Забавно читать слова Леонида Аринштейна о его лёгкой карьере универсального литературоведа: «Я не могу сказать, что именно Пушкиным интересовался, но я стал пушкинистом, написал пять или шесть статей о Пушкине… Статьи всем нравились, меня стали просить участвовать в Лермонтовской энциклопедии. ...Статьи получились, и когда мы праздновали, то Вацуро, такой замечательный был человек Владимир Эразмович, к сожалению, уже умерший, сказал: “Леонид Матвеевич, ничего не зная про Лермонтова, сумел написать прекрасные статьи. И именно потому, что он ничего толком об этом не знал, в отличие от нас, у него не висели гири на ногах”. Наверное, так и было. Ничего не зная о Лермонтове, я написал 96 статей о произведениях Лермонтова. Энциклопедия до сих пор стоит тут» (1).
Смешно, конечно. «Ничего не зная о Лермонтове», взял да и написал о нём 96 статей! Правда, тут почему-то вспоминается не только хвастливый Хлестаков, но и тот же Лермонтов, написавший: «Всё это было бы смешно, когда бы не было так грустно». А грустно от знания того, что любому пушкинисту крайне нежелательно «гнаться за двумя зайцами», о чём, кстати, у меня есть и отдельная статья. Т.е. плохо «гнаться» одновременно и за Лермонтовым, и за таким ловким «зайцем», каковым является Великий мистификатор Пушкин. Тем более, когда Л.А.Черейский пишет о Лермонтове и Пушкине: «факт личного знакомства их остаётся под большим сомнением» (2). Ну, а знать про личное общение друзей с Пушкиным необходимо, поскольку тот доверял им многое. В т.ч. и свою судьбу, связанную с литературными мистификациями, за которые царь мог сослать в Сибирь. И поэтому исследователям нужно изучать тех современников, которые без всяких сомнений общались с Пушкиным и которых можно отыскать в замечательном справочнике Л.А.Черейского «Пушкин и его окружение».
Ну, а поскольку наука не стоит на месте, то со временем возможна и корректировка данного справочника: кого-то добавят, а кого-то и уберут. Уберут ли Лермонтова, который действительно может быть лишним, я не скажу, но вот за то, чтобы убрать Павла I, голосую двумя руками! И не потому, что он мне не нравится, а потому, что я не верю, что пушкинские слова: «первый велел снять с меня картуз и пожурил за меня мою няньку» написаны о Павле I. Однако в мнимого, на мой взгляд, Павла I поверил не только Черейский, но и Аринштейн, написавший книгу «Видел я трёх царей» и взявший в её название слова из письма Пушкина, где как раз и говорится про царей пушкинского времени. Но при этом Аринштейн почему-то забыл конец этой своего рода «исповеди», т.е. слова «полно врать». А верить-то, оказывается, надо им, а не тем сказкам, которые Пушкин выдумал для цензоров и таких наивных исследователей как Аринштейн. Тем более что выдумал-то он их сразу после 1833-го года, который справедливо был назван учёными «годом пушкинской сказки». Ну, а о том, что вся сцена с «первым царём» из письма Пушкина изначально имела источником произведение, которое сам же Пушкин и назвал «сказками», поговорим чуть позже.
А пока отметим, что, конечно же, после пушкинских слов о собственном вранье нужно было быть особо бдительными и тщательно отделять в письме ложь от намёков, имеющих научное значение. Ну, а я, зная время смерти императора Павла, уже не верю, что тот мог встретиться с младенцем Пушкиным, хотя все пушкинисты в это верят и даже вычисляют 1800-й год, когда Пушкину был всего один год! И почему-то допускают, что в таком возрасте младенец мог кого-то помнить. Не мог! Физически не мог. Например, Лев Толстой, хоть и обладал хорошей памятью, но помнил себя только с пяти лет. И поэтому можно предполагать лишь один путь к «знанию» Пушкина о встрече с Павлом I – это через воспоминания родных и близких, рассказанные ему гораздо позже. Но в этом случае столь важные семейные воспоминания о встрече с самим императором, хоть где-нибудь, но должны были проявиться. А их нет! Ни устных, ни письменных. И, выходит, что встреча с российским императором никому из пушкинских родственников (да и в целом современников!) не запомнилась. И это странно.
Однако слово «странно» это повод для исследования данной темы. И поэтому мы проверим «враньё» Пушкина про «первого царя», в котором все исследователи подразумевают Павла I. Для этого выстраиваем в один ряд главные смысловые слова, которые в интернете называют «тегами»: «царь», «младенец», «нянька», «встреча», «нарушение младенцем правил», «меры к исправлению этого нарушения», и «город Москва», как единственно возможное место встречи царя с младенцем Пушкиным и его няней. И конечно, приходим к «Борису Годунову», где у Пушкина есть московская сцена с маленьким и находящимся на руках ребёнком, плачущим не вовремя (3). И начинаем понимать, что отсюда Пушкин и выдумал эпизод о своей младенческой встрече с царём.
Вот эта сцена: «Девичье поле. Новодевичий монастырь. Народ.
Баба (с ребёнком).
Агу! Не плачь, не плачь; вот бука, бука
Тебя возьмёт! Агу, агу!... не плачь!
………………………………………..
Народ (на коленах. Вой и плач).
Ах, смилуйся, отец наш! Властвуй нами!
Будь наш отец, наш царь!
Один (тихо).
О чём там плачут?
Другой.
А как нам знать? то ведают бояре,
Не нам чета.
Баба (с ребёнком).
Ну, что ж? как надо плакать,
Так и затих! вот я тебя! Вот бука!..
Плачь, баловень!
(Бросает его об земь. Ребёнок пищит.)
Ну, то-то же».
Тянем ниточку дальше и спрашиваем: а откуда Пушкин взял угрозу плачущему младенцу «бука, бука тебя возьмёт», да ещё и перед выходом Годунова к народу? Уж нет ли тут переклички с другими пушкинскими произведениями? Конечно, есть! Вот она – из эпиграммы 1818-го года:
Ура! В Россию скачет
Кочующий деспот.
Спаситель горько плачет,
За ним и весь народ.
Мария в хлопотах Спасителя стращает:
«Не плачь, дитя, не плачь, сударь:
Вот бука, бука – русской царь!»
Царь входит и вещает:
«Узнай, народ российской,
Что знает целый мир…»
……………………………
И людям я права людей,
По царской милости моей,
Отдам из доброй воли
……………………….
От радости в постеле
Расплакалось дитя…
Данная эпиграмма написана на Александра I, а в образе пушкинского Годунова, тоже царя, как мы уже знаем, проглядывается этот же царь, хотя сюжет трагедии и построен на любимом пушкинском приёме «задом наперёд»: если Годунов подозревался в причастности к убийству царевича Дмитрия, то Александр I – к убийству своего венценосного отца. И мы видим, как богоматерь Мария, будучи героиней пушкинской эпиграммы, пугает плачущего сына словами «бука, бука – русской царь». И при этом нет никаких сомнений, что этот царь – император Александр I. А Павла нет! И тут мы начинаем догадываться, что под «первым» царём, который якобы снял с младенца Пушкина картуз, в письме Пушкина подразумевается вовсе не Павел I, а Александр I. И что никакой царь, хоть «первый», хоть «второй», картуз у Пушкина не снимал, а весь этот эпизод им выдуман с целью создания соответствующих перекличек с другими его произведениями.
И надо признать, что переклички даже по одной эпиграмме идут по многим направлениям. Например, если в эпиграмме плачет сначала «дитя», а «За ним и весь народ». То это же есть и в «Годунове». Если в эпиграмме перед народом появляется царь, то это же есть и в трагедии. А видя, как Мария пугает ребёнка «букою-царём», мы догадываемся, что таким же «букою», но уже в пушкинской трагедии, является тот же царь. В подтексте, конечно. И это лишняя проверка нашей версии о том, что под маской Годунова у Пушкина прячется Александр I. И весомое основание утверждать, что слова Пушкина в письме Плетнёву, написанном вскоре после смерти Александра I: «Душа! Я пророк, ей богу пророк», в большей степени относятся к смерти Бориса Годунова, который в пушкинской трагедии умер так же неожиданно, как и император Александр. И в меньшей степени к «Андрею Шенье», где нет русского царя и где угроза «Падёшь, тиран» (4) более косвенна, т.к. к русской действительности прямого отношения не имеет. Но поскольку «Шенье» был написан в том же 1825-м году, то многие пушкинисты связывают слова «Я пророк» именно с этим стихотворением. Правда, для этого им не мешало бы доказать, что под «тираном» из «Шенье» Пушкин подразумевал именно Александра I. Ну, а пока этого нет, то я выдвигаю несомненную по многим признакам кандидатуру Бориса Годунова, под маской которого упорно проявляется Александр I.
Смотрим другие переклички эпиграммы «Ура! в Россию скачет» и «Годунова». Так, в эпиграмме «Царь входит и вещает: «Узнай, народ российской», а в «Годунове» вокруг тоже народ (и его много!), а человек из народа спрашивает: «Послушай! Что за шум? Народ завыл…», после чего плачущий народ обращается к Годунову: «Ах, смилуйся, отец наш!», чем подтверждается факт выхода царя к народу. Кроме того, эти слова народа к царю перекликаются со словами царя из эпиграммы: «И людям я права людей, По царской милости моей, Отдам из доброй воли». Просили милость, а милость царём уже была обещана. При этом мы видим и перекличку этого «отца» с заключительными стихами пушкинской эпиграммы: «Ну, слушай же, как царь-отец Рассказывает сказки». Повторю: «царь - отец»!
В то же время между эпиграммой и третьей сценой «Годунова» имеются и некоторые различия. И в частности между богоматерью Марией, которая укладывает плачущего сына в постель, утешая его, и бабой, которая грубо бросает ребёнка на землю и требует, чтобы он, как и весь народ, тоже плакал. Но её ребёнок почему-то не плачет, а «пищит»! А почему? По поводу этого слова СЯП даёт всего одно значение, т.е. «пищит» означает «издавать писк». Тут кажется, тупик. Но мы не останавливаемся, поскольку кроме слова «пищать» есть и слово «запищать» (т.е. «начать пищать»!) и именно по нему мы и находим нужный адрес переклички: «Тут он в точку уменьшился, Комаром оборотился, Полетел и запищал, Судно на море догнал» (5).
Ну, и кто же этот комар? Конечно, Гвидон из пушкинского «Салтана». Тот Гвидон, которого в этой же сказке автор называет «младенцем», а Лебедь - «спасителем». Правда, в отличие от младенца эпиграммы Гвидон не «Спаситель» всего народа или всего человечества, а спаситель всего лишь одной царевны. Но главное, что слово «спаситель» в «Салтане» произнесено! А кстати, какое окончательное название имеет эпиграмма «Ура! в Россию скачет»? Ответ таков: из разных названий пушкинисты выбрали слово «Сказки». И поэтому мы не удивляемся, когда находим продолжение темы младенца в сказке о Салтане. Тем более, когда имя Гвидона упоминается и в полном названии этой же сказки.
Но в том же «Салтане» под именем «бабы Бабарихи» спрятана и та злая баба, которая в «Годунове» бросила младенца на землю, требуя от него плача, которым плакал весь народ при встрече с царём. Но если в конце данной эпиграммы ребёнок плачет от радости, то в «Годунове» он, напомню, лишь «пищит». Ну, а то, что баба Бабариха неродная бабушка Гвидона, готовая пойти на убийство внука (помним-помним убийство царевича Дмитрия!), мы уже знаем из пушкинских записей народных сказок. Но кроме этого Бабариха и самая старшая как по возрасту, так и по положению для невестки, т.е. жены Салтана, а также для её сестёр. И уже зная, что под маской поварихи у Пушкина спрятан будущий царь, а пока великий князь, Николай Павлович, а под маской ткачихи - М.С.Воронцов, а под той девицей, что стала женой Салтана, – графиня Е.К.Воронцова, мы легко разгадываем замысел Пушкина, намекающий на июль 1824-го года, и понимаем, почему он представил трёх сестёр без указания возраста. Да потому, что в подтексте на первое место им поставлен самый младший, затем самый старший, а лишь потом появилась графиня Воронцова со средним, т.е. промежуточным возрастом. Т.е. Пушкин выстроил всех по их социальному положению: сначала великий князь, затем генерал-губернатор, а в конце его жена. Ну, а Бабариха это царица-мать, а точнее мачеха, которую Салтан по обычаю должен называть матерью, а Гвидон бабушкой. И она фактически действующая царица. А если сорвать с неё маску, то под ней обнаружится действующий в 1824-м году царь. Т.е. Александр I, который как по возрасту, так и по положению был старше всех.
Но почему Гвидон кусает Бабариху именно в нос, а не в глаз, как до этого кусал своих тёток: ткачиху и повариху? А для ответа мы должны поднять лицейскую эпиграмму Пушкина на Александра I под названием «Двум Александрам Павловичам»:
Романов и Зернов лихой,
Вы сходны меж собою:
Зернов! Хромаешь ты ногой.
Романов головою.
Но что, найду ль довольно сил
Сравненье кончить шпицом?
Тот в кухне нос переломил,
А тот под Австерлицом (6).
Понятно, что авторство данной эпиграммы спорное, т.к. извлекли её из рукописного «Собрания лицейских стихотворений», но мы не будет отвлекаться на доказывание её принадлежности Пушкину, поскольку достаточно и того, что она лицейская, а уж кто-кто, а Пушкин знать её был обязан. И действительно, ему, поэту, признанному друзьями-лицеистами, знать все лицейские стихотворения, как говорится, «сам Бог велел»! Кстати, любителям пушкинских эротических намёков я могу подсказать направление для исследований, поскольку в примечании, имеющемся в академическом ПСС Пушкина, указано, что «Нецензурный текст эпиграммы в копии зашифрован», а, в свою очередь, некоторые пушкинисты серьёзно подозревают, что борода Черномора из «Руслана» представляет из себя намёк на некий эротический символ. У меня же под маской этого Черномора высвечивается всё тот же Александр I и поэтому, наверно, можно найти перекличку между бородой, как мужским символом, и тем коротким словом, которое зашифровано в эпиграмме «Двум Александрам Павловичам». Дарю идею! Тем более что до Пушкина небезызвестный Иван Семёнович Барков умудрился мужское достоинство своего героя по имени Лука использовать в качестве орудия для убийства («Взревел Мудищев и старуху ….. своей прибил, как муху»), а пушкинский Черномор, вероятно, не просто так угрожает возможным эротическим символом, крича: «Всех удавлю вас бородою» (7).
Однако «вернёмся к нашим баранам, а точнее, к «Годунову», и отметим, что, если Мария из эпиграммы «Сказки» обращается к сыну с уважительным словом «сударь», то «баба» из пушкинской трагедии обзывает своего ребёнка и «баловнем», и даже «букой». Этого «буку»- Пушкина мы найдём в его письме из Малинников от 26 ноября 1828-го года: «Здесь думают, что я приехал набирать строфы в Онегина и стращают мною ребят как букою» (8). Напомню, что на момент написания этого письма «Годунов» уже был полностью закончен, хотя и не издан. Почему Пушкин не использовал в своём творчестве кроме «буки» ещё и родственное слово «бяка» - я пока не знаю. Также пока трудно и сказать, почему у Пушкина высветилась няня с отрицательным уклоном? Мы-то привыкли видеть у него только положительных нянь: от Арины Родионовны и до няни Татьяны Лариной. Подумаем над этим.
Хотя, так сказать, «не отходя от кассы», т.е. от «Бориса Годунова», мы уже можем найти в этой трагедии няньку, перекликающуюся с бабой, бросившей на землю ребёнка. И это та нянька, которую в пятой сцене называют «мамкой». Вот слова Пимена об убийстве царевича Дмитрия: «Царица мать в беспамятстве над ним, Кормилица в отчаяньи рыдает, А тут народ остервенясь волочит Безбожную предательницу-мамку» (9). И мы, конечно, замечаем, что убитого царевича в «Годунове» целых шесть раз называют «младенцем», сближая тем самым и с ребёнком из третьей сцены трагедии, и с младенцем Гвидоном.
Главное же, что пока нужно отметить, так это то, что Великий мистификатор Пушкин в своих произведениях (и даже в письмах) играет словами и художественными образами, показывая читателю совсем не то и не тех, о ком тот думает. И только при внимательном исследовании можно обнаружить, например, то, что под маской «первого царя» в письме Пушкина спрятан не Павел I, а его сын Александр I. Ну, а кто же тогда спрятан под маской второго царя? Неужели не Александр I? А вот это уже отдельный, и весьма интересный, вопрос.
Примечания.
1. Радио «Свобода» 29 ноября 2009г. Иван Толстой интервью: «Ни Сталина, ни ура, ни “твою мать”: Война и внутренняя свобода Леонида Аринштейна».
2. Черейский Л.А. «Пушкин и его окружение», с.234.
3. БГ III 5,22.
4. С2 265.167.
5. ЦС 277.
6. С1 D 134.7.
7. РЛ III 104.
8. Пс 396.26.
9. БГ V 165.