– Да кто этот ваш Пушкин такой?! – взорвался Алексей Степанович и гневно швырнул на стол свою рукопись "Евгений Омегин", только что возвращённую ему редактором со словами: “Стужкин, вы шутите надо мной? Это же Пушкин написал, а не вы”. – Кто это такой я ещё раз вас спрашиваю! Перед вами произведение, написанное мной. Мной, – Алексей Степанович постучал себя пальцем в грудь. – И на его написание я потратил семь лет своей (снова постучал) жизни!
Он взял из рассыпавшейся стопки бумаг первый попавшийся лист и с чувством зачитал:
И вас покинул мой Евгений.
Отступник бурных наслаждений,
Омегин дома заперся,
Зевая, за перо взялся,
Хотел писать — но труд упорный
Ему был тошен; ничего
Не вышло из пера его…
Алексей Степанович испытующе поглядел на редактора, тот смущённо молчал.
– Совсем недавно вы забраковали рукопись моего романа "Зубровский”, – продолжил Стужкин спокойнее, чем пару мгновений назад. – После ваших слов я принял решение не дописывать этот без сомнения великий роман о любви Владимира Зубровского и Марии Двоекуровой. В тот раз вы тоже сослались на Пушкина. Чем он лучше меня?
Редактор попробовал было возразить, но Алексей Степанович только отмахнулся.
– Я ведь вкладываю в свои произведения (он снова указал пальцем себе на грудь) свои силы. Своё время. Свой талант. Каждое слово, каждая запятая в них это плод моих творческих стараний. Выходит, я столь же хорош, как и ваш этот Пушкин, чёрт бы его побрал. Но вы отказываете мне не то что в признании, а хотя бы даже в публикации только за то, что я принёс свою рукопись немного позже чем он?
В последнем вопросе уже не было ни злости, ни вызова, а только жалость Стужкина к самому себе.
– Послушайте, – начал редактор. – "Евгений Онегин", "Дубровский", "Капитанская дочка"...
На последних словах Алексей Степанович схватился за голову и простонал:
– О, не напоминайте мне о повести "Капитанская дочь"! Четыре года! Четыре года я писал её!
– Я понимаю ваше разочарование, – проявил сочувствие редактор. – Но все перечисленные произведения до вас уже написал Пушкин. И они, кроме незначительных деталей, слово слово повторяют написанное вами.
Стужкин молчал, а потому редактор продолжил:
– Я вижу в вас большой талант. Но он пока находит выход лишь в уже проторённых дорогах: все ваши произведение повторяют написанное Пушкиным, – редактор внимательно поглядел на Стужкина и, слегка улыбнувшись, добавил. – Но ведь Пушкин умер в 1836 году, а значит о событиях после этого года написать никак не мог. Может вы попробуете написать про что-то такое из современности или из событий конца 19 или начала 20 века?
Редактор уставился на Алексея Степановича, ожидая его реакции на своё предложение. Алексей Степанович несколько секунд стоял, глядя куда-то в сторону, а затем резко развернулся и, не попрощавшись, вышел из редакторской.
На улице он увидел солнце, задёрнутое кисейной полумглой. Где-то под курчавым табуном белых облачков сияла глубокая, прохладная пастбищная синь, а над городом, над раскалёнными железными крышами, над безлюдьем пыльных улиц, над дворами с жёлтым, выжженным сухменём травы висел мёртвый зной. Алексей Степанович вглядывался в развернувшуюся перед ним картину городского лета и ощутил как его внимание, словно прячась от жары, начало погружаться в собственные мысли. И чем глубже Алексей Степанович уходил в себя, тем меньше становилось ежесекундно возникавших и исчезавших мыслей о маловажном и незначительном, чем дольше он погружался в своё сознание, тем мрачнее оно становилось, но тем яснее он видел на его дне какое-то сияние. Вначале еле заметное оно приобретало форму какого-то грандиозного замысла. Замысла, ради одного которого он, Алексей Степанович, и был рождён. Это то, что будет признано если и не Нобелевским комитетом по литературе, то уж как минимум тем злосчастным редактором. Замысел этот всё чётче и чётче оформлялся в идею о романе, да не просто романе, а о настоящем романе-эпопее про донских казаков в тревожное и смутное время Революции, которую Пушкин (чёрт бы его побрал снова), к счастью, не застал.
На поверхность реальности Алексея Степановича выдернул чей-то истошный крик: “Эврика!”. Алексей Степанович обернулся на звук и увидел бегущего по улице голого человека, возбуждённо машущего руками и постоянно выкрикивающего радостное: “Эврика!”.
Ещё минуту назад, когда Алексей Степанович только вышел из редакторской, это событие ещё сильнее испортило бы ему настроение, но теперь он лишь добродушно усмехнулся, решив что данный голый человек, должно быть, только что придумал что-то такое, чего ещё никто не знает, и от того не смог сдержать свою радость.
Понаблюдав некоторое время за этим городским происшествием, Алексей Степанович поспешил домой, ведь впереди его ждало много писательской работы. Перво-наперво предстояло придумать название для романа, и раз он будет о донских казаках, то и в названии непременно должен фигурировать Дон. Но каким он будет: громким, мрачным, глубоким или может быть даже тихим – Алексею Степановичу Стужкину ещё только предстояло решить.