Г Л А В А 5.
У ВСЕХ СВОЙ КРЕСТ
1. ЕЛИЗАВЕТА СТЕПАНОВНА
- Зин.., а Зин..., - прогремело по, заставленному всевозможным хламом, коридору.
- Зин – дай вилку.
Зина Латышева, стиравшая бельё в тазу, стоящем на высоченном табурете у её кухонного стола, стряхнула пену с рук.
- Японский городовой! Сейчас!
- Беги, беги, а то, как бы твой Латышев раньше времени не разродился, пузо уже на нос лезет, - съязвила пожилая, опрятно одетая соседка в бусах и в рубиновых серёжках.
- Бабка Лиза, ты хоть душу не трави, - вытирая руки о передник, и, направляясь к двери, попросила Зина, - знаешь ведь, что пьяный сегодня.
- Как у неё терпения и сил хватает, - посочувствовала Елизавета Степановна ушедшей Зине, обращаясь к Жене Зотовой, мывшей в единственной раковине грязную посуду.
- Десятый год с ними живу и всё удивляюсь. Вот любовь, так любовь! И колотил он её смертным боем и «гулял» от неё, и толком не работал никогда, а она всё: «Володечка, да Володечка». Повезло мужику. Чтобы он без неё был? – прыщ на ровном месте.
- Любовь зла, полюбишь и козла, - пошутила Женя. Да он, вроде, мужик неплохой.
- Где неплохой! – возмутилась Елизавета Степановна, - эгоист первостатейный, только себя и любит. – Она в сердцах перевернула огромный кусок свинины, который жарила на сковороде.
- Обидно за бабу – труженица великая, а ничего хорошего в жизни не видела. Сначала блокада, детский дом, а потом вот этот «подарок».
Вернувшаяся к своему столу Зина, улыбнулась:
- Не скрипи, бабка Лиза, я по сравнению с Латышевым дура неграмотная. Он и Есенина наизусть шпарит, и Питер, как свои пять пальцев знает, и «живых» артистов видел. Зря, что ли таксистом работал.
- А кто плачет по праздникам после водочки то, не ты ли? Таксист! Лодырь он, а не таксист, всю жизнь обводит тебя вокруг пальца.
- А твой дед, чем лучше?! – обиделась Зина.
- Мой?! – возмутилась Елизавета Степановна, - да я в своём дому – хозяйка , что хочу, то и ворочу. Моему деду и в голову не придёт спрашивать – куда я деньги деваю. Один раз за всю жизнь поинтересовался. Так я его за руку и в магазин, да к самым дорогим товарам, да носом его в цены, носом. Денег потратила прорву. С тех пор у него больше желания не было в магазины ходить. – Елизавета Степановна довольно засмеялась.
- Ты то, слава богу, всё таки похитрей, а вот Женя, одно слово культурная, а ума ни на грош. Все карты своему Зотову раскрывает: «Смотри, родимый, где деньги лежат», - а он и рад старат…
Разговор прервался на полуслове. В кухню влетела маленькая старушонка с жидким «кукишем» на затылке и сморщенная, как мочёное яблоко. Схватив со стола полиэтиленовый таз, она встала у раковины, только не толкая Зотову в спину. Через минуту та не выдержала и, собрав в кучу оставшуюся посуду, отошла к своему столу.
Старушонка раз пять, набирая в ковш воду, облила водопроводный кран, затем наполнила доверху таз и, поставив его на свой стол, вылетела из кухни, как ведьма на помеле.
- Вишь, как «крысу» распирает, давно не скандалила, так и жди какой-нибудь пакости, - раздражённо проговорила Зина. – Неделю назад клеёнку мне всю бритвой изрезала, Жене кастрюлю шилом проткнула, стерва! Как таких земля носит? И сестрица её не лучше.
- Да у них вся порода такая – тюремная, подлая. Я то их с довоенных времён знаю, не то, что вы, за это они меня и ненавидят больше всех, - проговорила Елизавета Степановна.
- Сестру их третью – здесь вот у раковины в блокаду сосед топором прикончил и в Неву спустил. С голодухи с ума сошёл. Она ведь булочной заведовала и вообще голода никакого не знала. Братец их ещё до войны в тюрьме сгинул, воровством промышлял. Мать – старуха древняя мучилась, всё смерти просила, да бог не брал. Тоже ведь не своей смертью померла. Может, случайно, а может, и нарочно кто кинул: камень с крыши сорвался и пришиб её во дворе. Вот и думай, что хочешь.
- Елизавета Степановна, а вы в бога верите? – спросила Женя у разволновавшейся старушки.
- В церковь, сама знаешь, редко хожу, а вот бог?! Думаю, что есть на небе сила добрая, справедливая, - задумчиво и медленно произнесла Елизавета Степановна.
- Дело ещё до вас с Зиной было. «Крыса» - Виктору, мальчонке ещё, сказала, что я не родная ему. Знаете ведь, что я его совсем маленьким во время блокады усыновила, когда мать его – подругу мою по деревне бомбой убило, а отец на фронте без вести пропал. С Витей нервный припадок случился – верить не хотел, плакал без остановки, да и я не в себе была. Прибежала на кухню и этой паскуде говорю: «Чтобы тебя за все твои пакости паралич разбил!» И что же вы думаете? На другой день с утра у неё нога отнялась и рот на сторону перекосило.
Елизавета Степановна опустилась на самодельную табуретку и, сложив руки на коленях, уставилась в пол. Соседки молча захлопотали у своих столов. Разговаривать больше не хотелось. Каждая задумалась о своём.
Н И Н А
В кухню, нагруженная раскроенными заготовками домашних тапок, которые она изо дня в день шила на продажу, вошла женщина лет пятидесяти, с фигурой похожей на дирижабль. Лоб её был крепко стянут шерстяным шарфом.
- Чего это вы все «в рот воды набрали?, - расстилая одеяло для глажения, поинтересовалась она.
- Твой то Назаров дома? – вопросом на вопрос отговорилась Зина.
- Куда ему деться, дрыхнет пьяный. Всю душу измотал, пока заснул. Дай, да дай выпить, холера его возьми. Голова разламывается.
- Вот и отдохнула бы сама, вместо того, чтобы над утюгом париться. К ночи ведь проснётся и опять спать не даст, - наставительно сказала Елизавета Степановна.
- Чифиря ему наварю, авось снова задрыхнет, - снимая с газовой горелки тяжеленный, чугунный утюг, сквозь зубы процедила Нина. Сегодня надо ещё пять пар сшить, из десятой квартиры заказали.
- Давай, Нинуля, помогу, - забрала у неё часть работы Зина.
- В четыре руки быстрей пойдёт.
Нина Назарова жила в квартире давно, уже лет двадцать, со дня замужества. В Питер они приехала из-под Пскова правдами и неправдами вырвавшись из, пухнущей после войны от голода, деревни. Сначала жила в общежитии, но года через четыре вышла замуж и переехала к родственникам мужа. Их семья занимала одну большую комнату. Елизавета Степановна сразу взяла под своё покровительство работящую деревенскую девчонку, как свою родную по духу. В молодости, по её рассказам, это была здоровая – кровь с молоком, девушка. Она работала швеёй на швейной фабрике. Готовила, обстирывала, обшивала всю семью: свекра, свекровь, мужа и
родившуюся дочку. Постоянно где-то подрабатывала – убирала или шила на чужих людей. Но пьющий с незапамятных времён, ставший совершенным алкоголиком, супруг, свекровь, навалившая на неё всю домашнюю работу, лет через десять превратили весёлую, боевую Нину в, страдающую душевными и физическими недугами, женщину. Постоянно подавляемая физиологическая потребность в любви и ласке мужчины, что-то нарушила в её немудрёной психике. Кончилось это плачевно. Несколько лет назад, возвращаясь с работы, Нина позвонила в квартиру на первом этаже. В доме все друг друга знали – ей открыли. Пройдя в кухню, она разделась донага на глазах у растерявшихся от неожиданности женщин и потребовала привести ей Костю Костырина, молодого мужика, жившего в квартире. Её попыталась образумить, но Нина билась в истерике и ничего не хотела слушать.
- Костю, дайте Костю, - кричала она в беспамятстве.
Побежали за Елизаветой Степановной. На общем совете, так и не приведя Нину в чувство, решили вызвать «скорую». Её увезли в сумасшедший дом. Пролежала она там полгода. Вышла тихая и испуганная, но продолжала, как прежде с утра до ночи трудиться на фабрике и за швейной машинкой - дома. Её поставили на учёт в психдиспансере и раз в месяц звонили, справляясь о том, как она себя ведёт – у соседей. Нину жалели и не выдавали, хотя иногда на неё «находило» - она становилась смурной и неразговорчивой. Как-то к телефону подошла одна из «крыс». Долго распространялась о Нининых «художествах», называла – ненормальной. На другой день Нину опять увезли в психушку.
Из коридора послышался громкий, чеканный шаг. В кухню промаршировала сестра старухи с «кукишем» на затылке, прозванная соседками помимо «крысы» ещё и «целкой». Она была старой девой мелочной и до глупости брезгливой. Подойдя к плите, она, не спрашивая, сняла с конфорки Нинин утюг и поставила на неё бак с бельём, встав, как страж, рядом. На кухне воцарилось гнетущее молчание. Нина побагровела, но не произнесла ни слова. «Целка», провоцируя скандал, сняла крышку и стала мешать бельё деревянной палкой, брызгая пеной на, готовящуюся на других конфорках, пищу.
Нина не выдержала первая.
- Что же ты делаешь, паразитка?! – обернулась она с утюгом в руке к старухе.
- Чокнутая! – отскочив к дверям чёрного хода, заверещала та.
- Чокнутая?! – уже не сдерживаясь, закричала Нина, - я тебе сейчас покажу кто тут «чокнутая».
Елизавета Степановна, Зина и Женя даже не пытались её успокоить, готовые в любой момент вступить в назревающий бой.
«Целка» распахнула дверь на лестницу и во всё горло завопила: «Убива-а-а-ют!»
Из кухни квартиры напротив, выскочили пять разгорячённых у плиты женщин и, мгновенно оценив обстановку, наперебой стали подавать советы:
- Нинка, бей «крысу», отведи душу – тебе всё равно ничего не будет, ты на учёте состоишь. Бей её, шкуру, бей..!
Потоптавшись среди чужих хохочущих соседок, «целка» развернулась и вприпрыжку побежала вон из кухни.
- Всех вас засажу, в тюрьме сгниёте, - доносился из коридора её тонкий, надрывный голос, - я «ударница», «ветеран труда», до большого дома дойду…
Женщины брызгали на, трясущуюся в нервной лихорадке Нину, водой.
Еле держась на ногах, с выпученными и красными, как у окуня глазами, в кухню ввалился Латышев. Остановившись пьяным взглядом на Жене, слюняво расплылся в улыбке:
- Женечка, любовь моя, ты прямо ну, как Сильвана Пампанини, Зинку свою брошу, одну тебя любить буду…
- Не слушай его Жень, дурака пьяного. Пойдём, пойдём, - Зина потащила в комнату упирающегося мужа.
Через несколько минут, немного успокоившись, Елизавета Степановна, Нина и Женя разошлись по своим комнатам. Пора было ложиться спать.
З И Н А
На другой день, около девяти часов вечера, Зина Латышева ворвалась к Жене Зотовой в комнату без стука.
- Женя! – прохрипела она, - Женя!
- Что случилось? – оторвавшись от пишущей машинки, испугалась та. – На тебе лица нет!
- Женя, мне кажется, что я Латышева убила!
- Чем? – не найдя ничего лучшего для вопроса, изумилась Женя.
- Сковородкой. Ой, а Зотов твой дома?
- Не бойся, гуляет где-то.
Зина плакала навзрыд, размазывая слёзы по круглому, румяному лицу.
- Женечка, пойди посмотри – что там.
- За что ты его? – не решаясь согласиться, спросила Женя.
- Да с утра сегодня опять пьёт. На работу не ходил. Бабка Лиза говорит, что гости какие-то были – два мужика и две бабы. Гуляли до двенадцати. Я пришла – накурено, наплёвано, а он дрыхнет. В шесть часов встал, хватился заначки, а я её, как пришла с работы, нашли и спрятала. С той поры и скандалит. Слышала ведь?
- Слышала, слышала. Валюха где?
Вале – Зининой дочке, симпатичной и умненькой девушке было уже семнадцать лет – она училась в механическом техникуме.
- К подружке ночевать пошла, - вздохнула Зина. – Всю душу он мне вымотал. Ты, говорит, зелёная , выпитая бутылка и в любви пустое место. У меня глаза застлало, я его и тяпнула по башке тем, что под руку попалось. Выскочила в коридор, а около моей двери «крыса» ухом к стенке приложилась и подслушивает. Сил моих больше нет, на работе, как лошадь и дома покоя нет. Сдохнуть бы поскорее!
Зина работала поваром. Вставала каждый день в половине пятого утра и на цыпочках, чтобы никого не потревожить в квартире, уходила из дома.
Работа была изнурительной и тяжелой. Приходилось таскать огромные кастрюли, отскабливать котлы и сковородки, напрягаясь всеми отмерянными ей природой силами. Она получала гроши – шестьдесят рублей, но распоряжалась продуктами и понемногу подворовывала. Она была честна по натуре и, необходимость кормить семью таким способом, доводило её порой до нервного истощения. Богатства у неё не было и в помине – стол, шкаф, кровать, разве что холодильник побольше, чем у других. По праздникам, выпив изрядно водочки, плакала и причитала над своей горемычной судьбой. Отплакавшись, смирялась – жить то надо.
Сегодня, когда, придя с работы, она открыла дверь своей комнаты, в нос ударило кислым, луково-водочным перегаром. На кровати, застланной чистым жёлто-белым пикейным покрывалом, в кирзовых сапогах и засаленной робе, развалился совершенно пьяный Латышев. На столе стояли пустые бутылки. У двери и под стульями было натоптано песком и глиной. Зина прошла к окну и настежь распахнула форточку. Наскоро переодевшись в домашний халат, стащила с мужа сапоги, вынесла на кухню грязную посуду и принесла ведро с водой и тряпкой. Через полчаса комната дышала чистотой и свежестью. Стараясь не разбудить Латышева, вывернула карманы его робы и, найдя пятирублёвую заначку, засунула её в лифчик. Латышев таких моментов не прощал. Скандал длился часа два.
- Жень, Христом богом прошу, сходи посмотри, может, вправду убила?
Женя встала и пошла на разведку. Около двери прислушалась – тихо. Постучала.
- Не заперто, - отозвался Латышев.
Улыбнувшись, смело распахнула дверь комнаты.
Латышев сидел на стуле и снимал с головы и плеч варёные макароны. Лицо было залито мясной подливой.
Еле сдерживая смех, Женя, изображая искреннее удивление, сочувственно спросила:
- Что это с вами, Володя?
- Не знаю, Женечка, сам удивляюсь. И Зина куда-то запропастилась.
- Пойду поищу, наверное, у Елизаветы Степановны, - выходя из комнаты уже откровенно рассмеялась Евгения.
- Невредимый твой Латышев, - возвратившись в свою комнату, успокоила Зину.
- Их и поленом не убьёшь, иди, я сказала, что ты у Елизаветы Степановны.
Зина, осеняя грудь крестным знамением, поцеловала соседку в щеку и отправилась к себе замывать раны непутёвого мужа.
Заканчивался тысяча девятьсот восемьдесят третий год.
Тридцать первого декабря, во второй половине дня на кухне во всю кипела работа. Елизавета Степановна, Зина Латышева, Нина Назарова и Женя Зотова были в косынках, повязанных поверх бигуди. Всё было распределено заранее: бабка Лиза варит студень и делает винегрет, Нина жарит рыбу, разделывает селёдку и варит картошку, Зина печёт пироги с капустой и творогом, а Женя делает наполеон и салат «Оливье».
Около одиннадцати все жильцы питерской коммуналки, кроме двух злобствующих на весь свет сестёр, собрались за празднично убранным столом на выскобленной до блеска кухне. Мужчины, хотя уже и не совсем трезвые, были в отглаженных рубашках и костюмах, чисто выбриты. Дети встречали праздник со взрослыми. Портативный магнитофон «Орбита» накалялся от неземного голоса Ободзинского: «Эти глаза напротив…»
Завтра навалятся будни. Опять будут раздражающие очереди, давка в транспорте, мизерные зарплаты, ругань с пьющими мужьями, а сейчас – праздник, праздник!
Это была их последняя совместная встреча Нового года. В восемьдесят четвёртом - дом пошёл на капитальный ремонт и, прожившие большую часть жизни в коммуналке соседи, разъехались по отдельным квартирам.
С восемьдесят же пятого года в стране наступила другая эра.
Боже, спаси и сохрани всех!