по числу раз, а по пережитым душой впечатлениям как раз и были недолгие ее побывки на конюшне у бабушки.
Недолгие, потому что нянькой для своей единственной внучки Верочки Евдокия Семеновна никогда в полном смысле этого слова не была. Просто не хватало ей на такое серьезное и ответственное задание душевных сил. Всегда молчаливая и замкнутая, будто потайная дверь на ключ, она замечала окружающий ее внешний мир только в той степени, в какой он умещался в замочную скважину. Но даже и той малостью нежности и доброты, которые еще теплились в темных закоулках ее души, она любила свою внучку, хоть и не умела это в должной степени проявить. 
Впрочем, Верочке это было и ненужно, она видела, чувствовала, детским сердцем понимала, что она дорога своей бабушке, что любима ею, любима нежно, со всей добротой души и это понимание освобождало их обеих от бурных проявлений чувств.
Но нежности этой Евдокии Семеновне хватало не на долго. Душа ее быстро утомлялась и, отгораживаясь от непосильной тяжести реального мира, замыкалась в себе. В такие моменты Верочка была уверена, что ее грустная и несчастная бабушка Евдокия просто уснула. Устала и уснула… вот так освещенная тусклым светом настольной лампы, с открытыми глазами, опершись локтями на раскрытую перед собой конторскую книгу.  Не удивляло ее – маленького ребенка и то, что бабушка спит не по правилам, ни лежа дома в своей кроватке, прижавшись теплой щекой к мягкой подушке, а сидя на жестком табурете, уткнувшись сухим подбородком в острые костяшки скрещенных в узел пальцев рук. И тогда, полная к ней неизъяснимой любви и жалости, она осторожно брала ее за руку и, слегка потянув на себя, просила:
- Не спи, баба, не надо, - будто к маленькому ребенку обращалась к ней Верочка, - пойдем… пойдем покормим лошадок.
Потерянная, будто после глубокого обморока, с чувством невольной вины перед ребенком, стыдясь, с извинительными интонациями в голосе она охотно соглашалась:
- Конечно, конечно, моя маленькая, сейчас покормим, - и замечая тревогу в глазах девочки, более твердым голосом добавляла: - Все хорошо. Все хорошо.
Но и это, и каждое подобное пробуждение давались Евдокии Семеновне нелегко и требовали какого-то времени, настроя, для того чтобы вспомнить на чем она остановилась до «сна», до того момента, когда унылое однообразие текущих дней заслоняли иные видения. Видения, в которых она растворялась не только в прошлом, родном и знакомом ей до боли, до слез, но и в других временах, в других мирах, где она была счастлива. Признаться, ей совсем не хотелось пробуждаться от «сна». Если бы она могла выбирать…Но разве она могла?  Охваченная сложным чувством вины и раскаяния, Евдокия всякий раз заставляла себя «проснуться», но не затем, чтобы вернуться и остаться насовсем, нет, она возвращалась на зов. Вот как сейчас в эту минуту вернулась затем, чтобы помочь маленькой девочке покормить лошадей.
 
                ***

Евдокия Семеновна еще раз взглянула на внучку, потом легко оторвалась от табурета и, будто только от Верочки одной все и зависело, спросила:
- Ну, что готова?
А Вера, радуясь тому, что ее бабуля проснулась и что долгожданный час обхода наступил, согласно кивнула головой:
- Готова…давно…
Именно это время, когда бабушка включала верхний свет и начинала греметь пустыми ведрами, извлекая одно из другого, а затем, выставив их в ряд, брала в руки мешок и начинала мелкой струйкой ссыпать в них зерно, Верочка и называла двумя словами – «кормить лошадей». И кони тоже узнавали это время по звукам. Едва почуяв где-то вокруг себя движение и суету, они в своих стойлах начинали нетерпеливо переступать ногами, подергивать настороженно ушами и, забавно напрягая ноздри, улавливать ими знакомые запахи.
И Верочке нравилось за ними наблюдать.
Нравилось, следуя по пятам за своей странной бабушкой, подходить вровень с ней к открытой, доступной для обозрения клети, отгороженной от общего вытянутого вдоль всей конюшни прохода, одной только массивной, вставленной в металлические скрепы, оглоблей. Верочка любила лошадей. В них ей нравилось все. Но особенно большие с глубоким фиолетовым отливом умные глаза, которые поражали ее своей человечностью.
Как часто ей хотелось подойти к какой-нибудь из многих своих любимец поближе, дотянуться своей рукой до ее теплой лошадиной морды, ласково погладить ладошкой ее прямой бархатистый нос с глубокими ноздрями, шепнуть на ухо доброе слово. Но маленькой девочке много ли ей было дозволено? Единственное, что – это протянуть на открытой ладони маленький кусочек сахара самой смирной, по мнению Евдокии Семеновны, лошади. И хоть передние ноги всех без исключения бабушкиных подопечных были спутаны, она все равно не доверяла ни одной из них вполне.
- Хоть кони и умная скотина, - произносила она ровно, без нравоучения и строгости, предупреждая всякий раз очередную попытку внучки дотянуться до какой-нибудь одной из мягких и гладких конских морд, - но норовистая. Взбрыкнет и тогда добра от нее не жди.
И Верочка никогда и ничего не делала такого, что могло бы огорчить Евдокию Семеновну.
Она была рада, что ее бабушка видит в ней не только ребенка, но и еще и человека, с которым можно говорить на равных. И Вера, часто путаясь у нее под ногами и сбивая с толку нелепыми вопросами, всегда знала, всегда была уверена, что никогда не будет отослана своей чудной бабулей прочь, не будет отстранена от ее сердца как помеха и что так будет всегда.
Случалось, что полная ярких впечатлений, глубокой внутренней теплоты и вместе с тем усталости Вера уединялась в одном из пустующих стойл, где имелись уютные и добротно сколоченные ясли, полные до краев сухим душистым сеном. Ловко на руках подтянувшись и перекинув одну ногу через отгородку внутрь, она с чувством полного удовлетворения падала на спину и, чувствуя, как ее тело медленно погружается в мягкую глубину, засыпала.  Снились ли ей какие-нибудь сны?
Нет, об этом она не помнила…
Да, и зачем?

АФОНОВЫ

Новая жизнь Афоновых на краю света начиналась трудно. И даже, несмотря на то, что все бытовые вопросы, которые касались хозяйственной жизни семьи Афоновых худо или бедно, но решились, настоящей домашней атмосферы в семье не было. Впрочем, по-настоящему не было и самого дома, как это было принято прежде. Дома, где все было свое и общее. Нынче, и это понимал каждый, у них не было ничего своего. Все от ложки на столе и до крыши над головой было казенное.
«Да и сами мы разве не казенные люди? – нередко, повзрослев сразу на несколько лет вперед, задумывался Алексей о своем настоящем месте на земле: - Казенные! Все как один! – и в подтверждение своих мыслей, добавлял: - Потому что ничто в нашей жизни, как, впрочем, и сама жизнь, от нас самих не зависит».   
Правда, на первых порах Алексею казалось, что подобное ощущение безысходности со временем пройдет, рассеется и выветрится из души без следа, как только болезненное состояние матери, которое он связывал со всем разом выпавшими на их долю испытаниями, мало-помалу выправится.
«Она окрепнет, - убеждал он не только самого себя, но и сестру, -  и мы снова станем одной семьей».
Но каждый новый срок, который он для ее выздоровления устанавливал, заканчивался, а состояние ее духа не изменялось. Но внешне, со стороны все выглядело не так уж и плохо. Да, многие замечали, что Евдокия Семеновна немножко не в себе… то на зов не откликается, то нить разговора теряет, а то задумается о чем-то, да так глубоко, будто и не живая вовсе… Но с кем подобного не бывает? К тому же случалось, что каким-то непостижимым образом сознание Евдокии Семеновны вдруг прояснялось, и она, не помня себя другой, непостижимым образом преображалась и, окунаясь в домашние хлопоты, наполняла холодную пустоту казенного быта материнским теплом и уютом.
- Вот видишь, вот видишь, - вплотную прижимаясь сухими губами к уху брата, выдыхала Серафима в самую его глубину свой взволнованный шепот, - я же говорила тебе, говорила…мама очнулась… видишь…очнулась… я знаю, теперь она поправится.
Но такие светлые прозрения наступали в состоянии Евдокии Семеновны не часто и длились коротко. И постепенно вера Серафимы в чудесное исцеление матери истощилась, иссякла как священный родник, но сменилась не добротой и состраданием к ней, а глубокой обидой, гневом и болью за то, что она не боролась, за то, что позволила себе сдаться и не вернулась к ним, хотя и могла. А в том, что мать, если бы любила их больше, могла бы и вернуться, Серафима не сомневалась.
Так за текущими тревогами и печалями каждый из них естественным образом повзрослел. Однако главенство в семье перешло не по мужской линии к старшему брату Алексею, а по женской - к сестре Серафиме. Шаг за шагом раздвигала эта маленькая хозяйка пределы семейного домостроя, перенимая у неспособной к ведению домашнего хозяйства матери право старшинства, а у старшего брата – право лидерства.


  ***

Впрочем, совершить подобный переворот для Серафимы оказалось делом не сложным. Что касается Евдокии Семеновны, у которой живой интерес к жизни и детям, пробуждался стихийно и на короткое время, то она более походила на редкую гостью в семье, чем на хозяйку дома. Но даже и в такие редкие периоды своего осмысленного существования она, будто после долгого отсутствия или сна, видела мир вокруг себя искаженным и принимала его таким, каков он есть, не подвергая критике.
- Не шаркай, старуха что ли? – гневалась на нее всякий раз Серафима.
- И то верно, - охотно соглашалась с ней мать и вместо того, чтобы пресечь грубость с удивлением замечала: - Совсем ты у меня большая стала, настоящая хозяюшка.
- А то как же? – не лезла Серафима в карман за словом: - Кому же еще здесь хозяйствовать, как ни мне? Что ты, что Лешка – одного поля ягоды, никакого толку от вас нет.
-Разве Алексей тебе не помогает? - не обращая внимания на открытый вызов дочери, вступалась Евдокия Семеновна за сына.
-Да какие вы с ним помощники? – заводилась та в ответ, озлобляясь все больше и больше: - Кабы не я, здесь бы, - и она обводила комнату взглядом, - от грязи и ступить было бы некуда!
- Выходит, что мы и в самом деле не помощники, - соглашалась с ней и в этом Евдокия: - Но чем же тогда Алексей занимается? – переключилась она в свой черед на другую тему.
- Чем? Чем? Ерундой! Чем же еще? – чуть ли ни в крик заявляла Сима: - Пиликает день-деньской на баяне. Всю душу вытянул. Гаммы он, видите ли, изучает?! Маэстро!
- А ты чем? – втягиваясь в разговор с дочерью, не отступала Евдокия Семеновна.
Но от этого допроса Серафиму прямо трясло. Не могла она никак взять в толк, как это можно ничего не помнить из предыдущего времени.
«Чем Леша занимается? Чем Сима занимается? – злилась она: - Мать ты или кто? Ну, сделай усилие, присмотрись к своим детям…ведь вместе все в одной комнате живем…»
Но вслух бросаться в родительницу обидными словами остерегалась – Алексей не позволял.
- В школу хожу, - только и буркала в ответ, - уроки учу… полы мету, посуду мою, за вами ненормальными присматриваю… – и, окончательно выходя из себя, убегала из дома.
Так и жили. Все было одинаково нехорошо…и трудно…
Мать не в себе – и все друг другу чужие.
А когда в себе – чужие вдвойне, потому как понимаешь, что нет никакой возможности сродниться.

СЕРОВЫ-ЗВЕРЕВЫ

О семье своей мамы Вера Афонова знала гораздо больше, чем о семье отца. По крайней мере, она была уверена, что никаких особых секретов с этой стороны ей раскрывать не придется.  И в самом деле история жизни Людмилы Алексеевны, в девичестве Серовой, развивалась совсем по другому сценарию.
Людмила была родом из Калининской области, ныне Тверской. Родилась, как и Алексей, в том же 1932 году, но не зимним февралем, как он, а осенью в последние дни сентября.  Родилась по месту жительства в деревне Мишино Ржевского района и была в семье второй по счету девочкой - дочерью Нины Михайловны Серовой. О родном отце Людмилы и первом муже Нины Михайловны никаких подробностей Вера не знала. Но всякий раз, когда о нем заходила речь, то говорилось, что он был хорош, красив собой, удал и силен. При этом Нина Михайловна в доказательство своих слов добавляла:
- Люся вся в него.
А Людмила - Люся и впрямь была настоящей сельской красавицей. Высокий прямой лоб; гладко зачесанные и заплетенные в плотную, как ядреный пшеничный колос, косу, которая укладывалась на голове вкруг темени кольцом, придавая всему ее облику некую царственность и величие. Карие глаза цвета черного кофе слегка разбавленного молоком смотрели на мир открыто и насмешливо, отчего в голове невольно возникала мысль о том, что девушка не так проста, как принято думать о деревенских красавицах. И в самом деле, когда по лицу Люси вдруг пробегала приветливая и бесхитростная улыбка, приподнимая чуть к верху уголки ее тонких губ, то выражение насмешливости в глазах сменялось на выражение настороженности. Из чего не трудно было заключить, что отношения Людмилы с жизнью были сложные.
Но при всем при этом красота ее была не городской, а по-настоящему народной, вскормленной парным молоком и свежим воздухом. Отчего и сложена она была основательно, крепко и на долгую жизнь. Ничего лишнего.
Правда, отца своего Людмила не помнила и знала о нем только из рассказов матери. А из ее рассказов выходило, что земной век Алексея Павловича был коротким. Сильный, ловкий, удалой, да к тому же задиристый и азартный, он умер, со слов Нины Михайловны, нелепо и глупо, проиграв спор.

               ***

- А спор был дурной, - всякий раз с досадой проговаривала она, - разгорелся на ровном месте, да и не стоил ничего.  Но оно так и бывает, - склонная, как и многие одинокие старики к воспоминаниям, начинала она пересказывать Вере известную историю, - вспыхнут мужики, заведутся и начинают силой меряться.  Но одно дело на кулаках, а тут, и кому только в голову пришло, - недоумевала она так естественно, будто случилось все это не в прошлом веке, а только вчера, - удумали мешки на спину закидывать, мол, кто всех больше поднимет и до амбара донесет.   
- И что? Чем закончился спор? – поддерживая беседу, поинтересовалась Вера.
-Тем и закончился, - тяжело вздохнув, досказала Нина Михайловна давнишнюю историю, - лопнуло что-то у Алексея внутри, кровь горлом пошла и все… не стало человека.
«Действительно, - подумала про себя Вера, - спор был дурной. Но прийти такое в голову могло только кому-то спьяну».
Но Нина Михайловна, будто подслушав ее мысли, не удержалась и добавила:
- Хороший был Леша мужик, крепкий, настоящий хозяин. А вот поди ж ты, чем все закончилось… Дурь это… Все от дури…
- Ну, а дальше что? –  настаивала Вера на продолжении рассказа.
- А что дальше? Ничего дальше! - выдергивая ухватом из печки котелок с топленым молоком, откликнулась Нина Михайловна: - Дальше история известная… да и слышала ты ее много раз, -  и она не без любопытства взглянула на внучку: - Помыкалась я одна со своими двумя девками, помыкалась, да и вышла замуж за первого, кто позвал…за Федора.
И действительно, ничего нового для Веры в этой истории не было. Слышала она ее… Слышала…Причем, ни один раз…
Но всякий раз думала: «А вдруг бабуля расстарается, да и вспомнит, да и добавит еще что-нибудь к своим воспоминаниям».
Однако Нина Михайловна либо и не думала стараться, либо, и в правду, ничего другого припомнить не могла. И если бы ни червь сомнения, поселившийся однажды в ее душе, который ко всему относился осмотрительно, то никаких вопросов у Веры более и не возникло бы.  А так приходилось думать: «А может, все-таки могла, - присматриваясь к своей бабуле повнимательней, мелькнула в голове Верочки лихая мысль, - точно могла… вон как глаза прошлым счастьем искрятся, - и она окончательно уверилась в своем подозрении, - значит есть…есть что-то еще…что-то только ее личное, о чем другим не расскажешь…».
Но чтобы там Вера ни думала, а Нина Михайловна, продолжая суетиться возле печки, заканчивала свою историю всегда одинаково:
- А что мне тогда оставалось делать? –  с извинительными интонациями в голосе вопрошала она: - Какому мужику охота два лишних рта кормить? Так побаловать с одинокой бабенкой, еще куда ни шло, а, чтобы серьезно… Вот и вышла я замуж за одинокого, бездетного и хромого вдовца Федора Михайловича Зверева.
На этом, как правило, она свое печальное повествование и заканчивала. Да и что она, собственно говоря, могла еще ко всему этому добавить?

            ***

А Федор Зверев ничего из себя особенного не представлял. Он не был ни красавцем, ни силачом, да и по хозяйственной части не вполне самостоятельным. Многое у него не получалось, что-то просто валилось из рук, отчего он откровенно злобствовал и через каждое слово матерился.
Из-за своей хромоты, и без того небольшого роста, он казался еще более приземистым и сутулым. А его маленькие и юркие, как две темные бусинки, глазки смотрели на мир из-под густых и насупленных бровей цепко и холодно. Впрочем, все черты его лица выглядели мелкими и невыразительными, собранными как бы в одну кучку. Волос на его круглой голове почти не было, только немного на висках, да на затылке, но и те, что были, редкие и тонкие, сбривались им под ноль. По этой, иной ли причине, но весь он казался каким-то маленьким, сухоньким и неприметным.
И это при том, что сама Нина Михайловна была редкой красавицей. Причем, красота ее возвышенная и утонченная выглядела совершенно неуместной в тех суровых и непригодных для полноценной жизни условиях, в которых ей приходилось существовать. Высокая и стройная из себя Нина, казалось, была вылеплена не из праха земного, а выточена из какого-то более ценного, более дорого материла.
Тонкая кость, тонкая белая кожа, тонкая длинная шея, высокий прямой лоб, удлиненный овал лица, русая коса, серая голубизна глаз с теплой и легкой хитринкой во взгляде. Кем она была на самом деле? Откуда явилась? Какие тайны хранит в себе, которые только и выдает эта едва уловимая хитринка, мелькающая, подобно игре света, в глубине ее необыкновенных глаз?
И всякий раз, глядя на свою бабулю, Верочка никак не могла отделаться от ощущения, что не все в ней так просто и очевидно, как кажется. Что есть в ней какая-то давняя тайна, какая-то закрытая дверь, в которую нет никому свободного хода.
Постичь Нину Михайловну до конца было невозможно.
Непостижимой она оставалась и для деда Федора.
Нельзя сказать, что он побаивался ее, но что трепетал от одного только ее резкого слова или твердого взгляда – это вне всяких сомнений.
Но как бы там ни было, а в супружестве с Федором в семье родилось еще трое детей и все как одна девочки – Катерина, Клавдия и Валентина.

НА ДОСУГЕ
РАЗМЫШЛЕНИЯ ВЕРЫ

Откуда была родом Нина Михайловна, кем были ее родители, чем занимались, о том Верочка ни сном-ни духом не ведала. Прежде ей и в голову не приходило нагружать бабулю подобными вопросами, а когда интерес к этой теме возник, то оказалось, что задавать их уже некому. Правда и сама Нина Михайловна, которая любила в свободную минутку запросто обо всем поговорить, ни словом, ни одним воспоминанием о своем детстве или юности не обмолвилась, будто и не было их у нее.
Ну, как тут, в подобных обстоятельствах, Вера могла о некоторых закономерностях ни задуматься, отца своего ни вспомнить, слов его - «лучше не знать», которые подобно ключу от замка, держат комнату, наполненную секретами, закрытой.
А что были секреты, были и остались, Вера не сомневалась.
«Ну как, например, - размышляла она, - объяснить тот факт, что никто из родных Нину Михайловну даже по большим праздникам никогда в ее доме не навещал, не поздравлял, не проведывал. Допустим, - позволяла она самой себе в своих рассуждениях чуть сдать назад, - за все время, что я в деревне гостила, а это полтора, а то и два месяца, такой ситуации не сложилось. Но, - тут же спохватывалась она, - нет, будь у Нины Михайловны сестра или брат, мы бы обязательно хоть раз за все эти долгие годы свиделись бы.  Значит, нет у нее и не было во всей деревне ни одной родной души… и в других тоже не было и нет…»
Странным для Веры было и то, что не только Нина Михайловна, но и все остальные жители деревни, включая и деда Федора, были так же одиноки и сиротливы, как она. Но именно этого Вера понять и не могла. Она по себе знала, не раз в своем родном поселке по месту жительства могла наблюдать, как люди близкие по крови роднятся между собой – встречаются, общаются, дружат…
«Конечно, - переключалась она тут же на свою семью, - так сложилось, что у нас нет родных, но есть друзья… у отца, с его родины… они его близкие люди… а тут в деревне… почему все врозь… все чужие друг другу…»
И ответ на этот вопрос у Веры нашелся. 
«Да потому, - пришла она к выводу, - что все эти люди не из здешних мест. Не родные им эти места, и деревня эта им тоже не родная, потому ничто их между собой и не связывает: ни родство, ни детская дружба, ни общая память, - продвигалась она все дальше и дальше в своих наблюдениях: -  Вот и выходит, что в прежней своей жизни все они были родом из разных мест, разных семей, но по известным причинам оторваны от своих корней и перенесены на чужую землю».
Так думала Вера, имея в виду роковые события 1930 года.
И кто знает, быть может в своих рассуждениях, она была не так уж и далека от истины.
Ведь неслучайно же, глядя порой вслед неторопливо ковыляющему Федору, Нина Михайловна с усмешкой, выдавая его прижимистую натуру, проговаривалась:
- Кулак, как есть кулак.
А натура его и в самом деле была таковой. Все что где-то в коллективном хозяйстве плохо лежало и не береглось, дед, привыкший к порядку, тащил домой.
- Всякая вещь, - сопровождал он известной поговоркой очередное свое приобретение, - должна знать свое место.
И действительно, всякая вещь в его хозяйстве свое место знала.

ИЗ ДЕТСТВА ВЕРЫ

В своих воспоминаниях о времени, проведенном в деревне, Вера ничего особенного не видела, потому что всякий раз воспоминание начиналось с одной и той же картины: бабушкин дом, выкрашенный масляной краской в голубой цвет, к которому со стороны проезжего тракта прижималось высокое крыльцо с вытоптанными по середке ступеньками, небольшой палисадник перед глухими окнами, подоконники которых были заставлены красными геранями, длинная позади хозяйственных пристроек полоса земли, засаженная картофелем, да крохотный клочок приусадебного участка, где росло может быть и все, но настолько помаленьку, что никому в него хода, кроме Нины Михайловны, не было.
Но оберегала Нина Михайловна свое хозяйство вовсе не для себя, как можно было подумать, а как базовый комплекс для предстоящих ближе к осени заготовок на зиму. Однако Валентина – самый младший ребенок и последняя дочь в семье Зверевых, которая была двумя годами старше Веры, нередко обходила запреты матери стороной. Она была не по годам развита, остра на язык и невероятно сметлива. Ни один удобный момент для тайного проникновения на запретную территорию не был ею упущен:
- Ну, что встала, - резко хватая Веру за руку и делая ей знак «молчать», тащила она ее за собой в заросли кустов, где не только можно было укрыться, но и полакомиться спелыми ягодами. При этом глаза Валентины хитро сияли, а по лицу блуждало озорное веселье: - Давай! Давай, жуй быстрее, пока нас не хватились! – набив полный рот спелыми «витаминами», подгоняла она свою сообщницу.
Но не каждый подобный акт проникновения в запретную зону заканчивался без последствий. Случалось, что по ходу дела в планах Валентины обнаруживались кое-какие просчеты и тогда нарушителей ловили, как зайцев, на месте преступления.
- Вот значит, как! Спрятались?! – нависала вдруг над их головами невесть откуда появившаяся Нина Михайловна: - Набили животы?
Но ответ на самом деле ей был не нужен. Все и руки, и щеки, и даже порой коленки их были так перепачканы соком спелых ягод, что выдавали «преступниц» с потрохами.
- А ну, марш отсюда, - грозно, как громовержец, изрыгала она из самой глубины своего существа команду, и уже им вслед доносилось: - И чтоб я вас здесь больше не видела!

         ***

Но гнев Нины Михайловна был всего лишь забавой для всех троих, этакой игрой на пустом месте, потому что настоящих развлечений в деревне для ребятишек не было. Не положены им были развлечения. Работа – вот то единственное с чего начиналось их детство и длилось всю жизнь до последнего часа.
И все-таки в редкие минуты досуга вся деревенская ребятня стекалась к реке.
Река называлась Итомля и поэтому все деревеньки, что облепляли ее берега, относились к одному району Итомлинскому. Не сказать, что дом Нины Михайловны и деда Федора стоял на берегу реки, нет, он стоял чуть вдалеке от нее на безопасном от весеннего половодья взгорке. Так что если по хозяйству что-то было необходимо – белье прополоскать, воды в дом принести, то приходилось пройти немалое расстояние - сначала по тропинке полем, засеянным какой-нибудь сельхозультурой, затем спуститься в овраг, поросший сорной травой, сквозь которую кое-где пробивались слабые кустики земляники, и только потом выйти на берег, который в этой части русла поднимался бугром над темной и глубокой водой – над омутом.
Но в целом речка Итомля в этих местах по обе стороны от омута была не глубокая и такая мелкая, что глянешь и увидишь в ее чистой и прозрачной воде у себя под ногами каждый камешек. Перейти ее в этой части русла или на телеге переехать никакого труда не составляло. В летнюю пору местные называли это место бродом.
С бродом у Веры были связаны самые незабываемые воспоминания.
На ее памяти это был тот единственный случай, когда они отдыхали в деревне всей семьей. В общем, и это она знала наверняка, отец к деревенскому типу отдыха не тяготел. И не потому что его отвращал дух и грязь скотного двора, а потому что деревня была чуждым для него миром, в котором он не видел для всех своих возможностей применения. Нельзя ни сказать и о том, что, оставаясь в значительной степени зажатым в себе человеком и опасаясь в глазах посторонних людей выглядеть смешным и неловким, он всегда занимал стороннюю позицию. Жизнь научила его не выпячиваться, не геройствовать и быть скромным. Но в тот год отпуска родителей чудесным образом совпали и после настойчивых требований матери, провести это время вместе, отец, нехотя, согласился.
Дед Федор, который всю свою жизнь провел в окружении «слабого» пола, был несказанно рад тому, что в доме хоть и временно, но завелся еще один мужик.
-  Слышь, мать, - немного захмелев от самогонки, выпитой чуть больше обычного по случаю приезда дорогих гостей, окликнул свою половину дед Федор, - зятек-то наш в самую пору приехал. Чай подсобит с сеном-то?
- Так ты его и спроси, - отмахнулась от него хозяйка и перевела взгляд на Алексея.
Но ответил не он сам, а Людмила:
- Не рано ли? 
- Нет, дочка, не рано. Председатель уже и околки нарезал… Наши на той стороне, на другом берегу…, - повела Нина Михайловна рукой вкруг себя, - вчера с дедом смотрели.
-  И как… глянулись, - со знанием дела поинтересовалась дочь.
- Так ничего, правда, местами трава мелковата, но в общем неплохо, - завершила хозяйка одну тему разговора и перешла на другую: - Рано завтра вставать, чуть свет…Давайте, хватит уже…Давайте… Идите… Постель застлана… Ложитесь… Отдыхайте…, - погнала она всех изо стола.

              ***

На другой день чуть свет в доме началась беготня. Засобирался вместе со всеми в поля и Алексей. Первой его одернула теща:
- Леша, - повязывая передник поверх длинной и широкой юбки, уставилась она на него, - а ты куда собираешься? Ложись спи… Рано еще…
- Так сенокос…, - неуверенно отозвался он, - может пригожусь.
- Да куда там?! – махнула она рукой: - Не для городских такая работа… Справимся, не впервой…, - и она, натянув на ноги старые и сильно разношенные кирзовые сапоги, вдруг глянула на него по-доброму своими лучистыми глазами и с улыбкой заметила: - Так оно сподручней будет.
- Сподручней? – отворяя дверь со двора и тяжело переваливаясь через порог, зацепился дед Федор за случайное слово, но, оглядев Алексея с ног до головы, впился в него своими маленькими и скользкими глазками как клещ:
- Поторопись, чего стоишь, чего ждешь…, - и тут же, метнув в сторону Нины Михайловны нервный взгляд, выпалил скороговоркой: -  Брось ему, мать, портки, рубаху…, что там еще…, - и уже с порога более милостиво поторопил: - Давай, Алексей, не задерживай… солнце скоро взойдет.
Но если бы только дед знал, к каким последствиям приведет его столь невинная и вполне объяснимая в подобных обстоятельствах житейская предприимчивость, он бы трижды подумал прежде, чем связывать свои ожидания с человеком без опыта и сноровки. 
К обеду, когда яркое и раскаленное до сухого жара солнце выкатилось на макушку неба, пестрое и цветастое разнотравье, подрубленное остро заточенной косой, не только полегло, но и успело немного обветриться. И этого было вполне достаточно, для того, чтобы его огрести и сметать на телегу высокой, как стог, копной.
Доставить ценный груз до двора дед поручил Алексею. Девки его – мать, две родные старшие дочери Клавдия с Екатериной, да Людмила работали бойко, споро, и он был ими вполне доволен. «А этот, - осознав наконец, что зять его к сельскому труду ни с какой стороны не пригоден, - пусть едет, - решил про себя дед Федор, - обойдемся без него». Он подождал, когда Алексей вскарабкается на перехваченную крест-накрест крепкими веревками макушку воза, затем, вложив в его руки вожжи и опираясь одной рукой на оглоблю, благословил:
- Ну, с богом.
- Держи в руках вожжи, сильно ими не дергай, коня не погоняй… Конь и сам знает, что делать, -  напутствовала Нина Михайловна зятя вдогонку.
Вера и Валентина, которые поджидали своих, сидя на высоком бугре возле омута, заметили и воз, и возницу издалека.
-Папка! Папка! – подскочила вдруг Вера и помахала ему рукой.
-Нет, - усомнилась Валентина, - не может быть…
-Он! Он! – отозвалась она и бросилась вдоль берега к броду.
Валя, не раздумывая, кинулась следом за ней.
По плану им поручалось встретить воз на своем берегу, вернуться вместе с возницей домой и растрясти сено по двору на просушку…
Но все изменилось прямо у них на глазах в следующую секунду. Выезжая с поворота на прямой участок брода, конь вдруг заупрямился, задрал морду кверху, попятился назад, затем подал в сторону, потянув телегу за собой… Вера остановилась на полпути как вкопанная и, закрыв рот обеими руками, с ужасом наблюдала за тем, как сено, накренившись на бок, медленно сползает в воду…

  ***

Народ и на том, и этом берегах собрался быстро. Что и немудрено! Поле, которое правление колхоза выделило крестьянам под сенокос для заготовки кормов на зиму, располагалось всего в нескольких минутах ходьбы от места крушения. Да и брод, что был один на всех, использовался в тот день активно и в обеих направлениях. Должно быть кто-то из тех, кто, уже успев сделать первую ходку, возвращался за второй и крикнул:
- Сено плывет! Воз на реке перевернулся!
Почуяв неладное и тут же откинув грабли в сторону, первой бросилась к переправе Нина Михайловна:
- Так и знай, что это зять наш - Алексей, - кричала она на ходу, - городской он, не ловкий…
Картина, которая открылась перед ее взором, как только она достигла пологого берега, выглядела катастрофически. Большой и уже намокший пласт сена, медленно распадаясь на отдельные «волосинки», кружась и цепляясь за камни и прибрежную растительность, уносился течением все дальше и дальше от провожающей его растерянными взглядами толпы.
А в двух шагах от воды, дергая коня за поводья и упираясь о кромку берега ногами, стоял Алексей и изо всех сил пытался вытянуть из реки растрепанный воз на грунтовую дорогу.
- Пошел! Ну, же! Давай! Давай! – покрикивал он на взбесившегося жеребца.
Но тот, высоко вздергивая морду и косясь испуганным взглядом куда-то в сторону, не мог пошевелиться. Телега, оглобли которой вывернулись на один бок, крепко удерживала его на месте.
- Дай сюда! – и дед Федор, который приковылял с поля едва ли ни последним, с матом вырвал из рук отца вожжи: - Что ты дергаешь?! Что дергаешь?! Выводить коня надо!!! Выводить! Вот так!
И он, припадая на больную ногу, встал прямо как был в валенках с галошами в реку и потянул вожжи на себя. Конь, заслышав знакомый голос, успокоился, развернулся и, доверяясь хозяину, вытянул воз на берег.
- Вот так! Вот так, молодец! Умная скотина! – опуская вожжи, бормотал дед. Потом не без труда залез в телегу, дождался, когда девчонки Валя и Вера устроятся на возе, и только потом, приглашая Алексея, похлопал ладонью о сено рядом с собой:
- Садись, зятек. Садись, поехали! Будет с тебя, - снисходительно произнес он, потом достал из старых и застиранных штанин свой любимый кисет, ловко свернул самокрутку и выпуская первую порцию едкого дыма на волю, рассудил:
- Городской ты… Нашему делу не научен… а любое дело оно что, - выдержал дед паузу, - смекалку любит. Без смекалки никак нельзя…, - Федор, глубоко затянулся, потом слегка огладил вожжами коня по крупу и, когда тот побежал проворней, добавил: -  Конь – не трактор.  Он все понимает… даром, что молчит.
 
ДЕРЕВНЯ МИШИНО
 1942 ГОД

Следует признать, что поговорить по душам, вспомнить молодые годы Нина Михайловна всегда была не прочь. Не любила она только одно - это пересудов о войне.  Категорически не разделяла она и Вериного любопытства в этой области познаний, потому что имела твердое убеждение в том, что любая рассказанная история о войне не есть правда.
- Настоящую правду о войне, - говорила она, - никто рассказать не может, потому что человеку от этих воспоминаний больно. Вон бабка твоя Евдокия, думаешь, почему такая? – и сама же отвечала, - потому что душа ее оказалась тоньше, слабее, чем посланное ей Господом испытание. Но разве есть на свете такие слова, которыми можно было бы передать всю силу, всю крепость этого испытания или всю тяжесть той боли, которую не превозмогла ее душа?  Нет таких слов, - твердо, как удар молота, произносила Нина Михайловна последние слова и на том свой монолог завершала: - Пойми ты, Верочка, война – она и есть война! Одна на всех и у каждого своя.
Впрочем, кое-что Верочке было о войне известно. Но все, что она о ней знала было вычитано из книг. А из книг следовало, что, например, город Ржев и многие населенные пункты Ржевского района были оккупированы немецкими войсками в октябре 1941 года. Причем, немецкие военные формирования стояли почти в каждой деревне Итомлинского района, в том числе и в деревне Мишино. Знала она и о том, но уже со слов бабушки, что один из немецких офицеров квартировал и у них в доме - в доме Серовых-Зверевых.
Это обстоятельство само по себе незначительное, но которое воображение Веры наполнило гражданской героикой, только еще больше раззадорило ее интерес к военной теме. Уж так ей хотелось узнать все подробности данного эпизода, что она наседала и наседала своими вопросами на бабушку, пока та ни сдалась.
Однако, как оказалось, ничего героического из бабушкиной истории не вышло:
- Мужиков к тому времени, как немцы пришли, - начала она просто и обыденно, - в деревне совсем не осталось… Только бабы, дети, да старики …
- Какой с вас спрос?  -  подсказывала ей продолжение рассказа Вера.
- Да! – спокойно согласилась с ней Нина Михайловна: - Какой?! Младшей Люсе - матери твоей только-только девять годков исполнилось, а старшей Зине – одиннадцать. 
- Немцы вас не задирали, никаких зверств и измывательств над вами не устраивали..., - продолжала ерничать Вера.
 - Да! Не устраивали! А когда им было зверствовать? - разгорячилась Нина Михайловна: - Когда?! Если уже зимой, ближе к Новому году, наступление началось…  Мы тогда все больше в окопах отсиживались, по лесам прятались…, -  она на какое-то время умолкала, и тихим голосом как-то стыдливо добавила: - Выжить хотели…
Вера уже было про себя решила, что на этом и конец истории, но после недолгой паузы Нина Михайловна снова заговорила, глядя при этом куда-то поверх ее головы в красный угол, где стояла на узенькой полочке старинная доска с образом Девы Марии, и заговорила она каким-то странным покаянным голосом, будто винилась в чем-то:
- На войне больше всего выжить хочется… чтобы увидеть, как дети растут, как внуки родятся… и какая она там впереди будущая жизнь…
- Да, я понимаю, - растерянно произнесла Вера, - понимаю… Но, а население к немцам как относилось… сотрудничало … партизанило … Как?!
- Как получалось, так и относилось…, -  окатила Нина Михайловна внучку недобрым взглядом, - мы сотрудничали с немцами, мы – бабы… Жрать им готовили, бани топили, грязь скребли, полы мыли, с хозяйством управлялись…, - и она, будто задетая за живое, вышла из дома на воздух. Но через некоторое время вернулась и добавила: - А партизан у нас не было… Места не те… Да и немцев как выбили в январе 42-ого, так и с концами…   
Потом снова помолчала, подумала и добавила:
- Первые немцы не были, как те, что пришли после них, карателями. Первые считали себя освободителями. Они верили в то, что народ наш, угнетенный большевиками и красными комиссарами, ждет их как героев, как богов, которые на броне своих танках принесут нам свободу и устроят для нас новый мировой порядок.
Но никто их не ждал…

ДЕРЕВЕНСКИЕ БУДНИ

Никто не ждал…
А между тем жизнь в сельской местности, особенно в колхозах, и до войны, и после войны была устроена не просто трудно, от слова труд, а до такой степени не справедливо, что многие, особенно молодежь, мечтали сбежать в город. Казалось бы, ну чего проще – давай, прыгай в автобус и вперед – в новую жизнь.
Ан нет! Рейсовые автобусы, как правило, осуществляли перевозку пассажиров только от города Ржев до головного районного центра, например, до Итомли и то если дорожное полотно держалось стабильно, а не было размыто дождями до непролазной грязи. От Итомли, даже если деревня находилась «за три девять» земель – на расстоянии четырех, пяти и более километров, каждый добирался своим топом. Правда случалось, что кто-то кого-то в этот день и с этого рейса встречал и тогда всем остальным, кому, скажем, было по пути, необыкновенно везло добраться до места, сидя на соломе в телеге за разговорами с возницей или другими попутчиками.
Но этот вариант проходил редко и для побега был почти не приемлем.
Впрочем, добраться на попутном извозчике или дошагать топом от своей деревеньки до районного центра Итомли беглец, конечно, мог, но далее все его попытки были бы обречены на пустую трату времени.
Первое и самое главное препятствие заключалось в том, что никто из сельских жителей не имели документов, удостоверяющих его личность, не имели паспортов. Что это значило и как должен был чувствовать себя настолько обезличенный человек, пожалуй, лучше, чем сказал о том известный советский поэт-песенник В.И. Лебедев-Кумач, и не скажешь. Это с его легкой руки родился и прижился в народе актуальный и по сию пору афоризм: «без бумажки – ты букашка, а с бумажкой – человек».
Второе и не менее главное препятствие состояло в том, что народ родом из деревни живых наличных денег на руках не имел. Не начислялась советским сельским труженикам реальная заработная плата. Вместо нее им начислялись трудодни. Это была такая хитрая и навороченная система контроля и учета, которая предусматривала длинный список обязательных со стороны колхоза поставок государству. И только после выполнения этих поставок остаток урожая мог быть поделен, как оплата трудодней, между колхозниками.
Но как поделен? По известному советскому принципу равенства и справедливости, для чего государством и был установлен обязательный минимум трудодней для каждого труженика села. Однако в апреле 1942 года в связи с нуждами фронта и тыла этот минимум был повышен и распространен на всех членов семей колхозников, начиная с подростков от 12 лет. Новая норма была объявлена строго обязательной и по законам военного времени, в случае невыполнения, каралась уголовной ответственностью. Величина такой ответственности составляла 25 процентов удержания от оплаты трудодней в пользу колхоза.

             ***

Но если война еще в какой-то степени и оправдывала подобную жестокость власти по отношению к крестьянам, то, когда в 1947 году, в послевоенные годы, Постановление Совмина СССР оставило этот закон в силе, то доверие сельчан к советской власти пошатнулось.
Впрочем, никаких доверительных отношений между руководством советской властью и сельскими тружениками не существовало никогда. Не способствовала их улучшению и существующая на тот момент в деревне система оплаты крестьянского труда. Так доля трудового дохода колхозника, которая напрямую зависела от начисленных ему трудодней, выражалась не в рублевом эквиваленте, а в натуральном виде, то есть в виде зерна или другой сельскохозяйственной продукции.
Причем, единых для страны норм стоимости (веса) доли трудового дохода на трудодень не существовало и зависел этот показатель, во-первых, от благосостояния самого колхоза, а во-вторых, от погодных условий. В богатом колхозе, расположенном на хороших пахотных землях, в благоприятной климатической зоне эта доля могла составлять несколько килограмм зерна на один трудодень, а в бедных, где земли целинные скудные, малопригодные для землепользования – от сотни грамм. Причем, в неурожайные годы выдача зерна на трудодни могла вообще не производиться.
Естественно, что столь унизительные и беспросветные условия жизни, которые сопровождались нещадной эксплуатацией сельчан, мало сказать, вызывали их неудовольствие, они, в прямом смысле, просто выталкивали их с обжитых мест, провоцируя массовые побеги в города.  И это не только по причине отсутствия справедливой оплаты труда и низких расценок стоимости трудодней, что способствовало расцвету поголовной бедности, нищеты и малограмотности на селе, но и высокого уровня тяжелого ручного труда, не обеспеченного в достаточной мере ни сельхозтехникой, ни машинным парком.
Бегство было широко распространенным явлением на селе.
Но вместо того, чтобы заняться проблемами деревни вплотную и перестать смотреть на сельских тружеников, как на классовых врагов, руководство страны только еще жестче «закручивало гайки». В итоге, для того, чтобы остановить бегунов, руководители сельскохозяйственных предприятий начали отказывать беглецам в выдаче документов, удостоверяющих их личность.
В принципе, жители сел и деревень таких документов никогда и не имели, и могли бы и впредь не иметь, но только проживая на территории постоянного места жительства. А в городе, для устройства на работу или для поступления в какое-либо учебное заведение нужен был паспорт или хотя бы справка, выписанная правлением колхоза и удостоверенная председателем правления. Но именно таких справок председатели колхозов никому и не выдавали, устанавливая тем самым на подконтрольных им территориях особый колониальный режим, в границах которого местное население никаких прав не имело. 

 ***

В значительной степени миграционные процессы в коллективных хозяйствах страны затормозил секретный циркуляр № 42 от 17 февраля 1958 года, подписанный министром внутренних дел СССР Н.П. Дудуровым.  В нем черным по белому приказывалось – «не допускать направления граждан из сельской непаспортированной местности за пределы области, края, республики на сезонные работы по справкам сельских Советов или колхозов, обеспечивая выдачу этой категории граждан краткосрочных паспортов на срок действия заключенных ими договоров».
И хоть на первый взгляд это указание и выглядело как некоторое послабление, предусматривающее раскрепощение колхозников, но по сути являлось лишь запоздалым юридическим актом, который с одной стороны, признавал сложившуюся самостийно с      30-х годов практику сезонной миграции, а с другой стороны, законодательно закреплял паспортные ограничения для селян.
Отдельную страницу в истории жизни селян советского периода составляет история о всеобщем образовании народа. Известно, что продвижение программы о всеобщей грамотности носило поступательный характер, как подъем по лестнице, – начальное, среднее и высшее. Однако, что касается сельской местности, то до войны деревня в соответствии с государственными планами осилила подъем только на первую ступень – 1,2,3 классы. А далее образование для сельчан, которые не имели на руках денежных средств, оказалось просто не доступно.
Решением СНК №27 от 26 октября 1940 года образование в СССР было объявлено платным в ВУЗах, старших классах средней школы, техникумах, училищах и других специальных учебных заведениях. То есть фактически дети, рожденные в тридцатые годы умели только писать и читать. Такими они и оставались малограмотными и после отмены в 1956 году платного образования, в силу чего они не могли конкурировать с образованной городской молодежью и оставались дешевой рабочей силой на земле. 
Как следствие, никто в стране не хотел становиться крестьянином. Но прежде, чем Центр сообразил, что сельское хозяйство великой страны Советов неуклонно движется к своему полному развалу, прошло еще немало лет.
И если ситуация с трудоднями и оплатой труда колхозников в сельской местности поменялась вместе с Постановлением ЦК КПСС и Совета министров СССР в 1966 году, когда колхозники вместо натурпайка стали получать оплату труда живыми деньгами и даже иметь право на дополнительную оплату труда и премию, то полная паспортизация всех граждан СССР была объявлена только 28 августа 1974 года Постановлением ЦК КПСС и Советом министров СССР «О мерах по дальнейшему совершенствованию паспортной системы в СССР». Однако в широкое обращение эти меры были запущены только в 1976 году вместе с выдачей паспортов граждан СССР нового образца.
Но, как показали все последующие события, и первая экономическая уступка крестьянам, и вторая политическая слишком запоздали для того, чтобы остановить те разрушительные процессы, которые были вызваны бесчеловечной сельскохозяйственной политикой, осуществляемой руководящей коммунистической партией страны.

РЖЕВСКОЕ ПОВОЛЖЬЕ

Сама деревня Мишино была небольшой – всего двенадцать дворов. Да и те располагались не кучно, а стояли, вытянувшись в ровную линеечку, вдоль проезжей грунтовой дороги. Причем дорога эта стелилась так узко, что встречному транспорту разъехаться на ней, будь он у крестьян, было бы трудновато, а вот на телегах – в самую пору.
В жаркую и сухую погоду, которая держалась в этих краях порой по месяцу, а то и дольше, верхний грунтовый слой дороги, представляющий собой красные глины так просыхал и выжаривался, что становился легким и летучим, как эфир.  Конь ли проскачет, человек ли пройдет все едино поднимается вслед за ними легкое пыльное облако и утопает в пушистой глине, будто в муке, глубокий след.
Зато в иные дни, когда холодный и резкий ветер с далекого севера донесет до этих мест тяжелые проливные дожди и превратит красные глины в густое и липкое тесто, ни конь по этой дороге телегу не протянет, ни человек своих сапог из грязи не вытянет.
Но это с лицевой стороны деревни.
А с другой ее стороны - со стороны хозяйственных построек, сразу за картофельными полями начинался лес – чистый, с диким зверьем и с птицами, с грибами и ягодами, с прозрачным, как родниковая вода, воздухом.
Места эти равнинные с отдельными холмистыми участками составляли рельеф Ржевского Поволжья. А, как известно, равнины почти всегда покрыты песком, глиной и суглинком, которые приносятся на неровности твердой земной поверхности холодными и бурными весенними водами больших рек. На эти равнины их принесла река Итомля и потому называются они Итомлинские равнины.
Итомля – река большая серьезная, вторая по величине на территории Ржевского района. Ее протяженность составляет пятьдесят семь километров и на всем ее пути, утопая в зелени прибрежных кустов дикой поросли и сирени когда-то стояли деревеньки.
Но вот беда - почвенный состав этих равнин был образован моренными (ледниковыми) отложениями и представлял собой глубокий пласт суглинков и глин, на которых даже хорошего урожая картошки, как ни старайся, не получить. Что уж там говорить о таких требовательных к плодородию почв культурах, как зерновые.
Поэтому дела в колхозах, созданных на землях, неплодородных и потому непригодных для сельскохозяйственной деятельности, хоть и трудились на них опытные и умелые земледельцы-«кулаки», шли из рук вон плохо. Не могли они в силу целого ряда объективных причин обеспечить свои трудодни высокой оплатой натурального свойства.
А значит, жили сельчане в этих краях трудно и бедно.

СЕМЕЙСТВО ЗВЕРЕВЫХ
               
Бедно жила в деревеньке Мишино и семья Зверевых.
Одно дело, когда в доме один или два ребенка, а когда их пятеро и все девки, все слабый пол… Одним словом, не нравилась деду Федору такая статистика.
Впрочем, и относительно своей персоны он особо не заблуждался. Настоящая и стоящая мужская работа в колхозе была не про его честь. Что в коллективном хозяйстве, что в домашнем ему доставалась самая незавидная и грязная работа. И, пожалуй, причиной тому служила не одна только хромая нога, а какое-то общее заболевание, которое сам он называл ломотой в костях. Но поскольку доктора в сельской местности находились в большом дефиците, и медицинской практикой занимались, в лучшем случае, фельдшера – один на весь район, то с одной стороны, народ уповал на милость божию, а с другой, на деревенских знахарей и самих себя.
Дед Федор в отличие от своей супруги в бога не верил, знахарям не доверял и полагался только на свои ощущения. По этой причине он даже летом ходил в валенках, обутых поверх в галоши, носил фуфайку и спал на полатях большой русской печи.
- Кости – они тепло любят, - забираясь всякий раз под самый потолок, не забывал он объясниться.
Но у Нины Михайловны на этот счет имелось свое мнение, и когда ее терпение в отношении причуд больного окончательно истощалось, то оно, как ураган, вырывалось из ее груди и обрушивалось на голову деда:
- Хватит дурня из себя строить! Не надоело еще?  - бранилась она: - Разлегся как тюлень…. А ну вставай, дрова неси, нужник почисти, в хлеву приберись… Совсем обленился, черт старый, - завершала она свой гневный монолог.
И дед, с виду точно, как тюлень, неспешно покидал свое лежбище.
Бойкая, ретивая и легкая на подъем баба Нина до самой старости не боялась никакой работы и не бегала от нее, прячась за чужие спины. За свои исключительные трудовые достижения на сельскохозяйственном поприще, связанным с подъемом и развитием сельского хозяйства, Нина Михайловна Зверева была награждена «всесоюзным старостой» М.И. Калининым – председателем президиума Верховного Совета СССР - механическими настенными часами, на стеклышке циферблата которых имелась соответствующая этому событию гравировка.
Но дед Федор, всякий раз глядя на эти часы, доставал из комода свой старый, повидавший многие виды кисет, неторопливо вылавливал из него двумя пальцами душистую махорку, медленно посыпал ею клочок выцветшей от времени газеты, скручивал из нее аккуратную самодельную папироску, долго и старательно разглаживал ее, затем, послюнявив языком чистый наружный край, окончательно склеивал и, заправляя готовую цигарку за ухо, с глубоким сожалением произносил:
- Дура ты, дура - баба!
Но ни злоба, ни зависть, ни намерение обидеть или оскорбить свою половину таились за этим нелицеприятным восклицанием, а какая-то другая скрытая ото всех правда о жизни.

                ***

Первыми встали на ноги старшие дочери Нины Михайловны от первого брака – Зина тридцатого года рождения и Люся - тридцать второго. Выросли без баловства, в строгости и в беспросветной нужде, имея за плечами начальное образование три класса и опыт работы на земле, с которой, начиная с возраста двенадцати лет, они были связаны, спаяны и слиты невидимыми скрепами судьбы более тесно, чем крепостные невольники.
Первым о том, что молодым и здоровым девкам пора подумать о своем будущем и прекратить цепляться за мамкин подол, заговорил дед Федор. Сказал раз, другой, третий и стало ясно, что тема не просто с языка сорвалась, а вышла наружу и ждет обсуждения.
Особенно, как лицо более всех заинтересованное, настаивал на этом дед Федор.
Нельзя сказать, что он был плохим отчимом для своих приемных дочерей. Нет! Дело не в этом. Просто он вообще не умел быть отцом. Все, что он вынес из личного опыта, а это то, что детей кормят, одевают, обувают, воспитываю, он делал, считая, что и этого довольно. Довольно с девочек. Но будь у него сыновья, он бы, следуя традиции, не погнушался пускать в ход и розги. Впрочем, все это было верно не только в отношении приемных дочерей, но и своих собственных. Не проявлял он к ним ни нежности, ни доброты, ни ласки. Да и сам никогда и никем не был по-отечески обогрет. Но как хозяин семьи Федор понимал, что пока они все вместе живут под одной крышей, он обязан о них заботиться.
Первой из-под крыши родного дома вылетела на просторы взрослой жизни старшая Зинаида. Недолго думая и не задаваясь поисками иного варианта личной свободы и счастья, она быстро выскочила замуж за молодого и статного красавца Ивана родом из соседней деревни. Все только и говорили о том, что Зинаида счастливица и как ей крупно повезло отхватить такого завидного парня. И в самом деле! Иван был высоким, крепким и сильным молодцем, единственным сыном у матери, подающим большие надежды стать со временем настоящим хозяином.
Но прошел год. Зинаида родила первенца – мальчика. Только не радость принес этот малыш в дом молодых, а большое горе.  Николай, Коля, Коленька, как называли родители сына, ожидая его появления на свет, родился больным. Пожилая акушерка еще в родильном отделении районной больницы, передавая плотно запеленованный комочек новорожденного маме в руки, посочувствовала ей:
- Мальчик ваш хороший… слабенький только… с родимчиком родился…
Иван, который и прежде был не прочь пропустить после работы за ужином по поводу и без всякого повода одну, а то и две, и три подряд стопочки самогонки для восстановления сил и бодрости духа, запил без меры.
- Не мой это сын, - накидывался он с кулаками в пьяном угаре на жену, - не мой выродок…дохлый какой-то, скрученный…, - и хватая Зинаиду за горло, орал: - Говори, паскуда, чей он? Убью…
Вторая старшая дочь Нины Михайловны - Людмила себе такого счастья не хотела. Бойкая, решительная и смелая она хоть и понимала все скрытые мотивы, которыми отчим руководствуется в своем намерении вытолкнуть их-падчериц за порог родного дома, но зла на него не держала. В конце концов у нее и у самой имелись такие намерения, но не имелось возможности, не просматривался путь к личной самостоятельности.
Но все изменилось, когда в самом начале шестидесятых годов судьба подкинула ей идею завербоваться вольнонаемной на торфопредприятие Крайнего Севера, расположенное в самом сердце Кольского полуострова на территории Монче-тундры.

ТОРФ

Торф, как топливо, стал использоваться в России в конце восемнадцатого века. Отапливать жилые дома и казенные учреждения торфом считалось делом дорогим и нерентабельным. Однако угроза полного уничтожения лесов Московской губернии заставила высочайшие департаменты и министерства взглянуть на подобную возможность под другим углом зрения. Так в 1773 году стараниями одного из организаторов торфяной промышленности в России М.Ф. Соймонова на свет появляется первая специальная инструкция по разработке торфа. С этого знаменательного события взгляд на использование торфа в качестве топлива резко меняется.
Но новое неосвоенное и в значительной мере затратное дело движется медленно. Немало времени уходит на исследование торфяных болот с целью их перспективного использования, затем на организацию торфяных разработок и оказание помощи местным жителям, привлеченным к торфозаготовкам и наконец, приобретение навыков хранения, складирования и доставки торфа потребителям.
Поэтому только в 1851 году торфяной бум берется государством под контроль, и в Москве учреждается Комитет для развития торфяной промышленности. Спрос на новое современное топливо, которое на практике показало свою высокую эффективность и теплоотдачу, начинает расти ускоренными темпами, что вызывает необходимость разработки механических способов добычи торфа. Так появляются первые торфяные машины как зарубежного, так и отечественного производства.
Но недоверие фабрикантов и заводчиков к поставщикам, которые являлись всего лишь маленькими винтиками в сложной механике производства торфа, реальная угроза прогореть или разориться в случае какого-либо сбоя, заставляли их заняться собственной промышленной разработкой торфяных болот, которые они либо покупали, либо брали в аренду.
Однако век торфяного топлива оказался коротким.
Нефть, которая была известна миру с древних веков, но до XVIII века использовалась только в натуральном виде, активно наступала торфу на пятки. И первый нефтеперегонный завод на реке Ухте, построенный на естественном источнике нефти в 1746 году талантливым самоучкой, архангельским рудоискателем Ф.С. Прядуновым, стал первым сигналом к неизбежному закату торфяной промышленности.
А пока, вскоре после войны в марте 1946 года, в условиях полной разрухи, Верховным Советом СССР был принят «Закон о пятилетнем плане восстановления и развития народного хозяйства СССР на 1946-1950 гг.», в котором было четко прописано – «увеличить добычу торфа в 1950 году по сравнению с довоенным временем на 39%».

            ***

Исходя из уже имеющегося опыта, накопленного в данной области производства, на торфяные предприятия вербовались, как правило, крепкие молодые, малообразованные, привыкшие к тяжелому физическому труду деревенские девушки. Закаленные суровыми реалиями сельской жизни они были терпеливы, выносливы и нетребовательны. А так как торфяные работы носили сезонный характер, то селили таких работниц в отдельном поселке, расположенном в стороне от спецпереселенцев.
Одним из таких поселков на Кольском полуострове было Малое Кумужье. Прежде в годы активного строительства комбината «Североникель» в нем находился лагерь для немецких военнопленных, но после войны поселок, который в основном из бараков и состоял, приспособили для людей, которые приезжали на Крайний Север по вербовке.
В число таких самоотверженных, готовых на любые трудности девушек, попала и Людмила Серова. Она приехала в 1953 году на Крайний Север на сезонные работы по заготовке торфа, которые длятся всего три летних месяца с июня по сентябрь.
Хотя с другой стороны, для сельских красавиц, которые из своих деревень за всю свою молодую жизнь никуда дальше районного центра не выезжали и при этом живых денег отродясь в руках не держали, завербоваться «на торф» считалось едва ли ни за счастье. Более того, сезонные работы, в качестве привилегий, освобождали их не только от выработки трудодней, но и от сдачи государству продуктов с личного хозяйственного подворья. А это служило верной гарантией того, что при возвращении с сезонных работ на прежнее место жительства, они могли потратить заработанные ими реальные деньги по своему усмотрению.
Казалось бы, что ничего лучше и быть не может!
Но это не так.
Помимо материальных выгод вербовка предоставляла всем одиноким и незамужним девушкам уникальную возможность сбежать из колхоза легальным и самым законным способом. Правда, побег этот во многом зависел от самих девушек. Во многом, но не во всем! Не очень-то хотели местные парни жениться на приезжих сезонницах. Так погулять, подружить, в любовь поиграть – это пожалуйста, но, чтобы в серьезные отношения вступать мало кто решался.
А все потому, что работали на торфяных предприятиях девушки малообразованные, по-деревенски ограниченные, грубые и резкие на язык, а порой и такие, у которых либо не все было в порядке с биографией, либо с моралью и нравственностью. Эта нелестная слава и формировала предвзятое к ним отношение. «Торфушки» - так уничижительно называли их между собой рабочие, занятые в производственной сфере.

               ***

Торф-это смесь разложившихся и неразложившихся остатков растений. На вид он представляет собой твердую слоистую массу. Чем больше разложившихся остатков в смеси, называемой гумусом, тем выше энергетическая калорийность торфа, а значит тем больше тепла он выдает. По этому показателю торф близок к такому широко известному виду топлива, как древесина. Добывается торф из болот. Но прежде чем начать его разработку торфяное болото необходимо осушить, для чего вокруг этого болота устраиваются канавы.
Самым распространенным и менее затратным по сравнению с остальными способами добычи торфа в начале прошлого столетия был способ нарезки торфяных брикетов или кирпичей, как их еще называют, вручную.
Работа на торфяных разработках была не из легких. На все восемьдесят, а то и более процентов она была ручной. Женщины под открытым небом в платках, фартуках и в резиновых сапогах, вооруженные причудливыми ножами, лезвия которых выглядели изогнутыми наподобие длинного полукруглого совка, отбиваясь от вьющихся вокруг них темных туч голодных комаров, мошек и другого гнуса, нарезали из черного или бурого на цвет торфа сырые брикеты и укладывали их в настил в виде карточных домиков на просушку.
Затем, после того как верхний слой на выложенных брикетах просыхал, бригада торфянец переворачивала их обратной стороной кверху и только потом, когда настил из торфяных кирпичиков полностью с двух сторон высыхал, их укладывали в большие и в малые клети или в штабеля. Так, например, один кубометр такого топлива весил всего 200-300 килограмм.
Транспортировка торфа с мест добычи до тепловых станций осуществлялась железнодорожным узкоколейным транспортом. Причем, как пожароопасный продукт хранить торф в непосредственной близости от станции категорически запрещалось и потому новые партии торфяного топлива должны были доставляться по мере необходимости постоянно с колес.
И так изо дня в день.
В послевоенные годы, когда промышленность, народное хозяйство и энергетическая база на значительной части территории страны были разрушены, торфяная промышленность превратилась в развитую комплексно-механизированную отрасль. Обеспечивая бесперебойную добычу торфа, она насытила сельское хозяйство и производственные отрасли народного хозяйства необходимой электроэнергией. На Кольском полуострове котельные станции отапливались торфом до конца шестидесятых годов.

1953 ГОД

Однако начало шестидесятых годов, а именно вечер 1 марта 1953 года начался с неожиданных и тревожных событий.  Охранники главы государства, Генералиссимуса Советского Союза   Иосифа Виссарионовича Сталина нашли своего подопечного, который в это время находился на Ближней даче в Кунцево, в бессознательном состоянии. Консилиум врачей, прибывших к месту осмотра пациента не по срочному вызову, а по утру, зафиксировал факт кровоизлияния в мозг, которое и вызвало у больного потерю сознания. Но уже 5 марта, не дожидаясь кончины своего патрона -  великого и всемогущего деятеля советского государства, партийная верхушка в Кремле сформировала новый состав руководства страной.
Это оказалось, как нельзя кстати.
Еще незадолго до своей немощи, буквально в последние месяцы жизни, И.В.Сталин обрушился с резкой и зловещей в его устах критикой на своих ближайших и многолетних сподвижников В.М.Молотова, А.И.Микояна, К.Е.Ворошилова и, кто бы мог ожидать, Л.П.Берию.
Именно эти люди и возглавили новое правительство.
Никакой должности, в отличие от своих коллег, не получил только Н.С.Хрущев. Ему было доверено самое дорогое – комиссия по организации похорон В.И.Сталина, которую он и возглавил.
Но борьба за власть еще только разгоралась и к концу марта в высших эшелонах Кремля сложилось три главных центра, возглавляемых представителями ближайшего сталинского окружения, которые, все как один, являлись активными организаторами массовых репрессий. А это – Маленков, Берия и Хрущев.
Первым, кто был устранен двумя другими, оказался всесильный и страшный Робеспьер на русский лад - Лаврентий Павлович Берия. Вот уж чего никто не ожидал! Но возможным это стало не благодаря уму и изобретательности Маленкова и Хрущева, а по причине согласия и активного участия в предварительном сговоре маршала Г.К.Жукова. В конце июня министр внутренних дел Л.П.Берия был арестован, лишен всех постов и 7 июля отдан под суд. Признав его виновным не только в антигосударственной шпионской деятельности, но и в проведении незаконных массовых репрессий советских граждан, суд приговорил его к расстрелу. Но признан виновным был не только он один, а и немалая часть высших сотрудников спецслужб, которые, проходя по делу как соучастники, получили длительные сроки заключения.
Пробившись на самый верх и заняв в сентябре 1953 года пост первого секретаря ЦК КПСС, Никита Сергеевич Хрущев провозгласил новый политический курс, направленный, с одной стороны, на борьбу с бюрократизмом, а с другой, на развитие критики и самокритики. Как следствие, в струю этой борьбы попал и старый бюрократ Г.М. Маленков. Смещенный с поста председателя Совета Министров ЦК КПСС он сошел с дистанции и освободил Хрущеву короткую дорожку для забега на самый верх.
Однако было бы слишком наивно полагать, что вся вина за беспредел сталинской эпохи ложится на одного только Л.П. Берию, а все заслуги по реабилитации жертв массовых репрессий принадлежат Н.С. Хрущеву. Будучи с 1931 года на ответственных руководящих постах и даже возглавляя одно время Совет народных комиссаров, Хрущев играл одну из главных ролей в организации массовых репрессий. Но для того, чтобы стать не «первым» и не «вторым», а «верховным», ему необходимо было очиститься от старых грехов, то есть списать их, переложить на другие повинные головы.

                ***

Очиститься от старых грехов, покаяться, смыть с себя позорное пятно преступлений желал и Л.П.Берия. Это из-под его пера 27 марта 1953 года вышел известный Указ «Об амнистии», который в некотором роде был наполнен не только прямым смыслом, но и сокрытым – сакральным, как наполнена им некая «разрешительная молитва», которая освобождает душу грешника от тяжести содеянного преступления.
Вот почему этот Указ так напугал бывшего в прошлом крестьянина, шахтера Донбасса и выпускника промышленной академии Н.С. Хрущева. Вот почему ему пришлось проявить немало изворотливости, чтобы втянуть в свои коридорные интриги Маршала Советского Союза, четырежды Героя Советского Союза, кавалера двух орденов Победы и известного полководца Великой Отечественной войны Г.К.Жукова.
И хотя у министра внутренних дел Берии для того, чтобы выиграть генеральное сражение за власть, все козыри были на руках, он проиграл его. И проиграл только потому, что не дооценил противников. Он считал их слишком трусливыми, слабыми и не способными к жестокой схватке.
Впрочем, инициатива Берии, которая открыла ворота всех лагерей и спецпоселений, выпустив на волю около миллиона человек, что соответствовало одной трети от общего числа советских заключенных, обернулась для народа неисчислимыми бедствиями. Страну буквально накрыло волной неуправляемой уголовной преступности. Об этом времени ярко повествует известный художественный фильм «Холодное лето 53 года», снятый режиссером-постановщиком А.Прошкиным в Карелии и вышедший в широкий прокат в 1988 году.
Но на свободу в 1953 году вышли не все! Не подлежали амнистии те, кто оказался в застенках ГУЛАГа по политической, 58-ой статье.
Последним и самым мощным ударом Н.С.Хрущева по авторитету Сталина, на которого он возлагал личную ответственность за необоснованные и проводимые в огромных масштабах репрессии, стал его «Секретный доклад о культе личности и его последствиях». Впервые он был заслушан на Президиуме ЦК 9 февраля 1956 года накануне XX съезда партии.
Доклад произвел на присутствующих такое потрясающее воздействие, что основная дискуссия развернулась не по существу фактов и выводов, изложенных докладчиком, а по процедуре его зачтения делегатам съезда. В итоге сошлись на том, что «Секретный доклад» будет заслушан только на закрытом заседании и только после того, как будут переизбраны руководящие органы партии, а повестка съезда исчерпана.
Окончательный письменный текст «Секретного доклада» был утвержден и разослан для ознакомления партийным и комсомольским организациям вскоре после XX съезда в марте 1956 года, а передан для публикации в печать лишь в конце 80-х годов.
Но процесс по освобождению и реабилитации жертв репрессий, начатый Л.П.Берией в 1953 году, продолжался и все последующие годы. Многие родственники репрессированных и сами недавние узники, вышедшие на свободу, обращались к властям с многочисленными прошениями об освобождении еще оставшихся в ГУЛАГе заключенных.
Смерть И.В. Сталина в 1953 году, Указ Л.П. Берии «Об амнистии», публичное освещение процессов, начатых в 1954 году по реабилитации и освобождению жертв политических репрессий, решительные шаги первого секретаря ЦК КПСС Н.С. Хрущева, которые он предпринял в 1955 году в направлении, отделяющем новое партийное руководство от страшного сталинского прошлого, критика «культа личности», «Секретный доклад», обличающий вождя в том, что он «перешел с позиций идейной борьбы на путь административного давления, на путь массовых репрессий, на путь террора», сделанный в 1956 году на заключительном заседании XX съезда - все это, вместе взятое, вселяло в народ надежду на будущие справедливые и стабильные времена.

ВРЕМЯ НАДЕЖД

Имелись такие надежды и в душе у Людмилы Серовой. Север, который она приехала осваивать вместе с такими же деревенскими простушками, как и она сама, покорил ее своей необычностью. Для нее это была поистине новая земля – другая планета. На многих верст вокруг поселок окружали либо голые и гладкие, как коленки, либо обросшие мхами, будто бородой, валуны и скалы. Вместо полей и широкого деревенского простора, куда ни бросишь взгляд, только холмы да сопки, а между ними зажатые, будто окружены и попали в ловушку, болотистые низины, заросшие невысокой осокой и морошкой. Но отступишь от них чуть-чуть в сторону и с удивлением обнаружишь на невысоких прогретых скупым северным солнцем взгорках цветущие ягодники брусники, черники и голубики. Леса на севере тоже другие – тихие, скромные и низкорослые, как и коренные жители этих мест – саамы.
Первое по приезду время Людмила даже уснуть никак не могла. И не только потому, что полати были жесткие, матрацы и подушки жесткие, а малознакомые наперсницы болтливые, а потому что полярные ночи в ее голове все перепутали.
- Что, девонька, не спится? – то ли жалея, то ли насмехаясь, затягивали ее докучливые соседки в свои разговоры.
Вслушиваясь в их тихий и неторопливый говор, Люда понимала, что они в этих местах люди бывалые.
- Ну, где тут уснешь, - оправдывалась она, - когда так светло? Что день, что ночь все едино, одно от другого не отличить.
- Привыкнешь, - бросала самая бойкая из них, - человек ко всему привыкает.
- В первый раз, поди, - заключала другая, - потому и в новинку все.
- Мужик-то у тебя есть? Семья? Дети? – допытывалась первая.
- Нет, - отозвалась Людмила, не желая вдаваться в подробности своей жизни.
-  Ну, и ладно, - одобрила вторая, - мужика и здесь найти можно.
- Смотря для чего, - съязвила бойкая бабенка и, обращаясь к Людмиле, уточнила: - Ты как?
Но Люся, будучи по-деревенски стыдливой и совестливой, подобные темы разговоров, притворяясь уснувшей, не поддерживала. Конечно, она могла бы ответить: «Не ваше дело!» и была бы права, но понимала, что осложнять отношения с соседками, значит вредить самой себе. Однако про себя Людмила точно знала, для чего ей нужен мужик.

     ***

После Указа Берии «Об амнистии» жизнь на Кольской земле начала медленно, но уверенно меняться. Термин «спецпереселенцы» заменило слово «поселенцы», не вдруг и не сразу, но постепенно одна за другой исчезали из вида надзорные вышки, отменялись прежние строгости, порядки и правила, в настроении людей появилось чувство свободы, оптимизма и праздника. Одни мечтали о возвращении на большую землю, откуда были родом, другие, строя планы на будущее, не собирались никуда и верили в свою счастливую звезду здесь на Севере, но были и третьи, готовые оставить прошлое позади и начать все с нуля в новых краях. 
Естественно, что такая мощная позитивная энергия нуждалась в выходе, в активном выплеске наружу, и самым подходящим местом для этого был клуб. Сюда молодые, холостые и неженатые стекались, будто весенние ручьи в бурлящее половодье. Впрочем, не отказывали себе в удовольствии побыть на людях и пары семейные, которые приходили с детьми, а то и с пожилыми родителями. В этом храме народного единения каждый находил себе занятие по интересам.
Одни, не отходя далеко от буфетной стойки, медленно тянули из больших граненых кружек насыщенное, как янтарь, цветом пенистое и душистое пиво; другие где-нибудь в уединении, собравшись кружком, незаметно для себя и других погружались в долгие, нескончаемые разговоры о рыбалке, которая в этих краях была в большом уважении; третьи, плотно облепленные со всех сторон нетерпеливыми болельщиками, демонстрировали свой ум и сообразительность в шахматных баталиях и только молодежь в самой большой и просторной части зала, наседая на кого-нибудь из числа самых сговорчивых и уступчивых баянистов, кружилась в парах.
Впрочем, баянистами в поселке называли каждого, кто не только умел баян в руках держать, да меха растягивать, но и создавать настроение. Все они, как один, были самоучками и порой, чтобы не утратить навыков, народ повеселить, а заодно и себя, они предпочитали музыку иному времяпровождению.
В тот вечер баянистом в клубе «служил» Алексей. Наклонив слегка к баяну голову так, чтобы было удобней вслушиваться в наигрываемую им по памяти мелодию, он не сразу обратил внимание на двух симпатичных девушек, которые, обняв одна другую за талию обеими руками, топтались на месте.
«Новенькие, - бегло подумал он: - «Торфушки» приехали». 
Потом доиграл начатую мелодию до конца и с силой, сомкнув меха баяна, объявил:
- Перекур, братцы… Пять минут.
Алексей переставил баян с коленей на лавку и собрался было встать на ноги и выйти из зала к курящим на крыльцо, как заметил недалеко от себя новеньких. «А черненькая ничего», - успел подумать он и спросил:
- Откуда будете, красавицы?
- Так интересуешься или надо чего, - спросила бойкая на язык подруга Людмилы.
- Так… - не отзываясь на скрытый подтекст, признался Алексей, - познакомиться хочу… Вот я, - и он ткнул себя пальцем в грудь, - Алексей, а вас как по имени…
- Я Люда, Людмила, - представилась «черненькая» и первая протянула руку.
- А я и без знакомства обойдусь, нет нужды, - и «бойкая» уд  ***
По окончании вечера, когда народ начал неспеша расходиться, Людмила забеспокоилась. Подруга, с которой она пришла в клуб, и которая выманила ее из барака «в люди», со словами:
- Давай, наседка, собирайся! Мужик – не цыпленок, его так просто не высидишь, - как помахала ей ручкой, так и с концами.
«Хитрая, - Люда впервые подумала о ней с неприязнью, - верткая как юла…»
Она еще раз обвела зал глазами, но знакомого лица, среди прочих лиц не обнаружила.
- Потеряли кого-то? – вдруг услышала она знакомый голос Алексея и обернулась.
- Кажется, потеряла, - не стала она отпираться.
- А домой как думаете добираться… Одна или напарник есть? – допытывался Алексей.
- Одна и пехом, - отрубила она, а про себя подумала: - Не хватало мне только такого провожатого… с баяном.
Алексей не произвел на нее никакого впечатления.
«Худенький, бледненький, глазки голубенькие, взгляд мягкий, приятный, но зрачки не стойкие, на одном месте не держаться, особенно один… - она еще раз окинула его быстрым взглядом, - рост невелик… волосенки русые тонкие…».
Нет, не о таком мужике она мечтала!
И снова услышала:
- Зачем пехом? На колесах…, - Алексей, заметив ее недоверие, по-доброму улыбнулся и добавил: - Пойдемте. Сами увидите…
И она увидела! Баянист подвел ее к сияющему чистотой и блеском никеля мотоциклу и, лихо перекинув через него ногу, кивнул:
- Ну что же вы? Не бойтесь, я смирный… Давайте… Садитесь… Держитесь… - и, почувствовав ее руки на своей талии, вывел железного коня на проезжую дорогу.
До поселка Малый Нюд доехали быстро.
И куда только подевался тот неприметный и скромный с виду баянист, который еще совсем недавно сидел, понуря голову, на лавке и, уткнувшись носом в баян, бегло перебирал пальцами клавиши и кнопки.
Этот Алексей был другим.
Уверенный в себе, цепко обхватив обеими руками ручки газа и чуть припав корпусом к обтекаемой поверхности бензобака, он мчался вперед, будто матадор, который не только усмирил рогатое чудовище, но и подчинил своей воле. Тяжелая двухколесная машина Урал М-72 – первый советский вездеход, скопированный со своего немецкого собрата, но вышедший после войны в отставку, ловко и умело управляемый опытным наездником, перевернул первое легкомысленное впечатление Людмилы об Алексее. А когда мотоцикл, продолжая тарахтеть под окнами отдаленного от центра, периферийного барака «торфушек», высадил с почетом и уважением свою пассажирку, то нашлось немало любопытных, желающих запечатлеть этот исторический момент. 

              ***

Встреча с Алексеем оказалась тяжелым испытанием для Людмилы.
Да, он был во всем хорош…
Общительный, внимательный, изобретательный, он понимал и любил музыку, легко и красиво танцевал, разбирался в технике, получил профессионально-техническое образование, имел востребованную временем профессию токаря, пользовался заслуженным авторитетом и уважением, одним словом был одним из тех, кого называют душой компании.
Но он был абсолютно чужд ей.
Рядом с ним она всегда чувствовала себя неловко, всегда стыдилась своей необразованности, деревенской простоты, грубости, того убогого, замешанного на диалектах и говоре русского языка, который только и годился для отдаленных и замкнутых на самих себя окраин.
Еще задолго до встречи с Алексеем, по дороге на Север, планируя свое будущее, она мечтала, желала встретить настоящего мужчину, но равного себе. При этом, всякий раз ее ограниченное воображение не заморачивалось созданием образов голубоглазых «принцев», а, следуя по проторенному пути, воспроизводило типаж широкогрудого и крепко сбитого деревенского мужика, но не верхом на коне или за рулем хлебоуборочного комбайна, а в рабочей спецовке в кабине подъемного крана, трактора или груженого самосвала. И дальше все шло, как по писанному – семья, дом, дети, достаток и благополучие.
Но судьба настойчиво предлагала Людмиле другой вариант.
И когда, наконец, ей стало это понятно, она почувствовала себя в западне. Ее чистая и еще не запятнанная кривдой душа противилась расчетливому и практичному разуму. Но вместе с тем слышался ей, доносился издалека, как живой, и голос матери. Отрывая дочь от себя, желая ей добра, она с напутствием, с верой в неизбежное, говорила:
- Не возвращайся. Закрой эту дверь. Не бойся будущего, людей… Встретишь хорошего человека, не отталкивай от себя, прими его протянутую руку в свою, как знак судьбы, как промысел божий…
- Закрыть одну дверь… Открыть другую и впустить хорошего человека, как ты Федора приняла? Без любви? – не удержалась тогда Людмила от не выболевшей до конца обиды на мать.
«И вот на тебе, - подумала она вдруг, - испытывает меня Господь, просветляет, учит уму разуму, тыкает носом в самую гущу правды жизни, чтобы не злословила, не судила, не возносилась выше него».
И когда Алексей за две недели до окончания августа предложил Людмиле, как пишут о том в романах, руку и сердце, она по-простому, скромно и доверительно согласилась.

СЕМЕЙНАЯ ЖИЗНЬ

Молодую жену Алексей привел не в новый дом, а в комнату к сестре и к матери. Ну, а куда еще было ее приводить? Попытался он как-то выпросить у коменданта поселка отдельное жилье, но тот отказал, сославшись на то, что все комнаты в бараках заняты поселенцами и вольнонаемными.
- Погоди немного, - посоветовал он Алексею, - народ, что птицы, всегда в родные края возвращается. Вот соберутся, дождутся весны и полетят тогда и приходи, найдем что-нибудь подходящее.
На том и договорились.
Не сразу решилась Людмила порог чужого жилья переступить. Умом понимала, сердцем чувствовала, что в доме, где уже есть две женщины-хозяйки, третьей не место. Однако не капризничала, поедом Алексея не ела, а как родная мать и учила - отворила дверь и вошла…
Комната, которая открылась ее глазам, была небольшая, но обжитая и теплая. Не нары, а три отдельные кровати стояли вдоль стен, тумбочки, стол у окна, табуретки, лавка в углу…
Переступили они с Алексеем порог этой комнаты, поздоровались, а что делать дальше не знали. Никто их особо здесь не ждал, к встрече не готовился. Пришли и пришли. Так что всю инициативу взял в свои руки Алексей.
- Ну же, давай, Люся, проходи, - подтолкнул он ее легонько, - не стой у двери.  Наше место вон там, - и он указал на койку, которая сиротливо ютилась в самом дальнем углу комнаты. Однако сделать первый шаг Людмила не решалась. Смущала ее и пожилая седая женщина, которая странно ссутулившись и ничем не выдавая своего присутствия, молча сидела на табурете у окна погруженная в свои мысли, и молодая особа, которая просто впилась своим острым взглядом прямо ей в глаза, давая понять, кто здесь главный.
 - Ну, проходи, Люся, -  наконец-то смилостивилась она, - располагайся, - потом выдержала паузу и добавила: -  Поживи теперь с нами.
- Это Серафима, Сима – сестра моя, - поспешил отрекомендовать ее Алексей. Потом взял жену за руку и, потянув за собой, добавил: - Не задумывайся сильно на ее счет.
- А ты кто? – услышала вдруг она тихий и робкий голос за спиной и обернулась. Однако сама ответить не успела. Ответил за нее Алексей.
- Люся это, мам, Людмила, - жена моя… Я говорил… Помнишь?
- Люся? Люся… Теперь помню, давеча говорил, - медленно и отстраненно произнесла она и добавила: - Вы, Люся, проходите… Не обращайте на меня внимания… Алексей вам поможет и все объяснит.
«Ну и дела, - подумала про себя Людмила, - как оно дальше все сложится».
А дальше, на другой день натянули они с Лешей занавеску, отделили свой угол от общей площади и стали жить отдельно, своей семьей. И вроде бы все получалось неплохо – в будние дни на работе, в выходные -  то за ягодами в лес, то за грибами, то просто осенней свежестью подышать да красотами Севера полюбоваться. Только не долго все это продлилось. И месяца не прошло, как Алексей слег.
- Туберкулез, - складывая фонендоскоп в саквояж резюмировал единственный на всю округу медик. Но взглянув на Людмилу, в глазах которой застыл ужас, сжалился и, смягчая приговор, добавил: - Не опускайте руки, пытайтесь, обратитесь к народной медицине…. Есть примеры и даже очень хорошие примеры…. Надо надеяться…. В этом случае все средства хороши.

           ***

Людмилу как ушатом холодной воды облило. Услышать такое страшное заключение из уст медицинского работника было сродни вынесенному судьей приговору о высшей мере наказания. Хотя в те годы, а тем более на Крайнем Севере, где ссыльный контингент долгие годы жил в условиях острого дефицита солнца, тепла и полноценного питания, подхватить
подобную заразу можно было и с одного чиха. Но подхватив туберкулезную палочку всего один раз, избавиться от нее не хватало и всей жизни. Туберкулез был и остается одним из самых непобедимых врагов человечества.
Естественно, что вместе с этим страшным и несущим в себе реальную угрозу событием остальные члены коммуны почувствовали себя заложниками. Серафима, невоздержанная на язык, пробуждая в затуманенном сознании Евдокии Семеновны, угнетающие ее дух страхи, истязала сердце Людмилы своей прямой речью без всякого снисхождения:
- И что вы, Люся, по этому поводу думаете? Болезнь брата заразная, лечению не поддается, держать Алексея здесь, за штапельной шторкой, опасно и для меня, и для мамы. Вы же – девушка крепкая, кровь у вас – у деревенских - сильная и с молоком, и со сливками… Такая крепость туберкулезной палочке не по зубам. Так что действуйте, Люся! Идите к коменданту, падайте ему в ноги, плачьте и просите, просите любой угол, уходите и забирайте своего мужа вместе с собой.
Атаки Серафимы следовали одна за другой. Временами Людмиле казалось, что она более больна, что ее психика более расстроена, чем душа ее матери, которая была сломлена не столько тяжелыми жизненными невзгодами, сколько неизлечимой болью, связанной с потерей супруга и двух сыновей.
Но как бы там ни было, а маленькая комнатенка в одном из бараков для них нашлась. Глянул комендант на нее как-то по-доброму, головой покачал и признался:
- Есть у меня тут один скорее угол, чем комната. Прежние поселенцы часто жаловались, что и холодный он, и тесный, и тяга в печке плохая… Но то для семьи…. А для вас молодых сойдет…
Он еще раз внимательно глянул на Людмилу и по-стариковски с пониманием подытожил сказанное:
- Бери девонька, бери…другого все равно нет, - потом вздохнул тяжело и добавил: - а если что не так пойдет, то все едино с углом останешься.

ПАЛОЧКА КОХА

Туберкулез на Крайнем Севере был широко распространенным инфекционным заболеванием, но более опасным, более коварным и неизлечимым в отличие от многих известных. Не существовало на то время и необходимых лечебных средств, которые могли бы законсервировать, заблокировать распространение этой болезни в организме человека и тем самым продлить пациенту жизнь. По этой причине шансов избавиться от прожорливых микробактерий, пожирающих легкие, у больного практически не имелось.
Туберкулез, что в переводе с латинского означает «бугорок», вызывается, в равной степени, что у человека, что у животного, близкородственными видами бактерий или иначе палочками Коха. И хоть выделены они были Робертом Кохом только в 1882 году, но оставались известными еще со времен Гиппократа и Авиценны. Впрочем, и сама болезнь называлась не туберкулезом, а чахоткой.
Передаются эти очень живучие и очень заразные бактерии воздушно-капельным путем. Главная опасность, которую несет в себе это агрессивное микробактериальное войско, состоит в том, что оно, разрушая тонкую и чувствительную ткань легких, нарушает работу основного гаранта и защитника здоровья - иммунной системы.  И все-таки, несмотря на то, что эти бактерии невероятно сильны, но и они имеют своих врагов. А это, прежде всего, прямые солнечные лучи, хлорсодержащие вещества и высокие температуры.
Вот только ни того, ни другого в условиях Заполярья ни отыскать, ни купить невозможно. Вечными спутниками человека в этих широтах остаются метели зимой и резкие, пронизывающие насквозь ветра летом; долгая, длиной в полгода, полярная ночь и, наконец, бледное и редкое, как праздник, солнце, привязанное своими косыми и тонкими лучами к низкому горизонту.
К большому прорыву в медицине в 1774 году привели практические опыты шведского химика-фармацевта Карла Вильгельма Шееле, которому впервые удалось получить химический элемент - хлор. Но, как оказалось, все хлориты токсичны для человека. Являясь по своей природе галогенами, они окисляют гемоглобин и разрушают красные клетки крови – эритроциты. А эритроциты – это именно те клетки, которые, являясь переносчиками, транспортируют кислород от легких к органам и, в обратном направлении, углекислый газ из органов к легким. Самым естественным и органичным источником хлоридов является морская и океаническая вода, в каждом литре которой растворено 35 граммов солей хлорида натрия.
Следующий шаг в поисках средств, способных потеснить невидимых врагов микромира и упрочить позиции человечества в противостоянии с бактериальной опасностью, был сделан не в направлении очевидных источников воздействия - солнца и моря, а источников неожиданных и невероятных – грибов. А именно грибов, которые имели название «пенициллин корочковый». Хотя, если придерживаться сути, то на грибы это вещество было мало похоже. Нельзя его было ни в руках подержать, ни в корзину бросить, ни, тем более, на вкус попробовать. И представляло оно собой на вид толи некий серо-зеленый рассыпчатый порошок, толи легкую дымчатую суспензию, а более всего высохшую летучую, как пыль, плесень.

              ***

Первым, кто обратил внимание на то, что плесень, которая относится к редкому виду грибов, называемых пенициллин, подавляет рост культуры стафилококков, был британский микробиолог Александр Флеминг. Он сделал свое грандиозное открытие в 1928 году.  Но прошло более десятка лет, а ученым так и не удалось разработать технологию промышленного производства эффективного антибиотика – пенициллина. Активное вещество лабораторной плесени оказалось нестабильным, быстро улетучивалось и с трудом поддавалось очистке.
Все дело тормозилось еще и потому, что началась Вторая мировая война, и Англия, где располагался исследовательский центр по стабилизации активных спор плесени и разработке методов производства пенициллина, несмотря на то, что фронт остро нуждался в этом чудо препарате, вынуждена была приостановить дальнейшие изыскания.
Однако в 1941 году, ясно осознавая все выгоды сделанного везучим англичанином открытия, крупные американские фармацевтические компании приняли активное участие в перемещении английских исследовательских лабораторий в Соединенные штаты. Казалось бы, все проблемы позади. 
Но, нет!
Длительная поездка оказалась пагубной для неустойчивых плесневых грибов. Не выдерживая высокой температуры, они просто самым трагическим образом погибали. И тогда американские ученые в качестве питательной среды для выращивания плесневых грибов предложили кукурузный экстракт. Тем более, что кукурузы в Штатах выращивалось в достатке.
И дело заспорилось, пошло на лад.
К июлю 1943 года антибиотик был готов, и в армии союзников – Великобритании и Соединенных штатов военные медики с успехом начали использовать в госпиталях спасительный пенициллин.  За очень короткое время, стало ясно, что такие тяжелейшие и опасные для жизни последствия ранений, как гангрена, заражение крови и гнойные инфекции побеждены и более не являются смертельными.
Однако для всего остального мира этот невероятный по своей значимости прорыв в области медицины оставался засекреченным.  Из боязни, что пенициллина на всех не хватит, западные союзники обнародовали этот факт только после окончания войны в 1945 году.
Что касается истории создания пенициллина в СССР, то окруженная тайнами и легендами, она не изучена до сих пор. И тем не менее, считается, что пенициллин в Советском Союзе был открыт в 1942 году группой ученых под руководством ученого-микробиолога и эпидемиолога, действительного члена Академии медицинских наук СССР Зинаиды Виссарионовны Ермольевой.
Однако если использование пенициллина – антибиотика, обладающего широким антимикробным действием, имело ошеломляющий успех в лечении тяжелых ранений, связанных с гнойной инфекцией, то туберкулез – бацилла Коха оказался ему не по силам. Более того, со временем появились новые лекарственно-устойчивые штаммы туберкулеза, не реагирующие ни на один из известных антибиотиков. А это значит, что удалить попавшие однажды в организм палочки практически невозможно, что таит в себе риск активации опасного заболевания на любом этапе жизни, связанной с ухудшением ее качества.

                ***

Единственное, что в подобных обстоятельствах могло бы изменить картину течения болезни, это изоляция очага инфекции самим организмом путем образования гранулем – плотных капсул, внутри которых в течение всей жизни, будто в консервной банке под крышкой, живут опасные бактерии.  Но такое состояние больного возможно только в том случае если он обладает сильным иммунитетом, а степень патогенности туберкулезного штамма невысока.
Но что в то далекое и тревожное время простые и бесправные колонизаторы Севера могли знать о такой сложной и капризной штуке, как иммунитет. Да и сами медики предпочитали латинскому термину «иммунитет», что означает – освобождение от болезни, более простое и приемлемое понятие – невосприимчивость человека к болезни или, если вспомнить Гиппократа, «самоисцеляющая сила организма». Однако, как бы это явление ни обыгрывалось в профессиональной среде, в народе «самоисцеление» всегда граничило с чудом и неизменно наполнялось метафизическими смыслами, начиная от мистического и заканчивая религиозным.
Вот и с точки зрения Людмилы, которой кое-что в свое время приходилось слышать о необыкновенных случаях самоисцеления, вполне чудодейственными казались такие простые, но действенные меры, как хорошее питание, приемы народной медицины, сила духа и вера в себя. Что касалось народной медицины, то на ее взгляд самыми лучшими средствами от всех болезней являлись мед, сухая малина, сливочное масло и целебные отвары из трав.  Однако, понимая, что раздобыть здесь в тундре столь необычные и специфические продукты задача нереальная, она обратилась к своим за помощью.
- Ты только прежде жизни не умирай, - подбадривала она мужа, мусоля во рту химический карандаш и выводя корявым почерком куцые строки письма к матери: - Вот мы – простой народ деревенский, отгороженный от большого мира высоким забором запретов, указов, ограничений, ты думаешь, как мы лечимся, как выживаем? – и не ожидая с его стороны ответа, сама же и отвечала: - Сами лечимся, сами…как умеем, как понимаем…Нет у нас там, Лешенька, никаких докторов. Нет, мой хороший…, - и отрываясь от письма, уверенная в своей правоте, нажитой собственным опытом, добавляла: - Каждый человек нужен только одному - самому себе и больше никому. А значит надо за самого себя бороться.
Но Алексей, далекий от всяких смыслов, не восприимчивый к чудесам и силам природы принимающий жизнь такой, какой видел ее и наблюдал каждый прожитый день, считал усилия жены напрасной затеей:
- Не тревожь людей, - останавливал он ее, - пустое все это - мед, масло, малина, травки… Сколько беготни, хлопот, усилий люди потратят и все зря. Не тревожь… Никто еще из этой ямы живым не выбрался. Да и похоронили меня уже некоторые…
- А ты выберешься и покажешь пример остальным, - перебивала она мужа на полуслове.
Знала Людмила, что более всего гнетет Алексея не болезнь, а душевная боль, потому что никто – ни мать, ни сестра родная ни разу не вспомнили о нем, не пришли проведать, пожалеть, сказать доброе слово, будто уже и не было его на белом свете... Но если по отношению к матери, сознание которой было давно заморочено, запутано видениями из прошлого, он проявлял известное снисхождение, то для оправдания безразличия и равнодушия сестры не находил причин.
Не смог он оправдать ее и потом, когда стараниями тещи - безызвестной ему Нины Михайловны из далекой деревни Мишино бесценные «лекарства» были добыты, собраны, тщательно упакованы и доставлены почтовой посылкой по указанному адресу, когда каждодневными заботами своей молодой жены опасное течение болезни было остановлено, а агрессивные и живучие бактерии усмирены и законсервированы до…
Кто его знает до какого черного дня.

  ***

Но время неуклонно двигалось вперед.
Алексей восстановился, поздоровел, набрал потерянный за время болезни вес, окреп физически и вернулся в цех к своему токарному станку. Людмила решила, что пришло время поговорить с Алексеем о ребенке. Правда, сначала ей казалось, что она имеет полное право поступить в данном конкретном случае самостоятельно, но, подумав, пришла к иному выводу.
Но, как она и предполагала, Алексей отнесся к ее пожеланию с большой осторожностью.
- Не думаю, - сказал он, - что мы имеем на это право. Болезнь во мне не убита, не задушена до конца. Она жива, и она опасна. Подумай, - с нотками сомнения в голосе, рассуждал он, - разве можем мы подвергать нашего ребенка такой опасности? Что если случится худшее?
Но задаваться пустыми вопросами, которых судьба еще не поставила перед ними и может быть никогда и не поставит, Людмила, считала напрасным времяпровождением и, возложив всю ответственность на себя, поступила, как того и хотела, самостоятельно.
Новая жизнь - хрупкая и маленькая девочка с мелкими кудряшками на висках и ясными голубенькими глазками появилась в семье молодых Афоновых прямо по расписанию - в ночь Нового 1955 года.
Недолго думая и в полном согласии друг с другом, родители назвали малышку хорошим русским именем Вера. В свидетельстве о рождении девочки местом ее появления на белый свет был указан молодой и строящийся в стиле Ленинграда, но с сохранением природы и красоты здешних мест, город Мончегорск, расположенный в центре Кольского полуострова.
Однако только через пару лет Указом Президиума ВС РСФСР от 14 августа 1957 года и решением Мурманского облисполкома от 5 сентября 1958 года поселок Малая Сопча и другие населенные пункты были включены в городскую черту города Мончегорска. А для того, чтобы переселить всех поселенцев из убогих бараков в благоустроенные квартиры многоэтажек, расположенных в центральной части города, снести до основания все поселковые казарменные строения и тем самым навсегда похоронить страшную историю о варварских временах советского строя, потребовалось еще десять лет с 1960 по 1970 годы.