Утопия

Язык. Таблетка. Темнота.

Юноша лежит на полу, у него кружится голова, а сил встать просто не хватает. Пытался. Налились ноги свинцом и не двинуть их ни вправо, ни влево. Рук хватило лишь на отползти куда–то к книжному шкафу и смутно услышать стук падающих книг.  Слышался лишь стук пустоты об ушную раковину и ощущалось то, как рубашка липла к животу. Более ничего будто и не было – весь мир сузился до судорожно дрожащих пальцев и испарины на бледном лбу. Волосы взмокли и все это было так омерзительно, так гадко и противно, но все это как–то пряталось за жгучей болью. Больно… больно, черт дери! Однако, все постепенно сходило на нет и в ничто. В никуда. Уже и сейчас придется встретиться с тайной мироздания. Закрываются глаза и с уст слетают последние ругательства – мальчик не верил в Бога, а значит ему не суждено попасть даже в ад.
Цокание каблука, цокание чужое и неизвестное. Зрачки дрожат под веками, бегают из стороны в сторону и все резко прекращается. Нет, это не смерть. Это нечто иное, будто молодого человека только что вырвали из сладостной дремы. Только ощущений никаких нет, лишь какая–то резь в носу и притупленный железом запах мужского одеколона.  Тут был кто–то еще. Тут был кто–то еще! Ворвался в святую обитель знаний, ворвался для кражи последних гениальных записей! Тело подается вперед, но в ответ получает лишь укол в ребрах. Это было неправильно.  Неправильно – клетка грудная не вздымается, сердце, казалось, не бьется и лишь что–то в животе скручивается, вызывая тошноту.
– Вы, молодой человек, не ерзайте слишком сильно, – а голос то какой у неизвестного гостя сладкий, аж тошно – больно ведь.
Глаза ловят чужой взгляд. Ни дьявол ли посетил умирающего юношу? На что решил его он соблазнить? Жить–то и причин почти нет, все друзья предали, а милая сердцу дама обрекла на не самые приятные часы здесь. Слуге Сатаны придется разочароваться, да и к чему мальчишка ему? Если существует нечто после – дорога в преисподнюю заказана. Или может бес решил собой покрасоваться? А было чем. Острые черты лица, пальцы тонкие белые и нос с горбинкой буржуйской.  Все в этом образе было столь изящно, как отталкивающе.  Смотришь–смотришь и хочется вот отвернуться, глаз выколоть.  Волосы темные блестят в свету, который просочился из дыры в дешевой грязной шторе.
– Кто Вы?
– Certus non a daemon , если Вы еще способны вспомнить латынь. Говорят, что из–за большой потери крови мышление ухудшается, – неведомая сущность облокачивается на стол перед этим «грациозно» скидывая бумажные пирамиды – прав ли я, Лев Дмитриевич Дама;нтов? Я прочел Ваше имя у входу, не переживайте. Да и личность Вы не бесславная.
Ластиться бес и одновременно пытается довести до красных в гневе ланит. Пытается обнажить что–то Льву несвойственное. Слава, а как же? Его знает многие. Врач избежавший правосудия, казавшийся гением в загнившей системе.   О, его образ витал на первых страницах газет, а потом выяснилось, что это все напыщенный романтизм. И этот романтизм вылился кровью из раны в боку, в бледном боку гениального человека. Вымирающий вид! Действительно вымирающий… Лев прикрывает глаза, он хочет уйти из лап неизвестно кого. Он не хочет рассматривать гофрированный раф, который дополнял самый обычный образ столь необычно. И кольца, кольца с камнями и все это было таким лишним. Лев не хотел смотреть на это. Он не желал видеть никакую деталь в этом лике, ибо ему начинало казаться, что он сходит с ума. 
– И чего Вы от меня хотите, Господин Латинист?
– Карл Иванович Бес, Господин Культро–н–латере2, – голос будто искрами сыпчат, под кожу залазит и мясо выжигает – я знаете–ли очень давно ищу человека обладающего столь уникальным умом и столь же большим честолюбием. О, я так давно ищу человека достойного утопии и готового за нее погрызть кому–то глотку. Утопии… Места, где вся эта глупая чернь (включая дворян) падет в забытье. Обладать всем этим новом миром, разве не будоражит? Власть. Абсолютная власть и вершина удовольствия – обладание таковой.
Лев Дмитриевич ощущал эти слова будто материально. Перед ним человек под псевдонимом «Бес» и говорит словами слуги дьявольского, но в этих словах была слышна живость человека. В дрожащих от сладости слова «власть» губах была видна смесь похотливого животного восторга и торжества ума человеческого. Все это было в нем, в каждой морщинке и камне перстня.  Этот мужчина лишь первые минуты казался безбожно прекрасным, но стоило ему позволить себе произнести желания свои таеные – картинка рухнула пазлом, а потом собралась в лице чудовища. Однако, почему–то Лева ощутил складность мысли. Будто кто–то расписал все его слова заранее и всучил ему текст, мол: «читайте!»
– Утопия, власть и удовольствие, Б–е–с Иванович? Слова Ваши слаще меда в своем аромате, но вкусом – горче полыни.  Зачем эдакому человеку ум вроде моего? Простите, но Вы не выглядите, как ценитель великого. Зовете меня, но я уж умираю. Приходили бы часом раньше и может быть мы поговорили с Вами.
– О, внешнее Вам нагло врет. Не все ценители извилин мозговых выглядят, как облезшие крысы. А если о смерти… – Карл Иванович блёскает глазами темными и чем–то злым–злым налитыми –  Не надейтесь–с, что умрете так просто. У Вас есть шанс жить еще очень долго, но для этого Вам придется вступить в игру с устройством человеческого разума. Вы всю жизнь смотрели на эту серую массу, обжигали ее электричеством и использовали все возможные механизмы для создания сверхчеловека… однако, все это было огромной ловушкой, и Вы не первыми в нее попались.
Теперь очи двоих встретились. Ясные–ясные зеленые под толстыми бровями и темные–темные под изогнутыми насмешливой линией.  Воздух наполнился едкостью холодной, начал рвать резко пересохшее горло и бить ноготками в ткани мышц.  Никто не знал об этой тайне – знавших давно сжили со свету. Сердце бьется и будто разбивает кости напряженные, все сворачивается в дергающийся в глотке клубок вопросов.  Однако, словно кто–то дал ему команду и говорит Лев совсем иное:
– Откуда Вам это известно?
– Ох, какая разница? Это не самый важный вопрос здесь! – кривится Карл Бес и недовольно машет левой рукой, глаза светлые ловят между тонкими пальцами таблетку белую –  Я предлагаю Вам власть и возможность обладать любой сладостью этого мира. Хоть императорской дочерью! Я предлагаю Вам такую величину, а Вы так мелоч–ны.
Лев молчит, он не хочет отвечать. Он не хочет говорить, он не хочет соглашаться и просто смотрит. Ждет вывод из всего этого бреда, но почему–то убеждающего.
– Увидели таблетку? Увидели, конечно. Я зову ее путем в утопию и предлагаю ее Вам. Просто согласитесь и Ваша жизнь станет совсем ин…
– Смогу обладать всем? Вы решили и себя отдать в честь моего гениального ума?
О, Дамантов подобрал правильные слова. Он смог перебить это существо и спасти свой ум от страшного дурмана этих речей полных адского соблазна. Лицо Карла скривилось в какой–то непонятной оскалистой улыбочке вроде оскала, глаза сузились и оставили лишь две блестящие черные точки.
– Не ошибся видимо… – буркает Бес и ближе подбирается к лику гениальному – В этом и вся игра мною предлагаемая. Сам я вершины собственного Олимпа не достигну, поэтому и нашел Вас. Человека во всем мне равного. Однако, до победы доберется лишь один из нас. Только один сможет обладать всем.
– Вот это уже звучит более правдоподобно… Давайте сюда Вашу таблетку, может еще поживу немного.
В глазах Беса мешается злость со смехом, а лицо снова уродуется мимикой различной. Морщинки, морщинки и родинки бледные. Так близко это чудовище подобралось к лицу и горлу, так близко, что сейчас остается лишь задохнуться от душного американского парфюма.
– Пойдемте со мной в Никуда.
Лева не понимает, как берет таблетку роковую в пальцы, но чувствуют обжигающий холод. Темнота или чернота. Разные вещи… Грехопадение для абсолютной власти или смерть гением мировым. Да и выбора особо нет.  Человек иногда зрит перед смертью чудные полотна, а это, вероятно. Одно из них. Только чудно мерзкое. 
– В никуда?
– В Никуда.
Открыл наконец.

Голова. Ее терзает нечто меж сладостной эйфорией и ужасающей болью, словно ударился головой об слиток золота среди грязи.  Немыслимо больно и в той же мере так чудесно. Хотелось понять это ощущение полностью, но оно меняло свой спектр, каждое мгновение, не позволяя мозгу осознать. 
Это мутило до сладковатой тошноты – таблетка была с каким–то подвохом.  Вир  точно помнил какие–то смутные очертания неизвестного говорящего: «Лев Дмитриевич, власть…», а дальше Лев не помнил. Ему и не хотелось помнить.
Иногда Дамантов открывал глаза и ловил мутные пятна, иногда он даже видел в них людей и слышал сумрачные голоса.  Пугающие и нежные звонкие складывались в народный хор, завывали, как завывала безумная маменька колыбельные после смерти дяди. Это были страшные дни из детства, и они повлияли на личность ученого. Он помнил бедную прекрасную женщину, рыдающую у ног голубой софы, помнил, как она тянула руки в воздух и молилась. Пела потом и иногда просила маленького Льва уйти, но что мальчик? Он не понимал. Он не понимал.  Помнил лишь плюющегося от злобы отца, который звал мать далеко не словами свойственными интеллигенции. Еще помнил, как его отлупили за попытку защитить маменьку – это было больно, но это и стало толчком к формированию личности одного из величайших молодых умов России. Однако, теперь этот гений лежит неизвестно где. Он не понимает ничего. Просто лежит и иногда задыхается. Абсолютное безумие, но, когда оно проходило – наступал сон. 
В этот раз сон оборвался и Лев смог открыть глаза снова, он смог увидеть женщину. Жену буржуйскую, с чистым лицом имеющее пару морщин на лбу и под глазами. Волосы ее были светлыми и собирались в высокий пучок на голове, а бровей с ресницами будто и не было. Платье молочно–белое с кружевами, корсет стянут до треска в ребрах, но была деталь какая–то… Черный раф. Никто в тысячи девятисот десятом году не носит рафы. И с такой мыслью Лев ушел в странствия по–своему сознанию.  Снова страшные душераздирающие картины и смех. Только смех был реальным, словно кто–то смеется ему хрипло на ухо и глаза заклеивает.
Встал, вырвался из лап цепких морфейных. Глаза светлые болели, резались и не подчинялись строгому уму. Это и стало причиной падения с постелей на намытый пол. Где он? Это явно не каморка в мелком городе с уборной в три кошачьих хвоста. Окна длинные, есть шкап старый с завитками поверху бочным. Однако, тут преобладали мрачные темно–серые тона. Обои и люстра несли в себе готическое что–то, но Лев не был силен в стилях и прочем подобном, а потому и наплевал. Лишь вздрогнул внутренне, он не видел таких квартир. Здесь все было неправильно и с оттенком вселенского хаоса.
– Отвратительно…– примерно это квакнул Дамантов проверяя навыки разговора – Глупо.
Пальцы прошлись по светло–русым прядям с рыжеватым оттенком, почесали макушку перхотную немного и опустились на пол – нужно было встать. Это вышло с третьего раза, может даже с пятого, натирая на ладонях и коленях кожу до красноты. Когда он встал с колен пришлось оценить собственные кальсоны. Чудесные такие знаете, но только куда дели его одеяние? Знаете, у Льва было всего пять костюмов повседневных и было бы жаль их потерять непонятно где.  Это был первый вопрос, который задал себе малость отупевший мозг.
Лишь, когда руки снова заползли в волосы и потянули их, мозг начал работать. Воспоминания и сотни моментов из прошлого вечера. Лев помнил, как стоял у собственного стола и думал над тем, каким мелким стало его существование.   Раньше можно было просеменить вместе с коллегой успешным на всякий вечер светский в Петербурге.  Пусть и не любилось нечто подобное ученым, но там всегда было вкусное шампанское и возможность услышать что–то интересное для смеху в будущем. Это все еще было лучше жизни в пустоту и в пустоте! И невеста, уж жена, грустно вздыхала Дамантова обвиняла во всех грехах мировых. Это было больно. Больнее лишения всех благ столичных. Ни одного близкого человека и отроческое «мне никто не нужен» исчезает.  Гордо нос поднял в этот последний год и отворился страшнейшие пороки Льва Дмитриевича – честолюбие и властность. Лишенные шанса получить заслуженные почести – стал он деспотом. И несчастная женушка была обозлена! Ее лишили подруг, любовников (ну не тайна же) и семьи.  Так ждала она этой свадьбы, но если бы знала… А потом Лева уловил лишь нож в боку и злость на лике девичьем.
Хотелось почему–то плакать. Хотелось взять и разрыдаться от злобы с обидой, но так низко врач не пал бы. Он познал за свою жизнь сотни унижений и плакать из–за какой–то стервы и жалкой–жалкой дуры… Хотя, наверное, что он только что пал.   И остается лишь отчаянно плюхнуться на банкетку подле кровати.  Нужно было думать, а не биться в конвульсиях из–за женщины, которая даже его не любила. Он любил–то ее сам? Никогда. Она желала быть с братом Льва, а тот, как назло, был женат и надо было удачный способ быть рядом, но и оставаться приличной девицей.  А Лев любил только науку и отказался от принципов давним давно, как выгодно! Такой жемчуг и в такой похотливой грязи. Однако, дырки в животе словно и нет. Лишь красноватый рубец с корочкой остался – можно было и не смотреть. Рана была, вероятно, неглубокая – рука нежной салонной барышни была слабее дошкольника.  Такие ранения и без врача зажить могут, если их правильно обработать и покой соблюдать должный. Проблема лишь в том, что смерть от потери крови более вероятна в таких случаях.  Шрам лишь останется и будет напоминанием об поступке этой гарпии.
– Отвратительно, – снова квакает обиженный и слышет чей–то олений шаг – Глупо.
Первым виднеется белый раф из–за темной, наверное, дубовой двери. О, это лицо Лев помнил! Перед условной смертью этот мужчина казался чем–то демоническим, но сейчас частица этого образа была утеряна. Возможно, потому что теперь приходилось фигуре данной обязываться жизнью, а еще Бес (его же так звали?) явно ниже среднего роста и очень об этом печется. Все его одеяние пытается зрительно удлинить властолюбца, каблук не снимает даже через порог, а трость выглядит немного нелепой. Теперь Лев понимает и хаос этой комнаты, здесь все было сделано так, что рост вероятного хозяина будет чуть выше прежнего. Даже усы как–то вверх у него идут…  Нашелся Наполеон;.
– У Вас ужасно узкий словарный запас, мой дорогой! Вы даже во сне тоже самое говорили… – с какой–то наигранностью молвит Эгоамарераф  и плюхается на банкетку рядом – Я надеялся уж на содержательную беседу, когда Вас долечивал… 
– Видно с кровью вытек…
Знаете, общество симпатичного мужчины бывает приятно, но не в момент, когда Вы сидите фактически голым и вира не знаете. Последний это некоторое смущение замечает сразу же и рукой махает.
– Да не ерзайте Вы! Больно Вы мне нужны со своим опытом раз–два–три… – смеется хрипло жук содомитский и за портсигаром тянется в карман –  Хотите покурить лучше?
Эта откровенность начинает бесить. Привыкший к недомолвкам приличного общества ученыш внутренне сжимается. Непозволительно! Но в этом было что–то естественное. Не это ли общество на самом деле было царством разврата и распутства? Лицемерие и ложь, а теперь что?
– Я бы предпочел одеться, уважаемый счетовод.
– Мне придется выколоть себе глаза, иль я Вам дам Ваше прошлое платье, – фыркает Карл Иванович и закуривает спустя пару нелепых движений – Однако, покупать Вам что–то – мне искренне жаль денег.  Одеваться Вы не умеете и научить Вас себе дороже.
И это было чистой правдой. Лева носить вещи не умел. Все на нем смотрелось как–то не гармонично, словно на кошку полотенце дети натянули.  На правду не обижаются, но в горле клокочет.
– Благодарю, так я могу получить свой гардероб обратно? Карие глаза – это не редкость, переживете.
– И что за поколение пошло? – вздыхает Бес – Им жизнь спасаешь, а они глаза тебя выколоть грозятся! Эх, черти с Вами.  В шкафу найти бы попытались…
Лев вскидывает брови.
– И как я, уважаемый, должен был догадаться, что они там? Я в чужом доме по шкапам не лажу.
– И очень–очень жаль! Вам в любом случае придется тут надолго остаться, пока квартиру не найдете.
Лев уже вскидывает брови повыше.
– Я имею жилплощадь, если Вас ин… Или, стойте, Вы каким–то образом меня с ранением в другой город перетащили? И, позвольте, каким?
– Все Вам и скажи… – Бес подымается с банкетки – Вы согласились пойти со мной в Никуда, помните? Ну и получите–с! Никуда в его лучшем виде! А остальное за обедом послушаете…
Кто та женщина?

Рубашка с жилеткой почти, как новые. Словно и не было никакой крови, словно и не приходилось дергаться от боли и беспомощности первые мгновения. Убитый и кинутый честолюбивый мальчишка, сын уважаемого юриста и просто противный человек.  Теперь его тащили на обед, но там был важный разговор. Лев не понимал Карла Ивановича, не может же это чудо ради власти так тратиться. Этот мужчина обладал поразительными навыками соблазнения и никак демон из преисподние с ним не шел вровень. О, черти ему завидовали!  Завидовали и плевались в него ядом, который превращался в маленькие родинки на пальцах. Уж пришлось на них внимательно смотреть пару минут назад. У Карла Ивановича явно была привычка занимать собой большое пространство, он начинал завышать голос и играть открытыми жестами шута. Это бесило ужасно замкнутого в самом себе Льва, который и привык к людям подобным себе. Замкнутых в тугих общественных рамках, но ученыш пытался сбежать оттуда. Он выбрал профессию, которая позволяла творить все–все и это его удовлетворяло. Однако, Бог полностью познать ощущение сладостное не дал, ах! Избежал правосудия. Да любой вроде него бы справился!  Врачи, инженеры, механики – это современная элита. О, благодаря деянием трех братьев Терковых, прошлая «чернь» ушла в забытье.  Закон писала наука – она приводила собой далеко не в счастье. Русский исследователь безумен – нет ничего, что его остановило бы перед вкусом победного «да».  Иконы ломались, ломались сознания и даже царская семья учтиво кивала головой людям с чертежами.  Однако, все это привело к тому, что люди перестали ценить людей. В головах была лишь русская техника, а не человечность. Гуманизм – отсталая ветвь человеческого мышления. Именно эти слова чеканил, каждый успешный человек в этой империи, которую Бог не видел сквозь смог.  Сатира, карикатура… Все вертится вокруг тех, кто способен убить мальчишку на улице тростью и не понести за это наказание, когда рабочего судят за чих неположенный. А были мальчишки вроде Левы. Их брали среди всех и судили, дабы истинная чернь думала о справедливости.  Однако, образ Льва стал чем–то вроде иконы. Его абсолютное наплевательское выражение и лица… Взбесились верха, когда Левочку чуть–ли на руках не выносили. О, врач! Путь к величию России над всем миром! А потом просто выгнали взашей из столицы, когда все улеглось. 
В зеркало Лев решил не смотреть, не хотел видеть свой жалкий портрет в щетине и щеки свои впалые, нос свой с горбинкой отцовской. Губы тонкие, плечи сутулые из–за долгих часов в сидячем положение, а еще глаза голубые и мутные от опустим чего.  Дамантов себя красивым не считал никогда, на фоне брата и прочих–прочих – он страшненький.  Его это никогда не волновало, ибо ценил он лишь свой разум. Однако, забавила мысль, как это Левушка будет выглядеть подле такой статной–красивой–чудесной крысы? За обедом может мельком и выяснит, наткнется на большое резное зеркало в столовой, или в люстре поймает отражение. Лев уже отметил привычку Карла Ивановича говорить слишком много ненужных деталей, и время, поверьте, найдется. 
С такими мыслями Льва Дмитриевича поймали в клетку буржуйской столовой.  Здесь опять прослеживалось желание Беса выглядеть больше–больше и внушительнее.  Такие столовые, исключая детали, Лев зрел обычно в детские–отроческие годы. Есть он не любил, питался раз в день и за столом в кабинете – так было быстрее.  Обои белые с рисунками словно серым карандашом, всякие поля и горы… Абстрактные пейзажи и переплетения ромбовидные, потолок и, конечно, громоздкий дорогой буфет.  Скатерть белая и с кружевом, а еще очень много ваз. Гостиные и столовые всегда украшали максимально, даже на кочергу бант одевали. Тем не менее, блюд на столе версальских не стояло.   Карл Иванович, как и всякий его рода, обычно обедал не дома.  Не во всех городских квартирах имелась кухня, часто еду брали на вынос или прочие–прочие. А некоторое, это был случай Карла Ивановича, просто не любили находиться дома.  Неуютно им было. Лев большую часть жизни относился к первым (когда он хотел поесть, а не что–то быстро слопать за работой и пропитаться таким образом недели две), но это мы опустим. Щи с хлебом ели везде, даже за решеткой и в императорском доме. Самый обыкновенный обед, даже как–то досадно. Лев думал, что попал к пятому развратнику , а вот оно как. 
Приглашения дожидаться и нужды особой не было, его и без этого за стол звали косвенно. Карл Иванович же сидел читая газету белую и что–то там о чем–то думая.   О, такое поведение было естественно, но не очень правильно. Тем не менее, почему не позволить себе некоторую вольность?
– Что же Вы все на меня смотрите? Я бы на Вашем месте поел бы для начала, сколько Вы лежали голодным? – Бес откинул газету и театрально дотронулся до лба –  Знаете…
Лев решил пропустить, ему не хотелось знать подробности ворчания вира. Пусть ворчит, седина с висков на мозг перешла, наверное.
– Я, если поз–вол–ите, сначала хотел бы с Вами поговорить.
– Ох, право слова, Лев Дмитриевич… – протянул Карл Иванович с отторжением – Ну–с, задавайте свои вопросы.
Еще и раздражается, подумайте–ка! Леву этот тон бесил, нет, он не ждал большого уважения, но он же и не просил себя тащить непонятно куда.
–  Половину Вы и сами знаете, но начнем. Я помню, что был ранен ножом в бок, что не тайность. Я потерял приличное количество крови и должен был умереть в том углу. Повреждения несущественные, иначе бы рана так быстро не зажила бы, пусть я и не уверен в количестве дней моего пребывания здесь (и где это здесь). Однако, скорость моего выздоровления, пусть бок и болит самую малость, мне неясна.  Еще у меня есть вопросы о таблетке, которую я принял и власти с утопией мне предложенной.  Ваши цели, ваши планы и смысл спасения меня от неминуемой смерти, вероятно неминуемой.
Дамантов говорил четко, стараясь опустить детали бесполезные и пытаясь оставить лишь суть и такую, какую Бес не выцепит себе в пользу для насмешки и уветления от диалога.  Лев ему не позволит уйти от прямых вопросов, может хоть лопнуть, но ответам должно быть здесь и сейчас.
– Вы такой занудный – констатирует черт –  Вы действительно были ранены ножом в бок, благодаря моим исключительным навыкам – живы существуете, почти живым. Теперь отходим сразу к таблетке, так быстрее. Таблетку можете звать любыми словами, создал данную штучку я.  Вы спросите, каково ее действие? Ваше чудесное юное тело, скажем так, что–то вроде умирает.
 – А конкретнее?
– Процессы жизненные замедляются, помимо некоторых, но далее, происходит условный сон. Словно человек умер, если позволите. Звучит бредово, соглашусь, но извольте.  Но, пока Вы мол мертвы, Ваше тело восстанавливается. Это очень часто может спасти человеку жизнь в подобном Вашему случае (иногда и хуже), ибо и времени у врачей больше, и тело содействует.  Подвох лишь есть маленький… – Бес указательным пальцам по воздуху водит – Со временем (частые приемы) тело становится абсолютно беспомощным и полностью зависит от свойства препарата, который дает и эйфорию. Раны восстанавливаются лишь с помощью сами понимаете чего, а удовольствие испытывается лишь с помощью сами понимаете чего.  Зачастую данное хоть пить, хоть колоть, ибо таблеточный набор ограничен.
Лев сжал пальцами воздух и сильно нахмурился. Ему совсем не нравилась возможность стать от этой вещи зависимым. Карл Иванович это заметил и насмешливой ласковостью улыбнулся:
– Ох, Лев Дмитриевич, от одного раза поч–ти ничего не будет.
– Сверхчеловек… С этой целью творили? – по глазам Беса – догадка верна – У всех только на это на уме, подумать только. Вы, я полагаю из убранства, богаты. Частная компания или работали сразу уж на государство? Вероятно, второе, ибо дела Ваши (из целей мне известных) пошли к чертям. Месть, власть? А я Вам на черта?
О, Лев Дмитриевич попал. Так было приятно уловить дернувшийся чужой кадык, так приятно было смотреть на осоловевшие моментом глаза.  Всего на секунду, но как же это было приятно! Довести такую икону до человечной дрожи. Думали взяли себе покорную крысу во всем Вам будущую благодарной? Выешьте!
– Вы частично правы в своих суждениях, – уклоняется от вопроса биографического Карл Иванович и привстает – Я ненавижу устройство общество и считаю, что человек пошел совсем не туда. Настолько не туда, что существование этого существа – ошибка. Я жажду уничтожить общество привычное полностью и создать для нас с Вами (и подобных) утопический мир. Пусть и на миг. Однако, утопический мир для нас с Вами – это абсолютная власть, что не даст нам двоим насладиться этим мигом.  Почему Вы? Я многое о Вас и Вашем прошлом знаю и вижу в Вас прекрасную кандидатуру для пособничества мне в шагах до финала, ибо один я не справлюсь.  Поэтому и приходится идти на такой шаг. А для Вас это последний шанс спасти свое существование, ибо, не сомневайтесь, я сделаю Вашу жизнь невыносимой в обратном случае. А, находитесь Вы в Петербурге, в моей квартире и под моим покровительством, тобиж в Никуда. 
Бес протягивает свою тонкую кисть для рукопожатия. Сухая ладонь и перстень один всего–то серебрится.
– Моя жизнь всегда была подобной, Карл Иванович, – руку эту божью ученыш грубо сжимает, привстает и наслаждается странным блеском в темных глазах напротив – Моя перевозка была осуществлена, когда я был в беспамятстве?
Вир в рафе расплывается в победной улыбке и обнажает свои немного желтоватые зубы, курильщик.
– Да, иногда случается раздремливание и этот момент Вы не вспомните, но в «сознание» были. Насчет документов я разобрался заранее, но они были одноразовыми. Завтра уж точно нам придется этим заняться, а сегодня никак не выйдет–с. Еще что–то, Лев Дмитриевич?
– Кто та женщина?
Бес вскидывает брови, а потом раздраженно–удивлено фыркает.
– Та которая подле Вас была? Дэк то моя жена.

К чему этот допрос?

Жена? У этого чуда есть жена, подумать! Это было бы обыкновением будь на месте Карла Ивановича любой–любой мужчина, даже муж живущий жизнью холостяка.  Хотя, остепениться приходилось всем рано или поздно. Такие вот устои, а с поведением Беса долго без кольца на безымянном не проходишь. Тот его, кстати, не носил. И, может быть, мужчины бы принялись обсасывать эту тему и начали бы бессмысленную дискуссию, но послышались аккуратные шаги и в столовую зашла, собственно, жена бесова. Халат белый поверх темного домашнего платья, и, спасибо господи, отсутствие рафа. Волосы были в низком хвосте и стелились где–то по спине. Корсет, как и положено женщины ее статуса, даже дома не снимался. Затянут только был не столь сильно.
–  Карлуш, твой гость уже… – молвит женщина проскальзывая по намытому полу вперед –  А, вот собственно и он. Добрый день, уважаемый…
–  Лев Дмитриевич.
Представляют Дамантова за него, что вызывает некоторое возмущение. Что это за наглость? Однако, для супруги бесовской это было чем–то привычным. Будто нее муж притащил неизвестно кого им под крышу, еще и почти–уголовника. Та даже растягивает свои тонкие губы в подобие улыбки, ей все–таки было малость неприятно находиться здесь. Она видно хотела что–то Беса лично спросить, а тут такая вот ситуация.
–  Светлана Федоровна, рада знакомству.
–  Взаимно, – вежливо кивает Лев, он все–же привык к такому спектаклю – Вы хотели бы…
Бес догадывается о вопросах Льва и сразу же стремится его прервать, цыцкает и ус с сединой проглаживает.
– Не важно, Лев Дмитриевич. Вопрос Светланы Федоровны можно отложить.
Теперь вскипает мадам и хмурит свои тонкие неприметные глазу брови.
–  А мне все–таки кажется, что бить нашего сына тростью по голове – это слишком.
–  Многие люди лупят своих детей, что уж? А я ударил тростью. Розги – дешевые, а моя трость –товар качественный и дорогостоящий, – протягивает Карл Иванович – Но в следующий раз ударю его вазой, так и быть. А теперь мне нужно заняться моей работой…
Светлана хмурит брови, а на глазах ее виднеются слезы. Смотреть на это просто невыносимо, но почему–то и смешно. Льву нравилось, как искажались чужие лица при таких эмоциях, что он осознал в себе относительно недавно.
–  Работой? Что ты называешь работой? – голос несчастной срывается на злой шепот – Таскать всяких непонятных личностей за собой, а потом…
–  Ну–ка, цыц! – шикнул Бес Иванович – Имей воспитание при чужом человеке такое говорить.
Лев дальше решил не слушать, решил придаться размышлениям. У Беса есть дети и жена. Светлана была чем–то вроде дурнушки, но элегантной. Ростом, конечно, одного с Карлом Ивановичем и гардероб ее был менее грандиозным, чем у ее мужа.  Он женился лишь для чести самому себе. Иногда люди заводят себе друзей рядом с которыми будут выглядеть более изящно, но женится с таким расчетом… Хотя, может это просто Львовы додумки (гениальные, как и всегда).  Была лишь в голове Дамантова странная мысль, которую он решил разжевать когда–нибудь потом в глубинах темных разума гениумного. Мысль была темной и приторно–сладкой, почти пьянящей своей бессмысленностью и потому, самую малость, пугающей. Лев решил проглотить ее второй раз, ибо она все не уходила из мозгу. Спас лишь возмущенный голос Беса Ивановича, который, впервые за день, было приятно услышать.
–  Уже ничего вот нельзя совсем, представляете? – почти плюется от злости уважаемый муж – Этому засранцу лет шестнадцать, а он только на моей шеи висеть и горазд!
–  Отвратительно, – отвечает Лев Дмитриевич – Глупо.
Карл Иванович закатывает свои темные глаза и махает левой рукой. Его эмоциональность в некоторых вопросах ему совсем не шла – он это знал. Его образу идет холод, насмешливость, а не красные по гневу щеки.
– Вы, как всегда, немногословны.
– Ваш сын – Ваш сын, а у меня к Вам вопросы сейчас иного характера.
Льву было искренне плевать на все возможные цирковые представления.  Могут тут хоть друг друга поубивать, но цели и помыслы у ученыша другие, а значит все остальное подождет. Он – самое важное, а остальное – нужда примитивности. 
Бес садится туда, где и сидел первые минуты, смотрит на газету и на щи, а потом глаза животно щурит. Пытается успокоить шальные с годами нервы, хмыкает вяло и пальцами прощелкивает.
– О том, что мы собираемся делать после получения необходимого? – вероятный медикус дожидается утвердительного движения чужой головы – Что же, первым делом нам будет необходимо осмотреть один занимательный список.
– И что это будет за список?  Советы столбцом по уничтожению общественности?
Крыс расплывается в странной улыбке, гладит тонкий ус манерой кошачьей и голову об руку опирает. 
– Скажем так, нынешние основы общества держатся на гениальных–гениальных умах человеческих и их исчезновение, смерть и тому прочие – нам на руку.  Волнения общественные…
– Составитель?
Карл Иванович раздраженно фыркает и вздымает указательный палец вверх, ему что–то не понравилось. Да и пусть…
– Это потом расскажу, рано еще. Сейчас перед нами стоит еще один мелкий вопрос, а если проще… – в комнате резко холодеет – Почему Ваш отец не помог Вам?
Лев не понимает, как это к этому пришло. Он не понимает, как оказался перед ядовитой коброй и в ситуации, где любое движение способно привести к смерти. Лишь сердце бьется в горле – это не страх, а злость искренняя.
– Это имеет значение для дела, Карл Иванович?
– Это может иметь вес в будущем.
Дамантов обнажает зубы в улыбке злостной, руками стол сжимает.
– Правда? Тогда назовите свою настоящую фамилию.
–  Карл Иванович Аристов.
Лев чуть разжимает стол. Потом, когда выдастся возможность, он обязательно это проверит. Аристовы, если память не изменит, относятся всеми ветвями к столбовому дворянству.
–  Мой отец, разумеется, мог через связи смягчить мою судьбу, но свою честь он ценит более семьи. Ничего помимо его личного характера здесь нет.
–  Эх, а я уж надеялся на разговор более содержательный.
Лев почти не слушает, что дополняет дальше это чудовище из Никуда. В голове вертится слишком много фактов. Он вступил в игру, которую мог не потянуть. Он может проиграть. Дамантов всю жизнь боялся проигрышей и избегал такого риска, который мог нанести ему непосильный вред. Может лучше было умереть в том углу и не видеть этих темных–темных злых глазок, которые ворошат осиное гнездо в голове.  Он не слышал ничего, что было сказано для цели выше. Лишь смотрел в окно и видел, как серый, именно серый, снег падает на фоне далеких заводов. Он видел соборы, видел знакомые годами пейзажи и почему–то испытывал легкую радость. Нет, он никогда не был счастлив, когда смотрел на городские пейзажи, но душа по ним заскучала и потянулась к единственному знакомому среди этой черноты.
– Ваша жена, Лев Дмитриевич? Что с нею будет? Я полагаю, что это ее рук дело, верно?
Лев отвечает отстранено, он занят пересчетом снежинок. Таких легких, таких воздушных и без всего этого вот.
– Мне наплевать, я ее уже никогда не встречу. Ее мотивы меня мало волнуют, Карл Иванович. Зачем этот допрос?
– Не стремитесь обрывать любой разговор… – наставнически молвит Бес – Я много знаю о Вас, но столько же мне и неизвестно. Отказаться уж не выйдет, но хотя бы понять Ваше глубинное устройство.
Лев отмахивается, как от надоедливой мухи. Ему не хочется продолжать этот изматывающий диалог.
– Сегодня?
– Я на Вашем месте бы привел себя в порядок и отдохнул самую малость. Чудо чудом, но многое с Вас просить смысла нет.

Петр Ковальчик Александрович.

Горло резал холодный воздух, напоминающий самую настоящую отраву, словно вдыхаешь ядовитый газ и уже ощущаешь, как легкие   лопаются.  И кровь подступает к губам зеленым, а глаза сужаются в паническом животном страхе смерти. Однако, это была лишь первая ассоциация в холодной голове Льва Дмитриевича.  Глаза смотрели в пустоту грязного неба и что–то там искали, искали силуэты черные птичьи и очертания какого–то луча света. И он был, но лишь в сущности, а на деле – чистый мрак. Мысли, впрочем, развеивали лишь далекие хихиканья мальчишек уличных и криков тех, кого заразы с ног сбили.  Оставалось надеяться, что дураки найдут себе занятие получше и пробегут–пробегут на другую сторону улицы. 
Описывать чудесную столицу величайшей империи, если доверять всем разрешенным на ее территории источникам информации, нет смысла. Это не исторический центр, а обыкновенный жилой новый район, который когда–то даже мог зваться элитным и богатым.  Преобладает викторианская мрачность, ибо строительство было в годах восьмидесятых прошлого века. После отмены крепостного права дворянство начало стремительно беднеть и в стране появились всевозможные угрозы монархии. Спасение нашлось неожиданно, на престол воссел молодой царь – Алексей II Романов.  Он был преддверием совершенно новой эпохи, которую лишь в отсталой Европе назовут эдвардианской! Это есть и будет эпоха русского гения, русского народа и возвышения его культуры, веры и прочего–прочего над чернью мировой.
– О чем думаете?
Раздается уж знакомый голос Карла Ивановича и глаза к обладателю приводит. Выглядел этот человек еще меньше и невольно представлялось, как бы Бес выглядел без всех этих высоких линий?  Совсем, наверное, жалко, но детали–детали. Лев Дмитриевич брови снова хмурит над глазами светлыми промутневшими. Отмечает лишь сквозь пелену слезливую, от ветра, что раф у вира размера мелкого – это из–за удобств необходимых при ношении пальто. 
– Это значение великого не имеет, – спокойно отвечает Лева и от стены каменной отстраняется – Сегодня нам необходимо выполнить вчера оговоренное.
Бес протягивает из кармана «бумажку» и к ней прилегающие.
– Да–да, я помню, удивитесь, – как–то обиженно кивает Бес и трость свою дорогую–качественную в руках крутит –  Вопрос списка лишь остался.
Лев с трудом глотает шутку про желтый билет, с трудом держит лицо от желания скривиться и самого себя в живот пырнуть. Его ужасно раздражала манерность в чужом голосе, фальшь в движениях и соловьиный блеск темных глазок. Это у них, впрочем, было взаимно.  Карл Иванович уже сделал тридцать три замечания насчет внешнего вида его «протеже». Обычно говорил он все прямо и пятнадцать из них услышать вышло.
Лев открывает паспорт и внимательно его оглядывает. За такое можно и сесть, а скидку на мозг дать могут и не мочь.  Сделано удивительно качественно, даже придраться будет не к чему.  Лишь имя подозрение взывало где–то внутри и сердце плавно сжимает.
– Пе–етр Ковальчик Александрович? Я могу узнать…
– Именно, что Петр, Лев.
Лева решил не спрашивать ничего более о таком выборе, он надеялся, что на то были причины. Искренне надеялся, а Бес лишь в своей сладко–насмешливой манере улыбался.
– Молчание – знак согласия, верно полагаю, Петр Александрович? – насмешкой фыркает в ус чудной – Перейдем теперь к делу, Вас это устраивает?  А то все ворчите, что надоело Вам ерунда–ерунда…
– Меня это абсолютно устраивает. Надеюсь это не займет столь долгое время, как «бумажка»?
Бес молчит загадочно и губы поджимает смешок удерживая, его характер и манера вести разговор – унижали и досаждали. До скрипа зубов они бесили человека вроде Льва, который к такому вот поведению был совсем не привык. Он жил среди снобов и смога – попадание в такое общество, как общество Беса Ивановича, ужасно било по состоянию душевному.   
– Ну Вам хотя бы не придется меня ждать столь долго.
– Я надеюсь, что после мы займемся уже чем–то более сложным.
Лев не любил рутину, как не странно. Ему нужны были действия и острота момента, а это совсем не вмещалось в его воспитании и окружение. Он мог врать себе годами, но риск ему был необходим. В детстве эта тяга выражалась в мальчишеской любви к приключенческим романам, а в отрочестве пришлось подавить.  Человеку современному должен быть близок комфорт и стабильность, ибо лишь в таких условиях совершенствуется ранее созданное, а тяга к неизвестному – детскость. Тут, конечно, были детали и глубины таковой вот схемы, но Льву их объяснять было не нужно. Это его схема. Он знает ее наизусть, как всякий человек с идеалами.  Беса же такие схемы бесили, и он давно решил отказаться от подобных сдерживающих рамок – ограничения собственного я, но это было единственное, что «Петр» знал точно.
– Ох, милый друг, Вы могли бы сделать вид, что слушаете.
– Вы что–то говорили? Простите, не услыхал, у курильщиков очень часто садится голос.
Карл Иванович, который было отвернулся, уставился обратно в глаза светлые и свои раскрыл ложками блестящими. Удивление чудовищу не шло совсем, он превращался в какой–то овощ сероватый с пятнами белыми.
– Простите, а Вы хотите сказать, что не курили все это время? – Бес качает своей головой – Слух, видимо, тоже. Говорили же, что курить – неугодное занятие.
На этом мы закончим бессмысленное описание их шествия. Лев все равно пустился в самые грязные закоулки своего мозга, а их раскрывать был не готов даже он.  Разберем лишь простые факты, которые в прошлый раз изложились Льву непонятным образом.
Никуда – это не просто квартира и покровительство Карла Ивановича, а, так уж вышло, некоторое количество учреждений в районе построенным по всем новшествам научным.  Разумеется, когда страна на пике могущества – нужно выпендриться. И выпендрились удачно, чего стоят различные рестораны со стекольным потолком и зеленью многообразной.  Или же механическая библиотека, где найти можно было все –  от кулинарных рецептов до редчайших трактатов.  Все это замечательное–замечательно расположено было примерно в одном месте, которое стало почти вторым центром, но уже для людей вроде Беса. Здесь соприкасалась наука и в парах метрах плотское.  Выпивка есть и получше, скажем так, но здесь было важно окружение. Вы устали от скучного общества жены и туповатого сынишки? Милости просим. Падали сюда далеко не студенты, а люди с карьерой, что еще более забавило всех подряд, а Карл Иванович был вхож в подобные места лет с двадцати пяти, с его слов. И Никуда представляло из себя цепь мест, квартир, домов, где Бес обладал каким–каким авторитетом и властью.  Мы бы приврали, что таких мест сотни, но на деле их штук шесть максимум. И очень многие улицы были помечены в голове красным цветом.
Когда пришлось уже ютиться в «голубчиках », Карл Иванович решил сообщить:
– Знаете, с Вас истребую лишь помолчать подольше и, я Вам клянусь, завтра же Ваше ворчание прекратится.
– Я надеюсь…
А потом снег падал на нос и на ресницы, мешал смотреть на городской пейзаж и заставлял очи слипаться. 

Список.

Список. Это слова, наверное, станет роковым в судьбе Льва, а имена в нем отпечатаются в мозгу на века.  Список, который они получили с Бесом проходя внутрь непонятного кирпичного здания.  Парадная дешманская, с сомнительным душком гнилого изыска борделя и лишь консьерж сидит в темном мрачном углу. Или консьержка, лицо было изуродовано старостью и печалью. Лев невольно напрягся, а Карл Иванович лишь улыбнулся незнакомой фигуре, оскалился. Непонятно было от чего, но эта фигура лишь сильнее напряглась и губы с плечами поджала. Все это напоминало какой–то абстрактный кошмар, который снится с попойки. И для полноты картины нужен лишь светлый призрачный силуэт, который спустится по лестнице вниз волоча за собой белый шлейф.
– Что смотрите? – спрашивает Бес на фигуру эту темную уже удивленно уставившись, но обращаясь тоном к Леве – Что–то Вас пугает, не нравится или просто посомтреть больше некуда?
Тогда Лев Дмитриевич «уважительно» прервал свой зрительный контакт с пустотой, лишь сильнее в пальто укутался, которое Бес осмотрительно захватил, когда утаскивал ученыша с кровью облитого пола.  И на том спасибо, в холодный мороз в жилете не выйдешь, а подбор одежды доверять властолюбцу – гибло.
– Это важно?
– Лишь на мгновение неизвестности, а после – ничто.
Глазами оставалось лишь хлопать светлыми и мутными по случаю, Лев ненавидел бесовскую манеру вести разговор.   И ненавидел это здание. Присутствие подобия консьержа говорило о некоторой элитности этого дома, но выглядело все бараком. Пыль, и только лестница, манящая своей почти–грандиозностью.  Правда, шагнуть туда – испугаться провалиться в пустоту.  Но Бес же каблуком по ней шаг не щадя, видно привык к этому страннейшему месту во всей России. Здесь сочетался Рим и деревня проклятая.  Лев был и там, и там, а значит судить мог.
А что Бесу? А Бес на все смотрел, как будто жену удачно сыну подобрал и налюбоваться все не может. Отвратительно, но куда уж деться?
Лев Дамантов поспешил за чертом и лишь почти не поскользнулся, почему? А это уже  и он не понял. Лишь смотрел, как Бес дергает ручку какой–то двери и глазами шкодно бегает. Толи боится, толи дразнит напряжение Левино.  И у него, заразы такой, получается. Настолько, что Лев ловит свое отражение в первой зеркальной поверхности с ужасом.
Квартира, или что это, куда завели ученыша–сына судьи была почти фантастической.  Нет, это не про красоту, а про хаос. Шкафы, тумбы и сотни–сотни бумаг. А еще сломанные печатные машинки, словно в типографии какой–то оказался.
– Ох, Лев Дмитриевич, не пяльтесь Вы так удивленно, – Бес бросил это направляясь к голубым полкам и пальцами их щупая, почему–то без перстней – Поскольку все финансы устремлены в науку – на такие типовые застройки денег нет.  Вот они и разваливаются, а дело никому нет.
Лев кивает и неловко подходит к какому–то столу. Стен между комнат, как и нет, ибо все сливается в едино с помощью кип бумаг, связанных и лентами, и веревками.   
– А квартира не то что бы моя, я, скажем так, с ее хозяйкой–вдовой в ладах. И не в тех, которые…
Ученыш дальше не слушал, лишь ходил и ощущал, как участилось сердцебиение от всей этой душной атмосферы.   Окно обнаружило щелью белой в дневном полумраке. Доски прикреплены с внутренней стороны квартиры, прямо на шторы. Те уродливо зажаты и порваны… Хозяйка жива хотя бы? Этого Дамантов знать не хотел.  Его внимание привлекла папка на деревянном столе рабочем, в ней лежали какие–то рукописные бумажки и написаны они были точно бесовским почерком (довелось увидеть), для врача довольно аккуратным. Для врача. И среди всех этих черных линий виднелось «Аркадий», а кто этот Аркадий? Фото не обнаружилось, сколь пальцами не води и бумагу не три, а потом смотри на почерневшую подушечку пальцев. Чернила отвратительные и дешевые. Дела Карла Ивановича идут прискорбно.
– Ну и чего Вы замолчали? Я же Вас спрашиваю… – а голос какой обиженный – Что ищете?
– Совесть – Лев ответил кратко, ибо продолжать этот какофонический бред не хотел – Я Вас не слышал, уж простите.
Бес махнул рукой и на пальцы перстни пропавшие вернул. Зачем они их снимал?  Есть слишком сложные загадки.
– Нашел я.
– А смысл держать это так далеко от Ваших вездесущих рук?
Карл Иванович лишь загадочно промолчал и рукой потянулся куда–то, а после лист белый вытянул. Белый–белый, но мятый и огрызанный. Какой еще может быть у крысы? И Лев смотрит на лист, как на единственную звезду во мраке. Душа дрожит, эта штуковина из опилок решит его судьбу. И это нравится Бесу. Он медлит немного, всматривается губу прикусив и Леве вкладывает в ладонь холодную.
– Аркадий Петрович Бок, Андрей Николаевич Гликштейн… – а потом Лева сквозь «штейнов» вниз листа смотрит, а потом еще немножко в центр –  Дмитрий Яковлевич Дамантов?
И Льва холод пробирает. Его отец был шишкой важной, тут спору не будет. Но как же отцу в горло нож втыкать? Хотя, зараза сына и жену своих не жалела. Продавался Дамантов–старший, как уличная девка! И место судьи ему было противопоказано! Злость дурацкая душу пленила, но разум ее все–таки выше.
– Ну кто виноват, что Ваш папаша так место себе закрепил? Мы еще долго до него идти будем.  Здесь, увы, написаны лишь цели, а поступление к ним я не прописываю.
Сколько–сколько людей погибнут из–за этих наполеоновских замашек старика в рафе? Хоть триллионы, для него – это все мясо. Он бы переварил каждого и выплюнул с беззаботной улыбкой.
– Аркадий – это названный лидер всего «русского прогресса», да?
– Да–да, Лев Дмитриевич. У него есть мальчишка на побегушках, что знает очень многие его интересные тайности. И в наших целях дурака себе купить, ну или принудить, а потом от него избавиться, как душе угодно будет. К нему подобраться тяжко не станет, у него была одна любовница ему сына народившая и самолично его (сынка) придушившая.
Лев покривился от кошмара ему пересказанного.

–  И что же выходит, нам придется в этой всей грязи копаться? Пока не похоже на мировое господство.
– Знаете от чего церковь ограничивает всяческое человеческое удовольствие? Это позволяет обладать, а разбираться в этой названной «грязи» – властвовать.  Власть – это не только корона и прочие символы власти, которые я считаю пошлостью! Такой пошлостью, которую ни в одном кабаке не встретишь!  А я, уж сами понимаете, в подобных вопросах фактический эксперт.
А дальше Лев не слушал, лишь понимал, что пути назад отрезали, как телефонный провод. Ему не уйти, ему даже убить этого клопа не выйдет, самоубийство – грех. Они с Бесом, как уж не крути одного поля ягоды и от этого факта не мог сбежать даже ученыш глуповатый. Он от этого уже никогда не сбежит, даже на том свете… 

Гефт – лицемер и падаль.

Лев Дмитриевич нашел себе занятие довольно быстро. Дело в том, что в комнате, где его поселили, имелся стол рабочий. Он был поставлен в угол и завален сотней бесполезных бумаг, видно, что пустует это место давно.  Беспорядок подобный Дамантову не нравился, он чуть ли не с ночи до рассвета это все перебирал. Рассматривал и находил какие–то интересные детали. Обрывки газет года дак пятого, вырезки из писем, куски статей и бесполезные фотокарточки какого–то иностранного пейзажа. Установить город не удалось, но местность была русскому глазу непривычная… Хотя, фотоаппарат мог быть неисправен и такая картина была лишь выдумкой пленки.  Но ладно, еще нашлась записная книжка. Пустая, увы. Лишь прибавка на форзаце «С Богом». Это выражение было шуточным, ибо Бес точно в Бога не верил. Может это надлежало прошлому жильцу? Светлана случаем обронилась о таскание непонятных личностей в их серую–серую квартиру. Лев этого не знал, но он не сомневался, что жизнь этих несчастных горячее холодного воздуха. 
Лев иногда, в порыве мысли, подрывался с места и начинал ходить кругами. Выглядывал в коридор и убеждался, что это место высасывает из него последние жизни.  Блеск на обоях, отлив зеркал в тени мучительной… Нет, Льву было тяжело думать в этом душном помещение, и он открывал окно.  Смотрел вниз молча, руки за спину сложил и видел лишь совершавших вечерний променад. Где бывал сейчас Бес? Тот откланялся утром, нацепил свой белый–белый раф и пропал.  Что же, занять себя, повторимся, было чем. Карл Иванович любезно позволил схватить слепленное «личное дело» из слепленного «архива».  Изучение данного предмета было недолгим, но открыло кое–какие моменты биографии Карла Ивановича, что не удивительно. Когда–то Бес занимал место непутевого Аркаши, пусть тот и старше года на два, но в один момент жизнь бросила кости неудачно–везуче.  Имя черта придали забвению, а Бок сейчас нежится в лучах фортуны.  Что ж, мотив Беса – это не чистая власть, в этом всем есть свои глубины. Льву не нравилось участие в этом всем, но…. На рабочий стол нечего своего подкинуть.
Потом, когда Льву решилось повертеть фотокарточку Аркаши, отметилось внешнее сходство с сыном Беса – Григорием.  Назван… Просто назван, наверное. Мог ли быть сверху мотив за ревность? Нет–нет! Карл Иванович не тянет на ревнивца. Он слишком любит себя и слишком не интересуется другими, он уверен в себе и своих навыках, а это до ревности не доведет.  Лев, поверьте нам, за эту часть жизни мог ответить.  В любом случае, мотивы не ограничили бы дьявольскую суть Карла Ивановича.
Сам Георгий, так уж вышла встреча, показался Льву весьма старомодным для своего возраста. Начиная с выправки и осанки–жеста, заканчивая его вопросами. Явно воспитан был даже не поколением отца, а поколением отца–отца. Вопрос о фамилии и дворянскому роду, о жене и работе Дамантова, возраст – это видно по глазам. В голубом обрывалась юность и появлялось «боже». Красавцем юнца Лев не назвал бы. Нос с горбинкой солидною, костюм строг, но стар (стиль семьи), а глаза черные блестящие и губы в унылом разрезе тонком. Пальцы короткие и росту невысокого. От матери достались лишь волосы белокурые, а вот от Беса ничего. Цвет глаз темный, но другой. Однако, цветовой палитры Аркадия Льву показано не было.
Потом, когда тема юнца и папаши–Аркаши закрывалась, Лев начинал перебирать события своей малой жизни. Исключая детали ему отрицательные, но открывая те, которые его светом белом озаряли. Перед своей «кончиной» Лева обнаружил переписку своей жены –  Евгении. Она писала брату Дамантова, какая низость и жалкость, о том, как ей тяжко и скора будет их встреча. Упомянула там какого–то дурака, что позволит им свидится вновь. Лев, из глупости своей, подумал, что идет речь о нем, но был в этой истории кто–то четвёртый…
За такими размышлениями проходили долгие часы и даже звук открывающийся–закрывающийся двери уже не смущал.  С существованием Льва смирилась семья, с существованием Беса – никто.
Тот наконец заявился, завалился с гордым лицом в пыли и рафе сером (тоже пыль).
– Лева, дорогой мой! – на это обращение реакция последовала из обрывистого «merde » –  Хотя бы без игр в свое светское воспитание…
Бес был слишком взволнован и одновременно упокоен чем–то. Ходил кругами и стены пальцами мазал, иногда шаловливо отвлекался и вспоминал о Льве, который недовольно стучал ногой по ковру. А может и не недовольно, а может и больше от страха. Все это было, впрочем, не важно. 
– Бабочку эту на булавке Татьяной звать придется, красоты своей почти уж лишена, – это говорил Иванович разминаясь у окна –  Ну это со всеми ними, проститутками, случается. А с женщинами рожавшими и подавно, а с женщинами рожавшими и по несчастью еще подавнее!   К слову попрошу не цепляться. И, разумеется, Татьяна Филипповна (нет чести у меня проститутку–то по отчеству звать) держит обиду некоторую на несчастного юриста…
– Юриста, юриста. Я буду достоин имени его упоминания?
Бес уже какой–то полу–вальс совершил от светлого к темному углу, а потом и к Льву приблизил ус свой.
– Отчего же недостойны... –  и рядом черт на стену оперся лоб протирая от лишних передвижений –  Николай–с, получается, Гефт Николаевич.
И Льва будто подстрелило, и Льву будто кто–то нож в бок всадил и потекли кровью воспоминания. Имя–имя, а какое знакомое это имя! Николай данный Льву в юношестве приходился другом.  Другом? Ну как другом, Николя вертелся лишь из–за своей карьеры. Дамантов этого тогда, конечно не знал, а Гефт пользовался этой дружбой для приближения к братцу товарища – Константину. Тот под папенькой своим, а Николя третьим лез. Лев лишь наблюдал за этим ужасом и слишком поздно понял – это все фальшь. Отрекся в тот момент Дмитриевич Лева от общества и сказал себе «все».  Сорвал последние пуговицы белые и оковы скинул, как ему казалось. Это было ложью. Он их так и не скинул, а если и скинул – погиб. 
– Вы всех моих знакомых решили собрать… на том свете?
Бес удивлено бровью повел. Он, конечно, личность вездесущая, но есть и для него факты неизвестные.
– Ну–ну, я лишь смутно предполагал, что Вы могли бы когда–то пересечься. Вы не нервничайте столь сильно, друг мой! – лишь как–то неловко хмыкнул Карл Иванович – Я сомневаюсь, что Вы будете меня в это посвящать, но…
– Я так полагаю, что карьера его–о–о пошла к черту? Обычно перспективные студенты столь сильно не опускаются. Даже те, которые юристы, а не медики, – Лев пытался быть спокойным, но грудь разрывало клокотание птичье – Ну, конечно, с моим папашей все не задалось, а остальные не решились под крыло пустить (лишь в ноги). Прожевали и выплюнули!
Карл Иванович лишь удовлетворенно смотрел, как сорвал какой–то малый слой маски с лика Левы. Он пытался держать себя в руках, но желание сорваться и начать ходить по комнате маша руками было сильнее. Желание, впрочем, осуществить не осмелился. Лишь руки сжал на ткани брюк и глазом дернул.  Бесу и радость от момента, а Лев будет ночами его вспоминать и думать… Но ладно, черт с Бесом! 
– Единственный его принявший – это Аркадий Бок, которого нам необходимо, Левочка Дмитриевич, прожевать и выплюнуть следственно. И Ваше с ним бывалое знакомство может нам немного помочь. Знаете ли, что интересное и клетку строящие?
Лев многозначительно подул сквозь губы и поправил короткую прядь золотистую.  Бес голову ближе наклонил и все это начало напоминать какой–то странный чертеж механизма со стен желтого дома.
– Нет, я ничего более не знаю. Знаю лишь проституток и женщин несчастных (синонимы), а большие ничего не знаю. Я его суть и никогда не знал.
– А глазами сверкаете так словно он Вам и отец, и сын, и брат…

Лев яростно прерывает и уже с места вскакивает. Обжегся об яд и теперь лишь руки цеплял за спину – ему это не нравилось. Он не впервые за время в окружение Беса оказался в ловушке. Крыс в объятьях змея.  За рафом белом скрывалась чешуя – это было четким фактом в голове белобрысой, скоро и седой.
– Замолчите и не продолжайте. Гефт – лицемер и падаль, которую еще поищи. И я уверен, что… – язык прикусывает мальчишка – Я ничего не знаю. Ничего не знаю. Я знаю лишь, что он юрист и знаю, что его карьера погибла.
И черт подкрадывается и смотрит глазами темными, что он ищет? Пыль, смысл или сильнейшие эмоции? Последнее Льву несвойственно, но он всю жизнь лишь затыкал этот поток. Ради цели, которой не было, лишал себя жизни, а потом жалеть было поздно. Женат на ужасающей женщине (душой), зависим от брата и папеньки… И когда он начал бунтовать – тюрьма в грязи. Это было хуже каторги, хуже смертной казни… Это!
– А еще несомненно боитесь, что он замешан в Вашем убийстве, верно?
Но вот говорит Бес и Лев вспоминает, что любой капкан имеет изъян. Крылья носа лишь дрожат, а резкий румянец злости уходит в белесую пустоту.  Окончен спектакль.
– Ничего, скоро я буду замешан в его убийстве, верно?

Унижен проституткой.

–  Знаете, Лев? Утопия обычно строится для масс, обиженных и обделенных.  Меня такой подход абсолютно не устраивает. Утопию я решил строить для себя и только для себя, хотя бы на короткий миг ощутить ее свершение на всех внутренних уровнях. Как бы того не хотелось, но похоть не удовлетворяет, как не удовлетворит капля воды в пустыни.
И Бес метнул взглядом в пустоты вечерние, метнул и весь мир переменился в его глазах. Это было странно, но в черном вечере виделся лишь силуэт подчеркнутой изяществом линий в одежде, а под ней скрывался черт. Только теперь ужасно меланхоличный черт.  Лев же не слушал, до него лишь отдалённо доходили слова Карла Ивановича. Они уж вышли и всю дорогу «от» и «до», с прерывом на проезд, Бес вел свой запутанный монолог. Неважно, ученыш и не знал, что слова действительно слетали с чужих уст. Лева был лишь точно уверен, что ощущал только липкий снег под каблуком ботинка.
– Лев Дмитриевич, мне одно неясно… –  вдруг напомнил о себе брошенный черт – Обычно Вы меня то прерываете, то кривитесь на каждом слове.
– Я не слушал, Карл Иванович. Я не слушал…
И Дамантов физически ощутил разочарованный взгляд Бесовской, но обиженный очень быстро махнул рукой.   Тот уже смирился с таким вот поведением, а лишний раз язвить и насмехаться – скучно.   Они и без этого идут к проститутке, а черт знал, как тяжко будет светскому мальчишке… Но он даже не знал насколько.
Дело в том, что определенные моменты из биографии Льва предательски тут сошлись.  Последней страстью сторонней, на памяти врача, у Николая – Татьяна. Эта женщина была прелестна собой многими чертами, но ужасно суха на эмоции.  Гефт ее любил ни больше, ни меньше остальных своих любезных. Прекрасная несчастная женщина, которую можно кинуть не боясь ничего, если только сифилиса.  И Дамантов в ту пору еще с ловеласом был знаком и дружен, ах, как давно это было! Пропал Николя среди улиц и мостов, последний человек, который был дорог ученышу и все ко дну. Разумеется, что Лев прождал время некоторое, но потом ожидание стало слишком томительным! Он побежал по всем знакомым, проституткам и собутыльникам, но ответом ему было лишь: «Пропал? Вот уж дело.» Осталась лишь одна женщина, которая и стала последней надеждой найти товарища. Зачем и почему? Ничего у Льва на тот момент больше не было. Вся семья его трясла за плечи и кидала в грязь лицом, смеялась и смеясь оставляла в горячке.  Падшая честью уронила и Льва, наступила на спину вдавливая в лужу придорожную. Пропал Ваш Николя? Какая жалость, а он ведь звал Вас, Лева, дураком. Дураком. Всегда звал дураком… Ну, что же, эта правда того стоила. Лев вырвался из железного капкана на мгновение, а потом на него упали уже живые лозы. С одной стороны – петля, а с другой –  змея.  И ножом призвался бес.
Все это было ужасно больно, особенно с учетом интриги Жени «Дамантовой» с лицемером–падалью.  Однако, эта боль становилась презрением и столь сильным, что на личность, их взывающую, уже плевать. От чего же так колит в ребрах? От жалости к самому себе.
В этот раз потолок над головой сошелся мрачным облаком и ароматом кислых духов. Дом для простого несчастного работящего человека в слабожелтым, а внутри все такое гниловато–деревянное.  Бес же к таким интерьерам был привыкшим, смотрел на все с самонадеянным прищуром и иногда удивленно растягивал лицо. Все такое пустое и пыльное, что в моменте Россия – это пустырь. Никого. Лишь размытые лица желторотых мальчишек с папироской, лишь размытые лица дам в слабожелтым.  Мыло, мыло, а щеки в дорожной пыли, а рафы в дорожной пыли. 
– Вы выглядите уныло.
Констатировал Бес взбегая куда–то по лестнице хватаясь за перила. Руки белые, а душа черная. Поразительный контраст всего в этом существе, действительно потустороннем, но с человечной морщиной средь лба. 
– Я вынужден полагать, что Вы все–таки знаете что–то интересное… – это снова говорил Карл Иванович, недовольный молчанием своего спутника –  Что ж, Вам хуже, если это дело замедлится из–за Ваших отвратительных навыков коммуникации.
– Утопию Вы строите для себя, а обиженному–обделенному стерпится.
Лев был доволен результатом и так продлилась тишина в парадной–гробнице.  Примут ли их? Дамантов решил уверить, что Бес данный вопрос уладил до их поездки, которые уже даже описывать нет смысла. Язвительный холод, а потом… Пауки, да. Их тут было полно, но это уже с приездом. 
Бес кончил игру в обиженную барышню лишь перед дверью зеленоватой. От нее воняло дешевым табаком и это был еще приемлемый «аромат–с».
– Я надеюсь, что Вы договорились обо всем, верно же?
– Под покровом ночи никто внимание на тридцатилетнего мальчишку не обратит – это первое, – Карл Иванович лишь плечом хрустнул, прося не мешать –  Договориться с любезной сложности не составляло –  это второе. Третье – я рассказал все это тогда, когда Вы предпочли мне свои размышления.
Дмитриевич невольно расплылся в язвительной, в злой улыбке, но успел опомниться. Увидел, как у чудовища зуб на нижнюю губу чуть лезет – это была маленькая особенность ехидства Карла Ивановича. А может просто проблемы с прикусом?
– Ну Вы попробуйте в следующий раз с меньшим количеством деталей мне что–то рассказывать.
Их на минуту в глазах стало мыльно – хозяйка отворила дверь. И… Боже мой, куда же делась Ваша красота, Татьяна?  Блеск волос, вереск глаз пропали. Оставалась лишь сера и пыль, оставалось лишь зеленое платье и тонкое ребро, оставался лишь… не оставался.
– Добрый–с…
– Слышать это не хочу, Карл Иванович… – рыкнула сквозь желтые зубы и нашла еще один желтый предмет, волосы Льва –  Какая встреча, и Вы пошли невесть куда? Я думала Вы уже женились на…
Теперь рычал Лев и, пожалуй, слишком грозно. Женщина невольно поежилась и решила прекратить свое поражение. Все–таки здесь она слаба, как и везде.
– Проходите уж, я полагаю, что Вы по вопросу не для ушей соседских.
Последнее говорилось с неуверенностью, даже она не знала, в этом мире кто–то еще есть?  К сожалению, мир полон.
Убранство никакое, его даже смотреть не хотелось. Вот вам столик круглый, софа кабачная и думай о чем хочешь.  Окно квадратное и тюлем плотным, скрывает нечто. Татьяна здесь живет с осмотром «поспать и поплакать», то заметно по некоторым деталям в помещение. Все такое хаотичное, но не тронутое. И тюльпан желтый, а в голове образ женщины сложился именно таким, дверь хлопнул. Лев невольно глаза зажмурил, казалось, что стены треснут.
Бес делает шаг вперед, но его осекают:
– Попрошу! Задавайте вопросы здесь и дальше не выхаживайте, имейте совесть.
Карл Иванович зубом свой край губы мерит и опирается на свою поганую трость. От чего поганую? Льву просто данный атрибут не нравился никогда, все с ней ходящие были какими–то мутными–мутными–глупо–отвратительными.  Однако, это замечание Дамантов и сейчас проглотил. Он лишь глазами сурово сверкнул: «не тяните.»
– Ваше право, милостивая, – промямлил окруженный любителями четких выражений, а не условных понятий   – Я знаете–с, хотел бы спросить, как говорилось, что Вам о Николе известно?
– Я не вижусь с данным господином очень продолжительное время. Тот, как людям его статуса свойственно, очень быстро пришел и так же ушел.  Но, раз Вам столь сильно он ну–у–ужен, я могу сказать Вам адреса его пребывания и нынешнего проживания.
Теперь в разговор вступает Лев:
– Он так беспорядочно доверил их проститутке?
Татьяна этой остротой была даже не задета, а забита. Последний живой блеск в глазах стал тенью, и она лишь махнула рукой костлявой. 
– Не будьте дураком, Лев Дмитриевич! – это уже было издевательство из пропасти падшей –  Я сама все это кое–как и узнала, надо же было знать, как ему живется.  Хотя, на что я надеялась, верно? Но Николай умеет обольстить и Вы, Лев Дмитриевич, это з–на–е–те.
– Да–да, Лев Дмитриевич, помолчите лучше... – ехидно отметил Бес и выцепил поводья себе – Но я не пришел бы к Вам лишь за адресом. Как дело обстоит у него карьерное?   Многое дурачье его возраста пробалтывается, а Вы могли узнать от очередных обманутых... Ну или сами.
Татьяна собрала руки за спину и начала ходить кругами, пыталась хоть немного вернуть себе чувство уверенности и безопасности. Да как тут? Черт стоит и униженная крыса – его протеже.
– Конечно–конечно, Карл Иванович.  Он работает долгое время на какую–то важную шишку 9имя сами знаете, я не помню), ибо его жизнь оборвалась после ссоры с Константином Дмитриевичем Дамантовым, который весьма мстителен. Страдает очень от жизни под мужским каблуком, но особо ничего с этим не делает, или не может.  Хотя, наверное, что смирился. У него недавно померла жена от туберкулеза и Гефт этому сильно огорчен был (вот гад, а?). Но, есть нетчо интереснее, я недавно слышала о Евгении, которая вернулась в Петроград, от чего–то без Константина, и видимо Николя отвергла. По жене он бы не скучал, тут другое. Ибо мне одна знакомая ведала, что письма слал в город, где жила та с мужем…
– Ну мужа мы уже нашли, да, Лева?
Лев многозначительно промолчал и лишь носком ботинка об косяк дверной ударил. Ну почему это его подозрение правдиво, господи! Какая грязь, какой стыд и ужас его окружает!

Углы.

Квартира Беса уже стала чем–то привычным, больше не казалось, что кто–то так и жаждет уронить эту фарфоровую вазу на голову.  Здесь была лишь Светлана Федоровна с Георгием Карловичем.  Последний домой возвращался редко и порой в бордовых пятнах на белом воротнике, гордый мальчишка, а играется беспризорником.  Карл Иванович Льву поведал, что «неблагодарная псина» под крышу приходит раз в неделю, а потом ищи–ищи. Даже письма не оставляет!  Лучше бы не возвращался… Но, подумайте–ка, только отец принимается за создание утопии и эта зараза уже на месте, сидит и дует губы.  Лев Дмитриевич, впрочем, мнение о Гоше разделил. Прямой языком и со строгим кодексом чести, но синяки на фалангах этому не способствовали.  Интересно, когда этот мальчишка за свою «честь» умрет в углу? Бедный–бедный глупый мальчик.
Однако, Льву было более всего наплевать на это совсем юное и наивное существо. Он собирался выжать из дуралея всю информацию о его папаше, даже если придется стать лицемером.  Но так ли глуп этот Георгий? Плевать, отца он точно сдаст с потрохами. Между сынком и Бесом была жгучая неприязнь, обида и что–то иначе сложенное.  Совсем сложное. Этому даже нет названия, но от этого так хочется задушить человека, а потом и себя на тот свет унести. Стыдно. Так пусть мальчишка удовлетворит это свое дикое желание сделать отцу подлость. Пусть и простить себя потом можно будет лишь через нечто дополнительное.   
Что ж, Лев решил не томить с возможностью получить хоть что–то. И Карлович заседал обыкновенно в темном углу гостиной, где зачастую присутствовала Светлана. А где еще быть Георгию, которого слушает, относительно, лишь мать?  Первым в помещение показался нос с родинкой на правом крыле, а уже потом и все заносчивое существо.   Но там мальчишку уже и поджидали завес в углу.
–  И Вы здесь, Лев Дмитриевич? – вскинул бровь Бес–младший – Я полагал, что Вы с отцо–м отбыли.
Дамантов кивнул головой, но даже не моргнул из своей тени. Пустое место, которое хочет проглотить такое же. Есть четыре угла, а остаться суждено лишь белой яркой пустоте и силуэту мрачного безумца. Всего один и из комнаты выбыть слишком просто, а остальные люди, тобиж не углы, будут зловеще сожраны и скомканы сжатием. 
– А Вы пришли относительно недавно, – Лев чуть все же вперед перенесся – и столь поздно?
– Не Вам меня за данное судить.
То и верно, за что тут осудить?  Пусть делает дурная голова любое дело, но это уже не по душу Льва.  Георгий жаждал уйти, ибо сам образ Дамантова ему был противен до чертиков. Он сын дворянина… Ладно, хотя бы внук! И общаться с человеком, который отказался от всего светского общества, куда Гоша вхож не был – стыдобно.  Да еще и род его безызвестный, у Льва.  Нет–нет! Но почему–то свое желание «Аристов» осуществить не мог. 
– Не мне, Вы правы. Я этим и заниматься не хочу, – обронил Лев постукивая носком о пол –  У меня к Вам разговор иного характера. Не стоит столь быстро его отвергать.
Дамантов из кресла поднялся и уже совсем отошел от темных лап угла.  Даже юнцу уступал в своем лице, но глазами – старик властный. Такие же черти, как у Беса, но используют силы льда. Может это и лучше подлой страсти?
– Давайте, но быстрее.
Оба оглянулись куда–то на дверь, за ней коридор и там, где–то, сидит Бес.  Кабинет, окно, столы, полы. Курение все–таки портит и слух, а значит нужно говорить тихо, углом.
– Понимаете, я сам не буду рад находиться зде–сь. И Ваше (ваше) отношение ко мне абсолютно понимаю, но мы можем поспособствовать моему скорейшему уходу. Не могли бы Вы мне кое–что о Вашем отце поведать?
– Задавайте вопрос конкретнее, Лев Дмитриевич.
Идет на контакт! Поразительно, Лева! Ваши навыки коммуникации все же существуют и не были утеряны на лезвие ножа. Остается только не спугнуть…
–  Хорошо, Ваша мать случайно обмолвилась, что я – не первый. Какой примерно и куда подевались все предыдущие?
– Вы действительно не первый, – с подозрением ответил Георгий Бесович и заложил руки за спину, принимал более комфортную (властную, яблоки – это яблоки) позицию –  Не более трех. С Вами –четыре.  Я помню малую часть из них, ибо в ту пору отец пытался меня куда–то втюхать подальше. После смерти моего деда – с этим были большие трудности, ибо остальные родственники не очень меня жаловали (из–за отца скорее). Первый был другом ему – Андрей Гликштейн, но решил променять общие интересы на личную карьеру.  Второй из той же серии, но, как я понимаю, ему попортили жизнь после. А третий… Ну, его я не знал и вовсе. Просто мать упомянула пару раз, что у отца был приятный знакомый. Я и полагаю, что у него судьба Вам подобная, но не уверен.
Лев Дмитриевич постоянно смотрел на дверь – страх. Он воистину боялся разделить участь безымянного «второго». Гликштейна Лева не знал, но он нем слышал. Перспективное лицо, которое очень хочет занять место того самого Аркадия, но вежливо ждет случая – интриги не для него.  У него получилось, как удивительно! Вероятно, что поддерживал Беса после снятия черта с должности… Но там должна была произойти ужасающая несправедливость.
– А как уволили Вашего отца знаете?
– О, мой отец просто обожает с пьяну жаловаться о том случае.  Он в ту пору работал над некоторым препаратом, что должен был помочь в создание сверхчеловека… Вся эта ерунда, но Вы несомненно поняли о чем я.   Дело в том, что его творение имело в себе дефект государством не понятый, а он видел в этом настоящий прорыв. Но ему не давали пустить это все в ход, поэтому он пошел на обман – поклялся забыть это страшным сном. Подумайте! После подобного прокола его не сняли с должности! Его во лжи поддержал Аркадий Бок, который сейчас является лидером «русского прогресса», но раньше эту должность занимал–с мой отец. Жалованье огромное, статус и возможности, но Бок моего отца… Ввел в заблуждение?  Скажем так, мой отец продолжал изучение им созданного, а Аркадий думал о моменте сдать. В течение года набралось достаточно доказательств, совсем перед гениальным озарением, отца выкинули к чертям собачим. Но, увы, с такого чин–у–у уйти с чемоданчиком очень сложно. Все двери закрылись перед носом, а наша семья резко обеднела. Потом к отцу пришли, заболтали и ткнули ножом аккуратно. Спасло отца его изобретение – та самая таблетка.
Ну, теперь Лев был уверен, что в шрамах с Бесом тоже схож.  Все это звучало очень печально, но Бес не был одержим местью – это точно. Будь на этих местах иные люди, он бы их с такой же мыслью пошел давить.   Им правила идея, а идея эта была страшна.
– Отец много рассказывает Вам о своих идеях? Власти? Утопии?
– Да, но он любезно не слушает, как и Вы.
Внутри все резко оборвалось… Подумайте, какой гость! Георгий сразу руки из–за спины убрал и лишь испуганно смотрел по сторонам. Ничего такого он и не сказал, да? Все это его папаша рассказывал любому. А что Лев? Лев сглотнул и пожал плечами.
– Мне хотелось исправить эту ошибку и послушать Ваши г–е–е–ниальные мысли в чужом пересказе.

С пьяну.

Георгий пропал из гостиной, стоило Карлу Ивановичу вдохнуть пару раз. Мальчишка может и гордый, но против отца выступить не смог бы без поддержи подобающей и ситуации более благоприятной.  Впрочем, Лев Дмитриевич уже всей душой отдался рассматриванию Беса.
Одет обыкновенно – с выпячиванием высокой линии.  Под глазами залегает тень, а кончик пальца испачкан в чернилах. Тех дешевых и воняющих, да. Какая неаккуратность и спешка! Словно гимназист, а не мужчина сорока восьми лет. Если это существо вышло из своего темного угла, он что–то хочет? Глаза блестят, как при горячке, а остальное все такое же бледное. Снова это чувство незащищенности, но уже свыклось. Стало столь же привычным, как ненависть и недоверие. Бес напоминал тех страшных кукол, которых проще изломать, а не понять. Ими не поиграешь, они стоят в шкапу и смотрят стеклянными глазами… Те, увы, полны ненависти.
– Ну и что Вам Гоша поведал–с, а?
Карл Иванович плечами хрустнул и улыбнулся ехидно. Зуб на губе, а душа где–то вдалеке – в аду.  Собраться с ответом Льву не дают! Бес плюхается на софу, которая стояла чуть от кресла и в непонятном положение у окна. Приятный ее голубоватый цвет среди черной серости, почти зеленой.  Рукой махает произвольно и голову закидывает. И здесь уже замечается, среди безобразия гардероба, что раф пропал. Исчез и оставил от себя лишь напоминание в виде накладного воротника.  Белый, крахмалом беленый и на душу грязную прекрасно ложащийся.
– Толком ничего занимательного.
– Судя по скорости его бега, он Вам рассказал все – от моего рождения до моей смерти.
Лев вскидывает бровь и чуть ближе подходит, он все же ранее оказывался в нелепом краю у двери.
–  Смерти? Вы имеете ввиду то убийство неудачное?
Теперь вскидывает брови Бес, прикрытые глаза чуть открывает и думает какое–то время.
– Нет, право слово, – протянул черт и руки на колено сложил, что–то пытался немо выговорить – Огромная неприязнь Гоши может поспособствовать новым вариантам.  Честь, порой, требует жертв и этими жертвами могут стать отцы.
Безжалостный намек на список. Лев действительно долго думал, каково будет разрушить жизнь Дмитрия Яковлевича? Это было столь страшным поступком из возможных в голове Льва, что у него начинали дрожать пальцы левой руки.  Нет, любви там не было даже близко. Дамантов–младший помнил всю жизнь, как умирал от пневмонии, но его навещали лишь призрачные образы.  Такое же было и с гриппом… Лева всегда почти умирал, но его какого–то черта возвращало обратно.  Живой–живой, но никто этому чуду не радовался.  Никто. Ученыш тоже.   Может папаша и заслужил? Он сломал жизнь не только своей семье, но и множествам людей, не угодивших новым устройствам.  Заслужил, определенно, но душу режет. Неправильно это.  Неправильно. Нельзя, но кто сказал? Такие же мерзкие существа.
– Только давайте без нюнь, хорошо?
Бес явно, что поймал это напряжение в существе «напротив». Было трудно это не заметить! Лев мог быть молчаливым до немоты, но скрыть эти чувства не смог бы. Они слишком сильные и чужеродные для его существа. 
Дамантову этого бесовского замечания хватило, глаза болезненно сверкнули и все стало прежним, холодным.
– Я не сов…
– Да–да, Лев Дмитриевич. Не морочьте мне голову! Кому и для чего Вы врете? 
Лев не знал, а посему промолчал. Бес знал, но и говорить ничего не хотел. Отвлекся лишь Дамантов на календарь лежащий где–то на журнальном столике. Порой ему казалось, что он живет в вакууме, ибо найти такие атрибуты в квартиры Карла Ивановича – задача невыносимой сложности. Сейчас же, каким–то образом, вещица сама себя нашла.
–  Пятое февраля… Суббота будет?
– Да, в шестое нам полагается с Николаем разобраться окончательно.
Все же эта краткость Бесу не шла. Он обиделся неужто?
–  Так быстро?
– Нет, ну чего Вы! Это еще достаточно медленно. У нас времени не очень много. Завтра воскресенье, а сегодня Гефт пить–с будет. Пить–с будет у своего знакомого, а потом пошляется–пошляется к себе. В этот то момент нам и нужно его подловить, ибо в достаточной пьяни может проговориться.
Вероятно, что Дамантову все эта «краткость Беса» показалась, ибо прошло мгновение и он уже вовсю заливается бесполезными рассказами.  А если и не показалось? Это не имело бы ровно никого значения, ибо Карл Иванович молчать просто не умел. Сдался бы через несколько минут.
– Как Вы о своей «смерти»?
– Я могу рассказать это и трезвым! Просто с дурным об этом говорить не хочется, когда ты трезв и способен мыслить. А Гошка – дурной, – Карл Иванович даже как–то хмыкнул в ус крученый – Выходить мы будем в часе втором.
Лев с неохотой зевнул:
– Ночи? Какая радость! Будем надеяться, что Гефт не утеряется.

Балкон.

Тьма куталась вокруг сигареты подобно океану, разливалась по каменным мостовым и мраморным лицам. Иногда доносился слабый, словно из туманов, стук копыт, но обернись – пустой переулок.  Ветер забивался под худой воротник пальто, а голос скрипа оконного мягко шептал на ухо идеи, спасибо, но не об утопии.  Карл Иванович предпочел таинственно молчать и иногда говорить, в плечо: «Холодно ночами». И был прав, ночью было холодно и сыро. Дыхание жгло горло, а сопли, те, которые по холоду, приходилось неловко утирать голубым платком. В кармане был уж, чей он? Лев Дмитриевич не знал. Понятие не имел.
Они с Бесом вышли поздно–поздно, доехали еще позже и теперь были вскружены мрачной идеей. Порой двое мужчин мрачно вскидывали головы на какое–то горящее окно, ждали покуда затушат свечи.  Грех отрицать, но это было чем–то столь по–романтичному красивым, что начиналось завидовать Гефту. Он где–то сидит, пьет вино в голубых гостиных и смеется лисой, когда кто–то из его вечерней компании касается неловких тем. Красиво, красиво! Уродливо от осознания, что все это случается не со Львом. Иногда даже такому человеку хочется очутиться неосознанным в подоле платья, а потом… А какая разница?  Подобные мысли приходят обычно юностью, а с годами лишь обрекают на мрачное сидение в кабинетах. 
Плеча Льва Дмитриевича касаются сухие пальцы черта, совсем перед темным закоулком, куда ученыша затаскивают скоростно. А как же тут иначе? Бес всегда иль спешит, иль нарочно медлит – все направлено в издевательство над компаньонами. Словно недоступная профурсетка, но играющая не телом, а идеей. Такой идеей, которая даже со своим уродством, начинает привлекать.
Молчание разъедает и Лев невольно спрашивает пустоту, лица Беса даже фонарь не освещает. Он его как–то воровски понурил, обычно так делают нашкодившие мальчишки от стыда. Лев, к сожалению, о подобном чувстве знал многое, но сейчас не об этом!
– Карл Иванович?
Шепотом осторожно вопросит компаньон – ему ответят чрез мгновение, когда раздаться скрип закрытия ставень над головой.
– Нет, Максимилиан Богданович … – шикнул на Льва Бес и голову приподнял, думал о чем–то –  Давайте еще раз Вам повторю, что мы собираемся делать. Ибо боюсь, что Вы. В силу Вашей привычки. Все снова прослушали. Я ведь прав?
Лев кивнул головой, понимал, что не заметно в ночи, но кивнул. Почти физически ощутил изогнутую бровь лика напротив, почти иконописного, но с оговоркой о сюжете.  Бесом нельзя было восхищаться, но в его образе все же были поразительные тонкости – они обнажались в силуэте. 
–  Правы.
– Ego non dubito, non dubium est …  – таков был ответ на признание, напоминал священника слушающего исповеди –  Значит–с, слушайте. Пройдем обыкновенно, дверь – есть дверь, со двора. Если сейчас пройдем увидим балконы, надеюсь доходит, поднявшись по лестнице проходим через соседнюю квартиру – я ее осмотрительно одолжил, снял, зовите любым глаголом.  Балконы находятся весьма близко…
Лев удивленно вздрагивает и хмурит брови темные.
– Вы, что же, предлагаете прыгать?  Прошу отметить, что лететь нам, явно, не над периной.
 – Как умны Вы, когда не надо. Близко, прыжочек – Вы уж в новом месте. Откуда в Вас эта постоянная подозрительность?
Дамантов ответ давать не хотел. Не знал ответа.  Ко всему относился, как дети к крапиве, а потом уже понимал – перед ним жасминовый куст. Пришлось согласиться, ибо сопротивление в таких случаях лишь привязывает.   Да и толку?
Молчание затянулось на добрые несколько окон, один переулок и двух мужчин шкодом портящих ночь.  Бес молчал, молчал Лев, но воздух был наполнен немыми фразами «проиграли». О чем они, о–о, о чем они? От чего ветер задувает эти слова под воротник и въедает их в кожу? «Проиграем дураку» – это подгоняет лучше влюбленности героя в прекрасную музу.  Проигрыш – самое страшное, что может произойти с человеком подобным этому дуэту.  Честолюбие, эгоцентризм и еще череды разнообразных прегрешений. 
Во двор зашли спокойно, но теперь райским размышлениям пришлось закончиться – Бес взял инициативу на собственный рот.
– Знаете, я все чаще начал замечать на улицах коричневые баночки…
Карл Иванович встал, смотря куда–то в траву, и что–то себе мысленно рисуя, даже пальцем по воздуху поводил.
– Вы о кокаине? – протянул Лев Дмитриевич, чуть доходя вперед, не остановили тростью –  Ну, здесь я могу малое сообщить.   Людям очень часто свойственно притрагиваться к чему–то столь возбуждающему мозговые процессы... Это, как морфин до героина. Порой столкновение с этим «чудом» бывает при лечении, а порой…
– А порой Москва, – хмыкнул в ус свой черт и наконец пустился в ход, сразу же обгоняя – Там я с этим сталкивался значительно чаще… Хотя? Будем честны, все города одинаковые. 
Лев Дмитриевич кивнул, он не понимал – к чему были эти вопросы?  Бес уж точно не осуждал людей с белыми носами, даже больше! Он сам был похож на человека, трагично спутавшего пудру.
*****
Возможно, что Лев был бы напуган перспективой бежать в неизвестность полагаясь лишь на размытый план Карла Ивановича, но уже не раз пришлось убедиться – тот слишком дорожит своим образом властелина и не позволит себе свершить ошибку.   Грязь на манжете, оброненный платок и поднятый неловкой рукой мальчишки – все часть безумного плана об утопии.  Даже сейчас, покуда мнется черт у двери, Лев ощущает это самоуверенное желание достичь. Любыми методами.
– Порой у меня слишком вопросов относительно Ваших планов.
– Но Вы не часто возникаете, заметьте.
Что правда, то правда. Льву на это ответить было почти нечего, лишь следовать за Бесом уже успевшим и тридцать раз согнуться, пробежать и улыбнуться–усмехнуться.
Дверь болезненно щелкнула, позволила пройти чертям, а Лев уже ощущал себя частью этой адской идеи – слишком легко поддался (может и правдиво?).  Не было никакого сомнения в голове, не было никаких подозрений, что все провалится. Нет, шанс был велик, безусловно. Однако, Гефт пьянен, печален и с черной лентой у запястья.  Откуда у Беса столько бесхозных квартир? На самом деле Лева мог бы действительно задаться этим вопросом более серьезно, особенно об их удобном расположение. Что–то подсказывало о еще сотне дураках, которым не повезло с соседом.  Вопрос можно было задать и прямо, получить туманный ответ среди утопичного монолога.  Что вообще утопия представляет из себя?  Самой частой мыслью – мысль об «утопию строят для других, я хочу построить ее для себя». Что бы это могло значить? Обрести собственное утопичное счастье с овцами и пивом? Бред. Вы слишком узколобы, Лев Дмитриевич! Так бегите же за более широким взглядом старика. Глаза того пылают всеми грехами, которые только можно найти. Первый – гордыня. Второй – блуд. Третий – такого греха нет в перечини, но сколь он смертен? Лик черта больше напоминает посмертную маску. 
Балконы действительно стояли подозрительно рядом, буквально – прыжочек, и Вы едите носом по чужому полу.  Ну или бьетесь о земь, жалобно вскрикиваете. Где–то вдали мелькает серое небо, покрытое клочками дыма заводов и треском дирижаблей. Далеко те, громоздки и показательны! Человек укротил огонь, воду, воздух, но чего он не укротил?
– Желания властвовать.
Зевает Карл Иванович, обрывает мысль ответом на вопрос из глубин души.  Откуда, черт вас дери, он знает? Сколь глубоко он может просмотреть? Почему всегда приходится ощущать себя не до безопасного раздетым? Словно Льва раскрыли, провели вскрытие черепной коробки и теперь смотрят на бег нейронов. Бьет током Карл Иванович, а «труп» дергается – улыбается, злится или корчит галанта.  Удавят Гефта, а поймали Льва. От этого нельзя спастись. Нельзя.
–  Сделайте хотя бы вид, что Вы не способны так глубоко просматривать… – прошипел Лев Дмитриевич и прервался – не понимал, как вернее возмутиться – Вы поняли.
Бес Иванович лишь хмыкнул в ус взвинченный.
– Милый мальчик, – ученыша от этого обращения уже перекосило, а зараза лишь сильнее наклонилась и на шепот перешла – Вы о чем?
– Будто не знаете, право!
И затихли мужские голоса, не желали еще раз перессориться. Одна мысль лишь беспокоила, почему Лева приписывает черту эти способности? Обычный старикашка, как не посуди. Да, шизанутый и без крыши, но они все такие. 
– Прыгайте, а не рассуждайте.
Имеющие и черту неожиданной вспыльчивости. Она всегда просачивается через эту толстую кожу, как гной из раны. Открывает и демонстративно мешает сделать точный вывод о себе.
– Ломаю ноги.
– Так ускорьтесь! Я не слышу хруста.

Гефт мертв.

Нет ничего чудеснее удачного приземления, да не только своего.  Лев побаивался, что Карл Иванович, в силу момента, грохнется о земь… Заслужил, конечно, да толку? Дамантову даже бежать от него некуда, а ситуация подходящая.  Не дурак лететь во тьму без рубля, да и без уверенности. Долго здесь задержаться не сможет. Бес же может и не удохнуть, полежит и поворчит через боль в носу. Сдвинется – нет, но все равно рисковано. Сколько таких властолюбцов водится? Судя по списку, сотни.
И союз крысиный всматривается в мутное стекло двери,  видят мрачную пустоту квартиры одинокого человека. На полу разбросаны бумаги, где–то даже куски веревки, а стул от рабочего стола был разломлен об стену. Какое же огорчение в голове Гефта! Обманут такой прекрасной женщиной, а? Льва это поистине радовало, вплоть до блеска в глазах. Такого предательства Николай Николаевич достоин!  Даже большего, вплоть до убийства в ночи страстной. Достоин, как никто иной. Вот есть за что похвалить Женю! Вот есть же…
Беса улыбка на лике синеватом соверешнно не радовала. Почему–то  он насторожился и схмурил брови, думал минуту, усами шевелил.  Льву было искренне наплевать. Он впервые за несколькуо дней ощутил прилив сил и счастья! Темного и ехидного удоволетворения, его нельзя было сравнить ни с чем. Узрев падение ненавистного челвоека – назад можно не вернуться. Что–то ломается внутри, что–то превращает Вас в такую тварь о которой не хочется даже говорить.
– Прекращайте, – напутствует под легкий скрип Карл Иванович – Я Вас не для ехидства позвал…
–  Какая жалость.
Больше говорить ничего нельзя и не надо было. Толку от  их лишних разговоров в темноте?  Гефт, что уж и говорить, беззащитен даже с пситолем в руках. Стрельнет в собственною голову сквозь жалобное рыдание по самому себе. Как жаль! За место савана будут красные шторы,  их в черный окрасит соприкосновение с вылетающей душой.
Здесь действительно царил полнейший хаос. Лев мог бы упиваться возмездием до искр в глазах, но Николая он знал достаточно долго. Тот никогда бы не допустил такого.  Во всем своем образе  и вещах аккуратен до линий.  Любое пятно и выбившийся угол простыни приводили его  в раздражение. Настолько ли обижен Евгенией и обстоятельствами жизненными? Настолько ли? Взрослый ведь мужчина, убивается подобно  юноше туповатому.
Наткнулись на  тупого разом, повернули головы и сидит чудо чудное – в руках тот самый пистоль, в глазах пьяный ужас делимый удивлением. Волосы черные взмокли  и по лбу прилипли, выглядит подобно малахольному первым днем из дурдома.
– Вы? – Гефт пытается подняться и что–то сделать, но принимает свое положение довольно быстро – Кто?
– Мы из похоронного бюро, Вы ж пистоль к виску тянули? – осмотрительно отвечает Бес – Подождите самую малость, переговорить надо.

Николай Николаевич подчиняется с неуверенностью, смотрит на гостей сквозь пелену на глазах и созерцает. Дамантов этот взгляд ловит со всем бешенством внутреннем, так хочется вцепиться и выдрать к чертям.
– Лев Дмитриевич? А ты.. Вы что тут?  Вы должны быть мертвым.
–  Простите, что разрушил Ваши последние надежды.
От едкости в словах Дамантова завяли все букеты.  Настолько неприкрытая ничем ненависть полная всех ужасов безразличия, но при встрече окрылящую титулом убивца. Да и какая разница будет? Жертва уж сама готова приложиться к любому острию.  Лишь один человек в этом помещение заинтересован в отложение этого вопросы до поры неопредленной – Бес, знаете ли, не  согласен переделывать свой идеальный план заново.  Слишком удачен случай, слишком льстят перспективы.  Это Лев запомнил, но почему все «Карлуше» так удачно? Карлушей его недавно Света назвала в своих презрительных изречениях…
– Да хоть какими, знаете от этого суть Господина Дамантова не изменится, – Бес усаживается облезший стул, тот от чего–то стоял посреди комнаты, – Я искренне Вас сочувствую, Николай Николаевич, но, не волнуйтесь, пришел Вас не жалеть. Вы и сами прекрасно справляетесь, а? Зовите меня Карлом Ивановичем, мы  с Вами даже как–то пересекались.
Льву оставалось лишь поражаться, как  черт сочетает в разговорах презрение и ласку. Это бросало в ужас непонимания, заставляло всегда сидеть на месте смирно и слушать с открытым ртом – Дамантов уже попадался. В первые минуты знакомства эти чары играли хуже любого коньяка.
– Я не помню, – протянул Гефт не понимая куда смотреть, думать он совершенно не мог, лишь страдальчески обхватывать голову руками – Я… Не важно, что Вам нужно от меня и какого черта  Вы пробрались в мой дом?
Лева решает воспользоваться моментом и порыскать в бумагах на столе, их тут навалено такими стопками вперемешку с письмами.   Хоть руки займет, а то еще кинется не дай черт! Бес не даст, попозже.
Обрывок желтой бумаги  с «исповедью» о пригрешениях своих Лев даже трогать не хотел.  Ему было глубочайше наплевать, что там побуждало эту тварь к действиям, он искал совсем иное. Хотя бы одно письмо от Евгении. Ему нужно было закончить эту историю у себя в голове, а Бес может там играться с чужой жизнью до упаду – в случае покричит, когда ему понадобится рука ученыша. Умеет.
Руками судрожно водитьт приходится, искать–искать.  Находится письмо от того самого Аркадия – это Бесу понравится, находится и переписка с той–же Таней, а куда дел говнюк разгадку дырени в боку?
–…. Мы с Вашим старым знакомым хотели бы получить информацию на Аркадия Петровича, – рассматривает ногти и что–то тянет–тянет, пытается Николю и обмануть и до ужаса довести такого, что тот и мать родную сдаст – Вы понимаете о чем я.
– Да, я понимаю, – глухо отвечает Гефт крутя в руках билет к концу –    Аркадий Петрович содерж… Погодите, почему я должен Вам это  рассказывать?
Отзывается ему взбешенный Лев, голос пусть и пустой, но глаза скрыть тайн не могут.
–  Вы в любом случае  собрались на тот свет? А у Вас еще семья есть, даже сын вроде бы имеется – проживает кровь родная только где? Так, представьте, что сделает Аркадий Петрович узнав, как Вы жалко струсили и бросили его в такой момент?
– Да–да, – соглашается Бес и холод внесеный плавится лживым фальшем –  А если расскажите и свершите, что хотели – Аркаша уж не дотянется. 
Гефт молчит. Молчит и думает, ему уже нет никакой разницы, что с ним будет, но аргумент про семью все же заставил задуматься. Даже у такого человека есть какие–то идеалы и приоритеты.
–  Тут будет главное в руки пустить нужные, а Вы я полагаю..?
– Почему? Есть очень  переспективный мальчишка давно жаждущий получить власть, Николай Николаевич, – Бес хмыкает и Лев понимает о ком он, пусть разговоров с участием этого имени считай не было – Андрея Гликштейна знаете?  Выбор прекрасный, но речь то не о том. Мне нужны бумаги доказывающие о причастности  Аркадия к ряду частных компаний. Пусть очень  многие старики устают делать что–то самостоятельно и вызежают за счет мальчишек – на таком посту этого не простят. Позорная тайна, которая связывает всех.
Гефт кивает, наконец замечает шарящегося Льва и немо молчит. Нечего ему сказать, стыд неужто ест? Дамантова это приводит в еще больший взлет, такой, что на ланитах выступает та привычная краснота, а руки рефлекторно готовятся вдарить кому–то в живот. Ножом, ножом… Тем роковым ножом! Когда  перед глазами меркло и вспоминались глухая  юношеская влюбленность – Лев ведь правда любл Женю. Когда–то давно, когда не знал и половины ужаса своего окружения. Увы!  Увы… Николай был последним другом, последним человеком, которому пршилось довериться, но даже здесь пришлось потерпеть предательство. Еще и двойное. Даже тройное! Даже не с одной стороны. Стыдобно Коле, как же?
–  На Ваше счастье я держу с недавнего дня это довольно близко, Аркадий понял, что скоро начнется новая беготня за мальчишками жаждущими денег, а не скупой жизни среди бесконечной борьбы.  Всем охотен титул гения.
Глаза Беса черным золотом сверкают, да так, что  Гефт начинает сомневаться в своем согласие. Смотрите, мнется и дергается нервозно.
– Какое счастье! Назовите уж координат, среди Вашего бардака попробуй слона найти.
– Ящик имеется в столе, где Лева копается. Замок там, ключ… А где ключ? – Гефт рукой в карман брюк лезет и достает и  кидает черту в руку, тот прегибается хватает и ноги чуть приподнимает, словно  за канат в обрыве ухватился –  Письма от Евгении там же.
Лев сразу же ключ из цепких  пальцев черта утащил ловя возмущенное дергание бровей.  Да можети себе хоть глаза в поражение вывернуть, тут самое важное, черти Вас дери, эти проклятые письма.  Бес готов был вскипеть по такому своенравию мгновенно, даже уже уста презренно раскрыл – готовился к злобному монологу, но…
Гефт был не из тех людей, которые медлят в своих помыслах. Глянул на пистоль пару раз и  вздохнул, прицелился и мысленно попросил прощения  у любых божеств (пустят ли в рай?), выстрелил – кровь и мозг. Все это произошло так быстро, что наши крысы успели лишь дернуться в припуге. Ключ свой уронили! Бес сразу же на пол спустился, тело павшее, когда–то живое, сдвинул безразлично и принялся шариться по полу. Гефт мертв.

Не всем дарованы рафы.

Лев не помнил, как зашел в квартиру черта. Не помнил пораженное лицо Светланы, которая сидела вся в ужасе. Место в гостиной уступила без лишних вопросов, лишь шепнула Карлу Ивановичу на ухо, что Гошенька куда–то делся. Последнее счастье в жизни этой женщины – ее туповатый сын.  А последнее счастье в жизни ученыша – смерть предавшего его человека.  Всю дорогу «от» и «до» шел, как в тумане.  Гефт причинил своим существованием слишком много проблем и страданий, да таких, что хотелось порой врывать мозг к черту и вычесть оттуда часть, отвечающую за эти воспоминания. 
Это было так прекрасно, но так ужасающе для нормального человека. С таким холодом Бес с ученышем отодвинули труп, с таким покоем повернули ключиком и вышли, как пришли. Все произошло слишком быстро. Слишком быстро. Лев Дмитриевич не понимал лишь одно, согласится ли во всем честный Гликштейн на подобное? Маловероятно, несправедливо залезать к человеку в дом и красть невесть что. Почему он должен желать взглянуть? Или даже здесь обман, притворство? Есть ли в этом мире правда? О, да, правда есть у Беса в устах – тот в монологах об утопии не врет. Он действительно ее желает, желает столь сильно, что всем вокруг приходится страдать. Этот человек не имеет тормозов. Никаких. Такая искренняя страсть к идее, что каждый раз приводила в непонятливую дрожь. Сколько грязи в голове этого человека? Лев знать не хотел.  Пусть сидит себе где–то в кресле, перебирает в руках украденное – Дамантова интересовало иное. Письма. Их было немного, видно, что в порыве досады Николай уничтожил добрую половину.  Больно.  И этой чужой болью, виднеющийся на мятых сторонах бумаги – сжатие пальцами, хотелось упиться до злорадного смеха. 
Сюжет довольно прост! Банален до ужасающего! Евгения, вероятно, с поддержкой Кости решила от Дамантова избавиться. Это то понятно, но такие слова писала! О том, какой ее муж отвратительный, да и поди различи, где ложь, а где пьянь? Гефт с таким довольством верил, приятно же внимание такой изумительной красоты, а что она говорит наплевать!  Писала Евгения, что Константин ее бросил, а она ведь любила. 
«Последняя надежда Вы моя, Николай Николаевич. Вас ведь эти двое тоже унизили, оскорбили и предали. Так спасите несчастную девичью душу!»  – эту прямую цитату хотелось   произнести над хладным телом Коли. Лежит с софы на пол, как и Лева в общем.  Ноги длинные и тем нелепые сползли по ковру, чуть вбок и на паркет. Напротив, головы лишь где–то там восседал Карл Иванович, напоминал о том, что далеко не у Льва дырень в голове.  В боку. О ней пришлось вспомнить в недавнем прыжке. Поджить поджила, но движения столь резкие причиняли некоторую болезненность. Она умудрялась спрятаться за гневом и досадой, вызываемой ежесекундно, но не суть. Все равно ведь ученыш до правды догрызет – гранит науки не догрыз, дак догрызет это! Как собака подзаборная, которая и курице рождественского ужина рада, но и от кости старой не откажется.
– Это поразительно, поразительно! – нашептывал Карл Иванович совсем рядом, порой переходя в истерический хохот и дергая ногами вверх – Такое везение! Да никогда такого не было… Слушайте, Левочка, Вы мне очень нравитесь пока что. Никаких возражений от Вас не слышно. Хотите выпьем? Мне как–то дарили коньяк – я даже имел честь сохранить его.
Лев ответил не сразу, какое–то время помолчал.  Ему мало хотелось разговаривать, он наконец уничтожил болезненный гнойник в своей жизни и мог спокойно смотреть, как гной вытекает. Что там черт со своим коньяком?
– Кто–то не имел чести Вам что–то, да подарить.
– Ой, Лев Дмитриевич, Вас один раз похвалили и уже забываетесь.
Коньяк мягкий, с легкой резкостью ложился по горлу и оставлял послевкусие дубовое. Полный, с сладковатым запахом ванили, цветочными и фруктовыми фиалками с абрикосом.  Недавно страдавший по невозможности придаться подобному Лев даже забыл о своем местонахождение. Какая разница? Вопрос был лишь в том, откуда у черта напиток божий? О, да кто знал? Впрочем, Мефистофель с Богом был в ладах.
– Что дальше?
Спросит из–под волны запаха лаванды Лев Дмитриевич.  Слушайте, да все даже весьма замечательно сложилось! Даже если здесь намешали все разнообразие ядов – Лев и с губ бы поданное слизал. Какой кошмар…
– О, Вы о найденном? – ответит вопросом Бес из–под волны запаха фиалок –  Полагаю, что Вы, милый друг, понимаете – Гликштейн согласится на подобное лишь с оговорками. Огромными оговорками, а у нас на них времени нет.
– Так и что выходит? На снова придется куда–то бежать нелепо, подлавливая всех напившихся? – Лев оперся на руку свободную – Какой гениальный план, слушайте.
Бес расплылся в своем едком оскале из прижатия клыком края губы, все обыкновенно, но абрикосово.
– Да, все именно так, конечно, – согласился Бес хмыкая, а может сразу и хихикая –  Ваш брат, Константин Дмитриевич, очень заинтересован в продвижение своем дальнейшем. Но, какая жалость, Аркашкиным друзьям (да и ему самому) не симпатичен. Тут даже Ваш продажный папка фиг поможет, как думаете, что Костюшка сделает? Разумеется, выцепит это с великим удовольствием.
– От нас он ни–че–го не примет, Карл Иванович. Он скотина, но хитрый и чуть–чуть умный.
Бес махнул рукой прося помолчать. Лев замолк податливо, намаялся спорить и противиться.
– Я и не говорю, что мы с Вами парадом к нему под дверь придем с криками «смотри, какая радость!».  Нет, такому не быть. Мы поступили с Вами много умнее, поясняю…
– Получается?
Бес вздохнул. Лева бывает хорошим, но туповатым он бывает чаще.
– Смотрите–с,  Гликштейн солидная фигура на доске. К тому же, у него недавно родился сын и было о чем поговорить, понимаете?  Обсудили с кем женушка в лево прошлась, а Костя мог ненароком вставить, что дуралея к власти доведи и будешь при деньгах.  Поэтому недавно с уст его слушок и прошел «есть такой человек». Только потому человек защищающий спину Аркадия мог усомниться в нем. Без поддержки бунтовать страшно, даже внутренне.
– Хорошо, а как это… Как это связано с тем, что «это» попадет в руки Кости?
 Льву нужны были огромные усилия произносить данное проклятое всеми богами имя.  Прокляли и подали коньяк ко столу бесовскому.
–  Что трезвый, что пьяный, –  Бес подлил нектар богоподобный – Костя же с Вашей Женькой в сговоре, верно? Я подглядел, пока Вы упивались наслаждением мести (еще там, не подумайте). Полагаю, что он ей очень подробно написал о своих намерениях.
– Ей было бы плевать, Карл Иванович.
Бес хихикнул, как–то опасно приблизился и рассмеялся громче – все дабы отстраниться, смотря в удивленные глаза визави. Господи, умерьте свой пыл. Сорок восемь лет, ну в конце концов!
– Именно потому обреченный наш Коля поспешил. Будучи трезвым – одумался бы, да даже пьяным подумал бы пару раз. Но Вас узрев в ночи тяжелой и пуля сама выскочила профурсеткой из горящего борделя! – снова этот ужасающий смех и движение к стакану, фиолетовые губы и бессмысленная сладость до завтрашней боли в голове – Костя догадывается. Он придет и попадет. Он даже число полагает.
– Звучит слишком притянуто за уши.
Карл Иванович кивает.
– Он прибежит. Ему настолько хочется кусочка власти, что он сам зашел бы помочь пристрелить – увы, уже не надо. Я даже полагаю, что уже спешит со всем пылом. Спросил товарищей Колиных и айда бежать! Гефт же точно делился с ними жалостливыми монологами.
– Тобиж завтра узнаем?
Оба зевнули. Намаялись. Близился рассвет, а они все еще усердно портят сон осталньому семейству чертей – если Гоша дома, конечно. Приходил порой к завтраку с болячками на фалангах, фингалом и хромал докуда–нибудь, грохался. А там Света подбегала со своими «бедный мой, хороший мой».
– Да, а пока идите почивать. Что нам с Вами остается?  До полудня ничего не случится, – Бес наконец подымается с места, обнажает желтоватые зубы – А еще Вам было бы неплохо побриться – больно смотреть. Хуже блаженного.
– Не всем дарованы рафы.

Порошок и гости.

Над головой лежал потолок, еще выше небо, а на нем облака. Бездумные и легкие, летящие в пустоту мироздания и не думающие не о чем. Хотелось взять пример с них, забыть о недавних событиях с кровью под каблуком ботинка.  Потом сладостью на губах с еще чем–то… Непонятым Львом, но режущим до самого не могу.  И вчера то было не заметным, пряталось ощущением под рубаху – может бриться разучился? Да нет, то от другого. То боль оков моральных, то боль идеалов воспитания, которые ученыш буквально сорвал с себя. Когда эйфория прошла и пришлось столкнуться с мыслью уже четче «Гефт мертв, сколько еще умрет?».
Лев Дмитриевич проснулся пару раз на дню под крики Беса. Тот что–то пояснял своему непутевому сыну, а потом уходил под грохот дверей. Раздавался незнакомый женский голос, грохот тарелок, а потом влажная пустота.  То жар, то разновидность некоего кошмара? То ужас в понимание необратимости, то сладостные воспоминания или запах фиалок? То фиолетовые абрикосы, то высокие линии, то бессмысленность и ужас. Как хорошо, что головная боль стирает большую часть нелестных помышлений! Лишь подтяжки трут плечи сквозь ткань рубашки, лишь развязанная лента галстука говорит – отнеситесь к помышлениям ответственно.
Карл Иванович, как запомнил Лев, имел привычку пропадать в тенях ваз, а появляться из–под шторы. Где он шастается целыми днями? Почему прибегает с бешенством в глазах и устремляется в край квартиры? Дамантов большую часть дня, впрочем, просыпал.  Не было ему дело до причитаний Светланы Фёдоровны над Гошей Карловичем. И до причитаний последнего дела не было. Ни до чего дела не было, лишь выползти, когда приспичит, а потом упасть в простыни по пришествию.   
Иногда Лев перебирался в кресло, усаживался и уносился в сон обратно. Черт прибегал почти мгновенно, нес какой–то бред сумасшедшего, а Лева притворялся хорошим слушателем.   А потом глаза в потолок и уже не слипнутся неделями – не сбежать от монологов сладких своей бессмысленностью. Лишь сидеть и пытаться уйти в размышления, но там находила горечь плохо понятой правды.
– Никогда бы не подумал, что способны пропустить столько моих речей за одно утро! – воскликнул догадавшийся Карл Иванович, он тоже присмотрелся к потолку и оба теперь мнили себя пауками, упавшими на пол – О…
Это «о» говорило о нытье Гоши где–то за стенкой. Тот часто напившись, где–то, стонал в колени матери и молил у нее прощения. Бедный–бедный мальчишка так бессмысленно страдал. Льву, как бы он не старался во сне не услыхать, пришлось узнать очень многое.  Эти глухие монологи о том, что он никогда бы не подумал, что отец его столь ужасен! Дед никогда этого не рассказывал. 
«И Вы, матушка… Я даже не представлял, что он мог бы так к Вам относится! Спасибо, что не бьет» –  и кончал, как молитву. Аминем, но слово другое. Все возможные попытки смягчить одно простое ругательство.  Светлана Фёдоровна уже даже не отрицала, лишь что–то обрывистой ясности молвила, и Гоша замирал на момент.   
– Как Вам только удалось столько проспать?
Рыкнул Бес спустя очередное занудное завывание, даже ногой пристукнул. Злость пролегла на лице фиолетовом, но она, впрочем, разъедалась какой–то досадой.  От чего она там, для кого засела? Коего фазана жаждет утащить? Да и похож ли Дамантов на птицу? Больше на скалы обломок. Чей он только вот потомок? Погани, а не судьи. 
– Не очень, я просыпался каждые полчаса.
Лев протянул в зевке, даже как–то выпрямился.  Чего Бес так носится? На ланитах его ученыш приметил следы волнения. Бегал что–то, думал что–то, а что? Да черт его знает, что черт знает.
– Что он там жалуется?
Встрепенулся подобно воробью Карл Иванович и голову наклонил, прислушивался. 
–  Вам ли не знать? – Лев не имел понятия, как отвечать на подобные вопросы –  Георгию Карловичу очень не нравится Ваше отношение к его матушке. 
– Я же к ней даже особо не лезу, подумайте! Сидит себе сытая и одетая, а я, получается, тиран и скотина.
Молчание. Здесь нечего было сказать и добавить, только присмотреться к белому рафу.
– Мой отец бы меня за такие выражения убил, – кончает свои злостные ворчания черт и на банкетку, как первым днем, приземляется – Да чей бы не убил?
– Лупить уж поздно, Карл Иванович. Мальчишке лет шестнадцать, что толку?
Бес согласно кивает, из глаз его пропадает минутная злость и сменяется какой–то печалью. Та явно не из–за потерянного сына – свое вспомнил. Даже как–то поежился, ус дрогнул.
– Впрочем, я к Вам не за этим.
Лев кивает на это выражение, он догадался – мозги есть.
– Я бы удивился иль пришли бы просить советы по воспитанию.
Какие тут советы? Из Льва даже муж вышел неудачный, а про качества отцовские говорить не жаждется.  Их не могло быть. Просто не могло. В человеке вроде Льва есть лишь любовь к себе и своим идеалам. Родись сын – вложил бы через подзатыльники до последнего, попытался бы создать свою копию, а потом разочаровано глядел, как идиот умирает от сифилиса. 
– После вчерашнего даже воздух на улице стал тяжелее, такие случаи лишь кажутся мелкими, Лев Дмитриевич, –  Бес руки складывает у левого колена –  Костя Ваш уж поносился, все всё любезно знают.  И от этого не сбежит Аркадий никуда. Официально, конечно, обойдутся простым «валите в три стороны», но с такого чину после стольких лет не уйдешь такой простотой.  До камеры темной не дойдет, но ножичек повернут – нет Аркашки.  Люди очень хрупки, знаете? 
– На собственном опыте, – Лев кивает и с потолка наконец глаза переводит – Вы, собственно, тоже. Так что Вы планируете?
Утопист–властолюб хмыкает и головой кивает. Они оба знают, каково ощутить нож в брюхе, да еще и от близких людей. Оба понимают, как хрупок человек (тут даже профессия роль играет) и оба знают, как хрупко общество в годы появления стольких новшеств в идеалах.  Хрупкое, почти бабушкин сервиз. Хрупкое, почти юношеское сердце. Хрупкое. И Бес этой хрупкостью не страшится воспользоваться, смотрите, как блестят глаза! Черным дегтем обрекают зал на верную погибель. Если утопия этого человека стоит сотен–сотен жизней – он не пожалеет. Лев Дмитриевич теперь в это убежден абсолютно. То с каким восторгом сейчас пьянится идеей своей черт мало с чем можно сравнить.  Это даже не из–за возмездия.
–  Я очень–очень хочу с Аркашей поболтать перед его не–ожи–дан–ной пропажей–с. 
–  Вы не боитесь, что это будет слишком рискованно?
Бес кивает.  Это действительно большой риск. Заметят, вопросят, догадаются, но черт словно махает рукой.
– Я знаю, догадался – мозги есть.
Лев вскидывает бровь и уже поворачивается полностью. Неудобно, стул повернут к столу, а Бес где–то за спиной талдычит.
–  А если его «гости» нас узрят?
– Там примерно те же лица, что и меня в свое время «провожали».  Идиоты те еще, заметят – перекрестятся. Они весьма сильно нож закатали. Но Ваши опасения я понимаю, там же минуты опять же.  Смерть приходит к ночи, а Аркашу я хочу увидеть уж с чемоданчиком у набережной.    Тобиж, к нему в дом мы не поспешим.
Лев выслушивает и хмурится задумчиво. Мысли в голову лезут различные, опасения. Риск есть и риск этот все же пугал. Аркадий Петрович же раскрыть всю истину может? Хотя, кому он будет нужен? Кто поверит?
Дамантова отвлекает желтоватая улыбка, смешок и вопрос:
– Вы же не думали, что я к нему домой пущусь? У него, знаете, балконы неудобные.
У Льва даже в боку закололо после воспоминаний о вчерашних приключениях.
–  Никакого гостеприимства.
На том виры замолкают и слышат, как кто–то ударяется об стену в коридоре.   
–  У Вашего сына проблемы с грацией.
Бес ежится от звуков негодования за стеной. Хочет выскочить и дурному по голове надавать.
– А что Вы хотели? Нос белый же.
– Гошка Ваш?
Карл Иванович кивает и подымается со вздохом, спешим удалиться.  Лев же не мог поверить, консервативный Гоша дружен с особой разновидностью пудры?

Часы.

Георгий действительно выглядел малость потрепанно.  Хлюпал носом, ибо кокаин раздражает слизистую вызывая этим хронический насморк.   В глазах мутно от свету, руки дрожат слабо, а волосы напоминают собой топтаную солому.  Пустой на эмоции от эйфории быстро смененной переживаниями реальными. На его месте бы любой убежал.  Лев Дмитриевич бы вынужден признать, что даже такие мальчишки ломаются. Напор данный выдержит не каждый. Просыпаться под истеричное ворчание, засыпать под унизительное молчание. Лев знал подобное, его это и ожесточило, но Георгий Карлович не жаждал меняться – от того и погибнет.  Может даже себе могилу отроет и скинется с воплем. Так должно быть, так устроен мир.
И понимали это все. Даже Гоша уже понимал, даже крысы из переулков осознавали – нет, мальчишки судьба печальна.  Беса эта печаль разводила на сложнейшие высказывания, которые юный мозг просто не сумел бы переварить, но ударить и ранить – запросто.  Лев сам часто глотал желание рассмеяться Карловичу в лицо, но потом думал – что толку и на что? Больно от того, что сердце данное не познает всех тех мук, выпавших на долю Льву? Боязно, что мальчик вырастет не столь разбитым и изничтоженным житием своим? Чем это белокурое существо отлично? Такое же и тех же мук достойно.  Карл Иванович видно это ощущение разделял, сам детства хорошего не познавший – говорил о нем, впрочем, мало. Иногда заикался, что были братья и папаша придурок, а маменька сидела со вздохами где–то на веранде.  Портрет.  Братья безусловно насмехались, но вот из–за чего? Упомянул как–то раз чертяга роковую феминность черт. О, лишь кажется то райской наградой, но в окружение безумных в своей обиде и старых идеалов людей – наказание. Вас сломают за мгновение и дай Бог Вы продержитесь лет двадцать пять. Тем вот Бес и удивлял, стойкостью. Лева действительно поражался некоторым чертам характера в данном мужчине, но виду подать, даже при желании, не мог бы. 
 И вот песистент  усмехается, с рафом белым зубы идут в контраст, улыбается сыну криво:
– Deliciae meae , что Вы тут изволите углы пальцами бить?
Лицо «дорогого» окрашивается белым гневом, мрачится черной злобой. Держится, руку, ударенную сжимает и лишь брови сводит – все же были мозги у отрока.  Еще имел страх. Еще имел уважение и гордо дрожал, строя из себя деву непокорную. Это забавило.   Пришлось уж улыбнуться, а это и принудило Гошу себе на зло на протеже папаши посмотреть.
– М? – Бес сразу замечает это движение зрачков красных от чего–то глаз – Что искры в людей невинных пускаете? За стеной меня позорили, прилюдно меня позорите… Это я еще не спрашиваю, где вы пропадает по ночам.
– Вы сами заявляли, что Вам глубоко наплевать.
Карл Иванович руку к сердцу прикладывает.
– Так это Вы меня довели! Матери лишь нервы трепете и против меня настраиваете… – хитрый блеск черного дегтя, дабы медовый карий обмануть –  Или может Светлана Федоровна сама Вас различно подговаривает? Проснусь с ножом у горла? Нет, такого допустить я не могу.
Белый лик несчастного юноши озаряется такой пугающей болью, гордость сыпется и видно, как роняется жучок в пол. Раздавлен.  Нет сил здесь противиться, нет сил восставать против сильнейшего.  Раны раскрыты, мальчишка стонет внутрь.
– Не надо матушку, что Вы к ней? – голос со злости на горечь перешел, от Светы досталась эта воющая интонация – Зачем Вам? Что собрались?
Лев видит это довольство в папаше Георгия. Видит, как тот выпятился и ручками своими взмахнул. Брови гнет, улыбки мнет – властвует. 
– Моя жена – моя воля. Захочу – хоть застрелю, велика потеря!
И замолкает дом на секунду.  Лишь глухое «как Вы можете так говорить», но его съедают стены.  Как Бес может так говорить? Да с улыбкой на устах, его мало чего останавливает вне дома, а здесь, простите, но воля вира (главы семейства), как закон Божий.   Не спорьте, молитесь за обедом и пред сном.
Лев решает спросить лишь тогда, когда пятки мальчишки исчезают из поля зрения, а его фигура является облачком в тенях. Пусть себе сидит, смекнул и про мелкую Львову ложь – мозги есть.  Додумается, чего уж? Первое мелкое предательство на его личину, не считая отца.
– Далее?
– А что далее? Пистоля при себе нет, увы, – вздох черта и шаги его вперед, к двери выхода – Пустимся уж, нам с Вами времени черти дали мало.
Бог. Бога нет в этой квартире, есть лишь черт. Так спешите на эту зловещую экскурсию по телам своих будущих соседей, Лев! Аркадий Петрович? Хоть царя, тут уже почему–то сомнений нет – если надо, придумается.
*****
В спину дул ветер. В душе стояли тысячи вопросов, Бес был так спешен, но в еще большом параде. Дамантов не нужно было много размышлений – охотник идет смотреть на пойманную добычу. Во всем лике столько гордости, столько счастья и довольства... Вот так выглядел Лев вчера, опредленно. Может и морщины уж появились от улыбок тех коньячных. Не от петли – в этом счастье.  Но правила ли чертом мстительность? Большая разница, это сути не меняет. В этой голове все вещи укладываются под одну, даже светлые чувства – если они существует.
Эти мысли провожали от парадной, эти мысли провожали в поездке – все с сигаретой в зубах.  Карл Иванович не отставал и тоже вовсю дымил сквозь свои мечтательные монологи. Власть, власть… Из них никогда не получалось что–то понять, проще не слушать. Пусть обижается черт выводя носком ботинка странные узоры, стукая каблуком о камень дорожный и потом похрустывая снегом – кто–то выбил его ногой на бордюр.  Скоро уж март и таить все начнет, кончится зимняя красота и кончится, возможно, жизнь очередного мальчугана из угла. Чумазые моськи наполняли всю Европу, что им? Папаша отбросил коньки на заводе – сын мечтал сходить на каток, коньки желал.  Накал. Накал из–за вчерашних тайн, которую уже вовсю летали по воздуху – не в заголовках, даже не на устах! Среди коллег Аркашкиных, определенно. Среди мальчишек его, среди подружек жены его, среди сыновей его – все понимали. Страх лишь был малый за свою судьбу, как тут еще?  Страна близка к краху.  Похоронную процессию возглавляют бунтарские идеи двадцатого века, а оканчивает ее, видимо, Бес.
– Это напряжение, –  отметит черт холодный воздух с дымом смешивая – Вы тоже это чувствуете? Поразительно, а мы ведь только начали.  В предвкушение того, что наступит завтра.
Лев кивнул.  Ему было наплевать на большую часть мыслей ему вручаемых, но он невольно данную фразу запомнил. Невольно.  Не хотел запоминать, но она долго будет преследовать его во снах – там встретится с Евгенией, услыхать предсмертные жалобы Гефта и потом, когда проснешься, думать о причине тошноты. Зеленое. Все такое зеленое, сразу вспоминается бедная Татьяна.  О ней Лев все–же иногда задумывался.  Было в ее лике что–то пробуждающие противную жалость.
Карл Иванович долго думать не дал, за плечо ухватил в одном из переулков и затащил. Сказать что–то хотел.
– Ну чего глупите?
– В каком плане?
Лев Дмитриевич бровь вскидывает, озирается. Даже на ноги смотрит – ботинки все на месте. Может он чего–то прослушал?
–  Говорил ведь, –  ругается Бес, сигарету тушит об стену и брови вскидывает –  Заворачиваем за угол, заворачиваем... Ну когда же Вы уважение проявлять ко мне начнете? Вам и жизнь спасли, и коньяком угостили.
Дамантов подобные фразы запомнил еще со времен Гоши, увы! Но Лева не мальчишка. Он предстал юношей и дураком, но тут ошибка анчибела  – Лев мужчина. Зрелый, злой и обиженный жизнью мужчина – на него подобные манипуляции не действуют.
– Кончайте, Карл Иванович, я не отрок глуповатый, – рыкает Лев руку чужую (левую) скидывая –  Задумался.
– О чем думать взялись?
Вопрос виры решают не продолжать. Без того сцепились, как псы над сукой течной.  Приметят еще… Да кто? На улице никого нет, хотя всего–то вечер. На улице пусто, на улице пугающе пусто и лишь гнев мешает заподозрить неладное.
–  Для философа бульварного, сейчас (ну как, пождем в тени) сюда «кое–кто» завернет.   Подловим, заболтаем и времени слинять со своей сумочкой не будет.
Черт хихикает, с лица гнев ушел уже. В карман тянется и рассказывает в моменте, когда далеко–далеко слышится щелкание открывающихся карманных часов:
– Это я ему часы подарил – на именины. Красивые, серебряные, – шепчет Карл Иванович улыбаясь – О, я даже помню, как их покупал. Замечательные часики!  Жаль, что себе такие не приобрел… Мог бы, ходили бы четыре года нам оставшиеся подружками опаздывающими.
– Почему подружками?
Последнее спросит Лев переходя на тон им не избранный.  Брови опускает, не понимает.
– Ой, зануда, – бормочет Бес –  У женщин есть маленькая традиция парных вещей. Мужчины обычно о таком не задумываются.
Льву всю жизнь казалось, что женщины ужасно возмущаются, когда у иной дамы в помещение схожее платье, но спорить не стал – не далось. В тень пришлось утащиться – Господин Бок вяло подходит.  Настолько опечален, что ничего перед собой не замечает. Его затылок мог граничить не с фоном домов, а с пулей, но ноздри даже не дернулись бы – все равно трупом уже шествовал. Дороги до кладбища в феврале – грязь. Очередной рыдающей на похоронах Империи подавился слезой.  Какая жалость, какой кошмар! Кто же будет лить слезы за него в этот раз? И к кому придет в дом банши ? И был шанс, что Аркадий пройдет мимо, даже не заметив своего старого товарища с отменным вкусом на часы.  H;las , черт восстал из могилы на это свидание, приполз из глубин ада и жаждал утащить за собой.   И его товарищ, смертный мальчишка, решил быть во всем этом зрителем. Чего он мог? Лишь наблюдать подобно льву с дворцовой пристани, лишь наблюдать и держать руку, вместо шара, на стене. В случае, оттолкнись и убеги.
Бес прождал мгновение, вытянулся во весь свой низкий рост и воскликнул:
– Право, куда Вы торопитесь?
Аркадий Петрович видно сразу не понял, простоял секунды и голову повернул. Глаза ложками, а губы серые – откуда тут эта крыса? Дохнуть ей давно положено было.
– Вы? – вопросы на вопросы, вот он интеллектуальный диалог – Откуда? Что Вы тут забыли?
– Я от Гефта, – хихиканье одному дьяволу ясное – Вы же к нам в гости получается.
Лев шутку понимает сразу, улыбается и смотрит – спектакль поразительный. Где–то тут кончается история некого предательства, подумайте! Романтичные юноши, возомнившие о даре держать перо, с удовольствием бы описали подобную сцену в романе, главой финальной.  Однако, они ничего не знают о том, как выглядит истинное лицо подобных встреч. Лев, признаться, сам недавно понял – нет в этом никакой романтичной наружности. Глаз к глазу, лоб ко лбу – гнев. Гнев далеко не красивый, мерзкий. Такой, что готов будешь любого убить любым предметом – даже вазой. Китайской, фарфор! Дорого будет, лучше бы украли.
– Гефта? Он мертв, – уверенно чеканит Бок, а потом натыкается на следующую мысль – И Вы… Мертвы?
– Ваши мальчишки Вам не доверяют и врут! Я не умер, а это многим из них известно, – Бес шагает вперёд до этой ситуации «глаз к глазу» – Но Вас боюсь моя фортуна обойдет.
Аркадий вскидывается, вскипает в нем что–то. Столь напряжен и слаб, все сразу понимает! Но ему никто уж не доверится, он попался в злую и поганую ловушку. За что ему это только выпало? Никому вреда не причи… А, точно. Ну так он сам дурной, черт Ваш!
– Вам ее тоже мало досталось иль решили гоняться за старыми знакомыми в жажде мести.
– Много чести, Аркаша! Много чести будет Вам.
И длился этот кошмар целую вечность.  Один что–то поясняет другому, второй бесится от своей беспомощности. Наконец–то равные и несдерживаемые обстоятельствами.  Плюнут друг другу в рот, вцепятся в волосы и по песку покатятся.
– Посмотрите на часы!
Это предлагает Карл Иванович, когда Аркадий уже стремится за воротник зацепиться. Как же он устал! Столько сил вложил, столько раз прогнулся и все дабы какая–то крыса ради неизвестного его скинула, как пыль.  Бок смотрит – осознание.  Бок смотрит – осознание. Бок смотрит – Бог не зрит.
Покуда несчастный стоял здесь, покуда спорил с чертом – дорогие часы ушли. Не успеет убежать, не понял обмана! Не успеет раскрыть истину, не успеет найти защиту.
– Какая же Вы скотина.
Это Аркадий отплевывается, опасно приближается и бьет в лицо. Поздно. Он ничего не успеет.  Не вернется домой – найдут в канаве.  На Льва даже ни разу не посмотрел, какое дело? А Дамантову одна радость, что не пришлось сильно волноваться.
Лишь красный на белых щеках Карла Ивановича, лишь кровь из разбитого носа и удаляющиеся шаги. И улыбка. Улыбка. Получил чего хотел!
Ученыш быстро додумывается и за платком лезет. Предложение не требующие согласия задает:
– Платок?
– Да, давайте.
Платок принимает, к носу прикладывает, а в руке уже часы те роковые серебрятся. Когда успел? Успели ли? А разница великая? Получил. Получил даже больше.

Кулинарные рецепты.

Бес восседал в кресле, злобно хмурил брови и периодически ругался.  Попадался на глаза порою Георгий – в такие моменты Лев Дмитриевич пытался забыть русский язык. Ситуация доставала до дерганья пальцев у манжеты, до желания присоединиться ко всем этим отвратительным монологам с «надоели». Карл Иванович очень быстро переключался на что–то более терпимое стоило всем сожителям (а семьей называть их не будем) затихнуть.  Нос красный, но формы не сменил. Обошелся черт простым ушибом, а жаль даже немного. Может язык бы закусил наконец, прекратил вертеть часы в руках и позволил Льву Дмитриевичу слабо кивнуть – уйти. Ученышу приходилось бдительно сидеть рядом, на каждое шипение отзываться и надеяться на еще один бокал коньяка. Поощрение за хорошие поведение – пряник.  Ощущаете себя цирковой зверушкой, которой показывают горящей обруч. Страшно, но страшно и не прыгнуть. Какая грубость вседозволенность человека, его помешанность на власти и желание за счет этой власти само утверждаться. Власть.  Слишком часто теперь это слово проскальзывает на языке Дамантова, слишком часто проходит в маршах мыслей – сбивает выстроенную годами идеальную цепь. 
Хотелось спросить, узнать хоть что–то, но Бес сегодня был еще более плодовит в словах и менее содержателен в речах.  Это было невыносимо тягостно слушать, а потому Лев Дмитриевич решил заняться иным занятием – рассмотреть шторы. Какое–то время они побыли в гостиной, но оттуда пришлось уйти в желание найти хоть малый покой. Кабинет черта был завален хламом доверху. Фотоальбомы, книги (зачем только утописту кулинарные рецепты?) и пустые листы. В таком бардаке Лева не мог долго мыслить. Так что же со шторами?  Они были самым аккуратным, самым красивым во всем этом доме. Никаких взветлений, сложностей в исполнение… Шторы. Просто шторы. Может и не вписывающиеся, может и скучные, но шторы! Серые шторы. Серый цвет был везде, серый цвет покоил душу и позволял мыслям течь плавно. 
– Что Вы смотрите на них?
Спросит Бес спустя минутное молчание. Видно задал вопрос, но его визави уже улетел отсюда в дали туманные. За окном ясно, за окном даже снег не идет. Слякоть, а больше ничего нет. Слякоть и капля крови во тьме переулков.
–М? – Лев мыкнет протяжно, будто его отвлекли от картины в галерее –  На них? Шторы?
– Ну, а куда Вы смотрите? – Бес чуть наклоняется в сторону Льва, вынужденного стоять под чужое ворчание – На шторы получается.
Зачем он на них смотрит? Лев не мог сказать точно, но помнил подобное платье у матери. Почему это столкнулось в голове сейчас? Детство стало все чаще приходить из глубин воспоминаний.
– У моей матери было серое платье. 
– Как и у многих женщин, – едко отметил ударенный возвращаясь с движением кистей рук –  К тому же, эти шторы не серые. Они, позвольте, зеленоватые.
Лев нахмурился. Нет, шторы не были зеленоватыми. Они были серыми! Они точно были серыми, почти темными. Какой еще зеленый здесь увидел Карл Иванович?
– Они, позвольте, никак ни зеленые. Даже перелива такого я не вижу.
Глаза темные закатились, мизинец шевельнулся мол: «подойдите и посмотрите внимательнее!». Просить долго не пришлось, Лев уверенно кинулся к портьере и наклонился так–сяк. Точно не зеленоватая! Напоминает темную воду по рассвету, в ней сочетаемы более оттенки голубого… Какой же здесь обнаружился зеленый?
– Нет, она все еще не зеленая.
– Нет, я ее покупал! – Бес ладони сжал – Она зеленоватая, как вода ночи океанической.
Лев поправил воротник, повернулся и как–то перекосился. Раздумывал и вспоминал виды темной воды... Может быть Бес и прав, но тут явно цвет воды в контрасте темноты и первых лучей неприглядных.
– Увы, Вы обманулись в покупке! Здесь на лицо рассвет.
– Какой же рассвет ежели ночь?
Лев Дмитриевич сглатывает язвительную мысль. Сглатывает неизвестную доселе злость, сглатывает и решает молчать. Бес специально.  Ему наплевать на шторы – у него плохое настроение и он жаждет на ком–то отыграться.  Вроде и получил желаемое, но нос болит еще. В таких ситуациях трагедия познается уже в экипаже.
– Ладно, –  тянет черт – На вопрос ответите, Лев Дмитриевич?
– Я не услышал.
Тишина. Пустота оседает на языке и заставляет внимательнее присмотреться к Карлу Ивановичу. Сидит, улыбается во все желтые зубы и задумчиво водит пальцем по воздуху.
–  Ну, не услышали и не услышали, – вздохнул Бес – Проблема у нас наблюдается, с таким носом идти договариваться. Ну у нас… У меня? Подозреваю, что Вы и имени не услышали. Знаете Виктора Павловича Гаева?
Лев слышал из уст брата.  Между ними таился неприкрытая неприязнь.
– Тот который к жене Гликштейна сватался? Лично знаком не буду.
– Ну как сватался? Пытался, – Бес ус прогладил – Социалист, дурак местами, но очень осведомленный. Я даже заявлю, что он мне Вашу кандидатуру порекомендовал. 
Дамантов теперь точно разделял мнение Константина.  Подумайте–ка, вот зараза! Обрек на выслушивания стольких бесполезных речей, большинство из   которых скоро будет видится в кошмарах. Подле серого платья матери воссядет черт из табакерки, закинет ногу на ногу забыв о всех физиологических удобствах и начнет туманный монолог.
– Какая жалость. И с каким Вы вопросом к нему спешите?
 – Понимаете, если на месте Аркаши (земля ему пухом) окажется мальчишка социалист – никому это не понравится. Я знаю его довольно близко от того в его взглядах политических осведомлен, но суть!  Остальным не так повезло, а конкуренцию Гликштейну он составит, поверьте… Если, конечно, мы избавим от поддержи Константина. 
Ученыш неуверенно решил прислушаться, впервые заинтересовался с таким поражением.  Имя Кости значилось совсем рядом с папашей… И этот вкус осознания, вкус правды скорого возмездия над людьми, причинившими столько боли.  О, немыслимые страдания матери у ног отца и брат с его постоянными насмешками. Золотистые глаза, постоянная лесть и ложь.  Игрался, использовал и бросал несчастного Леву. А что мог вечно болеющий мальчишка? Чудом дожил до тридцати, чудом! Лучше бы не доживал.  Можно ли назвать жизнью пляс у чужих коленей? Можно ли назвать жизнью зависимость от полнейшего безумца? Почему рука Евгении была столь нежна? Почему не могла ударить–вонзить–проткнуть сильнее? Со всей дури! За порванные юбки, за разбитую посуду и разорванные письма.
– И?
– Й, – отчеканил Бес с какой–то обидой уровня дошкольника – Виктор Павлович имеет честь со мной часто обедать. Всегда в определённом месте, всегда в единый час…  Знаете, насыщению он предает особое значение. Доходит до звания эстета – самого вкусного блюда ему мало.  Вот нам необходимо воспользоваться его неудачным выбором компании и предложить нашу поддержку!  Он, разумеется, хочет себе место Андрея.  И, самое главное, знает, как удачно придавить Костю.  Даже лучше, милый Лева!
Что лучше? Почему Лев стал резко Бесу мил? От чего раздражительность улетучилась? Что должен есть Виктор Павлович такого, что Бес говорит это все будто пережил когда–то удивление поразительного открытия? Да откуси голову младенцу – Бес говорит только об утопии.  Утопия, власть. Гаев, в честь идеалов Маркса, питается головами императоров и скверной буржуазии? Так сам же плод этих кругов.  Господи, как же все это задрало!
– Что лучше? – спросит ученыш сжимая кулаки до белых костяшек –  По каким критериям я был Вам предложен? Что Виктор Павлович такого знает?
 – Я иногда забываю о Вашей занудности и раздражительности.  Ну сами подумайте, у Вити, враждующего с этими дуралеями, всяко идей больше. Мы внимательно послушаем и решим.
Лев кулаки наконец ослабляет, складывает руки за спиной – дабы соблазна не было, глазом бирюзовым мерцает.
– Разве «Витя» не сокращение от «Виталий»? 
– А как мне его звать, позволите? Викой?
Лев покачал головой в разные стороны – может и отрицание, может и согласие.  Может еще что–то третье… Да ученыш и сам до конца не понимал, что имел ввиду.
–  Это все?
Пролетело перед мертвым беззвучием. Послышался чей–то глухой кашель, донесся до чутких ушей Беса и догадкой до его протеже. Кашель Гошкин… И одного этого кашля, хлюпанья носом, достаточно дабы взвести нервозность Карла Ивановича. Он прятал ее относительно людей от него не зависящих, но на своей семьи отыгрывался полным образом.  Темнота в зрачках мерцает злобой, пальцами щелкает.
– Как же он мне надоел. Было бы тут чего потяжелее… Тростью все–таки обещал не бить–с.
– У ножки кресла валяются кулинарные рецепты, Карл Иванович.

Светлана.

Зеркало. Темное зеркало, темное и мутное, как глаза алкоголика. В нем виднеется линия силуэта, виднеется сероватый тон кожи и новый костюм.  Льву даже хотелось к черту отойти, сдаться и признать – свое лицо видеть не способен.   Залегла под глазами тень, в уголках глаз пробежала боль, а на устах – гримаса боли все не уходит.  Один раз исказив лицо предсмертной маской – никогда не вернуть себе юности черт.  Да и столь нужны ли они человеку тридцати лет? Рядом Лев видел пример ошибок юношеского лика. Карл Иванович многое ведал кусками об этих печалях красивого лица, какая жалость!  Но это так не важно, подумаешь?  Не первым черт попался в ловушку судьбы, не первый в ней сломался.  Более эта слабость в нем не находится – выкинул с фантиками из–под конфет.  От того и рассказал с такой простотой, так бегло, что даже Льву пришлось запомнить. Запомнить застегивая манжету непослушную, запомнить и возложить на полку – подле кулинарных рецептов. Лев, к слову, пришел к выводу, что эту книженцию выкрали у того самого Виктора Павловича.  Ну или подарок, что маловероятно. Кто вздумает что–то дарить дьяволу помимо грязной души? Та в любом случае ему бы досталась, даже не жалко.
Бес сам подарки дарил с завидной регулярностью. Для него было в этом особое наслаждение, посему и нарушил обещание никогда в жизни Льву с гардеробом не помогать. Стоит, смотрит и печально кивает головой.
– Вас не красит костюм, – мямлит и подкрадывается ближе, внимательнее хочет присмотреться и найти что–то одному ему известное –  Вы вроде даже симпатичны местами, но что не натяни – обезьяна и очки.
Лев не мог тут ничего сказать. Правда чистая! Всю жизнь на это приходиться натыкаться, увы–увы.  Любой наряд, любое платье и любой туман не скроют правды – красота вещь более о душе.  Не было блеска, не было лоска и франта в голове. Лишь сухое занудство, что тут красивого?
– Ну, простите, Господин Эстет! – ученыш рукой воротник поправил очередной раз, разворачиваться даже не жаждал –  Видно Виктор Павлович советовал не по критерию внешности.
Карл Иванович подозрительно скривился, руку чужую сбросил и сам поправил.  На лице белом и выпудренном, а Бес точно пудрился – не бывает такой белизны у людей – была смесь досады и насмешки. 
– От чего же?  Советовал.
Ответ свое дело сделал, развернул занудного вира к облику дурному – что это все значит? Лев даже не понимал, как верно спросить. Не думал, что так попадет.
– Правда? – дождавшись согласного гуканья пришлось забыть о мутности стекла –  И какую же характеристику, позвольте, мне дали?
– Важно ли Вам это?  – Бес отходит, колени сгибает и пытается найти удачный ракурс –  Это всего лишь дополнение… Как описать бездомного укравшего у Вас кошель. От румян ланит ничего не зависело.
Это не сильно покоило.  Сам факт этого низкого обсуждения за спиной, сам факт, что ему только что в этом признались! Немыслимо, но черт позволял себе многое не влезающие в рамки двух висков.
– Сравнили, Карл Иванович.
Кивок. Такой короткий и ничего не значащий, за ним последовало упокоение фигуры бесовской.  Скривился, видно так и не нашел угол обзора ему нужный.  Чего же хотел? Бездомные тратят чужие кошельки далеко не на нужды косметические.
– Ну я не прав? На Вас с метров трех глянь – чистой воды блаженный. Проще уж раздеть, то приятнее смотреться будет.
– Откуда такая уверенность?
Лев теперь сам попытался повернуться удачно еще раз, глянув в стекло. На том диалог этот и окончился. Бес не желал более обсуждать почему без белой жилетки смотрелось бы лучше, Лев прекрасно понимал чужую саркастичность. Увы–увы, чего не надень, но суть останется одной. Покуда черт в камердинера не играет – пускай чертится. Никто его не молил об обновках.
Далее обсудить придется совсем иное. Услыхав просьбу Карла Ивановича об ожидание – Лев изволил пройтись в коридоре.  Там помимо Светы, уставшей слышать уханья Гоши с разбитым лбом, никого и не было.  Сидит вся в черном, как в трауре. Волосы в пучке, брошь лишь сверкает медовым краем.  Женщина странная. И Льва поражало лишь одно, что ж она с таковой тварью живет? Взяла бы да сбежала, везде лучше будет нежели тут.  Любила может. Точно любила… Но в этой любви подвиг, поверьте, малый. Не любила бы и не терпела бы с такой болью. Могла ведь забить на приличия всякие и сбежать из этой ужасающей квартиры. Или Бес связал женщину силой пока что Дамантову неизвестной?   Да сам Лев Дмитриевич чем лучше?  Точно так же мог слинять от Беса тридцать раз, но потянись к ручке дверной – скован льдом. И к этой мадам невольно сочувствием Лев да проникся, она разделяла его ситуацию во многих моментах. Как минимум, их объединял общий надоедливый сожитель.  Но чего же от Светланы? Та любезно увернется, замолчит и никоего слово чужому человеку не обронит. То воспитание, то Бесовские наказания или гордость женская? Льву, впрочем, предпочиталось плевать и разворачиваться. Так могло быть и сегодня, так и должно было быть.
– Добрый вечер, Светлана Федоровна – кивнет Дамантов проходя мимо дверей открытых, приглашающих войти –  Не вижу рядом с Вами Георгия Карловича.
Оно и понятно, мальчишка после папашиных практик бросанием кулинарной литературой изволил убежать подальше. К матери завернуть только успел, да след его простыл. Жена черта голову поворачивает, отвлекается с книжки лежащей на коленях – название ее прочесть Лев не смог – брови светлые вскидывает.
– Добрый, –  книгу откладывает, брошь медовую поправляет и смотрит с подозрением –  А Вам он на какие нужды, Лев Дмитриевич?
На это ответить ученыш не мог точно. Действительно, на какие нужды сдалась ему эта сопля? От того просто пожал плечами, ответ был его вполне очевиден даже пыле.
– Решил поинтересоваться. Не вижу его некоторое время, почему же не спросить? Будучи дома он рядом с Вами мелькает – ожидал увидеть тут.
– А, – Светлана улыбку едкую прячет, но выдает движением зрачка заставляя визави ощутить неудобство собственного положения – Ушел Гоша, как обычно. Вернется под утро.
Дамантов неуверенно кивнул, назад обернулся проверить – Бес не спешит ли? Где–то копается, исходя звуков доносившихся.
– Не переживаете, что пропадет так раз? Мальчишка ведь совсем.
Светлана Федоровна голову наклоняет, хмыкает уже звучно.  С чего Льву казалось о ее святости, ну? Разве у такого вира может быть мадам иного характера? Оно и ясно, что за меланхоличной морщиной прячется обида и досада многолетняя. Ежели мужа жаль, то левого дуралея – нет. Левого даже по имени.
– У меня и муж такой.  Свыклась.
Раздается сухой кашель, шарканья ногами и недовольное ворчание о планировке.  Оно сменяется на глухое хмыканье, а потом белая рожа является пред носом, пока что не белым.
– Муж у тебя, Света, замечательный.
То разумеется скажет Бес. Весь при параде, но раф ныне миниатюрный. Те носить тяжело, а, как и любой человек, Карл Иванович все же стремился к практичности. Может и менее нам привычных знакомых, но штору на шею узлом не повяжет ради эстетического удовлетворения. 
– О чем любезничаете, Лев Дмитриевич?
А тон то какой недовольный! Оно и понятно, Лева предпочел речам бесконечным малый диалог с женой черта.  Глупой, дурной женщиной. Неужели у Вас, Господин Дамантов, совсем вкусу нет? Неужели в этом Вашем черепе совсем мозгов не хватает?  Неужели нет ума совсем? Неужели–неужели!
Лев сам не знал от чего эти мысли неприкрытые душу грели. От чего хотелось засмеяться в лицо этому бледному чудовищу и заявить себе покойно – человек он. Оскорбляется подобно любому другому мужчине, дак от чего же должен страх сковывать тело ученого несчастного? От чего он сам себя убедил будто имеет, подобно Фаусту, с дьяволом дело?
– Ни о чем.
Ответит преспоконейше познавший малый проблеск свободы мальчишка. В глазах его бирюзовых запляшет, впервые за не несколько дней, уверенность в ближайших часах. Не расслабляйтесь, Лева! Черт может и человечен, но рога ему это не отрывает. Все еще тот обнажает клыки в усмешке, все еще способен сломать себе спину ради возмездия. О, нет… рано Вы собрались ослабить внимание. Рано Вы возомнили себя божественным созданием подле иконы. Рано. Очень рано.
– А кто–то осуждает меня за пустословие, – оскалится Бес, послужит его обида горьким напоминанием – Пойдемте, Лев. Оставьте Светлану Федоровну в покое, она принялась разбирать мой книжный шкаф… Половину не поймет, ну что же? На то женский ум и женский, что не способен к тонкостям подобным.
Лев дергает плечом, хмыкает немо и кивает. Пусть сидит себя женщина на софе, пусть сидит и наслаждается покоем. Льву она все равно в беседу не годится, а будучи   замужней на мужчину Льва содержащего – к чему она? Ей на небесах воздастся, а Лев хотел бы всего при жизни.
– Идемте, Левочка?
Прервет самодовольные мысли муж мадам. Прервет и лишит какой–то опоры только появившийся. Он руками белыми ведет, выводит шагом чуть косым прочь из этого дьявольского обителя. Поразительно, но из преисподней приходится спускаться!  И даже не в туфлях плавленых, подобно мачехе Белоснежки, а обычным ботинком по полу стучать. 
 – Так, – Бес кивнет где–то в тени, намекнет о предстоящей проездке и манжету поправит – О чем Вы говорили?
– Ничего существенного…
Карла Ивановича подобный ответ совершенно не устроил. Он брови театрально опустил, сжал пальцы до белых костяшек – разницы особо не было.
– Тогда чего Вы с ней, простите, вообще говорили? Знаете, но подобным Вы наносите мне личное оскорбление.
Лев сразу же суть улавливает. Разумеется, что мог бы поиграть жизнью несчастной женщины, но она ему с сегодняшнего дня была окончательно не интересна. Чего ее слезы? Лишь раздразят.
– К чему мне Ваша жена Бес? Ладно бы чужая, моложе…
Сами эти фразы были столь непривычны, что Дамантов невольно поморщился в желание от них отречься. Но не дернулся! Держался ровно. Нельзя было говорить подобные речи дворянскому сыну, однако, многое ли молчание изменит? Действие же останется действием.
– О, тобиж это единственное, что Ваш пыл усмирило?
– Я просто имел честь с ней обмолвиться, – визави черта фыркнет, ступая следом за движущейся фигурой –  Ваша жена скучна до невозможного.
Карл Иванович глаза закатил, в тени, где он уместно оказался, этого видно не было.  Пальцами своими взмахнул, намекнул тем самым, что последнее слово скажет он и продолжений не потерпит.
– В ней я никогда не сомневался, а вот Вы вызывали вопросы. И не зря видимо.
Бес тростью своей в воздухе повертел, а он ее захватил. Произошло это Льву незаметным образом… Хотя, когда он что–либо замечал? Ответить не решился. Речи эти скорее бы кончились! К чему задерживать их своим упрямством? Ведь даже дали понять – в дополнениях не нуждаются. Вон как злобно носом своим ушибленным дергает. Еще вдохнет, как табак нюхают, а потом и ищите Дамантова в черных легких курильщика.
На часы те смотрит серебренные табачник, думает на своем языке табакеркином, а потом молвит русским:
– Езжать нам пора, Лев Дмитриевич. Досадно будет опоздать к трапезе нашего гурмана–любителя.
Лев согласился. Пора узнать, каков Господин Гаев? Видимо тот срежет путь крыс наших на огромное количество поворотов. Главное – не запутаться в хвостах.

Золото.

Выслушивать речи Карла Ивановича до невозможного тяжело. Вас погружают в такие глубины, дабы потом вскинуть в высь, существующую лишь в просторах сознания.  На деле есть лишь старик возомнившей о себе невесть что… Бегает глазами по тающему снегу, да вещает о своей ужасающей идее.  И пусть все эти мысли тридцать раз сами себя повторили, Лев Дмитриевич мог их обсасывать веками! О чем тут еще думать? Бес – видение в горячке, иного быть не может. Все эти монологи путанее нити старой пряхи, все эти монологи поражают своей необъяснимой далекостью.  Не ведал медикус вкуса речей подобных, не ведал и понять не смог бы даже половины. Лишь кусками запечатывалась на память, лишь кусками жалкими и те нам ничего не дадут.
– О, Лев Дмитриевич, – то обращение использует каждый, но почему–то звучало именно из этих уст гнилью – О, Лев Дмитриевич! Как далеко мы с Вами зашли!  Вы, вероятно, так или иначе сравнивали происходящее с похоронами и эти мысли правдивы. Уж несколько лет империя стремится в закат свой, утаскивает за собою мусор различный, но не понимает – помойные следы могут привести еще больших чудовищ. Они откроют гроб, снимут черный саван и порвут его на одеяла… Потом разломают на лодки крышку, труп съедят и не подавятся. Крест с шеи снимут, кинут под рельсы. Нет Бога! Нет, Бога «нету »!
Действительно, ведь есть правда в словах отвратительных вирам подобным нашему. Он отрицает в голове своей белокурой сценарии эти, он их прячет за семью замками и молится, что встретит старость покойно. Пусть из тех поколений, но воспитан Лев без всякого желания идти в подобную кардинальность. Лучше уж помереть в тоске нежели оставлять новорожденному сыну обломки баррикад. Сыну!  Не будет у Левы уж сына, не будет у Левы уж жены. Поздно начал бояться, поздно начал оглядываться. Воспитывал Дамантова в основном дед, даже не отец. От того в голове закрепилась пугающая смесь устаревшего и жаждущего новое. Именно помесь этих двух различных вещей превращала Льва… Во что–то неясное. Дед! Дед по матери. Возомнил ведь Дмитрий Яковлевич, что Левочка ему сынишкой не будет. С чего он так решил? С чего, с чего? За что все это выпало? Дедок тоже сомнительный, от него большинство проблем со здоровьем перешло, да по приходу лупить советовал. И лупили, почему не лупить? Да тут еще и отец своего поддаст.  Детская обида, детская досада, но не будь деда и не было бы лучших лет у Дамантова в жизни. Образование оплатил старик. А лупили всех подряд! Всех лупят, в чем беда?
От чего же каждая поездка подле Беса превращается в этот неугомонный прорыв воспоминаний? Может все–таки начать слушать, отвлечься? Пришлось. Карл Иванович иногда переходил к обсуждению Виктора Павловича – пусть это было во многом бессмысленно, но узнать о бесплодии неизвестного дуралея может быть занятным.  Растит с горя племянника от брата лиходея, который спился и черти его до сих пор найти не могут. Женат, но брак держится лишь на условностях общественности. Такой обычный, примечательный лишь своей увлеченностью гурмана. А более… ничего. Пустота! Так почему же именно в этой голове обыкновенной затесались мысли о всеобщем равенстве?
– Это странно.
Ляпнет Лев Дмитриевич, когда над его головой уже покажутся своды потолка, а с плеч падет пальто. Все такое белое… От скатерти до стен!  Блеск, блеск. То вечер, кто–то изволил ужинать в компании и придаваться скупым разговорам.  Но стаканы, но тарелки. Стекло, фарфор. Высота, а какой же контраст это производит сравнительного темного мужского фрака!  Лишь к центру, к шее, тот белел.  Будто есть еще азарт мальчишки, но стянут железными прутьями положения от отца перепавшего. Тот, кто не имел, сразу же стремился все для сходства с уроженцем сотворить. От чего же у буржуа, думаете, бледность ценится больше чем у самих аристократов? От чего те заботятся о нежной романтичной женской натуре лучше тех, кто до этого всего головою додумался?  Хотя, подле Дамантова чудо заботящиеся о бледноте ланиты лучше любой модницы.  С какой тщательностью ест мел, с какой тщательностью пудрится у мутных зеркал. А они у Беса во всей квартире мутные! Может обманули его при покупке? Да, видно. Со шторами ровно тоже самое. Или чудо это свой взгляд вездесущий тренировало? Во мраке комнаты ухватит за воротник, а дальше – неизвестность. Никто видно уж не расскажет.
– Вы точнее, милый друг, – Карл Иванович среди иных интерьеров напоминал пугало жестами и одежкой, но этим статусом гордился, а посему почти без стеснений головой вертел из стороны в сторону – Знаете, сколько всего странного во всем этом. Я ведь половину и не поведал, что Вам? Но не о том.
Обсуждать человека все еще нужного подле его же уха – глупость и риск.  И пусть утопист имел в себе черту авантюриста, но глупым точно не был. Придурковатым, да, но не глупым.  Очередной поворот, шажок за призраком глубин тартара – движение руки белой. Говорит – «гляньте, какой ракурс!»
Виктор Павлович и внешне примечателен не был.  Кожа желтоватая по краю глаз темных, кудри вьются дурные.  Нос по профилю горбат, Лев даже всем своим русским нутром мог бы Гаева к жидам приписать. И было там что–то подобное, карикатурное. Только видно деньги отрицал, а значит и жадным не был.  Признавались им лишь застолья. Они за вас правят, они вас обманывают, они за вас едят. Правда гнался видно знакомый черта далеко не за элементарным насыщением чрева – эстетическое удовольствие. Ну, взял ближайшую страсть – с его то положением…
Карл Иванович кивает, подкрадывается и бросается чем–то общепринятым – приветствиями. Чего томить? А Бес, Лев Дмитриевич отмечает, именно, что томит. Глаза лукаво щурит и половину слов нарочно тянет, пытается друга своего в нелестное положение загнать, удобное. 
– Какая радость, – Виктор Павлович глаза странно прикрывает, хмыкает тихо и даже головы не поднимает – Притащили очередное чудо?
Бес неловко улыбается, а Льву остается смириться, его положение за столом святой троицы крайне неудачно. «Вика» уже ко всем ходам привыкший, а чего ему Дамантов? Зависящей во всем мальчишка. Да и не только при любителе путанных речей!  До того зависел от папаши с братом. Скинули через свадьбы за содержанку. Ни у кого даже возражений почему–то не возникло! Потому что все были убеждены в чужеродности Левиной, чего беспокоиться?  А отвязаться нужен повод.
– От чего же очередного?  Большинство из них до Вас не доходило.
Льву этот диалог не нравился. Он обошелся сухим кивком, влезать не стал. Чего ему говорить? Он лишь мог отметить с поста наблюдателя выдержанность Виктора. В глазах его не прочтешь ничего, в движениях его воспитание строгое.  Лишь одно говорило о необычайности господи – золото на щеках.  Золото от солнца, но откуда же солнцу до них дотянутся?  Свобода. В этом человеке играла жажда свободы! И он явно познал этот пьянящий вкус. Держали сейчас эту птицу лишь рамки, выстроенные воротником. Давно привыкший к этому трению, давно свыкшийся с нуждой врать. Все такие, но тут это «такие» приобретало золота окрас.
– И слава всему! Я бы не пережил такого количества глуповатых белокурцев.
– Ну–ну, – неловко протянет Бес, голову вперед наклонит, да к приборам столовым присмотрится – Не все из них имели золотистый локон.
Виктор кивает, не усмехается совсем. В его голосе была едкость и насмешка, но лицо держал без всякого намеку… Он скользкий. Ровно такой же, как люди им презираемые. Лучше Кости, но Гликштейну ровня. Их разделяли взгляды и, самую малость, круги. Лев мог утвердить точно, что ненависть здесь легла от фразы, а потом приложилось остальное. Женщины, хотя черт сообщил о незаинтересованности социалиста в женщинах. Явно же, что не мотив.  Или кто–то начал путаться в своих показаниях? Здесь никому нельзя доверять.
– Да все не о том, милый друг, – хихикнет главный артист сего театра – Давно мы с Вами не встречались лично.
– Ближе к сути, Карл Иванович, – ни одного Льва эта нудность и затянутость раздражала – Я сомневаюсь, что Вы изволили прибежать со мной поужинать лишь из чувств дружеских.
Дураку понятно – черти не приходят просто так. Они приходят на запах соли, пота, крови и яств.  Кровь по пути пришлось пролить и губу облизать – соль – а потом в раздражение наконец–то снизойти ко смертным.
– Частично Вы правы, – чего же отрицать действительность –  Думаю, многое Вам известно.  Кое–кто у нас помер, а на его место ищут замену. Смерть доблестного вира, правда о его «доблестях». Даже воздух трещит, не находите?
Виктор Павлович отрывается от работы с ножом, вилкой и мимикой лица, а делал он это подобно гению, склонившемуся для завершения работы.  Теперь пала добрая половина этого чудотворного образа, бровь темная вскидывается, поди так умей.  Лев невольно сам отвлекается от тщетных попыток опознать нежное мясо в тарелке по вкусу, прислушивается внимательно. К черту сладость приправы! Перед бирюзой сцена скучная начинала развиваться. Дай Бог и не сметет волной событий ученыша беспокойного.
–  Дышать теперь тяжело не только из–за смога, – Гаев недоверчиво оглядывает своих собеседников –  Знаете, мне казалось, что Ваши слово простой гогот, ибо они никогда ни к чему не приводили, но сейчас на лицо Ваша уверенная причастность. 
– Бросаться словами бесконечно – скучно.
Что–то в воздухе надламывается, заставляет ни в чем не разбирающегося Льва начать оглядываться. Нет безопасности подле мужчин всяко могущественнее, да еще и зубами друг на друга скрипящими.
– Скучно? Верно, это же вопрос исключительно интереса.
– Прекращайте занудничать, Виктор Павлович, – закатит глаза черт присаженный –  Пугаете протеже моего. Смотрите–ка, как оглядывается.
Как ловко выворачивается! Змеей обвивается на шеи, языком по уху ходит – ждет повиновения. 
– Что он, что брат его.
Гаев явно не чувствует никоего уважения к гению нам знакомому. Ну и с чего ему быть? Мальчишка ничего не имеющий, в ноги такому кидаться кто станет?
– Меня, позвольте, не приплетать к Вашим беседам (содержание, которых мне половиною неясно). А мой брат…
– К слову о его брате, – Бес шикает в сторону обозленного Дамантова и быстро возвращает себе отнятые позиции –  Константин у нас в падение Аркаши виновен и будет.  Догадываетесь кого продвигать начнет?
Кривится лицо прежде покойное. Что–то в ребенке идей классового равенства обрывается, глаза темнеют до лун, а крыло носа дергается.
– Андрея Николаевича?  Какая досада!  Нет, ну ему точно этот пост перепасть не должен, – пыхтит возмущение, чуть красит златую ланиту – Однако, чего же я сделать тут могу? У Константина нам знакомого…
Потом сразу припоминается где они находятся, голос притихает во что–то лихорадочное. Переходят на обсуждение чего–то стороннего, дабы потом уже покойнее задать вопрос.  Они, разумеется, дураками не были. Знали, где трапезничать без шестых ушей. Увы, риск есть риск. Даже под крышей слова «Никуда» …
– Я боюсь, что не смогу ничего ему противопоставить. Меня и без этого начали подозревать во взглядах… непринятых, скажем так. А у упомянутого господина всяко здесь все удачнее. Взять батюшку его – мой, поверьте, в это все даже не сунется.
Лев сам задавался вопросом, как Бес себе это представляет? Черти с Гефтом и Аркадием – те так или иначе бы удохли. Сюда приплетается третье лицо – Евгения.  Ее по девичей фамилии всюду зовут, на том благодарим.  Самый очевидный ход, как добраться до осторожного придурка, но с дури страстного, да еще и тупого. Используй он любую мадам, но нет, он решил взять именно Муху.
Карл Иванович оглядывает своих знакомых с каким–то страннейшим безумством в глазах.
– Я бы не пришел лишь из чувств дружеских, но и не пришел бы не имей предложений. Не будем ходить вокруг да около – и Вам и мне надоест. Помните Евгению Муху?
– Жену Вашего сегодняшнего товарища?
Товарищ чуть зубы себя не сломал, столь сильно он сжал челюсть.  Любое упоминание, любое название и резь в боку напоминает – предан. Нет уже ничего, некуда бежать. Имей хоть что–то и слинял бы при первой возможности, но у Левы не было ничего. Ничего. Ничего! Только Бес со своим утопическим идиотизмом. Да и это ложь, Лева был у Беса, а сам Бес был у своей идеи. Лева не обладает. Только принадлежность и горечь памяти.  И на воспоминания решает покусится обладатель – разобрать по косточкам. Чего он там собрался приписывать и описывать? Пусть обойдутся без лишних слов, пусть договорятся глазами.  Мясо порежут, как резали сейчас честолюбие, да наколют. Чего им?  Чего им?! Льву хотелось встать и убежать – который раз за вечер – выйти, не возвращаться. Плюнуть в лицо фиалковое, в лицо золотистое, да из белых стен ресторации  выйти в черную улицу. В феврале снег тает, обнажает сокрытое на долгие месяцы и напоминает о – живете Вы в пыли. Жаль, что шкура чужая не тает, а таит. На самом деле Лев невольно понимал от чего черт пошел именно таким путем.
– Ну и близкую знакомую его брата, да–да, –  хихикает обиженный, а Карл Иванович явно инцидентом сегодняшним со Светланой оскорбился –  Дело в том, что  мадам эта ведет не самый тихий образ жизни, понимаете? А Костя ее вписал в свои идеи, использовал и сейчас само ее существование ему помеха. Бедная женщина… Такой красоты, такой стати, да падет из–за жажды полного идиота, о!  Разумеется, он протянет к ней руки и с полным хладнокровием удавит.
Виктора аж передернуло, брови изогнулись, а глаза зеленой проветрились – застеклились. Что–то в них дернулось, что–то пальцы тряхнуло.
– Какой же кошмар, – протянет тот и неуверенно посмотрит в лик крысиный –  Бедная женщина, бедная. Выпала ей участь! И без того в плену чужой воли, а теперь еще и в плену рук этого…. Не знаю, как его именовать.  Какой же ужас, какой же стыд приходится испытывать за весь мужской род и его отношение к женщине.
– Как к пыли, верно.  Как к рабыне, как к утвари. Ужасно, – Бес ластится, видно, что со всем этим глубоко не согласен и лишь хочет подловить визави на идеалах – Константин действительно отвратительный человек! Да и кого ведет к посту Вам надлежащему? И можем ли мы, люди, имеющие честь, позволить надругаться над несвободным существом?   Можем ли мы позволить удавить ее, как мышь? Прекрасная женщина, бесподобная женщина. Ее смерть будет величайшей утратой, величайшим надругательством над всем человечеством.
Черт сейчас действительно своему названию соответствовал. Полностью. Всем. Каждой бровкой, каждой ресничкой – тварь, соблазняющая на грех. А ведь доброе звание приплетает! Пряха. Пряха пряхой!
– Вы слишком сильно акцентируете внимание на ее внешних данных, Карл Иванович, – Гаев с отвращением фыркнул – Мне жаль ее, как человека, как личность.  Но соглашусь, позволить ее удавить я не могу. Однако, Вы об этом печетесь по личному мотиву… Она что–то знает? Сможет допустить Вас до Кости?
Игра кончается, ибо достигнут был ее накал. Блеск черных глаз тускнеет, он цыкает, усом шевелит и готовится закрывать занавес.
– Я предлагаю помочь Евгении выехать из города. На это понадобятся средства – все же у нее не столь много денег, милый друг.  Она действительно ключ к падению Кости, – утопист (который из двух?) зрит сомнение в золоте чужого лика – Не переживайте, сами мы до его уровня не снизойдем.  Если Гликштейн не сможет добраться до места Вам положенного – вариантов мало. Вы всем приглядны, исключая сплетников и андрегликов.  А Муха? Она этому поспособствует, поверьте.
– Прижмется, что надо, верно? – Павлович мрачно улыбается – Ладно, в том, что Вы говорите есть толк, но в случае – отвечать я за это не буду. Дойдут до средств и придумаю, как увильнуть – не суть. Я согласен спасти Евгению, а остальное – Ваше дело, я здесь не причастен.  Однако, если у Вас все удастся, я постараюсь сделать все возможное, дабы все прошло успешно. Поверьте, там уже падет он целиком.
Покуда спасители обсуждали злато уже кошельков, Льва почти трясло.  Она то? Она?! Жертва, мышка. Как же ей не свезло! Да эти господа ничего не знают о бестии, которую удумали высвободить и сохранить. Ее интересуют только деньги, власть и новомодная брошь. Нет в ней ничего святого, ничего светлого… Да они еще и внешность госпожи изволили обсудить!  Будь его воля – плюнул бы каждому в лицо. Но он зависим и когда–нибудь Бес припляшет его удавить. 

Жертва–жертвы.

Жертва–жертва! Кто здесь жертва? Обманутый семью и любезной, аль сама последняя? Да черт с обманом – нож. Когда весь мир остановился на предмете в кружеве перчаток, когда весь мир на момент смешался с духами и железом.  Ноги – свинец, глаза – ложки, но не серебряные. Даже не понять, вскрикнул ли? Все онемело, а Лев оглох. Потом вернулись ощущения, когда пришлось руками ухватиться за дыру душевную. Ложь–ложь. Сплошная ложь! Эта женщина всегда врала и думала лишь о себе. Себе. Только о себе. Ей было наплевать на пути, наплевать на людей и ее мало волновали головы. Деньги, власть. Ради этого она лишила себя всякой свободы? Кто она на самом деле? Дамантов вчитывался в каждую строчку из писем ему доставшихся, вчитывался и ужасался.  В прошлый раз играли чувства возмездия, чувства гнева, а теперь – горькая боль.  Ее нельзя было описать и понять… Она просто была. Мешала дышать, мешала глотать и моргать. 
Лев мог бы вечно пытаться понять – почему все сложилось именно так? Никто не сможет дать Вам точный ответ. Жизнь не подвержена никакой логики, пусть ее и постоянно сравнивают с шахматами. Нет! В жизни эту доску подкинут, разломают и начнут водить по ней нарды с пририсованным знаком треф. Мир не привержен ничему.  Дамантов же всегда придет к тому: сделать он ничего не мог. Жертва.  Не имеющий ничего, а потом моментом луч заслуженного – плевать, что пришлось унизиться сотни тысяч раз.  Тот день, когда схваченный под руки был вынесен на руках. Счастье, счастье.  Он снискал, как ему тогда казалось, хоть какую–то поддержку. Увы, ничего не длится вечно... Прошло ничего, а признанному гению приходилось продавать галоши. Последние галоши из–под сводов гардероба.
Что же пошло не так? Что же пошло не так? Что же?  Вот он мальчишкой плакался в колени матери, вот он отроком получал от деда, а вот он юношей всеми предан. Где та роковая ошибка? Где?! Его ли она вообще?  Да и нужно ли об этом думать?
Лев уж готовится стащить с себя лишние – жилет, сюртук, воротник.  Да хоть все! Ощутить маломальскую свободу, воздух и попытаться собраться с мыслями. Может (может) открыть окно и подышать подобно хрупкой барышне. Мадмуазель, Вы перетянули! Давайте откроем Вам окно, и Вы подышите, ну? Господин Какой–то все равно не придет. Позвольте ослабим путы.
Придаться этим упокоевающим практикам не удалось!  Крылья носа дернулись, донесся запах табака, а повернувшись – лик знакомый.   Даже описывать его не придется лишний раз.  Отметим лишь, что в его образе случился перескок с ренессанса на японщину. Та хоть популярна. Вот он тебе и халат с переплетением ветвей, накинутый просто для случая. Выглядел чуть ниже, сменил каблук на тапки, да чуть оперся о боковую стенку двери. В руках кисеру… Хотя, наверное, суть мундштука. Знаете, это последнее лицо, которое хотелось видеть.
– Господи, – Лев уже раздражение не скрывал – Чего Вам?
Бесу явно доставляет удовольствие наблюдать, как перед ним трескается человек.  Серый сочетаемый с красным, бирюза с приливом крови. Ему нравилось. Не нравилось бы – ушел. И это здесь было самое ужасное – удовлетворять такую тварь. Тварь… Эта тварь Вам жизнь спасала. Может в этом и проблема? Умереть все еще проще нежели терпеть унижения своего достоинства… Постоянно.  Черт может даже ничего не говорить, но факт действа останется. С его слова равны? Да где же! Лев в полной власти.
– И от чего Вы так злы?
– Даже не знаю, – повернется лик оскорбленного к виновнику сомнений духовных – С чего начать? Вы разобрали при мне мою жену, потом ее оправдали заявив, что мужчины в ее жизни – твари редкостные.  Промолчу уж про остальное, то на фоне этого не важно.
Карла Ивановича это не впечатляет, он даже позволяет себе улыбнуться, но это уже вызывает не страх – гнев. Даже не раздражение. Нет! Черт возьми, какая же свинья оказалась перед носом.
– Что ж, а разве могло мне поступиться иначе? Знаете, не говори я именно так – результат был бы совсем иной. Да и после, – тут пролегло молчание, сквозь него можно было услышать шелест нижних юбок, но не смысл прерываться – Да и после конфликта между Вами произошедшего, жена ли Вам она? Нет, конечно, условно, но условное – не правда.  Хотите Вы того или нет, но супруга поддерживает супруга, даже ежели не согласна.  Лев Дмитриевич, правда, толк от Вашего бесконечного раздражения?
Раздражение. Если Вам, Карл Иванович, все так не нравится, зачем Вы здесь? Зачем он – Лев – здесь? На что? В каком из монологов это четко объяснялось?  Пора этот бред под диктовку записывать, анализировать и поражаться всякий раз.
Лев Дмитриевич замолк, сжал лишний комментарий где–то под языком.  Он не имел понятия, как спросить и закончить это все мгновенно. Он и не мог бы. Никакой власти над ситуацией, никакой. Стоит открыть рот и уже полезут злостности.
– Право, а к чему Вы ко… до меня дошли?
Не глупец, а уж людей читать способен.  Видно же, что Лев сейчас от любого слова загорится подобно сухой листве.
– Ну мне же нужно сообщить, что мы собираемся делать, верно? 
– Могли бы в дороге рассказать.
Бес отрицательно мотает головой, прядь темная на лоб падает, но ее он старательно игнорирует. Ничего интересного перед глазами все равно не происходит! Уже очень давно не происходит.
– Вы меня не слушаете в путях, предпочитаете философию об упавшем в грязь дамском платке. А мне не интересно тратить силы в пустоту, увы!
Лев действительно ужасно хочет плюнуть в лик этот белый, спрятанный за масками, пудрой, кожей и мясом. Где–то там внутри энергично работает мозг, пускает нейроны и выводит их в слово «утопия».
– На что я Вам?
– Ох, Боже, Лев Дмитриевич! Правда не поняли? – Бес недоверчиво оглядывает своего собеседника, словно блюдо неудачное и из ног паучьих – Вы обиженный жизнью, зависящей от чужой воли! Удобно ведь! Но почему мне это удобно? Друг мой, Ваш брат и отец тут очень тесно вплетены. Хотите того или нет, но Вы очень сильно влияете своим существованием. Раскачиваете и без того шаткое положение, м! А я лишь и хочу, чтобы общество разгорелось до такой степени, что ни один черт этой температуры не выдержит. Вам лишь кажется, что все так просто… Костя догадывается, что вы не померли и потому немного не уверен в действиях. Папаша Ваш наоборот рад и счастлив – режь горло хоть сейчас! Не заметит ведь.
Лев слушал все это периодически дергая пальцами. Глаза закрывал, щеку прикусывал. Проснуться! Проснуться. Бред, все бред! Нет–нет и нет. Самое страшное – Бес упивается. В его глазах снова мелькает страсть темная, мутнеет все пред ней.  Будто смотрит на белое тело в тени голубой ночи, но Карл Иванович смотрит на горящий труп всего общества.
– Какой ужас, какой ужас. Вас слушать сплошной…
Договорить не дают, черт даже здесь находит возможность прижать бедного ученыша.
– Но Вы ведь тоже этого хотите! Несомненно, хотите! Я не присмотрелся бы к Вам иль Вы не желали, – усмешка имела в себе долю трагизма – Думаете мне неизвестны Ваши выходки и почему в свете Вас не пожелали видеть даже в качестве дурачка, м? Разве этими действиями Вы не бросали вызов общественности?
Лев помнил. Да, он сделал все возможное дабы вырваться из этих рамок и ощутить хотя бы подобие свободы. Флирт, едкость. Очень быстро забыть вещи, которые всегда мешали Вам дышать – тут поспорят туберкулезники и курильщики.
– Да, это так, но…
– Нет худшего или лучшего из зол. Просто нет.
Смысл говорить ежели каждую твою мысль оканчивают? Да откуда Вам знать, Бес Иванович, о чем сейчас молвить собрались?! Нет, Вы конечно попали, но имейте достоинство.
Все это вело к какой–то драматичной сцене с хрюканьем старика и бешенством мальчишки. Им того свершить не дала Светлана Федоровна. Дверь то так не затворили, на весь дом свои придирки озвучивали, как приглашали. Мадам может быть бы как обычно притворилась, что не замечает, но видно тревожило ее что–то. Растрепана, будто только выбежала из экипажа к трупу животного.
– Господа, – тянет невольница подобно призраку –  Карлуш, Гоши все нет и нет.
Карл Иванович скривился, перенесся ближе к коридору и позволил Льву передохнуть.
– Право! Что ты от меня этим хочешь? Я должен пойти искать нерадивого мальчишку среди ночи?
– Зима, темно… – женщина будто прослушала все эти претензии – Обычно он или предупреждает заранее, или возвращается к часу. Но нет и нет. Боже!
Одним дураком меньше, одним больше. Семья чертей потерю как–то переживет – папаша годился за тридцать юношей придурковатых.
Карл лицом смягчился, видно почуял лазейку к месту удобному. Глаза заблестели, аж взгляд перевел с невидимых духов до несчастной.  Ну нельзя было ей не посочувствовать! Как же отец должен дочь не любить дабы за такое отдать. Хотя? Может Бес тогда имел статус, репутацию и деньги. Тут уж дочь? Тут уж дочь не важна. Она предмет! Рубль, копейка.
–  Какой же негодник! Давно пора ему по ушам начать чаще давать – распоясался. Он непременно скоро придет, и я с ним поговорю.
Мать не желала это слушать.  Может это чудовище сыну и отец, но нет! Бедный мальчик, оторвутся ведь сполна. Бес видно в настроение не из лучших, да и визави его постоянный – злыдень.  Что же будет? Отмахивается, отмахивается и за голову хватается.
Но предсказание сбывается – дверь скрипит. Вваливается юноша, но не знает еще, что снизойдут на его одурманенную голову. Отрезвляет ли подзатыльник ум? Вот Вам возможность выяснить.
– О, говорил же! –   на том со Светланой покончилось, нужно было договорить со Львом –  Лев Дмитриевич, объясню теперь вкратце основную цель. К сожалению, завтра Вам придется встретиться со своим палачом… со своей палачихой?  За ночь упокойтесь – Вы мне там нужны. Так бы с великим удовольствием обошелся без Вашей персоны.
Лев побледнел, злость ушла и заменилась каким–то ужасом.  Господи, лучше уж заживо схоронится нежели увидеть холод синевы очей еще раз.  Красивые, глубокие и чистые, но какие же мысли там таятся.  Какие же деяния способны совершить эти белые руки? Их кружево перчаток держать не будет.
–  Вы так быстро разберетесь с тем, что нам наобещал Виктор Павлович?
 – Да, успею, не беспокойтесь. С него сейчас все равно только банкнота требуется, а это дело элементарное, –  черт наконец отпрянул от двери, довольно посмотрел, как убежавшая Света бегает вокруг Гоши и дал понять о конце разговора –  Наш товарищ не сильно этим занинтересован… Ну как, ему боязно.
Наконец–то! Дамантов с великим удовольствием смотрел, как Карл Иванович всю свою суть в иную точку перемещает, вскрикивает:
– Явился, –  забывается весь этот бледнолицый образ насмешливого существа из иного мира –  За маменьку не прячься! Нам поговорить надобно.
 Остальное уже нас не волнует, пусть друг другу хоть глотки вскроют – покой. Долгожданный покой и предчувствие большой беды под оханья чужой жены, оправдания чужого сына и, чуждого всему существу, причитанию чужака. Чужака. Кто здесь чужак?
Как тут упокоиться?  Как тут успокоиться? Как вчера перед глазами картины, где все осознается.  Где брат навсегда теряет всякое значение, где невеста прекрасная и обиженная жизнью – мегера.  Она была так прекрасна!  Чарующий блеск кудрей пленил бы любого, чем Лев Дмитриевич хуже? Глупый мальчишка на тот момент знавший лишь вкус первого бокала. Купился и какой горечью пришлось оплачивать. Отец хотел избавиться от младшего сына, старший хотел… в большей степени скинуть любовницу.  Евгению тоже обманули, что уж?  Да порою приходить по желанию, брать и забывать. У той деньги и статус, а муженек двинутся никуда не может. Переступая правила общества нужны деньги, а все деньги Левы зависят от воли старших.  Не помешает.  Если что, прикрыться. Через жену поруководить, убить.  Да как же это было удобно! И половина, увы, сложилась. Хотел ли Лева видеть общество его уничтожившее? Хотел ли? Прав ли Бес? Бес прав.

Солнце. Двойка. Башня.

Было бы замечательно научиться спать с умом, а не сидеть всю ночь смотря в одну точку –  угол темный.  Ощущение, что там кто–то ждет в желание объяснить всю суть.  Дамантов несдержанно встал подле координаты, устало моргал и прислушивался к шуму за стеной.  Содержание нравоучений Карла Ивановича доходили частями – «От вас больше проблем! С чего бы Вы мне сын? Давно можно было догадаться». И каждое слово наводило на мысль – с кого все это началось? Бес ли тут виновник, иль подобная манера закрепилась через множество поколений? Боль одного человека переходит другому! Деньги нет, а боль и ужас вполне. Эта цепь вечна. Может и славно, что Льву не довелось побыть отцом?  Общество окончательно потеряло всякий образ в голове… Грязь.  Кто–то бы противился этим ужасающим планам, да. Обвинил бы Льва в глупости, в медлительности и идиотизме, но к чему ему сопротивляться? Черт все же прав, сын судьи социум ненавидит. Ненавидит общественные идеалы, конкретных людей и вид человеческий. Ему противны иконы, ему противны картины, ему противны мелодии и голоса. Он всегда был несчастен, всегда! Не заслужил ли он возмездия? Не заслужил ли шанса увидеть погибель? Везде придётся быть несчастным, везде! Не заслужил ли он момента? Не заслужил ли шанса созерцать конец? Об этом всем утопист когда–то говорил, да. Лев теперь понимает, теперь вспоминает. Может он окончательно свихнулся?  Отчаянье сменилось интересом, увлеченностью.
 Но это уже не важно, эти мысли отступили стоило лучу солнечному врезаться в глаза красные. Жажда забиться под стол, жажда спрятаться и скрыться от наступающего дня.  Встреча, которую обещали, может стать последним актом до полного безумия.  Сколь не старался бы собрать хаос в голове ученыш, сколь не вычеркивал – проиграл. Та фраза… Забылось, что его затащили в бессмысленную игру во имя покоя. Черт просто жаждал упокоиться, чего же? Лев тоже только этого желал. Ради этого покоя можно, как–нибудь потом, сцепиться под словом.   
За этим прошел день весь. Дамантов отвлекался от своих глубоких размышлений лишь на глас потолка, да желание покурить. Это уже перестает быть рядовой привычкой и перерастает во что–то бесконтрольное. Даже здесь нет свободы… Но не о том! Не хотелось лишний раз тратить извилины в те части судьбы, что принуждали ногти ломаться о твердь стены. То не кожа! От этого останется опечаток лишь на пальцах без того красотой не блещущих, а не рубцами у висков. Рубцами не дорожными, те к другому виру. Он восседал на софе в гостиной, блистал полной уверенностью и был до ужаса энергичен. Интересно, может это лунный день так сработал?
– Лев Дмитриевич! – раздастся Бес посреди тишины абсолютной, затихли домочадцы – Добрый… вечер, стало быть.  Вы целый день пребывали в размышлениях! Я даже заскучал по–вашему молчанию.
Говорящий встанет, расплывется в улыбке достойной чешира. Руки плещут из стороны в сторону, подобно морской волне, лишь цвета здесь ночи океанической. Это был один из самых странных разговоров за жизнь. Пусть он таким и останется!
– Большую часть дня Вы все равно отсутствовали, – желанный гость укол решил пропустить, пусть то может и печально сказаться на его здоровье – Выглядите уж слишком энергично.
– Вы о вчерашнем? – скандал вспомнился неохотно, на секунду даже показалось, что Карл Иванович сбился – А? Ну это не столь важно, знаете. Мне все равно, как «отцу–у» необходимо порой нравоучить этого недалекого. Вчера, признаю, переусердствовал, но Гоша – мальчишка глупый –  и мое усердие может сказаться поразительным образом.
Интересно каким? Но это спрашивать Дамантов не хотел. Ни его ума дело. Он не может разобраться в своем прошлом, своем настоящем и своем, дай Бог оно будет, будущем. А ему нужно еще морочить голову незрелым не до чего дураком!
– Рад, что это не отразится на Ваших делах. Мы в скором времени уходим?
– Наших делах, – черт улыбается, пальцем в воздухе водит, но этот минутный покой кончается тем, что Льва подхватывают под руки – В скором, могу сказать мгновенном! О, как же все замечательно сложилось. 
Лев в зрачок чужой внимательно всматривается. Чего же тут сложилось? Виктор Павлович чек не только на Женьку выписал? Оно, впрочем, неважно.  Содержатель чертовской был мало интересен. Правда, ежели Гаев падет, а он с такими взглядами падет, кто будет это все содержать? У Беса точно был сторонний доход.
А больше мы ничего не сможем сказать об этой части вечера. Здесь была пара бесполезных препираний, но они очень скоро перестали иметь всякое значение. Господам все равно нужда была устремиться к чужому крыльцу, все выведано до механического. Закрыв глаза найдется ручка, открыв увидится божий свет. Где–то там, на другой стороне улицы, стоит женщина в синем. Ее костюм старомоден, из девяностого года. Держится ровно, воротник белый прижат к шее. Перчатки белые, плотные, но среди коротковатых пальцев спрятались черные фиалки. Зима на дворе, откуда она их достала?  Рыжая, рыжая и высокая, костлявая. В ней нет ничего красивого, но этот образ голова запоминает.
*****
– Только прошу Вас, – Бес уже с минуту объясняет Льву, что от его ворчания все пойдет коту под смарку – Без лишнего. Посидите молча, ответьте, где надо – я Вам дам понять – а остальное время не злите осу. Она может и обломала жало, но, если она будет не разговорчива и откажет, мы потеряем все.
– Я понял, не беспокойтесь. У меня нет никакого желания тратить лишние слова… в нее. Хотя, возьмем пример с Елизаветы II – существу недостойному называться женщиной . 
Карл Иванович предпочел оставить эту шутку без должного внимания. Сравнили. Лев и не ждал реакции особо бурный. Это было выражение не ждущие одобрение. Его смысл был лишь в попытке выбросить эту невыносимую боль подальше, у входу. Дабы не нести ее дальше на носках туфель.
Стучите пальцами, черт! Ученыш постоит в стороне, дождется покуда Вас затащат на родину. Ему здесь нечего делать. Он лишний, лишний. Ему не нравится запах духов, который пробивается даже из стен. Ему не нравится шелест юбок приближающийся и ему не нравится красная моська открывающая дверь.  То не Муха, а прислуга.
– Добрый…
Бесу договорить, впрочем, не дали.
– Добрый вечер, господа, –  у женщины голос старческий, прокуренный и страдальческий –  Евгения Владимировна гостей не ждет.
Рядом сразу раздается шум, стук стекла об стол и сквозь эту тонкую дверную щель доносится глас:
– От чего не жду, Марина? Этих жду, – раздается стон картона карточного –  Запускай господ.
Голос тянучий, мятой отдает. Он бы пошел Елене, а не Лилит. Первая жена Адама отказавшиеся ему подчиняться, принятая лишь пастью ада и там свой упокой нашедшая. В древних сказаниях та умерщвляла младенцев, издевалась над спящими мужчинами. Ночное приведение! Лев мог не волноваться – в последнее время у него со сном тяжко.
Шторы. Шторы на дверях, шторы в круглых арках. Висюльки, стекла! Здесь не хватает лишь повешенных мышей, но видно, что мадам куда–то собиралась. Ящики ничем не завалены – с них лишнее в чемоданчик перенесли.
– Интерьер, – начнет Бес смотря, как одна юбка сменяется другой (Марина изволила убежать) – Интересный.
– Благодарю за оценку – силуэт мутный выйдет из–за портьер, развесит их руками бледными – Добрый вечер, Карл Иванович… И? О, а об этом Вы меня не предупреждали.
В движениях Евгении уверенность правила, каждая волна в сером дорожном платье понималась – она не боится. Что ей Дамантов? Она всегда была «над».  Лев Дмитриевич поощрять ее поведение не жаждет! Лишь черт глаза темные уставил в лик чудотворный, поражается себе. Такую женщину не каждый на своем веку увидит. Яркая синева глаз, волосы в которых могли бы прятаться вороны и скарабеи. От нее веет дорогим табаком, дорогим парфюмом, а тугой корсет не стянет ее главную суть – свободу. Как бы не хотелось людям написать ее пленницей, увы! Она сама себе хозяйка. Лев это смог понять. Намного проще было с ней не говорить вообще, не встречаться с истиной и не позволять ее пальцем ухватиться за край манжеты. Нет. Он не попадется еще раз, прошла юность! Прошла влюбленность и ее заменила холодная ненависть. Такая, что человек сам уже становится пылью, не вызывающей ничего. 
–  Ну? – Бес улыбается змеей – Вы оба будете не рады этой встрече. А в свое оправдание скажу, это было необходимо.
– Не рады? – Женя осматривает мужа с ехидством – Мне все равно. Он был просто картой, даже не козырной. Его значимость для меня подобна старинной валюте, ежели Вы меня понимаете.
Предмет данный можно удачно так продать! Но Лев не считает нужным делать это замечание, обойдется. Слишком много сил в эту сущность было вложено! Право, с каким она наплевательством говорит об этом. Словно Лев действительно предмет, а не живое существо. Лишь билет в путь счастливый. Валюта. Карта. 
– Пройдемте, господа. Чего Вам стоять в дверях?
Гостиная встречает сладковатым запахом дыма, причудливыми узорами и сочетаниями синего с золотистым. В этом всем было что–то древнее, но древнее, но не по Греции – из чего–то иного.  Египетского, турецкого… Шумерского? Как давно не слышал о них мир. Египтян вспоминают чаще, но от Османской империи тут больше тени.  В какой–то степени можно понять, мир с интересом решил посмотреть на что–то более древнее и неизвестное! Обратиться к цивилизациям и народам дальше Рима. Хотя османы свой век пережили в средине девятнадцатого столетия, но это так… Детали.
На столике журнальном разложены карты. Это уже вызывает у Льва некоторое раздражение. Всякий раз, когда он соприкасался с чем–то созданным для общения с потусторонним (хоть иконы) в нем что–то злобно сворачивалось. 
Евгения усядется за место, где была до прихода своих внезапных гостей. Ей уж лень тянутся за сигаретой, о курение здесь говорит лишь пепельница ракушкой блистающая.  Рукой проведет, предложит усесться напротив. Два дивана, как никак!
– Вы по поводу Константина Дмитриевича?   
Карл Иванович кивнет. Глаз сощурит, пальцем качнет. Бес имеет слишком много сходств с мадам. Дамантов теперь это видит особенно четко, ну! Те вдвоем сравнились с существами адскими. Лилит, Люцифер. Все буква «Л». А, да… Но это другое, Лев.
– Да, именно так. Я предлагаю Вам договориться. С Вас – возможность для меня подобраться к Косте. С меня – банкнота на Ваш уезд отсюда. Я полагаю, что Вы догадываетесь, что ждет Вас в скором будущем.
– О, да, конечно, – Евгения усмехается – Я могу даже заявить, что всегда догадывалась. Да и Ваш приход для меня был весьма ожидаем.
Лев удивленно хмыкнет, забудет наказания своего старшего товарища и все же вмешается.
– Карты подсказали?
– И они тоже, Лев Дмитриевич. В большей степени я догадывалась о том, что кто–то придет за мной торговаться относительно Вашего брата (узнать обо мне из–за его манеры вести дела – легче лёгкого; в нем слишком много самоуверенности). А что можно предложить женщине местонахождение которой сулит ей верную погибель?  Но не о том, – погибающая отвергает бирюзу в пользу темноты – К тому же меня можно использовать, как объект для устрашения, верно? Вам, Карл Иванович, нужно просто прижать и заставить сделать…. Отказаться от помощи к Гликштейну? О, это довольно умно, но он будет очень сильно упираться. Уверены, что меня Вам хватит?
Черту нравится смекалистость визави.  После общения со Львом тугодумным – это подобно бальзаму.   Брови сходятся в удивление, но сами губы не спешат убрать оскал усмешливый. Он даже забывает о наглости Льва, его отвратительном нарушение данных друг другу обещаний.
– Ежели Вас не хватит действительно возникнут некоторые сложности, но тут…
Пауза. В ней Дамантовой предлагается самой поразмыслить, то она делает быстро и без лишних слов, отлично от ее «мужа» кардинально. Ей не стоит никакого труда догадаться.
– Все решается пулей. Но разве от этого не будет слишком много шуму? – Евгения нахмурит тонкую бровь – Или Вы к тому и стремитесь? Впрочем, то меня не касается (коснется ежели Вы спихнете вину на меня, но там у Вас будут трудности). Я не против с Вами посотрудничать.
Пулей? Какая прелесть, но пойдет ли на столь резкий шаг Карл Иванович? Впрочем, результат будет тот же. Проблемы появятся, время сократится, но если оно того требует… Хотя, может Бес имеет иной план и иное решение? Сомнительно.
– Да–да, не будем о плохом. Вас, клянусь, более не обеспокою.  Так поведаете?
– Чего же не поведать? – игристость сменяется задумчивостью, в голубых глазах что–то меняется и механизм переворачивает ход свой – Константин обещал ко мне зайти, свести подальше – проблемы ведь у него начались. Боится, что придут за мной! Но мы то с вами не дураки и нам все ясно. Вам даже идти далеко не придется…. Я ведь верно понимаю? Сразу в затылок устремите дуло, а там он, конечно, обеспокоится. Соврете, что сдала все до последней нитки чулка.  Да–да, это весьма удобно. Намного проще, нежели действительно все доказать, а ему дураку в страхе скорой смерти не вздумается дельно головой управить.  Но мне всегда казалось, что Вы действуете куда более изящно, Карл Иванович.
Тот хмыкает беззвучно. Лишь движение ноздри с серой тенью, сомнение некоторое проходит в лице, но его уловить никто не посмеет.
– Мне тоже это особо не нравится, но выбора у меня иного нет. Время–время, время! Время – время. Его слишком мало, Евгения Владимировна. Я просто не успею сдействовать иначе, а помедлю – потеряю, – на том краткая справка кончена – Но не о том. Ближе к делу, не будем томить, куда он зайти намеревается?
– Куда–куда? – повторяет Муха без всякого интереса – Сюда. Откуда ему еще меня забирать, м? Не сегодня, конечно. Удобно для Вас тем, что он определенно придет один. Завтра–завтра.
 Дальше Дамантов слушал краем уха. Они обсуждали те детали, что его никоим образом не волновали. Абстрагироваться, представить, что его тут нет и их слов нет.  Ничего нет. Нет пепельницы, нет штор, нет синевы стен и рамок окон. Пусто. На картах видны вмятины от розоватых ногтей. Карты, карты. Что дадут карты? 
– Хотите Вам погадаю, Лев Дмитриевич? –  с не с чего донесется женский голос –  Вижу же, что у Вас нет никакой уверенности в завтрашнем дне.
– А карты мне этой уверенности добавят?
С чего она взяла? Тут забылось все, остался лишь силуэт рук и какие–то нелепые очертания лица.
– Карты инструмент. Они помогают заглянуть, осмотреть со стороны – это действительно добавляет некоторой уверенности. Больше всего люди боятся неизвестности, Вам ли не знать? –  руки, держащие нож с далеким к земле изящество, начинают мешать колоду –  А Вам необходима хотя бы слабая уверенность. Позвольте сделаю хоть что–то хорошее, дабы Вы не так печалились.
Вы, Евгения, говорите это в разбитое ничто! В разбитую пустоту ничего не имеющую. Во мрак, где повесились даже пауки. Они не могут больше плести небосвод, не могут плести одеяния для декораций. Все распалось и обнажилась грязь.
– Тасуйте.
Лев не сильно противится. Он признает, что ему это нужно и лишь где–то внутри завороженно ожидает.  Никогда не тянуло к такому дурману, никогда не говорил Дамантов к звезде и немому существу. В нем эта тяга отсутствовала.
В движениях ее было мастерство цыганки племенной и врача старейшего. С каким хладным интересом она вскроет карту, подобно вскрытию трупа. Это поразительно. Поразительно.
– Самое страшное для женщины быть умной, –  Евгения скажет это беспричинно – Вы не имеете никакой власти над своей жизнью, но осознаете это. Стремитесь к чему–то… Приходится причинять боль людям Вам безразличным, знаете? Так карты! Любуйтесь, двойка мечей, солнце, башня.
– И что это значит?
Безразличный старается скрыть свое любопытство, хмурит брови и трет переносицу белесую.
– В скором времени Вас ждет возмездие над врагом, но Вы с ним слишком похоже. 
– Это интересно кто? – ответом медикус разочаровался, сжался весь и побледнел в зелень бирюзовую – Вы на Костю намекаете?
Муха карты складывает, усмехается и в этом что–то есть. В этом что–то есть, но это не приносит никакого удовольствия.  В этом что–то есть, но этим не удается даже поразиться.
– Я ни на что не намекаю, милостивый. Лишь читаю сказанное картами!
– Я…
Но эту череду из болезненных воспоминаний, осознаний и всего того, что приводило конфликтного мальчишку в уныние, прервет Карл Иванович чихом.
– Нет–нет, Вы продолжайте–продолжайте.
Мадам отрицательно мотает головой. Вздымает, плывет лодкой. За ней улетает пыль (ее можно будет увидеть лишь в луче света, но она ощущалась ворсинками в носу), а Лев лишь вежливо складывает аркан выпавший обратно.
– Да чего продолжать? Мы с вами все обсудили, а притворяться, что вы мои желанные гости я не намеренна.

Нарцисс у ног врага.

Оказавшись снова в пункте отправления Льву понялось – дышать невозможно. Темно, серо. Каждый косяк говорил о наступление какой–то трагедии. Она выбьет из обычного русла, ударит под дых, но это не его. Дамантов тут сторонний наблюдатель, зритель, который упал с верхнего ложа на сцену… Упал. Был скинут! Ни единой доски и кости не проломилось, лишь в душе что–то натянулось болезненно.
Это ощущение заставило поежиться, осмотреться и отметить в глазах своего постоянного спутника такое же напряженное удивление. Да, под этой крышей всегда царила тишина, прерываемая на ругань, но сейчас не было ничего. Ничего… Словно вырвали с корнем какой–то важный до сего дня во всей атмосфере кусок. Невольно придется столкнуться с чужим взглядом и уловить там тоже самое предчувствие, но черт в этой драме один из главных участников.
Они шагнут неуверенно, чуть ли за руку не возьмутся подобно гимназистам, призвавшим старинный дух, пойдут ко звуку сердца чужого и всхлипов страдальческих, немых, впрочем.  В краю, в углу квартиры самой дверь узенькая собой и невзрачная. Там–там за ней скрывалось горе полотен сотен, там!
Женщина в платье белом закрыв лицо руками во тьме, подле низенького шкапа под ромбом стены, где располагают иконы обыкновенно. И чуть дальше от нее висит украшения вечера окутанное петлей страсти – юноша променявший нежную руку матери на упокоительные объятья веревки. Лицо синевой, лицо гримасой висельника исказилось… О, та самая смерть считавшиеся позорной! Вот она, вот она… Это ужасно, ужасно, но во Льве откликалось лишь равнодушие. Безразличен сей господин, а его сломанная шея и дергавшиеся в удушье ноги подавно.  Светлана Федоровна лишь душу трогала. Без крика, с тихими всхлипами и пустые темные глаза ее смотрели в одну точку. Она потеряла все, она потеряла последние счастье в своей жизни бежевой. Траурное платье завтра сменит белое кружево, но факт траура не сможет описать всей ее боли.  Потерять единственного сына, единственного человека близкого и понимающего – самое страшное в жизни любого человека.  Потерять, потерять… О, разве за это она заплатила своей свободой? Ей не досталась даже скупая доля «женского» счастья! О–о, в ней горела злость в перемеси с солью.
Мужа своего она замечает с таким пугающем блеском в глазах, что невольно жаждется удалиться. В ней проснулось желание наконец–то сделать хоть что–то! Что она может? Что она может?! И это более всего ее обжигало, обжигало лучше петли оставляющей пятна на шеи – борозды, рубцы.
– Вы… – она отбрасывает семейное «ты», которое приелось ей уже порядком –  Явились, гляньте! Полюбуйтесь, полюбуйтесь говорю!
Глас дрожал, переходил на высоту завывающую и в этих ее словах была  такая злостная ненависть. Не простит. Она прощала многое, но это не простит.
– Он мальчишка, мальчишка! Он был совсем мальчишкой! Не пожил, не понял, а Вы–Вы так… Что Вы ему только вчера наговорили? Бедный–бедный мальчик… – материнская молитва вновь прервалась на обращение к сыну – Гошенька, Гошенька! Гошенька–Гошенька…
Немо хватает женщина воздух, снова вытирает слезы кулаками и жаждет представить их в полете на морду твари у двери глаза закатывающей глаза. Карл Иванович не испытывал ни горя, ни стыда, наоборот он был раздражен. Брезгливо морщился, щурился. Ему не нравился данный театр, и он бы ушел, но заплатил за билет сумму достойную.
– Чего же Вы молчите? Чего Вы молчите?!
Черт неловко оглянулся, посмотрел в бирюзы чертоги, но не нашел там ничего должного.
– А что я должен т–Вам отвечать? – глаза щурятся и губа дергается – Что должен сказать?
Шаг без всякой сдержанности, шаг и она вцепится в рукав своего мучителя, за волосы возьмется, да головой приложит о косяк его излюбленный.
– Что Вы ему наговорили?!
– Ничего особенного, право, – эти желания отгадать несложно, и утопист трусливо отступает на пятку – Всего–то решил, что на семнадцатом году жизни его можно узнать правду происхождения. Для столь хрупкохарактерного мальчишки «это» видно и стало последней каплей. 
Светлана Федоровна схватилась за голова, вплела костлявые пальцы в волосы резко побелевшие до зелены.
– Что–что? Боже–боже! Да как Вы додумались, идиот? – как чуждо это слово смотрится на серых губах – А про свое к этому причастие рассказать не хотели?
– Не оскорбляйтесь. Я идиот, но не столь идиотичен, дабы связать петлю уж по свою честь.
Прозвище «чудовище» очень чутко описало бы эту злорадную искру в белизне всего существа дьявольского. Ему чуждо сочувствия, он сочувствует лишь себе.
– Вы оскорбили себя своим названием новым! Не захотели поведать? Как жаль, хотите тогда я расскажу? – краснота гнева сочетаема с уж пришедшими мыслями о саване, но та разворачивается и этим показывает что–то в ней до ныне не живущие –  Гоша, послушайте! И Вы, Карл Иванович, послушайте вновь. Не Вы ли принудили меня возлечь с Вашим товарищем?
– У меня не было выбора, – огрызается, он явно словом «товарищ» оскорблен – С учетом, что Вы моя собственность – он нанес оскорбление и мне.
Собственность. Не жена, а собственность. Суть, впрочем, единая.
– Ах, бедный, Карл Иванович! Какой же непосильной силы оскорбление он Вам нанес, что через месяц вы вместе довольно распивали шампанское почти лобызаясь! Чего Вы так насупились? – она пальцем указательным ударит по воздуху – А потом плакались, что Вас зараза предала! Вот он и стал резко плохим, верно?
Черт укачивается, уклоняется. Ему не нравится, что ныне покорное существо возомнило о себе невесть что, но возразить мало может. Лишь подобно отроку хамит, уходит от ответа и крыльями носа дергает. Загнанный в угол бык!
– Не уходите, постойте же! Будьте мужчиной и хоть раз не юлите! Все Ваши дела построены на лжи и причинение боли людям.
– Большинство этих людей когда–либо меня оскорбило и задело.
Жена черта горько смеется. Нет, закатывается хохотом и вздыхает из того же загона.
– Вы всегда отрицали, что мстите.
– Мной движет действительно не месть, – рога теперь выпячиваются с удвоенной силой – Но это не Ваше дело. Вам этого понять не суждено будет! Мной движет идея! Ид–е–я
Но этот аргумент не впечатлил бы даже помойную крысу.
– Идея! Идея, не имеющая ни для какого никакой пользы… А, для Вас, простите, –  и она отвернется, более не жаждая говорить –  Я прощала Вам многое. Многое, но это я Вам никогда не прощу.
– Да обижайтесь сколько Вашей душе угодно! Только помните, что живете Вы здесь до тех пор, пока мне этого хочется. Здесь… В целом.
И он уйдет, уйдет оставляя за собой эту маленькую узкую комнату с зелеными обоями и трупом надоедливого мальчишки.  Лев потянется следом, очутится в покоях бесовских и отметит всю их хаотичную нелепость. Потчевать нужно в месте достойном! Но можно ли упокоиться под черным балдахином? Можно ли упокоиться в комнате, где на полу развалены бумаги и запонки?
Лев сразу с интересом замечает, как Карл вертит в руках бутыль нервно дергая бровью. Он сейчас очень хотел выпить! Ему не нравилось, когда все выходит из его мутного неясного плана. Может стоит перейти к чему–то более точному? Жизнь не поддается никоей точности! Жизнь спонтанна, хаотична спальней, да глупа Львом уже забывшем о выводах, сделанных поворотом раннее.
– Надоело жуть! Кто ж знал, что эта зараза столь впечатлительна и наивна?  Он бы со столь тонким душевным складом до двадцати двух не дожил!
– И не дожил, – спокойно отмечает Дамантов принимая бокал –  Я с Вами полностью на его счет согласен.
Они синхронно отопьют, буркнут с разной степенью довольства, да продолжат:
– Еще Светлана начала тут выступать! Сколько лет ей все угождало, а ради вшивой не родной…
Лев считает своим долгом прервать ход мысли.
– Ей родной.
– Как можно полюбить сына, который родился последствием унижение? Я удивлен, что она не любила его больше моего! Но черт с ней… Гоша! – Карл Иванович трагично цокнул языком и махнул главой до нельзя театрально –  Меня знаете тоже отец не любил. Я будучи его почти–младшим сыном стал отражением всего, что он не любил в мужчинах. То чувство красоты, галантсво, да лицо красивое! Напоминал собою его брата (тобиж моего дядю) отбывающего в ссылке, да доведя деда моего до приступа. Отец возненавидел братца, конечно! А досталось мне на все годы.
Сегодня ученыш был не столь увлечен именно выпивкой, так и прислушался к длинному рассказу о несчастном детстве–отрочестве бедного бесенка.
– Я и образование то получил лишь благодаря моей бабке вдове, что папашу в рукавице держала. Больно прыткий был, так говаривала. Ну, что ж, она единственная по кому я скажу «земля ей пухом». Братья еще были заразы, с отца пример набрались… Ну и передохли ведь, да! Только я из них и остался.
– Ясно.
Скупой ответ никак разговорчивость черта не убавил, но он все же решил не продолжать данную тему. Лев зато мог провести печальную паралель с собой – образование ему оплатил дед, который каждый приезд советовал лупить. С любовью, но лупить… А вдовы… Была у отца сестрица, да она тоже советовала лупить! Но тут уже мотив был иной.
– Относительно гадания Евгении, Лева! Что думаете?
Внутри муженька гадалки все перевернулось, сморщилось. Сладкий вкус забылся, а нектар божественный стал плевком дьяволенка.
– Вы верите во всю эту чушь?
– Нет–нет, – оправдается тот самый плюющийся – Нисколько не верю, но все же наталкивает на мысли. Кто для Вас этот самый враг?
Лев мог бы огрызнуться, что у них с Карлом Ивановичем полно сходств, а друзьями их назвать будет трудно, но не возжелал. Его действительно что–то заставило задуматься… Кто его главный враг? Разве что, он сам, но возмездие над собой? Да и он ли виновен во всей этой вечной боли?
– Не знаю.

Маузер.

С каким трудом разгреб все эти бумаги Лев! Но сейчас ему резко стало наплевать и он, подвинув их, для него то обыкновенно считалось бы непозволительной дерзостью, сел на стол вытянув ноги в центр комнаты.  Спичку чиркнул (зажигалку позабыл вдали), да закурил с упоением. Последняя радость, последняя! Да и то кончающееся. Скажем спасибо черту, что по дороге «из» захватил пальто, а там нашлось. Бегать подать искать не жаждалось. Нет–нет, ни о чем молить не будет Дамантов! Никогда не будет о чем–то просить это существо с ликом божества греческого и поведением христианского дьявола.  Тот хочет одарить? Просим! Но в ином случае – никогда.
Мысль все не шла в голову, глаза никак не могли найти точку, обратили улицы пред глазами в мыло. Будто столь важно, Дамантов все равно живет в этом «мыло». Никогда не был способен приметить детали, образы, тайны и символы, но за эти дни ощущение полной беспомощности он принялся цепляться за все – цвета, орнаменты и вороны, дерущиеся с голубями.  Сколько же он упустил за жизнь! И сегодня вновь на улице та женщина в синем шла. В руках у нее три черных фиалки, волосы рыжие блистают на первом солнце февральском – вот ее рука кидает цветок один куда–то на дорогу. Потом его притопчат, потом. Фиалка. В ее движениях есть ритм танца, в ее глазах есть точность и она будто должна была пройти здесь согласна тысячелетним преданиям. Ее горбатый нос напоминал о греческом профиле, но все это… Почему это вынуждает дернуться? Панически сжаться, отвернуться и отречься. А люди остальные будто не видят движений ее грацию.
Но Лев решил позабыть, сползти и вместо «перекреститься» лишь невразумительно квакнуть.  В этом скором желание уйти пришлось наткнуться на стакан – пустой, стоял себе на краю и угрожал пойти к дну комнаты вслед за распивавшим.  Именно он вернул в реальность, именно он напомнил – пили. То–то думалось откуда боль в голове, откуда это состояние пред тошнотворное? Пили–пили. Как сразу не догадалось! Не все беды взяты из пьяного в кошмаре дня настроения, некоторые действительно от пьяного.
 Что же вчера такое было, что же? Он помнит, они с чертом зашли в чертог, а дальше голова туманом покрыла… А! Дернув ручку, дернув ручку и увидев на первом же зеркале темное полотно далось понять – да. Неудобно в бежевом костюме в доме, где недавно смерть прошла одетая во все черное. С ее волос спадал иней, с ее белых рук слезала кожа и в ее движениях дрожащих была материнская нежность.  Засыпайте, юноша! Вашим покрывалом – Вашей пеленой –  станет саван. Нет в гробу нравоучений, нет лишних взглядов, бесконечный покой лишь будет Вас сопровождать.  Вы проявили мудрость и сами отошли в ее господство.
И это все навеивало такую тоску, такой мрак, что хотелось укрыться подальше.   Вновь вернуться в комнату ему выделенную, забиться под тень угла, уж не выйти из нее навстречу мальчишке, и более не показываться. Не позволят, не позволят.  Карл Иванович и себе покоя не дает, что уж о своем постоянном спутнике? Ходит туда–сюда, качается, иногда присаживается на канапе в гостиной. Усердно размышлял, прикусывал губы и оборачивался раз через раз. В одном из таких оборотов он и встретил только вышедшего в свет Льва:
– Лев Дмитриевич, какая радость!
В голосе же стояло раздражение, тусклое, но заставляющие особо зависящих персон поежиться.
– Да, добрый день.
Судя по лицу, ну или тому, что давалось разглядеть под слоем пудры, черт переживал в ночи весьма сильные волнения. Гнев, да. Более ему не на ком сорваться, а…
– Светлана Федоровна гордо ушествовала.
Лев вскидывает бровь, неуверенно шагает и оглядывается. Действительно, все зеркала! Откуда только у них столько полотен завелось?
– Вы гордо наказали ей заняться этим всем самостоятельно. Полагаю, что у нее много забот.
Это не сильно покоит существо демоническое и готовое всунуть в котел первого попавшегося, но чуть его присмиряет. Плечи чуть сгибаются, ноздри не так колышутся и все в нем замирает.
– Да–да, Вы правы, – рука тонкая огладит лоб убеждаясь в отсутствие пота – Однако, я имею дурное предчувствие. Очень дурное.
В ином случае Дамантов бы усмехнулся, квакнул бы бред неясный – сегодня он тоже имел подобное чувство. С самого утра оно в нем поселилось и отпускать не хотело.
– Я, на удивление, тоже.
Карл Иванович всмотрелся в лицо визави, глаза устремил в бирюзу и тяжко вздохнул. Молчание впервые задержалось с минуту. Разрушил его, каков нонсенс, слушатель ужасный:
–  Что мы собираемся сегодня свершить?
– А Вы забыли? – черт усадится на диван – Впрочем, неважно. Повторить все равно востребуется.
Лев присаживается рядом, сам даже этого не понимает. Все слилось в обыкновенную сцену, прости Господи, бытовую. Льва уже не удивляли манеры и движения своего вынужденного товарища, он даже слушал без постоянного отвращения.  Ничего в нем не сворачивалось при взгляде на выпудренную ланиту, на запонку и темноту волос. Нет–нет, становилось до привычного все равно и это не нравилось.
Карл Иванович пальцем поведет, плечом пожмет и становится ясным – он пытается дойти до нужного тона и мимики видной. Закрытие зеркал его напрягает.
– Нам приехать и переговорить.
– Какое удачное стечение обстоятельств, – недоверчивость проснется в медикусе – Я уверен, что Евгении Вам не хватит, а значит Вы мне что–то недоговариваете. Что заставит самоуверенного во всем мужчину резко согласиться, иль пистоль очень быстро от головы уберут? Пару шагов и Ваша смерть может повториться.
Бес даже улыбается, но столь криво, что это более напоминает попытку съесть своего товарища.
– Удивительно, – и голос правда удивлением полон – Вы порой меня поражаете быстрой переменой в устройстве мышления, но не о том… Вы правы, частично. Тут кое–что есть, а именно то, почему Костя не сможет ничего поделать – все приведет к пистолю. Другой марки, иной руки, но? Пистоль.
– И что же это «кое–что»?
Ответа дельного сразу не дали, черт глазами покатал, ресницами похлопал. Встал, прислушался и отвернулся, махнув рукой. Не желал!
– Сами догадайтесь. Дошли до этого и до сути дойдете! Не все же мне Вам пояснять.
Какое счастье и простор для мысли оставили Вы черт. Какая щедрая душа! Ну, тут действительно, что щедрая. Коньяк вот, Лева! Неблагодарны Вы совсем, как так можно! А потом удивлены обстоятельствам судьбины своей.
– Разумеется.
– Вот и чудесно, Левушка, вот и чудесно, – медикус на это обращение сжимается и всякую попытку отбрасывает, а черт? А черт плечи гнет взад–вперед – После у нас будет серьезный разговор с Виктором Павловичем. Не уверен, что сегодня, но он точно будет. Ежели не сегодня, то мне все равно придется… Хотя. Не знаю, вероятно, что нет. Здесь нечего дополнять, нечего! От Вас правда кое–что потребуется.
Лишают места немого зрителя! Подумать! Последнее забирают! Дамантов вскинул бровь, напрягся и вытянулся.
– Что же?
– Ручонки у Вас дрожать поменьше будут – пистоль подержите. Встанете рядом, а мне угрожая неудобно будет! В жесте дернусь еще… Ну?
Направить орудие в сторону брата родного, подумать даже страшно. А скоро ведь и отец, а скоро ведь! Но когда мать.. А Константин тут не при чем, он герой других историй.  От его погибели, которой, впрочем, может и не быть, ничего особо не поменяется, а от жизни поменяется, да не в лучшую для иных стороны. Для иных… а чем господа иные лучше? Чем? Все о власти, все о себе. Нет никого, кто о другом. Нет никого, кто об ином.
– Ручонки, ручонки. Каков кошмар! Я направлю пистолет в голову собственного брата!
Но на деле было глубоко наплевать. Можно даже выразиться, что мечталось.
– Подумаете? Смертоубийство совершать мы пока не намерены.
Пока. Что ж, действительно! Можно и нервничать. Лев встает следом, тоже плечами ходит и ступает.
– Вперед иль припозднимся?
– Лучше, – почему–то тут Бес хихикнул – Сразу. Евгения, к тому же, обещала мне позабыть вино.
Лева не жаждал уточнять, когда, ибо, вероятно, пропустил мимо ушей очень важные подробности диалога двух бестий. И ему от чего–то не хотелось знать, что еще прошло мимо. Он разочаруется, определенно! А к чему быть готовым, иль Бесу нужда еще есть в товарище своем дырявобоком? Но ему то нужда, а кому–то иному – нет.
И прошло какое–то время покуда господа наконец изволили повторить свое традиционное щегольство у двери. Воздух принял, ударил в ноздри и вызвал головокружение из–за которого весь мир вновь расплылся.  Расплылся на столь непонятные пятна с очертаниями, что Лев врезался носом в стену первую попавшуюся.
– Лев Дмитриевич! – разнесется над ухом, и кто–то сразу подбежит осматривать, ему не хотелось возвращаться и менять планы из–за неосторожности слепого во всем ученыша (как же он будет читать свои статьи научно–исследовательские?) – Ну что Вы? Ну как это Вы? Ну что же это такое!
Кое–как протрет ударенный переносицу, болезненно вздохнет и извиняясь в ленивой манере на что–то наступит. Сразу весь мир пред глазами станет четким, слезы сойдут и Дамантов узрит растоптанную им в клочок фиалку.
*****
Нос прошел и унес за собой остатки пелены. Лев даже смог рассмотреть оскудевший декор квартиры жены точнее, но описать это «точнее» никогда бы не смог.  Цвета назвал, но описать бы не смог. Он смотрел на него раннее, вчера, но сегодня даже прошлые выводы не помогают. Было что–то не то во всем этом! Было что–то не то, но что описать не получится. Словно смотришь в воду и чувствуешь детский ничем не оправданный страх. Детский. Дамантов точно помнит, как в детстве будучи в имение у деда, куда попадал он столь редко и свое пребывание у последнего близкого человека ненавидел до дрожи в зубах, имел честь бегать к реке. Она ему казалось до невозможного огромной, до невозможного страшной и глубокой! Хотя, на деле, все это под описание безымянной реки мало подходило. Он бывал там еще раз, будучи постарше, но когда ты маленький и несносный мальчишка, думающий лишь о том, почему на бумажном кораблике действительно нельзя уплыть?  И сажаясь на сырую землю, на бережок, прислушиваясь и всем своим духом напрягаясь Лев почему–то боялся воды. Глядел на нее минутами, а потом убегал словно всплыл утопленник. Его лицо тоже синело, бледнело, а мальчишка еще неделями ходил контуженным.  Нет, это неважно. Неважно, но вспомнилось.
Повернувшись он наткнется на направленный в его сторону пистоль упомянутый Бесом еще в квартире.
– Лев Дмитриевич, как же Вы невнимательны, – и смех раздастся мальчишки гимназиста, и смех воздастся до потолка темного наполняя собеседника ощущением конца мироздания –  Вы бы знали сколько минут я его продержал!
Шалость ли это? Угроза ли это? Льву не давалось даже нахмуриться, все в нем замерло на облике белого–белого господина не имеющего никаких ограничений. Вот так все и кончится? Вот тут и сейчас? А, пусть! Скорее, Карл Иванович, чего Вы медлите? Чего Ваши руки так долго не могут исполнить одно простейшее движение? Говорили, что руки дрожать меньше, да–да. Они у Вас, как у покойника недвижимы. 
– Я…
Ответит скупо Лев – то ли смерти, то ли Бесу, то ли бесу, то ли Богу. То ли чему–то среднему, произошедшему из всех этих вещей и явившихся пулей. Холодным существом без чести и чувства, холодным существом. Холодным, холодным. Холодным, как железо. Холодная рука возьмет ладонь Дамантова, возложит в пальцы орудие и глянет в глаза, как последний раз. Мгновение–мгновение.
– Ну чего Вы так уставились?
И все кончится. Все снова разомрет и покажет себя в цвете более ярком, в тоне более насыщенном и четкости более–более. 
– А! –  смех черта становится ненавистен – А–а, Вы испугались. Ну, нет–нет, покуда рано.
– Когда же станет «поздно»?
Карл Иванович отступит, из его глаз пропадет то узренное существо дьявольского роду, и он снова станет чем–то… противным.  Не пугающим, нет. Противным. Отвратительным. Да–да, так. Рука взвешивает металлического зверя, осматривает с пренебрежительным воспоминанием об идеях модерна. Техника во благо, да! Техника во благо, да. Подождите, мальчишки, пару лет и Вы найдете себе в окопе смотрящего, как на Вас наезжает огромное железное отродие. 
– Маузер? – Лев удивленно вглядывается уже вовсю освоившегося под сводом этого дома – Откуда у Вас только деньги на него… А?
– А? – эхом отзовется уже усевшийся в выдвинутый им стул, встречать по–царски и сидя в конце узкого коридора – А–а, неважно. Займите положение –  вот там –  и уследите! Первый шаг не заметит, а второй поздно будет.
Дамантов с удивительной покорностью приказ исполняет.  В нем даже не появляется отрицания, в нем даже не играет чувство неправильности. Пора. Давно пора, а ради чего – не ему судить. Ни его идея, ни его желание. Он сделает, если скажут выстрелить – выстрелит. Не запнется впервые в жизни. Не остановится. Образ брата ненавистен. Ненавистен, как и образ семьи в целом. Сколько можно убегать, Лев Дмитриевич, от этого факта? Вы бы разбили морду каждому своему близкому без сильного переживания. Удовольствие бы настигло такой силы, удовольствие! Его никогда не подарит постель, еда или выпивка.  Выпивка! Та бутыль о которой шла речь еще… давно. Вот она стоит блескает боком на столе и говорит, что «она» – последнее.
– Если Вы действительно ее возьмете, Карл Иванович…
– Да ладно Вам! Я не брезглив, – отмахнется с такой детской беззаботностью, что у Льва на лбу появятся морщины – А качественное вино, которое, действительно, можно пить – стоит денег. Денег лишних у меня нет.
Все вложено в маузер? Хотя, тот наверняка его неизвестно где, да выкрал. Ручонки длинные, белые. Оставляют сыску лишь мучные пятна и вынуждая задаваться вопросом – на что домохозяйке оружие? Мука, пудра. А это вот красавец наслаждается жизнью и лишает ее других.
И с такой мыслью Лев кончает искать ответы. Он просто врастается в место ему положенное, всматривается в дверь и ждет–ждет. Так много времени! Так много времени.
Слышно неловкое бормотание, слышна возня и звонк–звонк. Как быстро эта обыкновенная человеку молитва прерывается испуганным глазом.  Они голубы, ярки, но есть в них что–то медовое. Константин действительно напоминает мед – волосы, руки. В нем все столь приторно сладко, все в нем выглажено и прекрасно, что может показаться – он чудесен! Чудесен, добр и обязательно порядочен. И тварь знала, что за таким ликом никто не поймет настоящую суть.
– Ба, какой гость!
Зовет Карл Иванович, а бедному любовнику Евгении остается лишь мяться. Он смотрит то на брата, то на черта. Все в нем говорит отшатнуться, да не дают. Оценивает ведь очами орудие, губы прикусывает пунцовые и шатает пальцем.
– Вы?
– А Вы меня помните, милый друг? – смеются в лицо, смеются без страха и Лев невольно хочет побыстрее выпустить пулю в лоб одного и сразу же на другого перейти – Константин Дмитриевич помнит меня, какая радость.
Отвечают не сразу. Замечает несчастный Льва – брата своего – бровь гнет. Он ведь смотрел изначально на самую главную проблему, а на руки чужие было полностью все равно. Какая разница?
– Не помню. Я Вас не знал никогда.
– Ну Вы ведь врете! Знали, – обида звучит в гласе Карла Ивановича – И Вы прекрасно знаете откуда у меня «такое» завелось. Не обижайте Бога ради! От кого Вам скрывать? Дверь закрыли же, а беседы квартиры содержанки никто выслушивать не будет.
Не будет? Ну–ну, может и будет, да чего они услышат? Препирания разве, но что они дадут? Лишь перешептаться.
– Не помню, что не говорите, – качает головой, кудря белая на лоб спадет и ее рукой сметет – А если знал? А если знал, то это неважно. Что Вы тут? Что Вы тут.
Страшно ведь грубить, когда твоя жизнь может быть сочтена за минуту. Страшно! Пусть сцена больше напоминает глупую кривую карикатуру, где все просто и без детали. Где все–все ясно, где все–все смешно и глупо.
– Мы тут, да.
– С моим братом.
Бес на это смеется. Ему видимо тоже привиделась карикатура уродливая, видимо он насмехается над кривизной линии и дрожащей рукой художника.
– С братом–братом! Его хотя бы помните, вот это радость! Львом Дмитриевичем кличут, Константин Дмитриевич.
Не помнит, чего ему помнить? Глазенками бегает, боится и ненавидит. Все ведь сжалось, распался портрет уверенный. Ах–ах! Бедный Костя, бедный!
– Да, но что Вы с ним тут изволите делать? И где…? – дается пауза, а за эту паузу познается обман гадалки–брюнетки, пышные ресницы не делают человека беззащитным – А, Вы? Неужели. Я полагал, что что–то произошло, но Вы? К чему? Зачем? Для чего, Карл Иванович?  Вы? Да.
– Вы так долго держали тайну, что не знаете моего именования. Как быстро все вскрылось, м? Впрочем, когда–то Вы с Господином Боком работали, а потом он резко лишил Вас почестей. Нам ведь было на чем знакомиться, помните? Жаль, что я выбрал компанию Виктора Павловича, право. Какое упущение, какое упущение. Вы не боитесь, что Гликштейн догадается? Не так сложно до истины дойти, а после Вас выкинуть. Жаль будет, ежели он и остальные господа это узнают. Особенно их может поразить, в случае, ежели Вы отсюда выбежите и растрепетесь, как я до Вас дошел. Легко догадаться о тайности нашей прошлой дружбы, верно? Посему не брыкайтесь.
Говорилось это все именно без единого прерывания. Четко, выверено и никоего волнения помимо пары восклицательных гласных. Ничего. Такой холод столь удивительно смотрелся среди этой белины, среди этих черных глаз.
–  Если я правильно понимаю к чему Вы ведете, – здесь Костя запнется – Если я правильно понял, то Вы жаждете дабы я не позволил Гликштейну достигнуть? Если я сейчас не заимею должного места – я и моя семья не проживут долго сытыми. Это равносильно смерти, но и отказать я Вам не смогу. Однако, что мешает меня Вас обмануть?
–  Вы знаете, что в случае я раскрою всему свету истинное Ваше обличие. Какова же их реакция будет на то, что Вы несколько лет торгуете их ликом направо и налево? Или что знали о делах Аркадия Петровича задолго до своего сокрушительного открытия? И ведь все можно доказать, правда, уже с Вашим именем. Так Вы тоже не проживете.
Константин злобно кусает губы. Смотрит и не понимает, куда себе деть. Он не может согласиться! Не может, не может! Но и отказать не может. Может просто принять пулю в лоб открываясь в объятьях и спадая в ад. Страх ведь хладнится в груди, горит под дегтевым сердцем.
–  Вы так великодушно даете мне шанс дожить! А у меня действительно нет выбора. Действительно нет выбора, нет шанса. Я надеялся, что Вы угомонитесь после всех попыток, да нет. Вами, однако, видимо движет не месть? Нет, почему же, месть – просто Вы сами себя убедили, что не месть.
Эта речь до того наивна, до тога глупа, что Лев невольно вмешается:
– Поверьте, что из–за этого Вы чести умереть не будете удостоитесь. Согласны? Прекрасно, и на том кончайте! Много слов, да мало толку. Делайте, что от Вас требуется, а потом хоть вешайтесь.
Но братцу отвечать уж не захочет, скривится и отвернет лик своей изрядно побелевший.
– Где Вы его выцепили, Карл Иванович?
– Было где, милостивый. Было! А теперь…
Здесь повисла столь ужасающая пауза! Бес переместился ближе к своему собеседнику, всмотрелся в глаза и ухватился за воротник без всякого сожаления.
– Только сделайте какую–нибудь пакость, где не надо. Я бы Вас с великим удовольствием застрелил здесь и сейчас – больше проблем нежели толку.

Вечер.

Запах табака – дорогого или нет, Лев не отличал – зеленые шторы, тусклый свет и стол рабочий. В этом помещение было слишком много тени, а возвывашлся над всем человек золотистой окраски. Обои, паркет. Коричневый, зеленый, черный, а где–то в средине золотой. И главный объект всей декорации выделялся мутной дымкой сознания – оно жаждало выделить именно это. Виктор Павлович, конечно! Куда еще могли зайти господа утописты? Господа. Не господин утопист с его собачкой, а господа. Какая честь… Да есть ли в этом честь? Так, жалкое подобие. 
Их не встретили с широкими объятиями, социалист кивнул и с каким–то мрачным спокойствием хмыкнул. Это можно было считать за приглашение? Лев бы не счел, но Карл Иванович по–хозяйски уселся в стул, подставленный напротив – поговорить, верно? Рядом такой же, да Дамантов сел туда через внутренние содрогание. Пальцы дрожат, все же направлять на кого–то столь решительное орудие нервно. Сколько теперь от этого мучиться сдастся?
В углу стола стоял бокал. Пустой. Здесь не предложат выпить. Разве что, Карл Иванович припомнит об украденном вине и своему товарищу, такому же утописту, но иного жанра, предложит воспользоваться. Однако, нет настроя. Нет настроя, господа.
– Добрый вечер, Виктор Павлович.
Это скажет, само собой, разумеется, черт. В голосе его была даже доля скучания, доля ушедшего веселья и пришедшей на ее место пустоты. Он умел позабыть о мрачности во имя образа! И не скажешь, что сегодня утром не мог найти себе места в стенах оббитой в траур квартиры.
– Вечер.
Это приветствие, констатация или вовсе призыв к дискусу относительно времени суток? Вечер–ночь, день–утро. Утро–вечер, день–ночь! И так меняйте по своему минутному желанию. Меняйте, да ломайте. Меняйте сутки, меняйте часы, но Вам лишь поспорить. Меняйте слова, встаньте в разные стороны по девятке–шестерке.
Лев отмечает, что в помещение есть какая–то манадриновая тень. Может у него просто оранжевеет в очах, может быть он просто не способен более. Это странное видение происходящего говорило о желание поскорее пропасть в дрему. Слишком измотался бедный Дамантов, но ему не дадут отойти, прикрыв глаза гласом:
– Все прошло просто изумительно, – черт знает, что ему никто не поверит и знает, что Гаев его утреннее горе в любом случае обнаружит, напрягаясь – Изумительнейшем образом.
– Оно видно, Карл Иванович. Чует мое сердце, что Ваше «изумительно» на меня не распространится. Впрочем, я согласился бы на что угодно, иль Гликштейн был бы лишен любой чести, – такое искренние ничем не скованное признание – Вы об этом, впрочем, знаете.
Этот способ дал бы сбой. Это логично, это ожидаемо… Бес не мог не знать! Неужели он готов пожертвовать такой фигурой? Ах, да, общество раскалить до белизны, но есть–есть ли в этом толк? Вдруг увернется Гаев, вдруг додумается? Или все это давно поломано? А может как раз и Константин в последний раз насолит твари лишившей его всего. Да–да, так, определенно.
– Сколько же люди готовы сделать ради простой ненависти.
Желтые зубы покажутся, но их встретит странноватый прищур главной жертвы сего акта.
– Да–да, Карл Иванович. Именно, что так. Не ненавидя Вы бы никогда в жизни не додумались до своей утопии.
– Ой–ой, Вам ли об этом? – действительно странная причина осудить, даже Беса оно не трогает – Я не ненавижу конкретную персону. Никогда не ненавидел после всего… Всего того, что меня по итогу настигло.
Виктора Павловича это не убеждает.
– Однако, после загадочной пропажи и увольнения Аркадий Петровича Вы ощутили легкость! Как же это понимать? Да и ненависть к обществу… Обществу своего рода живое существо. Личность отдельная и со своими жизненными процессами. Так что, милостивый, ненавидите.
– Как Вам будет угодно, да только ненависть моя иного характера, – Льву хотелось бы сейчас не слушать, но как не старался – не выходило –  Аркадия Петровича я не ненавидел. Он мешал мне достигнуть, а лишаясь помехи, назойливой мухи в комнате, Вы ощутите облегчение. Но Вы ведь муху не ненавидели, верно?  Она не была объектом Ваших стремлений, странствий и стараданий. Всего–то приносила дискомфорт. Общество? Общество ненавижу, но общество – это не человек. От него не уйти! От него не спастись и не примириться. Оно везде и будучи отшельником оно все равно будет кошмарно присутствовать. Да и человек без люду не протянет долго.  Но ломает общество. Ломает и уничтожает, превращая из человека в жалкое подобие мысли. Верно ли это, Виктор Павлович? Верно ли? Нужно ли такое? И ведь в любом своем виде все к этому сведет. Сколько человек не менял царей, сколько не придумывал философией – людей перемалывает. Дак нужно ли? В этом и разница ненависти моей и Вашей.
Для Гаева эти мысли явно уже были повторены множество раз, а вот Дамантов который прислушался, ощущая внутри себя слабые отголоски.  Общество.  Ненавистно до смерти. Ненавистно, а убежать от него никак. В том страшном покосившемся доме вдали от всякой цивилизации все равно была боль – нет человека достойного, а пустоты достойной тоже нет. Куда не беги, а оно все еще давит и ведь не знаешь, каким бы был иль оно бы не существовало. Но может ли не существовать общество?
– …лишь на мгновение исчезнуть.
Это говорил черт. Пугающе снял мысль с языка, но глядел ли он на Дамантова вообще? Нет–нет, неужели согласие появилось. Бог–дьявол–боги–богини–дьяволицы и коньяк, какой ужас. А потом воскреснуть?
–  А потом воскреснуть в еще более переломленном состояние, – неясное движением пальцем незримое из–за опущенной головы – Что вышло в итоге у Вас? Столь же изумительно?
– Ну–с, место то я получил. Однако, – здесь раздается смешок Виктора Павловича – Получил ни получил, да чует душа моя, что не даст мне Дам… Константин получить все без распросу. Зная, что Вы с ним имели дела – как нелепо полагать, что я не догадаюсь о Вашем желание использовать меня разменной монетой.  Неважно, очень скоро буду убегать с последним чемоданом.
Карл Иванович тоже смеется.
– Костя, разумеется, ужнулся бы. Его и без того прижали к стенке, как последнюю профурсетку требуя всего задаром. Припугнул, да не судьбина ему упокойно себя вести. А Вам бы лучше вести дела заграницей – я ведь Вас немножко уважаю. Здесь Вы ничего не сыщите.
– Вам ли это решать? – Гаев в какой–то степени сердит, но показывает это лишь стуком языка на слове первом – Неважно. Я не сильно обижен, лишь на то, что мне придется бежать с родины. С этим и трудности большие, но как есть. Уж ничего не сделаешь.
Так почему же позволили себя одурачить?
– Видите, как ненависть закрывает глаза! Не начни я говор с Гликштейна это все бы не дошло до такой крайности. Уедете и забудете о напасти своей, а потом – иль ума не появится – вернетесь.
После наступила темнота, направляемая прощальными колкостями, но это уже Дамантов не услышал достойно. Стоило им забиться в сидение и услыхать копыта – Лев ушел в странствия дремные. Ему не жаждалось размышлять о всем им увиденном, но периодически открывая глаза он смог бы отметить – Карл Иванович не доволен, как обычно. В нем снова поселился этот странный призрак.
– Вы, наверное, ничего не услышали?
– Нет, – кротко ответил Лев –  Многое. Я пропустил лишь конец беседы, а основную часть… Так кто же у нас следующий?

Вино на водку – отца на утопию.

Здесь не нужно бесконечных описаний – все обыкновенно. Лев снова укрыт в гостиной, снова будет споен и отказываться от этого не посмеет.  Ему не хватит сил, ему не хватит воли и нет желания отказать. Оно обычно. Оно уже принялось, а если–если предлагают в Вашу скучную пыльную жизнь, то почему Вам и отказать? Пусть же Бес бесится пред глазами, рукой машет и уже присматривает себе на запястье черную ленту . Он злобен, он разочарован, но Льву все равно. Сидит в кресле, сидит и смотрит в вечно мотающийся силуэт и бросающий салюты тенью свеч. Волосы блестят сумрачной седостью у концов, у корней темнеются и в средине русеют. Профилем острым дергает, ноздрями ходит, а Льву все равно. Он иногда морщится и просит уж присесть, да угомонить чертей в главе старой.
– Чего Вам все не имется? – глаза бирюзовые грустно прокатятся под веками дремными – На вопросы мои Вы так и не ответили.
Кто следующий! Да может и сам Дамантов, чего же нет? Может сейчас рука не просто махнет, а махнет на шею и придушит цепкой хваткой тонких перстов.
Карл Иванович молчит, он смотрит в пустоту перед собой. Черные–черные глаза, черная–черная душа, а вот идея у Беса светлая.  Он в это верит! Нет, он в это не верит, а сонному духу уж и все равно чего там себе думает существо вечно дерганное. Как–нибудь выяснится, что падучая болезнь  имеется – Лев не удивится. Падучая, а честь пала много раньше. Пали замки и юношеские идеалы создавая из обыкновенного господина это чудо. Чудо, тварь. Чудо–юдо, да дело его кота–баюна .
– Хочу выпить.
Весна не настала, а зовы кошачьи все одинаковы. Кошка – животное сатаны, дак значит Бес и кошка. Непохож, но оно–оно само в голове так сложилось. И заявлению этому никто из стен, кресел не удивлен. Они подтверждающее скрепят, а половицы отрицательно шепчут.
Лев с половицами солидарен, мотает головой и не согласен совершенно.
– Только не вино Евгении. Я эту гадость в рот не возьму.
Хоть убейте – не возьмет! А если верны предыдущие догадки, Бес на могилку принесет вино в стопочке.
 – Если Вы так привередливы – у меня есть водка, – Карл Иванович наконец принимает свой начальный лик насмешливого существа из тени – На трезвую голову ответы Вы не выслушаете.
Обжечь язык или обжечь честь? Обжечь язык или обжечь честь. Разница не велика, пусть наливают хоть нашатырный спирт. Пусть наливают и мешают с солью слез бесовой жены. Но что же там такое скрывается за ответ, который слушай только пьяным?  И чего же за него так волнуется господин мрачный? Мрачен и от того весел.
– С коньяка на водку. Спиваемся–спиваемся, Карл Иванович. Теряем всякое благородство.
– Но Вы согласны?
Кивок, стекло и руки иные выверенным движением зальют по край, да чуть меньше. Рюмочка гранена, рюмочка. Рюмочка, а! Рюмочка! И ненавистна жидкость эта, но, если жгло душу, да почему не сжечь проводник речей ее. Сожгите последнее и останьтесь покойны. Пусть где–нибудь в пьяном бреду у черта отрастет вторая голова и оглохнуть станется по–настоящему. Залейте глаза, залейте последнее и погрузитесь в темноту...
– О!
Вот оно последнее слово любого смельчака, решившего глотнуть, а глотнешь тут лишь залпом.
– О–о, многословности оно нам не даст, но, – чего–то там Бес посредине скажет, чего–то там пошутит, увы, Лев слишком увлечен гулом в ушах –  Так к чему я это Вам… Давайте еще одну.
Еще одну, а за одной и еще одна. И когда на лице появится заметный румянец, а черт даже заведет под носом унылый мотив Лев вспомнит о своих вопросах. Хотя, здесь уже в голове рисуются другие.
– Я не понимаю – от чего Вы так просто от Виктора Павловича избавились? Он Вас содержит в конце концов.
Щеки на каждое слово двигаются неохотно, пленят половину звуков и под губой держат. Мутит–мутит, но мутит–мутит с таким странным чувством, что понимается – завтра кранты.  Завтра–завтра, а может и сегодня вечерком. Был вечер на первой, а ночь будет на тридцать восьмой. Где они столько достанут? Где–где? В глазу затроится, в глазу запляшет, и любимая нимфа пред пустотой покажется ничем. 
– Да–а нужен ли он–он мне на–а последние дни? Дело близится к концу  на че–г–то держать дурачину, – улыбка желтая мечется, промеж губ стекло  – Но это… Это. Не самый важный вопрос для Ва–вас–нас–с.
Не хватает лишь икнуть для окончательной завершенности. В темноте глаз визави так полно детской неусидчивости – он уже пыль рассматривает на люстре и прикидывает о смысле ее нахождения. Нужна ли пыль в утопии?
– Нужна ли пыль в утопии, Карл Иванович?
– Наконец–то Вы спрашиваете по существу! – ответ на удивление быстр и разборчив, даже трезв, но рука на виске выдает – Нужна пыль в утопии. Пыль она же предмет… Пусьер–пусьер , да пусьер и пусьер звучит, как дурацкий.
Рычит грубо, исчезает этот ласковый выговор и приходится понять – Бес все же русский. Он может менять себя вечности, но стоит расслабить голову и все на свет показывается. Так и брали бы русский парфюм!
– Пусьер и пусьер, а нужен ли нам этот пусьер? Пуля же в маузере осталась лишняя – стрельнете.
– Да пыль же с люстры? – удивленно пошатнется Карл Иванович – А люстры в утопии нужны! Пыль может и не нужна, а люстры–ы чем Вам не угодили.

Ударения путаются, слова меняются и мешается все в столь странные содержания диалог, что здесь одними запятыми под каждой буквой не отделаешься. 
– Мне все нормально, мне все нравится. Я ведь не при… – Дамантов сморщится и сглотнет – Придумывал эту с–утопию. Во всем Вам преданный слушатель и выясняю интересующие.
– Соберете потом мои мон–н–ологи в произведение цельное, Лева?
Дмитриевич Лев утвердительно кивает, даже как–то выпрямляется.
– Соберу, там только про шторы, водку, коньяк и станется.
Ивановичу Карлу то не очень нравится, а посему он отрицательно кивает, даже как–то сутулится.
– Вот Вы свели ж мою личину к одному!
– Из уважения к Вам могу вписать туда маленькое–маленькое словечко об утопии.
Говорить об уважение друг к другу – одна из стадий попойки, когда уже из глаз начинают валиться слезы, а из головы воспоминания.
– Вы меня уважаете, Лев?
Вопрос так тихо сказан, что собутыльник черта невольно переходит на заговорщический шепот – мальчишки–гимназисту решают совершить пакость против преподавателя греческого.
– Периодами. В оправдание скажу, что я вообще мало кого уважаю. Даже себя не очень уважаю, а Вас иногда и уважаю.
Карл Иванович руку на грудь положит, разулыбается довольно и засмеется.  Не протяжно, но так легко и не затейливо, что и Льву станет весело. Улыбнется вон криво с непривычки, посмурится позже, а потом и опять улыбнется.
– Ну льстите, конечно. Льстите! Подливтаь больше не буду, а то мы завтра с Вами черт чего сделаем. Я так точно, а мне там столько проверять всего…
– Да капельку плесните, чего нам станется? Все равно допивать.
Льву тыкают по лбу ласково и укачиваются подальше.
– Смысл какой, Левушка? Мы уже все равно не очень–очень не.
Нечего на это ответить и покорно Дамантов сникает, присмиряет резко очнувшийся пыл.
– Правы будете.
– Еще бы и не прав. Да можно ли так часто и столько пить? – Бес так глас тянет, что история скорая чувствуется почти физически – У меня двоюродный или (тесть чей–то он был) дед так и помер алкоголиком. Пил и жил ради «пил». Пил–пил, да чего же получил? Зато смешной был – опухший, толстый, неловкий. Всю юность над ним просмеялся, а теперечи… Вальсовал так ужасно, что смешно! А сам я уж наверно годами по залу не пускался, надо ли оно?
Дед. О, про дедов Льву больше рассказать, чем о танцах! Его только дед и растил.  Только он спас от болезни, только он заставил отца потратить лишнюю монетку и вывести мальчишку от смертного ложа.  Довести до стола обеднего и получить недовольные взгляды братца с папенькой. Ненавидели до такой степени, а все за что? Мать померла по вине этого… Этого. Лишь дед и дед! Но никогда от деда ласки не было – он лупил с еще большей ревностью, чем остальные. Бил, но бил во имя, а дома били просто так. Разница не велика для мальчишеского ума.
– Вспомнили чего–то, Лева? Вспомнили чего–то?
– Да так, тоска нагнала, – в красных голосках прозрачного огня вдруг взметнется мятное море – А вопрос то… Кто следующий, Карл Иванович?
Карл Иванович молчит. Он улыбается с таким состраданием, что все внутри теряется и кажется – минута, а потом Дамантова нет. Почему рука черта ложится на запястье и сжимает? Что же? Почему же? Холод, иней. Смерть–смерть, да не пугает смерть.  Хочется попросить не говорить, попросить замолчать или застрелить не словом. Но пуля не сравнится с фразой:
– Ваш отец.

Две просьбы.

Зачем же они так напились? Прошло уж и полдня, а во рту по–прежнему тошнотворно, а перед очами пляшет зелена. Жаждалось вцепиться в воротник свой пальцами, сорвать, вздохнуть, а после закорчиться на полу наконец удаляя из себя палитру. Лучше видеть черный с белым, а не богатство бирюзовых с розовым оттенков. И Лев мог бы лишь надеяться, что Бес, испытывая тоже самое, будет покойнее и проведет длительные часы в тишине. Увы! Он исчез неясно когда, схватил неизвестно что и оставил дом свой в тиши. Тишь, тишь, да в ней провалился на минуту Дамантов в дрему. Увидал женщину рыжую вновь – она стояла уже не на улице, над ее головой дымился табак и сходился кабинет. Огромное окно, а за окном тем туман с переплетением смога, а за окном тем туман с переплетением смога. Синяя юбка ее, белая английская рубашка и пустой взгляд голубых глаз. Мутных, далеких и не настоящих – словно стеклянные. Двигались они без естества человеческого, а руки ее сняли кружево перчаточное обнажая шрамы от ожогов. И руки белые ведь, подушки красные, а фиалки падают из них на стол. Та третья узнается по грязи дорожной на лепестках ее. Заботливо женщина проводит, заботливо кружит над головой и кидает фиалку в воздух – в кисти пистоль. Летит цветок, летит к полу и по течению Ньютона, а женщина без стеснения стреляет в центр этих лепстковых хороводов. Стекла потрескаются, а в мрачную комнату резко проникнет свет.

– Лев Дмитриевич! – выскочит кукушка из часов настенных, да падет на пол обращаясь в чайку. Упадет с высоты такой, а над ней склонится ворона. Глаз ее темный, крыло ее широко, каркает – смеется. Кар–кар, Лев.

– Лев Дмитриевич! – а потом все оборвется.

Дамантов с ужасом осмотрится по сторонам, решит более никогда не пить, а если пить, то не из руки Карла Ивановича. С пудрой мешается спирт, наверное. Все обелело, как у покойника. Последний румянец сошел, а брови даже как–то посветлели. Где уснуть пришлось? Снова в том кресле? Нет, то стул выставленный в центр выданной ему спальни. Мягкий, посидеть в удовольствие можно, но кое–как перемогавшись узрелся отравитель. Руки все еще в пудре, лицо в пудре, а глаза черные–черные вороньи.

– Лев Дмитриевич!

Голос полон злости, сильной и настолько не идущей белой ланите. Где же гнев, где же жизненное переживание? Где–где все эти ломанные резкие движения в желание ударить первую попавшуюся мушку?

– Карл Иванович, – пробует отозваться несчастный Лев, но вырванный из кошмара, а на это уже можно бровь выше поднять –Что приключилось?

Отвечают не сразу. Сглатывают слова недостойные всякого дворянина, но потом ресницы вздрагивают и черт понимает – дворянин и честь? Не его это, а не его, то и значение не имеет никоего. Языком змеиным дергает, а Дамантов на это зажимается – вдруг по его? Отец же был, отец. Но там своя деталь – со слов Карла Ивановича, Дмитрий Яковлевич должен без лишнего пасть за Костей, ибо оставшись без такой поддержки будет вынужден удалиться в имение на покой. Давно утерян у него всякий авторитет, а всякое остальное держалось лишь на старшем сыне. Значит им оставалось только ждать радостной новости, а потом идти… кончать, получается? Как–то далеко оно все от утопии.
– Где она? – под «она» подразумевалась Светлана Федоровна – Где эта скотобесия? О, если ее здесь нет, я клянусь, что перерою весь город и придушу ее, как последнюю крысу, прилюдно. Я вырву ей волосы, продам куда–нибудь на парики или лучше сожгу! Я ее раздену, скину с первого мосту и, черт возьми, это будет меньшее из всего, что я хотел бы с нею сделать.
Монолог этот истеричный прерывается. Все в мире сжимается до искр в глазах, вся вселенная в белесых пятнах на темном полотне. Руки жмут косяк дверной, вдавливают ногти и представляют под ними иную материю.
– Где она?! Отвечайте уже наконец.
Лев не мог позволить себе медлить, хитрить и убегать. Минута – под ногтем окажется его шея. Минута, да вспомнив о сути хищной в человеке – клык.
– В столовой.
Ответ удовлетворяет лишь на половину. Карл Иванович плывется, качает пальцами под плащом не снятым. Ну–ну, Вы бы по дому еще в шубе и валенках походили.
– Не при Вас же пистоль оставил? Да совсем мне сдуреть надо при Вас его оставить, –шарится, шарится, да натыкается на что–то – О, не оставил, Лев Дмитриевич! А теперь быстро…
Дамантову впервые не нужно повторять все возможными интонациями и вариациями – в руку ему вновь вкладывают маузер. Пуля осталась, чего не истратить, верно? Да чует сердце ученыша – скоро пуля та окажется во лбу несчастной матери.
Она была столь спокойна, но не могла не слышать криков своего мужа. В лице ее не было даже волнения, даже злости не было. Облаченная в траур, а поверх белая тонкая шаль. Чернится ворот, чернится кружево на юбке, чернится чулок и чернится туфля. Волосы собраны в пучок со всей простотой, а глаза серые выдают истину – печаль. Нет ничего больше, нет ничего. И даже когда заходит виновник бед ее, даже тогда ничего не мелькает. Поворачивается с неохотой, не поднимается и никуда не стремится. Разглядывала вазу посреди стола и обперла голову на руку, та с локтем и на скатерть. Ноги вытянуты вбок – наплевала на приличие и смыслы. Ей уже неважно.
Лев хотел бы побыть простачком оруженосцем – сдать в руку Бесову и более здесь не быть. Глухим притворяться Дамантов умеет. Что же ему нужда делать? Может развернуться? Может отказаться
– Добрый день, Светлана Федоровна. Добрый вечер, Светлана Федоровна. Доброе утро, добрый вечер, – Бес здоровался за все то время, покуда отсутствовала жена его – Как прогулялась? Изволишь… А, простите. Изволите поведать? Можно не ведать, я и сам знаю. Не стыдно Вам?
– Добрый день, вечер, утро, вечер, Карл Иванович, – в голосе женском слышна столь истеричная насмешка, но и над ней сгустилась эта немая пустота –О чем мне стоит стыдиться и печалиться?
И как же зря она отвечала именно так! Мгновение и вся ее жизнь сотрется в порошок столь любимый ее сыном.
– Как говорится Вами, Светланушка. Как говорится! Свинья, Вы хоть знаете сколько сил я в это все вложил? Знаете?! И теперь из–за Вашей мелкой жажды мести я вынужден рисковать всем. Да Вас стоило утопить в первой же канаве, но я с Вами вот говорю. Мало Вас отец лупил, мало! Говорил мне Вас не щадить, а я дурак не слушал. Не любил Вас. Чего укрывать? Но никогда ни в чем Вы нужды не терпели. И Вы–Вы, жалкая душонка, решили руку поднять на святыню? Да я бы икону любую Вам об голову сломал – ушел бы Бог, пришел бы ум. Выставил бы Вас на январский мороз голою, да под трактир, а, увы, ныне февраль. Я б Вам руки оторвал, я б Вам глаза выколол. Я бы подвесил Ваше тело на площади и наказал плеваться в Вас. Я б руки целовал тому, кто кинет камень, руки! Как же Вы посмели Дмитрию Яковлевичу все раскрыть и постараться дать меня в руки врагу? Вас бы со мной же изничтожили, дурная женщина! Думали не пойму, думали пропущу.
– Ради Бога, – тяжкий вздох у женщины дернется висок – Не кричите Вы гласом своим тонким. Думала? Я так и знала, что поймете. Вы лишили меня моего сына, моей дочери. Вы довели моего сына до смерти и теперечи я отправлюсь к нему же. Руку на себя наложу, а мой грех того стоил. Пусть все у Вас обвалится! Пусть! Вы заслужили этого. Я терпела, я молилась за Вас и остатки Вашего ума, но раз зовете себя дьяволом, то и получите достойное. Убейте меня поскорее.
Голос ее предательски дрогнет. Не мог бы человек не проникнуться жалостью к ней. Не мог бы не ощутить печаль от звука ее заявлений.
– Убить вас мало! Вы достойны самой мучительной смерти из всех возможных. Я б сжег Вас заживо, а Ваши оправдания мне неинтересны. Как можно любить сына отец, которого Вас взял без Вашего соглашения?
На это отзываются смехом, смех идет совсем перед тем, как Карл Иванович разворачивается к своему протеже и жаждет о чем–то попросить.
– С Вашего, Карл Иванович. Но почему–то плакали потом Вы, а не я.
Глаза черные наливаются чем–то настолько страшным, что у Дамантова вся жизнь проносится пред очами.
– Стреляйте, Лев Дмитриевич, – холодно и без всякого промедления – Стреляйте.
После этого черт зайдет за спину и уставится на чужие пальцы с ожиданием. Ни о чем больше он не думает, лишь о том, как разорвет чужую голову.
– Стреляйте.
– Я… – Лев не может нажать на крючок, в нем просто недостаточно воли для этого, а серые глаза напротив никогда не дадут покоя в кошмарах водочных –Карл Иванович, я…
Тот не хочет даже слушать. Он хрустит пальцами, вцепляется в плечо левой руки и намекает – пули две. Не хотите? Давайте в иную руку, но за свой узкий лобешник тоже скажите «я».
– Стреляйте.
– Стреляйте, Лев Дмитриевич, – Светлана Федоровна поднимается, отодвигает стул и шагает вперед открытая для конца – Мне от Вашей жалости ни холодно, ни жарко. А страха у человека вроде Вас точно быть не должно. Давайте.
Она знала, что все кончится. Она пришла зная, что все кончится и всегда полагала о таком финале. Нелюбима отцом, матерью и воспринимающаяся лишь, как будущая мать с женой. Интересы, желание. Всем было на это наплевать, а Бес притворился, что любит – предал, а потом остальное. Сын, муж. Дом и все это, наверное, давно вселило в нее предвкушение смерти.
– Стреляйте, Лев Дмитриевич. Я прожила свое.
Холодное дыхание, две просьбы, а потом – звук. На лбу покажется красная точка, а «буддистку» примет стол. Спина ее обопрется об стул тот, где сидела раннее, голова запрокинется на стол, а ваза разольет воду. Все кончено.

Ваза.

Руки белесые дрожат, старательно закидывая в чемодан последние. Лев стоял рядом, смотрел, как копошится женоубийца в собственных вещах – бежать хочет. Оно и ясно, как тут не сбежать? Не держит более ничего в тенях дома, не держат более ладони женские кольцо – Бес сорвал ее тут же, сжал и кинув наступил. Не растопчешь металл, но он с таким старанием по нему проходился, что Дамантов даже засомневался.  Внутри первые минуты жил страх, потом он умер и пришла по наследство удивленность легкости движение пальцев человеческих в моменты некоторые. Жаждалось закрыть глаза и не видеть более ничего – ни крови на лбу женщины, ни воодушевления в темноте глаз, ни мрака ночи скоро наступившей.  Но не долго им стоять нужда была, убив – убегайте.
Льву собирать было нечего! Костюмчик парадный, даренный чертом? Да к чему? Хоронить Дамантова не будут.  Остальное вместится в карман, а значит можно забыть о всей суматохе.  Значит, но логические цепочки под крышей этой не работают. Под крышей? Бес везде все будет рушить в своем товарище, а значит не от дома оно зависело. Лев Дмитриевич в иной год своей жизни бы так просто не убил, а тут вот оно как – извратил сущность Карл Иванович. Скоро тоже придется описывать концепцию утопии и власти бесконечной глупому мальчишке с ножом в боку. А ведь убийца мог прокрутить, да достать для ускорения погибели любезного! Ну значит не только чрез уши идея пойдет, а еще и чрез раны-раны. Солью ляжет, солью разложит и потом юноше придется застреливать какую-нибудь глупую жену. Или мальчишка сбежит, кто знает? Дамантов уже не сбежит, он натворил непоправимое и оно связало навсегда с сыном адским. Ладонь в ладонь, а потом приложив к губам увидется черная метка – «утопия и власть». Напишется каллиграфией, напишется и не сотрется под любой хладной струей. Лишь в поцелуях пришедших с покойным простится, а со Львом и прощаться некому.
– Теперь я уж точно никуда не убегу.
Промямлит Лев подхватывая данный ему в руки чемодан чужой. Сам то не потрудится! Ему нужно в какой-то руке тащить трость, а какой-то жать руки. Особо симпатичным барышням может и поцеловать. Может. Сорок восемь лет, к чему ему оно?  А вот Лева бы не отказался, пусть поделится.
– А хотели, Лев Дмитриевич? – ловелас по молодости лоб платком протрет и в глаза чужие усмотрится, покажет свое все еще дурное настроение, но полное счастия мстительного – Не убежите. Не для чего! У Вас и никого нет, и ничего нет. Не убежали бы и раньше, а теперь не убежите точно. Оставайтесь, наслаждайтесь часами сладостного достижения утопии.
– Мешать не стану, пуля есть еще.
Не хотел бы Лев лечь рядом со Светланой Федоровной, не хотел бы главу с такой же раной узреть. Не хотел бы. Саван Бес из шторы сделает – тех самых морских волн и волн заката. Спустит в канаву, положит сверху доску, да прочтет молитву любую наоборот.
– Да Вы и хотите! Лева, Вы хотите. Договор со мной наконец-то дал Вам шанс свершить над господами Вам отвратительными честный суд. Так убьем судью бесчестного, чего нам? Общество задымится, общество уже горит и пусть горят наши руки от жгучей крови – оно того стоит. Нет таким людям, как мы, счастья. Нас придавят в любом строе. Так умрем, когда общество пропадет всякое. Когда плевок жгучим ядом флаг раздавит, когда культура и язык, когда искусство и наука станет пеплом. Лишь кровь и сердце, да слабое движение разума, – здесь сглотнет утопист и Лева невольно убедится, что себя так же звать может – А эта дура сделала нам добро. Под покровом ночи ждет гостью Дмитрий Яковлевич, а придут два гостя, увы. Я бы может и пощадил его, позволил бы дожить до старости, а он вот и что. Глупая Света ему и помогла, а если бы зашла все бы кончилось. Тринадцать лет я на это потратил, а она-она… Она.
Утопист второй проклянет себя, но улыбнется криво, махнет рукой свободной.
– Она уж мертва, Карл Иванович. Мертва и пусть Бог ее рассудит. Вам все же женой была, а значит бесоватость в фамилию передалась. О, святая мученица Светлана Бесова! К тебе прибегаем с верою и молимся с любовию.
– Буди нам во всем благу…  Это же Ольге молитва, Лев Дмитриевич? – дьявол на удивление с ними знаком, ладно уж гений-ученыш – Я весьма поражен.
Молитвенник от маменьки то остался, да и у деда был, но дед не веровал. В его поколение это удивительно, однако, он всегда презрительно кривился на всякое божественное упоминание. Зачем Бог в мире, где человеческий ум и делает человека Богом?
– Ольге, да. Чего поражаться? Россия все еще православна, – а тут Льву что-то стрельнет, он отойдет от этого тихого ласкового дружеского разговора полного темного смысла и поймет, что отец скоро трупом ляжет у ног его – К отцу?
Бес сразу забудет о своем удивление, о всем прошлом и о всем настоящем – в нем предвкушение конца лишь живо. Покой так близок, а они стоят здесь и разбрасываются на слова.
– К отцу, к отцу. Давайте уж поторопимся. Нам более нечего тут делать.
А Льву эта спешка не нравилась. Он ощутил наконец всю трагичность его положения, всю трагичность этой истории получасовой давности и рукой чело накрыл. Холодный пот выступил, как у трупа. Как. Очень скоро и никак. Последние часы, возможно, дожить оставалось. Бес ждать не жаждал. Близок конец, а отмотали его всего-то дней на одиннадцать, может и двенадцать.
*****
Уж с входу ясно, авторитет папенькин может и у черта в могиле, но финансы у него в положение достойном.  А может это лишь игра двери дорогой, портьер толстых оранжевых и стен в цветочных узорах. Может люстра, сверкающая стеклами желтыми, почти янтарными лишь обман? Лишь плод фантазий из табачного дыма? Выстроились колоны, выстроилась парадная лестница и все это укрыто мраком ночи.  Прием не официален. Здесь не будет лишних бантов на кочерге, здесь не будет лишних приветствий и зайти придется сгорбя спину. Сумрак накрыл это пристанище медовых оттенков, медовых палитр и слабой зелены дубрав. Отец не имел вкуса. Он любил все то, чем можно покичится пред гостями. Отец любил лишь деньги и себя, а остальное для него было пустяком или показателем.
Пустяком или показателем. Тоже казалось и людей в его жизни – пустяк или показатель? Куда Вас отнесут и куда относился сам Лев?  Под него была отдельная группа «пыль». Жаль, что этой пыли придется лечь на чужие легкие, дойти до сердца и сжать навеки, спасая старика от зрелища нелестного.  Неверно в почти шестьдесят лет зреть перемены в мире столь привычном! Пусть погибнет, думая «никаких перемен». Все застынет для него, а потом оборвется. Но страх во Льве поселился и сколько бы он себя не тешил праведностью будущего поступка – неправильно. Было здесь что-то недостойное, но что? Понять не удавалось.
Черт в плаще, плащ мокрый. За окном дождь и можно заметить, как на щеках чужих появились странные более темные пятна – пудра уходила. Сходила маска, сходил лик этот безмятежный и виделся азарт беспокойный. Карл Иванович уже жаждал наконец-то достичь, но это желание Лев не мог с ним разделить. Хотелось отмотать время, отмотать минуты и просто сесть вот на очередную ступень, закрыть глаза бирюзовые, да не видеть ничего после свистящего звука.
Разлететься, как той фиалке! Разлететься и пасть мертвой чайкой с крыш соборов.  Очень скоро, очень скоро.
Весь путь до кабинета батюшки пребывает в полном молчание. Нечего сказать, лишь неуверенно взглянуть в черные очи, а потом дернув за ручку двери узреть раскуривающего белую трубку отца.  Уставший, белый и зелеными пятнами под глазами.  Морщины пролегли на лбу, скулы болезненно вышли, а усы добавляли комичность всему образу. Глаза бирюзовые, такие же как у Льва. Вон зеркало на одной из стен и глянув в него – сын с отцом. Родственники! Одинаковы до линии, да за что же возненавидел Дмитрий Яковлевич сына младшего так? В детстве раннем не было этого, не было. Лев помнит, что не было, а от того всю жизнь больнее.
– Какая радость – покойный Карл Иванович! – а потом раскуривающий потеряет всякий пыл завидев своего сына – А кого же Вы с собою?..
– Добрый вечер, батюшка.
Лев не знает сколько лет назад это говорил. Ему даже кажется, что никогда. Лишь на горохе, лишь от розги по спине, а больше никогда и не говорил.
– Откуда Вы?
– Светлана Федоровна не поведала?
Карл Иванович пытается выхватить ситуацию, но Лев не позволит. Нет, это его поле, и он должен сам вцепиться в чужое горло, тертое о крахмальный воротничок.
– Выйдите, Карл Иванович.
Бесу это не нравится! Он пальцем жаждет взамхнуть на Льва что-то удумающего.
– Выйдите вон.
Это уже совсем наглость, какое неудобное положение! Да почему не думает сыночек головой? Увидел предмет ненависти и обиды, а теперь рушит все планы? И с ним черт пил?
– Вон.
После этого и оставаться было неприятно, тот стукнет дверью и оставит глупца с виновником всех страданий.
–  Ты убрал свою последнюю опору, Лев.
–  Говорите со мной на «Вы». С неизвестных мне причин Вы меня собственным сыном не считали, а значит подобная фамильярность здесь ни к чему.
Дмитрий Яковлевич отбрасывает трубку, в нем все напрягается и Лев мог бы поддаться мальчишескому инстинкту –  отступить и сжаться – но он шагнет вперед. Слишком долго убегал, слишком много страдал.  Пришла пора раскрыть карты все, пришла пора объяснить за что на нем срывали злость все эти годы! За что оставляли мальчишкой умирать в горячке, а потом, изволил барин, позвали аптекаря.
– Много чести В-а-м будет.  Я никоим образом в Вашу жизнь после уезда не…
Врет как нагло! Думает, что задурманит. Нет, Лев прожил достаточно, дабы на него это более не работало.
– Вы врете. Вы выдали меня замуж за Евгению с подачки Константина, Вы пытались меня убить чрез него же, ибо моя жизнь и возможность быть свободным Вам крайне была несимпатична. Я не столь глуп. И говор о «Костя, а не я» даже слышать не хочу. Я хочу понять причину такого отношения. Все тридцать лет я бился в желание понять, от чего же? Почему же моя мать была доведена Вами до самоубийства, почему так резко из доброго отца Вы обратились в моего личного палача?
Ничто не мешает Дмитрию Яковлевичу просто пихнуть сына в грудь, ударить первым попавшемся предметом, ибо маузер мальчишка забыл, но тот почему-то отвечает. Задет он был за нечто столь тонкое и нетронутое никем годами – должен ответить.
– Да все Вы знаете, Лева. Все Вам известно. Может ну глупы, но с памятью у Вас точно какие-то проблемы. Я Вам, когда стегал, все и рассказывал. Но так и быть, Лева, так и быть, – сжимает бумагу под пальцами, сжимает стол и смотрит в сыновий лик – Ваша маменька изволила с собственным сводным братом втайне от меня интрижку вести. Как жаль, что когда он повесился переписка нашлась! О, какой позор я пережил и сколько комментариев в адрес получил. Наша фамилия не так уж и закреплена в миру, простите уж, но это могло бы наше шаткое положение окончательно сломать. Нашел я вторую часть переписки любезной у матери Вашей – дядюшка оказывал очень сильное беспокойство о Вас. Он в целом был к Вам слишком любезен, но я этого заметить на радостях не мог. Маменька Ваша так и не признала то, что сыном моим Вы не являетесь! Ну и померла зараза, а то заслужила. Я бы и сам ее подвесил, да опасно слишком уж. Сама помогла, сделала доброе дело. И как я должен любить и растить ребенка, который мне не сын? Признай я, что Вы – плод измены, то позор семейства нашего наложился на нем крестом.  Вы на счастие мое заболели после, да дед не дал Вам помереть. Все мозги мне прожужал, дабы я был к Вам благосклонен. Лучше бы дочь достойно вырастил, а не за Вас беспокоился.
Лев смотрит с таким ужасом в лицо отца, ему хочется его размазать. Виноват ли он в мамкиной интрижке? Виноват ли он в этом? Виноват ли?
– Вы мне отвратительны, батюшка.
– Да чем Вы лучше, сынишка? – смеется ведь, не стыдно ему совсем – Женьку вот из-за Константина чуть не изничтожили. Тоже ведь изменила, тоже ведь ее любили и были преданы, ах! Не ожидали ведь? Роди она Вам сына Вы бы его ненавидели.
Встает все на места. Папашка через Костю мстил. Мстил так грязно, так больно. Лев всю жизнь всяких светлых чувств взаимных был лишен, всю жизнь страдал, а получал взамен лишь предательства, да насмешки.
Схватил не-сын отца за воротник, вцепился, да давай царапаться и биться руками сухими, ломкими. Без пощады, ощущая дорожи мокрые на ланитах своих и плевки в лик зеленый. Он тоже плюнет, он укусит, вырвет прядь и ухо чужое утянет. Душить начнет, в плечо получит, а не больно вовсе. Больно было раньше. Сейчас все равно. Хоть камнями закидайте, но не чувствует тело ничего помимо духовного страдания. Ударить, ударить и наконец-то увидеть труп… Сравнил с собой! Сравнил. Он всю жизнь оскорблял, бил и все от своей жалкой мести. Не было чести у этого человека. Не было чести! Обрек-обрек на эти мучения долголетний, думал не свершится возмездие.
На глаза красные попадется ваза, тяжелая, увесистая. Попадается в момент, когда отец почти вырвется из ослабшей хватки, когда уже почти перевернет ход происходящего, но в голову его врежется предмет белесый. Вода, цветы. Тяжелая, ужасно тяжелая ваза. Порежет Льва, порежет отца, да и в глаза ему попадает, что тот завопит. А потом все кончится. Кончится и Лев отползет, рассматривая ладони с ужасом, к глазам потянет, а потом испуганно откажется от этой идеи.
Что же он наделал? Что же он, черт возьми, наделал? Что же? Он сам такой же, он все же такой же. Такой же. Сколько сил дед вложил, дабы вырастить достойного человека, а он сидит у стенки шкапа книжного и плачет. Хотел бы не плакать, хотел бы не плакать и достойно подержаться – не может. Как бы не пытался, как бы не зажимался и сколько бы сил в это простое деяние не вложил – не может.
На плечо рука теплая ляжет, платочек протянет и Лев неохотно проморгается смотря на черта.
– Тише, Лева. Тише…
Рука тепла, да плечо тепло. Дамантов уткнется, забудет о достоинстве своем окончательно и заплачет с еще большей силой. Заскулит, замолит у кого-то прощения. Карл Иванович промолчит, лишь по макушке ласково погладит и потом уведет из-под этой крыши.  Крыши, которую Лев хотел бы никогда не знать.
Потом дорога затрясет, а Лев все еще прячется у чужих рук. Ненавистны, отвратительны, но у него кроме них ничего нет. Только сомнительный собутыльник утопист со своими:
– Вы молодец. Вы молодец, Лева.

Бинтовый враг.

Лев смотрел в потолок с такой пустотой в глазах, что сам напоминал один из трупов сегодняшнего дня.  С такой пустотой в глазах, что сам напоминал отца их лишенного. Бирюза последняя в мире осталась, последняя бирюза омывалась о красный край. Тело наконец-то ощутило все недостатки подобной авантюры – плечи щемило от каждого вздоха, грудь с горлом резало, а руки, резанные об вазу гудением обдавало. У краев кожи это неясное то ли онемение, то ли наоборот, чувствительность лишняя. Крайность боролась с иной, а потом это странное чувство, как все оно сводится к центру медленным вальсом. Вальс! Как же Дамантов не любил всякие разновидности танцев, в них он понимал всю свою неловкость. Но важно ли это? Не бывать более ни на каких вечерах, лишь чудом доживать до этого времени суток. Будет ли завтрашний вечер? Дамантов не знал, но почему-то был уверен – нет. Пули так и не истратили, может схватить маузер тот, да, подобно Гефту, прострелить себе голову?
Подобно Гефту, подобно отцу. Слова Евгении становятся все же правдой, слова карт! Возмездие над врагом, с которым он до безумия схож. Принесло он столько боли от осознания последующего! И чем-Николай Гефт-то схож? Пулей будет? Нет, с ним нет нужды себя сводить. Признать лишь, что слизок был до ужасающего. Предал, а почему? Родители все деньги на образование старшего сына отдали, а юноша не мог позволить себе кануть в бедность – врал, хитрил и льстил. Достиг, а потом подумав вздорить пал. Он получил свое, он получил свое, но в отличие от остальных знакомых Льва, может быть ему было даже стыдно.
Жалкая надежда, жалкая и бессмысленная, но с каким отчаянием смотрел в глаза бывший друг. С какой непередаваемой болью и жалостью к самому себе. Отвратительно, но он хотя бы не цеплялся в плечи, да не писал оправдательные письма.
Лев потрясет головой, он не хочет об этом думать. Он вообще не хочет думать и проклинает Господа за то, что тот человеку способность думать.  Где находится мыслитель и убийца? Где сейчас убивает в себе последние силы? На полу валяются желтые бумаги, в воздухе пахнет дешевыми чернилами – это та самая квартира, где они с Бесом обнаружили список и у того загадочно пропали перстни на пальцах.  И почему-то именно здесь Дамантов ощутил странное спокойствие, стоило лишь осознать, что он в том месте, где еще не зналось о будущем недолгих недель.
Перстней на перестах вновь нет! Черт стоит где-то в дверях и мнется с предложением:
– Дайте хоть раной займусь. Лежите уж минуту и молчите, а руки то все в бордовом, ну…
Глас наполнен таким подозрительным дружелюбием, такой благосклонностью, которой в жизни не зналось. Дамантов кривится, ему не нравится.
– На кой черт?
– Ну как «на кой»? – Карл Иванович подойдет, руку потребует и Лев заметит бутыль в руках – Вы мне еще живым нужны, простите Бога ради. Да и сколько Вы прошли, а умрете от какого неприятного процесса?
Это смешно! Это смешно, но Лева неохотно даст ладонь свою под чужое руководство. Пускай иль хочется. Бутыль знакома, а посему выдвинет раненный предположение:
– Вином Евгении?
Бес фыркает в ус, принимается за дело свое с легкостью достойной.
– А чем еще советуете мне рану промыть если пить его нам запрещается?
– Когда Вы его только захватить успели? С собой носите уж трофей?
Ответа не последовало, но Лев его и не ждал.  Зачем ему ответы на вопрос, который его волновал последним образом? Задал и задал, почему не спросить? Отвлечь дурную голову от мысли о красной точке в голове иной, отвлечь дурную голову от мысли об осколках вазы в голове иной?
– Они и неглубокие, – довольно заметит Бес – Вы с таким гневом впивались в них, что я ожидал увидеть руку Христову. Я все же не сдержался и возвратился в последний момент, но там уж поздно было. А винить себя Лева не надо! Ваш отец страшный человек и он сделал ужасные вещи, пусть лучше в гробу их творит. Может и нет чести с достоинством в Вашем поступке, но не их ли Вас хотели лишить? Отцы порой творят страшные вещи…
– Ваш что же вытворил?
Лев не знает зачем спрашивает, он снова не знает зачем, но спрашивает и противиться этому не может.
– Мой не мстил после уезда, мой в целом чуть лучше будет, но там есть, – Бес за бинтом потянется, сколько прихватил и разложил на тумбе подле –  Отец мой из-за брата старшего был лишен всего. Тот опозорил семью, довел деда до болезни страшной, а потом батюшка все возвращал. Разумеется, что оно сделало его дурного нрава, да… Знаете, никогда не интересовался «почему». Как сейчас понимаю, я был на этого брата неприятно схож, а посему и получал различные унизительные заявления в свой адрес, но оно с Вашим не сравнится, конечно. От Вашего я пребываю в дикому недоумение и отвращение. Как минимум – Вы точно сын этого таракана.
Лев Дмитриевич не решается говорить о Гоше, не решается ворошить гнездо, которое добродетель приостановит. Не хочет! Пусть сочувствует, пусть жалостливо смотрит, кончая с перевязкой и радуясь выполненной работе.
– Спасибо.
Только это Лева и сможет сказать. Он не знает, что еще добавить, он не знает, что еще сказать.
– Но давайте не будем о Вашем отце, – проявит милосердие Карл Иванович, спину выпрямит и пройдется по комнате – Он последний был в списке все равно, а об остальных говорили минуту «после», да и о нем не будем. Скоро нас наконец ждет финал всего предприятия, Лева! Скоро мы достигнем этой власти, а затем достойного покоя.  Скоро наконец-то все наши усилия оправдаются!
Это слишком сложное и завуалированное предложение выпить, а Дамантов не уверен, что сможет на него достойно ответить.  Он и без того в столь сумрачном состояние и не понимает почти ничего, а если выпьет сверху? Но перенести все эти переживания на трезвую голову? Разве что бокальчик.
– Долейте уж остатки, Карл Иванович, – просьба исполняется без препирательств, пусть и пройдут лишние минуты – Что же делать дальше мы собираемся? Раз он последний, что дальше?
Бес усмотрится в окно, заулыбается и в этой улыбке полно такого детского довольства, а цель полна такой мрачности, что можно, пожалуй, и второй.  Лева тоже в окно глянет, вдруг там что? Причина для третьего, например.
– Дальше, Лева, ждем мы с Вами исход.  Нет у нас возможности пережидать долго, ибо обнаружится все довольно быстро. Завтра уже на ушах будут стоять. Эта квартира – последние место, куда заглянут, но последние – это не никогда.
На улице темно, хоть глаз выколи. Темно и видны лишь края крыш иных, никого нет. Никто не осмелится выйти, все чувствуют этот скорый конец и когда на заголовке газет мелькнет новое слово, то конец приблизится с минуты на мгновение. Так долго ждали, так удачно появилась ситуация! Хлеба нет, а теперь нет и идеала.
– На крыльях рассвета устремимся куда же? За Виктором Павловичем в заморье?
– Зачем же, Лева, в заморье? Свершим необычный променад, да глянем на город с иной стороны-ракурса. Возвысимся над ним, а потом наконец придет всему конец.
Дамантов думает заявить о том, что Бес говорил о всем замысле игры – проигравшей, выигравший. До этого последнего акта они были товарищами, но теперь, стало быть, они враги? Стало быть, оно и так, но там на улице виднеется синие платье под фонарем. Синие платье, подол которого изляпан в чем-то черном. Так быстро проносится страшная тень – сюда ли бежит призрак женщины рыжей?
– Лева, – над ухом пронесется – Чего Вы так побледнели? Увидели, чего?
– Там женщина. В синем и с пятнами, рыжая. Она пробежала только что… – присмотрится Дамантов темные глаза чужие, узрит непонимание – Вы видели?
Отрицательно мотают головой. Жмут плечами и огорченно хмыкают – что-то упустилось интересное из-под носу пудренного.
– Не видел, Лева. Может показалось в ночи чего? Там фонарь такой поганый, постоянно мигает и тени бросает неясные.
Заявлять, что она виделась постоянно не хотелось совсем. Еще подумает о безумие ученыша! Потерял всякую гениальность. Хотя, безумие без гения? А был ли этот гений у Льва когда-нибудь? Ничего такого не было и никогда не появилось бы.
– Забудьте, Карл Иванович, –  махнет ладонью, той, которую совсем недавно руки «врага» обводили бинтом – В начале всего этого действа Вы говорили о выигравшем и проигравшем? Мол, мы товарищи до момента последнего. Получается, мы теперь враги?
Ответ снова держится на языке чужом долго, подбираются слова, а к чему? Слишком все оно стало спокойным, слишком оно все стало добрым. Был где-то тут подвох, но Лев Дмитриевич никак не хотел его видеть.
– Мы соперники, Лева, – улыбка все еще добрая, желтая, но добрая и снисходительная до приторности – И Вы на эту роль прекрасно сгодились. Изумительный Вы человек, пусть и глупый местами. Оно должно так решиться, кто-то должен выиграть, а кому-то суждено проиграть. Но не задавайте этот вопрос слишком рано – еще не время! Друзьями мы бы никогда не стали, увы. Коллегами, да, но не друзьями. Вам я в какой-то степени отвратителен, а Вы не умеете слушать. Достигли бы мы этого лишь со временем, а его у нас очень мало, Лева.
– Не так уж Вы мне и отвратительны.
Бес утвердительно кивает:
– Конечно, когда Вам наливают неудобно называть собутыльника отвратным. 
– Оно итак, – Лев того отрицать не будет – Но мне очень мало людей… Нет людей, которые мне нравились бы, простите Бога ради. Вы один из наименее.
Слышен зевок, Льва хлопают по плечу и тот недовольно щурится.
– После рюмки-ок водки Вы говорили тоже самое.
Ну-ну, пытает тут! Дамантов напряжет последние извилины и выдаст потрясающую теорию:
– Может Вы спутали вино с водкой, когда наливали? Цвет можно оправдать тем, что в одном из очередных затяжных монологов Вы прикусили язык, а я даже не посочувствовал – вот и плюнули в бокал.
– На пересдачу можете не приходить.

Кто же из нас выиграл?

Белизна утра, то восемь утра. Только-только прорезался свет оголяя укрытое тьмой тело града, что взял то окончание «бург». С такой высоты, с крыши собора, виднелся вид поистине достойный и тот вид, что должен каждый один раз в жизни своей познать. Лев пологал, что он познал его совсем к концу. Не было ни шанса, что, о чудо, он выиграл и сейчас Бес подставит шею свою белую для удушения. Не бывает столь неясных чудес, а с другой стороны, почему нет? Он потерял все, Бес потерял все. Они разделили эту идею вместе, они оба приложили к ней усилия и в равном положение. В равном ли? Как рассудить!
Но вид действительно потрясающий, вид на Неву! На ее набережную – на здание двенадцати коллегий, на академию наук, на Меншиковский дворец. И снег, снег. Февраль! На лед никто уж не посмеет выйти в попыхах, в воздухе первое тепло весны тешило ноздри. Совсем недолго до марта осталось! Совсем недолго осталось до весны и рассвета жизни сезонного, совсем недолго до алергий на цветение, но не судьба видно – Изумительное все же человек создал, – прошепчет Лев от чувств резко снизошедших – Общество может и отвратительно, но что оно заставило творить людей. Что создано было, что выстроено… Удивительно, а ведь обычная обезьяна, вооружившись камнем с глиною, может создать нечто подобное.
– Негоже говорить о теории Дарвина на соборе, – Карл Иванович тростью пристукнет, ближе подберется и Лев даже не дернется обыкновенно – он привык – Изумительные вещи может создать человек, изумительные. Руки человека, голова человека – злато. Но злато это омрачено таким огромным сгустком грязи, что проще скинуть в пропасть вовсе нежели отмыть слезами.  Солью, солью… Но красиво. Солнца диск восстающий, пепел небесный – это удивительно. Дворцы, проспекты – это поразительно.
Лев полностью со всеми этими утверждениями согласен, он не думает даже слова сказать против. Он восхищен, вся душа его в радости от этого, но мрачит ее все же факт общественный. Поздно им уж сомневаться, решили, что общество отвратительно, а значит так оно и есть.
– Лев, отбросьте, – прервет Бес без всякого лишнего слова – Восхититесь этим чувством! Напряжение повсюду, скоро все этим небесным пеплом и станет, а! Вот уже слышен вой собак, встанет мальчишка с очередной газетенькой, да порвут его на куски. Дамы уронят шляпки, господа уронят цилиндры, и мода на фрак окончательно уйдет. Все кончится, Лев, и станет пеплом. Люди порвут, люди порвут и сломают иконы руша храмы. Кончится оно все, а мы с Вами главные процесса соучастники. Да насладитесь этим чувством верности! Наконец-то можно свободно и независимо ни от кого вздохнуть.
Тишина скует их на минуты, на часы. Руки начнет колоть от холода, напомнят о себе прошлые раны. Бежевый костюм ударит ветер, задует под пальто и воротник. Волосы златистые спутает с листвой и вздумает унесть в дали, где сейчас она бушует. На Венеры, где фантасты надеются найти жизнь – думают, что похожа на землю.  А может так оно и есть? Неважно, та жизнь иная и не братская существу, которое друг с другом братство найти не может.
Свобода. Покой. Вот оно совсем рядом и под носом – настоящее человеческое счастье. Убить последних друзей, убить последних людей и сломать их, а все ради этого короткого счастья. Оно рвется в горле, оно пьянит лучше коньяка, водки и вина. Достигли чрез такие труды, обо всем болела голова. Конец, конец! Да не вскинет никакая дама капор к небу, не вскинет платок, а забьется в угол им укрывая лик свой.
Ну и пусть же! Какая-то все равно бы его там скрыла, а так все. Человек приувелечит минус, а ведь на деле даже лучше. Лев всю жизнь прожил в страхе, ужасе и болезненном сознание, а то еще было при обществе. Ему искренне все равно на других, он хочет впервые в жизни ощутить покой-покой и наконец-то пухом пасть о край могильных плит, ибо дальше жить и смысла нет.
– Это изумительно, этим можно наслаждаться вечно.
– Но, – это «но» Льва настораживает, но он понимает к чему оно идет – Недолго ему быть. Недолго быть этому моменту. Пришла пора решить…
Еще ближе подберется черт опираясь на трость. Не визжит от близости к святому, но глаза горят, что можно это «решить» за призыв в ад счесть. Лев только сейчас понимает, как близки они к краю и как быстро это «ура» может закончится. Но даже отойдя от него – оно быстро закончится. На место одного общества приходит иное. Это бесконечная череда и ее нельзя остановить. Убивает мать, сама встает на ее место, а потом дочь берет пример. Убивает отца, сам встает на его место…
Бирюза с темнотой сталкиваются на этом краю. Всматриваются в очи друг друга и пытаются понять ответ на вопрос:
– Кто же из нас выиграл?

Похороны
Холодны были ветра в ту пору осеннюю, а не то весеннюю. Все одна вода, да с неба. Небеса прогневавшись несли свои слезы, а маленькие люди, сложившись после пневмонии, неслись в могилу. Стучали лопаты, стучали монеты в кармане старика-гробовщика. И такие колонны выстраивались плачущих, что совсем уже и не грустно. Так много слез, так много шуму, а на деле до привычного все равно. И никто бы не обратил в этом «все равно» внимание на конец кладбища где стояли два человека в темных мокрых плащах. Из-за тени шляп-зонтов, зонтов-шляп, не могли они узреть ни то что чужого лика, но и собственного. Не понимали, какую роль им ныне нести? Дамы, господина? Оно было и не слишком важно.
Стояли рядышком и поодаль от центра событий, грели плечо о плечо сжимаясь в единое жалкое трясущееся существо. Невысокого роста, без гордого стана и одинокие, что смерть покажется светской львицей. У нее так много знакомых в эту пору! Но что забыли эти двое? Кого хоронят? Кого хоронят? Чье тело в белом саване погружают в сыру землю и чьи волосы отрежут в медальон? Тот отправится куда-то в дальний шкап и когда какой-то сапожник придет обворовать пустующий давно дом обнаружит подле ампулы с жидкостью чужеродной. Никто не придет к этой странной реликвии более, никто не посмеет взять в руку и может славно. Толку покойнику, открывшему рот в вопле похороненного заживо? Толку? Толку!
А зрителям сия похорон не придется джо того дожить. Они мокры до нитки, они мкоры и смыло им всякий ум. Лишь вопрос встрял у них на языках, но вопрос вопросом, а сути они никогда не поймут.
– Кого хоронят?
Скажет один из этих таинственных существ.  Одна. Голос – шепот, треск сухих кустов. И не понятно, тенор он или сопрано? Может это бас, изломленный горечью?
– Женщину.
Это вполне очевидное заявление, на которое никто не смог бы ответить с возражением. 
– И что же с несчастной злоключилось?
– А, – чихнет рассказывающий – Ее дочь удушила. Покойная и сама мамку погубила – захотела пить во дворцах, захотела быть всеми почитаемой, а на посту, как жаль, маменька. И дочь убийцы точно так же сделала! Ее во дворцах в оргиях распинают, как мать ее, а потом родится ребенок и удушит мамку. Выжмут к той поре из мамки все что осталось, а люди новое захотят. Кто не захочет – сметут, а кто захочет – сможет плясать до новой дочери.
И действительно, там за кладбищем сверкало обширное белое поместье. О, веселье в пышных юбках и тугих галстуках. Как радостно, что одну красавицу-убийцу всегда сменит другая.
– И почему же оно так выходит всегда? Неужто не может оно кончится?
– А кончится оно, наверное, лишь когда земля остановится, милостивый государь.
Потом могилу забросали землей, а милостивые государи, качнув головой и чмокнувшись в ланиту укрутую скупой слезой решили уйти чувствовать сию трагедию куда-то дальше… Например, убежать туда, где двоюродная сестрица покойной правит бал похожей на балы покойной. Не везде ведь прогресс идет с такой же скоростью, не везде!
И рука об руку, тростью в лужу, да в тарантас. На кладбище они придут, когда бежать уже будет некуда, но в таких же красивых черных гробиках, да белых покрывалах.
А когда женщина откроет глаза в кромешной тьме гробовой и заместо колокольчика прокрутит телефонный диск… Люди зовут это возрождением.