малышу
моим ангелочкам
и честным журналистам
Алексей Шульц сидел в своем кабинете. На прием никто сегодня не рвался. К нему никто не рвался на прием. Он и сам, признаться честно, не рвался никого принимать. Как правило, к нему приводили неадекватных стариков да старушек после инсульта. Своими бессмысленными взорами они мотались по его лицу и, оборачиваясь на так и не узнанных после пережитого несчастья детей, мычали: «Аааа… что это?». Шульц был логопедом.
Он ненавидел свою работу. Он чудом не ломал свои зубы после, до и во время сеансов. То ли поэтому, то ли потому что был этническим немцем, то ли потому что пациенты не доживали до прогресса в своих артикуляционных упражнениях, у него ничего не получалось и удовлетворения от работы он не испытывал. Устроиться на другую он не мог – не станешь же подметать улицы с высшим образованием.
Он дописывал месячный отчет. Его он ненавидел, хотя бы за его название. Наверно, поэтому много и произвольно сокращал и писал, откровенно говоря, как курица лапой. Его целью было: добить эту никому не нужную бумажку, поскорей собраться и домой.
В кабинет постучали. Чёрт! Он струсил и не откликнулся. Если свои, стучать не будут, а вломятся и скажут: Фриц, чё расселся, пойдем спиртику! Он скривит лицо, вошедший подумает, что из-за спирта, сам Шульц будет знать – из-за кликухи. Вошедший, хоть и привык всякий раз видеть кислую рожу в ответ на свое предложение, все равно с видом превосходства улыбнется – вот она, немецкая кровинушка, даром что живет всю жизнь в России, а слабоват – но захочет показать великодушие и повторит: давай, Леш, не кочевряжься, не выпадай из компании.
Шульц примет предложение. Не для того чтобы не выделяться, а по своим частным и персональным причинам. И опять напьется. В пятницу вечером. И проболеет до понедельника.
Но раз стучат, значит не свои («зажали, что ли?.. или не подождали…»). Это уже хуже. Посетитель. Судорога челюстей. Дверь начала отворяться настолько медленно, что даже ее скрип, который за годы работы Шульца здесь, казалось, натер мозоль в мозге (а раз уже натер, значит Минздрав может и дальше спокойно экономить на смазке), показался пыткой садиста, и он, еще не видя этого злодея, мигом возненавидел его. Когда дверь показала злодея, Шульц не на шутку испугался. А через полминуты впал в панику.
Именно за эти полминуты он понял, что его посетителем была маленькая девочка. Очень маленькая, максимум года три. За эти секунды он понял, что она совершенно не говорит. За эти секунды он понял, что она пришла одна, никого взрослых с ней не было. Понял, что никогда ее не видел, потому что всех детей сотрудников он знал как своих. Понял что сейчас шесть сорок восемь, в регистратуре никого нет, а он находится в своем кабинете в конце коридора на третьем этаже. А в его грязной, если не сказать грубее и правдивей, поликлинике, куда пациенты до 60 шли как на Голгофу, а после 60 – как в Чистилище – ни одной души. Сторож в дежурке с медсестрой, водитель скорой составляет им компанию под кушеткой, посетителей нет, света на его этаже тоже. Все это он проанализировал за полминуты, начиная с того момента, как маленькая девочка постучала, вошла, подошла к краю его стола и стала на него смотреть.
Как интеллигентный разумный и взрослый человек он, естественно очень испугался, ведь случай экстраординарный, и ситуация тоскливо непредсказуемая. Но больше всего его испугал не случай и не ситуация. Больше всего Алексея Шульца, логопеда из 4Х-ой клиники г. Санкт-Петербурга, испугал взгляд этой девочки.
Он всегда любил детей. Он понимал их интуитивно. Ему было интересно с ними. Видимо, за это в поликлинике его считали инфантильным (а какое серьезное отношение к инфантильным людям?) и говаривали, что дети к нему тянутся. В университете он много занимался дошкольной психологией. Он прекрасно ориентировался в специальной литературе по логопедии (да и по психологии), поэтому коллеги побаивались его как юродивого. Представьте себе, крепкий профессионал, а такой ребенок. А если он вдруг съедет с катушек, при нашей-то работе… Но из толков про инфантильность и мрачных прогнозов приказ об увольнении не составишь, а Шульц был все-таки человеком 27 лет от роду, к тому же мужского пола. Что в поликлинике было шикарным карьерным трамплином: он сразу стал старшим – и единственным – логопедом.
Так вот, будучи хорошим специалистом, Шульц отдавал себе отчет – у ребенка, которому на вид 3-4 года, такого взгляда быть не может!
Глаза девочки с белокурыми волосами и бантиком, в синих брючках и с в красном свитере с собачкой на груди, не блуждали. Фокус четкий, длительность концентрации больше 5 секунд. Верхние мышцы века расслаблены, нижние напряжены. Веки не приопущены, моргания отсутствуют. Взгляд отчетливый, пристальный, изучающий. Взгляд взрослого человека.
Именно это и испугало Шульца больше всего.
- Ты кто? – только и мог вымолвить напряженными губами Шульц.
Изо рта с белыми зубками вылетело невидимое облачко нечленораздельного звука, а затем девочка грустно закрыла ротик и на миг опустила глаза. Шульца как отпустило после электрошока. Но взгляд снова поднялся, и в нем было выражение эмоций: отчаяние, жалоба, мольба. И Шульц понял, что напряжение усилили, а рубильник снова включили.
- Откуда ты? Где твоя мама? – спросил Алекс, но девочка только подняла глаза к потолку и вновь уставилась на него. «Был бы я педиатром… открой ротик, дыши – не дыши и все дела…».
Попробовав еще минуты две, он понял: ситуация сразу и бесповоротно отвратительная. Девочка не говорит. Шесть пятьдесят две. Раз сестра или сторож не пришли, то уже пьяные и ничего не поймут. В поликлинике пусто. Вести ребенка в милицию – сутки в карцере на разбирательство (вот он, долгожданный врач-монстр, торговец органов, с повинной!). Немая девочка попадает в русский детский дом. А он живет один, в маленькой квартирке в Лахте… И еще дома у него есть овсяная каша…
В шесть пятьдесят семь он закрыл папку, сунул ее в дерматиновый портфель, подошел к вешалке, снял с нее пальто, одел его на себя. Завязал шерстяной шарф на шее, подошел к девочке, протянул ей руку и тихо сказал: пошли. Все эти пять минут и минуту сборов девочка смотрела на него. Когда он протянул руку, она схватила ее так, как будто только этого и ждала. И улыбнулась глазами. Также как женщина в маршрутке, которая наверно растрогалась при виде такого трогательного (забавного, худощавого, белобрысого) папы и такой же дочки.
Девочка ела овсянку. Нещадно чавкала, хотя ложку держала правильно. Шульц сидел хмуро и молча. Он тонул в водовороте, его метало как кусок крыши в урагане, стихия его мыслей владела им. Девочка ела 10 минут, и 10 минут он метался и тонул, а когда она доела и вытерла рот своим красным рукавом, Шульц решил совладать со стихией и начать с одного вопроса: как ее теперь называть?
В мычании была Ы-компонента, вспомнил он. В этот момент девочка причмокнула и улыбнулась. Неплохо для начала, палатализация артикулируется, мигом ухватил Шульц. Потом мысленно поругал себя за неуместный профессионализм. Затем смиренно вздохнул и решил назвать ее Мягкий знак.
Да, в университете он был утонченным оригиналом. Он всегда придумывал самые интересные артикуляционные цепочки, умудряясь вызывать улыбку даже у профессоров. Его слегка холодноватый и тонкий юмор (а может и весь образ), имеющий немецкий колорит, возбуждал сокурсниц. Он никогда не причесывал свои белокурые волосы. И блестяще сдавал профильные предметы и иностранный язык. Он был многообещающим, желанным, обсуждаемым. И единственная ошибка, которую он совершил – это то, что он решил заняться практической работой. И попал в поликлинику.
Он отдал свою молодость заикам и пациентам пенсионного возраста. На 27-й день рождения, в скромной компании друга-ветеринара, он понял, что его мечты были наивными и глупыми.
А мечтал он работать с детьми.
И только Алекс Шульц мог придумать такое имя как Мягкий знак.
- Ну что, Мягкий знак, давай знакомиться, - все еще невесело, но уже с улыбкой, сказал Шульц. – Меня зовут Алекс Шульц. Алекс.
Мягкий знак посмотрела на него, ее глаза на секунду наполнились слезами, но уже через полминуты вновь высохли.
- Будешь жить со мной пока, и мы попробуем с тобой разговориться, - сказал чуть смущенный этой мелкой выходкой Шульц.
«Рефлекторные реакции на слова отсутствуют, взгляд понимающий. Чертовщина какая-то!»
Мягкий знак смотрела на него поистине понимающим взглядом.
- А сейчас давай в кроватку, - сказал Шульц и опять протянул руку девочке. Та немного надулась, но дала себя положить в импровизированную кроватку на раскладушке для гипотетических гостей. Раскладушка оказалась слишком большой, и Мягкий знак казалась на ней как принцесса на огромном ложе, только балдахина не хватало. Через три минуты, как Мягкий знак заснула, она медленно съехала на середину раскладушки и проснулась уже там. К бессонному субботнему утру Шульц уже решил, что оставит ее у себя и будет с ней заниматься до тех пор, пока та не заговорит. О том, зачем это ему надо, Шульц так и не успел подумать.
Все выходные Шульц посвятил всесторонней диагностике, микроэкономике и гастрономии. Ребенку нужны витамины. Ему нельзя пельмени и бомж-пакеты. Яблоки… интересно, сколько они сейчас стоят?.. Сок…
Подумав, Шульц купил сухофруктов и по памяти, по визуальным воспоминаниям о бабушке, впервые сварил компот. И похвастался об этом своему единственному другу-ветеринару.
- Ты после спирта или «Цэ два аш пять о аш – теперь не хлеб уж наш»? – состроумничал друг.
- Приезжай лучше, у меня кое-что новенькое, а точнее кое-кто, - сказал немного раздраженно и нервно Шульц, ему стало стыдно за «кое-что». Да, что правда то правда, новыми гостями уже года три (а точнее два и семь месяцев) у него были только книги – подлые пригреватели жучков-сопрофитов – да паленые диски.
- Эээ… так это… если кто-то, так я наверное помешаю… - вопросительно и тактично замялся Николай.
Так вопросительно и тактично, что Шульц, которому был свойствен нордический темперамент, возопил:
- Да не помешаешь! Посоветоваться надо!!!
Николай, друживший с Алексом уже 10 лет, в своей квартире чуть не рванулся под стол от страха и неожиданности. За 10 лет Алекс кричал в его присутствии всего один раз, года, кажется, три назад… На него не разу. И значит, случилось что-то очень серьезное и предчувствия подтвердились.
Дело в том, что два дня назад Николаю приснился очень четкий и очень странный сон. О том, что Алекс встретил девушку. И вот в этом сне, они ходят обнявшись, и она обжигающая брюнетка, и он даже смотрится как-то блекловато на ее фоне со своими эфемерными бровями, но она так на него смотрит!.. У Николая во сне, кажется, потекла слюна, потому что на утро его подушка была липкой. Девица во сне была ох как хороша! Николай улыбнулся сначала туманно и с закрытыми глазами (он-то как-никак брунет, не чета этому белобрысику!), затем снисходительно и с открытыми глазами. И отогнал этот сон, так как большей нелепицы про Алекса присниться не могло. За завтраком он думал о том, что бы значила его компенсаторный сон в пользу друга, уж не пахнет ли это?.. а после чашки кофе очень удивился, потому что сон из памяти не исчез, а Николай отгонять красивые сны был мастер. Он, как типичный астеник, потревожился по поводу этого странного знака, затем порадовался за то, что он не… и ничем не попахивает… и с этим двойственным ощущением стал ждать звонка. Николай был уверен, что звонок не заставит ждать, и когда услышал как обычно сухое: «Здорово, я сегодня впервые сварил компот», подумал, не от «белочки» ли после больничного спирта Алекс взялся за кулинарию. Это тоже объяснило бы предчувствие, но белая горячка уж слишком странно вязалась с такой шикарной брюнеткой, как в том сне. Вопль Алекса подтвердил самое худшее и добавил только новые страхи. Николай собрал волю в кулак, подавил страх и сказал, что едет и будет через час.
Положив трубку, Шульц решил, что пора приступать к практической работе. Мягкий знак сидела на полу и играла с цветным журналом – это было единственным ярким предметом в квартире Шульца, а игрушки для детей до пяти лет должны быть яркими. Надо купить куклу, что ли…
Шульц подошел к Мяке (как он ее уже про себя назвал), сел напротив нее по-турецки и дождался, пока она обратит на него внимание.
Электрошок. Смутные воспоминания. Глаза.
- Мягкий знак. Как дела? Я Шульц. Алекс Шульц. Ты - Мягкий знак. Ты – Мяка. Я (палец в грудь) Алекс. Ты (палец в собачку… ох, надо ж его стирать!) Мяка. Алекс. Мяка. Алекс Шульц. Мягкий знак.
Девочка продолжала смотреть. И молчать.
Странно. Она никогда не плакала по пустякам. Собственно, это было самое удивительное, ведь она никогда не плакала по поводам, которые взрослые считают пустяками. Было бы ей лет семь, взрослые бы посчитали ее очень воспитанной девочкой. Они бы умилились и сразу начли бы ей давать умные указания. А она бы, по их ожиданиям, стала бы с радостью их выполнять. Когда Алекс дошел до этой мысли, он понял, что и он просто банальный взрослый и, видимо, он делает что-то не так. А главное – его все еще смущал ее взгляд. Когда он повторял ей это дурацкое «Мяка» и свое имя, он не мог отделаться от ощущения, что в их паре именно он идиот. И что его то ли обманывают, то ли дурят.
- Мяка, - продолжал, некультурно тыча в нее пальцем, повторять Шульц. Девочка несколько раз посмотрела на собачку, потом на него, потом снова открыла рот и опять выдохнула невидимое Ы-образное облачко. Шульц вздохнул.
«Слова с «Ы». Мысль – мыс – мы. Тыща. Тыкать. Рык. Бык. Сыч. Вич, нет, это не то.»
- Мяка! Мы. Мы. Повторяй. Алекс, Мяка, мы.
- Ы!
Ее глаза наполнялись слезами. Его левый глаз начинал дергаться.
- Мы. Мы. Мы.
- Ы. Ы. Ы.
Глаза наполнись слезами до краев, и в этот момент старую песенку пробурчал дверной звонок.
Николай разулся, подозрительно глянул на Алекса, зашел в комнату, оторопел и потом в тишине отчего-то вдруг ляпнул:
- А почему не брюнетка?
Глаз Шульца предательски дернулся.
- То есть, кто это?
- Ребенок, как видишь.
- Откуда?
- С работы.
- От Светки?
Глаз еще раз дернулся, зубы, казалось, треснут.
- Так, - сказал Николай, забирая ситуацию под свой контроль, - я ничего не понимаю. Объясни, откуда ребенок? Как он сюда попал? Чей он?
Через пять минут все было ясно. Ребенок неизвестно откуда, непонятно чей, зовут Мягкий знак, Шульц знает его два дня и один вечер и решил его себе оставить. У врача, естественно не проверял, документов никаких. А у Шульца холодный блеск в глазах, как в тот раз, три года назад.
Николай подошел к Мяке, посмотрел на нее и важно сказал:
- Привет. Я Николай. А ты?
- Ы?!
- Слушай, а почему ты назвал ее Мягкий знак? Ведь, кажется, она говорит только… - сказал Николай с максимальной тактичностью. Шульц не дослушал.
- Слышал, как она чмокает. У нее «к» мягкий был… Это больше обнадеживает, чем Ы.
Николай посмотрел на него испуганно, но стараясь маскировать свой испуг.
- Что, тоже паника? – спокойно сказал Шульц.
- Если честно, да.
- За меня боишься?
- Да.
- Если я тебя спросил об этом, думаешь, я болен и неадекватен?
- Черт тебя знает… я ж ветеринар… А ты ее к врачам ее водил?
- Какие врачи? Я хотел посоветоваться, что с ней вообще делать. Ты все-таки… мой единственный друг…
Николаю было приятно. Он услышал это впервые, хотя и так давно это знал.
Мягкий знак все это время смотрела на них. Николай не думал смотреть на нее, Шульц стремился не смотреть. Она переводила взгляд с одного на другого. Чуть тревожный. Одна слезинка все-таки украдкой упала.
- Если ты и впрямь решил, надо ее помыть и осмотреть. Потом делать запрос в ЗАГС. Где-то же она родилась…
- А имя запрашивать Мягкий знак?..
- Тогда в милицию… Найдена девочка… Объявить по телевизору… Чья-то же она…
- Нет.
Николай осекся.
- Как это нет?
- Нет. Она останется со мной.
- И до какого же времени, позволь узнать? – теперь уже Николай злился.
- Пока не заговорит.
- А если не заговорит?
Шульц посмотрел на Николая долго и тяжело. В голове Николая шевельнулись какие-то воспоминания.
- Ты сам помнишь, когда в последний раз смотрел на меня так? – спросил он наконец.
- Помню, Коля, помню. Я помню все. И никогда не забуду. Мягкий знак останется со мной, пока я не научу ее говорить и не узнаю, кто она и откуда.
Николай вздохнул и сказал:
- Хорошо. Давай ее осмотрим.
- Ну давай. Только помни, что ты ветеринар. Я вчера мельком смотрел, вроде кожных нет…
Николай усмехнулся на тонкую шутку Шульца и бесцеремонно подсел к девочке.
- Тааак, ну давай теперь дядя тебя посмотрит…
И когда Николай попытался снять с нее свитерок, девочка заплакала. Сначала капризно, затем горько, затем истошно. Николай отшатнулся, отдернул руки, пробормотал что-то вроде «ну что ты… » и виновато посмотрел на Алекса.
Лицо Алекса сияло. Николай одними глазами задал вопрос, вконец обалдев от сегодняшнего вечера.
- Ты слышишь? Она кричит «аааа»! Молодец, Мяякааа!
Последнее он произнес совсем тихо. Мягкий знак поплакала еще немного, затем успокоилась и посмотрела на Николая таким испепеляющим взглядом, что тот ощутил какое-то странное неудобство и тревогу, которая посетила его утром.
«Ну все, две тревоги за один день – это многовато», - подумал он и решил уходить. Скованно двигаясь, поднялся. Помялся. Сказал:
- Слушай, я пойду. Я еще подумаю вечером и отзвонюсь. Не предпринимай ничего радикального.
Алекс загадочно улыбнулся и кивнул одними веками.
- Забавно, значит и ты так же смущаешься, когда она на тебя смотрит… - его настроение, казалось, стремительно улучшалось, - не волнуйся, у меня та же ерунда.
Николай еще раз встревоженно и вопросительно посмотрел на него, затем немного успокоился, пожал руку и ушел, не сказав ни слова. «А это на него не похоже», - все с той же улыбкой отметил Алекс.
Алекс в тот вечер еще два часа бился над своими логопедическими упражнениями. Мяка, хотя и делала вид, что старалась, полностью игнорировала его мастерство. Тяжелый вечер это был для Алекса Шульца. Он считал, что в общении с детьми (в отличие от взрослых) проблем у него нет. А Мяка – он сердцем чувствовал – не шла с ним на контакт. Это приводило Алекса в смущение, потому что, по его наблюдениям, так себя вели, как правило, взрослые женщины. Именно этот момент и не понимают мужчины в старой как мир игре – что делают рядом с ними женщины, если не хотят идти на контакт и все же остаются в поле зрения?
Алекс не хотел верить в худшее – да в случае с ребенком это было бы кощунственно – в то, что Мяка просто стерва. На сердце у него еще не зажила рана, о которой так любил кстати и не кстати так или иначе здесь и там напоминать Николай. Два года назад Шульц имел опыт общаться с женщиной, которую так или иначе не устраивали понятия морали, действующие для большинства обычных людей. Словом «опыт» Алекс, как уже состоявшийся врач, заменял слово «несчастье». Николай любил напоминать о том, что опыт – единственное золото, не подвластное инфляции. Опыт не утихал в душе Алекса уже два года. И с Николаем Алекса все это время связывала странная связь.
Нет, Мяка не была стервой, потому что стервами становятся либо совсем глупые, либо очень умные женщины. Мяка не была глупой в свои четыре года. Она любила смотреть телевизор и осмысленно улыбалась на жизнерадостных сюжетах. Она, по предположениям Алекса, не понимала слов, поэтому, смотря на нее, Шульц все больше убеждался во власти СМИ. В то же время, так как Мяка не понимала слов, она не была умной, ибо каждому известно, что интеллект есть способность оперировать абстрактными понятиями. Мяка не понимала даже конкретных существительных, так что Алекс в какой-то самой потаенной глубине своей души был спокоен.
Но дело не шло. Шульц был озадачен. Когда он понял, что два часа – беспрецедентный по длительности сеанс со всеми научными наворотами – ушли в пустую, он решил просто порассуждать вслух рядом с Мякой и последить за ее реакцией.
- Ты пришла ко мне в полседьмого вечера, - начал он с самого животрепещущего. – Откуда ты, непонятно. Ты не говоришь ни слова, но любишь журналы с картинками.
Мяка улыбнулась. На ее щеках не было ямочек, но при улыбке ее глаза приобретали отпечаток детства, и Шульцу это доставляло спокойствие.
Далее Шульц говорил всякую ерунду еще 15 минут, но Мяка не реагировала. Не помня как он вышел на это, он сказал:
- Я познаю тебя. Не надейся, что ты останешься для меня загадкой.
Мяка в это врем смотрела телевизор, который сама и включила, пока говорил Шульц. Кода он сказал последние слова, она, глядя в телевизор, улыбнулась. Еще два дня Шульц потратил на то, чтобы понять, что улыбка была в его адрес. По ящику тогда шла криминальная хроника. Мяка не была циником.
Он начинал с Мяка и Мы. Шансы неплохи. Она может произнести все из этих звуков. Цепочка назальные-смычные звонкие-глухие, и вот уже бык, мак, кап, паб, баба, мама, папа…………. Останется только вложить смысл. И как-то надо будет поставить щелевые и гласные заднего ряда…
Понедельник начался с противного голоса заведующей:
- Шульц! Мне все в пятницу сдали месячные? Где твои? то есть твой?!!
Алекс в который раз дерзко возразил ей «А где твои?» Увидел как лицо Василисы Степановны наливается огнем гнева. Холодно посмотрел в ответ. А вслух сказал, глядя прямо и холодно:
- Дописываю. Если пациентов не будет, к обеду отдам.
Василиса смягчилась (все-таки нравился ей этот мужчинка, хотя имидж надо так или иначе поддерживать) и после дежурного грозного предупреждения уплыла вместе со всеми ее ста двадцатью килограммами.
«Какой же Василиса все-таки злой и несчастный человек», подумал Шульц, и глаза его почему-то чуть-чуть оттаяли.
Затем вползла ленивая и тупая змея посетителей и кончилась только к двум часам. Шульцу пришлось оледенить взглядом очередного главу семейства с его несчастной и плохо понимающей мамой. Он был единственным врачом в 4Х-й поликлинике Х-ского района Санкт-Петербурга, который не курил и никогда не опускался до хамства пациентам.
Съел бомж-пакет, запил вчерашним чаем. Задумался.
- Чего пригорюнился, Шульц? – сказала колоритная, но уже полнеющая и приувядшая Светка как бы проходя мимо. И насмешливо добавила:
- Небось девушка бросила? Ха-ха!
Шульц тоскливо посмотрел на Светку снизу вверх. Светка вошла в раж:
- А смотрит-то как промокший щенок… Бедняжка! – и то ли в шутку, то ли всерьез попыталась прижать его белую голову к своей груди. Шульц вспомнил собачку на свитере Мяки, встал и оказался на полторы головы выше Светки. Посмотрел на нее. Ушел. Светка гордо оглядела углы пустой регистратуры и, торжествующе посмеиваясь, села обслуживать очередного посетителя, с некоторым запозданием напялив традиционную скучающе-презрительную маску на свое полнеющее лицо.
Шульц трясся в автобусе. Почему пожарным есть бесплатный проезд, а врачам нет? Дома ведь очень часто горят с людьми внутри. Как перейти на шипящие? Мяка уже говорит «мы», «Мяка» и «мама». В пору еще добавить Маугли. Она кивает, когда показываешь на что-то и называешь это, но не узнает слов.
Уже неделю Шульц занимался с Мякой. Она выучила свое имя и имитирует до двадцати слов из стартовой ступени цепочки. И еще сама достает овсянку и компот из холодильника и сама ходит в туалет. Все-таки, ей, наверно, 4 года. Шульц не понимал только одного: как может так получиться, что ребенок не узнает слов, но знает как пользоваться холодильником?
Вечером пришел Николай и принес парочку их любимой «Балтики». Похоже, он уже свыкся с тем, что у Алекса теперь есть еще кто-то кроме него, и, как думал Алекс, пытался набрать очки в увлекательной игре под названием «мужская дружба». Николай со своей стороны думал, что пара бутылок пива вернет Шульца на прежнюю орбиту и, глядишь, он и образумится.
- Мяка говорит уже три слова.
- Неужели? И какие?
- Мяка, скажешь?
Мяка замолчала. Глаза ее подозрительно заблестели. Шульц удивленно повторил:
- Мяка, скажи. Скажи дяде, что мы умеем. («неплохой блок – мы умеем»)
- Да, скажи-ка дяде, ведь не даром, - с ухмылкой произнес Николай, любивший блеснуть остроумием и начитанностью.
И Мяка заплакала во второй раз. Николай с досадой пробормотал: «Да что ж такое…», потом уже более отчетливо и уверенно: «Нет, никаких детей! Холостяцкая жизнь форева», - блеснув на этот раз знаниями из оконченной им английской школы. Шульц долго с удивлением смотрел на Мягкий знак, а затем сказал:
- Ты ее обижаешь. Она будет говорить только со мной. Пока только со мной.
Пиво было допито в полной тишине.
Через месяц процесс однозначно застопорился. Мягкий знак выговаривала все смычные, «л» и три гласных («а», «е», «и»). Запомнила около тридцати слов. Шульц поднял всю доступную литературу. Ни в одной даже самой крошечной статье не упоминалось о такой речевой дисфункции, какая была у Мяки. Он съездил в другие поликлиники и проконсультировался с участковыми терапевтами. Все они сначала не могли сказать чего-либо вразумительного, а затем начинали подозрительно поглядывать на Шульца, и он понимал, что разговор закончен. Не понимал только – почему подозрительно?
Только одна логопед из всех клиник, которые он объехал, сказала ему:
- Если ребенок чего-то не хочет, нужно с ним поговорить. Только, молодой человек, вы же увлекаетесь психологией, помните, как надо говорить с ребенком и как не надо…
В лице этой женщины, простом, широкоскулом, мягком и добром лице, ни разу не промелькнуло и тени подозрительности.
За этот месяц благодаря неумеренному потреблению быстрорастворимой лапши у Шульца начал болеть желудок. Общественный транспорт ходит с опозданиями, маршрутки стоят 10 рублей и больше, Мяке нужна овсянка и фрукты, а зарплата логопеда – 2500 рублей.
Потом прошел еще один месяц – полный бесполезных поисков и бесплодных усилий высокого большого мужчину заставить заговорить маленькую хрупкую девочку.
Однажды утром, когда Шульц с отчаянием дочитывал очередную пустую статью в Публичке, его окликнули. Окликнул женский голос со странным выговором:
- Извините, молодой человек!
Первое, что почувствовал Шульц – это испуг. Он с трудом поднял глаза и уперся глазами в обладательницу голоса. Стройную брюнетку лет двадцати, с карими глазами и скромной улыбкой.
- Извините, - повторила девушка, - вы читаете единственный экземпляр этой статьи. Библиотекарша указала на вас и сказала, что я могу взять статью после вас без переоформления.
Хотя Алексу сразу понравилась эта скромная и доброжелательная девушка, он все же был слишком занят своей научной проблемой и потому пребывал в прострации, вызванной отчаянием. Может, от отчаяния он и позволил себе спросить:
- Вы тоже интересуетесь специальной логопедией?
- Детской психологией. Я журналист.
- А я врач.
- Я Лида.
- А я Лёша.
- Очень приятно. Так я могу взять статью после вас?
- Конечно. Я скоро дочитаю. Все равно ничего нового.
Только когда он узнал, что Лида пишет статью о детских домах с логопедическим уклоном, он понял, что ЛЁШЕЙ он представлялся только одной женщине. Той которую он любил и той, которую потерял.
- А Вы я вижу, специалист, раз для Вас и в столь редкой статье нет ничего нового, - как-то странно глядя на Алекса сказала Лида. – Где Вы работаете?
В интонации ее «Вы» не было ни капли фальши. Шульц неожиданно для себя решил продолжить разговор.
- Логопедом в поликлинике.
- Ой, как здорово! – на этот раз почти по-детски пролепетала она, - так, может, именно ВЫ мне и нужны.
Шульц смутился. В глубине души ему было тяжело, когда люди бросались словами и фразами, в которых некоторые так нуждаются. Которых некоторые когда-то так и не дождались. Поэтому он не улыбнулся – а впрочем, он слишком редко улыбался – и ограничился нейтральным «возможно».
Лида задумчиво посмотрела на него, а потом ее голос вдруг изменился. Он стал ниже и словно теплее.
- Было бы очень здорово, если бы Вы мне помогли. А я, если смогу чем-то, с удовольствием помогу Вам.
Шульц прищурился, и из его глаз повеяло холодом. Потом он как бы через силу ответил:
- Хорошо. Что Вас интересует?
По дороге к метро они уже болтали вовсю. Лида слушала сначала внимательно, затем удивленно, а затем уже и не слушала, а только смотрела. Алексей рассказывал ей о том, как лечат детей с дефектами дикции, что входит в правила профпригодности логопеда, сколько логопедических детских домов есть в Питере, затем назвал всех педагогов-логопедов пофамильно, рассказал, где лучшая кафедра логопедии в стране, вкратце пробежался по основным авторам научной литературы по этому вопросу и вопросительно посмотрел на Лиду.
Та уже давно не запоминала. Она смотрела на него все пятнадцать минут от Публички до «Маяковской», и у дверей метро улыбнулась и как в полудреме сказала:
- Знаете, Лёша, никто никогда не давал мне столь исчерпывающей консультации по дороге в метро. Мне очень стыдно, но я почти ничего не запомнила.
Алексей улыбнулся.
- Знаете, - продолжила Лида, уже приходя в себя, а давайте попьем кофе? Уже холодно, октябрь, а так не хочется отпускать такого классного специалиста, как Вы…
- Мне приятно, - промолвил Алексей, и ему действительно было приятно. Вот только денег у него было ровно 12 рублей, притом что кофе стоил 40.
- …Вот только… - не успел он докончить и наткнулся на Лидин взгляд. Отчаянный, умоляющий, теплый. Почти как у Мяки.
- Позвольте я Вас приглашу на чашку в «Чашку»? – сказала она, без нажима, но и без страха.
- Ну только разве что в нее, - сдался Алексей. Шульц обожал хороший кофе и интерьеры с репродукциями рецептов на хорошем старом немецком языке!
Они просидели в кафе два часа. Шульц повторил все то, что интересовало Лиду, потом они поговорили о социальной защите, охране материнства и детства, беспризорничестве, поликлиниках («с хамскими регистраторшами», «Вы знаете, Лида, вот здесь я с Вами согласен»), прочих малоприятных вещах, перекинулись на петербургскую осень, журналистику, детей, кофе, интерьер, домашние кухни, уют, честность, эмоции от всего этого... Шульц вдруг резко спросил:
- А почему Вы решили писать про детей?
- Ну, про честную журналистику я Вам уже сказала, так что галочку можно поставить, - сказала Лида, и Шульц улыбнулся во второй раз. – А вообще, покажите мне женщину, которая не хотела бы стать матерью.
Сказала и пожалела. Лицо это симпатичного и, как оказалось, утонченного человека, словно исказилось как от удара током. Исказилось только на миг, и от этого ей стало еще страшнее.
Шульц взял себя в руки. Сказал ободряющее «конечно». Лида поспешила сменить тему:
- А что Вас привело в Публичку? Вы что-то исследуете?
- У меня сейчас один сложный пациент, - ответил Алекс, и Лиде показалось, что каждое следующее слово дается ему все легче и легче, - очень сложный случай, не описанный ни в одном источнике, которые попадались мне на глаза.
- А Вы пробовали через Интернет?, - спросила Лида.
- У нас в поликлинике нет линии, а своего личного компьютера у меня нет.
- Знаете, я могу помочь Вам найти литературу или наладить переписку, если Вы хотите…
В этот момент в лице Алексея загорелась надежда. И Лида окончательно влюбилась.
- Это было бы очень мило с Вашей… это было бы просто здорово, - почти по слогам произнес Алексей.
- Конечно, я помогу. Напишите Ваш телефон и исходную информацию – авторов, проблему, имена профессоров…
- Вот мой телефон. Я подумаю и вечером позвоню Вам, - сказал Алексей, все еще очень взволнованный.
- Я позвоню. Моего телефона у Вас ведь нет…, - улыбнулась Лида, и в этой улыбке Лёше почудилось кокетство.
Лида позвонила через три часа после их прощания.
- Здравствуйте, Алексей, я нашла пару сайтов, - сказала она.
Для Алекса это прозвучало как «я принесла манну небесную».
- Записывайте веб-адреса,- начала было Лида, но сама же осеклась. – Подождите… записать-то Вы запишете, а как же Вам информацию достать?.. Знаете, как мы поступим? Мы встретимся с Вами в Чашке снова, и я передам Вам материалы, а Вы мне расскажете все, что не успели в прошлый раз. Идет?
Алекс уже готов был сказать «конечно!», но вдруг подумал: а что если так?…
- Что «что если так»? – спросила Лида. И Алекс решился.
- Знаете, Лида, я бы был очень рад если бы Вы могли посмотреть на мою пациентку у меня дома. Вы же пишете о детях… Вы могли бы получить отличный материал! А еще я хорошо готовлю блины! По-крайней мере раньше готовил, - добавил Алекс совсем застенчиво.
Голос в трубке удивленно помолчал, а потом изрек:
- Блины???
Затем Лида рассмеялась. Она смеялась долго и заливисто, и Алекс почувствовал себя последним идиотом. Хотя реакция Лиды его удивила – скорее было бы предположить, что она бы спросила «Домооой???».
- Знаете, Леша, Вы первый мужчина в моей жизни, который умеет готовить мое любимое блюдо! Я с удовольствием приду.
И у Шульца отлегло от сердца. Он вновь почувствовал себя не только врачом, но и мужчиной, причем мужчиной, чей срок затворничества длился непомерно долго.
Вечером, покормив Мяку, он долго сидел рядом с ней и молчал. Он уже оставил попытки разговорить ее. Мяка вела себя несколько странно. Сначала резко бросила маленького плюшевого мишку, с которым играла, в угол. Мишка – единственная игрушка Мяки, которую когда-то выиграл в автоматы Коля! Раньше за ней такого не водилось, подумал Шульц.
После этого Мяка и вовсе ни с того ни с сего заплакала. Алекс посмотрел на нее уже с оттенком испуга – вдруг болит что-то? Повернулся к ней, взял ее за крохотную ладошку и спросил:
- Что с тобой Мяка? У тебя что-то болит?
Сказал ласково, открыто. Глаза Мяки на миг прояснились от слез, и Шульцу стало страшно. Алекс Шульц любил один раз и неудачно. Он заболел девушкой, которой Бог начертал быть актрисой, которая ею не стала, но умела изобразить любые эмоции. Только она однажды смотрела на Алекса так же, как смотрит на него сейчас этот маленький человечек. С мольбой, с болью, с порывом закричать «ЯТЕБЯЛЮБЛЮ!!!!!!!!!!». Та девушка не закричала из гордости. И вот, эта девчушка, эта пациентка смотрит на него также!!!
- Почему ты не можешь мне этого сказать?!!!!! – вдруг яростно закричал Шульц. – Скажи мне!!!!!!!!! Скажиииии!!!!!!!!!!!! – и его голос словно пропитался многослойным эхо. Какие-то интонации были словно тени вокруг фразы, которую прокричал Шульц. От этого фраза казалась неоднозначной.
- Знаешь, - начал Шульц минуты через три, уже успокоившись, - я все никак не мог с тобой поговорить по-человечески… С тех пор, как ты пришла в мою жизнь, очень многое поменялось. Я вновь начал о ком-то заботиться. У меня наконец-то появилась цель. Я и сам не знаю, зачем я пытаюсь заставить тебя заговорить, может, ты и умеешь, но не хочешь… И еще я очень хочу узнать, как тебя зовут и откуда ты ко мне пришла…
И Мяка сделала еще более невиданную вещь – она потянулась к нему, обняла его и стала тихо всхлипывать уткнувшись вконец засопливевшим носом в его живот. Ее хрупкие, словно игрушечные ладошки что есть сил держали Шульца за футболку. Всхлипывая, Мяка пыталась обхватить Алекса, хотя затея эта была, естественно, безнадежной. Шульц успокоился, начал гладить ее по волосам, и она тоже быстро утихла. Перед тем как окончательно заснуть она открыла глаза и, пронзительно посмотрев на Шульца, сказала без единого дефекта произношения:
- Тетя придет.
Шульц чуть не рухнул. Она говорит/Она знает, что придет тетя!!!!! Ура!!!/Откуда??? Господи!../что за чертовщина!..
Шульц в потрясении молча вышел из комнаты. Посидев на табуретке, он решил пройтись. Время уже позднее, но сидеть вот так в полном осадке тоже не дело. Накинув пальто, он вышел из квартиры.
На улице было ветрено. В неуютном спальном районе, в котором Шульц жил начиная со смерти матери, всегда было ветрено и неуютно. Финский залив, пустыри и вольный ветер.
Шульц не чувствовал ветра. Он отчаянно пытался понять, как произошло то, чего лично он так ждал, то, что может принести ему мировую славу как врачу, и то, что выходит за рамки понимания человека. Думал и не находил ответа. Затем он начал думать, стоит ли ему опубликовывать свое открытие. И подумал, что даже если стоит, то никто ему никогда не поврит. Он сам изначально сделал так, что теперь невозможно ничего доказать. Да и эти формальности с документами. Надо добиваться окончательной победы и… отдавать девочку хорошим приемным родителям. Впервые он подумал об этом вчера, когда Лида заикнулась об Интернете. Ведь можно наладить переписку не только с коллегами, но и с потенциальными приемными родителями! Они заберут Мяку – у нее, правда, наверняка, появится новое имя и даже фамилия, которой у нее нет вовсе (не Шульц же ее называть… хотя фамилия-то немецкая, чем плохо в конце концов?..) – и у нее начнется совсем новая жизнь. Шульц надолго заколебался. В его голове сквозь все стройные, по-медицински идеально дозированные аргументы пробивался пульс одного-единственного нечеловечески неудобного вопроса: сможет ли он ее отпустить? Сможет ли он с ней расстаться?
Алеше почему-то вспомнилась та девушка, которая так некстати когда-то вышла замуж. Он удивился такому переходу, потом решил, что раз уж сегодня такой нелогичный день, то и мысли могут побыть нелогичными. И расслабился.
И сразу понял, что давно зачем-то хотел спросить сам себя и ждал ответа, и сам же боялся ответить, и злился на себя, и злился в ответ на злость, и впадал в депрессию, которая потом превратилась в каменную стену, пролегающую прямо через сердце. Его же собственный вопрос настиг Алекса Шульца 13 декабря, через 666 дней после расставания с Лизой:
А СМОГ ЛИ Я УЖЕ ОТПУСТИТЬ ЕЕ?
И через секунду ночь начала превращаться в день. То ли нестерпимо ярко начал гореть фонарь, под которым упал Алекс, то ли в Землю врезалась комета, но именно в этот миг пришел ответ: ДА. И стало совсем не страшно жить дальше и встретить свою старость с улыбкой.
Шульц встал, отряхнулся. Он улыбался. Он знал, что отпустит и Мяку, потому что это дитя вернула ему сердце, все, без остатка и опасных зон, сильное и молодое. Отряхнув с себя кусочек собачьего дерьма, он, не переставая улыбаться, начал нести какой-то непонятный самому себе бред.
- Гражданин! – ответил мужественный, но необъяснимо противный голос. Алекс повернулся. Наряд милиции обрадованно смотрел на долговязого взъерошенного испачкавшегося в дерьме человека, которому по виду можно дать от 25 до 40.
- Was m;chten Sie, geehrte Herren? – ответил Шульц и начал понимать, что его стремительно наполняет неведомая ранее злость. На собственное удивление он не испугался ни ментов, ни злости – он просто откровенно ярился.
- Да ты смотри, - уже совсем весело ответил старшина, напоминавший мелкую собачку из-за своей смешной форменной шапки с оттопыренным ухом, - иностранный гражданин, а как по-нашему нализался!.. – и обратился уже непосредственно к врачу, - комм цу мир, хэнде хох, швайн!
- Я гражданин России, - ответил Алекс, не двинувшись с места.
Менты переглянулись. Сержант нагнул голову и протянул руку к дубинке.
- Да мы умничаем? Щас я те поумничаю…
- Давай, попробуй, - уже совсем неожиданно для себя ответил Шульц.
Уже в обезьяннике он пытался понять, как же его – врача – трезвенника! – угораздило попасть в карцер. С трудом он вспомнил, что врезал не ожидавшему сержанту ногой в живот – к счастью слабо, потому что никогда не умел драться. Вспомнил, что когда его с кровью, капающей из носа и рта, пытались запихнуть в непомерно маленький бункер милицейской машины, он вдруг заплакал и стал упираться, крича: «Я не пьян, я счастлив, отпустите!». Затем: «Я тебе морду набью!» (видимо сержанту с дубинкой). И затем: «Вы ничего не понимаете в жизни!». И еще он осознал, что в момент происходящего он превратился в ярость, которая дрался будто бы и не с милицией, а со всем злом, которое встретилось на жизненном пути Алекса Шульца.
Решетка карцера отворилась.
- Эй, философ! Выходи, протокол составлять будем!
- Я не философ. Я – Врач, - сказал Шульц, но все же вышел. Мент так и остался стоять с открытым ртом.
- Итак, врач… - подхватил линию капитан, когда Шульц уже сидел в кабинете налальника ОВД. – Фамилия, имя, отчество?
- Шульц Алексей Вальтерович. Год рождения – 1975. Место рождения – Кировоград.
Капитан раздраженно оторвал нос от бумажки, но потом о чем-то вспомнил, вздохнул как терпеливый воспитатель в детском саду и записал все сразу.
- Как угораздило-то? – спросил он назидательно.
- Ваши сотрудники вначале приняли меня за пьяного, затем начали коверкать один из моих родных языков, а потом избили.
Капитан рванулся было примирительно поднять руки, но потом взял телефон и сказал:
- Дежурный! Бирштейна ко мне!
- Есь! – квакнула трубка.
Через три минуты вошел сорокалетний старшина, которого назвали Бирштейном.
- Ты за что отмочил ни в чем не повинного честного немца – то есть российского гражданина… ну в общем, этого… врача?!!!!
У Бирштейна от удивления взметнулись брови, но, видимо, он решил лишний раз не контрить с начальством и подыграть, поэтому ответил:
- Так это… виноват, товарищ капитан! Гражданин валялся как пьяный, что-то болтал, потом по-немецки обратился, мы и решили…
- Что вы решили?!!! Что война началась и надо немцев бить? – тихо, зло проговорил капитан, и Бирштейн с еще большим удивлением осознал, что это не игра на лошка-доктора. Он растерялся:
- Думаешь, если твоего деда в Освенциме 60 лет назад сгноили, можно теперь всем без разбора за правду фасад полировать!!!!!!! Подашь рапорт сегодня же! Это серьезно, Бирштейн. Расчет получишь завтра. Пшел!
Шульц подумал, что сейчас старшина Бирштейн чувствует себя так же, как и сам Шульц около трех часов назад и расплылся в иронической улыбке. Еле свернувшиеся струпы вскрылись, и с губ потекла кровь, а Шульц уже трясся от беззвучного смеха, сглатывая собственную кровь.
Капитан быстро открыл тумбочку, достал баночку с перекисью и вату, протянул Шульцу. Когда тот утерся, он сказал, устало и неуверенно:
- Я имею право задержать Вас на 24 часа до выяснения личности…
Шульца опять начало трясти от смеха, и губы вновь стали кровоточить, а зубы уже целиком покрылись кровью. Капитан поднял руку и уже совсем по-другому сказал, скорее попросил:
- Но я отпущу Вас сейчас же и дам машину до дому, если Вы скажете, почему Вы смеетесь.
Шульц перестал трястись и посмотрел на капитана. Он встретил его напряженный взгляд, ему показалось, что плечи этого мужика тянет к земле.
- У меня три часа назад произошел такой же переворот в жизни, как у вашего старшины три минуты назад. Самое смешное, что именно когда моя жизнь наконец стала мне понятна и приятна, именно в тот миг меня окликнула милиция.
Капитан опустил глаза и долго молчал. Он, как и многие российские менты, мучительно думал: успел ли он, капитан Харламов, уже скурвиться и превратиться в скотину или еще нет. Ему было невыносимо стыдно и беспредельно тоскливо. Наконец, он поднял глаза и как затравленный, но еще не убитый зверь на несколько секунд оскалился в ухмылке:
- А я думал, что Вы мне просто не поверили. Вы свободны. Извините. Дежурный, машину к подъезду.
- Спасибо, - тихо сказал Алекс, и перед тем как выйти, подмигнув, добавил, - дай Бог, чтобы мы оба никогда не были клиентами друг друга!
- А кто Вы?
- Логопед. Дай Вам Бог Здоровья.
Шульц ушел, сел в машину, а капитан почти сразу сунул под язык желтую таблетку. Напрягся, потом медленно выдохнул и подпер голову руками. Кажется, на этот раз пронесло.
Все утро Шульц молчал. Ему было стыдно и больно от синяков на лице. Мяка – Шульц теперь это видел – все понимала, но упорно молчала.
В три тридцать, как было условлено, позвонили в дверь. Лида стояла в бежевой дубленке и белой меховой шапочке. Алекс открыл. Лида побледнела, но Алекс уже протянул руку и ненавязчиво, но твердо втащил ее в прихожую.
- Что с Вами случилось???
- Да вот, вчера впервые подрался и попал в милицию.
- С кем вы подрались?
- С милиционером.
- Чтооо?
- Я никогда не дерусь, и то что случилось, сложно объяснить рационально, так что пойдем есть блины! – сказал Алекс и осторожно, чтобы не вскрылись струпья, улыбнулся.
Лида секунды три стояла как вкопанная, затем очнулась, сняла дубленку, сапоги и одела тапочки. Все с опущенными глазами.
- Пойдемте я покажу свою пациентку, - сказал Алекс.
- Пойдемте.
- Ты представляешь, она вчера заговорила, - сказал Алекс, даже не заметив, что перешел на ты.
- Да ты что! - мгновенно откликнулась Лида. Все произошло настолько естественно, что никто ничего не заметил.
Они вошли в его единственную комнату. Мяки не было.
- Ну и где же она? – спросила Лида.
- Мяка… - растерянно пробормотал Алекс.
Через двадцать минут они нашли. Алекс метался по свей крохотной комнатушке, Лида сидела, не зная что и думать. Все было пугающе странно: избитый логопед-драчун, дающий исчерпывающие консультации, несуществующий ребенок, дальний район, комнатушка, блины, которых она тоже еще не видела – все это пугало молодую девушку. Они нашли ее в холодильнике, и Лида вскрикнула от страха. То ли оттого, что Мяка замерзла, то ли еще отчего-то взгляд у нее был брутальным. Она смотрела на своих спасателей как на палачей, а на Лиду как на личного врага.
- Мяка, это Лида – Лида, это Мяка, сказал Шульц, и Лида отметила про себя, что он разговаривает с Мякой как с взрослой. И больше всего чем-то испугала сама Мяка. Чем-то необъяснимым.
- Очень приятно, - не помня себя ответила Лида, лишь потом осознав, что сказала это трехлетней девочке.
Молчание. Алекс смотрит на Лиду. Лида смотрит на Мяку. Мяка смотрит на Алекса.
- Взаимно, - сказала Мяка.
У Лиды расширились глаза от ужаса, у Алекса из-за улыбки вновь потекла кровь.
- Она говорит!.. Говорит как взрослая!!! – пискнула Лида.
- Она говорит!.. – блаженно промолвил Алекс. – Давай есть блины!
Через полчаса, когда Мяка уже играла в своей комнате, Лида, съев четвертый блин, наконец, заговорила:
- Это очень странно… и страшно.
- Представь, каково было мне встретить эту девочку с взрослыми глазами в полседьмого вечера в пустой поликлинике... – сказал Алекс и улыбнулся.
- Алеша, с нашей первой встречи ты очень изменился, а я даже не понимаю как. Что произошло, - робко спросила Лида.
- Думаю, я понял, что чудеса – это не то, что многие считают неосуществимым, а то, что именно составляет нашу жизнь. Да, чудеса образуют нашу жизнь. Вчера я был ледяным логопедом. А сегодня я возьму и совершу то, что раньше посчитал бы чудом. То, что давно разучился делать.
Лида не успела спросить. Не успела даже испугаться. Алекс подскочил к ней и поцеловал ее в губы. Когда они перестали, Лида прошептала:
- Да, это было действительно похоже на чудо. Не думала, что логопеды так хорошо целуются.
- Я тоже не думал, что мои блины такие вкусные, - парировал Алекс, и оба засмеялись.
Они совершенно забыли про Мяку. Она плакала. Когда Лида уходила, Мяка не повернулась, чтобы попрощаться. Когда закрылась дверь и Алекс вошел в комнату, она сказала:
- Увези меня. Не хочу быть здесь.
- Кто ты? Откуда ты? Как тебя зовут???
- Увези меня. Из этой страны. – сказала, отвернулась и заплакала. И не позволила вытереть себе слезы.
Благодаря информации из Интернета, Алекс узнал про одного немецкого логопеда, который занимался совершенно новой научной проблемой - полной детской адиксией. Лида принесла ноутбук, и Алекс отправил письмо, в котором изложил случай Мяки. 7 января пришел взволнованный ответ – да, именно такой же случай был с его дочерью. Она умерла в возрасте трех лет. Около месяца длилась переписка, около месяца Леша и Лида не помнили себя от счастья, около месяца Мяка свободно говорила на какие угодно темы, но упорно не желала рассказывать о себе.
Еще через месяц Алекс написал Доктору Майеру, что хотел бы подыскать девочке подходящих приемных родителей. И Майер, который был совершенно очарован компетентностью и отличным немецким Алекса, открыл своему новоприобретенному коллеге из странной страны России свое сокровенное желание усыновить маленького ребенка, желательно девочку.
На формальности ушло шесть месяцев. Алекс с Мякой переехал к Лиде, которая жила в 2-х-комнатной квартире. Мяка разговаривала уже совсем как взрослая. Но о самом важном молчала.
Однажды Лида и Леша сидели вечером на кухне и пили чай. Лида спросила:
- Слушай, ты ведь наверно тоже понимаешь, что она не говорит не потому что не может, а?
- Понимаю. Но заговорила она благодаря тебе. А тебя я встретил благодаря ей.
- Алекс, а мы случайно не продаем свое счастье? – спросила Лида и пристально посмотрела на своего будущего мужа.
- Именно поэтому меня и упекли тогда в милицию, - усмехнулся Алекс. Затем его взгляд на секунду стал ледяным. – Хочешь скажу ту фразу?
- Скажи.
- ДА КАК Я МОГУ ОСТАВИТЬ ЕЕ В ТАКОЙ СТРАНЕ??? ГДЕ ДАЖЕ ВРАЧИ
ЖИВУТ КАК БОМЖИ, А МИЛИЦИЯ – КАК ШАКАЛЫ!
Я не продаю ее. Я даю ей путевку в другую жизнь. И пусть новое будет
лучше чем старое.
12 декабря Лида и Алекс стояли в Пулково-2 и прощались с Генрихом и Мякой. За это время Шульц и Майер (несмотря на первоначальный скепсис Алекса) уже успели опубликовать несколько статей по адиксии, Алекс два раза летал на конференции в Женеву и Фрайбург, заключил контракт с элитной иностранной детской клиникой в Петербурге и подал на заявку на соискание ученой степени. За это время Шульц узнал, как оформить нелегальные, но подлинные документы на ребенка и что такое страх преступника. Страх быстро отступил. Ведь по сути, я делаю доброе дело, сказал себе Алекс, а это всего лишь людские законы, не рассчитанные на чудеса.
Самолет улетал через двадцать одну минуту. Вещи сданы, деловые разговоры с Майером закончены, он уже собирается идти с девочкой в терминал.
- Генрих… позволь мне поговорить с Мякой наедине, - неожиданно сказал Алекс.
- Пожалуйста, - слегка удивившись, но приветливо ответил Генрих.
Алексей осторожно протянул руку Мяке. Она снова, как и впервые в его кабинете, посмотрела ему в глаза. Своим пронзительным взглядом. И взяла его огромную для нее ладонь.
Отойдя на одиннадцать шагов, они остановились. Алексей сел на корточки.
- Ты перевернула всю мою жизнь, - сказал Алекс. – Самой тебе, как я теперь понимаю, это было не так сложно. Прости меня за боль в твоих глазах, которую я увидел в тот вечер.
- И ты прости меня тоже, - ответила Мяка. – спасибо, что спас меня.
- Мягкий Знак…
- Забудь это имя, - поморщившись перебила девочка. – И Мяку тоже.
- Прости. Я хочу знать кто ты. И почему ты пришла ко мне. Если не скажешь сейчас, то отправь мне письмо, когда у тебя там все уже будет хорошо. Прошу.
Мяка улыбнулась. Потянулась к нему и поцеловала его в щеку. И пошла к Генриху.
13 декабря Лида и Алекс поженились.
Через три года, однажды вечером, когда Лида укладывала спать дочь Машу, вернувшийся с работы Алексей Вальтерович открыл письмо с красивой немецкой маркой и долго задумчиво глядел в единственную строчку.
- Кто пишет, - поинтересовалась Лида, затем посмотрела на Алекса и поняла это сама.
- МЕНЯ ЗОВУТ ДИТЯ ЗНАНИЯ. Я – ЧУДЕСА, КОТОРЫЕ ТЫ ТВОРИШЬ, - медленно прочел Алекс. Затем обнял жену и вдруг нежно улыбнулся ей.
- Знаешь, по-моему, это не случайно, что твоя профессия называется «логопед», - ответила жена, загадочно улыбнулась ему в ответ и поцеловала его.
16.02.2004