Дорога А100 оживлена в городском ритме на вход с утра и выход после полудня, она составлена полукольцом, пронзающим метрополию сквозь путепроводы, мосты, виадуки, тоннели, съезды, мессы, вокзалы, променады и прочие городские затеи, теснящие неубиваемый поток колес слева и справа. Но в урочный час все останавливается, зажатое и запертое во всех шести полосах, все обретают единодушие в дорожных проклятиях, стремятся пока еще в одну сторону и сразу же с обретением свободы и с первыми поворотами разбегутся по своим неотложным муравьиным делам. Дела эти уплотняют и формируют потребительские поля неравного сосредоточения, провоцируют центростремительные напряжения на дорогах.
Затор на дороге демократично чешет одной гребенкой всех, и польского ботаника, привезшего редиску, и мажора в кабриолете. Ботаника видно по номерам, а что везут другие сияющие фуры и другие многозначительные фургончики, сверкая новыми колесами от BMW, MAN или IVECO? Я полагал, что шафран и дикий мед с акридами, но теперь, когда съездил в М., так больше не думаю.
Случилось мне подписаться на перевозку мебели в тот самый М., мы загрузились столом работы сварщика, еще не выдержавшего экзамен на профессию, картонными коробками с бывалыми фенами, корпусом старой ламповой радиолы без ламп, тремя горшками вялых монстер и двумя немытыми пепельницами, коих пользовали последний раз никак не позже падения Берлинской стены. Кучка вещей, какие можно встретить возле мусорных контейнеров в объявленный день сбора микроволновок и диванов. Их хозяйка давно укатила в Америку и пробует контролировать свое движимое прошлое через ватсап.
Выехали на А100 и завернули под стрелку М., впереди 600 километров. Колеса, кругом колеса, дождь, дубовые рощи, провешенные сети под хмелем и колеса. Дождь завесил дорогу, дождь летит из под колес, накрыл асфальт толстым пушистым одеялом. Попутные дальнобойщики уже как старые знакомые ругают погоду, потрясая руками над колесом рулевым.
Нашей доставкой по адресу в М. никто не заинтересовался, просто сухо показали место в углу комнаты и ушли. В обратный путь мы должны были взять другую мебель с другого адреса и с условием развезти ее по четырем получателям-наследникам. Дверь того адреса открыла улыбающаяся хозяйка, дочь своей матери, последней предстояло переехать в сeньоренхаус, дом стариков. Дочь рассказала, что хаус удачно расположен в трех минутах ходьбы от их с мужем домика и что там прекрасная кухня.
92-х летняя старуха-мать в платье с рискованным декольте сидела на диване в гостиной, тонкий аромат мочи объяснял некоторые странности интерьера и слегка отвлекал от принятых нами на себя обязанностей. Старуха поздоровалась, толково прокомментировала возраст дубового стола относительно обоих мировых войн и спросила у дочери:
- Марта, где твой портмоне?
Марта замахала на нее руками и улыбнулась.
Погрузили мебель не без труда - то дверки отваливались, то ножки выпадали, а толстая мраморная столешница намертво приклеена к тяжелому дубовому столу. Получилась такая же ненужная кучка, как и прежде, только пошире, как никак наследство разделено на четыре адреса. Для третьего адреса занесли садовую скамейку, обычную, рейками по чугунным опорам. Грустный внук на месте доставки помог ее выгрузить и поставить на стриженный газон перед обществом садоводов. В зеркало заднего обзора было видно, как он обреченно шел, сгибаясь под тяжестью неожиданного наследства, едва пролезающего в полуоткрытые ворота общества.
К удивленному четвертому адресу мы добрались уже в сумерках, в его пустых коридорах со стен счастливо смеялись залитые солнцем старики в окружении малолетних правнуков, из отворенной настежь последней двери полилось тихое "Скажите девушки подружке вашей...", я остановился в ожидании вступления трех теноров, мелодия зачерпнула с самого дна существа моего кусочек сладкой тоски и бросила на пахнущий хлоркой пол. Да когда же вступят теноры?
В тени за колонной замерла в кресле единственная бодрствующая насельница, сидела как гимназистка прямо, скрестив восковые иссохшие пальцы на коленях. В который раз проходя с последним стулом мимо, я помахал рукой, лицо ее чуть оживилось, скрасилось едва заметной улыбкой, пальцы дрогнули и расцепились, она что-то хотела сказать, но устав хауса, по словам встречавшего нас электрика, не предусматривал общения после 20.00 часов.
Мы там были, в том вертящемся колесном потоке, подчинялись его непререкаемой воле, слились внешне и, подозреваю, изнутри, но в целом не нарушили натурального баланса, что-то условно востребованное вывезли из города, такое же барахло и вернули, только раза в четыре побольше. А пепельницы и тумбочки получили лишь годовалую отсрочку перед окончательной отставкой у наследников.