— Баркову сегодня сделали последнее предупреждение, — сказала менеджер первого звена управления по кадрам менеджеру второго звена того же управления. — Жалко человека. Говорят, он такой умный.
— Сколько их было у Баркова таких последних предупреждений. Другого кого, давно бы под зад коленкой, — отреагировала коллега. — И увольнять, скорее всего, будут по собственному желанию. А надо бы прямо в приказе отразить: за пьянку, чтобы знал человек свой главный грех. Чтобы в науку ему пошло… Ну и что, что умный. Подумаешь, алмаз такой-сякой нашёлся.
— А ведь мог бы при своих мозгах и всем финансовым управлением нашего филиала руководить, — и первый менеджер ткнула пальцем в настенное панно, изображающее коллаж из лучших супер-гипер-мегамаркетов — главной гордости шведской торговой корпорации «Viking». Какой, говорят, он доклад толкнул в Стокгольме на конференции по современному маркетингу. И всё на сплошном английском языке. Все говорят, умный — но слабохарактерный. Эх!
И они обе синхронно вздохнули.
Детство у Павла Баркова удалось уютное и спокойное, как утро майского дня. Отец, кандидат физико-математических наук, являлся убеждённым сторонником свободного развития личности, а мама — преподаватель музыки старалась создать в семье полное ощущение гармонии. Семейное воспитание происходило без нотаций, дидактик и лозунгов, а просто с единственным советом «читай хорошие книги и не будь подлецом». И Павел, выбрав с первого же взгляда себе профессию финансового аналитика, тоже стремился к внутренней свободе, как и его отец, искавший эту свободу в математических формулах, и как мать — в красоте музыкальных аккордов.
Семья рафинированных интеллигентов советской популяции, переродившихся в третьем поколении из революционных лихих матросов и пламенных комиссаров в пыльных шлемах в тихих диссидентов на кухонном пространстве в узком кругу себе подобных.
Женился Паша на московской лимитчице, познакомившись с нею в пригородной электричке, когда возвращался с родительской дачи. Затем два раза сходили в кино — и за это время Маша понравилась Паше своей молчаливостью и кроткой улыбкой. Маме Маша тоже сразу понравилась, потому что работала она медсестрой в их районной поликлинике. А папа мудрёно заявил, что, мол, жениться не напасть — а чтоб, женившись, не пропасть. Только гораздо позже Паша заметил, да и то из разговоров приятелей, что жена у него красивая и похожа внешне и по характеру на актрису Друбич в фильме «Асса». С Машей тоже было уютно жить, молчать, думать, когда приходили мысли, бренчать на гитаре в моменты печальные. Вот когда посещали родственники жены, шумные, беспричинно радостно-возбуждённые, приезжающие откуда-то из российской глубинки, то ли с Саранска, то ли с Самары или Саратова, Павел уезжал жить и думать на родительскую дачу под Пушкино.
Самым лучшим отдыхом от мыслительного труда было для него — сочинять романсы, придумывать мелодию на стихи малоизвестных, не афишированных поэтов с горемычной судьбой: Шаламова, Смолякова, Жигулина. И мама иногда одобрительно аккомпанировала под гитару сына на старом дачном пианино.
Маме душевно нравилось, что сын от неё перенял любовь к музыке и к настоящей поэзии, также и они в молодости со своей «интеллигентской прослойкой» на праздничных домашних застольях под гитару упоительно распевали Галича, Окуджаву, Визбора — но не признавали Высоцкого и модных тогда забугорных ресторанных шансонье: как единодушно всей компанией считали, что от них «быдлом пахнет».
Сыном мама гордилась и с тихой тревогой, без лишних нотаций, упрёков жалеючи относилась к периодическим увлечением сына дешёвым портвейном. Отец тоже в глубине души гордился Пашей, зная из разговоров понимающих людей, что сына называют светлой головой и последователем Даниеля Капемана в области математического анализа. Но оба родителя находились в постоянной опаске, что сманят Павла на Запад торговать мозгами ради тамошних благородных виски, бренди, мартини — пусть уж лучше ближе к родителям отдаёт предпочтение отечественному портвейну, чем в преддверии беспомощной старости остаться в одиночестве в эти непредсказуемые, жестокие времена.
И в самом деле Паше предлагали на выбор несколько городов Европы для работы в системе «Viking», недавно наградили персональным бонусом, что можно было продав однокомнатную хрущёвку, купить более просторную и удобную. Но Павел, подумав и просчитав, что от расширения жилплощади соответствующе увеличится и поток весёлых родственников, навещавших столицу ради ознакомления с её культурными ценностями от рынка Лужники до рынка Черкизовский — и отказался от таких планов. И Маша не спорила с Пашей.
А для него самого самой душевной отрадностью было размышлять над совокупностью закономерностей, заложенных в маркетинговую стихию, в которой желание покупать определяет очередной виток прогресса. Не война — двигатель прогресса, а именно желание человеческих масс купить что-нибудь новенькое. Особенно хорошо размышлялось осенними днями на родительской даче. Сядет он на спиленный пенёк под старой яблоней, нальёт в гранёный стакан портвейна «777», поморщившись выпьет, отрыгнёт тухлым послевкусием, закусит яблочком, поднятым с земли… И плодотворно думается. И какая там Европа — разве увидишь в Европах, как на твоих глазах у подгнившего забора из-под прели опавших листьев проклёвывается наружу сопливая шляпка молоденького маслёнка. И вдалеке гудят электрички, и не нужно, чтобы на тебя, как на Ньютона, яблоки падали, достаточно просто поднять опавшее яблоко, обтереть его о рукав куртки, закусить очередной стакан портвейна — и думай себе думай.
Но наваливалось порой отвратное чувство, что надо соблюдать трудовую дисциплину, корпоративную этику, субординацию и прочие условные глупости. Этот дресс-стандарт: ярко-синий костюм, ярко-белую сорочку, ярко-алый узкий галстук, отчего чувствуешь себя в таком прикиде, точно диверсант с явно фальшивыми документами во враждебной стране. Зачем вообще нужно появляться в этом квадратном аквариуме на двадцать седьмом этаже. Дышать там кондиционированным воздухом с запахом синтетики, хлыстать кофе чашка за чашкой, болтать разговоры, из которых по делу всего процентов десять. И это называется — работать.
Для эффективной работы, считал Павел, ему нужны только цифры от фирмы-работодателя, а самому работодателю нужны выводы, которые будут выведены из этих цифр. Угадаешь — не угадаешь, вот что главное, и требуется обосновать свою футурологическую догадку в сфере торгового бизнеса на несколько ближайших лет, а не просто пальцем в небо. Для подобных обоснований, для вывода верного алгоритма лучше бы вовсе не появляться в этом квадратном аквариуме, а размышлять в домашней обстановке или ещё лучше на даче под старой яблоней. Ну, если считают его аналитиком, футурологом-проектировщиком экстра-класса покупательского спроса, приносящего хозяевам бизнеса громадные прибыли, так не заставляйте ещё и всяческие глупые условности соблюдать.
Непосредственный начальник Баркова, генеральный директор российского филиала, в глубине души презирающий своё шведское руководство — вот, мол, дикие варяги-разбойники ещё лезут жизни учить — и давно считавшийся, очевидно для самого Павла, своего подчинённого просто шарлатаном, умеющим угадывать из кучи цифр верные предсказания, и ожидающий момента, когда разгадается шарлатанский метод, чтобы потом с преогромным удовольствием дать пинка под зад этому разгильдяю. Начальник даже в кабинет Баркова подсадил двух своих верных человечков для ведения соответствующего наблюдения — но при хроническом нарушении трудовой дисциплины невозможно было уследить процесс зарождения таинственных алгоритмов.
Прислали за Барковым машину из фирмы со срочным приказом явиться на работу. Паша в этот момент с радостным чувством помогал упаковывать чемоданы отъезжающим родственникам. Ну, и соответствующе уже употребив на посошок. Персональный водитель и адъютант шефа категорически передал приказ «живым или мёртвым», и Павел, чертыхаясь, пошёл надевать синий костюм.
Вошедшему в кабинет Баркову, прямо у порога, шеф сразу рыкнул, покрутив головой:
— С утра уже?! Когда бухать кончишь, Паша?
Павел пожал плечами, пошмурыгал сопливившимся носом и еле удержался, чтобы не утереть нос рукавом официального костюма.
— Сейчас из Стокгольма выйдут на связь. Господин Эликсон разговаривать с тобой хочет… А ты вон какой… непрезентабельный. Я, как предчувствовал, переводчицу позвал, — и генеральный директор показал на стоявшую у окна долговязую девушку, в стандартной ярко синей упаковке сотрудницы фирмы.
Чтобы время ожидания не пропадало даром, шеф взялся произносить обвинительно-воспитательную речь. Бывший номенклатурный комсомолец, обросший по фронтальной части фигуры упругим салом, в возрасте чуть за пятьдесят, он мастерски владел ораторским искусством воспитательной направленности.
Паша молчал, но ему совершенно не хотелось ощущать себя провинившимся учеником перед грозным школьным директором. Был бы он сейчас более трезвым и без насморка, он бы выдал в опровержение упрёков целую тираду, формулирующую свою жизненную позицию: что он не какой-то там клерк в крепостной зависимости, не планктон офисный с клипповым мышлением, он — мыслитель, философ в экономической сфере, которому для улавливания нужной мысли нужно отрешиться от окружающей суеты, уйти в состояние некой медитации и то, что обыватели называют пьянством, для него просто необходимый антураж, как для других людей умственных профессий комфортный кабинет.
Пошёл сигнал вызова в ноутбуке, стоявшем на столе директора. Мясистое лицо шефа напряглось, лысина покраснела, и генеральный директор торопливо ткнул пальцем в угол кабинета, за шкаф, где находился чайный столик с кофе-машиной. Заявил по приказному:
— Сиди там. Ради твоей же пользы, понимаешь.
После того, как переводчица перевела генеральному директору «хеллоу» и «гуд монинг» господин Эликсон поинтересовался где мистер Барков. Переводчица ожидающе посмотрела на шефа, а шеф в сторону шкафа. Затем он, потерев лысину, не очень уверенно ответил:
— Мистер Барков срочно уехал в Ленинскую библиотеку. Что-то ему там срочно понадобилось изучить.
Переводчица, сверкнув из-под рыжей чёлки щёлками хитрых зелёных глаз, перевела буквально восторг господина Эликсона:
— Мистер Барков поехал изучать труды Ленина? О о! Грандиозно! Передайте мистеру Баркову, что он настоящий алмаз в интеллектуальной команде нашей корпорации. Вчера советом директоров принято решение о награждении мистера Баркова поощрительным грантом за его последний анализ схемы налогообложения. Совсем новый спектр в специализации мистера Баркова, но он нашёл большой эффект.
Выражение лица у шефа после этих слов слегка передёрнулось. Он, видимо, желая показать и своё персональное участие в общих успехах начал медленно подбирать слова для ответа.
— Барков конечно алмаз… Иес, иес… Окей…
Переводчица смотрела напряжённо, ожидая продолжения фразы.
— Но он такой алмаз… Не совсем правильный алмаз. Не огранённый как бы… Как бы примесей всяких нехороших в нём многовато. Много приходится прилагать усилий, чтобы довести этот алмаз до нужных кондиций. В смысле соблюдения трудовой дисциплины.
Также медленно, с паузами переводчица начала переводить сказанное. После слова «диамант» она задумалась над соответствующим и подходящим по смыслу эпитетом. И сидящий за шкафом Павел, точно не выдержав, крикнул:
— Диамант — это бриллиант! Правильно переводите». Бриллиант — уже огранённый алмаз. А я алмаз не огранённый. Этак там, в Стокгольме подумают, что вы из меня уже бриллиант сотворили. Не надо меня бриллиантом обзывать — природная скромность не позволяет.
Лицо вице-президента на экране, наверное, от услышанного непонятно откуда звучащего голоса Паши, или от много раз произнесённого «диамант» приняло растерянное выражение, и он, поспешно попрощавшись, что переводчица даже не успела разобрать слов прощания, вышел из сеанса связи.
— Иди сюда! — крикнул генеральный директор в сторону шкафа, оттягивая узел ярко-алого фирменного галстука. — Видишь, как из-за тебя врать приходится? Что обо мне руководство подумает там, в Стокгольме?.. И зачем только я тебя позвал?..
Павел стоял с виноватым лицом и сморкался в прихваченные с чайного столика салфетки. Генеральный директор с большим расстройством чувств продолжил:
— Вот видишь, как тебя ценят. Премию какую-то, подозреваю, что очень солидную тебе выписали на совете директоров. А ты… не ценишь. Бухаешь как сапожник, дисциплину трудовую не соблюдаешь… Э- эх, — шеф махнул рукой, — иди уж, пьянничай дальше. Но помни, что приказ на твоё увольнение уже готов, только подписать осталось. Имей в виду… диамант, твою мать! Алмаз неогранённый!
х