Питер! Я еду в Питер. Я думала, этого не случится никогда, и вот такая удача. Подруга пригласила погостить у нее. Внутри были и мандраж от нетерпения, и страх, и зависть самой к себе. Я еду в Питер! Мечта сбывается.
С каким восторгом рассказывал мне про этот город, тогдашний Ленинград, мой отец. Я знала о его улицах и дворцах намного больше, чем сами его жители. Я была влюблена в этот город, не видя его. И вот я в поезде. Кто-то любит летать, а я люблю поезда. Это и отдых, и новые люди, и обзор из окна. Это возможность увидеть другие города, пусть даже из окна своего купе.
Питер!!! Я буду ходить по улицам, по которым ходили цари. Я простая «девчонка» 50 лет, буду ступать по Дворцовой площади, смотреть из окон Эрмитажа, любоваться роскошью покоев императрицы и стоять рядом с троном Петра. Я увижу Исаакиевский и Казанский собор, я прикоснусь к могиле Ксении Петербуржской. Я буду любоваться городом мужественных людей, которые выжили в блокаду, которые не сдали свой город, а костьми встали за его свободу, за его сохранность. Величественный город, с великими вехами в истории.
Я еду. Колеса стучат, соседи по купе пьют уже не одну чашку чая, а я, словно маленькая девочка, любуюсь чередующимися пейзажами, словно кто-то передо мной листает странички художественного альбома.
Ее я заметила сразу. Глаза были воспалены, а круги под глазами, выдавали бессонные ночи и какой-то трагизм. Она часто удалялась из купе, и подолгу отсутствовала. Возвращалась она как-то по-особенному тихо, крадучись, чтоб никого не разбудить, не потревожить. От нее пахло крепким табаком и пылью. Почему пыль? Я сама себе объяснить не могла, казалось, будь-то она, перебирала всю ночь старые, слежавшиеся вещи из сырого пыльного погреба.
С соседями по купе она не общалась, в разговоры не вступала. Была словно сама в себе. Меня это не раздражало. Ну не хочет человек общаться - так это его дело. Я сколько раз пыталась быть такой же, но не выходило, хоть тресни!
Вечно я вступаю в общение, а потом сама себя корю, когда, люди начинают надоедать своими разговорами и своим панибратством. Может, поэтому и люблю ездить на верхней полке. Никто тебя не беспокоит, хочешь, спишь, хочешь книжку читаешь. Жалко, что сидеть неудобно, голову некуда деть, упирается в багажную полку. И о чем думали конструкторы, когда такую пытку придумали? Но в этот раз я еду внизу, и разговоры бабули, и ее непоседы внучки меня утомили до чертиков. Захотелось тишины, и смотреть в окно без посторонних.
Я вышла в тамбур, туда, где прохладно, где курильщики смолят свои «соски». Туда, куда влюбленные ходят целоваться, туда, где можно постоять и отрешиться от вагонной суеты.
Соседка стояла, опустив голову, и поза ее напоминала манекен. Сигарета ее потихоньку теплилась, и пепел осыпался на вагонный пол. Она даже не повернула головы, когда я встала у окна, а я стояла и любовалась ее рыжей шевелюрой. Волосы были великолепны: яркие, пушистые в легких завитках. Сначала было очень тихо, не считая стука вагонных колес и шума людей за дверью, а потом что-то упало с мягким стуком на дерево ящика для мусора. Словно кто-то уронил бусину из мягкой кожи. «Тум, тум, тум,» - что-то стучало и я не как не могла сообразить, что? Меня заинтересовал этот звук, и я стала оглядываться, стараясь найти источник этого мягкого шума. Соседка по купе повернула голову, и я увидела, как медленно скатывается слеза по ее щеке и падает на мусорный ящик. Сначала: тум, тум, а потом, тум, тум, тум, без остановки.
- Что с вами? Вам плохо? – спросила я.
- Да, нет! Не знаю, плохо мне или хорошо - это просто эмоции. Жизнь такое дерьмо! Для чего живешь, чего ждешь? Вот я! Для чего живу, кому я нужна? Вокруг меня один мусор. Я и себя ощущаю пакетом с мусором. Стоит такой пакет в углу, ждет своего часа, но завонял в один момент, и выбросили его. Вот что наша жизнь!!!
Ее эмоции выплескивались так, что холодок пробежал по спине. Я и ответить ничего не смогла. Я только одно поняла, возможно, ей хотелось выговориться, поделиться чем-то наболевшем. Она еще с минуту помолчала, а потом спросила: «Вы куда едите, в Питер?»
- Да к подруге. Я заочно влюбилась в этот город и хочу увидеть его воочию.
- А я ненавижу это город. Он съел меня. Мою душу. Хотите я вам все расскажу? Не могу все это носить в себе. Мне надо с кем-то поделиться, а то меня это сожрет изнутри.
- Не знаю, - засомневалась я. Мне так не хотелось слушать еще одну любовную историю, которые я называю «Муси – пуси». Может из-за этого, я и не люблю любовные романы. Там все так примитивно. Сначала ненавидят друг друга, изводят, а потом в конце все! Розы-мимозы. Но в жизни все не так. Не всегда все гладко, а конец и вообще бывает, трагичен и непредсказуем. Но отказать собеседнице я не смогла, она взяла меня за руку и ее дрожь передалась мне. Ей действительно нужно выговориться.
- Говорите, какое у вас горе? Не бойтесь меня.
- Я не боюсь. Я смотрела на вас в купе и поняла, вы сердобольный и добрый человек. Я слышала, как вы читали стихи. Вы настоящая. Может вы когда-нибудь, напишите мою историю. Мы с вами больше никогда не встретимся и в этом мое преимущество. То, что я вам расскажу – ужасно, но это моя жизнь. И если вам потом скажет кто-нибудь, что так не бывает, вы знайте – это не выдуманная история. Это моя жизнь!!!
Мне стало как-то страшновато: «Сейчас начнет бред нести, а вдруг она сумасшедшая?» – пронесло у меня в мыслях.
- Нет, я не сумасшедшая, - словно прочитала она мои мысли и тут же ответила на мой вопрос. - Мне 45 лет, я преподаю в институте. Читаю лекции, пишу статьи. Я не замужем и никогда не была. Мужчины у меня бывают, но почему-то только постель связывает нас. Замуж меня не зовут. Детей у меня нет. Давненько – мне было тогда лет двадцать, я собиралась замуж и забеременела, но мать запретила мне выходить замуж. Ей не нравился мой избранник, и еще она боялась остаться без моей помощи, ведь готовить, и убирать в доме было бы не кому. Я была для нее «золушка», раб - сила, которую можно использовать на всю катушку. Я заканчивала институт, вечерами мыла подъезд, а ночами делала чертежи студентам, зарабатывая этим небольшие деньги. Она заставила меня сделать аборт и вот результат. Одинокая и бездетная. Только все это не важно. Важно, что я живу и ненавижу сама себя. У вас так бывает? – спросила она меня и отвернулась к окну, чтоб вытереть слезы и мокроту из носа.
- Бывает, я часто себя корю. Сделаю фигню, а потом ругаю себя. Баба взрослая, а глупости делаю как девчонка.
- А тайна у вас есть, такая, чтоб самой себе было страшно?
- Ну, есть, только они не страшные, а наивные и глупые, что о них я не хочу и вспоминать.
- А я …, - она замолчала. – У меня мама умерла, - как-то спокойно сказала она.
Я попыталась ее приобнять, и погладить по голове, но она отстранилась, и присев рядом продолжила: «Я хоронить ее еду, а потом обратно».
- Да... начнет сейчас рассказывать, какая мама была необыкновенная, как ее любила, - а мне так этого не хотелось.
- Я не любила свою мать, - огорошила меня собеседница. Я всю жизнь искала ласки и любви, но жизнь распорядилась так, что мне достались слезы, мерзость и грязь. Я ненавижу свою мать! – повторила она и заплакала еще сильнее. – Я понимаю, что так нельзя! Но ничего не могу с собой поделать, я должна выговориться.
- Успокойтесь, пожалуйста! Я готова вас выслушать. Говорите, я обещаю, что все останется между нами.
И она начала рассказывать. Долго. То со слезами, то с легкой усмешкой, то затихая, то, чуть не задыхаясь от крика. Говорила она долго. Прошла ночь, наступил рассвет, просыпались и начинали суетиться люди. Скоро будет Питер. Долгожданный Санкт – Петербург.
Мы сидели в тамбуре, у туалета, обнявшись, как сиамские близнецы. Со стороны можно принять нас за сестер, объединенных одним горем.
- Спасибо тебе! Мне стало легче. Теперь я смогу жить дальше. Я скинула с себя этот груз, а ты подняла. Делай с этим что хочешь. Можешь в книжку вставить, можешь забыть, а можешь рассказать, в каком – ни будь модном ток-шоу. Тебе все равно никто не поверит.
Она быстро собрала вещи и, выйдя из вагона, растворилась в толпе. Я и имени ее не спросила, а и надо ли? Что мне ее имя? Так, еще один звук, а вот то, что она мне поведала – это не просто звуки, а крик души, душераздирающий вопль одинокой женщина, жизнь которой не назовешь простой и счастливой.
Десять дней в этом прекрасном городе промелькнули, как один день. Это была сказка. Погода просто сжалилась надо мной, и дни стояли ясные, теплые, можно гулять по городу и любоваться его красотой. Я была очарована, но не успела насытиться, так как еще не все увидела, не везде побывала. Но ведь не зря говорят: «Хорошего помаленьку».
Дома я все вспоминала свою попутчицу и не решалась написать, то, что она мне поведала, но и держать в себе я тоже не могла.
Это надо написать, надо! И я написала, и назвала это рассказ «Исповедь рыжего цыпленка». Я не стала выдумывать имя героини – я дала ей свое имя, так она стала мне ближе и родней что ли.
Исповедь рыжего цыпленка.
А было ли у меня детство? Я не помню. Мне кажется, я сразу стала взрослой и к тому же старшей сестрой. Мне было три года, когда родился мой брат. Все внимание теперь доставалось ему. Я все понимаю, но это была не ревность – это стало моим одиночеством. Отец, правда, неплохо ко мне относился, но он был очень сдержан в своих чувствах, и родительского тепла я от него не получала, и чтобы заполнить пустоту вокруг себя я стала играть сама с собой и с книгами.
Часами я могла рассматривать картинки, буквы. Так потихоньку я научилась читать. В этом же возрасте я начала рисовать, а еще у меня появилась потребность танцевать - балет стал моей страстью. Я снимала тюль, которым бабуля накрывала подушки, делала из него пачку и ходила на носочках, кружилась, сгибала спину, как умирающий лебедь. А вечерами, когда взрослые собирались все вместе, я садилась рисовать. Я перерисовывала яркие открытки. Это был мой мир. Но он был разрушен, когда я пошла в школу. Там мне больше четверки по рисованию никогда не ставили.
Однажды перед Новым годом нам задали на дом нарисовать картинку о зиме. Я нарисовала зимний лес, с голубыми елями и березками, покрытые серебристым снегом, а вдали заснеженную деревню. Эта картинка и сейчас храниться у меня. Но учительница решила по-своему и поставила мне четверку, а соседке по парте за кривого снеговика поставила пять. Как же я была потрясена - зачем стоило мне стараться, вырисовывать иней на деревьях, подбирать цвета, чтоб предать снег, от белого, до - сиреневого, зачем? Зря создавала вечерний фон, лучше бы я на голом листе нарисовала елку со звездой на макушке. Ерунда, да! Но обида осталась на всю жизнь.
А балет стал смыслом моей жизни. Какие я только не создавала костюмы из маминых нарядов. Я разыгрывала целые спектакли перед зеркалом. «Лебединое озеро» был для меня эталоном танца. Я копировала балерин и знала всех ведущих прим. Родственники надсмехались надо мной и прозвали меня «Умирающий лебедь» название прилипло ко мне надолго и не только из-за танцев. Я плохо ела. Была худой и неуклюжей. Кормили меня силой ненавистным мне борщом.
Родители считали, что борщ – это главная еда в доме. Из своего детства я хорошо запомнила только три блюда: суп полевой, борщ и картошка. Борщ стал причиной многих моих мук. Даже сейчас, став взрослой женщиной, не могу есть общепитовский борщ, особенно когда там плавают горы лука и лохмотья капусты.
Из-за борща меня выгнали из детского сада.
Однажды воспитательница решила силой накормить меня борщом, а перед этим она хвасталась няне новыми туфлями, так вот – меня вырвало прямо на ее туфли. А бывало, я так стискивала челюсть, и не брала в рот, никакую еду, доводя себя этим до голодного обморока.
Однажды в садике я взбунтовалась и убежала домой. Нашли меня быстро у тетушки, которая жила рядом. Второй раз я оказалась хитрее и, когда бдительность воспитательницы притупилась, я вылезла через окно на первом этаже и ушла домой. Идти было далеко, через две дороги и множество дворов. Я четко помнила, как я тогда шла. Меня искали с милицией, а я думала об одном, мама придет домой, увидит меня и обрадуется. Я ждала ее у ворот, на том месте, где она проходила, возвращаясь с работы. Мне было 4 года. Больше я в садик не ходила.
Моим воспитанием занялась бабушка. Семье пришлось туго, а мне и того хуже. Я подрастала. Спать мне было негде, ведь на моей раскладушке теперь спала бабушка, а меня поместили на одну кровать с братом. Так, впятером мы жили в одной комнатке.
С бабушкой я воевала. Она была строга и очень верующая. За любой проступок она обещала мне ад и вечные муки. Ее воспитание было построено на слепом подчинении младших старшим. От нее я тоже не получала ни ласки, ни сочувствия. За любое разногласие с ней я расплачивалась родительским разносом. Бабуля ежедневно варила семье борщ и заставляла меня, есть его по 3 раза на дню. Я стала потихоньку ненавидеть ее. Господи, прости меня!
Бабушка, если твоя душа слышит меня, то не осуждай меня сильно, я понимаю, что ты думала, что делаешь для меня доброе дело и не подозревала о моих мучениях.
По ночам я видела, как стены начинают шевелиться, а потом медленно падать на меня. Я видела, как приходил в движение воздух и ускользал сквозь стены. Воздуха становилось все меньше и меньше. Начинало сдавливать виски, волосы расплетались и поднимались к стенам покрытых известкой. Они словно магнитом тянули меня за собой, и я начиналась двигаться, прямо на падающие стены, я расставляла руки, защищалась, как могла.
Это было почти каждую ночь. Вдруг начинал оживать ковер на стене. Он шевелился, растягивался, стараясь оторваться от вбитых в стену гвоздей. А когда не получалось, он выпускал из зарослей узоров ужасных чудовищ. Они покачивались в лунном свете. Скалили страшные зубы и распутывали длинные щупальца. Костлявые пальцы тянулись ко мне и звали меня в тот мир, по другую сторону ковра. Мне было страшно. Я с криком будила мать и пряталась за ее спину.
- Мама, смотри, змеи ползут.
Даже свои косички, которые я очень любила, ночью превращались в толстых ядовитых змей и закручивались с шипеньем вокруг моей шеи. Я задыхалась, хватала их за толстые змеиные туловища, сдавливала руками и чувствовала как липкая, вонючая жидкость вытекает из их пасти прямо мне на пальцы. От ужаса руки немели, а пальцы склеивались между собой. Я задыхалась и снова будила хриплым голосом всю семью. Меня успокаивали и засыпали, а я, закрыв глаза, ждала, что кошмар может повториться. Я приоткрывала один глаз, затем второй и видела, как огромный шкаф со скрипом надвигается на меня, как злобно скалится пузатый абажур, отбрасывая немысленные для понимания, тени. От страха немел язык, кровать подо мной раздваивалась и проглатывала меня в черную бездну. Я чувствовала, как я начинаю падать. Хваталась тонкими пальчиками за никелированную ручку, стараясь удержаться, но кровать выскальзывала из-под меня, и я продолжала падать.
Это продолжалось достаточно долго. Доходило до того, что, почувствовав приступ кошмара, я убегала ночью на кухню, зажигала свет и садилась в угол к батарее. Когда и там ко мне начинали подкрадываться кошмары, я быстро хватала любой кусок еды: чаще всего это оказывался кусок хлеба, смоченный водой и обильно посыпанный сахаром. Я заталкивала, не жуя его в рот и кошмары отступали. Один раз хлеба не оказалось, а на столе стояла тарелка с недоеденным кем-то борщом. Я взяла эту тарелку и, не разогревая, с ощущением нарастающей тошноты и брезгливости стала поглощать этот холодный борщ ложку за ложкой.
Бабуля первой забила тревогу. Она оказалась права. Голодное истощение довело меня до ночных кошмаров. Бабуля поняла, что кормить меня надо по-другому. Меня надо спасать. Она стала ежедневно поить меня рыбьим жиром, а для аппетита давала ложку кагора. Вместо борща стала для меня стряпать блины, обильно поливая их маслом и присыпать сахаром. Она не дала мне сойти с ума, но душевный голод утолить никто не собирался. В такой большой семье я чувствовала себя очень одиноко.
Нарисованные куклы заменяли мне подружек. Во дворе я дружила с мальчишками. Лазила с ними по деревьям, гоняла мяч, стояла в воротах, играла в войнушку. С ними мне было просто. Я ничем не выделялась среди них, никто меня не упрекнул, что я девчонка. С ними я была на равных. Я и похожа была на мальчишку. Ходила не весь, в каком пальто, в валенках и мальчишечьей шапке. Однажды со мной произошел в библиотеке курьезный случай. Вместе с детьми я стояла у двери и ждала, когда подойдет моя очередь, зайти в зал, где можно выбрать книги. У открытой двери стоял стол, за которым сидела строгая библиотекарша.
- Мальчик, сними шапку – повелительно сказала она. Я оглянулась, посмотрела, кому это она говорит. В очереди стоял один пацан, но он был без шапки.
- Мальчик, - уже грозно и повелительно повторила она, - Сними шапку, в общественном месте головные уборы положено снимать. Я снова повернулась. Никого.
- Кому это она говорит, - подумала я. А она уже сурово смотрела на меня и продолжала: - Я к тебе обращаюсь, а ты вертишься. Сними шапку.
Я поняла, что речь идет обо мне и моей шапки-ушанки. Стянула ее ненавистную прочь. Моя коса выпала мне на плечи и тогда библиотекарша смущенно пробормотала: - А, так ты, девочка.
Я не стала ждать извинений, да их бы и не было. Я выскочила из библиотеки, размазывая дырявой рукавицей слезы по щекам.
Никто и никогда не замечал во мне девочку, если бы не мои косы. Никто меня не любил и не называл ласково.
Однажды к нам пришли гости и стали знакомить моих родителей со своей дочкой:
- А это наша Ласточка – представили они свою пухлую дочку.
- Как, разве можно так ребенка называть? – думала я. – Это ведь птицу так зовут.
Бабушка потом мне объяснила, что родители ее так ласково называют, а зовут девочку Лариса.
- А почему меня ласково не называют? Все Людка, да, Людка.
Невзрачная, тихая, с конопушками на всем лице, рыжая и очень худая. Бабушка называла меня «Лебедь умирающий, а мама - «Волчонком».
Как мне было обидно, когда мама, приходя с работы, спрашивала бабушку: «Как тут мой Евгений? Все в порядке?».
Мать знала, что от избалованного братца ожидать можно все что угодно. А мной и не интересовалась, словно меня и не было.
Я ненавидела братца. Он вытворял такое, что даже сейчас в дрожь бросает, а за проказы наказывали меня.
Я была старше, а значит, должна была следить за ним.
Однажды он раскалил столовый ножик. Обмотал железную ручку тряпкой, а раскаленный конец вложил мне спящей в ладонь. Боль и испуг были невыносимыми – я получила ожог и от испуга потеряла дар речи. Заговорила я только через несколько дней.
Затаенная обида не давала мне жить. Я решила отомстить братцу. Спустя несколько дней, стоя под окном, он стал просить бросить ему яблоко. Я и бросила, но нацелилась ему прямо в голову и швырнула со второго этажа со всей силы. Я хотела, чтоб он почувствовал ту же боль и унижение, что и я.
Меня наказали, а поступок брата с ножом остался безнаказанным. В душе моей боролись разные чувства. Мне и жалко было Женьку и обидно, что ему все сходит с рук, а меня наказывают, да еще и ругают, что он маленький и глупый. Ага, глупый, а нож держал не голыми руками. Я стала мстить ему из-под тишка. То не включала свет в туалете, когда он меня просил, сам он дотянуться не мог, то уходила к соседям, а его не брала, то прятала от него свои карандаши, которые он обгрызал.
Бабушка все рассказывала матери и меня опять наказывали. Бить меня не били. Только один раз, когда я, разозлившись на предательство бабули, назвала ее дурой. Мать отхлестала меня по щекам и выгнала в подъезд.
Там я садилась на холодные, цементные ступени и ревела. Ревела громко, до истерики, но никто, слышите, никто не открывал дверь и не выходил пожалеть меня. В душе нарождалась ненависть к людям. Ненависть и замкнутость, а вот подъезд стал мне родным. Я знала там все щербинки на ступеньках, знала, где теплее сидеть, какой коврик можно взять у соседей, чтоб было помягче. Я проводила там много часов, ждала, когда в доме все уснут. Потом, когда чувствовала, что начинаю клевать носом – пробиралась в квартиру, брала с вешалки пальто, закутывалась в него, и спала на полу возле кухни.
Родители думали, что я буду их любить без их усилий. Все их воспитание сводилось к тому, чтоб держать нас с братом в страхе.
Вечерами они рассказывали страшные истории, а мы в это время старались с братом уснуть.
- Сегодня опять девочку убили. Какой-то мужик выпил у нее всю кровь. – Да, - подтверждал отец, - Они прячутся в подвалах и затаскивают туда детей.
Они разговаривали, а я дрожала от ужаса и не могла долго уснуть. А родители, посчитав, что выполнили свой родительский долг, и мы будем гулять только под присмотром бабули, начинали заниматься любовью. Кровать скрипела, одеяло подпрыгивало вверх-вниз, а я, зарывшись в подушку, и затаив дыхание боялась уснуть. Вдруг кошмары снова оживут и выпьют из меня всю кровь. Боялась я и темноты, и мышей, которые водились в квартире. Но самое страшное, я боялась ходить в подвал. Там мы хранили зимние запасы картошки, соленья, варенья. Даже став взрослой я всегда пулей пробегала мимо двери ведущей в подвал.
Сначала я приоткрывала входную дверь в подъезд, смотрела, закрыта ли дверь, ведущая в подвал, а потом рывком открывала дверь на лестничный проход и бежала, уже с готовым ключом в руке.
Родители постарались на славу. Психика моя была подорвана. Я стала неуравновешенна, капризна. Страх и сейчас заставляет меня дрожать. Очень часто я вижу один и то же сон, как я захожу в подъезд, открываю дверь и вихрем бегу по ступенькам на второй этаж. А за мной кто-то страшный гонится. Ноги становятся непослушными, ватными и я с трудом их передвигаю, но ступенек так еще много. А он уже так близко, кровавые глаза смотрят на меня, а я уже обессиленная ползу к двери. Он протягивает ко мне руки, но вот она – спасательная дверь. Я закрываю ее, наваливаюсь всем телом, но дверь не поддается или ключ не входит. Просыпаюсь я всегда опустошенная, словно кто-то высосал из меня мою силу.
Пугали меня все и всем, кто на что был горазд. Я же была очень впечатлительна, и все сказанное очень долго будоражило мою ребячью доверчивость.
Страхи остались на всю жизнь. Они сломали меня.
Я боялась своих родителей. Однажды я поделилась с мамой, что мне нравится мальчик из класса. Она в это время ковырялась в зубах, стараясь достать не прожеванный кусок мяса.
- Да у тебя таких мальчиков вагон и маленькая тележка будет, - пробубнила она, не вынимая спичку изо рта.
Ну и о чем я должна говорить с родителями, если мои интересы им до лампочки.
Я искала любви. Я готова была пойти за первым встречным, лишь бы он меня приласкал. Не люблю своих родителей. Понимаю, это звучит грубо, но врать и притворятся - я не хочу. Я их уважаю, но никогда не скучала без них и относилась равнодушно, что они есть, что их нет.
Мать и отец работали на заводе по сменам: то с утра уходили, то днем, а то и в ночь. В свободные дни они любили ходить в гости, в кино, но одни, без нас – детей. Часто и у нас собирались компании, чтобы посидеть за рюмочкой. Сколько я себя помню – выпивки были всегда. Жили мы неплохо. В доме была хорошая мебель, ковры на стенах и полу, уют был на первом месте, а я на втором. Помню, как зимой, я посадила братишку на санки и тащила их через весь район, пытаясь найти родителей. Я искала их у всех родственников. Мне хотелось, хоть один выходной провести с ними.
Бабушка была занята молитвами и чтение библии. Она запрещала нам ходить в кино, не читала нам детские книги. Чаще всего она занимала нас рассказами из библии. Я слушала эти рассказы, как сказки, но и это было не часто. Чаще всего я грустила в одиночестве. Росла, как сорная трава.
Училась я хорошо, хлопот доставляла мало, была непривередлива в одежде. Ходила в скромных ситцевых платьях. На свой первый танцевальный вечер я пошла в школьном сарафане и белой маминой блузке. Блузка была велика, и мне закололи рукава булавками, а чтоб плечи не свисали до локтей, их подшили нитками. Как я завидовала девчонкам из класса, когда видела их в нарядных платьях. В школу я ходила в сером пальто и пуховом платочке. В таком наряде я была похожа на маленькую старушку.
Одевали меня скромно. Чаще всего я донашивала вещи брата. Сейчас, это, кажется смешно, но брат рос быстрее меня, и я донашивала его валенки, свитера, рубашки, шапки. На выпускной в средней школе мне нечего было надеть, и я пошла в дурацком сером платье, которое отдала соседка и приколотым к платью жабо из капрона. Жуть! Одноклассники танцевали, веселились, а я простояла в углу. Ну, кто на такое чучело обратит внимание.
Помните фильм «Чучело»? Я не могу смотреть его. А все потому, что фильм про меня, про мою боль. Одно отличие, актриса, которая снималась в этом фильме, стала знаменита, а я так – никто.
Иногда я завидую людям, которым повезло родиться у обеспеченных родителей. Они могу позволить себе всей семьей уехать отдыхать, делать подарки друг другу. Завидую тем, кто живет без забот и все им словно плывет в руки, а мне все надо добывать своим горбом.
Ну почему я родилась именно у этих родителей? Они хорошие люди, очень хорошие, но им не дано было понять всех моих переживаний. А главное - они не понимали, что я не маленький человек – я личность!
Они часто обсуждали меня, ругали, наказывали, но ни разу не обняли, не заглянули мне в глаза и ни разу не спросили: «Что с тобой?»
Все внимание доставалась брату – он был озорник и хулиган. Часто он выделывал такое, что и сейчас прихожу в ужас. Дрались мы с ним отчаянно. Однажды он исцарапал ногтями мое лицо так, что кровь сочилась на шею, платье. Я вся была в крови. Соседка, увидев меня в таком виде, была в ужасе. Она испугалась, что после таких глубоких царапин на моем лице останутся шрамы. А в другой раз братишка бросил в меня кактус. Я не успела испугаться, единственное, что пронеслось у меня в голове, так это то, что горшок разобьется, и мать опять выгонит меня в подъезд на всю ночь. Я поймала кактус руками, прямо за колючки. Цветок оказался в целости, а что было со мной - трудно пересказать. Боль, страх, испуг, обида – все моментально проникло в меня. Я оцепенела от шока. В ладонях торчали иголки от кактуса. Скоро руки онемели, пальцы разбухли и стали похожими на сардельки. Брату снова все сошло с рук. Виноватой оказалась я.
В другой раз он затолкал мне в спину иголки от кактуса, в тот момент я так была увлечена чтением книжки, что от неожиданности подпрыгнула вместе со стулом. Снова скорая, уколы и долгое мучительное страдание, когда медики доставали из спины иголки.
- Ты же большая, - выговаривала мне мать, - Сама виновата, если бы ты его не обидела, он бы так не сделал.
Сейчас я уже не осуждаю мать, что взять с деревенской женщины с тремя классами образования, да с тяжелым военным детством. Она работала как хорошая лошадь, тянула на себе весь дом, а я была придатком к этому дому. Ей хотелось городского уюта, достатка, а мои прихоти ее удивляли.
- Как! – возмущалась она, - Как ты можешь смотреть этот балет? И не надоело тебе крутиться целый день на носочка. Перестань прыгать! Это тебе не сцена!
А когда приходили гости, то она, не стесняясь меня, начинала осуждать мои действия. – Станет у зеркала, наденет на себя тюлевые накидушки с подушек, и танцует. Лебедь – умирающий. И откуда силы берет, ведь не жрет ни чего. – Я слышала эти разговоры – смущалась и пряталась от гостей.
- Мама, - просила я, - Поедем на «Лебединое озеро».
- Вот еще! Деньги переводить?! Что там хорошего в твоем балете? Дрыгают ногами, а я смотреть должна?
А про оперу она высказалась так: «Она как запоет! Слов не понять, а голос как у лошади – и-а-а-а, да и-а-а!»
И в художественную школу меня не отдали. Слез было море. Я просила, умоляла родителей, я так хотела учиться рисовать.
- Мама, запишите меня, я хочу учиться живописи!
- Ничего, ты и так неплохо рисуешь. Вырастешь, сама запишешься.
Так я и не получила художественного образования. Балет и живопись стали несбыточными мечтами.
Когда в школе предложили абонемент в театр, то я была одной из первых, кто его приобрел. Денег я у родителей не брала. Я знала, что это бесполезная затея. Я согласилась месяц мыть подъезд в своем доме, чтоб получить за свою работу 8 рублей.
Я стала ходить на все спектакли. Это было потрясение - театр похожий на дворец. Сколько в нем торжества, роскоши, а какие спектакли…Сколько же радости я могла получить в детстве?! Зачем меня обделили таким чудом? Я полюбила ходить на выставки, в музее. Передо мной открывался новый мир, раздвинулись стены моего дома, я увидела другую жизнь.
Единственное, что мне никогда не нравилось – это экскурсоводы. Все у них бегом. Не дают насладиться красотой. Отбарабанят сухие факты и дальше. А мне хочется любоваться и удивляться, как руки человека могли создать такое чудо? Отец угадал мои порывы и стал больше уделять мне времени. Он стал водить меня в детский театр, на каток. Стал покупать и читать мне книги. В его жизни, как и в моей, главным стали книги, а не золото и деньги. Отец покупал книги, а мать продавала их. Он снова покупал, а она опять их продавала.
Книги были моими друзьями, советчиками и воспитателями. Только книгам и дневнику я могла открыться. Боли было очень много, даже дневник не мог ее вместить, и тогда мое сердечко дало о себе знать. Я попала в больницу. Это было большим для меня потрясением. Я никогда не покидала свой дом. Меня не отправляли в лагерь, не было и родственников у нас в деревне. Чтоб летом отдохнуть. Я боялась жить среди чужих. Ведь если меня не понимают близкие, то чужие и вовсе не поймут. Я даже кушать боялась среди других людей. Я не знала, как правильно надо держать столовые приборы, как есть хлеб, а главное я боялась, что в супе будет лук. Вдруг меня вырвет прямо за столом, а если я начну лук выбирать из тарелки, то начнут смеяться надо мной.
Мать навещала меня не часто. Я тосковала и очень боялась уколов. А поделиться своим страхом было не с кем. Боялась медсестру – ведь уколы она приходила делать в 6 утра и 12 ночи, когда был самый сладкий сон, а тут подходить к тебе такая «всадница» и, сбрасывая одеяло, вонзает тебе сонной порцию пенициллина. Спать в больнице я тоже не могла. Чужая постель, чужие дети рядом. С ними я не нашла общий язык. Они все время подсмеивались надо мной, шушукались за моей спиной о том, что мне не приносят передачи, говорили гадости о моей матери.
По ночам я долго не могла уснуть – все плакала и плакала. В одну из таких ночей я промаялась до полуночи и как только я задремала, меня подбросила на кровати, как мне показалось, до самого потолка. Я испугалась грохота, который раздавался из больничного коридора. Уже позже я поняла, что это ночная няня выронила полупустое ведро – это оно упало на пол. Страх, со мной постоянно жил страх.
Сердечко мое лечили долго – все искали причину. Я жаловалась на боль в ногах, что ноги скручивало судорогой. Врачи мне не верили и доказывали матери, что там, где я показывала, болеть ничего не может. Я все ждала, что хоть кто-нибудь просто поговорит со мной, и я бы назвала причину. Но со мной никто не разговаривал, говорили только с мамой.
Я бы назвала причину болезни – мне нужна ласка и материнское тепло, а не таблетки и уколы. Я хочу понимания и простой человеческой жалости. Как я хотела, чтоб рядом со мной была мама. Я ее каждый день ждала, а она навещала меня от случая к случаю. Ни бабушка, ни отец, никто из родственников ни разу не пришел ко мне. Мне было очень одиноко. Помню, как один раз она пришла пьяная, наклонилась ко мне и стала шептать на ухо: «Я тебе меду принесла, бери понемножку и ешь». Девчонки по палате толком не расслышали ее, и стали думать, что мать посоветовала мне брать понемногу их запасы еды. А я ждала в тот момент, что мама меня обнимет, прижмет к себе, расчешет мои косы и спросит: «Ну, как ты, доченька?» Ждала, что посочувствует мне, успокоит. Но ничего не происходило. Так страх и остался жить во мне.
Помню, как однажды я поделилась своей тревогой с мамой, но она коротко ответила: «Плюнь и забудь». Ни тебе сочувствия, ни доброго совета. Я тогда доверила ей свои чувства – я влюбилась.
На сердце я повесила замок, крепкий, огромный, а ключи спрятала еще за сто замков. Плачет и стонет сердечко от душевного голода, но никто не попытался мне помочь. Люди чаще всего обращались за помощью ко мне. Они делились со мной своими проблемами и знали, что я всегда их выслушаю, утешу, приму их боль как свою. Но никто не захотел облегчить мою. Как мне хотелось просто выплакаться в чье – нибудь плечо, предать свои переживания, почувствовать опору под ногами и свою значимость в этой жизни.
Я завидовала черной завистью, людям, у которых мать – как подруга, которой можно все рассказать и знать, что тебя не растерзают на кусочки, не отмахнутся, как от назойливой мухи, а выслушают, осушат слезы и дадут мудрый совет.
Так постепенно моя мать стала мне чужой. Тоска доводила меня такого исступления, что мне иногда хотелось кинуться к первой встречной женщине, как к родной маме и выплакать свою, уставшую с годами душу.
Как же мне было плохо. Никогда не забуду ее укоры: «Высрала тебя на свою голову», - так причитала она. За что она так ненавидела меня я - не понимала. Я всегда была послушна. Я работала на даче, помогала по дому. Однажды ехала с дачи и встретила своего дядьку. Он был удивлен, как девчонка в 13 лет тащит два ведра полных груш и яблок.
При людях мать меня иногда нахваливала, но это было редко и случилось это только тогда, когда я уже подросла. Она рассказывала, что и в квартире я убираю, и учусь хорошо, и скромница. Я не могла взять в толк, почему же так? Какая же я на самом деле? Почему через меня переступают как через дерьмо? Может и правда - меня высрали, а не родили, как других?
А мать еще больше подзадоривала меня.
- Мама, - однажды спросила я ее, после фильма о детях из детдома, - Мама, а я тебе родная?
- Да, солнышко, ты самая родная, самая моя любимая. Я не смогу жить без тебя – этих слов я ждала от нее. Жаждала, как путник ждет глотка воды в пустыне, но вместо этих слов я услышала другие.
- Конечно не родная, я тебя на свалке подобрала, - она так пошутила, но разве можно было так отвечать девчонке с кровоточащей и полной сомнений душой.
Я усвоила одно – я чужая, меня никто не любит. Вот так и буду жить, так и сейчас живу. Я больше не раскрываюсь перед людьми, я твердо выучила урок. Меня можно затравить, как волчонка, но приручить меня нельзя, можно только убить.
Спустя годы я захотела поделиться своими наболевшими проблемами с сотрудницей на работе, но она мне не поверила.
- Не может быть такого детства! Ты все выдумываешь.
Она не верила, что у нас не было в семье никаких традиций. Родители не отмечали дни рождения детей, не дарили нам подарки. Первую куклу подарил мне отец, когда мне исполнилось 12 лет. Кукла была дешевая, с волосами из жуткой желтой синтетики, но я была так рада этому уродству. А в 13 лет я прорыдала весь свой день рождения. Никто не вспомнил об этой дате. Я тогда взяла книжку, которую мне купил отец на 10 –летний день рождения и зеленым карандашом исчеркала подпись отца с пожеланием счастья. Вечером пришел двоюродный брат и подарил мне розового мишку. Брат утешал меня, говорил, что-то, но от обиды на родителей я в тот момент ничего не понимала и не слышала.
Эта игрушка стала для меня живой. Мишка впитывал в себя мои слезы, когда мне было жутко и плохо. Я ревела, уткнувшись ему в пушистый живот. Я стала спать с ним, прижимая его к сердцу. Этот мишка и сейчас со мной – с глазами пуговицами, так как за много лет свои глаза он потерял. Цвет его поменялся на серо-розовый, но я никогда не выброшу своего медвежонка – он свидетель моей боли и слез. Больше мне подарков не дарили.
Кто-то прочитает эти строки и начнет возмущаться: «Быть такого не может, выдумала все девчонка!» Только зачем выдумывать то, что может очернить родную мать и семью.
Вы любите Новый год? Подарки дарите детям, знакомым? А я в Новый год одна оставалась с братом и даже не понимала, что это за праздник. Родители отмечали праздники шумным застольем. Они приходили от гостей и даже не вспоминали о нас – голодны мы с братом или сыты.
Часто и у нас собирались родственники – мать была гостеприимным человеком. Она могла отдать последнюю рубаху первому встречному. У нас в доме мог появиться любой человек с улицы. Ей было жалко пьяньчужек, которые, заходили в наш подъезд распить бутылочку. Я боялась их, пряталась в ванной, запирая щеколду. Мать напивалась, начинала скандалить. Отец был очень мягким человеком, и, так же как и я стал ее бояться. Когда она напивалась, то он собирался и уходил к знакомым в соседний дом. Когда пьянка заканчивалась, я выходила из ванной, перетаскивала мать на кровать, выгоняла мужиков и начинала уборку: выбрасывала бутылки, отмывала пол, туалет, кипятком обрабатывала посуду и искала, что можно съесть. После таких гостей холодильник был пуст.
Часто случалось и так, что ко мне приходили соседи и сообщали, что мать лежит пьяная на улице. Я таскала ее, надрывая спину и умываясь слезами стыда – это видели и мои одноклассники, и знакомые. Ну, скажите мне, кто будет дружить с девчонкой, у которой мать пьяница?
А когда мне исполнилось 16 лет то кроме, как: «Шлюха!» - я от матери других слов не слышала. А у меня даже мальчика в то время не было. Я знаю, почему она так меня называла. Это случилось, когда мне было 5 лет. Сосед, которому было лет двадцать, завел к себе в комнату, и снял с меня трусики. Я тогда не понимала, что он хочет сделать. Я решила, что он хочет их постирать.
Потом, приподняв меня за подмышки, посадил на краешек кровати. Он, начал раздеваться, но тут вернулась его мать. Был скандал. Его мать по-татарски что-то кричала, а потом разговаривала с моей матерью и просила держать меня подальше от их комнаты и не оставлять надолго дома одну.
Но на этом мои приключения не закончились. Сосед стал поглядывать за мной, когда мать оставляла меня в ванной. Он приходил, садился на корточки трогал меня во всех местах.
Сколько это длилась, я не помню, но он исчез внезапно из нашей квартиры, а скоро и соседи уехали. Въехали другие. А соседки на лавочке обсуждали этот случай - они рассказывали, что наш сосед изнасиловал свою мать. Та кричала, звала на помощь. Люди вызвали милицию, а насильник выпрыгнул в окно со второго этажа и сломал ногу. Его посадили второй раз. Первый раз он сидел за попытку изнасилования. Я ничего не понимала из рассказа женщин, болтающих по вечерам на лавочке под окнами. Только с годами смысл сказанного дошел до меня.
Потом во дворе появился мужик, который ходил в плаще, набросанным на голое тело. Он подходил к одиночно - гуляющим детям и распахивал свой потрепанный плащ. Я его очень боялась, я считала его тем страшилищем, которое ловит детей и выпивает у них кровь. Я боялась выходить на улицу, проходить мимо подвала. Сейчас я знаю, что их называют эксбиционистами и они безопасны для женщин, но тогда…Мне казалось, что он следит за мной и всегда появляется там, где хожу я.
Я рассказала матери о нем, но она отмахнулась от меня, а я перестала выходить на улицу. Но долго сидеть в комнате мне не приходилось - мать приходила с ночной смены и ложилась спать, а меня выгоняли из комнаты. Я уходила в подъезд, выносила бумажных кукол и разворачивала игру. Играла я чаще всего в одиночестве – девочек в доме было всего двое: я и соседка, но она была старше меня и ходила в школу.
Вскоре и я пошла в школу. Подружилась с девчонками и одна из них стала приглашать меня в гости. Света играла на скрипке, и я немного ей завидовала - мне тоже хотелось заняться музыкой. Света пыталась меня научить тому, что умела сама, но, или я была плохой ученицей, то ли она плохой учительницей, но у меня ничего не входило. Зато уроки было делать веселей - учились мы обе на одни пятерки. Она, как и я проводила время в одиночестве, ее мать работала медсестрой и после работы бегала ставить уколы за деньги. У Светы был отец, но она сказала мне, что он ей не родной. Это был спокойный, улыбающийся мужчина. Он готовил нам еду, а когда Света заболела, он ходил в детскую библиотеку и брал для падчерицы книжки. Он часто играл с нами и любил нас фотографировать.
В один из вечеров он принес Свете новые книги и предложил поиграть в больницу. Он укладывал нас по очереди на мягкое одеяло, которое он расстилал в кладовке и производил действия, которые делает врач. Но однажды он закрыл дверь в кладовке и накинул мне на лицо шелковый платок.
- Сейчас я буду ставить тебе укол, поэтому мне надо снять с тебя трусики. Он стянул трусы и стал чем-то теплым водить между ног. Было щекотно, потом щекотка прекратилась, и я услышала, как он учащенно задышал. Я испугалась и отодвинула платок с лица и увидела, как он держал в руках свой член и дергал его и в ту же секунду на меня, прямо на живот полилось что-то теплое и липкое.
- Он описался, - решила я и стала платком стирать с себя пролитую жидкость.
Отчим подруги попросил меня не рассказывать взрослым об этом случае, припугнув тем, что престанет нас со Светкой кормить и играть с нами.
Он исчез из жизни очень быстро. Через пол - года он умер от рака.
Я заметила одну закономерность – все, кто меня обижал, уходил из моей жизни навсегда: уезжал, умирал, пропадал…Умерла бабушка, брат, отец, и вот пришла очередь матери. У меня никого не осталось в этой жизни.
Даже двоюродные братья пытались соблазнить меня, но я подрастала и стала понимать смысл таких игр. Я перестала с ними общаться, и ни под каким предлогом не оставалась с ними наедине.
Почему я была для них сексуальным объектом? Может потому, что не смогла себя защитить в силу возраста или потому, что матери на меня было наплевать?
Вот поэтому, мать не любила меня, я была для нее предметом, плохой девочкой, вещью, которую возжелали мужики. Я была ее стыд.
В 17 лет я снова оказалась на больничной койке. Сердце стало остывать, мне не хотелось жить. Я влюбилась в курсанта летного училища. Курсант так внимателен был ко мне, нежен: он дарил мне цветы, покупал мороженое. Однажды он пригласил меня в парк на танцы. Я так была рада, но надеть нарядное платье или туфли я не могла. Не было их у меня. Тогда я взяла старые босоножки, которые были выцветшими и покрасила их белой эмалевой краской и за ночь сшила себе платье из ткани для штор.
А когда он меня в первый раз поцеловал – то я улетела; я увидела ангелов, я узнала, как в животе летают бабочки, и какая она – нежность на ощупь. Я так благодарна ему. Он не позволял себе вольностей и был хорошо воспитан. Но длились наши встречи недолго – их курс перевели в город Керчь. Всю ночь я проплакала, а утром снова услышала от матери: «Что шлюха, уехал твой хахаль? Может отца позвать, ему дашь?»
Больница. На соседней кровати умерла бабулька, а через несколько дней в соседней палате умерла девочка, с которой я подружилась.
А у меня уже ничего не болело – нечему было болеть.