Туман. книга седьмая. глава четырнадцатая

               



                ЗЕРКАЛЬНОЕ ОТРАЖЕНИЕ СОБЫТИЙ.



                «Не верить ничему из того, что
                рассказывают с некоторой степенью
                достоверности, такой же глупый
                предрассудок, как верить без критики
                всему, что говорит общая молва.»

                И. Кант «Сны духовидца.»



                ЗАХАР СТЕПАНОВ ПОПЛЁВИН.


--Почитай уж, как сутки я расплачиваюсь за ошибку, по вине коей я попал в подпол к этим господам. Эти стервецы так изловчились пробраться в тоннель … и с мальчонкой ловко провели …. А мы, как рыбёха, сами повыскакивали на бережок, так чего же не взять нас голыми руками-то? А вот и не с голыми, а с пистолями наперевес! Вон, Самсона так и порешили …. И чего это мне его не жаль? И что с того, что он такой же «белый голубь»? Власа-то, пошто ножом в горлянку? Глуп был Влас, и такой же свой, как ни крути! А этот, с навозом в башке … нет, чисто палач! И не жалкую за ним, хоть это и неправильно. А что правильно? Я этим обом дубинам говорил, что нету моей веры доктору, и со стишками евоными не чисто, и вообще! И вышло всё по-моему, а не по-ихнему! Ещё эта дурища Зинка, бабье отродье, в командиры полезла, а сама тишком Самсону в рот заглядала, совет с ним держала, с палачом этим …. А ему всё едино, по чему стукать топором – что по колоде, что по человеку …. Исть принесли, а не сытно, ладно, что хлебушка оставили … и чего эти господа удумали? Приковали меня тут, шагу не ступить! То Самсона кандалами к полатям надо, а не меня … может, помолиться? Может, какой верный помысел в голове сообразуется, сила духа покрепчает?

Захотелось повернуться на топчане, дабы удобнее прилечь, да толку-то …. Левую руку каторжным кандалом пристегнули к кольцу в стене, а оно, кольцо, вкреплено в стену на совесть. Вот и вертись на худом матрасе, как хошь, коли рука от стены на пяток дюймов отдалена.

Пришлось вернуться в прежнюю позу, и пустить мысли по молитвенной дорожке.

--Вот Богородица наша, Акилина Ивановна, святая женщина, говорят шибко духом окрепла среди мирян безрассудных, да так, что оком своим душевным разглядела Андрея Блохина, признав его за сына своего, Христа. Ещё и Андреева ученика, Кондратия Трифонова приняла, сотворив его апостолом, Мессии равным. Вот эти духовидцы и поддержат дух мой, избавив от дерзких помыслов и чужого влияния. Ведь это Светлый Христос Андрей Блохин сподобился обмануть самого чёрта, который подбивал Андрея посадить эту пакостную картошку, привезённую Петром, царём вероотступников и нечестивых. А Блохин-то, Христос наш, оказался совсем не промах, чего-то там куда-то посадил, а чёрту принёс замест урожая собственные яички! Вот это был человек – и чёрта провёл, и без греха остался! И когда отправил он Кондратия, ставшего Селивановым, проповедовать надобность принятия «царской печати», то увидал в Кондратии силищу несказанную, кою с лишком хватило на два десятка годов каторги. И скольких Кондратий оскопил своими апостольскими руками – не счесть! Слух ходит, что за один месяц он шесть десятков душ сделал безгрешными!

Воодушевление, вспыхнувшее при воспоминании о ересиархе, а по-простому о главе секты скопцов, потребовало повторного поиска удобного положения тела, завершившегося тем же самым, что и предыдущая попытка. Оставалось только вздыхать.

--Жаль, не вышло захватить с собою его фотографическую карточку! На ней сидит такой Кондратий Селиванов, сурово так глядит с карточки на тебя, а на причинном месте у него белоснежный платок – знак того, что там ничего нет, и греха тоже нет! Да-а, не сложилось с карточкой-то … и разговорник румынско-русский … с ним тоже не сложилось … а в ём пропасть румынских денег меж страниц … леи именуются …. И как теперь без денег-то? Они же мне на случай побега от преследования надобны были … теперь-то без них как?

Ах, как же стало неуютно, аж до противности!

 Нет, не поймите, дорогие читатели, будто минутою ранее он нежился на пуховой перине, и вдруг случился худой матрас. Нет, неуютно стало в той части его сущности, которая настойчиво требовала укрепления духа и придания ей же твёрдости и стойкости. И вот, что странно, благочестие и достойные подражания порывы тихонько пошли на убыль.

И, к продолжению ранишней мысли, а кто додумался проговорить словцо «не уютно»? Ничуть это не верное словцо, поскольку оно ретиво сменило внутреннее осмысление от проявляющейся формы отрицания на устойчиво-завершённую по своей сути злобу.

--Ага, как жа, оне помогут со стойкостью духа! Сперва втравили меня ф это паскудство с Зинкиными бреднями, мол, опасность великая нависла над «Ангелами Божьими», злой люд с антихристами-чародеями покусились на самое наше святое! На что покусились? На святое? Но то самое, кое отсечено по самый корень так, что любой твой иудей зайдётся в рыданиях от зависти? На что покусились? На спокойную сытую жизнь, из которой нас выдернули, как поганый картофель из гряды? Покусились…. А по правде сказать, чего пенять на этих господ, коли мы своровали их товарища для одного разговора и показного смертоубийства? Как я бы повёл себя, ежели б они упёрли моего товарища? Покусились … кто на кого покушался? Теперь же эта дурища сидит у себя в дому и глаз своих растопыренных не двор не кажет, чтобы нас … меня вызволить. И тем хорошо, что помёрли себе в удовольствие … лежат по могилам и, поди, думают, что иные, навроде меня, станут их именами дух крепить. Устав общины надоть крепить, чтоб дуры, вроде Зинки, не баламутили люд паскудством и вредом!

Как же захотелось зло плюнуть на эту всю … на это всё, что закончилось подполом не для сворованного господина, а для меня! Как же всё ….

От старательного желания смачно сплюнуть в который раз позабыл о прикованной руке, которая ещё не расстаралась залечиться после перелома.

Сначала в руке, а после и во всём теле взорвались целые тыщи гранат, мин, снарядов и остального прочего, что может взрываться. А мигом позже случилась боль, пришедшая парой со вспышкой прямо в глазах, а завершившаяся точнёхонько в темечке. Вспыхнула, пронзила и улетучилась куда-то за пределы тела, унося с собою сознание.



                МИРГОРОДСКИЙ ПАВЕЛ ИВАНОВИЧ,
                ШТАБС-КАПИТАН, ЧИНОВНИК СТОЛА
                ПРИКЛЮЧЕНИЙ.


«Определённо стоило сегодня остаться дома, определённо стоило! Если, не приведи Господь, такие сны надумают сбыться, то денёк будет переполнен сущим непотребством и нервотрёпкой, да такими, что я не раз ещё пожалею, что не сказался больным!

Это какое же беспардонное безобразие куражит головы тех, кто раздаёт нам сны? Если, натурально, у них вообще имеются головы! Нет, я просто-таки упокоиться не могу! Что надо было делать вчерашним днём, чтобы во сне любоваться тем, как я самолично и самозабвенно расцеловываю в губы … тьфу, пропасть, коня тигровой масти?! Полосатый, здоровущий, как баобаб, и до поцелуев охочий! И, что поразительно-противно, я с ним целовался весьма охотно! Господи, что ты мне на сегодня уготовил на яву, если пичкаешь такими снами? Но, раз уж явился на службу, то ранее не уйти …»

--Разрешите войти?

--Вошли уже!

--Здравия желаю! Прапорщик в отставке Лозинец Вальдемар Стефанович!

--Проходите, прапорщик, присаживайтесь. Штабс-капитан Миргородский Павел Иванович. Вы к нам по нужде, или ….

--Или по нужде. Имею намерение подать жалобу в ваше ведомство. Извольте принять и зарегистрировать!

«Казарменным голосом отрапортовал, и припечатал бумаженцию на стол прямо передо мною! А бумага-то, не из дешёвых, не менее полтинника за дюжину листов! И кто на таковой бумаге строчит жалобы? Ох, не приведи Господь, сна в руку!»

--Что-то срочное? – Надо придать лицу чиновничье выражение, но лучше было бы остаться нынче дома.

--С той завидной поспешностью, коей, без сомнения, гордятся жандармские стражники и приставы в этом городе, сия жалоба утратила статус «срочная», переметнувшись в разряд «просто важная». Прошу ознакомиться!

«Где мои очки? А, отыскались, любезные! Не надо реагировать на колкости этого коня … чёрт побери этот сон! Почему этот прапорщик мне так не нравится?
Так, что тут? Вокзал, приезжие господа, артель извозчиков … а-а, так вот ты кто на самом деле! Слыхал о тебе, слыхал …. Это в его артели стряслось странное происшествие с пальбою и убиенными. Именно это дело полицмейстер наказал до поры не ворошить, а тут – на тебе, оно само разворошило нас! Что ж, попробую отвадить этого прапорщика.»

Как можно аккуратнее я отодвинул прочитанную жалобу, пристроил сверху очки и … надобно что-то эдакое проделать, например, помассировать переносицу. Да, так будет лучше – вид уставшего офицера стола приключений.

--Я прочёл вашу жалобу и, разумеется, украшу её регистрационным нумером по книге реестра. У вас ко мне всё?

--Было бы всё, да вот беда – канцелярия генерал-губернатора, куда будет направлена копия сего заявления, завалит меня вопросами, как свидетеля описанных в жалобе событий – какие по этому делу я давал показания, и какие действия предприняло сыскное управление по поводу случившегося? И сейчас я на распутье – сказать им, что вы ничего не делаете, либо испросить у вас помощи в верной формулировке ответа? Мечусь, как видите, аки конь меж двух оглобель. Что посоветуете?

«Ах, ты, заноза! И коня вспомнил, и к губернатору в канцелярию засобирался?»

--Вальдемар … э-э … Стефанович, верно? Видите ли, сложность этого дела обусловлена недополучением важнейшей информации от неких лиц, способных простым росчерком пера перевести событие, отмеченное так драматично в вашей просьбе, из простого розыскного в политическое. И в этом разе вашей жалобой должно будет заниматься совсем иное ведомство, совсем иное, понимаете меня? И ещё один штрих к завершению нашей беседы – отчего упомянутые господа … э-э-э … Ляцких и Краузе не удосужились лично подать жалобу?

--Они обязательно это сделают! А скажите, откуда это вдруг повеет политикой?

--Прапорщик, ну, как же? Я считал, что об этом все знают! При установке столбов Индо-Европейской телеграфной компании король Великой Британии Георг выкупил землю, на которой стоит каждый телеграфный столб! Не много, ни мало, а три метра в диаметре земельки вокруг каждого столба принадлежит по всем правам Британии. В вашей жалобе вы повредили пролётку не где-нибудь, а на территории чужого государства. Вот вам и политика -  ежели представитель этой компании напишет жалобу на ваше поведение на их суверенной земле, то поданная вами же жалоба сыграет супротив вас, имея доказательный аргумент в деле о посягании на территориальную целостность Британского Королевства.

--И вы считаете, что это обернётся во вред мне?

--Не считаю, а открыто уверяю вас в этом!

--И что прикажете мне делать?

--Не знаю даже … я, конечно, приму вашу жалобу, но хода ей пока не дам. Если от английцев не поступит требования сатисфакции за нарушения границ Королевства, тогда мы сможем вернуться к вашей жалобе.

--Наверное, это разумно.

--И не сомневайтесь в этом!

--Тогда я благодарю вас! И позвольте откланяться!

--Да, ступайте, Вальдемар Стефанович, с Богом!

«Даже не рассчитывал на такое скорое избавление от этого ….»

--Вы что-то позабыли, прапорщик?

--Никак нет! Повторно желаю здравствовать! Имею намерение подать жалобу!

--Вы мне снитесь, или намеренно издеваетесь?

--Ни то, ни другое! Прошу принять и зарегистрировать! Знаете, другой экземпляр этой бумаженции я направлю в канцелярию … а, да! Об этом я уже говорил в первый приход. Вот, извольте ознакомиться! Теперь я пострадавшая сторона на территории Российской Империи, а свидетельствовать я призову господина Гармасара, нынешнего полицмейстера Симферополя. Что же вы? Читайте! Очки у вас под правой рукой.

--Это не сон, это просто сумасшествие!

--Что, простите? Не расслышал.

--Оно, поди, и к лучшему. Хорошо, читаю.



                ДУ-ШАН, ОН ЖЕ
                КАДУМАНАШАНАСТРИ.



--Я знал, Кирилла Антонович, что вы захотите поговорить со мною лично. Вас не коробит выражение «поговорить», применимо к молчаливому способу беседы?

--Нет, формулировка меня не коробит, я довольно странно себя чувствую, начав так скоро понимать и слышать, в переносном смысле, разумеется, ваши мысли. И должен признаться, что это ….

--Не привычно?

--Да, это подходящее определение, не привычно! Надеюсь, что я справлюсь!

--Вы уже справились, поэтому от похвал за ваши успехи перейдём к сути. Направляясь ко мне, каким вопросом, более остальных, вы озадачились?

--К сожалению остальные вопросы равноценны тому, который я желал бы задать в первую голову.

--Тогда поступим так – вы выслушаете то, что я вам скажу. Вдруг то, что вы услышите, станет ответом на ваши равнозначные вопросы.

--Простите, но я сказал «равнозначные вопросы».

--Я помню, как вы сказали, это была, с вашего позволения, проверка связи. Теперь мне хочется проэкзаменовать вашу личную убеждённость, которая руководит вашими поступками и направляет ваших друзей. Мне действительно понравился ваш опус о кошеле с деньгами, который смело может претендовать на то, чтобы именоваться притчей. И что я вижу теперь? Успокоив друзей и обременив их заданиями вы, оставшись в одиночестве, пришли ко мне! Даже не старайтесь придумать приличный повод для посещения, я точно знаю, для чего вы здесь. Вы пришли за поддержкой своей убеждённости, которая полностью сошла на «нет». А это означает, что и помогать вам с вашей внутренней неустроенностью я не стану! Я поступлю так, как не в вашей притче поступил один человек с голодающим. Он не протянул ему пищи, он дал голодному снасть, дабы последний приложил руки к делу и обеспечил себя пропитанием. Я – тот неназванный человек, вы – голодающий. Вы должны понять, что если я помогу вам тут, в Симферополе то, как только вы возьмётесь за иное дело, а вы возьмётесь за иное дело, сразу приметесь витиевато разглагольствовать ни о чём, успокаивая друг друга и предпринимая всё возможное, лишь бы не провалить начатое дело. И вот тогда среди вас не окажется никого, кто даст совет и подтолкнёт к нужному решению.

«Надо давать ему краткие передышки, иначе он что-то пропустит»

--Я хочу сейчас мысленно отправить вас в ваши гимназические годы, когда вы столкнулись с азбукой, откладывая в памяти начертание и образное наполнение букв. Вы меня спросите, для чего вспоминать минувшее, если нынче вы легко прочитываете все буквы и так же легко составляете из них слова? В общепринятом смысле из букв составлены и злобный пасквиль, и мерзкий донос. Но и книги, которыми вы зачитываетесь, и которыми дорожите, тоже сотканы из тех букв. Я предложу вам новый взгляд на азбуку, в которой буквы представляют собою фрагменты, складывая которые каждый раз в новые формы, вы добиваетесь результата, того самого результата, ради которого ввязались в какое-то дело. Я предложу считать буквы деталями мозаики, овеществлённым опытом, тем, что никогда не сотрётся из памяти и всегда будет под рукою.

«Ещё одна крохотная пауза, и продолжу.»

--Я даю вам первую подсказку, она же и первая буква в вашей личной азбуке – вы обречены на поражение в схватке, в которую ввязались. Считайте мои слова вашим приговором. Вам не помогут ни благородство, ни порядочность, ни храбрость, вам вообще ничего не поможет!

«Теперь пауза длиннее, чтобы этот человек глубже погрузился в столь откровенное признание. Это полезно для него, крепче запомнит последующее. О, да он покраснел! Пора всплывать, для первого раза довольно!»

--Вам поможет твёрдая убеждённость в том, что уже нет привычных вам человеческих отношений там, где нет ничего человеческого в привычном вам понимании. Это не поэзия и не метафора, это действительность. В гимназии вас обучили азбуке, хотя это могли сделать и родители, а ещё гимназия навязала вам несуществующие законы несуществующих наук, наглухо закрыв вам глаза и уши, дабы вы ничего не понимали, проживая по придуманным законам. Не стоит становиться на защиту мнимого образования, припомните законы, согласно которым паровоз появится перед вами просто из воздуха. Или дубликат Ведищевского Лога, в котором проживают те, кто проходит испытание изменённой судьбой. Это из какой науки? А бессарабцы, прозванные вами «туманными»? Они подходят для биологии или географии? Сколько раз на ваших глазах погибал Саратоил? Какие вызубренные вами законы подтверждают и описывают виденное вами? Да, я знаком с господином Фсио и с господином Толмачёвым, и они считают вас уникальными везунчиками, влезающими со своим человеческим уставом в незнакомый мир.

--Мы, как я услышал, стали некими экспонатами паноптикума?

--Вам бы не обижаться, а припомнить, сколько вам было дано знаний, и сколько вы превратили в настоящий опыт, в ту самую азбуку.

--Из приличия отвечу, что вы правы, да только сегодняшнее положение с нашим делом не поддаётся описанию теми азбучными буквицами, полученными от вас и от столичных господ.

--А вы считаете, что стоило высыпать вам на голову все знания, от количества и качества коих вы бы попросту сошли с ума? Кому будет нужен бесноватый Тамбовский помещик, имеющий из одежды только смирительное рубище? Вам не мешает приструнить свой пыл и шаткую веру в собственную значимость. Вам стоит заново учиться, потому и был короткий вояж в ваши гимназические годы.

--Возможно, вероятно и, наверное, вы имеете основание на подобное высказывание, но, чтобы сойти с ума? Что меня к этому подтолкнёт?

--Крах самоуверенности подтолкнёт. Давайте сделаем такое – я предложу вам выдумать нечто такое, чего никто никогда не видел и о чём не слыхал. Выдумать такое, что иному человеку и во сне не привидится! И вот тогда, когда ваша придумка будет готова, я покажу вам, что всё придуманное вами существует. И докажу, только без гимназических законов, что ваша самая буйная фантазия не дотянет и до миллионной доли того страшного, необычного и необъяснимого, что существует на земле сегодня и здесь, прямо рядом с нами.

--Пока я не сошёл с ума, спрошу – почему же это все, о чём вы повествуете, почти никто не видит, а слыхал о том и того меньше?

--В подтексте вопроса подразумеваетесь вы сами. Отвечу – а вы им не нужны до тех пор, пока не станете интересоваться ими. В Симферополе вам они уже показались, точнее сказать – некоторая их часть вам уже представилась. Припомните поминутно ваши приключения.

--Что это всё значит? Только без намёков и многозначительностей, пос….

--Это значит, что пора перестать философствовать обо всём услышанном. Это значит, что в Симферополе не будут действовать законы и правила, применимые в обычном мире, основанном на гимназических условностях. Ранее в вашей лексике жизнь, с коей здесь вы частично столкнулись, именовалась колдовством. Пусть так, термин не важен, важно осознание следующей буквы азбуки – вы добьётесь победы только тогда, когда станете действовать так, как действуют против вас. Вспоминайте приезд, минуту за минутой, вспоминайте всё странное и анализируйте. Когда у вас случится понимание творимого вокруг вас – приходите, я помогу. А пока берите снасти и, если что поймаете, приходите похвалиться!



                ЗАХАР СТЕПАНОВ ПОПЛЁВИН.



Глаза распахнулись сами собою, да так резво и широко, что веки больно ударились о брови. Заместо воздуха внутрь вдохнулась колючая, вонючая и ещё какая-то гадость, отчего захотелось всё выкашлять аж до боли в горле.

Оказалось, что это лишь половина несчастья – тут проморгался, откашлялся и сплюнул и всё, вроде и прошло, а вот иная половина зацепила всё остальное тело – оно было крепко привязано ремнями к лежанке. Свободно можно было только вертеть головой.

Не останавливающийся кашель не давал продыху, потому и не получалось спросить у сидевшего рядом доктора ни про колючесть в груди, ни про опутывающие ремни.

--Ничего, - заговорил мой бывший пленник, доставая из кармана какой-то пузырёк, это скоро пройдёт. - Я подозреваю, что у тебя был болевой шок, вот я и дал тебе понюхать соль Престона. Это углеаммониевая соль, увлажнённая … кому я это говорю?!

Без предупреждения страх начал подниматься откуда-то снизу, хотя уже не снизу, я ведь не стоял, а лежал в лёжку. А ежели то и не страх, а предчувствие опасности, и подымалось то не снизу, а от самых пяток и до брюха, то легче мне не делалось ни на грош. Кашель помалу стал отпускать, грудями уже можно было вдыхать в полноту, зато опаска за грядущее змеиным клубком закопошилась внутри. Тут проси-не проси подмоги у Акилины Богородицы и Кондратия Селиванова, а коли ты, словно конь, пристёгнут сбруей к лежанке, а рядом ухмыляется доктор, которого мы намеревались … не про то речь, кто и чего намеревался, а про то, что замыслил этот коновал. Матерь Божья, меня от страха аж потряхивать начало!

--Я, Захар, буду великодушнее с тобою. Если вы держали в тайне то, что собирались со мною сделать (Матушка Акилина, откуда этот немец ведает, про что я думаю? Ой, беда, ой, беда!!!), я тебе готов представить полнейший план действий в отношении тебя. Слушаешь? Первое, что тебе надо знать, что по образованию доктор, а люди моей профессии не только лечат и помогают оздоровиться, но и прекрасно разбираются в медикаментах, препаратах, лекарствах и, что важно именно для тебя, в ядах. Есть хорошая новость для тебя – убивать тебя я не собираюсь. Есть новость и хуже – я тебя, так сказать, изуродую изнутри.

Как ни старался я сглотнуть, окоромя воздуха во рту ничего не оказалось – иссохла вся слюна. Нет, не походит этот доктор на шутника, никак не походит!

--Я постараюсь не быть многословным – ты почти ослепнешь, слышать сможешь … нет, слышать ты вообще не будешь. А теперь моя самая любимая часть, почти моя гордость – ты больше не сможешь удерживать в себе мочу и кал. И газы ты станешь испускать не переставая. Да, чуть не позабыл! Ты не будешь чувствовать вкус пищи, так что сможешь питаться или травой, или собственными испражнениями. Ходить ты станешь только на костылях, для этого я немного поработаю скальпелем.

От довольного вида доктора, как по книжке читавшего про ожидавшие меня казни, заныли зубы, а из глаз … а чего мне стыдиться, коли я привязан, как баран на бойне, и слушаю такие страсти, потекли слёзы. Но разве пронять доктора моими страданиями?

--Мне довелось пообщаться с твоими коллегами в Вологодской губернии, и я представляю уклад вашей общины изнутри. Поэтому всеми доступными мне способами я ославлю тебя перед общинной братией. Я сумею добиться того, чтобы они отреклись от тебя, и передали по своей секстантской почте всем иным общинам, что ты потерял доверие. Тебя вышвырнут во враждебный для тебя мир, который, вне секты, тебя, кастрата, не примет. Всеми брошенный и больной до состояния растения ты станешь выть на луну от горя и страдания, но изменить ничего не сможешь. Видишь, я ничего от тебя не утаиваю, потому, что поступаю гуманнее тебя. И жизни тебя не лишаю.

Этот злодей затрещал пальцами так, словно ломал сухой хворост, а после проговорил, скаля свои докторские зубы в ухмылке.

--Ну-с, приступим помолясь?

Как же мне недоставало гордого ответа твёрдым голосом, да вышел конфуз из-за моего страха, вот и сказал я так, будто всхлипывая.

--За что? За что ты так со мною?

Вот чего я не ожидал, так это докторской злобы, в которой он зашёлся криком, как сухая солома заходится огнём.

--За что? Ты, побочный продукт имитации эволюции, спрашиваешь: «За что?» Да хотя бы за то, что я не выношу тех, кто живёт за счёт других! Это вы трое вместо того, чтобы купить или нанять телегу с конём, отнимаете её и убиваете извозчика! Вот так – хлоп, и нет человека, и пролётка под рукой! Это вы трое ногу неизвестного вам человека заострили топором, как простую жердь. Нет, научиться тому, что знает тот несчастный вы не можете, а бессмысленно его пытать вы с дорогой душой! Но я не доблестный рыцарь, чтобы мстить за иных, я возвращаю в твоём лице вашей троице то, что было уготовано мне! Это мне надо было кричать: «За что?!» Вы, не знавшие меня до дня похищения вдруг решили, что без тестикул вы богоподобная секта, у которой есть индульгенция на любую гадость, что взбредёт вам в голову? И вот тут начинается ответ на твоё писклявое вопрошение – а было ли какое-то дело у вас ко мне? Нет, Захар, не было! Вы просто пустоголовые подзаборные шавки, что бросились исполнять волю человека, который вам даже по-настоящему не представился! Это вы трое пресмыкались перед тот худющей Зинкой, воровали, убивали и калечили неизвестных вам людей только ради одного – понравиться той стерве! Вот она, ваша выгода – похвала, а на иной чаше весов кровь и смерть!

--Я же не … то Самсон ….

--Да хоть Далида … хотя в Библии вы и приблизительно не разбираетесь. «Не я …» … а что в этом восклицании тебя оправдывает? Не ты топором из ноги делал кол? Не ты? А отчего ты не остановил Самсона? А оттого, что тебе нравилось передавать распоряжения мяснику! А почему ты не хлопнул дверями и не ушёл сказав, что эти кровавые методы не для тебя? А потому, что тогда бы ты упустил такую сладкую порцию похвалы и минутное ощущение власти, ради которой ты и вызвался стать одним из троицы палачей! И ещё потому, что для любого поступка нужна смелость и характер! Как говорят в народе – нужны крепкие яйца, а у тебя их нет, никаких нет! Потому, что ты трусливая амёба, живущая за чужой счёт, и таящаяся в подземелье. Всё, довольно разговоров, я уже начинаю уставать от тебя. Можешь начинать орать, тебя тут никто не услышит. Первый укол ….

--Прошу вас, повремените! Я же … я могу вам … я много знаю, почему так собирались сделать. Послушайте меня!



                МИРГОРОДСКИЙ ПАВЕЛ ИВАНОВИЧ.



--Дозвольте войти?

--Прапорщик, это уже переходит все чёртовы границы! Какого чёрта … почему вы врываетесь ко мне в чёртов седьмой раз? Вы вознамерились издеваться над официальным лицом, находящимся при исполнении государством возложенных обязанностей?

--Именно так!

Представляете, этот шут гороховый стоит, вытянувшись «во фрунт» и … нет, я так больше не могу!!! Он принёс мне шесть, вы представляете себе, ШЕСТЬ чёртовых жалоб по одной за приход! И каждый раз, изображая изысканную вежливость, выпивал жадными глотками у меня по ведру моей чёртовой крови! Знаете, мне уже наплевать на то, что это жалобы грамотно написаны и указывают на завидную осведомлённость этого чёртового прощалыги Лозинца в странном и откровенно опасном деле, к коему прилипла эта злокозненная Индо-Европейская. Мне только не плевать на  своё здоровье, расшатанное этим прапорщиком, и на мгновенное разжалование с беспенсионной отставкой, если я действительно зарегистрирую все эти чёртовы кляузы и пущу их в ход! Чёрт, а не стоит ли за его приходом нечто иное, а не только жалобы?

--Что «именно»?

--Именно вы официальное лицо и представителю стола приключений я намерен передать жалобу. Вот, извольте ознакомиться! Также прошу зарегистрировать ….

--Прекратите паясничать с этим … с этой канцелярией! Каждый чёртов раз у вас одно и то же!

--Я же только прошу, я не настаиваю.

Нет, это выше всех моих чёртовых сил! Покладистый тон его елейного голоса, его стойка, словно он на параде, его … он весь меня выводит! Вот именно! Его самого надо вывести!

--Кобякин! - Крикнул я во всю мощь своих злых лёгких. – Кобякин!

А теперь, господа, представьте – этот шут Вальдемар отворяет дверь кабинета и, словно он тут начальник, орёт на всё управление.

--Кобякин, кусок аспида, живо сюда, его благородие кличут!

Нет, вы можете такое представить? Нет, дальше и не трудитесь представлять то, что довелось видеть только мне и то, что довело меня до белого каления!

Прапорщик вышел в коридор и ухватил за ворот первого попавшегося жандарма, мало не приподняв его над полом.

--Как фамилия? – Громом пророкотал мой сегодняшний мучитель.

Не ведаю, кого он прихватил за шиворот, но точно не этого чёртового Кобякина, поскольку повторным раскатом до меня донеслось такое.

--Почему не на служебном месте? Почему курсируешь по коридору? Где Кобякин? Отвечать!

Ответа бедного жандарма я не услыхал, а того, кто возомнил себя Зевсом, не услышать было невозможно.

--Какое ещё отхожее место? Отставить и терпеть! Кру-гом! А ты кто таков? Наконец-то! И приведи себя в порядок, его благородие заждались!

Последнее, что долетело до моих ушей перед тем, как мне захотелось покончить со своей службой и со своею жизнью, был слова, сказанные прежним елейным голосом.

--Вот ваш Кобякин, Павел Иванович! Жрал, да закусывал, бестия, а вы его тут...

--Дык … разрешён обед-то … по времени ….

--Тебя никто не спрашивал! И картуз поправь, не в хлеву!

--Ваше ….

--Иди, Кобякин, иди.

И вот тут разом всё и рухнуло у меня … нет, не из рук, а внутри. Покинул меня гнев, покинул Кобякин, стало пусто, тоскливо и как-то скучно без приснившегося коня. Правду говорю, господа, меня покинули все силы, что прежде поддерживали во мне жизнь. Сочтёте меня излишне чувственным? Что ж, противиться тому не стану, но этот прапорщик меня довёл едва не до слёз. Захотелось даже пойти на любое должностное преступление, пойти на всё, что угодно, лишь бы не видеть ЭТО перед собой. Никогда не видеть!

--Что вам от меня нужно?

--Вот, господин штабс-капитан, жалоба. Извольте ознакомиться. И прошу зарегистрировать с проставлением нумера по журналу входящих сообщений. Другой экземпляр ….

--Вальдемар … как вас там?

--Стефанович.

--Да-да, Володя … Вовочка, чего ты от меня добиваешься? Чего ты хочешь?

И тут это исчадие наклоняется ко мне и, с видом Мефистофеля доверительно говорит.

--Дружбы с тобою, Павлуша, хочу.

--Повтори …, - лишь это словцо я и смог выдавить из уже пустой души.

--Дружбы. Услышал?

--Что ….

--А-а, понял! Видишь ли, дружба, это когда один, скажем, ты, помогает иному, скажем так – мне. И выгода наступит обоюдная.

--Вальдемар, какая к чертям выгода?

--Я заберу жалобы, изорву их у тебя на глазах и исчезну из твоей жизни.

--За эту выгоду мне надо где-то поставить подпись кровью?

--Нет, не сегодня.

--Так, что от меня нужно?

--О, пустяки! Сущая безделица!



                ИЛЬГАМ МАМЫЕВ, ТОРГОВЕЦ ВОДОЙ.



--Ким?

В такую духоту гость совсем не радость для хозяина, да простит Аллах мне эти слова.

--Дядя Ильгам, это я, Двушка!

--Ну, проходи … те. А кто этот господин?

--Это друг Вальдемара Стефановича. Он тоже офицер. Модест Павлович, это дядя Ильгам, отец Агляма.

--Здравия вам, и мира вашему дому!

--Благодарю, но мы так уже давно не говорим, однако спасибо!

--А как принято у вас здороваться?

--Мераба.

--Мераба, Ильгам эфенди!

--И тебе мира, офицер Модест!

Что ж, приятный человек этот друг Вальдемара! Ради таких людей и жару перетерплю!

--Прошу, проходите! В саду посидим, в доме душно.

--Не беспокойтесь, мы вас не утомим своим присутствием!

--У нас не принято держать гостей хапу … у дверей, проходите! Двушка, укажи куда идти, я скоро к вам подойду.

И что же ты за друг такой, а? С виду приличный, а сердце у меня защемило. С чем ты пожаловал? Хотя – нет, не с плохим делом явился, иначе Двушку с собою не взял, а кого-то справнее. Аллах не оставит меня без своей милости, всё должно решиться миром!


--Вот, прошу, вода. Сейчас жена накроет стол.

--Скажите, Ильгам эфенди … я могу вас попросить кое о чём?

--Друг Вальдемара мой друг!

--Благодарю! Мне хотелось бы, чтобы ваша ханум нас не слушала, извините, что такое говорю. Я хочу поговорить с вашим сыном. Сейчас и здесь.

Двушка, малолетний хитрец, думал, что не увижу, как он толкает локтем офицера Модеста.

--Да, конечно, - скороговоркой затараторил офицер после намёка мальчишки, - если на таковой разговор будет ваше отцовское дозволение.

Вежливый офицер Модест, уважительно говорит, а сердце-то не отпускает. Шайтан тоже бывает добрым, когда ему нужно.

--Я хочу услышать сам, по какой нужде вам мой сын. Что он натворил?

--Ничего ровным счётом! Просто … помните пару дней тому на вокзале была потасовка музыкантов и английцев?

--Помню.

--Во время той потасовки убили трёх человек, которых мы с Вальдемаром охраняли.

--Какой-то слух был про то.

--Ваш сын тоже был на вокзале. С ним свели договор мальчишки об условном сигнале, который надо подать, если он увидит нечто необычайное.

--Какой сигнал? Я про то ничего не знаю!

--Он должен был застегнуть свой жилет на иную сторону. Такой простой и незамысловатый сигнал.

--Вы имеете сказать ….

--Да, он сделал так, как было условлено! Я бы хотел спросить у него, что он увидел? Мне крайне важно это знать! Что он увидел, или кого? Уверяю вас, что нигде и ни перед кем он свидетельствовать не станет! Даю вам слово офицера – всё, что он скажет останется в тайне!

--Я тоже был на вокзале и … ума не приложу, что он мог увидеть?

--Скажу вам так – он подал сигнал своим жилетом за несколько мгновений до смертоубийства. Хотя, говоря по правде, должен сказать, что увиденное им может не иметь связи с убийством.

Во что втянута моя семья? И этот Модест … может – не может, видел – не видел …. А мне Аглям ни слова о жилете не сказал!

--Согласитесь, уважаемый Ильгам эфенди, что спросить вашего сына стоит не из-за простого любопытства, а из-за необычайности случившегося. Я приму любой его ответ, если на то будет ваше позволение.

--Яхши, спрашивайте Агляма, но помните – его не надо ни во что втягивать. На будущий год он отправится обучаться в медресе в Самарканде, поэтому ничто не должно нарушить его будущее. Вы знаете, как на русском звучит его имя? Аглям – очень умный!

--Уверен, что так и есть!

--Сейчас я позову сына.

Однако то, что я услыхал, заставило меня остановиться и прислушаться. Меня, словно ледяной водой окатил не крик, а вопль моего сына, долетевший из дома.

--Ага, мин берни де курмим!

Что? Что стряслось с сыном? Не ведаю, сколько было сил в моих ногах, но все, что были, я выпустил на волю, отталкиваясь от земли в стремлении уже не бежать, а взлететь, хотя Аллах не дал мне такой способности. Я пулей бросился в дом, но … возраст не обманешь, поэтому, убегая не так скоро, как хотелось, я расслышал слова гостей.

--Что там случилось? - Спросил офицер Модест у мальчика со странным именем Двушка.

--Вроде … он …, - мальчик пожал плечами, стараясь управиться с переводом, - он крикнул, что ничего не видит … он ослеп!

--Нам пора возвращаться!



                СОЛОМОН ПОЛОСУХИН, СТРЯПЧИЙ К ЖИЛЬЮ.


О, да, Соломон помнит это подворье! Разов, эдак, поболее, нежели есть перстов на одной руке, доводилось тут присутствовать по случаям разных дел, заводимых по жалобным письмам. Бывать тут доводилось, да до суда не доходилось! Умел же этот … подсобил бы кто памяти … поручик … да, верно, Герман Дороховский! Умел, значит, с людом поладить так, что миром обходилось. Да, погиб поручик, земля ему пухом, а дела-то хуже не пошли! Видать, что дружок евоный, кажись Лозинец, тоже хозяин способный, под стать сгинувшему. Вот и поглядит Соломон, кто тут чего и, что важно, почём.

--Эй, есть кто из хозяев?

Говорят, что доход у прапорщика весьма приятный, так мог бы и привратника завести.

--Эй!

--Кто тама орёт?

--Отвори и увидишь!

И никак не калитка, а половина ворот отползла в сторону выдавив, словно противное зелье из шприца, подростка с серьёзным лицом.

--Надо же, а я тебя помню – Зинка, верно? О прошлом годе в конце марта тебя доставляли в управление. Отделался благодаря заступничеству господина Дороховского.

--Зачем орал?

--Соломон хочет видеть хозяина вот этого …, - я театральным жестом обвёл рукою всё то, что было сокрыто от меня другою половиною ворот.

--А … это …, - мальчишка впопыхах решил показаться взрослым позабыв, что перед ним стоит совсем не ровесник, на коего возможно произвесть впечатление такой метаморфозой, - как о вас доложить?

--Я, милый мой, имею самое близкое знакомство с неприятностями, посему обо мне не докладывают, я вхожу без упреждения. Отворяй то, что Соломон считает прорехой в заборе, а не воротами. И потом – меня ждут!

Может стоило с меньшим напором общаться с мальцом? Нет, не стоило! Не гоже Соломону расшаркиваться перед этим пострелом!

Вот и столовая, наполненная четырьмя господами и одним лишним стулом. Э-э … м-м … для ужина ещё рано, а пахнет просто отменно!

--Добрый вечер, господа! Меня вызвали к жизни чьи-то проделки, доведшие господина штабс-капитана Миргородского до глазного тика, что случается, подсобил бы кто памяти, впервые. Соломон такого не припоминает. Соломон – это я, фамилия Полосухин, стряпчий. А кто из вас «этот стервец Вальдемар, мой новый друг»?

Господа расщедрились на улыбки и по очереди представились. Некогда лишний стул принял меня в свои объятия.

--Итого, чем могу быть полезным? – Спросил я вдыхая усиливающийся аромат снеди.

--Нам необходимо сыскать одного человека, крайне странного, и имеющего непосредственное отношение к Индо-Европейской компании.

--Ну-у, господа, - разочарованно заныл я, вставая, - я думал, что у вас тут простенькое дельце. Скажем, кто-то отравил вашу кошку, а тут …. Нет, господа, не сочтите мой отказ оскорбительным для вас, но та компания мне не по зубам.

--Жаль, - сказал новоиспечённый «друг» штабс-капитана, - очень жаль. А мне мой друг Павлуша обещал прислать самого лучшего стряпчего. Говорил, мол, пришлю такого отменного, который хоть и берёт дороговато, но дело своё знает так, как никто иной во всей, говорит, губернии. Что ж, господа, жаль, что ….

Этот Лозинец умеет бить точно, сильно и безжалостно. Соломон был повержен.

--За обычайное дело я беру по два с полтиной в день, плюс судебные издержки. Ваше дело сложнее дохлой кошки, посему прошу по семи рублей в день. Управлюсь за четыре … за пять дён.

Надо мною навис прапорщик, имевший на себе старательно не улыбающееся лицо.

--Наше дело никак не кошачье, поэтому сойдёмся на сорока рублях. И на одном дне.

--Таки вы умеете убеждать. А что у вас так изумительно ароматизирует?