Во второй половине 19-го века Константин Николаевич Леонтьев в своих философских трудах предсказал будущее России: "Через какие-нибудь полвека, не более, русский народ из народа-богоносца станет мало-помалу, и сам того не замечая, народом-богоборцем, и даже скорее всякого другого народа, быть может, ибо действительно, он способен во всем доходить до крайности".
Трудно перечислить все те области, в которых при жизни проявил себя этот талантливый человек - врач, российский дипломат; мыслитель религиозно-консервативного направления: философ, писатель, литературный критик, публицист, поздний славянофил. Существует мнение, что К. Н. Леонтьев - самый прозорливый, и в то же время "неудобный" мыслитель в истории русской философии. Та определенность и яркость, с какой он излагал свои воззрения, приводила в ужас многих его современников - либеральных интеллигентов. Они страшились его взглядов, невольно отдавая должное силе мысли философа и таланту писателя. Но прямота Леонтьева, уверенность в необходимости быть честным до конца нередко отталкивали и его "единомышленников" из консервативного лагеря, старавшихся иметь поменьше общего с "кровожадным" Леонтьевым. Однако именно Леонтьев, как и Достоевский, пророчески предвидел крушение России.
***
Константин Леонтьев родился в 1831 году в дворянской семье. Особое влияние на подрастающего мальчика оказала мать, которая была из родовитых дворян, отличалась изяществом, утонченной красотой и религиозностью. Впечатления детства сохранились на всю жизнь, и взрослый Константин всегда отличался любовью к красоте и православию.
В 20 лет он написал свое первое произведение- повесть "Женитьба по любви". Полный сомнений в своем таланте и пользе своего творчества, он решил показать свое произведение кому-либо из известных писателей. Недалеко от него на Остоженке в Москве жил в это время Иван Сергеевич Тургенев, и молодой писатель отправился к нему. Впоследствии он оставил воспоминания об этом посещении и о том впечатлении, которое произвел на него Тургенев своей барственной красотой: "Росту он был почти огромного, широкоплечий; глаза глубокие, задумчивые, темно-серые; волосы были у него тогда темные, густые, как помнится, несколько курчавые, с небольшой проседью; улыбка обворожительная, профиль немного груб и резок, но резок барски и прекрасно... Ему было тогда с небольшим 30 лет. Одет на нем был темно-малиновый шелковый шлафрок и белье прекрасное. Если бы он и дурно меня принял, то я бы за такую внешность полюбил бы его. Я ужасно был рад, что он гораздо героичнее своих героев.." Тургенев прослушал начало произведения, затем прервал начинающего писателя и попросил зайти на другой день. Впоследствии они сблизились и стали довольно часто встречаться.
С юных лет Константин Леонтьев преклонялся перед красотой во всем, и ему очень нравились красивые люди. Все некрасивое, жалкое, бедное, болезненное ужасно подавляло его, и не оттого, чтобы он был сух или несострадателен, а, напротив, потому "что принимал все слишком близко к сердцу". Он, как позднее А.П. Чехов, мог сказать: "В человеке должно быть все прекрасно..". И это было одной из причин его первоначальной симпатии к Тургеневу. Он вспоминал: "Один раз, помню, он сидел в своем красивом номере на столе; а я стоял около него и, любуясь на его широкие плечи и выразительное, благородное лицо, сказал ему: "Не знаю, что это на меня действует: медицинские ли занятия развивают во мне потребность какого-то сильного физиологического идеала или этого требуют мои художественные наклонности (я ведь и рисую самоучкой, кажется, недурно), только я ужасно люблю смотреть на людей сильных, здоровых, красивых; я когда шел к вам в первый раз, ужасно боялся, что найду вас похожим или на вашего чахоточного "Лишнего человека", или, еще хуже, на "Щигровского Гамлета".. И когда я увидал, что вы такой большой и здоровый - я очень обрадовался. Особенно не люблю, когда литераторы с виду плохи - так мне это тяжело и грустно..."
Нравился ему своей внешностью не только Тургенев, но и А. Фет, про которого ему хотелось сказать "улан лихой, задумчивый и добрый ", а также элегантный, благородный издатель М. Катков. К Каткову он в начале 50-х годов часто заходил и с сочувствием наблюдал его жизнь: "Он только что женился на княжне Шаликовой. Она была худа, плечи высоки, нос велик, небогата. Квартира у них была труженическая; халат у Каткова очень обыкновенный; иногда он болел. "Ведомости" были бесцветны; кафедру у него отняли. Собой он только тогда был, по-моему, очень хорош и distingue (элегантен, франц.). Жалко было видеть его в таких условиях.. Бедный, почтенный, но все-таки бедный Катков!" Вот Иван Тургенев жил совсем иначе: "Тургенев, по крайней мере, холост, барин, очень красив, bel homme (красавец, франц.), у него 2000 душ... Это другое дело!"
Молодой Леонтьев мечтал быть красивым, богатым, женатым на прекрасной, изящной женщине. И его жизнь в эти годы действительно была полна надежд. Он вспоминал: "Я возвращался в свои отдаленные, просторные и приличные три комнаты, смотрелся в зеркало и видел... и в нем и во всем другом... много, очень много надежд... Семьи, слава Богу, около меня давно уже не было. - З(инаида)... меня ждала наверху, в хороших комнатах, сидя на шелку и сама в шелках... Душистая, хитрая, добрая, страстная, самолюбивая... "Tu demandes, si je t'aime, говорила она; ah! je t'adore... mais non! J'aurais voulu inventer un mot... [Вы спрашиваете, если я люблю вас, говорила она; ах! Я тебя обожаю ... Но нет! Я хотела найти слово (фр.)]"
После окончания медицинского курса Леонтьев собирался жениться на этой девушке, Зинаиде, в которую был страстно влюблен. Он рассказал об этом Тургеневу, который разволновался и стал его всячески отговаривать: "Нехорошо художнику жениться. Если служить Музе, как говорили в старину, так служить ей одной; остальное надо все приносить в жертву. Еще несчастный брак может способствовать развитию таланта, а счастливый никуда не годится. Конечно, страсть к женщине вещь прекрасная, но я вообще не понимал никогда страсти к девушке; я люблю больше женщину замужнюю, опытную, свободную, которая может легче располагать собою и своими страстями. Жаль, что вы погружены в чувство к одной особе. При вашей внешности, при ваших способностях, если бы вы были больше лихим, - вы бы с ума сводили многих женщин. Надо подходить ко всякой с мыслью, что нет недоступной, что и эта может стать нашей любовницей. Такая жизнь, более буйная, была бы вашему таланту гораздо полезнее... Но что делать?" А может быть Тургенев, который никогда не отваживался жениться и взять на себя ответственность за семью, просто завидовал чужому счастью?
Леонтьев всегда слушал Тургенева с благоговением, но все-таки в этом случае засомневался, ведь любовь его была очень сильна и искренна. Он мечтал о своей будущей жизни - обеспеченный практикующий врач, который свое свободное время посвящает творчеству и семье: "Я часто.., отступал сам от себя и спрашивал, что мне больше нравится. "Нуждающийся, худой, подурневший, болезненный сотрудник журнала, который пишет много, но к сроку и отчасти по заказу, или молодой врач, свежий, здоровый, полезный, добрый к бедным, светский человек в богатом жилище, при этом эстетик, поэт, мыслитель. Он не бегает сломя голову с утра до вечера по городу, чтобы приобрести много; нет, он хочет только, отдавая часть своей свободы полезному практическому делу, сохранить себе главное - свободу творчества и мысли. Сверх того у него жена умная, с очень тонкой талией, прекрасно воспитана, умна, хитра даже, говорит по-английски, танцует, как птичка или как воздух... Она обожает молодого и гениального мужа, но она любезна... она даже кокетка с другими... И умный муж улыбается этому... "Знай наших!"
Позднее он считал, что не ошибся, в том, что предпочел работать врачом, который мог написать лишь один очень хороший роман в два-три года, худому и скверному редакционному сотруднику. Но к совету Тургенева относительно женитьбы все-таки прислушался и в 54-м году, когда пришлось выбирать между свободой и семейным счастьем, выбрал первую и уехал в качестве военного врача на Крымскую войну.
***
Это был мужественный шаг, работы в госпитале было много и очень тяжелой, но с каждым днем он набирался опыта. Со временем почувствовал, что стал не только успешным военным врачом, но возмужал, в нем появилась внутренняя сила и уверенность. За этот период, с 54-го по 61-й годы Леонтьев совсем переродился, и в своих воспоминаниях он писал: "Я не узнавал себя. Я стал за это время здоров, свеж, бодр; я стал веселее, спокойнее, тверже, на все смелее, даже целый ряд полнейших литературных неудач за эти семь лет ничуть не поколебали моей самоуверенности, моей почти мистической веры в какую-то особую и замечательную звезду мою... Перемены эти были очень разнообразны и резки... Вдруг не только полная независимость вне службы, но и власть над людьми; хотя бы и над больными. И какая еще власть! ..В Крыму мне сразу досталось в военной больнице около полутораста страдальцев; а потом бывало и до 250 коек в моем почти бесконтрольном распоряжении. Это одно - разве мало для впечатлительного и думающего юноши?"
Он вспоминал о ходе военной службы: "После восьмимесячной довольно тихой и правильной жизни в крепости Ени-Кале настало для меня время бродячей, полковой жизни. После взятия Керчи я прослужил до глубокой осени при Донском казачьем полку на аванпосте; был беспрестанно на лошади, переходил с полком с места на место, из аула в аул; пил вино с офицерами, принимал участие в маленьких экспедициях и рекогносцировках... Осенью я перешел в Феодосию; потом.. меня перевели середи зимы в Карасу-Базар, где люди сотнями гибли от тифа, лихорадки и гангрены; где что ни полчаса, то звонили в церквах для покойников, где из четырнадцати врачей на ногах были двое, а остальные были уже в гробу или в постели; у меня долго был один двугривенный; меня кормили долго другие; я был влюблен и любим; я чуть не умер там".
Это была изнурительная работа, но молодость диктовала свое, и Леонтьев нередко подпадал под власть чувств: "Новая командировка в Симферополь, где было очень много раненых и больных. Опять больничные труды, но больше любовь, чем труды. Мимоходом я увез одну девушку от родителей.. Нас задержали; мою бедную подругу хотели посадить в полицию, но я обнаружил в защиту ее столько энергии и решимости, что никто не решился на этот шаг.. Меня вернули под стражей в Симферополь; девушку я сам, отстоявши ее от полиции, отправил к родным...
..Опять здоровье, трактиры, музыка, знакомство с английскими гвардейцами, портер и шампанское. Опять конец деньгам.. Немецкая честная семья; божественный вид из виноградника на Чатыр-Даг; кругом пышные сады.. Две дочери-вдовы; меньшая молода и благосклонна... Меня хотят женить на ней...
Но где - такая скромность! Через два месяца я уже опять в новом мире, я на другом конце города, в солдатской слободке... Моя беглянка опять со мной. Мы забываем весь мир и блаженствуем, как дети, на дальней слободке... На службу я не хожу... и не каюсь... По правде сказать, мне кажется, я больше думал о развитии моей собственной личности, чем о пользе людей; раз убедившись, что я могу быть в самом деле врачом не хуже других, и управлять, и лечить - я успокоился, и любовные приключения казались мне гораздо серьезнее и поучительнее, чем иллюзия нашей военно-медицинской практики! Здесь, на солдатской слободке, не было обмана, здесь достигалась цель; но в больнице?.. Мы возвращаемся без хлеба, закладываем ложки и опять расстаемся". Эта девушка-беглянка Лиза стала через несколько лет женой Леонтьева.
После войны Леонтьев жил некоторое время в качестве домашнего врача у богача Шатилова: "Я жил долго в степном имении Шатилова. Прекрасное имение. Я лечил его крестьян и соседей за годовую плату. Здесь медицина стала опять приятна; здесь я видел результат; здесь было меньше иллюзии. Я катался верхом, гулял, читал, занимался сравнительной анатомией и даже стрелял... Здесь, наконец, я стал опять писать на покое...
Теперь я больше любил, я больше уважал себя; я сформировался и стал на ноги...
Вечная боязнь выставить слишком самого себя, боязнь, которой, не скрою, я набрался у Тургенева и других писателей того времени, делала то, что я продолжал предпочитать сюжеты гораздо менее оригинальные и свежие, чем события моей собственной жизни, из-за какой-то pruderie [ханжество (фр.)], из-за ложного стыда, быть может, и похвального в человеке, но все-таки очень вредного для художества. Лишь бы одну вещь гениальную написать, пусть она будет до бесстыдства искренна, но прекрасна. Ты умрешь, а она останется..."
Настал, наконец, час возвращения на родину. "Я возвращался зимою, без денег, без вещей, без шубы, без крестов и чинов; я ехал восемнадцать дней с обозом от Крыма до Харькова и в Курске увидал, что у меня уже недостанет денег до Москвы...
Так я ехал, бедствуя и наслаждаясь сознанием моих бедствий, ибо я был один из очень немногих, которые могли из Крыма уехать.. и сверх того у меня осталась на руках одна бедная семья, которую я дал себе слово не оставлять и содержать ее". Это была семья Лизы, о которой считал себя обязанным заботиться Леонтьев.
***
Вернувшись в столицу, Леонтьев продолжал писать, однако произведения его нередко запрещались к опубликованию цензурой и он почти не получал дохода. На цензуру этого времени он особо не обижался, считая, что много хуже стало лет через десять, в 60-е годы, во времена Чернышевского и Добролюбова, когда власть вступила в эпоху свобод, цензура ослабела, и стали печататься неудобоваримые, да и просто возмутительные произведения: "Лет через 8 - 10 мне пришлось пережить эпоху несравненно худшую для писателя: удобную со стороны власти, отвратительную со стороны вкуса и ума в публике и редакциях. По мере расширения свободы - вкус и ум у нас положительно понизились. Это ведь не я один говорю; это знают многие".
Каткова он встретил опять, возвратившись из Крыма в 57-м году, и в этот раз нашел его в хорошей квартире, в хорошем халате, все еще красивым и в славе. А еще через десять лет, в 67-м году, Леонтьев стал свидетелем того, что имя Каткова знали все, и английский консул Блонт с бешенством восклицал: "Россия - это Япония; в ней два императора: Александр II и мосье Катков".
В 1858—1860 годы Леонтьев занимал место домашнего врача в селах Спасском (у барона Д. Г. Розена) и Смирнове (у А. Х. Штевена) Арзамасского уезда Нижегородской губернии. По возвращении в Петербург он был снова вынужден искать работу, ведь чувствовал на себе ответственность за девушку, которую встретил в Крыму и за ее семью. В 1861 году возвратился в Крым, в Феодосию, где женился на этой девушке, Елизавете Павловне Политовой, дочери греческого торговца. Оставив жену в Крыму, вернулся в Санкт-Петербург, где в это время выходил его первый большой роман «Подлипки». Вскоре вышло и второе большое произведение — роман «В своём краю» (1864). В эти годы он окончательно порвал с модным тогда либерализмом и стал убеждённым консерватором.
В 1863 году Леонтьев поступил на службу в Министерство иностранных дел и 25 октября того же года был назначен драгоманом русского консульства в Канеа (Ханья), на острове Крит, куда и отправился вместе со своей молодой женой. С жизнью на Крите связаны восточные рассказы Леонтьева («Очерки Крита», повесть «Хризо», «Хамид и Маноли»).
На службе в Османской империи он неоднократно менял одно консульство или посольство на другое и всегда с повышением- его ценили и на этом поприще. В 1864 году случилась история, хрестоматийная для любого русского дипломата. 33-летний Константин Леонтьев, в недавнем прошлом военный врач, ветеран Крымской войны, только начинающий дипломатическую карьеру, в канцелярии французского консульства в ответ на оскорбительные слова в адрес нашей страны ударил именитого русофоба консула Дерша хлыстом по физиономии.
- Miserable! («Ничтожество!») – завопил в ответ француз, на что молодой Леонтьев лишь презрительно бросил:
- Et vous n'etes qu'un triste Europeen! («А вы всего лишь жалкий европеец!»)
Трудно представить, чтобы сотрудник современного российского посольства на встрече с консулом какой-либо из западных стран в ответ на оскорбительные слова в адрес нашей страны ударил именитого русофоба хлыстом по физиономии! И даже не потому, что современные дипломаты хорошо воспитаны и следуют строгим правилам поведения, а потому что в наше время, само отношение к слову стало иным, нежели в середине 19-го века.
Однако карьере Леонтьева этот случай не повредил, ведь формально он был прав. Как французское консульство, так и русское, постарались эту историю замять без всяких для него последствий. В посольстве его высоко ценили и готовили на должность генерального консула, но тут случился ряд непредвиденных событий. Константин Леонтьев, как истинный ценитель красоты нередко влюблялся или же сам становился объектом пылкой женской влюбленности. Свои романтические увлечения он не скрывал от своей жены, брак у них, по взаимной договоренности, был свободным. Неизвестно, что стало причиной помешательства его молодой супруги - дурная наследственность или же измены супруга? Елизавета тяжело заболела психическим недугом, и муж был вынужден отправить ее в Россию. В те же годы умерла мать Леонтьева, которую он считал самым близким человеком.
Он сам в 1871 году заболел тяжело холерой и уже был на волоске от гибели, но тут вмешалась фортуна. Незадолго до этого он получил в подарок икону божьей матери, и теперь, чувствуя, что последние силы его покидают, он глядя на икону взмолился: «Матерь Божия! Рано! Рано умирать мне! Я еще ничего не сделал достойного моих способностей и вел в высшей степени развратную, утонченно грешную жизнь! Подними меня с этого одра смерти!" Буквально через два часа ему полегчало и вскоре он почувствовал себя совершенно здоровым. После этого, никому и ничего не говоря, 40-летний дипломат отправился в Афонский монастырь, чтобы принять монашеский постриг. Здесь он пробыл около года, однако святые отцы посчитали, что еще слишком много в нем было любви к земной жизни и посоветовали ему повременить с монашеством.
Однако Леонтьев подал прошение об отставке с дипломатической службы, хотя еще несколько лет прожил в Константинополе. Позднее он вспоминал эти годы в Константинополе, как лучшие годы своей жизни, давшие ему покой и внутреннее удовлетворение, которые его мятущаяся душа не знала до этого. Он много писал, много молился, проводил много времени в светских салонах.
***
Через несколько лет он снова вернулся в Россию, поехал в свое родовое имение, которое опустело и развалилось после смерти матери. Иногда он с благодарностью вспоминал Тургенева, который поддерживал его на первых шагах его литературного поприща, несмотря на то, что в последние годы они идейно совершенно разошлись: "Как же мне не быть благодарным Тургеневу; как мне не вспоминать его добром совершенно независимо от того, по каким разным путям мы оба пошли лет 10 - 15 - 20 позднее, и несмотря на глубокую до враждебности, пожалуй, разницу в наших с ним позднейших гражданских взглядах и приверженностях".
Но и в России Леонтьев не забывал своего обета и стал ездить вместо Афонского монастыря в Оптину пустынь. Здесь у него появилось 2 духовника, старец Амвросий и иеромонах Климент, с которыми он очень близко сошелся. Опять возникла проблема денег, и тогда друзья предложили ему сотрудничество в газете "Варшавские новости" для чего он должен был выехать в Польшу. Работой он был увлечен и быстро смог увеличить тираж газеты с нескольких сотен до тысячи экземпляров, но это не спасло газету от разорения. В одной из статей у него прозвучала известная фраза: «Надо подморозить Россию, чтобы она не «гнила» ...». Леонтьев вернулся в Россию, где ему было предложено место цензора. Работа была легкой, но его горячая мятущаяся натура не переносила покоя, она все время искала бурь.
Окружение Леонтьева в поздние годы составляли консервативно настроенные литераторы – выпускники Катковского лицея - А.А. Александров, И.И. Фудель, Ю.Н. Говорухо-Отрок, В.А. Грингмут, Л.А. Тихомиров. Его обожала молодежь, общение с ним нередко описывалось современниками по принципу контраста — автор зачастую жестких текстов, он лично представал человеком старой, мягкой барственной культуры, житейски привлекательным. Он с нежностью относился к своим молодым друзьям, стремясь не только влиять на них, но и сплотить, сдружить между собой, помогая им во всем, что было в его силах, и делясь самым драгоценным — сердечным вниманием и заботой. Впрочем, от учеников Леонтьев так и не дождался главного — ни в ком из них он не нашел хотя бы относительно равного себе интеллектуально, того, кто мог бы стать его последователем. Единственный из молодых людей, окружавших Леонтьева, кто демонстрировал подобные качества, был Иван Кристи, но он умер молодым, в 1894 году.
Через несколько лет Леонтьев увольняется с спокойной работы цензора, ему назначают хорошую пенсию и он переселяется в Оптину пустынь. Здесь он снял дом рядом с монастырем и здесь он написал значительную часть своих поздних работ, одни названия которых говорят сами за себя: «Чем и как либерализм наш вреден?», «Национальная политика как орудие всемирной революции», «Славянофильство теории и славянофильство жизни» и важный труд - «Средний европеец как идеал и орудие всемирного разрушения».
Во всех этих трудах Леонтьев последовательно и жёстко критиковал современный Запад и его главное порождение: либеральную идею. Подлинным духовным приютом для Леонтьева стала Оптина пустынь, здесь он жил со своей больной женой, о которой заботился, здесь его навещал Лев Толстой. Монахом он стал только незадолго до своей смерти, в 1891 году, под именем Климент, исполнив обет, данный им еще 20 лет назад. По указанию преподобного Амвросия ему надлежало сразу же после пострижения перейти в Троице-Сергиеву Лавру для прохождения там монашеского пути.
В Сергиевом Посаде, куда Леонтьев переехал в конце августа, он узнал о кончине старца и успел на нее откликнуться памятной статьей «Оптинский старец Амвросий». Здесь же, в лаврской гостинице, на пороге монастыря, не успев вступить в число его братии, он заболел и умер от воспаления легких. Монах Климент был похоронен в Гефсиманском скиту Троице-Сергиевой Лавры, где его могила находится и поныне.
Вот такая неординарная судьба сложилась у этого необычного и талантливейшего человека.
***
А теперь расскажем подробнее о философских и политических взглядах Леонтьева.
Константин Леонтьев был убежденным консерватором и глубоко православным человеком. Он отвергал западную мораль с ее культом человеческой индивидуальности и стремлением к комфорту, отстаивая необходимость движения к Богочеловеку, которое отнюдь не было легким. Он провозглашал «мораль ценностей, а не мораль человеческого блага», так писал об идее Леонтьева Н.А. Бердяев. Сильное влияние оказал на Леонтьева социолог и геополитик Н.Я.Данилевский, развивший концепцию особой роли России в монографии "Россия и Европа". К. Леонтьев признавал Данилевского одним их своих учителей.
Основное сочинение К.Л. Леонтьева стал труд "Византизм и славянство". В нем К.Л. Леонтьев утверждал, что государство как растение, животное, человек, как любой живой организм, проходит несколько стадий: рождение, взросление, пик рассвета, потом увядание и гибель. Повинуясь этому закону, любое государство в своем развитии неизбежно проходит три стадии: 1) «первичная простота»; 2) «цветущая сложность»; 3) «вторичное упрощение» - ослабление, утрата своеобразия составных частей. И именно в тот период, когда казалось, что Россия достаточно сильна, могущественна и ей впереди предстоит еще много великого, Леонтьев предсказал, что стране остался очень небольшой срок существования и все идет как раз к закату. Это многих консерваторов и славянофилов возмутило, вроде бы все достаточно стабильно после прихода к власти Александра III, происходят позитивные изменения, страна живет, развивается и тут Леонтьев пророчит гибель.
Победа же социализма, которую он предвидел, по его мнению, может привести к новому закрепощению человеческого общества. Он интересовался социалистическими учениями: читал П. Прудона и Ф. Лассаля; предрекал европейской цивилизации политическую победу социализма, описывая его в виде «феодализма будущего», «нового корпоративного принудительного закрепощения человеческих обществ», «нового рабства».
Ещё тогда, почти полтора столетия назад, когда США были далеки от будущего мирового величия, Константин Леонтьев пророчески видел опасность, исходящую из-за океана. Более того, в этих своих прорицаниях он предвидел определённую пользу от совмещения православной консервативной монархической идеи и идей социалистических:
"Я когда думаю о России будущей, то я как непременное условие ставлю появление именно таких мыслителей и вождей, которые сумеют к делу приложить тот род ненависти к этой все-Америке, которою я теперь почти одиноко и в глубине сердца моего бессильно пылаю! Чувство моё пророчит мне, что славянский православный царь возьмёт когда-нибудь в руки социалистическое движение (так, как Константин Византийский взял в руки движение религиозное) и с благословения Церкви учредит социалистическую форму жизни на место буржуазно-либеральной. И вся Америка эта... к черту!"
К.Л. Катков резко критиковал либералов (в том числе Ивана Тургенева) и писал: "Начнем прежде всего с того уверения, что никто не позволит себе обвинять всех без исключения русских либералов в сознательном и преднамеренном потворстве заговорам и нигилизму... В России либералов теперь такое множество и личные оттенки их до того мелки и многозначительны, что их и невозможно подвести под одну категорию, как можно, например, подвести под таковую нигилистов или коммунаров. У последних все просто, все ясно, все исполнено особого рода преступной логики и свирепой последовательности. У либералов все смутно, все спутано, все бледно, всего понемногу. Система либерализма есть, в сущности, отсутствие всякой системы, она есть лишь отрицание всех крайностей, боязнь всего последовательного и всего выразительного. Эта-то неопределенность, эта растяжимость либеральных понятий и была главной причиной их успеха в нашем поверхностном и впечатлительном обществе. Множество людей либеральны только потому, что они жалостливы и добры; другие потому, что это выгодно, потому, что это в моде: «Никто смеяться не будет!» К тому же и думать много не надо для этого теперь".
Он был сторонником «византизма», идейную сущность которого составляли православная церковность, монархизм, принцип сословности и др. Именно византизм, по мнению Леонтьева, лежал в основе российской государственности, именно он мог на некоторое время отсрочить гибель России, которая неизбежно падет перед натиском социализма. Отвергая панславистские идеи, философ выступал за союз России со странами Востока, что также могло охранить ее от революционных потрясений. Мыслитель считал нереальной идею объединения славянских народов, считая, что многие из них слишком ориентированы на Запад. Леонтьев полагал, что славяне, освобожденные Россией от турецкого ига, идут по европейскому пути, что они будут тяготеть к Европе с ее политическими и культурными идеалами. И как он был прав, и в этом тоже!
Человеком исключительной и необычной религиозной судьбы назвал Леонтьева Николай Бердяев. Исключительность Леонтьева и в том, что он один из немногих русских мыслителей, предчувствовал наступление мировой социальной революции и крушение старого мира, «в котором было много красоты, величия, святости и гениальности». Леонтьев видел признаки приближающегося конца, но само крушение России он, к счастью, не застал. О смерти и жизни его выразительно сказано в кратком слове Розанова: «Прошел великий муж по Руси – и лег в могилу. И лег и умер в отчаянии с талантами необыкновенными».
Его работы стали классикой. Это то, что изучается в вузах, вошло в словари и энциклопедии. Леонтьев будит мысль. Его труды вызывали отклик у Достоевского, Толстого, Лескова, Флобера, Розанова, Мережковского, Струве, Милюкова, Бердяева, Бухарина и многих других. Сегодня могила Леонтьева в Черниговском (Гефсиманском) скиту Троице-Сергиевой Лавры после десятилетий советского запустения восстановлена, и на ней регулярно совершаются богослужения. В одном из своих выступлений на Леонтьева сослался Президент России В.В. Путин.
Список литературы
1.Волкогонова. Константин Леонтьев. Литрес, 2017.
2.Иванов Г. Страх перед жизнью Константин Леонтьев и современность. Континент. 1993. № 77. С. 240–247.
3.Леонтьев К.Н. Pro et contra (Русский Путь). Том 2. Антология. М.: Русский Христианский гуманитарный институт, Санкт-Петербург, 1995 г. 699 с.
4.Леонтьев К. Н. Владимир Соловьев против Данилевского // Славянофильство и грядущие судьбы России. — М.: Институт русской цивилизации, 2010. — С. 813—913. — ISBN 978-5-902725-48-0.