По дороге до Инвернесса Холмс снова расспрашивал меня о событиях в Афганистане, а потом – в Лондоне. Как оказалось, он не упустил решительно ничего не только из наших бесед, но даже и отрывочных намёков и даже слышанных в полубреду, и теперь его точные и конкретные вопросы словно дополняли недостающие элементы мозаики, и мне самому становилось легче осмысливать всё происходящее – передо мной складывалась стройная картина грандиозного научного исследования, постепенно перешедшего в грандиозное же научное преступление.
- Ваш Крамоль пал жертвой собственных амбиций, - говорил Холмс, хмуря свои тонкие, но густые брови так. что глубоко посаженные глаза прятались в их тени -пока нам никто не попадался навстречу, он позволял себе снимать очки, чтобы глаза отдохнули. – События в Афган6истане не могли быть делом рук Сатарины – он сам был тогда ещё цыплёнком. Организация экспериментов на людях такого размаха вообще едва ли под силу отдельному учёному. Нет никаких сомнений, эти исследования санкционировала государственная служба – вот вам и живой интерес Шахматного Министра к этой истории.
- Не думаете же вы, что ваш брат… - начал я. Но он остановил меня движением руки:
- Я не знаю. На настоящий момент моральный облик моего брата и его возможности для меня большая загадка, чем для вас, но был он против или содействовал этим исследованиям, этому эксперименту, всё равно уровень именно тот. Думаю, оплачивались труды учёных щедро – настолько щедро. Что моральной стороной вопроса вообще можно было пренебречь, и все эти Кругер, Рост, Оруэлл недаром обихаживали вас – вы сильно им мешали своими медицинскими знаниями и своей незаинтересованностью. А заинтересовать вас – Рост это чувствовал лучше других – они не могли надеяться. Вы, мой дорогой, похоже, упрямец, да ещё и бессеребренник – очень неудобный коктейль для привлечения к соучастию.
Я чуть поклонился, шутя, но польщённый.
- С другой стороны, - продолжал Холмс, - будь у них время… Вы рассказывали о своём болезненном состоянии, и я почти уверен, что и вы получили дозу препарата Крамоля, только либо на вас он так не подействовал, либо доза была недостаточна. Мы видим на примере сеньора Мармората. что подопытных вполне возможно было завербовать в качестве союзников, и что интеллект их при этом мог и не пострадать. Возможно, тот человек, которого вы видели в лагере, как восставшего мертвеца, просто попал в категорию неудачных случаев и был сброшен в отходы. Ну а с Арчивелла у них получилось. Только довести до конца работу им не удалось – вы же, в частности и помешали, физически устранив фигурантов. С тех пор расстановка сил поменялась. Оруэлл, судя по произошедшему с ним несчастному случаю, впал в невилость, а Сатарина сделался правой рукой Крамоля. И. как правая рука, получил излишне свободный доступ к записям профессора. Это его и погубило.
- Если Крамоль знал о том, что происходило в Афганистане, - жёстко сказал я. – Он заслужил свою участь. Никому не позволено…
- Крамоль мог быть просто погруженным в чистую науку бессердечным мозгом, - перебил Холмс. – Такие люди не могут поступать плохо или хорошо – они над категориями добра и зла. Вопросы морали их не задевают вовсе, и лабораторные крысы не перестают быть крысами только от того, что ходят на двух ногах и способны читать.
В его голосе при этом прозвучала немного жуткая интонация. И, бросив внимательный взгляд на его ожесточившееся лицо, я понял, что мой друг сейчас говорит о себе, низведённом до положения лабораторной крысы, и ещё я лишний раз убедился в том, что никогда он этого не забудет и не простит.
- Но, так или иначе, - продолжал он, чуть смягчаясь, - Сатарина был не таким. Думаю, его погружение в творческий процесс никогда не могло освободиться от меркантильных интересов. И белое от чёрного он отличал уже тогда прекрасно. И не был чужд человеческим чувствам, первое из которых – зависть.
- Зависть?
- Да. Думаю, именно зависть. Мне смутно помнится история о том, как некий старательный, но не поцелованный Богом композитор, отравил гениального коллегу только потому, что считал его незаслуживающим собственного таланта. А в истории с Крамолем всё было ещё хуже: Сатарина был не просто коллегой – он был учеником. Ученик должен превзойти учителя, в этом величайшая мудрость. Так же. как и та, что дети должны переживать родителей. Дело в том, что при подобном ходе событий пищи для чёрной зависти нет: учитель ведь вправе чувствовать себя создателем своего талантливого ученика, и чем выше его успех, тем выше гордость учителя- творца. По сути, это он сам превосходит самого себя.
Если бы тот музыкант был учителем своего гениального товарища, до яда дело бы не дошло.
- Значит, синдром Сальери, - проговорил я, - поражает бесталанных учеников чаще, чем превзойдённых учителей?
- Да, верно, Сальери, - удовлетворённо кивнул Холмс. – А тот, другой, Моцарт. Теперь вспомнил. Реквием… - и он, прикрыв глаза, тихо, но точно напел мелодию. – Было бы мне так же легко припомнить историю Шерлока Холмса, как историю Моцарта и Сальери, историю Леонардо да Винчи или Сирано де Бержерака… Значит, синдром Сальери, говорите?
- Это не я придумал, - тут же открестился я. – Скорее, Вернер. Мы обсуждали с ним мотивы профессора Сатарина. Мотивы просты: слава, деньги, власть.
- Проще не придумаешь, - хмыкнул я. - Что касается самого эликсира Крамоля… Насколько я могу понять, это что-то вроде яда, которым пользуются гаитянские шаманы, превращая своих соплеменников в сомнабул. В бумагах Крамоля были ссылки на эти обряды – я помню ещё по тем временам, когда вы занимались расследованием его исчезновения... Как будто в другой жизни… - не удержавшис, вхздохнул я.
- Для меня, действительно, в другой. Полагаю, я получил свою дозу этого снадобья, и, может быть, оно вызывает некую реинкарнацию. Но, может быть, я и совсем неправ.
- Хотелось бы только понимать смысл всех этих поисков – ну, не производство же зомби в промышленных масштабах… - проговорил я.
- Именно производство зомби в промышленных масштабах, - подхватил Холмс, и его лицо снова исказилось ожесточением. – Речь о создании абсолютного солдата. А чем плоха кукла со стёртой памятью и заданной программой действий? Идеальный солдат. Ни моральных устоев, ни сожаления о прошлом, ни страха. Только первичные инстинкты, только приказы, забитые в мозг неким суггестором, вроде Мармората. Например: приказ разбить голову о стену – и он безропотно исполняется.