Михаил Аркадьевич Светлов (Шейнкман, 1903-1964) родился в Екатеринославе (ныне г. Днепр, Украина) в бедной еврейской семье. Учился у меламеда (толкователя Торы), затем в русском училище. В гражданскую войну участвовал в отряде еврейской самообороны, служил в красноармейском полку. С 1917 г. печатался как поэт. Вступил в комсомол. Светлов покинул родной город в 1922 г. и после кратковременного пребывания в Харькове перебрался в Москву. Здесь он и создал «Гренаду» (1926) – самое известное из своих стихотворений.
Детство и юность, проведённые на малой родине, часто дают темы и вдохновение писателям и поэтам, чья основная творческая жизнь проходит в столице. Жизнь и поэзия Светлова не стали исключением. Культурная и языковая пестрота Екатеринослава (идиш, украинский, русский…) многое предопределила в лексике и образности его стихов и, наверно, облегчила его обращение к революционно-интернационалистскому мировоззрению – которое, впрочем, не было статичным и претерпевало определённые изменения. Порой, однако, бывает трудно сказать, что менялось сильнее: взгляды Светлова или «генеральная линия партии», то и дело оставлявшая поэта «слева».
Середина 20-х годов – период критического переосмысления Светловым советской действительности. У поэта вызывал отторжение как НЭП с его возвратом к социальному расслоению, так и бюрократическая централизация в политической и культурной сфере. Точное прочтение стихов этого времени требует учёта контекста (как ближайшего, так подчас и весьма обширного). Оно тем более затруднено, что сам Светлов слишком настойчиво подчёркивал полнейшую бесхитростность и чуть ли не случайность тех или иных стихотворений и образов. Верить в этом Светлову на слово было бы столь же опрометчиво, как и полностью пренебрегать его словами: на смену НЭПу шёл сталинизм, и маска простодушия превращалась в необходимое средство самосохранения. Анализируя комментарии поэта к собственным революционно-романтическим стихам, не стоит забывать и о том, что Михаил Аркадьевич был вдобавок весьма остроумным шутником.
Не имея здесь возможности даже вкратце обозреть богатство смыслов, порождаемых «Гренадой» Светлова или преломлённых в ней, ограничим сейчас внимание словом, вынесенным в заглавие стихотворения (и многократно повторяющимся в составе его рефрена). Тем более, что с этим словом тесно связана и история создания текста, к которой автор возвращался неоднократно, впервые – уже в «Заметках» 1929 г.:
«Я не слежу обычно за тем, как у меня получается стихотворение, но весь процесс работы над «Гренадой» мне совершенно ясен.
Помню: я шёл по Тверской и всё время бессознательно напевал:
Гренада, Гренада,
Гренада моя!
Неожиданно я обратил внимание на всю бессмысленность этих строк. Откуда они появились? Спустя некоторое время я вспомнил, что на Тверской есть гостиница «Гренада». Очевидно, вывеска её бросилась мне в глаза.
«Вот бы написать стихотворение из жизни испанских грандов! Как бы надо мною смеялись!»
Я уже мысленно читал абзацы журнальных и газетных столбцов:
«Светлову, как видно, надоела наша советская действительность, и он обращает свои взоры в сторону испанской буржуазии. Тов. Светлова нам, конечно, терять не хочется, но если испанский империализм так уж вам по душе, то – скатертью дорожка, гражданин Светлов!» <…>
И вдруг я понял, что здесь надо действовать путём контраста. Что, если эти строки вложить в уста, скажем, крестьянина с Украины? Не успел я как следует осмыслить это, как у меня появились новые две строки:
Гренадская волость
В Испании есть!..
Написать остальное не представило никакой трудности…» (прим.1)
В этом фрагменте примечательно многое. И навязчивое, на грани издёвки, представление автором своей беспечной рассеянности и незадачливости («неожиданно» заметил «бессмысленность» собственных строк, не мог вспомнить, откуда они взялись), бытового эмпиризма (среагировал на вывеску) и даже трусоватости (хотел писать о грандах, но испугался насмешек и газетной ругани), которая не подтверждается ничем из известного нам о Светлове. И отрицание творческой тщательности (процесс написания «Гренады» «совершенно ясен», и оно не составило – вновь напоминает автор в конце рассказа – «никакой трудности»). Чуть ниже в тех же «Заметках» поэт как бы возвращается к данному сюжету, убеждая кого-то: «Глубоко ошибаются те, кто думает, что сначала обдумывается тема, а затем пишется стихотворение. Строчка разбегается в тему. Инерция этого разбега создаёт стихотворение». (прим. 2) В общей форме такое суждение выглядит вполне убедительно. Но, очевидно, - добавим мы, - строчка «разбегается» в тему не произвольную, а волнующую автора и, может быть, уже выношенную им. Однако читателей 1929 года Светлов всячески отговаривает от поиска глубинных идейных смыслов в его произведении. Почему? – становится отчасти понятно по псевдоцитате, сконструированной поэтом из штампов, наполнявших погромные статьи тогдашней периодики, и выглядящей как «подсказка». Но главную причину, по которой тема «Гренады» в конце 20-х была «скользкой», автор благоразумно обходит: мечты героя о водворении справедливости в Испании опасно перекликались с идеей всемирной «перманентной революции» опального Троцкого. За троцкизм Михаил Светлов был исключён из комсомола в 1928 г.
Светлов вновь возвращается к истории создания своего главного произведения лишь спустя почти 30 лет, после ХХ съезда, в 1957 г., в статье «История одного стихотворения» (хотя в действительности речь здесь идёт не об одном): «я проходил однажды днём по Тверской мимо кино «Арс» (там теперь помещается театр имени Станиславского). В глубине двора я увидел вывеску: «Гостиница «Гренада». И у меня появилась шальная мысль – дай-ка я напишу какую-нибудь серенаду!
Но в трамвае по дороге домой я пожалел истратить такое редкое слово на пустяки. Подходя к дому, я начал напевать: «Гренада, Гренада…» Кто может так напевать? Не испанец же? Это было бы слишком примитивно. Тогда кто же? Когда я открыл дверь, я уже знал, кто так будет петь. Да, конечно же, мой родной украинский хлопец. Стихотворение было уже фактически готово, его оставалось только написать, что я и сделал». (прим. 3)
На первый взгляд, рассказ этот в содержательной своей основе согласуется с предыдущим. Уходит лишь беспокойная интонация, сменяясь уверенной эпичностью. Тем интереснее проследить за частными отличиями. Создание стихотворения описано на этот раз как процесс с самого начала полностью сознательный. Удивительно, что эпизод обрастает подробностями (не художественными ли?..), которые были бы более естественны при восстановлении недавних событий (точная локализация гостиницы, поездка в трамвае). Вновь от истории «Гренады» Светлов переходит к размышлению о природе поэтического творчества и фактически плавно корректирует прежде продекларированную позицию: «эти думы мне очень мешают – я начинаю констатировать, вместо того, чтобы чувствовать <…> После многих лет, исследуя своё тогдашнее состояние, я понимаю, что во мне накопилось к тому времени большое чувство интернационализма. <…> Значит, главная гарантия успеха твоего будущего сочинения – это накопление чувств и, значит, твоего отношения к действительности. <…> я понял, что нажатием маленькой кнопки можно привести в действие большой механизм. Был бы механизм, а кнопка всегда найдётся. Казалось бы, пустяковая вывеска на гостинице, но она заслонила всё остальное, что я сделал». (прим. 4) Лишь концовка текста напоминает о прежде заявленной неуверенности: «Такова, насколько я помню, история моего стихотворения». (прим. 5)
В конце 50-х обвинения в троцкизме уже отходили в прошлое и перестали быть смертельно опасными, а «Гренада» принесла автору мировую известность. Теперь он высказывается, пусть и скупо, об идейной её основе – и, возможно, чувствует, что высказался недостаточно. Всего лишь через полгода Светлов возвращается к той же теме и публикует совсем небольшой текст под многообещающим названием «Что меня побудило написать «Гренаду». (прим. 6) Здесь много говорится о международном братстве и о социализме и ни слова – о вывеске гостиницы. Для нас существенен тот факт, что мировоззренческую основу текста поэт признаёт первичной; запомним это.
Исходя из презумпции доверия автору, можно было бы и остановиться на изложенной версии, если бы она не обнаружила неожиданной вариативности. В 1971 г., уже после смерти Светлова, Вера Панова опубликовала в своих воспоминаниях «Из запасников памяти» следующее свидетельство: «чего, вероятно, не знают многие и о чем нам, старым ростовчанам, рассказал когда-то сам Михаил Аркадьевич Светлов, - это того, как родился замысел стихотворения, из какого зерна оно проросло.
Это связано с городом моей юности, Ростовом-на-Дону, куда неоднократно заезжали известные поэты, в том числе и М. А. Светлов.
В годы нэпа в Ростове был ресторан "Гренада". Неказистый подвальчик, из недр которого днем и вечером гремела гармонь. В "Сентиментальном романе" этот подвальчик назван "Не рыдай". Я не выдумала это название, был у нас и ресторан "Не рыдай", он считался самым шикарным. Но Светлов миновал "Не рыдай", судьба привела его к "Гренаде". Он стоял над идущими вниз ступеньками кабачка, и в лицо ему ударили переборы гармони, игравшей знаменитое "Яблочко". Он поднял голову - над ним была вывеска с крупными буквами: "Гренада". Вот так, рассказывал Михаил Аркадьевич, из сочетания "Яблочка" и "Гренады" возникло стихотворение <…>» (прим. 7)
Почитатель Светлова, художник и поэт Яков Добкин-Грид тогда же вступил в переписку с Пановой, пытаясь выяснить, как соотносится её рассказ с неупомянутыми ею известиями о возникновении «Гренады» в Москве. Ответ Веры Фёдоровны был достаточно своеобразным: «Для одних читателей пусть происхождение «Гренады» будет московским, для других — ростовским, в том числе для меня, ростовчанки, слышавшей эту версию из уст самого автора; не все ли это равно, если произведение любимо и другими». Примерно на том же противоречивом итоге остановился и Я. Г. Добкин-Грид: «так и живут, сосуществуя на равных, две версии рождения «Гренады», не исключая друг друга, но подтверждая реальность легенды». (прим. 8) Такой ответ вполне удовлетворителен для фольклориста или творящего поэта, но едва ли – для историка литературы или биографа. Итак, мы имеем здесь уже третий вариант происхождения «Гренады», насыщенный новыми деталями и, судя по всему, также исходящий от Светлова. Пусть в воспоминаниях Пановой, написанных в годы тяжёлой болезни, и присутствуют некоторые неточности: она говорит о первопубликации «Гренады» в толстом журнале (в действительности – в газете «Комсомольская правда»). Рассказ поэта о её создании она явно слышала позже, он связан с хорошо знакомым ей городом и содержит такое количество вполне органичных подробностей, которое сложно было бы спутать. Если же предположить, что Вера Фёдоровна при исходном разговоре не поняла Светлова, рассказывавшего о Москве, то остаётся непонятным: почему поэт, тиражируя столичный вариант, умолчал о гармонисте, игравшем «Яблочко»? Он, между тем, выглядел бы в знакомом нам печатном изложении и несколько нелепо: играть на гармони естественно в кабачке или рядом с ним, но странновато – у входа в гостиницу на одной из центральных улиц столицы.
Ростов-на-Дону действительно был хорошо знаком Светлову. В стихотворении «Ростов» поэт прослеживает его проспекты, улицы, трамвайные маршруты, упоминает местный завод, газету и даже имя некой девушки. «Город бредит двадцатым годом», как и сам Светлов, - то есть память о событиях гражданской войны его здесь не оставляет. Правда, написана эта вещь уже после «Гренады», в 1929 г. Так что отражённое здесь знание городской топографии скорее могло пригодиться для создания легенды.
Всем трём вариантам эпизода с вывеской нельзя отказать в определённой красоте – что, разумеется, не исключает возможной правдивости одного из них. В то же время у поэта были достаточно серьёзные причины для того, чтобы выдумать объяснение сюжета и образов «Гренады», связанное с обыденностью. В этом нам придётся убедиться ещё не раз.
Так или иначе, из трёх – или всё-таки двух? – вариантов эпизода хотя бы один, видимо, был выдуман поэтом. Без этого вывода трудно обойтись. Невольно вспоминается одна из светловских шуток: «За всю свою жизнь я сочинил только два анекдота. Так вот, чтоб вы знали: все остальные не мои». В данном же случае Светлов поступает как опытный конспиратор (родной город которого в гражданскую войну не раз переходил из рук в руки).
Есть ещё одно обстоятельство – на первый взгляд совершенно стороннее - которое, возможно, позволит по-новому оценить склонность Светлова к творческой иронии. На десятилетия, предшествующие появлению «Гренады», приходится появление сообщений (начиная с 1899 г.) о портном (или булочнике) Евгении Онегине, жившем в Торжке в первой половине XIX века, чьи имя и фамилию, как считали, Пушкин мог дать своему герою. Так, Александр Россов (псевдоним Александра Саввича Панкратова) опубликовал в № 1 журнала «Вестник литературы» за 1922 г. статью «Портной Евгений Онегин», где говорится: «хочется думать, что поэт списал это поэтическое имя с самой прозаической вывески, на которой случайно остановился его взгляд. <,,,> Пушкин хорошо знал Торжок. Несомненно, ходил по его улицам и читал существовавшие тогда вывески.
На одной из вывесок в Пушкинское время было написано: «Портной Евгений Онегин». (прим. 9)
Не будем сейчас углубляться в споры корифеев пушкинистики с краеведами Торжка о том, жил ли портной Евгений Онегин в указанные годы, была ли у него вывеска, и мог ли её видеть Пушкин. Важно другое: жадный до самого разнообразного чтения молодой Светлов вполне мог в 20-х годах видеть статью Россова. Искать в светловских текстах прямые отклики на эту статью и заявленную в ней версию нет смысла: демонстрировать изначальную модель собственной легенды было бы странно. Зато можно точно сказать, что Светлова живо занимало творчество Пушкина уже при первом (детском) знакомстве с русской литературой (прим. 10) , занимала и его человеческая фигура: «Толстой, конечно, великий писатель, но тяжелый человек. За столиком я хотел бы сидеть с Пушкиным.» (прим. 11) Внимательное чтение Михаилом Аркадьевичем романа «Евгений Онегин» отразилось не только в его статьях и выступлениях, но и в стихотворных произведениях, в том числе в лексическом и образном ряде «Гренады», о чём мне уже доводилось писать. (прим. 12) Нет оснований предполагать поддержку Светловым версии Россова. Однако воображение поэта из Екатеринослава, выходца из семьи мелких ремесленников, могло быть поражено самой мыслью о возможном влиянии портняжной вывески на развитие классической литературы. Иными словами, он способен был как художник оценить здесь потенциальный эффектный сюжет.
Слово «Гренада», однако, не поддаётся в восточноевропейском городском ландшафте убедительной увязке с каким-либо ремеслом. Разве что с гостиницей. Ну, или кабаком.
Итак, с большой вероятностью вырисовывается следующая картина. Спустя семь лет после появления статьи Россова и через год после своего исключения из комсомола Светлов пишет «Заметки» 1929 г., в которых повторены основные моменты текста о портном: прозаичнейшая вывеска, остановившийся на ней случайный взгляд, хождение по улицам, рождение поэтического заглавия (с заимствованием из вывески имени собственного). Сохранён даже тон предположения, гипотезы («Очевидно, вывеска её бросилась мне в глаза»), хотя на этот раз поэт говорит о себе сам. Все эти элементы отнесены теперь к опасно-крамольной «Гренаде», от которой надо отвести начальственно-цензорский удар. Источник-образец легенды выбран столь же дерзновенно, сколь и остроумно: стражи идеологической чистоты советской литературы вряд ли могли остановить внимание на истории каких-то то ли портных, то ли булочников пушкинской поры, запомнить её и сопоставить с нарочито клочковатыми по отделке заметками бывшего комсомольца о писательском быте, в середину которых будто «запрятан» эпизод с «Гренадой».
В редакции 1957 г. эпизод становится подробнее (и потому художественно правдоподобнее), но автор вновь как будто не настаивает на его точности («насколько я помню»). Вскоре затем (1958) поэт снова пишет о мотивах написания «Гренады» - более кратко, но и более целенаправленно, и в этом последнем тексте на данную тему говорит лишь об идеологии, историю же о вывеске даже не вспоминает.
Речь не идёт о литературной мистификации в традиционном смысле. Скорее перед нами акт политической конспирации, не без иронии эстетически оформленный. Нельзя забывать и о том, что вся предложенная конструкция остаётся предположительной. Верна она или нет – не снимается вопрос: почему Светлов пишет о Гренаде и в чём опасная связь строк о ней с его мировоззрением (на связь эту он указал в «оттепельных» текстах 1957 и 1958 гг.)?
Из комсомола поэта исключили за троцкизм, но это, кажется, была довольно стандартная для конца 20-х годов формулировка. Мечта героя «Гренады» о завоевании справедливости в далёком краю действительно может укладываться в идею перманентной революции, как и мотивы ряда других стихотворений. Прямые и косвенные упоминания Троцкого рассыпаны по произведениям разных десятилетий. Однако взгляды Светлова, возможно, не стоит торопиться схематично сужать. О призраке коммунизма Михаил Аркадьевич писал так: «Он при Энгельсе когда-то, / Он давно сошёл с ума. <…> И звучит, как разум высший, / Сумасшествие его» («Призрак бродит по Европе», 1929). Вряд ли автор подобных строк имел жёстко-догматический взгляд на современные ему события: он весь пребывает в непрерывном движении, внешнем и внутреннем, как и его герои. Вернее было бы сказать, что Светлов в целом симпатизировал левой оппозиции в партии, а может быть, и за её пределами. Несомненно, он не прошёл мимо троцкизма. Мировоззренческий кризис середины 20-х мог подтолкнуть его и к осмыслению более широкого спектра левых альтернатив кремлёвскому большевизму.
Ожидание всемирной революции связывалось у Светлова с планетарным мышлением. Даже самый беглый обзор одних заголовков его стихов (в том числе таких, как «Марокко», «Легенда об английских шахтёрах», «Сакко и Ванцетти») показывает степень его заинтересованности не одними советскими, но и международными делами. По преимуществу же – судьбами угнетённых и их восстаниями, всплеск которых прокатился по континентам на волне ожиданий, порождённых Октябрьской революцией. Образ Испании в поэзии Светлова до 1926 г. неясен. В стихотворении «Марокко» идёт лишь речь об испанских колонизаторах в Африке, терпящих поражение.
Чем же могла Испания привлечь внимание поэта? В первой четверти ХХ в. главной отличительной чертой революционного движения в этой стране было заметное преобладание анархистов над марксистскими и социал-демократическими течениями. Со всей силой оно сказалось и в событиях 1918-1921 г., современных гражданской войне в России и Украине (прим. 13) – в которой, как мы знаем, анархисты (особенно украинские) также сыграли немалую роль, прежде чем были разбиты или вытеснены большевиками.
Возникает вопрос: насколько упомянутая особенность Испании была известна в России? Уже в 1906 г. в пьесе или драматической сцене «Подростки» (изд. 1907) Н. Г. Гарина-Михайловского, близкого к большевикам, встречаем утверждение: «Заграницей нет безначальцев, там анархисты-коллективисты, особенно много их в Испании» (явление 1). Таким образом, уже во времена первой революции сочувствующие ей подростки (герои пьесы) знают страну за Пиренеями как своего рода анархистское гнездо. В дальнейшем популярность в ней идей безгосударственного общества только усилилась, доставляя большое беспокойство и досаду большевикам и их европейским союзникам. В 1925 г. в СССР издаётся «разоблачительная» (с позиций госкоммунизма) переводная брошюра Хоакина Маурина «Анархо-синдикализм в Испании».
Город и провинция Гранада (устар. Гренада) находятся в Андалузии, которую современник Светлова Х. Маурин характеризует так: «Андалузия – южная часть Испании, сохранившая все особенности феодализма, с крупными поместьями, в которых крестьяне подвергались жестокой эксплуатации и жили в полнейшей нищете; раб помещика – крестьянин неизбежно должен был питать чувство возмущения против угнетавшего его порядка. Андалузский крестьянин по своему темпераменту – мечтатель, романтик. <…> Вот почему анархизм так быстро распространился по всем деревням Андалузии». Автор также упоминает «дух «мессианизма» (избавление извне), которым», по его мнению, «под влиянием анархизма воодушевлялся крестьянин Андалузии» (прим. 14) .
В следующем году Светлов воспоёт героя, который «Пошёл воевать, / Чтоб землю в Гренаде / Крестьянам отдать». Похоже, поэт и его «приятель» знали Гренаду отнюдь не по гостиничной вывеске и были хорошо осведомлены о местной социальной ситуации, связанной прежде всего с остро стоявшим земельным вопросом. Но не стоит спешить с предположением, что брошюра Маурина – та самая книга («Гренаду / Я в книге нашёл»): как мы увидим, из претендующих на первенство книг можно составить целую библиотеку. К тому же, диалог поэта / рассказчика и его «приятеля», описанный в 1926 г., должен был происходить во время гражданской войны, когда текст Маурина не был ещё не только переведён на русский, но даже написан. Топоним Гренада у Маурина появляется лишь один раз совсем в другом месте, в общем перечне испанских городов. Для того, чтобы соотнести приводимые им экономические сведения об Андалузии с «Гренадской волостью», Светлов должен был уже иметь детальные представления о географии и территориальном делении страны.
В 1919-1920 гг. в Гранаде происходили волнения крестьян, безуспешно добивавшихся передела земли (прим. 15) . Об этом не упоминает Маурин, стремящийся преуменьшить как боевой радикализм крестьянства, так и революционную организованность анархистов. Однако поэт и его украинские земляки могли своевременно узнать о гранадских событиях из большевистских или махновских газет. Порыв светловского героя мог быть откликом на эти вполне реальные события и в таком случае ничуть не выглядит фантасмагорической причудой.
Всё же вполне вероятно, что и брошюру Маурина Михаил Аркадьевич читал. Следы знакомства с ней можно усмотреть в лексическом ряде стихотворения. Вспомним: андалузский крестьянин – «мечтатель, романтик», потому и тяготеет к анархизму; у Светлова певец Гренады – «мечтатель-хохол», тоже, по всей видимости, сельский житель. Принадлежность самого Светлова к революционному романтизму не подвергается сомнению, кажется, никем из исследователей и едва ли нуждается в специальном доказательстве. О том, что он и лично никогда не отрекался от этой принадлежности, можно судить по гораздо более поздним его словам: «Романтика – это есть реализм, который нельзя купить в магазине» (прим. 16).
Маурин подчёркивает книжный, по его мнению, характер крестьянского анархизма: «Настольной книгой, своего рода библией, анархистов Андалузии была «Хлеб и воля» Кропоткина» (прим. 17). Ср. в «Гренаде»: «грамматику боя», «в книге нашёл». Отметим, что в обоих случаях (хотя это явно не входило в замысел Х. Маурина) книга выступает как связующее звено между разными странами, народами, этнокультурными традициями. Именно этот момент подчёркнут Светловым. К 1925 г. относится первое из двух его стихотворений под названием «Книга» («Безмолвствует чёрный обхват переплёта…»), в котором этот предмет наделяется чертами живого существа. Трепет автора особенно понятен, если вспомнить историю его детства в полунищей семье, зарабатывавшей жареными семечками: «Книги предназначались на кульки. Я добился условия – книги пойдут на кульки только после того, как я их прочту» (прим. 18) – так состоялось первое знакомство будущего поэта с русской классикой. Надо думать, что красноречивое описание Маурином нищеты андалузских селений не оставило Светлова безучастным.
В стремлении героя «Гренады» решить судьбу крестьян далёкой страны можно увидеть движение навстречу упомянутым испанским автором мессианским ожиданиям.
Воспринимая, быть может, лексику и некоторые положения обличительных тирад Маурина, Светлов придаёт им совершенно иную – нейтрально-положительную – смысловую окраску.
Украина, как и Испания, была родиной мощного анархического движения, выступившего на историческую арену в гражданскую войну. Упомянутый в «Гренаде» Александровск (ныне г. Запорожье, Украина) бывал под контролем анархистской армии Нестора Махно и даже был близок к эпицентру Махновщины (кажется, ничем другим Александровск в ту пору и не был особенно известен). Другой названный в стихотворении украинский город, Харьков, не раз назначался местом анархистских съездов. Песня «Яблочко», которую поёт отряд, существовала во множестве вариантов, исполнялась как красными, так и белыми, но едва ли не в первую очередь ассоциировалась с махновцами. Ещё со времён Революции 1905-1907 гг., как и в дальнейшем, одним из очагов анархистской активности был родной город Светлова – Екатеринослав (прим. 19) .
Михаил Светлов был красноармейцем в гражданскую и по итогам её должен был рассматривать махновцев как врагов. Однако знакомство с его поэзией показывает, что этот угол зрения не был для него единственно возможным. В стихотворении «Колька» (1924) герой, близко соотносимый с автором (повествование от первого лица), получает приказ расстрелять махновца Кольку, но вместо исполнения приказа отпускает пленника на свободу и даже сидит с ним в кабаке, заведя дружбу с былым неприятелем. Махновец изображён не только бесшабашным и весёлым, но также стойким и бесстрашным, без колебаний готовым к смерти.
Приближает ли нас сумма всего вышесказанного к мысли о том, что «Гренада» - стихотворение о махновцах? Такое утверждение было бы слишком определённым. Да и весьма парадоксальным. Впрочем, разве не парадоксальна сама фигура и вся жизнь поэта, заявлявшего, что он готов прожить без самого необходимого, но нипочём не согласен обойтись без лишнего?.. Решительно опровергнуть «махновскую» версию вряд ли возможно: у персонажей «Гренады» (как и стихотворения «Двое» 1924 г., тоже о гражданской войне) отсутствуют какие-либо красноармейские «опознавательные знаки». Не замечено у них ни комиссара, ни партбилетов, нет ничего о серпе и молоте. Да и о Ленине ни полслова.
Скорее всего, перед нами широкий обобщённый образ революционных борцов за свободу, равенство, воссоединение народов, - образ, допускающий разные прочтения. Но и разбросанные в тексте возможные приметы Махновщины едва ли можно счесть случайными. Особенно в свете красноречиво описанной самим поэтом ситуации, когда среди постоянных проработок, литературных и политических погромов ему приходилось тщательно взвешивать и обтачивать каждое слово, предназначенное для печати. И если уж он пренебрёг определёнными рисками – значит, за этим стоял некий существенный для него творческий замысел.
Замысел этот видится весьма многоплановым и даже в историческом разрезе связан не только с перипетиями гражданской войны.
Топоним в качестве заглавия произведения для Светлова достаточно характерен (ср. «Екатеринослав», 1922; «Москва», 1923, и др.). Новизна «Гренады» в том, что повторяющееся заглавное слово регулярно воспроизводится в тексте как часть рефрена, представляющего собой псевдоцитату из песни героя или даже всю эту песню. В стихотворении, исходно опубликованном в печатном виде, заложена (как бы подсказана) песенная музыкальность («Он пел», «песенку эту»), словно отдающаяся обратным эхом в заглавии. Отсутствие в нём глухих согласных и закрытых слогов эту музыкальность усиливает. Поскольку топоним в данном случае не переводится (и не имеет вполне достоверно установленной внутренней формы), он звучит узнаваемо (пусть и с некоторыми вариациями) на любом языке. Песня героя, почти целиком состоящая из заглавного топонима, тоже на любом языке должна звучать узнаваемо. Поскольку образуемый ею рефрен шесть раз повторяется в стихотворении, то и оно останется узнаваемым в переводе на любой язык – для носителя любого языка.
Все эти особенности потенциально присутствуют в тексте с самого начала, хотя в 1926 г. ничто не указывало на будущую его судьбу. А судьбы Украины и Испании, казалось, развивались снова параллельно в соответствии с горьким словом поэта: «Новые песни / Придумала жизнь…» В Восточной Европе близится сталинизм, а за Пиренеями свирепствует диктатура генерала Примо де Ривера – того самого, что упорно ведёт жесточайшую колониальную войну в Марокко (ср. стихотворение Светлова «Марокко», 1925).
Указанные особенности композиции «Гренады» приводят к изменению функций заглавного слова. Казалось бы, вынесенный в заглавие топоним призван локализовать происходящее действие или объект лирических чувств, служить определённой «провинциализации» смысла. Но происходит наоборот (и в полной мере произойдёт гораздо позже, по мере планетарного роста популярности «Гренады») – географическое название становится своего рода всемирным «паролем», соединяющим чаяния людей в разных странах – и в то же время сохраняющим неповторимый интимно-личный характер. Ведь герой в одиночку поёт свою песню, в известной степени противопоставленную «Яблочко»-песне всего отряда.
Исторические ассоциации, связанные с топонимом, как будто способствуют его универсализации. Земли Гранады, пережив завоевания и миграции множества народов, с VIII в. находились во власти арабов-мусульман и впоследствии оставались их последним оплотом на Пиренейском полуострове вплоть до конца XV в. Большую роль в истории мусульманской Андалузии играли берберы – выходцы из племён североафриканского происхождения. (В европейской литературе их, как и испанских арабов, часто называют маврами.) В Гранаде издавна имелась и обширная иудейская община, судьбы которой были переменчивы: периоды спокойной жизни сменялись годами кровавых еврейских погромов. В последний век мусульманского правления владения Гранадского эмирата стали прибежищем для гонимых евреев из католических пиренейских государств. Таким образом, три части света словно сошлись здесь клином. Представители трёх религий столетиями создавали культурный облик провинции. Однако религиозный фанатизм восторжествовал. В конце XV в. испанские королевские войска завоевали Гранаду. Страшная массовая резня последовала за этим. Вскоре уцелевшие мусульмане и евреи были изгнаны из Испании, вступавшей во мрачную эпоху инквизиции. Культурный облик Андалузии остался весьма своеобразным, но сохранил отблеск кровавой трагедии, которая спустя века не могла не затронуть чувства Михаила Светлова.
Р. Д. Тименчик (прим. 20) усмотрел перекличку «Гренады» со стихотворением Иегуды Галеви (XI-XII вв.), еврейского поэта и философа, родившегося в Испании, - стихотворением, переведённым на русский язык Н. М. Минским: «Прости, о Гренада, прости, край чужбины, / Сиона я жажду увидеть руины. // Испания! Блеск твой и шум отвергаю, / К отчизне стремлюсь я, к далекому краю» («Орел, воспылавший любовью к горлице…»). Однако перекличка, как можно увидеть, носит зеркальный характер. Прежде всего исторически: почти тысячелетие прошло со времён Иегуды Галеви, и Гранада тоже стала для евреев утраченной родиной, пусть и не столь древней, как Палестина. Но также и сам смысл порыва светловского героя – совершенно иной: он стремится не к обретению этнической первородины, понимаемой в физически-территориальном и человечески-абстрактном смысле (даже если странствие к ней озарено религиозным светом: «Умру ли в дороге, не жаль мне и жизни - / Умру среди предков, истлею в отчизне!»). Герой «Гренады» жаждет помочь крестьянам далёкой страны в их борьбе за справедливость. Чтобы, надо думать, приблизить наступление всемирной, интернациональной справедливости и новой жизни. Притом же он украинец и заведомо не связан с Испанией генетически. Мысль же Светлова о еврейской бесприютности, которой он не чурается касаться в своей поэзии, на этот раз остаётся как бы «на полях» стихотворения. У него есть совсем другой персонаж, как будто близкий к образу мыслей Иегуды Галеви:
Покорились и согнулись плечи.
(Ребе так устал!)
В старое,
в Ерусалим,
далече
Улетели за мечтой мечта. («Стихи о ребе», 6, 1923)
Вроде бы старый раввин имеет что-то общее и с героем «Гренады»: там и тут – мечты, устремлённые к «дальней земле». Но если певец Гренады – сам «мечтатель», его мечта – в нём, слита с ним, или же он выступает её творцом, то мечты раввина уже стали отдельными объектами, отделились и удалились от него, что подчёркнуто и прошедшим временем, и совершенным видом глагола («улетели»). Один смотрит в будущее, другой – в прошлое. Всё же прошлое для Светлова не лишено цены, и раввин остаётся в глазах поэта противоречивой фигурой: «Старый ребе глупей, чем ребёнок, / И умней, чем лорд Керзон» (там же, 7).
Бунтуя против традиционной религиозности, связанной со старым укладом и бытом (каковая для него воплощалась в иудаизме), Светлов, тем не менее, не чужд спиритуальности, - хотя и трудно сказать, насколько сознательно она проявлялась у него в рассматриваемый период. В мечтаниях о Гренаде угадывается чаяние принципиально нового, небывалого ещё бытия.
«Мы ехали шагом» - так начинается стихотворение. Всё оно пронизано ускоряющимся движением: «Мы мчались в боях» - «Мы мчались, мечтая» - «И лошадь устала / Степями скакать». Главный герой, хотя и «медлит с ответом», до последнего момента не оставляет седла.
Кажется, в «Гренаде» отсутствует представление о смерти. «Тараса Шевченко / Папаха лежит» - сказано так, будто человек отошёл, по рассеянности оставив свои вещи. «Тело», «труп» - это не о человеке: неодушевлённые существительные. «Потеря бойца» - это о боевых характеристиках (ср.: потери убитыми и ранеными). Даже «мёртвые губы» шепчут и, как может показаться, не заканчивают слово. В действительности слово – вместе с песней – перешагивает границу не только строки, но и строфы, и это соответствует состоянию поющего, который перешагивает в иной мир:
И мёртвые губы
Шепнули: «Грена…»
Да. В дальнюю область,
В заоблачный плёс
Ушёл мой приятель
И песню унёс.
Двукратное да звучит и как окончание слова «Гренада», сопровождаемое эхом, и как настойчивое утверждение положительного смысла бытия. Упоминание «заоблачного плёса» заставляет вспомнить о «заоблачной отчизне» у А. К. Толстого («В стране лучей, незримой нашим взорам…»), придающего этому словосочетанию ясно выраженный религиозно-космологический смысл. Как тут не вспомнить и о драматической поэме того же А. К. Толстого «Дон Жуан», один из персонажей которой, мавр Боабдил, размышляет об утрате его соотечественниками земель вокруг Альгамбры (знаменитого дворца в Гранаде). Серенада Дон Жуана из этой же поэмы («Гаснут дальней Альпухары…») была положена на музыку П. И. Чайковским и стала знаменитым романсом; Гренада в нём упоминается.
Возвращаясь к метафизически-спиритуальному измерению топонима, не можем не процитировать текст из словаря Брокгауза и Ефрона, который вполне мог быть знаком Светлову: «Гренаду мавры называли «частицей неба, упавшей на землю» (прим 21). Итак, топоним, вынесенный поэтом в заглавие, мог нести в себе не только этнокультурные, социально-политические и исторические смыслы, но и указание на некий путь к инобытию.
Остаётся лишь спросить: как мог мирно прожить сталинские годы поэт, чьё творчество подчас искрилось таким количеством смыслов, чуждых официозу; поэт, не подписавший ни одного подлого разгромного письма и навлёкший на себя жалобы органов госбезопасности?
Кажется, спасти его могла всё та же «Гренада». С началом гражданской войны в Испании (1936) она не только зазвучала как исполнившееся пророчество, но получила международную известность и стала своего рода «визитной карточкой» Советского Союза. Её пели на разных языках на музыку множества композиторов. Во вторую мировую войну «Гренада» стала гимном подпольщиков-антифашистов - узников концлагеря Маутхаузен.
В 1963 г. Светлов имел полное основание написать: «Пусть погиб мой герой. / Только песня доныне жива». Песня, которую пели и поют борцы за лучшие судьбы людей из самых разных стран, со всего мира. Узнающих, быть может, и русский язык, на котором песня была сложена.
1. Цит. по: Михаил Светлов. Беседа: Стихи, взрослые сказки, статьи, рецензии, выступления, записные книжки, афоризмы. М., Молодая гвардия, 1969. С. 200-201. (Впервые: Октябрь, 1929, № 2. С. 218.)
2. Там же, с. 202.
3. Михаил Светлов. Собрание сочинений в 3-х тт. М., Художественная литература. Т. 3. С. 42. (Впервые: Москва, 1957, № 12. С. 209.). Тот же текст под тем же названием в несколько более обширном виде: Михаил Светлов. Беседует поэт: Статьи. Воспоминания. Заметки. М.: Советский писатель, 1968. С. 28-37.
4. Там же, с. 43.
5. Там же, с. 46.
6. Там же, с. 47-48. (Впервые: Смена, 1958, № 13, июль.)
7. Впервые - в журнале «Нева», 1971, № 3.
8. http://www.svetlov.su/images/PDF/almaz_fond.pdf , с.20. Яков Добкин-Грид. Летопись «Гренады».
9. Цит. по: Нина Лопатина. История одной легенды. https://vikidalka.ru/3-6620.html
10. Заметки о моей жизни. // Михаил Светлов. Собр. соч. в 3-х тт. Т. 3. С. 7.
11. Михаил Светлов. Беседа. С. 375.
12. Малиновский А. А. Геттингенская душа и испанская грусть (Михаил Светлов – читатель «Евгения Онегина») // Русский язык в школе и дома, 2011, № 10. С. 15-17.
13. См. об этом, напр.: Дамье В. В. Забытый Интернационал. Международное анархо-синдикалистское движение между двумя мировыми войнами. Т. 1-2. М., Новое Литературное Обозрение, 2006-2007. Т. 1. От революционного синдикализма к анархо-синдикализму: 1918-1930. С. 91-107 (Взлёт анархо-синдикалистского движения в Испании).
14. Маурин Хоакин. Анархо-синдикализм в Испании. М.: Издание Профинтерна, 1925. С. 14-15
15. Фрязинов С. В. Гранада // Советская историческая энциклопедия в 16-ти тт. М.: Советская энциклопедия. 1961-1976. Т. 4. 1963. Стб. 695-696.
16. Собр. соч. Т. 3. С. 360.
17. Маурин, с. 16.
18. Собр. соч. Т. 3. С. 7.
19. Рублёв Д. И. Российский анархизм в ХХ веке. М.: Родина, 2019. С. 128-133, 263 и др.
20. Тименчик Р. Д. Чужое слово: атрибуция и интерпретация // Лотмановский сборник. Вып. 2. М.: ОГИ – РГГУ, 1997. С. 91.
21. Гренада // Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона. Т. IXа (18). Спб., 1893. С. 616, прим.
(Опубликовано в сборнике: Слово. Грамматика. Речь. Выпуск XXI. М., МАКС Пресс, 2021)