Воспоминания графа, майора в отставке Павла Николаевича Кесарева-Сеченова о его похождениях в кампанию 1812 года,
в чередовании с сохранившимися фрагментами дневника адъютанта графа – ИВАНА ХРЕНОВА, что был писан в дни вышеозначенной кампании.
Отредактированы и совмещены оба писания племянником и наследником графа СЕРГЕЕМ ЛЬВОВИЧЕМ ГОЛОВКИНЫМ-ТОЛСТЫМ.
St. Petersbourg. Anno 1838
От редактора
Возлюбленный читатель!
С радостию и величайшим трепетом выношу на твой суд главный труд жизни моего, блаженной памяти, дядюшки графа Павла Николаевича Кесарева-Сеченова, который изволил преставиться, к величайшему горю всех своих сродников и друзей пять лет тому назад.
Дядюшка мой прожил долгую жизнь. Он покинул мир, достигнув осьмидесяти пяти лет. И, посвятив последние свое пятилетие сочинительству, он излил в труды свои (увы, немногочисленные!) всю мудрость, накопленную в течение столь долгой жизни.
Перу дядюшки моего, помимо сего труда, принадлежат: небольшая, и весьма трогательная повесть о его встречах с Иваном Барковым, которая, ввиду некоторых причин, не может быть издана, а также роман, в котором он видел венец своего существования, но окончить волею судьбы не успел.
К сим воспоминаниям моего дядюшки я осмелился прибавить записки Ивана Хренова – человека простого и грубоватого, однако весьма наблюдательного. Порой дядюшка и его адъютант противоречат друг-другу, но беды в этом нисколько! Это лишь делает более наглядными изложенные факты, а грубый стиль Хренова прекрасно оттеняет нежный и тонкий стиль дядюшки.
Впрочем, любезный читатель, не стану более тебя утомлять! Adieu!
С.Л. Головкин-Толстой
От автора
Любезнейший читатель!
Некий пиит, утратив большую часть того, что некогда хранил в своей памяти, почал сочинять прозу. Когда же один приятель вопросил его, что он станет делать, когда вовсе лишится памятования, тот ответствовал: «Стану, любезный друг, писать мемуары!».
Да, мой читатель, я, подобно сему пииту, притупил к той черте, когда мне самому остается заняться писанием воспоминаний. Первый мой литературный опыт, увы! – не имеет ни малейшей надежды на то, чтобы выйти в свет. Посему я, поучившись на ошибках прошлого предыдущего моего сочинительства, снова берусь за перо.
Прими же с благоволением скромный труд старого воина!
Граф П.Н. Кесарев-Сеченов
I
В роковое лето 1812 года от роду исполнилось мне шестьдесят четыре года, и, стало быть, я был всего тремя годами моложе будущего спасителя Земли Русской, его светлости князя Михаила Илларионовича Голенищева-Кутузова. Надобно, впрочем, заметить, что вопреки столь малому различию в летах наших, я смотрелся моложе его годов на десять, а то и более. Мое завидное здравие составляло предмет моей гордости. И весьма многие, зря на меня исполнялись зависти! Даже адъютант мой Иван Хренов, вопреки обычной для него неучтивости и неодолимой крестьянской грубости, частенько повторял мне: «Вы, вашеблагородь, ей Богу, как этот… как его… Огурчик! Богатырь, сто чертей мне в бок! О!».
Справедливости же ради, следует сказать, что Хренов сей весьма меня уважал, и не дозволял себе со мною вольностей, неизменного говоря и держа себя вполне почтительно, как сие и подобает хорошему адъютанту. Впрочем, не довольно ли предисловий? Я тотчас перейду к описанию моих похождений!
Не ведаю, как я смог перенесть тяжкие дни отступления воинства нашего. Нет, мне отнюдь не было тяжело телесно, напротив, я мужественно выносил все тяготы ужасного пути. Страдания мои были нравственного порядка! Отступала вся армия, и вместе с нею отступали и мы, гусары.
Оные переживания столь потрясли душу мою, что я не примечал ни голода, возникшего ввиду невозможности скорейшим образом восполнить наш провиант при стремительном бегстве, ни летнего зноя, и, в различие с другими офицерами, не проронил ни единой пени.
Впереди ожидало нас страшное сражение под Витебском, в коем мне участвовать не пришлось из-за досаднейшей оказии, приключившейся по пути. В один из дней отступления я, желая доставить себе тем развлечение, пустил свою лошадку галопом. Мог ли я предугадать несчастие? Вдруг, лошадь моя стала отчаянно брыкаться и мне, вопреки всему искусству и старанию не удалось удержаться в седле. Я упал и изрядно ударился лбом оземь, отчего немедленно лишился чувств. Привели лекаря. Он возвратил меня к жизни и сообщил, что я перенес опаснейшее мозговое потрясение. Из-за этого несчастья пришлось мне битых две недели пролежать в телеге, на охапках сена, а в ходе витебского сражения – в походной палатке. Отчаянию моему не было предела! В то время, когда друзья мои героически погибали на поле брани, я бездействовал! Мало того, я, по несчастию моему, лишил и беднягу Хренова счастия сражаться, понеже должно ему было ухаживать за мной. Иван же следил за моим здравием с лаской и преданностию, кои столь присущи славному нашему русскому мужику. Право же, его тщание трогало меня до слез! Иван не позволял мне предаваться мрачным думам, развлекая меня пением песен, в большей своей части, весьма непристойных.
Дозволив себе отбросить излишнюю скромность, скажу, что и сие испытание я перенес мужески, как и надлежит сие истинному гусару. Хренов так и сказал мне: «Вы, вашеблагородь, еще того, еще крепки! Вам хоть шесть раз, хоть и того больше с лошади упади – ни хрена вашему здравию от этого не сделается!». Конечно, я прошу читателя моего не взыскать за то, что привел я речь его дословно, со всеми грубостями.
Хренов, впрочем, был мне весьма послушен, и когда повелел я ему следить за произносимыми словами, он тотчас повиновался и начал говорить медленнее, как бы соображая, прилично ли то слово, кое намеревается он произнесть, или же нет.
ИЗ ДНЕВНИКА ИВАНА ХРЕНОВА
ЕЮЛЯ 5-ГО 1812-ГО
ПЕШУ В ЛАЗОРЕТИ. МОЙ МАЁР ИЗВОЛИЛ СВАЛЯТЬ ДУРАКА. Я СРАЗУ ЗКАЗАЛ ИМУ ТЫ БАРИН ИЙБОГУ СТАРЫЙ ХЕР. КУДА ТИБЯ ВАИВАТЬ ПАНИСЛО. О. ОН МИНЯ НЕ ПАСЛУШЫЛСА. ПАЕХАЛ. ФСЮ ДАРОГУ ОН МИНЕ ПАКОЮ НЕ ДАВАЛ. ОХ ИВАН ЖАРКО. ОХ ИВАН ЕСТ ХОЧЮ. ОХ ИВАН СИДЛО ЖОПУ НАТЕРЛО. ТАК ТО ИСЧЁ НИЧАВО ДА ОН ВЧЕРАСЬ ДУРЕНЬ СТАРЫЙ ПЕС ЭХ МАТЬ ИВО В ПИХАЛКУ. ОТЛУЧИЛСЯ Я НАМИНУТКУ А ОН ЧЕРТ В СИДЛЕ НЕ УДИРЖАЛСЯ И ЕБНУЛСЯ С ЛОШЫДИ. НА ЛБЕ СЕБЕ ГАВНО ТАКОЕ ШИШКУ НАБИЛ. СТАЛ СТОНАТЬ МОЛ НИДЕЛИ ДВЕ ПАЛЕЖУ. СТАРЫЙ ТРУС А ИШО ГУСАР. ГАВНО ОН А НЕ ГУСАР. Я ЕМУ ДАВЕЧА ТАК И ЗКАЗАЛ ТЫ БАРИН ЕСТЬ СТАРЫЙ ПЕРДЛИВЫЙ ХЕР И ПОСЕМУ ЕЖЕЛИ ТЫ ИШО РАС С ЛОШЫДИ ЁБНЫШСА ОТ ТИБЯ НИ ХРЕНА НИ ОСТАНИТСА. А ОН ЗАСРАНЕЦ СКАЗАЛ МИНЕ ЧТОБЫ Я СЛОВА ПАДБИРАЛ. ТАГДА Я ПАДАБРАЛ СЛОВО ПОКРЕПЧЕ С ИЗВАРОТОМ КРАСИВЫМ И БОЛЬШЫ ОН НИ ВЯКАЛ. ЛЕЖИТ СВОЛОЧ СПИТ И ЛЫБИТСА. ПОЙДУ ИГО РАСТАРМАШУ. СПАЮ ИМУ В УХИ ПЕТСНЮ БАСОМ ДА ПОЗАДОРНЕ. ОН ЕНТОГО ТИРПЕТЬ НЕ МОГЁТ.
II
Сколь бы ни был тяжек недуг мой, но всему на свете свой конец положен. По истечении помянутых мною двух недель я сделался совершенно здрав, и не осталось у меня иной муки разве душевной. Мы с Хреновым продолжили путь наш – позорное отступление, кое после обстоятельств Витебского сражения казалось нам еще горше. Самое же страшное ожидало нас впереди – оборона Смоленска. Всем ясно было, что за град сей придется претерпеть нам еще изрядно мучений и пережить кровавую сечу. Я молил Бога, дабы не повторилась со мною оказия, подобная той, что случилась на подступах к Витебску.
Несколько дней спустя мы подобрались к Смоленску. По распоряжению Барклая началась подготовка к осаде. Времени у наших воинов было, натурально, не много, и потому подготовка была свершена лишь отчасти. Засим же мы были весьма разволнованы, когда французы приступили к городу. Битва сказалась ужасной. Пулями и ядрами, казалось, заполнено все пространство вкруг нас. Кровь проливалась ведрами. Невзирая на сие я силился не утратить самообладания. «Павел, - молвил я себе, - Негоже тебе поддаваться страху! Не опозорь преславное имя Кесаревых-Сеченовых; памятуй и о том, что с небес взирает на тебя Господь, и что незримо наблюдает за тобою тень любезного друга твоего Ивана Баркова! Смелей же!».
Уверенно отбиваясь от наседавших французов, я, улучив удобный миг, извлек на свет божий подзорную трубочку и огляделся вокруг. Внезапно узрел я в некотором отдалении его – невеликий ростом, с вечной своей треуголкою, совсем молодой летами в сравнении со мною, Наполеон был вместе грозен и величав. «Убить его! Тогда положится конец сей кровавой резне!» - таковым было промелькнувшее в голове моей помышление. Я швырнул оземь подзорную трубу, извлек из ножен шпагу, и, увлекая за собою Хренова, устремился туда, где стоял грозный император.
В великом возбуждении я сражался подобно льву. Толпы французских героев не могли удержать меня в моем порыве праведного гнева. Неожиданно возник предо мною французский гренадер. Видом был он прегрозен: высок ростом, широк плечами и очевидно чудовищно силен. Лицо его обезображено было шрамами, один из глаз скрывала черная повязка, из за чего я поначалу принял его за светлейшего князя Голенищева-Кутузова и даже отсалютовал ему по всей форме. Гренадер после сего стал беситься от злобы. Когда же я вопросил его: «Откуда вы здесь, любезный друг мой Михаил Илларионович?», он стал вовсе подобен зверю, видимо, помыслив, что я содеял сие в насмешку ему. Голиаф сей дико воскричал и стал рубить воздух шпагою в волоске от моей головы. Я не растерялся и принялся фехтовать с ним. Испробовав несколько известных мне приемов, я уразумел, что сие бесполезно, ибо его крепкую плоть немыслимо пронзить шпагой. Тогда я испробовал хитрейшее из средств – просунув шпагу ему подмышку, принялся щекотать его. Великан, как оказалось, был чувствителен к щекотке, и стал хохотать. Я же воткнул ему шпагу в рот – единственное место на его теле, где не было крепких мышц, и извлек ее уже из трупа. На шпаге моей болтался язык врага моего. Узрев сие, Хренов тотчас заметил: «Шашлык, вашеблагородь!». Сие развеселило меня, и я остановился бы, дабы посмеяться от души, если бы меня не удержало опасение упустить Наполеона.
Уже через мгновение стоял я перед императором французов, грозя поразить его своим оружием. Он же быстро снял свою треуголку и надвинул мне ее на глаза, после чего подло ретировался. Треуголка была весьма узка и снять ее оказалось делом непростым. Когда же сие удалось мне, я узрел, что бой уже окончился, а мы вновь отступаем.
ИЗ ДНЕВНИКА ИВАНА ХРЕНОВА
ЕЮЛЯ 18-ГО
СЛАВА БОГУ. НАКАНЕЦ МОЙ ОСЕЛ ПИРИСТАЛ ВОЛЯТЬ ДУРАКА. КАТИМ ДАЛЬШИ. БАРИН ЕЩЕ БОЛЬШЕ ЗУДИТ ЖАРКО ЖРАТЬ ЖОПУ НАТЕРЛО. ПЕРИД СМАЛЕНСКОМ ОН САВСЕМ ОБОСРАЛСЯ СОСТРАХУ И ДЕЛАЛ ВСЕ ШОБ СНОВО ЕБНУТЬСЯ С ЛОШЫДИ. КАК ТОКА НАЧЕЛИ ГАТОВИТСА К АСАДЕ ОН СКАЗАЛ ШО У НИВО БАЛИТ ЖИВОТ И НЕ УЧАСТВАВАЛ В ПАДГАТОВКИ. А КАГДА ФРЫНЦУЗЫ ПАДАШЛИ К ГОРОДУ ОН УПАЛ В ОБМАРАК И Я НАСИЛУ ИГО Ф ЧУСТВО ПРИВЕЛ. ВО ВРЕМЯ БОЯ МИНЕ ПРИХАДИЛАС ИВО УСПАКАИВАТЬ И ГАВАРИТЬ БАРИН НУ НЕ БОЙСА ТЫ ИЙБОГУ НЕПАЗОРЬ ПАКОЙНОВО ПАПУ БОГ ФСЕ ВИДИТ. КАГДА БИТВА РАЗАШЛАС Я ФДРУК УВИДИЛ НАПАЛИОНА И СКАЗАЛ БАРИНУ ШО НАДА ИВО СПОЙМАТЬ АЛИ УБИТЬ. А ОН ХОТЬ И ОБОСРАЛСЯ СОСТРАХУ СОГЛАСИЛСА. СНОЧАЛО МЫ ШЛИ СПАКОЙНА КАК ФДРУК НАСТРЕЧА ВЫШЕЛ ХЛИПКИЙ КАК ***ШКА МЫШЫНЫЙ ФРЫНЦУС БИЗ ГЛАЗА. МОЙ БАРИН ТАК ЕСПУГАЛСА ШО ОТДАЛ ИМУ ЧЕСТ. А Я ЕТОГО ХУИШКУ БЕЗГЛАЗАГА ОДНИМ КУЛАКОМ УИБАЛ. А БАРИН ФСИ РАВНО УПАЛ В ОБМАРАК И ЛЕЖАЛ ДА КАНЦА БОЯ. ЭХ БАРИН СВИНЯКА ТЫ ТАЛСТАЖОПАЯ.
III
Вослед тому, как пал Смоленск, диспозиция, в коей оказалась российская армия, весьма ухудшилось. Чувство глубочайшей безнадежности овладело нами до самой осени. В сию же тоскливую и дождливую пору воскресла в нас надежда. Вместо Барклая главнокомандующим назначен был светлейший князь Голенищев-Кутузов, мой старинный приятель и благодетель. С великой радостию узнали мы, что сей славный муж порешил дать недалече Москвы решительное сражение ненавистному врагу земли российской, который так ловко ушел от справедливого возмездия моего под Смоленском. В скорости стало известно и место сражения: у некоего селения, именуемого Бородином.
Сей великий день, день битвы народов, встретил я с радостною душою. Мы с Хреновым по старому доброму обычаю вздели самое чистое обмундирование. Я не страшился сложить голову в сей страшной баталии, понеже судьба моего Отечества всегда значила для меня много больше, нежели мой собственный живот.
Начало битвы было ужасающим: на бескрайнем поле грозно приближались друг ко другу две тьмы смертельных врагов. Послышались крики, возгремела канонада, и все заволокли густые облака порохового дыма. Я, не мешкаясь, выхватил свою шпагу из ножен, и ринулся в атаку, в самую гущу французов. Недалече от меня рубал проклятых врагов сам князь Багратион. Я приблизился к нему, и с того мгновения, мы сражались бок о бок.
Когда мы приблизились к знаменитой батарее Раевского, произошла со мною весьма занятная оказия. К великому моему несчастию я проезжал как раз мимо одной из пушек именно в тот миг, когда грянул залп. Одетта – моя лошадь – весьма громко заржала, ибо горячее ядро угодило ей прямиком в задний проход. От великой боли моя несчастная лошадка утроила стремление бега своего и понесла меня прямиком к стану французов. Я не утратив самообладания, остановил мою Одетту, развернул ее задом к неприятелю, извлек из кармана мешочек с порохом, и затолкал ей в глотку. Голодная Одетта мигом его проглотила. Я же поднес к ее зубам горящую доску, коих много было кругом разбросано взрывами. В сей же миг раздался чудовищный грохот: ядро вылетело из нутра лошади и понеслось в стан врага. Оно смело несколько всадников, после чего угодило прямехонько в обоз с порохом и вызвало сильнейший взрыв, погубивший не менее двух сотен французов. В этот же самый миг, моя Одетта, коя не была создана природой для стрельбы артиллерийскими снарядами, пала наземь и испустила дух.
Потеряв навек мою Одетту, я вновь устремился на помощь князю Багратиону, но едва я настиг его, как рядом с нами разорвалось ядро. Тяжко раненый генерал начал падать с коня своего. Я его подхватил, сердечно опасаясь за судьбу его. Сие было ужасно!
Кругом французы ломили нас. Были они совершенно разъярены. Я ринулся навстречу наступающим недругам и повлек за собою смешавшихся было солдат. До конца боя я увеселялся истреблением проклятых недругов, и когда роковая баталия завершилась, я уразумел, что весь, от головы до пят, залит вражеской кровию. В оный день солдаты наградили меня прозванием «красный командир», коим я весьма горд и по сию пору. Хренов же мой, не сдержав восхищения, молвил мне: «Ну, вы, вашеблагородь, герой! Истинный крест – герой!».
ИЗ ДНЕВНИКА ИВАНА ХРЕНОВА
СИНТИБРЯ 8-ГО
СЛАВА БОГУ ЖИФ. ВЧИРАСЬ БЫЛА ПАД БАРАДИНОМ ЗАВАРУШКА. ОХ И ЗАИБАЛ МЕНЯ БАРИН. ВЕС МЕСЕЦ МИНЕ ПАКОЮ НИ ДАВАЛ. А КАК КУТУЗОВА ЗАМЕСТА БАРАКАЛАЯ ПАСТАВИЛИ СОВСЕМ ЗАКИС ЗНАИТ ШО КУТУЗОВ ИВО ТИРПЕТЬ НЕ МОГЕТ. НАДЫСЬ КАК ПРОЗНАЛ ШО БОЙ БУДИТ ОПИТИТ ПАТИРЯЛ СОСТРАХА. ВЧИРАСЬ СУТРА РЫДАЛ И Я ЕЛЕ НА НИГО ЧИСТУЮ РУБАХУ НАДЕЛ. КАК ТОКА НАЧИЛАС БИТВА ОН В СИДЛЕ ЗАМИР ГЛАЗА ЗАКРЫЛ УХИ ЗАТКНУЛ И БОЛЬШЕ НЕ Ф ЗАД НИ ФПЕРЕД. ТУТ ФРЫНЦУСКИЕ АРТИЛИРИСТЫ УВИДИЛИ ПОДКАТИЛИ К НИМУ ПУШКУ И ИГО ЛОШЫДИ В ЖОПУ ИДРО ПУСТИЛИ А ЛОШЫДЬ НА КУСОЧКИ РАСХРЕНАЧИЛАС. А ОН СОСТРАХУ ФЗЯЛ КУСОК ПАДКОВЫ И ШВЫРНУЛ НАУГАТ ДА ПАПАЛ ПРЯМО В БАГРАТИОНА И РАНИЛ ГАВНО ТАКОЕ. ТИПЕРЬ ГАВАРЯТ ПОМИРАЕТ БАГРАТИОН. ТУТ БАРИН САВСЕМ РАСТИРЯЛСА И СТАЛ ИСКАТЬ ГДЕ СПРЯТАТСА. ФЗЯЛ И ЗАЛЕС Ф БОЧЬКУ С КРАСКОЙ ДЛЯ ПАКРАСКИ АБОЗОВ. ВЫЛЕЗ ИЗ БОЧЬКИ ВЕСЬ КРАСНЫЙ. СТАЛИ РЕБЯТА СМИЯТСА ГАВАРЯТ КРАСНЫЙ КАМАНДИР. ФЗЯЛ Я И УВЕЛ ИВО С ПОЛЯ А ТО БЫ ОН ПОМИР СОСТРАХУ. ТАК И СКАЗАЛ ИМУ ПАДЛИЦУ ТЫ БАРИН ОСЕЛ ТРУС ИБАТЬ ТИБЯ В ПИХАЛКУ И ОСЕЛ.
IV
За славной бородинской победой последовал небезызвестный совет в Филях. Друг мой Михаил Илларионович приказал отдать неприятелям белокаменную нашу Москву. Сердце мое обливалось кровью, но приказу любезного друга моего я принужден был подчиниться, и вместе со всей армией российской я оставил мой город, оставил мой дом, драгоценную рукопись поэмы Ивана Баркова, в нем пребывавшую, злобному врагу Отечества.
На следующий за оставлением первопрестольной день, светлейший князь Голенищев-Кутузов призвал меня к себе. Когда я вошел к нему в ставку, был он весьма мрачен и разволнован. Слишком уж рискованное дело мы тогда затеяли!
- Садись, братец, Павел Николаевич, выпей со мною чайку! – предложил он.
Я присел с ним за стол и воспользовался его любезным приглашением.
- Теперь же о деле, Павел! – сказал светлейший, когда мы испили с ним по чашке прекрасного крепкого чаю, - Ты, разумею, слыхал о Денисе Давыдове?
- Разумеется, Михаил! – отвечал я, - он мой добрый приятель!
- Я хотел бы, друг мой, дабы ты отправился на недельку к нему в отряд. Осмотрелся бы, позабавился, а после поведал бы мне. Сам бы с радостью поехал, да дряхл, а ты еще молодец!
- Поеду, Михаил, и с превеликим удовольствием! Это замечательное приключение!
- Ну, добро, добро! Отправляйся тотчас же, братец!
Я незамедлительно устремился в свою палатку, разбудил мирно почивавшего Хренова, и растолковав ему хорошенько приказ светлейшего, принялся собираться в дорогу.
Путь наш был труден. Было прохладно, нещадно хлестал дождь. Дня два спустя, повстречался нам отряд Давыдова, который как раз действовал в окрестностях Москвы. Нас встретил сам Денис – правый гусар и изряднейший пиит. В свое время был он, некоторым образом, учеником моим, и потому принял он меня в свои распростертые объятия.
- Здорово, дружище! Здорово, талантище! – воскликнул я.
- Ну, уж, «талантище»! – отвечал он, - куда мне до вас, граф! Не позабуду того упоения, с коим прочел я ваши «Рассказы об Аустерлице»!
- Я их теперь сжег!
- Бог мой! Но ведь это было написано так здорово, так…
Восторженные слова Дениса оборвали выстрелы. Мы оборотились и узрели приближающихся к лагерю французов.
- Ура! – закричали мы с Давыдовым, выхватывая из ножен сабли.
- Ура-а-а-а-а-а! – загудел своим тяжелым басом Хренов.
Мы ринулись в контратаку. Французы, заслышав наш боевой клич, растерялись и остановились.
- Громче, Хренов, громче! – приказал я.
- УРААААААААААААА!!! – протрубил Хренов в самом низком регистре.
Французы были контужены. Они хватались за уши и падали с коней. Бой был решен. Давыдов сердечно обнял меня и Хренова. Засим мы направились в его палатку, где Давыдов от души попотчевал нас своим любимым кушаньем, коим была водка, и своими превосходными виршами. Там же с нами пребывали два чрезвычайно храбрых и веселых запорожца, прибывших специально из Малороссии дабы оказать помощь Давыдову – Степан Козолуп и Степан Золупко. С наступлением же ночи, мы предались сну.
Подобно тому, прошла вся наша неделя в лагере Давыдова – среди битв, водки и виршей. Каждый день французы пытались захватить наш лагерь, но Хренов сокрушал все нашествия трубным гласом своей глотки. Когда же наступил срок для отъезда, Денис просил оставить у него моего храброго Хренова, бывшего лучшим орудием победы. Я, однако, отказался, ибо от души привязался к доброму моему Ивану.
ИЗ ДНЕВНИКА ИВАНА ХРЕНОВА
СИНТИБРЯ 29-ГО
СЛАВА БОГУ. УЕХАЛИ МЫ ОТ ЕНТОГО ДАВЫДОВА. ЦЕЛЬНАЯ НИДЕЛЯ МУКИ МОЕЙ. ТОКА ХОХЛЫ ТАМ ВЕСЕЛЫЕ БЫЛИ. ЗВАЛИ ИХ СТЕПАНАМИ А ВЕЛИЧАЛИ КОЗОЛУПОЙ И ЗАЛУПКОЙ. ОПОСЛЯ ТОГО КАК МЫ АСТАВИЛИ МАСКВУ МАЁР МОЙ ДОЛГО ПЛАКАЛ ЖАЛКА ИМУ БЫЛО МАСКОВСКАВА ДОМА. ТУТА КАК РАС ПРОЗНАЛ КУТУЗОФ ОБ АКАЗИИ С КРАСНОЙ КРАСКАЙ НА БАРАДИНСКАМ ПОЛИ И ВЫШЕЛ У НИХ ТАКОЙ РАЗГАВОР. КУТУЗОФ ГАВАРИТ САДИСЬ ПАЗОРНИК. А БАРИН МОЙ ТОКА ПРОКРИХТЕЛ ЧЕВО ТА И ПЕРНУЛ. А КУТУЗОФ ГАВАРИТ О ДЕЛЕ ПАЗОРНИК ЗА АКАЗИЮ С КРАСНОЙ КРАСКАЙ АТПРАВЛЯЮ ТИБЯ НА НИДЕЛЮ К ДАВЫДОВУ. А МАЁР МОЙ ГАВАРИТ Я ПРАВО НЕ ЗНАЮ И АПЯТЬ ПЕРНУЛ. А КУТУЗОФ ГАВАРИТ ЕЖАЙ НИМЕДЛИНО. МЫ ПАЕХАЛИ. ПАГОДА БЫЛА ХАРОШАЯ А БЫРИН ФСЕ ВРЕМЯ НЫЛ. А С ДАВЫДОВЫМ МОЙ БАРИН НИЗНАКОМЫЙ И ТОТ ДОЛГА СПРАШЫВАЛ ХТО МЫ ТАКИЕ. СРАЗА ОПОСЛЯ КАК ПРИЕХАЛИ НА НАС НАПАЛИ ФРЫНЦУСЫ. А БАРИН ОПЯТЬ УПАЛ В ОБМАРАК ЕБНУЛ ЗАТЫЛАК И ЛИЖАЛ ВСЮ НЕДЕЛЮ БАЛЬНОЙ. А КАГДА МЫ УЕХАЛИ ДАВЫДОВ БЫЛ ОЧИНЬ РАДЫЙ.
V
Воротившись из экспедиции в отряд Давыдова, я тотчас явился к князю Голенищеву-Кутузову и доложил обо всех чудесах, что видал у партизан. Светлейший встретил меня со всей душевностью и поведал мне о том, что намеревается дать еще один важный бой под Тарутиным. Что до моих рассказов о боях с французами в расположении давыдовского отряда, то они его нимало позабавили, и он весьма хвалил и меня и Хренова.
Как же я был рад, узнав о том, что нашествию Наполеона близится конец, что предстоящая битва под Тарутиным должна будет окончательно источить силы недруга и толкнуть его на стезю скорейшей и верной погибели! Я выхватил шпагу, и, взмахнув ею, торжественно поклялся светлейшему не щадить сил моих в бою.
До сражения оставалась неделя, и у нас было немного времени дабы привесть себя в надлежащий порядок. Хренов был весьма горд похвалой светлейшего, и, как мне почудилось, всю эту неделю был особенно ласков и предупредителен со мною. Я также находился наверху блаженства. Время, сведенное у Давыдова, было для меня светлым лучиком в непроглядной тьме 1812 года. И я был бесконечно рад наступлению того дня, когда ожидался решительный бой.
Поле под Тарутиным размером своим меньше поля под Бородиным. Соотношение же сил оставалось тем же. «Тем лучше! – помыслил я, - Нынче будет пролито много крови! Услада для воина!». Когда же начался бой, мне почудилось, будто я вновь переживаю Бородинскую баталию, ибо начало было до чрезвычайности схожим: неприятельские полки зашевелились и двинулись на нас, загремели выстрелы и пушечные залпы. Я порешил не терять времени на уничтожение рядовых бойцов неприятеля, а пробиваться к самому Наполеону, и смело направился в направлении его походной палатки.
Ясно, что путь мне преградили толпы французов. Я со всей учтивостию попросил их пропустить меня. Понеже бой только начинался, французы еще не были разъярены, и галантно выполнили мою просьбу. Я беспрепятственно приблизился к маленькому Корсиканцу.
- Что вам угодно, мсье? – спросил он меня.
- Убить вас, сир! – учтиво ответил я.
Мы с императором тут же скрестили наши шпаги. Он оказался не слишком ловок, и сражаться с ним не было для меня делом затруднительным. Я порешил применить круговую защиту, и сделать последний смертельный выпад, но в этот самый миг, я вдруг поскользнулся на банановой кожуре и упал. Наполеон же, воспользовавшись моей неудачей, трусливо ретировался.
Я находился в потрясении и долго не мог уразуметь, отколь в октябре на русском поле могла появиться кожура банана. Объяснить это можно было лишь тем, что развращенный властью узурпатор не привык себе отказывать в своих детских капризах. Уразумев, что мой замысел вновь потерпел неудачу, я вернулся в гущу боя, гордо памятуя о том, что ношу имя «красного командира». Схватка с императором явилась для меня недурной разминкой, теперь же я нещадно рубил головы врагам, вспарывал их чрева, выпускал им кишки, и метко протыкал сердца. В скорости подле меня выросла целая гора трупов. Тут Хренов предпочел увести меня с поля боя, говоря, что из-за меня прочие наши воины лишатся счастия явить свою храбрость. Я же счел его суждение весьма справедливым и гордо зашагал в свою палатку. За доблесть в сем бою я был награжден медалью из рук самого светлейшего князя и друга моего, Голенищева-Кутузова.
ИЗ ДНЕВНИКА ИВАНА ХРЕНОВА
АКТИБРЯ 6-ГО
СЛАВА БОГУ. ИШО ОДНО СРАЖЕНИЕ А Я ЖИФ. КОГДА МЫ С МАЁРОМ ВИРНУЛИС ОТ ДАВЫДОВА НАС ПОЗВАЛ КУТУЗОФ. НА МАЁРА ОН СМАТРЕЛ ВОЛКОМ И ГАВАРИЛ ШОБЫ ОН НЕ ЕСПУГАЛСЯ В НОВАМ СРАЖЕНИИ. А МИНЯ ЗА УСЕРДИЕ ПАХВАЛИЛ. КАГДА МАЁР ПРОЗНАЛ ПРО НОВУЮ БИТВУ ОН ЧУТЬ НИ УПАЛ НО ПААБИСЧАЛ ШТО НИ АРАБЕИТ. ГАРДИЛСЯ Я ОЧИНЬ ТЕМ ШТО КУТУЗОФ МЕНЯ ПАХВАЛИЛ А ЗА БАРИНОМ ПРОХВОСТОМ СЛЕДИЛ Я СТРОГА А ОН НА ЧЕМ СВЕТ СТАИТ РУГАЛ ДАВЫДОВА. КАГДА ПРИШОЛ ДЕНЬ БОЯ ОН НЮНИЛ ВСЕ УТРО БАТЮШКИ ГАВАРИЛ БУДИТ МНОГА КРОВИ. НО В БАЮ БЫЛ ОН СМЕЛЫМ ЛЕГ НА ДНО АКОПА И ЦЕЛЬНЫХ ДВА РАЗА ПАЛЬНУЛ НАУГАД И ДАЖЕ ОДИН РАЗ ВЫСУНУЛСА. Я НИ СДЕРЖАЛСА И УВЕЛ ИГО ШОБЫ НИ ПАЗОРИТСА. КАГДА ВЧИРАСЬ ОБ ЕНТОМ ПРОЗНАЛ КУТУЗОВ ОН САМАЛИЧНА ОТПУСТИЛ МАЁРУ МАЕМУ ЗАТРЕШЫНУ А МЕНЯ ВДРУГОРЕДЬ ПАХВАЛИЛ ЗА УСЕРДЕЕ.
VI
Под Тарутиным французам нанесена была смертельная рана. Им оставалось только одно – отступать, подбирая по пути провизию, иными словами, мародерствуя. Дабы не позволить противнику совершенно опустошить при отступлении встречные поселения, светлейший князь Михаил Илларионович порешил дать последний большой бой - в Малом Ярославце.
В груди моей происходила распря чувств, между собою различных. Я разумел, что сие есть последнее великое сражение и всею душой жаждал в нем отличиться. Но помышлял я и об ином: ежели предстоит мне пасть, сие станет весьма обидным, ибо окончательная победа над злобным врагом весьма близка! Во всяком случае, я не помышлял жалеть живота своего Отечества ради.
Оный бой в Малом Ярославце был воистину ужасен. Город несколько раз переходил из рук в руки. Сражения происходили прямо на улицах, что ограничивало свободу действий. Французы таились в домах, и извлекать их оттуда было для всех наших воинов делом весьма непростым. Но токмо не для нас с Хреновым! Когда мы подходили к занятому дому, Хренов высаживал дверь ударом головы, или проламывал лбом своим стену. Когда же чело его уставало служить нам стенобитным орудием, его громогласное «УРАААА!» заставляло лопаться стекла в окнах, и чрез окна мы проникали в убежища оглушенных врагов.
Посреди боя, в одном из проулков вдруг мелькнула знакомая мне фигура в треуголке. Я тотчас оценил ситуацию, и мы с Хреновым устремились в погоню. Я извлек из-за пояса пистолетик и выстрелил вослед удаляющемуся императору, однако промахнулся. Хренов же, надеясь контузить лошадь, или всадника, снова принялся весьма громко кричать: «УРА!». Это сослужило нам дурную услугу: осколки стекол и штукатурки, лопавшихся от его трубного гласа, сотнями летели навстречу нам, и мы сделались израненными с ног до головы.
- Черт тебя возьми, болван! Замолчи сейчас же! – крикнул я.
- ЕЕЕЕСТЬ ЗАМОЛЧАААААТЬ!!! – Хренов крикнул так, что лопнули стекла в протяжение всей улицы, несколько ветхих домов совершенно обрушились, а главное – упал вместе с лошадью контуженный Наполеон.
Мы подбежали к вождю наших недругов. Император лежал неподвижно. Нижняя часть его лица была замотана длинным шарфом. Сорвав шарф, я вдруг увидел громадные усы.
- Давыдов!!! – воскликнули мы с Хреновым в один голос. Денис очнулся.
- Что же вы наделали! – вскричал он, - вы испортили мой замысел!
- А где же подлинный Наполеон? – спросил я.
- Он не столь глуп, чтобы оставаться здесь! Поехал, должно быть, дальше!
- А ты, Денис?
- А я вожу французов за нос и вношу сумятицу в их действия.
- Умоляю, Денис, прости нам нашу оплошность!
- Полноте, граф! На вашем месте я поступил бы так же! Не берите в голову! Прощайте теперь! Мне пора!
Он вновь спрятал усы под шарфом, дал лошади понюхать нюхательной соли, отчего она совершенно очнулась, вскочил на нее, и вновь понесся вносить сумятицу в действия врага.
- Боже, Иван, - грустно изрек я, пряча шпагу в ножны, - Этот негодяй Бонапарт вновь ускользнул от меня!
Мы поскакали на поиски наших частей. Нараставший грохот говорил о том, что мы вплотную приблизились к тому месту, где бой был особенно яростным. Я снова выхватил шпагу, для разминки разрубил пополам пару французов, а затем уже рубил налево и направо. Недалече грянуло «Ура!». Это Кутузов послал в помощь нам дополнительные силы. Враг дрогнул и отступил. Малый Ярославец был освобожден!
ИЗ ДНЕВНИКА ИВАНА ХРЕНОВА
АКТИБРЯ 19-ГО
СЛАВА БОГУ. ПАСЛЕДНИЙ ВАЖНЫЙ БОЙ ПАЗАДИ. УРЯ. А Я ИВО И НЕ БАЯЛСА НИ ТО ШТО МОЙ МАЁР ТОТ ВОБСЧЕ ВЕСЬ ПУТЬ АТ ТАРУТИНА ДА ЕРАСЛАВЦА КЛАЛ ПАД СИБЯ ОТ СТРАХА. БОЙ БЫЛ НИТИЖОЛЫЙ ФРЫНЦУСОФ Я БЫ ДАСТАВАЛ ЛИХКО КАБЫ НИ МОЙ МАЁР. ОН ПАВИС НА МНЕ С ЕСПУГА А Я И ЕГО ЕСПОЛЬЗАВАЛ ВЗЯЛ НАПИРИВЕС АКИ БРЕВНО И СТАЛ ИМ ДВЕРИ ЛОМАТЬ. У НЕГО ПРАВДА ПОТОМ БАШКА ОЧЕННО БАЛЕЛА ДА МНЕ НИ ЖАЛЬ А КАКАЯ АТ НИВО ЕСЧО ПАЛЕЗНАСТЬ. НА ПОМОСЧ АРМИИ ПРИШОЛ АТРЯД ДАВЫДОВА. ТУТ МАЁР РАСХРАБРИЛСА И ДАЖЕ ПАЛЬНУЛ ИЗ ПИСТАЛЕТУ А ПАПАЛ В ЛОШЫДЬ ДАВЫДОВА И УБИЛ ЕЕ ГАВНЮК ТАКОЙ ДАЖЕ СТРИЛЯТЬ НИ УМЕЕТ. ТУТ ОН САВСЕМ РАСТИРЯЛСА И ХАТЕЛ ДАЖИ БИЖАТЬ НО В ЭТОТ МИГ ЗАГРЕМЕЛА УРЯ И ВЗЯЛА НАША. МАЁР КАК ЭТО УВИДИЛ ТАК И ЗАЛЫБИЛСА КАК ЖОПА И ПОБЁГ СКОРЕЙ КАМПРЕСЫ НА ЛОБ СТАВИТЬ. ВЕК БЫ ИВО НИ ВИДИТЬ ЗАСРАНЦА. КСТАТИ СХАЖУ КА Я ПА БАЛЬШОЙ НУЖДЕ А ТО ВТАРОЙ ДЕНЬ КАК ЗАПЕРЛО. МАТЬ МАЮ В ПИХАЛКУ.
VII
Французское нашествие погибло. Холодный декабрь 1812 года похоронил в своем ледяном чреве остатки французского воинства. Враги отступали. Мы преследовали их, дабы сделать еще горестнее их отступление. В эти холодные, но исполненные ликования дни я вспоминал летние события и наше собственное отступление. Мог ли я тогда знать, что все завершится столь скоро и столь блистательно?
Встречая французские отряды, мы видели не гордых и бравых вояк, но несчастных, обтрепанных, больных, голодных и замерзших людей. Они уже вызывали у нас более жалости, нежели ненависти. Многим из них мы из жалости помогали и делились с ними провиантом. Из-под мерзлой декабрьской земли стали пробиваться первые ростки мира. Одно лишь помышление не давало мне покоя: Наполеон, по всей вероятности, ускользнул от меня. Мы шагали вперед день за днем, подхлестывая отходящего врага.
Каким бы молодцом я не держался, годы мои все же давали знать о себе. От мороза начинало покалывать мои суставы. От блеска снега слезились глаза мои и болела голова. Порою же начинало сильно биться сердце. Я уразумел, что 1812 год – последняя военная кампания, в коей мне довелось участвовать. Сия мысль была весьма досадна мне, но к досаде прибавлялась и гордость, ибо Отечеству служил я, сколь долго сие было возможным, всегда, пока мне доставало для сего здравия. Теперь здравие покидало меня, и мне пора было подавать в почетную отставку.
Только однажды наше спокойное наступление было прервано стычкой. Когда мы почти достигли самого Немана, вдруг затрещали выстрелы. На нас набросился отряд французов. Числом они изрядно уступали нам, и были, тем самым, обречены на верную погибель. Что же подвигло их на сие безумное нападение? Вопрос этот не давал мне покоя. Так, или иначе, я ринулся в атаку. И только тогда уразумел, что отряд сей был последним из лучших отрядов императора. Он был составлен из гренадеров. Я прекрасно знал уже, что мускулы этих молодцов неуязвимы для холодного оружия. Однако мои соратники этого не знали и начали было теряться. «Они боятся щекотки! – крикнул я своим, - щекочите их подмышками и протыкайте им глотки!». Мои соратники последовали совету и вскоре все гренадеры полегли в схватке с нами. Шпаги же наших героев сделались схожими с шампурами для шашлыка. И тут заслышал я стук копыт. Мимо нас стремительно пронеслись крытые сани. Высунувшийся из окна Наполеон узнал меня, показал мне язык, а после, узрев мой гнев, скорчил раз-другой уморительную рожу, и показал из окошка свой зад, похлопывая по нему. Тогда он чуть было не вывалился из саней, но каким то чудом удержался, и вскоре сани сокрылись из виду.
Меня обуял гнев. Я понял все: несчастные гренадеры отдали свои жизни для того, чтобы отвлечь наше внимание от трусливо убегающего тирана. Я был потрясен. Моему справедливому возмездию не суждено было совершиться. Я присел на снег, и впервые за всю жизнь мою горько заплакал от обиды. Хренов подбежал ко мне, и успокоив меня, сказал, что трупы павших врагов уже захоронены, и нам надобно идти далее. Я поднялся, и отер глаза. Мы догнали наш отряд, и вместе с ним двинулись вперед – к полной победе, к триумфу, к Неману!
ИЗ ДНЕВНИКА ИВАНА ХРЕНОВА
ДИКАБРЯ 11-ГО
СЛАВА БОГУ. ФРЫНЦУСОФ КАЖИСЬ ПОБИЛИ. АТСТУПАЮТ СВИНЯКИ. ПОШТИ КАКО МЫ ЛЕТОМ. БИДНЯЖКИ ИДУТЬ ОНИ АПТРЕПАНЫЕ АЖНО ЖАЛКО СМАТРЕТЬ. КОЙКОМУ ДАЖЫ МЫ ПАМАГАИМ. А МАЁР МОЙ САВСЕМ ЗАГНУЛСА. ЕЛЕ БРЕЛ ВСЕ ВРЕМЯ ЗА СЕРЦЫ ХВАТАЛСИ И ЗА БАШКУ БАЛИТ МОЛ. И ТАК ТОЛКА С НИВО НЕ БЫЛА А ТУТА ЭХ ВАБСЧЕ. ОДИН РАС НАПАЛИ НА НАС ФРЫНЦУСКИЕ ХРЕНАДЕРЫ. МАЁР СРАЗА ЗАРЫЛСА В СНЕХ. НУ А МЫ С ЕНТИМИ ХРЕНАДЕРАМИ БЫСТРИНКО РАСПРАВИЛИС. МОЙ МАРИН ВЫЛЕС ИС СУГРОБА И СТАЛ АЧИСЧАТСА АТ СНЕХА. ТУТ ЗНАЧИТЬ ВЫЛИТИЛИ АТКУДА НИ ВАЗМИС САНИ И ИВО АГЛОБЛЕЙ ЗАДЕЛА. ОН УПАЛ И ЗАПЛАКАЛ. МИНЕ ЕГО АЖНО ЖАЛКО СТАЛО. ПАДАШОЛ Я К НИМУ И СТАЛ ИВО УТИШАТЬ. НАСИЛУ УСПАКОИЛ ПОДНЯЛ ИВО НА РУКИ И ПАНЕС А ТО У НИВО НОГИ ТРИСЛИС СО СТРАХА. НУ ФСЕ КАЖИСЬ АТВАИВАЛИСЬ А Я ЖИФ УРЯ УРЯ. И ДНИВНИК ТИПЕРЬ ПИСАТЬ НИ БУДУ. ЧАВО ПИСАТЬ КОЛИ ВАЙНА КОНЧИЛАСЯ. ПОЙДУ ВОДКИ ПАПЬУ С ДРУГИМИ АДВУТАНТАМИ. УРЯ УРЯ УРЯ.
Эпилог
Война на родной земле окончилась. Наша армия двинулась в европейский поход. Я в сем походе участия не принял, ибо чувствовал себя пресквернейшим образом. Здравие мое было подточено. Я воротился в Петербург, где проживал в молодости, ибо мой московский дом сгорел во время памятного всем пожара.
Остается прибавить, что бравый мой адъютант Ванюша Хренов во время европейского похода погиб. Будучи сильно пьяным, он утонул, купаясь в Сене. Друг мой светлейший князь Михаил Илларионович Голенищев-Кутузов тоже в скорости скончался за границей. Царствие им небесное! С Давыдовым же мы вскоре совершенно рассорились и более не желали видаться.
Так завершилась для меня славная кампания 1812 года.
Сентиментальное путешествие по Италии
Роман
Глава 1.
Летом, а, ежели соблюдать точность – в августе месяце 1768 года матушка наша, блаженной памяти государыня Екатерина II отправила меня и графа Артемия Ивановича Воронцова в Италию с дипломатической миссией. Нам надлежало целых полгода пробыть в отъезде. Впрочем, следует сказать, что дипломатические поручения наши были куда более скромны, нежели срок, положенный для их исполнения, понеже нам вменялось всего лишь передать от государыни послание Святейшему Папе Римскому. Любезный мой читатель, разумею, недоумевает, отчего же нам на то даны были целых полгода? Отвечу со всей искренностью, и ответ будет весьма прост. Когда покойной государыне нашей смертельно надоедала физиономия кого-нибудь из придворных, она всегда находила преизящный повод отослать оного придворного за границу. В нашем же случае, Матушка изрядно наскучилась созерцанием физиономии графа Артемия Ивановича, предлогом послужило письмо Папе, а я был послан в компанию графу для пущей убедительности предлога, и для вящей солидности сей миссии.
Оговорюсь, любезный мой читатель; все, что я рассказал тебе касательно графа Воронцова есть подлинная правда и я готов в сем расписаться кровию своею, понеже сама Государыня растолковала мне в доверительной беседе истинную причину миссии – физиономию Артемия Ивановича. Правда, как это выяснилось много позже, то же сказала она самому графу Воронцову о моей физиономии, при доверительной беседе с ним. Однако не подлежит никакому сомнению, что сие было сделано по природной ее деликатности и любезности, дабы графу не было горестно, и дабы он провел все путешествие в прелестном заблуждении относительно истинных его причин, не тая зла на своего попутчика, и твоего, читатель верного слугу.
Господи, Боже! Сколь отвратительны дороги российские! Пока не пересекли мы границы, пришлось нам добрый месяц трястись, в первейшем значении сего слова, в карете. Одно развлекало меня в трудной дороге. Его светлость граф Артемий Иванович Воронцов был неудачником. То и дело его незадачливость заставляла меня смеяться до слез. Расскажу о сем хотя бы один случай.
Однажды, в погоду весьма дождливую, остановились мы на ночлег в избе некоего крестьянина. Первым покинул карету граф. Он весьма бодро соскочил со ступенек и низвергнулся в глубокую канаву, наполненную грязной водою, оказавшись погруженным в оную по самый пояс. Выкарабкавшись с грехом пополам из мерзкого сего водоема, он взял свой любимый дорожный ящичек, и мы с ним вошли в избу. Бородатый и пузатый мужик принужден был принять нас с радушием. Он накормил нас горячими щами и напоил хлебным квасом. Засим мы возлегли спать. Я быстро заснул. Мне грезилась Италия, кою мне еще только предстояло узреть. Граф же, который не сделал себе ранее привычки к крестьянской пище, ночью весьма мучался. Несколько раз за ночь он выбегал прямо в исподнем на улицу, по всей видимости, для того, чтобы подышать свежим воздухом, или по иной какой-нибудь надобности. Поскольку снаружи продолжал лить дождь, за ночь граф вымок основательно. Меня же сие изрядно раздражало. Вообразите себе: вы в грезах ваших прогуливаетесь по улицам Рима, обозреваете Колизей, и внезапно сладостные видения рассеиваются; вы видите крестьянскую избу, в дальнем углу коей некто ворочается, а затем, со злобой прошептав: «Боже… Опять!», выбегает прочь, прегромко хлопнувши дверью. Я был положительно зол на графа. После беспокойной ночи наконец то настало утро.
Я и граф, весьма сонные и злые, начали сборы в дорогу. Крестьянин предложил нам завтрак. Я охотно согласился, граф же с негодованием отверг крестьянскую пищу. Когда же я покончил с моей трапезой, а граф Воронцов вздел высохшее за ночь платье, мы покинули странноприимную избу, и, севши в карету, поскакали дальше. Приблизительно через четверть часа граф хлопнул себя по лбу и воскликнул: «О, Господи! Я забыл мой ящичек! Повернемте назад!» Я начал было отговаривать его, но граф взирал на меня столь жалобно, что у меня не достало сил отказать ему. Мы воротились и, снова войдя в избу, забрали ящичек к величайшему сокрушению нашего крестьянина, который собирался, было, пустить графское белье на пеленки для своего весьма многочисленного потомства. Счастливый граф обнял свою пропажу, погрузил ее в карету, и мы вновь поехали. Где-то двадцать минут спустя, граф с беспокойством оглянулся, опять хлопнул себя по лбу, и пролепетал: «Я оставил там свою трость… Вернемтесь… Все же золотой набалдашник…». Я вынужден был согласиться. На сей раз, мы застали крестьянина в полном охотничьем снаряжении: он собирался идти с графской тростью на медведя. Граф, счастливо улыбаясь, отер лицо платком и отнял у крестьянина свое достояние. Вскоре мы опять поехали. Через час граф истерически рассмеялся, и (разумеется, хлопнув себя по лбу) воскликнул: «Я забыл там свой платок!». На этот раз я решительно отказался воротиться. Воображаю себе, сколь торжествовал наш крестьянин, так и не дождавшись нас до конца дня. Вероятно, он смастерил из платка силок для ловли птиц, или что-нибудь подобное.
Скаредный, в случаях, когда дело было до его имущества, граф до окончания дня на меня дулся, и утирал то и дело набегавшие на глаза обидливые слезы. Я же тем временем помышлял о том, что на месте Государыни я принял бы точно такое же решение. Положительно, граф кому угодно мог наскучить с его рассеянностью и несконечным нытьем.
Рассказывали, кстати, что граф Воронцов, всегда весьма робкий в делах любви, однажды решился все же на любовную интрижку. Прекрасным летним вечером в Царском Селе он отважился приять в свои объятия некую даму, коя случаем проходила мимо него. Сколь велик был его ужас, когда в покрасневшей от негодования, и визжавшей от страха даме, он признал саму Государыню! Целый месяц после этого граф находился в ее величайшей немилости!
Положительно, графу постоянно не везло. В другой раз, вздумавши поохотиться, он в своем лесу вскинул на плечо ружье и наугад выстрелил. Тут же он с удивлением узрел, что под ноги ему свалился лесничий, который как раз влез на сосну, дабы обозреть окрестность. Засим графу пришлось добрых полчаса спасаться бегством от своры собственных борзых, и все из-за того, что он имел неосторожность, шутки ради, мяукнуть подле них. Но на сем дело не завершилось: убегая от борзых, граф встретил в лесу голодного медведя. Не мыслю, чем бы все сие завершилось, если бы я, охотясь неподалеку, и, заслышав его крики, не поспешил на помощь и не застрелил бы страшного зверя.
Впрочем, довольно говорить о былых похождениях графа Воронцова. Я возвращаюсь к нашему путешествию!
Глава 2.
Итак, где-то месяц спустя, пересекли мы российскую границу. По пути в Италию мы проехали через Чехию и Австрию. Граф Воронцов изрядно задержал нас в сих странах. В Чехии, переевши кнедликов, и перепивши пива, он был принужден целую неделю лечить желудок. В Австрии же, танцуя с крестьянами лендлер, он вывихнул ногу, и дней на десять слег в постель. Однако, несмотря на все сии мытарства, мы в середине октября все же пересекли границу Италии, и через несколько дней прибыли в Венецию. Город весьма впечатлил нас. Каналы, играющие в нем роль улиц, были прелестными. Кстати, с оными каналами связана в моей памяти еще одна презабавная история. В гостиницу мы плыли в гондоле. Гондольер, желая развлечь нас, пел какую-то очаровательную песню. Воодушевленный граф Воронцов начал ему подпевать. Музыкальным слухом мой попутчик был обделен совершенно, и гондольер наш, заслышав его карканье, весьма разобиделся и умолкнул. Граф, искренне желая загладить совершенную неловкость, хотел было подойти к нему, но оступился и упал в воду. Взирать на то, как он барахтался в канале с криком: «Тону!», было делом занятным, однако долг дворянина и христианина призвал меня протянуть ему свою спасительную десницу, и, подозвав гондольера на помощь, вытащить его из воды.
Вскоре мы доплыли до гостиницы. Комнаты наши были весьма удобными и поместительными. Окна же выходили на один из наиболее красивых каналов. Прислуга также была превосходной. Отдышавшись, граф начал снимать с себя мокрое платье. Нежданно он побледнел, задрожал и, по привычке, хлопнув себя по лбу, истошно завопил. Я подбежал к нему и спросил, в чем дело. Он же, запинаясь, пролепетал: «Письмо… Я потерял письмо… да… Боже мой!...». Меня охватил гнев, и я, не сдержавшись, отвесил ему хорошую оплеуху. Граф с плачем пошел в свою комнату. Я нагнал его, и достав лист бумаги, подошел к письменному столу.
- Пишите! – скомандовал я.
- Что писать?
- Письмо, письмо государыни!
Он вздохнул, обмакнул перо в чернильницу и аккуратно вывел на бумаге: «Здравствуйте, любезнейший Папа!». На сем воображение графа иссякло. Я отобрал у него бумагу и продолжил: «У меня все по-старому. Очень по Вам скучаю. Надеюсь, что вы живы и совершенно здоровы. А вот у меня здоровье то барахлит! Думала, что как только начну писать Вам, так и напишу много-много, а вот села, и от избытка чувств моих, все из головы вылетело. На сем прощайте. Пишите. Ваша Екатерина». Засим я положил письмо в конверт, надписал адрес, накапал сургуча, и, изобразив на нем нечто похожее на печать Государыни, спрятал письмо в карман своего камзола.
Венеция – восхитительный город! Он всесконечно приводил меня в восторг. Сколь прекрасны эти замки на воде, эти каналы, эти ночные баркаролы! Граф Воронцов восторга моего не разделял. Дворцов он не замечал вовсе, в каналы он трижды падал с балкона, а баркаролы мешали ему спать. Каждое утро он немедля по пробуждении своем проклинал сей город. Что до меня, то рассмешить вашего покорного слугу и по сию пору можно, шепнув лишь ему на ухо: «Граф Воронцов в Венеции». Чего стоят хотя бы события дня, когда граф, севши в гондолу, заплыл невесть куда, и чуть было не оказался в открытом море! Во время карнавала граф вышел на улицу без маски, и тут же получил приз за самую смешную маску. А тот день, когда граф отправился на ловлю рыбы, выловил утопленника, и несколько ночей подряд не мог заснуть? Право же, всех злоключений графа невозможно и упомнить!
Так или иначе, в середине ноября мы покинули Венецию. Севши в карету, граф Воронцов, наконец, смог вздохнуть спокойно. И напрасно! На второй день пути на нас напала шайка разбойников, и, надо сказать, было это весьма некстати. Я плохо умею по-итальянски, и не мог уразуметь всего, что говорил нам главарь банды, однако, язык нацеленного в лицо пистолета понятен любому. Мы с графом покинули карету, воздели руки вверх, и молча повиновались преступникам. Сопротивление было бесполезным, ибо нападавших было много больше, чем нас, да и на мужество графа я вряд ли мог бы рассчитывать, если бы сам вздумал сопротивляться.
Разбойники завели нас в темный и глухой лес – классическое обиталище проходимцев с большой дороги. Впереди нас шествовал сам главарь банды: высокий и смуглый человек с густой черной бородой. Он радостно улыбался и громко говорил с остальными, размахивая руками. Вообще, по всему было заметно, что разбойники были весьма рады захватить в плен двух знатных иностранцев. В глубине леса показалась большая поляна, по коей были разбросаны грубые шалаши. Посреди же поляны красовалось большое пепелище от костра, который, вероятно, разжигался разбойниками на этом месте всякий вечер.
Сами разбойники производили весьма странное впечатление: это были высокие, сильные, как и их предводитель, люди со свирепыми лицами. Кое-кто из них был явно под хмельком. Они то громко смеялись, то вступали друг с другом в перебранки, а также соревновались в метании топоров в деревья.
- Эй, бамбини! – крикнул главарь, - Смотрите-ка, каких жирных фазанчиков мы прихватили!
Все разбойники радостно загалдели и дружно захохотали. Граф Воронцов, дрожа и заикаясь, пролепетал:
- Они христиане… Католики… Покажите им письмо к Папе…
Я мигом оценил всю глубину его замысла, и, достав из кармана письмо, молча протянул его главарю. Тот внимательно посмотрел на конверт, широко раскрыл глаза, снял шапку и закричал:
- Эй, бамбини! Вы их и пальцем не тронете! Они везут письмо от великой русской царицы нашему любимому и святейшему Папе! Докажем, что мы добрые католики!
- Си! Си! – разбойники одобрительно загалдели.
- А вы, стало быть, тот самый граф Воронцов, о котором только и разговоров в Венеции! – разбойник дружески похлопал моего спутника по плечу, - Наслышан, наслышан о ваших похождениях! Ха-ха! Что, дружище, опять попали в передрягу?! Ха-ха-ха!!! Ладно, езжайте теперь с богом, и не забудьте поклониться от нас Папе!
Главарь бандитов лично проводил нас до нашей кареты, повелел вернуть все похищенное, угостил нас великолепным деревенским вином, полный бочонок которого еще и прибавил к возвращенному добру, а на прощание подарил два настоящих разбойничих кинжала. После чего мы, растроганные добродушием сих простых людей, и преисполненные благодарности небу, спокойно продолжили наш путь.
Глава 3.
Умоляю тебя, любезный мой читатель, не посчитай, что я отношусь к покойному приятелю моему графу Артемию Ивановичу Воронцову с презрением! Вовсе нет! Мы, несмотря ни на что, были добрыми друзьями. Родились мы в один год и, благодаря полному совпадению возрастов, прекрасно понимали друг друга. Я был вхож в его дворец, где мы частенько провозили целые вечера в приятнейших беседах. Позже я сделался крестным отцом всех его дочерей. Артемий Иванович из всех троих более всего любил Анну – его точную копию. Я же отдавал мое предпочтение Марии Артемьевне. И в своих симпатиях я не ошибся. До тех пор, как Мари переехала жить в Италию, была она самой блестящей и самой остроумной дамой при дворе. Сейчас, сказывают, живет она во Флоренции. Ах, Мари, Мари! Помнишь ли ты о своем крестном отце? Впрочем, сколь бы не были хороши дочери Артемия Ивановича, я весьма сожалею о том, что не было у него отпрыска мужеского пола и продолжателя рода. Оттого еще более глубока была скорбь моя, когда в лето 1813 Артемий Иванович почил.
Однако я отвлекся от моего повествования. Следующим местом нашего пребывания была Флоренция – блестящая столица искусств. Поначалу мы намарева…
На этом рукопись обрывается. Внезапная смерть от апоплексического удара помешала Павлу Николаевичу Кесареву-Сеченову завершить главный труд его жизни – его автобиографическую трилогию.