К ней снова пришла молодая девушка, племянница Робина – ясноглазая, нетерпеливая и голодная, благодарная за воскресный ужин.
Хэрриет уже привыкла к этим посещениям, начавшимся еще три года назад, с тех пор, как жена Робина попросила проявить участие к Моне Флойд. На сей раз Мона пришла, чтобы сообщить о своей помолвке с Джоффри Картером. Новость совершенно ошеломила Хэрриет.
– Но, моя дорогая, ты рассказывала, что он собирается жениться на твоей подружке Эми – Эми Лэмберт. Что об этом говорит Эми?
– А что она МОЖЕТ сказать? Я понимаю, это немного бессовестно по отношению к ней…
– Ты понимаешь, и все же будешь строить свое счастье за счет бедного ребенка?
– Придется. Ничего не поделаешь.
– О, дорогая… – Если бы она могла это предотвратить... На нее снизошло вдохновение. – Когда-то я знала девушку, которая могла поступить так же, как ты, только она этого не сделала. Она отказалась от мужчины, чтобы не причинить боли подруге. ПОСТУПИТЬ ПО–ДРУГОМУ ОНА НЕ МОГЛА.
– Он сильно ее любил?
– Не знаю, СИЛЬНО ли. Он никогда не любил ни одной другой женщины.
– Тогда она дура. Полная дура. А О НЕМ она не думала?
– Ну как же не думала!
– Нет. Не думала. Она думала о себе. О своей нравственной красоте. Она была эгоистичной дурой.
– Она спросила у лучшего и мудрейшего человека из всех, кого знала, и он сказал, что она не могла поступить иначе.
– Лучший и мудрейший человек – о, Боже!
– Это был мой отец, Мона, Хилтон Фрин.
– Так это были вы. Вы, дядюшка Роберт и тетушка Присси.
Тонкие губы Хэрриет растянулись в улыбке, ее рыхлый, морщинистый подбородок надменно вздернулся.
– Как вы могли?
– Могла, потому что меня учили сначала думать о других, а потом уже о себе.
– Так это была даже не ваша идея. Вы принесли его в жертву кому-то другому. И только ради этого сделали несчастными трех человек. Четырех, если считать тетю Бети.
– Присси. Я сделала это ради нее.
– Что вы для нее сделали? Вы оскорбили тетю Присси.
– Оскорбила? Моя дорогая Мона!
– Отдать ее мужчине, который не мог полюбить ее даже телесно - это оскорбительно. Тетя Присси была несчастнейшей из несчастных. Что ж, вы думаете, он не вымещал это на ней?
– Он никогда не давал ей об этом знать.
– О, это он–то! Она прекрасно все знала. Вот так она и заболела. А он стал таким, какой есть. И он убьет тетю Бети. Теперь он вымещает это НА НЕЙ. Посмотрите на эти ужасные страдания. И вы можете продолжать разводить сантименты по этому поводу.
Девушка встала, резким движением накинув шарф на плечи.
– В этом нет даже простого здравого смысла.
– ПРОСТОГО – возможно.
– Когда дело касается брака, здравый смысл куда лучше сантиментов.
Они поцеловались. Мона повернулась к двери.
– Скажите, он продолжал вас любить?
– Иногда мне кажется, что любил. Иногда – что ненавидел.
– Конечно, ненавидел после того, во что вы его втянули. – Она помолчала. – Ведь вы НЕ ОБИЖАЕТЕСЬ на меня за то, что я говорю вам правду?
…Хэрриет долго сидела, сложив руки на коленях, глядя в пространство и пытаясь осмыслить эту правду. Она видела девочку, племянницу Робина, в ее юношеском негодовании; нежный свет, исходящий от нее, вдруг стал жестким, вдруг стал безжалостным, высветив истину. Правда ли, что она принесла в жертву и Робина, и Присциллу, и Беатрис идее своих родителей о нравственной красоте? Правда ли, что эта идея была ошибочной? Что она могла бы выйти замуж за Робина, быть счастливой и при этом поступить правильно?
– Неважно. Если бы завтра все повторилось, я поступила бы так же.
Но красота этого замечательного поступка уже не казалась ей прежней – возвышающей, утешающей, непреходящей.
Проходили годы. Они шли с невероятной быстротой, и Хэрриет было уже пятьдесят.
В ней росло чувство неуверенности. Это было как-то связано с Моной, с Мэгги и ее ребенком. У нее не было ясного понимания, только скорбное принятие тщетности своего существования, почти физическое ощущение того, что она съеживается, что ее прекрасное и благородное «я» мало-помалу распадается, умирая вместе с объектами трех глубоких привязанностей: отцом, матерью, Робином. Постепенно образ зрелого Робина вытеснил из памяти молодого.
Она читала все больше и больше романов из циркулирующих библиотек – того сорта, который требовал все меньше и меньше усилий и внимания. И всегда ее неспособность сосредоточиться казалась ей справедливым требованием ясности: «Этот человек НЕ ИМЕЕТ ПРАВА писать так, чтобы я его не понимала».
Она еженедельно делала подборку отзывов из «Очевидца» и таким образом создавала подобие интеллектуальной жизни.
Ее все больше и больше умиротворяли ритмы смены времен года, недель, дня и ночи, первое появление розовых и винно-коричневых бархатистых примул, острый, отдающий горелым, запах утреннего кофе, запах тушеного мяса в полдень или горячих булочек, испеченных к чаю; свет лампы, отблески осенних костров, круг ее визитов. Она ждала с напряженным, нетерпеливым предвкушением момента, когда придет время снова увидеть Лиззи, или Сару, или Конни Пеннифатер.
Встречи с ними были привычкой, от которой она не могла отказаться. Но они уже не доставляли ей острого удовольствия. Она говорила себе, что три ее подруги с возрастом становятся все хуже. Острое личико Лиззи искажалось от злобы; ее язык был, как хлыст; она знала, куда ударить; поблескивание ее глаз, пощелкивание челюстей, как у щелкунчика, раздражали Хэрриет. Сара была медлительной; медлительной. Она не следила за лицом и фигурой. По выражению Лиззи, внешний вид Сары наносил оскорбление ее ровесницам. «Она заставляет нас чувствовать себя такими старыми».
И Конни – даже жакет Конни с заломами на широких бедрах раздражал Хэрриет. У нее была манера пристально смотреть поверх толстых щек на поношенные костюмы Хэрриет, принимая их за новые, и говорить одну и ту же раздражающую фразу: «Тебе повезло, что ты можешь себе это позволить. Я ВОТ НЕ МОГУ».
Раздражение Хэрриет все росло и росло.
И однажды она поссорилась с Конни.
Конни рассказывала одну из своих историй; она откинулась немного вбок, юбка туго натянулась между толстыми раздвинутыми коленями, губы широко расползлись в сальной улыбке. Она «переросла это» в молодости, а теперь, в зрелом возрасте, снова к этому вернулась. Она очень напоминала своего отца.
– Конни, как ты можешь быть такой вульгарной?
– Прошу прощения. Я забыла, что ты всегда была лучше всех.
– Я не лучше всех. Я просто воспитана лучше, чем некоторые. Мой отец скорее умер бы, чем рассказал такую историю.
– Полагаю, это камень в огород моих родителей.
– Я никогда ничего не говорила о твоих родителях.
– Я знаю, что ты думаешь о моем отце.
– Ну… осмелюсь предположить, и он обо мне думает много разного.
– Он думает, что ты всегда была неизлечимой старой девой, моя дорогая.
– Моего отца он тоже считал кем-то вроде старой девы?
– Я никогда не слышала, чтобы он сказал хоть одно плохое слово о твоем отце.
– Очень надеюсь.
– Плохие слова были сказаны. Но не им. Хотя ему это было бы простительно…
– Не понимаю, о чем ты. Ведь отец сполна расплатился со всеми кредиторами. Ты знаешь.
– Я не знала.
– Теперь знаешь. Твой отец был одним из них?
– Нет. Хотя ему от этого было не легче.
– Что ты имеешь в виду?
– Ну, моя дорогая, если бы он не последовал совету твоего отца, он сейчас мог бы быть богатым, а не бедным… Он вложил все деньги так, как тот советовал.
– В дела моего отца?
– В дела, в которых у него были интересы. И потерял их.
– Это показывает, как он, должно быть, доверял ему.
– Он не единственный, кого погубило доверие.
Хэрриет моргнула. Ее разум уклонился от удара. «Думаю, ты ошибаешься», – сказала она.
– Скорее ты ошибаешься, чем я, моя дорогая, хоть он и БЫЛ твоим отцом.
Спина Хэрриет выпрямилась и напряглась: «Что ж, ТВОЙ отец жив, а ОН мертв».
– Не понимаю, при чем тут это.
– Не понимаешь? Если бы все было наоборот, твой отец не умер бы.
Конни тупо уставилась на Хэрриет, не понимая смысла сказанного. Потом встала и ушла. Она двигалась неуклюже, подрагивая широкими бедрами.
Хэрриет надела шляпку и поехала сначала к Лиззи, потом к Саре. Они должны были знать, правда это или нет. Они должны были знать, погубила мистера Хенкока его собственная ошибка или папина.
Сара огорчилась. Она ухватилась за складку на своей юбке и стала теребить ее, повторяя снова и снова: «Ей не нужно было тебе говорить». Но не сказала, что это неправда. Не сказала этого и Лиззи, хотя была остра на язык по отношению к Конни.
– Из-за того что ты не выносишь ее сальных историй, она приходит и говорит тебе такое. Это показывает, какова Конни.
Это также показывало, каков был ее отец. Неразумный. Не всегда разумный. Смелый – всегда, любящий опасность, презирающий осторожность, необузданный под покровом спокойствия и мягкости, бравший на себя все более безумные риски, игравший в свою игру с ужасным, холодным безрассудством. Потом вовлекший в нее других людей; разоривший мистера Хенкока, маленького человечка, над которым он, бывало, посмеивался. И это его убило. Он не печалился о маме, потому что знал – она рада, что безумная игра окончена; но он все думал и думал о нем – маленьком пошлом человечке, пока не умер от этих мыслей.
Глава XIII
В соседний дом въехали новые люди. Хэрриет видела хорошенькую девушку, снующую туда-сюда. Она не стала знакомиться с ними; она не собиралась этого делать.