Макс сразу родился Максом. Лишь дважды в жизни его назвали Максимом – когда тамада дал ему слово для поздравления на юбилее матери, и когда комендант общежития Литературного института пришёл к нему в комнату с просьбой съехать на следующий день. Причина была основательной, и состояла из нескольких подпунктов.
А) Макс учился на двухгодичных поэтических курсах вот уже пять лет, уходя в академический отпуск перед самым выпуском. Б) Не оплачивал последний год пребывания в списках слушателей. В) Не сдавал экзамены, и ни разу не открывал свою зачётную книжку – ввиду её присутствия на кафедре. Г) Постоянно выходил на прогулку перед сном, и тем самым тревожил вахтёров, закрывающих двери главного входа на ночь. Д) Громко говорил. Е) Громко слушал музыку – денно и нощно. Ж) Ходил по общему коридору в нижнем белье.
Последнее и стало судьбоносным нарушением для того, чтобы комендант решил прекратить поступление не первой коллективной жалобы на свой письменный стол. Девушки, разделяющие левое крыло пятого этажа вместе с Максом, негодовали.
«Мы требуем его выселения!», – восклицательный знак был не единственным в этой малочисленной петиции. «Мы боимся за свою безопасность!», «Нет – утренним столкновениям в общей комнате для умывания и в коридоре с мужчиной, на котором либо одни трусы, либо одна футболка!», – лозунгов было предостаточно, и уж если бы они дошли до ректора, комендант естественным образом лишился и своего громкого звания, и не менее доброго имени, – по крайней мере, так он считал. Поэтому уже несколько раз за наступивший вторник поднимался на пятый этаж, пешком, несмотря на наличие двух исправных лифтов, доходил до пятьсот шестнадцатой комнаты, заносил руку для твёрдого стука, – но вот напасть, – вспоминал положительные поступки Макса, и спускался на первый этаж ни с чем.
Пока обшарпанные ступеньки исчезали под его ногами, пока за спиной оставались здоровающиеся студенты, пока он открывал заклеенную объявлениями дверь, ведущую в тускло освещённый кабинет, – в чехарду друг с другом на поле памяти играли несколько случаев.
Вот первый, – Макс вынес на улицу свой личный матрас для спящего на мокрой траве Ивана Семёновича, преподавателя по современной русской литературе, которому он, комендант, был вынужден запретить входить в здание общежития. Пагубная привычка доцента пригубить чуть было не устроила массовый пожар. Не первый раз он уснул с зажжённой сигаретой, пребывая в алкогольном сне. Но чтобы так загорелись бумаги, чтобы огонь так перескочил на занавески, чтобы так побежали тараканы по линолеуму, расстеленному в длинных коридорах… Этот факт перевесил и терпение, и уважение. Пришлось среди ночи Ивана Семёновича, еле стоящего на ногах, выдворить, и под страхом стать его последователями, запретить вахтёрам и студентам относиться к нему снисходительно. Макс ничего на это не ответил. Просто уложил Ивана Семёновича на матрас под яблоневым деревом по левую сторону от главного входа, и укрыл шерстяным пледом.
– Сентябрь, – только и произнёс он, разведя в стороны большие руки в белой толстовке.
Вспомнил комендант и второй случай. Однажды Макс накормил его вкусным ужином, и пивом угостил, да в такой подходящий момент, – когда жена зарплатную карточку себе присвоила, а ему – коменда-а-а-а-нту, даже на проезд не оставила.
Какие же роскошные получились эти картофельные зразы и драники! Супруга бы так не приготовила. Остренькие, жирненькие, с чесночком, со сметанкой. И не какой-нибудь, а со всеми двадцатью процентами. Молодец!
«Ну и в-третьих, – не такой уж Макс графоман! Может, у меня и нет литературного образования, но читатель я по всем статьям – профессиональный. Сколько в этом общежитии и рукописей насмотрелся, и поэм наслушался, и напечатанных книг с автографами в подарок получил?! Три диплома наверняка по мне плачет. Или плачут», – комендант усмехнулся, и посмотрел на свой пустой контейнер для еды. Рядом лежал бумажный пакет с пончиками, подаренный кем-то из студентов.
«Вот, например, помню, прочитал Макс однажды стихотворение собственного сочинения. Было там о любви, и о том, что лирический герой перестал грустить, вместив её в себя, а в самом конце строчка: «И любовный цвет распустился в кистях волхвов». Это ж надо такое придумать?! Определённо – метафора глубокая. Глубинная, я бы сказал... Пойду, что ли, чай с Максом на дорожку попью? Да и сообщу новости».
Он снова закрыл свой кабинет на ключ, прошёл мимо первого лифта, и вызвал второй. Войдя внутрь, открыл пропитанный жиром крафт, и проверил, нет ли там насекомых. Мух, муравьёв, например. Но ни тех, ни других не было. Лишь затвердевшая сахарная пудра болталась из стороны в сторону, напрашиваясь на язык. Комендант вдруг вспомнил, в чём однажды признался Макс за общей трапезой, – было ему двадцать три года, когда в парковой местности одного уральского города его укусил энцефалитный клещ. После этого случая он стал чувствовать себя странно. Люди говорили, что он выглядит лет на тридцать – тридцать пять, и это было похоже на правду, но Макс принимал подобную информацию за шутку, зациклившись на двадцатитрёхлетнем возрасте. Он и сейчас искренне в него верит, на протяжении почти двенадцати лет.
«Конечно, то-то ему каждый год двадцать три исполняется! Как же я раньше не придал его словам значения?! Почему решил, что он шутит?!», – комендант вышел из лифта и остановился, не сразу открыв тяжёлую деревянную дверь, ведущую в левое крыло.
«Во всём остальном он ведь нормальный человек», - продолжил размышлять комендант, - «И привычки у него здоровые, и цели. Бегает человек по утрам, перед сном на прогулку выходит, готовить не только умеет, но и практикует. Да, может без приглашения зайти в гости к соседям, говорить только то, что думает, громко смеяться, читать на публику одно и то же стихотворение собственного сочинения, называть это высокой поэзией, а себя – непризнанным гением, и всё время спрашивать у тех, кто попадается под руку – почему его не берут на работу, – но ведь это не преступление?!».
Кстати, на собеседование Макс всегда ходил в одном и том же костюме – белом, белоснежнее не бывает, с кремовой бабочкой, немного накренившейся и помятой. Казалось, что он только что сбежал с собственной свадьбы. А если уж доходило до стажировки, то на следующий день, как и во все остальные, не носящие праздничный ореол дня собеседования, приходил в комбинезоне защитного цвета. Но самым главным атрибутом такого ежедневного одеяния было белое полотенце, умело повязанное на голове, либо детский белый чепчик, покрывающий только самую макушку. Иногда в дополнение к зелёному комбинезону он надевал салатовую бандану.
Когда комендант производил вечерний обход, то часто видел, как Макс вручную стирает вещи в комнате для умывания. Старательно, в нескольких тазах. А потом выжимает и встряхивает, развешивая всё, включая бельё, на всеобщее обозрение. Помимо него редко кто пользовался этими верёвками в коридоре. И было в этом что-то доверительное. Трогательное что-то. Домашнее. Он и дверь своей комнаты оставлял открытой, когда уходил на кухню. Пройдёшь мимо – и невольно заглянешь внутрь. Невольно оценишь инсталляции из пустых бутылок, фотографии известных поэтов на стенах, заполненный едой и мелочёвкой из сотни предметов стол.
Пятьсот шестнадцатая. Комендант не понаслышке знал, что в этой жизни нужно сразу делать то, что задумал, иначе – проиграл заранее, поэтому резко постучал по грязной двери зелёного цвета. Включенная музыкальная колонка говорила о том, что Макс был на месте, и что слушал он приятный инструментальный коктейль. Грубые шаги, и – вот, пожалуйста, высокий лоб, покрытый тремя горизонтальными морщинками, длинными, волнообразными, говорящими об ироничном отношении к человеку, на которого он смотрит, добрые зелёные глаза.
Макс улыбнулся коменданту. Как улыбался всем. Но иногда казалось и считывалось, что вовсе не тебе, и не всем. А кому-то иному, тому, кто мог находиться за твоей спиной, но не находился. И Макс в этом убеждался, печально, но всё с той же улыбкой возвращая свой взгляд. Кого он представлял? Кого видел? Боялся его? Или искал встречи? О чём думал?
А самое главное – где он сейчас?
2021