Я - Инкогнито. Книга 4. По воле судьбы

Все персонажи и события в этой книге являются плодом воображения и фантазии автора и не имеют отношения к действительности.

И увидел Господь, что велико развращение человеков на Земле…
И раскаялся Господь, что создал человека на Земле.
Книга Бытия, гл. 6





Кольский полуостров. Июнь 1937 года

Вылазка удалась на славу: полное ведро всяких ягод набралось. Тут и морошка, и брусничка, к ним ещё и грибочков немного. Всё ж – витамины. Донести бы в целости. Будет чем нутро побаловать. Такое ж не часто выпадает. На сговорчивость надзирателей особо надеяться не приходилось, но один паренёк, того, что лихорадки вылечили, был сговорчивей других: отпускал на часок-другой. Но ко времени приёма пищи нужно было прибыть, как штык. По головам пересчитывали. И со счёту-то не сбиться, всего-то шесть человек. Сбежать – не сбежишь: вокруг тундра на десятки километров, топи болотные. Куда тут денешься? Хочешь не хочешь, а вернёшься. Кто-то мог и пострадать, не явись он вовремя. Сегодня, правда, что-то там случилось. И лейтенант куда-то запропастился.

Шёл Николай Васильевич быстро – иногда на бег срывался, путаясь в полах брезентовой накидки: отпущенное время выходило. Солнце висело уже низко, хоть совсем уж и не зайдёт – полярный день всё-таки. Внутренние часы подсказывали, что скоро семь. И это означало, что у него в запасе оставалось максимум минут двадцать. А по такой местности особенно не разгонишься – то ручеёк, то жижа, то овражек, то дерево поваленное. Но тропа была проторена, так что поспеет. Вот уже и полянка показалась, за ней впадина широкая, затем речушка – её и вброд перейти можно, дальше через варь  переберётся, а там и «берлога». Берлогой Николай Васильевич, как и коллеги его, называл лабораторию, в которой они трудились, не покладая рук, на благо своей страны и трудового народа. Но вся ирония заключалась в том, что они являлись врагами той страны и того народа, осуждённые по 58.1а статье за измену родине. Статья, в общем-то, расстрельная, но с ними распорядились иначе. Не лишённый талантов и научных степеней, Николай Васильевич уцелел – пригодился, стало быть, на поприще науки с высокими первостепенной важности целями.

Вот уж и строение замаячило – сплошь из брёвен, с покатой поросшей мхом крышей – с виду ветхое, но внутри напичкано самой различной техникой по последнему слову современной науки. До него метров триста оставалось. И надо же такому случиться – наступил на какую-то корягу, нога подвернулась, и шмякнулся Николай Васильевич на полном ходу о землю. Лицо о какой-то кустарник в кровь расцарапал, в ноге боль дикая, что взвыл он, словно медведь раненый, изо рта ругань – совсем уж не академическая. Да и чёрт бы с ней, с той ногой, но ягоды из ведра посыпались и разлетелись в разные стороны. Вот же непруха какая! Превозмогая боль, кинулся Николай Васильевич добычу собирать, но как голову поднял, увидел «воронок» у «берлоги». Из него военные вышли – петлицы малиновые энкавэдэшные. Что случилось? По чью душу? Тихо крадучись, подобрался поближе, чтоб разобрать, о чём говорят. Услышал, как офицер в чине майора налетел на бедолагу охранника – того, что в карауле стоял.

– Под трибунал захотел, сволочь?! Где теперь его искать? В какую сторону пошёл?

Солдатик побледнел, стал заикаться и бессвязными фразами попытался объяснить офицеру, что знать не знает, куда тот подевался. Но лучше б он этого не говорил. Теперь майор обвинял его во всех смертных грехах и заявил, что если через минуту Бочкарев не появится, то он пустит его в расход – тут же, не сходя с этого места.

В это время из дома стали выводить коллег Бочкарева, да не просто выводить, а выталкивать, со связанными руками и почти без одежды. Это могло означать только одно – контора решила произвести тотальную зачистку. Ещё более Николай Васильевич утвердился в этой мысли, когда из дома начали выносить все бумаги – сотни папок с результатами опытов и экспериментов – бесценный труд нескольких последних лет. Ну а когда дом вспыхнул изнутри, и из него повалил белый дым, а затем и чёрный от горящей пластмассы, и до слуха донёсся треск охваченного пламенем стекла, учёного обуял страх. Сильнее этого чувства человеку неведомо. Ноги сами понесли Николая Васильевича в противоположную сторону. А ещё он знал, что нет у него права умирать. Не сейчас. И пусть лучше он сгинет в болотах, пусть лучше заберёт его чудь белоглазая , но этим он живым не дастся. А ещё он знал, что придёт время – если судьба соблаговолит – и он сюда ещё вернётся. Он доберётся до архива и, даст бог, заявит о нём миру, как о кощунстве власти, народом избранной. Пусть тогда решают: кто враг, а кто нет.         


Москва (наши дни)

Академик Дмитрий Иванович Добролюбов стоял у окна – высокого, под стать четырёхметровому потолку, и вглядывался в сентябрьскую ночь. Сыро, слякотно – так характерно для московской осени. Несколько грязных иномарок приютились во дворе-колодце – эдакой достопримечательности дореволюционной архитектуры, манящей своей таинственностью туристов, но не самих жителей. Эта квартира на третьем этаже дома №1-а в Милютинском переулке некогда принадлежала пращуру Дмитрия Ивановича, сгинувшему на Соловках, видному учёному и врагу трудового народа в одном лице.

 Врагом народа он стал не по целеустремлению, а из-за своего призвания. Он был врачом и ни каким-нибудь затрапезным, а доктором медицинских наук, профессором, преподававшим одно время в Горьковском мединституте – до переезда в Москву. Однажды заинтересовавшись евгеникой – прародительницей генетики, уже не смог от неё отступиться. За что и поплатился. К тому ещё, и дружба с Вадимом Ещенко – адептом небезызвестной «Эмеш Редививус»  – сыграла решающую роль в судьбе учёного. Того, правда, сразу же расстреляли – после ареста, в 28-м. Горемычную семью сослали в Сибирь, а Михаила Францовича, квартиру которого сейчас занимал его потомок академик Добролюбов, в Соловки – трудовыми подвигами искупать свою вину перед доверчивым и обманутым им народом.
 
Долгие годы Дмитрий Иванович раскапывал историю этих двух мужей, которые являлись его прямыми предками: один по линии отца, другой – по матери. Крупица за крупицей он выуживал сведения – секретные, хранящиеся за семью печатями, используя всю свою ловкость, обаяние и безусловный авторитет. Многие из них давались с огромным трудом, кое-какие – по случаю, а кое до чего и теперь не мог дотянуться. Как-то, во время семинара, столкнувшись со своим бывшим коллегой, а сейчас депутатом кремлёвской думы, Дмитрий Иванович попросил о содействии. На что тот откровенно заявил, что никто на эту тему с ним говорить не будет, даже если и владеет информацией, опасаясь за свою карьеру и даже жизнь. И участливо взглянув на академика, добавил: «Хватит гоняться за призраками, друг мой. Прошлое пусть останется в прошлом. И мой тебе совет, не разоряй осиное гнездо. Не ровен час, пострадаешь. Ведь знаешь же, осиные укусы бывают смертельными». Но Дмитрий Иванович доброго совета не послушал. С одной стороны, терять ему было нечего – один-одинёшенек на всём белом свете. А с другой – он страстно хотел докопаться до истины. Хотел узнать, что такого знали его предки, о чём он сам – доктор наук не ведает. Не так давно, умирая от последней стадии рака, жена просила оставить её в покое, дать уйти и больше не пытаться спасти её жизнь. Она умоляла, а он продолжал лечить всеми известными фундаментальной науке способами, но проиграл эту битву. Укор в глазах умирающей до сих пор стоял перед его глазами. Ушла первая и последняя любовь его жизни. Тогда он подумал, что проживёт эту жизнь за них двоих, но сделать это оказалось куда сложнее. Он с головой ушёл в работу, и это некоторое время спасало его от гнетущих мыслей.

Дмитрий Иванович подошёл к старому сейфу, повернул такой же устаревший цифровой замок, и когда дверца открылась, вытащил несколько запаянных в целлофан листков. Он знал, что в те времена секретные документы обрабатывали специальным раствором. Поднеси папироску к такому листку, и он тут же превратится в горстку пепла. Эти, чудом сохранившиеся записи, были единственными в его распоряжении свидетельствами того, что профессор Добролюбов со своими товарищами-лагерниками чего-то добились в своих экспериментах. Он знал: то ли эликсир, то ли сыворотка, способная вернуть человеку утраченное здоровье, существует. Но как до неё дотянуться? Ему бы только взглянуть на формулу, хоть одним глазом. Не может такого быть, чтоб уничтожили всё, подчистую. Он перепробовал все пути к достижению своей цели, но всякий раз натыкался на непроницаемую стену молчания. Со временем его отсекли от всех баз данных. Сотрудники и коллеги косились на него в коридорах и кафедрах, шептались и посмеивались над его безумием и одержимостью, а некоторые откровенно отворачивались, обходя его стороной. Он превратился в персону нон грата в собственном учреждении, где некогда блистал своими идеями и свершёнными открытиями. Ему всего лишь 50, а выглядит стариком: осунувшимся, рано поседевшим, лишённым женского тепла и внимания друзей. Вся жизнь, казалось, прошла впустую. Все его достижения выглядели нелепыми, абсурдными, никуда не ведущими. Сам себе он теперь казался беспомощным глупцом без новых замыслов и новых целей. «Человеческое тело вылечить невозможно, – думал он. – Вначале нужно лечить душу. Иначе, это просто тупик. Все теории – лишь в угоду магнатам от фармацевтики, зарабатывающих на них громадные кучи денег. Путь в будущее нужно искать в прошлом. Только так. Но никто не знает, как туда вернуться».

Дмитрий Иванович коснулся лбом холодного стекла, но тот холод не мог остудить пылающую голову. Отворив окно, он вдохнул сырости, прислушался: где-то тоскливо скулила собака – не то от холода, не то от одиночества. Затем он ступил на подоконник, постоял немного… и шагнул.

Его тело ранним утром обнаружила дворничиха – здоровенная бабища в ватной фуфайке и с метлой в мощных натруженных руках. Она подняла вой, подобный ураганному ветру, вознёсшимся ввысь и заполнившим весь колодец двора. Перепуганные воробьи слетели с крыш и, сбившись в стайку, упорхнули подальше от неожиданно громкого вопля. «Убили! Убили, ироды проклятые! Такого человека убили!» – вопила дворничиха с неподдельной горечью в голосе. С чего она взяла, что его убили?

В тот же миг десятки окон загорелись на всех этажах, и десятки лиц прилепились к стёклам поглазеть, что же там такого произошло, и отчего так горланит ни свет, ни заря эта баба. Ещё через полчаса приехала полиция, разогнала успевших столпиться около переломанного тела людей, норовивших затоптать место происшествия, и принялась разгребать слякоть на асфальте. Очерчивать мелом, как было положено, контур не стали – мокро кругом – посыпали песком из припасов дворничихи. Ещё через час прибыл следователь, а за ним машина скорой помощи. Сыщик кое-как опросил присутствующих и соседей, но никто ничего не видел, да и толком, кроме того, что академик был вежливым и тихим соседом, жильцам дома о нём ничего не было известно. Вскоре тело увезли, оставив на том месте размытый силуэт, а любопытствующие разбрелись, кто куда.

Так бы и закончилась жизнь академика – факт суицида был скоро доказан – если бы следователь не оказался таким дотошным. Что могло так повлиять на вполне успешного, небедного и уважаемого человека? Что могло довести его до отчаянного шага? Престижная должность, загородный дом, квартира на Арбате, и вдобавок ещё вот эта – в старом доме, зачем-то выкупленная за баснословные деньги, из окна которой он шагнул в пропасть. Жил бобылём, завещания никому не оставил… А кому? И всё же в этом простом, казалось бы, случае были какие-то подводные камни. Сыщик Валерьянов не первый год в органах – поднаторел, приобрёл чутьё, и оно подсказывало ему, что в видимой простоте скрывается глубокий потаённый смысл.
 

***
Утром третьего дня следователь прибыл на кладбище, где хоронили видного учёного его коллеги. Поглазел, переговорил с некоторыми, которых выделил из остальных, как особо близких к покойному, и помчался на квартиру в Милютинский переулок – ещё раз всё проверить: может чего не усмотрел в первый раз.
 
В квартире было тихо – до звона в ушах. Чудом сохранившаяся старинная мебель – дубовая или ореховая, точно Валерьянов определить не мог; напольные часы, остановившиеся на половине шестого; тугая набивка дивана под тонкой, но прочной кожей; рабочий стол и множество книг на стеллажах; сейф в дальнем углу, старый, как и всё вокруг. Обои, конечно же, переклеивали не один раз, кое-что добавили из современных атрибутов – всё это он уже видел и в прошлый раз. Валерьянов сходил на кухню, порылся в ящиках, заглянул в шкафы – ничего такого, за что можно было бы зацепиться – вернулся в кабинет… и заметил некоторый диссонанс, которому в первое посещение особого значения не придал. Во всём доме царил порядок: домработница убиралась два раза в неделю. Но с ней он уже беседовал и кроме слёз, ничего не добился. Разбросанные бумаги – вот на чём заострился взгляд сыщика. Они были и в сейфе, и на столе. Возможно, Добролюбов что-то искал перед смертью? Утратил кое-что ценное и не найдя, потерял голову? На пять баллов гипотеза не тянула. Но хоть что-то. Он собрал все разбросанные бумаги, сложил их в аккуратную стопку и уселся на стул с высокой резной спинкой.

Разобраться в документах оказалось не просто: печатные листы, испещрённые непонятными формулами, графики, зарисовки. Вероятно, что-то медицинское – небезосновательно предположил Валерьянов. Дальше следовали какие-то научные выкладки, вырезки из газет, записи, сделанные вручную – всё вращалось около нескольких тем: генетика, молекулярная биология, биохимия… Следователь повертел головой: где-то должен был быть компьютер и, наверняка, принтер. Ни один современный дом сегодня без этого не обходится. Но, к его удивлению, ничего из этого не обнаружил. Вернувшись к внушительной стопке, заметил необычный документ – старый, пожелтевший от времени, запаянный в целлофан. Ну что ж, очень надёжный способ хранения: бумага больше стариться не будет, не раскрошится, карандашное письмо не обесцветится. Ещё через сто лет можно будет прочитать написанное. Но и в нём он нашёл малопонятные символы, формулы и совсем уж не доступные его уму названия и формулировки. Что-то он, всё же, разобрал: «семя примата», «продолжительная беременность», «гибрид и его свойства», «несовместимость особей», «бесплодие». Все эти слова, вырванные из контекста, особо ценной информации не представляли – для него. Он подумал, что лучше всего обратиться к специалистам: пусть поломают голову. А заодно и рассеют подозрения, что за академиком и его работами никто не охотился, и что тот покинул этот мир по своей воле, без помощи кого-либо ещё. Хотя прямых свидетельств взлома, чужих отпечатков, кроме его личных и домработницы, установлено не было, проверить всё-таки не мешало. Подведя некий итог под своими умозаключениями, Валерьянов покинул квартиру, заново опечатав входную дверь.


МУР. Петровка 38, Москва

Произвести экспертизу без веских на то причин, да ещё и по закрытому делу, было нелегко, если не сказать – незаконно. Но для чего есть друзья? Одним из таких друзей Валерьянова был криминалист Женя Крутов, с отличием окончивший АМИ , первоклассный спец, любитель вечеринок и охочий до женского пола разбитной рыжий парень. Пятнадцатилетняя разница в возрасте между ним и майором Валерьяновым с лихвой компенсировалась умом и всесторонними знаниями первого. К просьбе Валерьянова он отнёсся с некоторым подозрением, но взглянув на друга с хитрецой в медных глазах, принял документ и сказал, что сделает всё, что сможет и представит ему подробный отчёт о проведённом анализе.

Закрывшись в своём рабочем кабинете, Валерьянов раздумывал об отчаянном шаге Добролюбова. Ведь доктор медицины мог бы и не прыгать с третьего этажа: способов покончить с собой в арсенале медика должно быть предостаточно. Осуществить задуманное можно было и в загородном доме, и в квартире на Арбате. И сделать это по-тихому, не привлекая сиюминутного внимания. Или, может быть, он всё же желал участия, так не достававшего ему при жизни? Но, с другой стороны, он был выдающимся учёным, которому было грех жаловаться на недостаток интереса к его персоне. Возможно, речь идёт о внимании другого рода? Возможно, он хотел, чтобы им заинтересовались компетентные органы? Может его последний шаг был каким-то намёком? Но на что?

Несколько дней Валерьянов провёл терзаемый вопросами, попутно разгребая дело о разбойном нападении на антикварный магазин, закончившееся убийством его хозяина. Скорее всего, кто-то сводил счёты. Особого расположения к антикварщикам он не питал: мутный народ, не желающий сотрудничать с органами, пока вожжа под хвост не угодит. Да и случись нечто подобное, тоже особого откровения ждать не приходилось. Некоторые такие дела зачастую выходили из-под контроля полиции и перенаправлялись в ФСБ. Торговля художественными ценностями на экспорт принимала колоссальные масштабы, сравнимые лишь с несусветными барышами. Совсем люди голову потеряли, а вместе с ней и стыд, и честь, не говоря уже о патриотизме.
 
Листая папку с последним делом, Валерьянов поймал себя на мысли, что не прочёл ни одной строчки, а если и прочёл, то ничего не помнит. Он тряхнул головой, поднялся и решил заварить чашку кофе. Не помешало бы туда и коньяку накапать, чтоб как следует взбодриться. Но на полпути прозвенел телефон. Звонил Крутов и просил о встрече в неофициальной обстановке. Его голос показался Валерьянову немного взволнованным. Ну что ж, подумалось ему, оно и к лучшему. Кофе в конторе был отвратительным.
 
– Вот что, Валера, – начал Крутов, когда они встретились за столиком в кафе, – я, конечно, сделал, о чём ты просил. Заключение в этой папке. Но дальше, я тебе не помощник. Ты уж прости, но ворошить старое грязное бельё не по моей части, да и не по твоей тоже. Это дело вообще не в нашей компетенции. Документик этот лишь вершина айсберга, основанием уходящий в тайны прошлого века. Думаю, есть и другие свидетельства, но мой тебе совет: не копай. Не доведи бог, вскроешь такую гниль, что мало тебе не покажется. А то и звездонёшься в какую-нибудь пропасть, а вытаскивать тебя оттуда будет некому. Даже, если что и сохранилось с тех пор, то лежит сейчас в сверхсекретных архивах ФСБ или ГРУ… не знаю, не уверен. Тебе, ведь, известно, для чего нужны сверхсекретные архивы?.. Они служат для того, чтобы не запятнать историю и тех, кто её творил. Раскрытие таких тайн может стать чреватым для потомков, государственной власти и религии народа.
 
– Всё это общие фразы, Женя, хоть и красноречивые. А по делу-то, что? Скажем, я уже испугался…

– Есть, – перебил его Крутов со сдержанной твёрдостью в голосе, – есть, чего бояться. Поверь мне, – и, перейдя на шёпот, добавил: – Если я не ошибаюсь, речь идёт о незаконных экспериментах на людях, профинансированных НКВД в 30-х годах. Понимаешь, какую тень это может бросить на нашу страну, пусть уже и не советскую? Такие вещи срока давности не имеют. И поговорка «дети за своих родителей не отвечают» не проканает.
 
– Да брось, ты! Ты что, газет не читаешь, интернетом не пользуешься? Нет уже никаких тайн по этому поводу.
 
– Тайны всегда есть. А всё, что предлагают для широкой публики, не более, чем домыслы и пересказы. Официальных документов никто тебе не представит. Потому что официально – их нет.

Валерьянов допил свой кофе, сгрёб со стола папку, поднялся и, прежде чем направиться к выходу, поблагодарил Крутова.

– Валера, – окликнул его криминалист, – не суйся!

– Ладно. Посмотрим, – бросил Валерьянов и вышел на улицу.

Он намеренно играл наивного простачка, говоря, что тайн больше не осталось. Ему, за годы практики, не раз приходилось сталкиваться с артефактами различного рода. И частенько эти дела у него отнимались и перенаправлялись в другие спецслужбы, как государственно важные и требующие особого подхода. И всякий раз это цепляло самолюбие Валерьянова – всякий раз, когда он был на полпути к самостоятельному раскрытию преступления. Вот и сейчас, заикнись он о своей находке, отберут ведь, и кто знает, на чей стол ляжет этот листок, в какой архив его забросят и станут ли дознаваться. И чёрт бы с ним, если бы не сомнения по поводу самоубийства академика, если бы не зуд в груди сыщика, если бы не терзающие мысли о логичности последнего шага в бездну состоятельного и вполне состоявшегося учёного.

Тут Валерьянов вспомнил о своём старом приятеле и сокурснике по юридическому – Геннадии Зацепине. Тот трудился в федеральной службе в чине капитана. По любому, расследования из-за какой-то бумажки и чьим-то необоснованным подозрениям не начнут. Но у Зацепина широкие возможности. Во всяком случае, у того должен быть доступ к архивам или, хотя бы, к какой-то его части. Размышляя над этим, Валерьянов отыскал в мобильнике нужный номер. В трубке отозвались после второго гудка.

– Зацепин слушает.

– Привет, Гена. Давненько не слышались. Как поживаешь?

– Здорово, дружище. Как сам-то?

– Да всё путём… Как насчёт пивка похлебать со старым другом, а то чего и покрепче? Посидели бы, поболтали…

– Точно. Студенческие годы вспомнили… Помнишь ту блондинку с красной прядью в волосах? Какая ж у неё была поэтическая попа! – Зацепин заразительно рассмеялся, чем вызвал улыбку у самого Валерьянова.

– Я бы сказал художественная, – уточнил он. – Рубенсовская!

– Чёрт, точно… Ну что же, я с удовольствием… выкрою часок-другой. Обозначь – место и время.

– Как насчёт сегодня, часиков в 9 вечера, на нашем старом месте?

– Сегодня?.. А что? Так припёрло? – В трубке снова послышался смех. – Ладно, поднапрягусь… Жди.


***
Встретившись вечером того же дня в баре на Мясницкой, друзья крепко пожали друг другу руки и уселись за угловой столик, подальше от шумных посетителей, собравшихся посмотреть очередной хоккейный матч.

– Да, Валерик, не лучший день для холодного пива. Не май месяц, – с иронией заметил Зацепин, придвигая стул поближе к собеседнику. – Так что, вываливай: зачем пригласил. Или в самом деле ностальгия одолела?

Его взгляд похолодел и сосредоточился на смущённом лице сокурсника. Быстро же он его расколол. Валерьянов отвёл глаза, подозвал официанта, заказал двести грамм коньяка, открыл папку и выудил оттуда запечатанный рыжеватый листок.

– Что ты об этом думаешь, Гена?

Зацепин принял документ, покрутил его в руках, отметил про себя небольшой угловой срез и углубился в изучение записей. В это время официант принёс стеклянный графинчик с золотистой жидкостью, блюдце с нарезанным лимоном, пару рюмок и удалился. Валерьянов разлил коньяк и, не дожидаясь приятеля, опрокинул содержимое в рот.
 
– Откуда это у тебя? – спросил Зацепин, откладывая лист в сторону. – Валерьянов промолчал. – Я, так понимаю, что экспертиза произведена не по протоколу.

– Ну так привлеки меня за это, – огрызнулся Валерьянов.

– Ладно тебе… привлеки, – протянул Зацепин, передразнивая. – Говори уже.

– Сначала ты, – воспротивился Валерьянов.

Зацепин нахмурился, обдумывая, стоит ли посвящать следока из убойного в дела государственной важности.

– Даже не знаю, – процедил он. – Оно тебе надо? Это ж не по твоей части.

– Я всё понимаю, Гена. И не прошу тебя говорить того, чего ты не в праве. Но хоть что-то, что помогло бы рассеять сомнения или подтвердить мои догадки.

– Какие догадки, Валера? О чём ты?

Валерьянов вздохнул, глянул на нетронутую рюмку приятеля и снова наполнил свою.

– За студенческие годы… – Друзья чокнулись, выпили, и Валерьянов рассказал о своём последнем, уже закрытом, по поводу суицида академика, деле; о своём частном расследовании; о своих подозрениях и колебаниях по факту самоубийства.

Зацепин, не перебивая, внимательно выслушал старого приятеля. И когда тот закончил, проронил нечто, заставившее Валерьянова заёрзать на стуле.

– Это не первый такой документ, который мне довелось держать в руках.

– Что? Были и другие?! – спросил Валерьянов, оправившись от шокировавшего его утверждения.

– Были, Гена. И их корни уходят в недостойное прошлое нашей с тобой страны. (Валерьянов слегка улыбнулся, услышав слова, произнесённые будто в унисон Крутову) Даже в этом году через мои руки прошли некоторые материалы – трагические, с подобным финалом. Видимо, прошлое до сих пор калечит жизни наших сограждан, пройдя путь в несколько поколений. Тот академик, о котором ты говоришь, – не исключение. Мы знали о нём, отслеживали его работы, но… со временем прекратили, так как не нашли в его поступках ничего предосудительного. И, вероятно, мы ошиблись. Каким-то образом, ему удалось скрывать свои интересы, помимо научных изысканий. Правда, незадолго до его кончины, к нам поступило несколько сигналов. Он будто бы пытался разыскать какой-то архив, связанный с прошлым его прямого предка. Мы, естественно, обрезали все ниточки, ведущие к источнику его интереса. Так что любое его поползновение было тупиковым.

– Ты, Гена, сказал о подобном конце. Что случилось с теми, другими?

– Всё то же – суицид. И все, как не странно, – прыгуны.

– Странно, что мы об этом ничего не знаем, – недоумённо произнёс Валерьянов.

– Хм. Так всё потому, что места происшествий ограничивались не только Москвой, и не только Россией. Последнее, к примеру… нет, теперь уже предпоследнее произошло… Где б ты думал?.. В Израиле, друг мой!

– А это-то, откуда тебе известно?

– Не будь наивным, Валера. Агентура, да и коллеги, конечно же.

– Вот чёрт! – Валерьянов ненадолго замолчал, а затем проговорил в раздумчивости: – Следовательно, должна быть причина, позволяющая объединить все эти происшествия в одно дело.

– Ты прав. А это значит, что, с твоего позволения, этот документик я у тебя изымаю.

– Да ради бога, пользуйся. – Валерьянов сделал безразличный жест. – Но всё же, я бы хотел знать, что произошло? За кем и почему тянется это скарпионово жало?

– Валера, не вынуждай меня…

– Понимаю, понимаю… Но я, может быть, и наивен, но не глупец. Ты не имеешь права отвечать, но тогда я скажу: где-то проводились ужасные эксперименты над людьми, не так ли? У нас было что-то, вроде нацисткой «Аненербе» . Но не только они в то время бредили созданием общества идеальных людей. Я на правильном пути?

– Вижу, ты поработал с документом. Но всё, майор. Достаточно. Ты и так много сказал.

– Ладно. Молчу. Но обещай мне, что, если представится случай – когда-нибудь, ты мне расскажешь. Кроме того, я склонен думать, что ни одно дело не раскрыто. Вернее, закрыты по причине недостатка состава преступления.

Зацепин не проронил ни слова, но его молчание лишь подтвердило предположение Валерьянова.


Кольский полуостров, Россия. 1936 г

– Николай Васильевич, не соизволите ли отодвинуться? Тут щель узкая.

– Вы, любезный Иосиф Давидович, сексуально озабочены, если проход с щелью путаете?

– Как же! Неужто только я? Мы все тут только тем и занимаемся, что спариванием.

– Ага. Только в качестве сторонних наблюдателей... Идите уже, не шаркайтесь.

Иосиф Штейн, генетик по образованию, сделал несколько шагов и оглянулся на микробиолога Бочкарева, прилипшего к окуляру микроскопа.

– Смотрите-ка, что вытворяет, – восторженно проговорил тот, разглядывая сперматозоид под микроскопом. – Живучий, чертёнок!

– Скорее, уж – шимпанзёнок, – выкрикнул Фридрих Флеминг из дальнего угла, намекая на то, что сперма была взята у примата.

– Увольте меня от ваших подсказок, уважаемый. Мне ли этого не знать. Мы тут и сами с усами.

Не то, чтобы Бочкарев недолюбливал этого немца, просто въедливый антрополог всякий раз пытался навязать окружающим своё мнение, которое считал безусловно верным, чем, естественным образом, вызывал неприязнь в учёных кругах. А кругом на сей день и были-то всего шесть человек, включая его самого.

Все они, хочешь не хочешь, были заключёнными, загнанными на край света в один барак, срубленный из толстых брёвен, окружённый двумя рядами колючей проволоки, внутри и снаружи которой прогуливалась неусыпная охрана. Вопрос, как ужиться в замкнутом пространстве всем шестерым, вообще не стоял. Это было жизненно необходимым фактом. А факт состоял в том, что все эти учёные мужи были попросту зэками, врагами народа и «шпионами английской разведки». Практика стара, как мир – дабы закрыть рот или убрать с пути неугодного вам человека, его, прежде всего, нужно оклеветать, затем осудить и упрятать за решётку. А искалеченных судеб в результате умело сработанного компромата было хоть пруд пруди. Если бы не исключительные мозги и фундаментальные знания в разных плоскостях современной науки, гнить бы им на лесоповале, давиться лагерной баландой и ходить строем на работу и после неё, с осознанием полностью выполненного долга, и хоть частично, но с чувством искупления собственной вины. Но спросили бы вы, в чём они провинились, никто бы не дал вам конкретного ответа. Они не знали.

– Бросить бы это всё к чертям собачьим. Все равно у нас ничего не выйдет, – заявил доктор Добролюбов, облачаясь в белый халат и застёгиваясь на все пуговицы.

– Я бы бросил, – ответил Бочкарев, предполагая, что выражает общее мнение, – если бы ценой не была моя жизнь и жизнь моих близких… И откуда такая апатия? От чего вы так уверены, что не выйдет?

– Уверен ли я? Ну не знаю. Вспомните хотя бы профессора Ливанова. Сколько лет он потратил на создание жизнестойкого гибрида, но так ничего и не добился. Часть его самок шимпанзе издохли по дороге в Марсель от морской качки, другие – от болезней.

– Так Ливанов зоологом был. А вы всё-таки профессор медицины. Есть же разница?! – вступил в дискуссию Флеминг.

– Принципиально – никакой, – парировал Добролюбов. – Вообще-то ему времени не хватило. Да и сторонников у него к тому времени поубавилось. А потом начались политические чистки. Его сослали в Алма-Ату. Там и помер.

– Ну вот, опять политика! – не удержался от восклицания Бондарев.

– А что вы хотели, Пётр Владимирович? Запамятовали, по какой статье срок мотаете?

– Ничего я не забыл, – буркнул Бондарев.

– Ну так и не встревайте. Вы ж у нас психоаналитик. Полтора года уж как к нам примкнули. И что? У вас появился материал для ваших тестов?.. Что? Молчите? И вообще, добром это не кончится… Да и к чему всё это?

– Вы, Михаил Францович, бузить изволите. – Бочкарев, наконец-то, оторвался от микроскопа и, воздев густые брови, уставился на профессора. – Всё это к тому, что нашим вождям не достаёт времени на достижение высших целей. Вон… Владимир Ильич каким молодцом был, а ведь «сгорел на работе», все жизненные силы истратил, быстро состарился и помер, можно сказать, в расцвете сил.
 
– Вы об этом псевдопролетарие? Так дело совсем не в нём и не в трате энергии, – заметил Штейн. – Всё дело в генах. Они со временем мутируют. Процесс обновления клеток замедляется и отстаёт от процесса повреждения. Организм таким образом убивает самого себя. Добавьте к этому природные явления – солнечное излучение, к примеру, недостаток кислорода, да стрессы не забудьте, и в результате получите изношенное тело, не способное к продолжению жизни. Смерть – это печальный итог всего живого на земле.

– Вы правы, Иосиф Давидович. Нам надобно научить клетку приспосабливаться. В конечном итоге нашей целью является создание выносливого долгосрочного организма. Я даже припоминаю одну статью, где немецкий биолог Вейсман высказался по этому поводу. Могу процитировать, если вам угодно: «Недееспособные индивидуумы не только бесполезны для вида, но даже вредны, так как занимают место дееспособных. Я рассматриваю старение и смерть не как первичную необходимость, а как нечто возникшее вторично в виде адаптации. Я полагаю, что продолжительность жизни ограничена не потому, что неограниченность противоречит природе жизни, а потому, что неограниченная жизнь была бы роскошью, не дающей никаких преимуществ». Ну и как вам это?

– Всё это верно. – Бондарев сделался угрюмым и задумчивым. – Но суть этой правды в том, что нам поручено создать расу рабов, беспрекословно выполняющих приказы… скажем, наставника. Вспомните хотя бы, как строилась Байкало-Амурская магистраль, и на сколько тысяч невинных людей пополнились близлежащие лагеря. А сколько ещё потом достроили. Людей туда целыми составами ссылали и доводили до состояния рабов, работающих целеустремлённо лишь за прибавку к пайку. Мы все должны хорошенько запомнить, каким количеством трупов фундамент социализма утрамбован. Да, и кстати, вы тут немецкого учёного упомянули… Не боитесь ещё десяток лет к сроку прибавить?..

– Тише вы! Тише! Не дай бог, кто услышит, – попытался приструнить не в меру разболтавшегося коллегу по несчастью Флеминг. – И если вы уже об этом заговорили, то смею подозревать, что, упаси бог, если мы со своей задачей не справимся, нас попросту пристрелят, чем несомненно пополнят вышесказанный фундамент.

– Какая вам разница, за что вас расстреляют, – не без иронии спросил Бондарев обрусевшего немца?

На что Флеминг горделиво приподнял голову и, отвернувшись, заявил:

– Мне – есть разница. У меня принципы.


Тель-Авив, Израиль

Арсений Барский проснулся в своей постели и, щурясь от солнечного света, пробивавшегося сквозь опущенные жалюзи, взглянул на часы: 7 утра. Чёрт! Ещё минут пятнадцать можно было спокойно поспать, но это треклятое голубиное воркование и топотня по крыше разбудили его раньше будильника. Ох уж эта вездесущая птица! Никакие средства борьбы не помогают: они даже умудряются гнездиться рядом с муляжами, которые, согласно рекламе, должны их отпугивать. Они, в самом прямом смысле, класть хотели птичьим помётом на все эти пугала вместе с инструкциями к ним.
Есть, впрочем, одно средство – он об этом в интернете вычитал, – с инфракрасным глазом, имитирующее звук залпа из охотничьего ружья. Но что об этом соседи скажут? Как среагируют? А если перепугаются до смерти? Соседи – не птицы! Широко зевнув, он скользнул взглядом по разбросанным по подушке волосам своей жены. Оксана, мелко подрагивая ресницами, безмятежно спала. Арсений решил её не будить – пусть досматривает свои сны – тихо поднялся, прошёл в свой кабинет заглянуть в электронную почту. Конверт был пуст – «Новых сообщений – 0». Сбежав по ступеням на первый этаж, прошёл в кухню, привычно ткнул пальцем в кнопку кофеварки, вложил два хлебца в тостер, насыпал овсяных хлопьев с примесью фруктов в глубокую пиалу – это для Моники, и пошёл в ванную. Освежающий душ сбросил раздражение, вызванное ранней побудкой, и приподнял настроение. Вернувшись в гостиную, Арсений обнаружил свою супругу, уже вовсю хлопотавшую у обеденного стола. Он подошёл сзади, обнял её за талию и зарылся лицом в её пышных распущенных волосах, улавливая запах вчерашних духов.
 
– Как сладко ты пахнешь, – прошептал он. – Была б моя воля…

– Знаю, знаю, – перебила его вожделения Оксана, – ты бы жил в моих волосах. – Посмеиваясь, она легонько отстранилась и указала на чашку дымящегося кофе.

– Пей. Твоя дочь сейчас спустится, а её каша ещё не готова. – Залив кипятка в пиалу, Оксана стала помешивать быстрорастворимую кашу, доводя её до полной готовности.

– Ты же отвезёшь её в детский сад?

– Конечно, дорогая. Делать мне всё равно нечего.

Оксана выгнула дугой правую бровь и иронично посмотрела на мужа.

– Как продвигается твоя книга?

– Паршиво, – бросил Арсений. – Обложка ещё не готова. И я никак не могу понять, почему они застряли.
 
– Застряли, потому что ты просишь простую форму, а они хотят придать ей товарный вид.

– Прошли те времена, Оксаночка, когда мои книги нуждались в товарном виде. Сегодня только моё имя на чёрном матовом цвете и есть товарный вид. Неужели они этого не понимают?

– Ах ты зазнайка, – проговорила Оксана, целуя своего благоверного в обе щёки.

– А вот и нет. Ты же меня знаешь. Я отношусь к себе весьма критично. Не рисуюсь, не даю глупые интервью на бытовые темы, не требую рекламы. Всё, что я прошу – это чёрный матовый…

– Доброе утро, – раздался голосок маленькой Моники и звуки шлепков босых ножек по мраморным ступеням.

– А вот и наша красавица! – воскликнули вместе родители малышки.

Арсений подхватил её на руки и понёс в ванную, на ходу целуя дочурку в лобик и расчёсывая свободной рукой спутанные волосы.

– Как спалось, милая?

– Неплохо, – совсем по-взрослому заявила юная леди. – Только дядька какой-то снился.

– Какой дядька? – игриво переспросил Арсений.

– Страшный и лохматый.

– Что ты говоришь? А что ты смотрела вчера по телевизору перед сном?

– Телек здесь ни при чём, – парировала Ника. – Вообще ни при чём. Этого дядьку я никогда не видела.

– Ну, это не страшно. Это только сон. А сны бывают разными, – успокаивал Арсений, ставя её на табурет перед умывальником. – Ночь прошла, а вместе с ней и сон. Думай о хорошем: о встрече со своими друзьями, как вы будете играть в разные игры, петь и танцевать… И ты скоро забудешь о ночном видении. Давай, подставляй мордашку. Сейчас мы смоем всё дурное.

– А что такое – дурное, папочка?

– Ну, скажем, твоё плохое настроение.

Не успела дочь задать следующий вопрос, уже было готовый сорваться с её язычка, как послышалась трель мобильника. Моника состроила хитрющую гримасу и зашептала:

– Сейчас мама скажет, что твой телефон надрывается. – И тотчас раздался голос Оксаны: – Сеня, тут твой телефон надрывается. – Маленькая Ника расставила руки в стороны, всем своим видом показывая – «ну, что я тебе говорила?!». – Боже! – снова прозвучал голос жены. – Это твой Филипп звонит. Неужели это опять начнётся! Мы только жизнь наладили.

Арсений с дочкой на руках сошёл вниз, усадил её на высокий стул перед кухонным столом, пододвинул тарелку с кашей и затем ответил на звонок.

– Доброе утро, Филипп. Извини, что сразу не ответил. У нас тут – утренний моцион.
– Это ты меня извини. Знаю, что не вовремя, но хотел застать тебя дома.

– Да ладно тебе. Что стряслось?

– Когда сможешь подъехать? – ответил Филипп вопросом на вопрос.

– У меня с утра семинар… Думаю, к обеду, не раньше.

– Ну, может это и лучше. К этому времени, надеюсь, информации станет больше.

– Хорошо. Тогда до встречи.

Арсений отключил телефон и глянул на Оксану. Та, подбоченясь, сверлила мужа глазами и ждала ответа.

– Оксаночка, милая, ну что ты паникуешь заранее. Ещё ничего не произошло.
 
– Как будто я не знаю, чем заканчиваются подобные звонки, – резонно заявила она.

Арсений обхватил жену и как можно ласковей поцеловал.

– Что, папочка, снова отправишься мир спасать?

Супруги оторвались друг от друга и уставились на малышку.

– Это ещё что такое? – наигранно сердито спросил Арсений.

– Ну ты же у нас «Х-мэн»!

Арсений перевёл взгляд на жену.

– Твоих рук дело?

– Да ничего я такого не говорила, – проговорила Оксана с обидными нотками.             – Фильмов, наверное, насмотрелась. Тебе ж всё некогда – ребёнок у телевизора развлекается.

– Вот именно, – поддержала свою мать Моника.

– Понятно – сговорились. Отец во всём виноват.

Теперь обе посмотрели на главу семейства. Эти глаза его любимых женщин – единственное, от чего размякал Арсений, и перед чем не мог устоять.

   

Университет Бар-Илан. Рамат-Ган, Израиль

…По воле судьбы, по какому-то стечению обстоятельств или исключительному случаю вы появились на свет. И вот, вы проживаете свою жизнь, плывёте, несомые течением по её волнам, время от времени тонете, зачастую всплываете и надеетесь на то, что эта жизнь не выбросит вас на безымянный берег, что госпожа Фортуна соблаговолит повернуться к вам своим прекрасным ликом и вы вновь окажетесь на гребне и, может быть, весь мир раскинется у ваших ног. Но как бы там ни было, вы должны быть счастливы – потому что живы, дышите, созерцаете, чувствуете, порой даже не осознавая, какой редкий шанс вам предоставлен. Ведь этого могло и не случиться. Могло не случиться вообще ничего – персонально для вас. И Вселенная никуда бы не делась. Но вы здесь, и часы вашей жизни не вечны – они тикают, отсчитывая прожитое, и вам всё время кажется, что так много ещё надо успеть. А надо ли? Ну оставим мы кое-какие следы после себя, а если сказать, не стесняясь пафоса, – наследие. Но что толку? Мы же обречены. Не природа, так мы сами себя истребим. Уж мы-то расстараемся! Почему? Хм, так мы же друг друга ненавидим. Чушь – скажете вы. Но обратитесь к самим себе и вспомните о вашем отношении к соседу, неожиданно затеявшему ремонт или каплям протёкшей воды на вашем потолке, о проклятьях, что посылаете нерадивому водителю, подрезавшего вас автомобиля. Я даже умолчу о преступниках, наркоманах, бездомных, которых вы презираете. Вы же иногда думаете, что для них не должно быть места на Земле? Но для Земли все мы лишь некие живые существа, которым, повторюсь, выпал исключительный шанс родиться на этой восхитительной планете. Но мы лишь истязаем её. Ну а для тех, кто на вершине того самого гребня – мы обуза. Они бы с превеликим удовольствием сменили бы нас на роботов или рабов, если вам угодно. Их прибыли тогда возросли бы многократно. И если бы кто-нибудь заикнулся о любви к народу, я бы ответил, что это лицемерие и ложь.

Ну да бог с ними. Спустимся на бренную землю. Знаете же, как всё начиналось. Кто-то там, когда-то спарился и произвёл на свет род человеческий – примем как гипотезу. Но кто-нибудь, где-нибудь, указал – зачем? Что это – задумка природы такая? Программа? Дело рук Господа? Смысл?.. Крохотный сбой в эволюции, и вы бы лежали, как пишет Брайсон Билл , на какой-нибудь отмели, – гладкими или пушистыми, и слизывали бы червяков с камней. Вот же гадость какая!
 
Но простите, отвлёкся. Мы на Земле, мы её обитатели, мы наделены талантами и у нас внешний вид тварей… простите, снова занесло, творений, стоящих на вершине пищевой цепочки. Ну на вершине… И что из этого? Какой от нас прок? Вспомните хотя бы вымерших динозавров. Как-то сомнительно – насчёт пользы. Хотя, если подходить субъективно, то какому-то числу граждан уготована участь прожить свой отрезок жизни в роскоши, а другим – возложить на жертвенный алтарь свои тела и души за чужое богатство. Но вам беспокоиться не о чем. Вы же не из тех и не из этих. Или, всё же, причастны?.. Что вы говорите?.. Мы все причастны? Ну что ж, трезво мыслите. Все мы – часть чего-то.
 
В одной из своих книг я уже предлагал читателю взглянуть на себя со стороны – к примеру, из Космоса. И что бы вы увидели: материки и океаны? Эй, ну и где же вы там? Чего вы там копошитесь? В размерах Вселенной вы не больше протона. Нет, я понимаю – силой своего разума вы задумали покорить всё пространство. И сколько времени вам для этого отпущено? Опс! А ведь этого никому не дано узнать. А пока что – на счёт пространства – мы только и пытались, что ухватить кусок земли пожирнее у своего соседа. Да что там – пытались. Мы и сейчас не оставляем этих попыток. Мало того, что человек рождается в муках, мало того, что человеку, для того чтобы выжить, надо кого-то убить, так ещё и невежество, породившее бога или богов, добавляет огня в этот пропитанный страхом и смертельным ужасом костёр. По некоторым данным за историю человечества произошло 14500 войн: 3.6 миллиардов погибших – почти половина сегодняшнего населения Земли. Если взять в расчёт длительность этих войн, то, по сути, они никогда и не заканчивались. Прибавьте к этому катастрофы, пандемии… мне не хочется даже озвучивать эту цифру. Более 7 миллионов долларов ежедневно(!) тратится на здравоохранение, более 3 миллионов – на военные расходы, миллионы на борьбу с ожирением, несмотря на сотни тысяч голодных. Возможно, кто-то посчитает меня некорректным, несправедливым. Но разве мир справедлив?

Мир добрее не стал. Баланс между добром и злом нарушен, и чаша весов с последним неуклонно тяжелеет. Вы всё ещё считаете меня законченным пессимистом? Ну хорошо. Давайте взглянем на всё это под иным ракурсом.

Кто-то назвал человека «Венцом природы», самим совершенством, на которое был только способен Создатель. Ох, не завидую я тому Творцу! Простите, снова не удержался. Хотя, чего уж там, мы действительно умнее других живых существ на Земле. Ведь только нам дано заглянуть в глубины космоса, а, возможно, когда-нибудь представится случай осознать его размеры или безграничность.

Раз за разом, сканируя миллиарды звёзд над нашими головами, мы задаёмся вопросом: «Не одиноки ли мы во Вселенной?» И если немного пофантазировать и представить, что кому-то удалось телепортироваться и разрисовать замысловатым узором лужайку перед вашим домом , то наверняка вопрос правильный. Хватит ли нам жизни получить на него ответ и готовы ли мы – это уже другое дело. Можно, конечно, предположить, что кто-то наблюдает за нами из глубокого космоса. Правда, видит он нас, как минимум, в шкурах, охотившимися за реликтовыми животными в поисках пропитания. Ведь между нами – разумными – сотни и сотни световых лет. Вглядываясь в современные мощнейшие телескопы, мы как раз и смотрим в прошлое.
 
Я прежде назвал нас разумными? Ну да – верно. Но всё ведь относительно, не так ли? В сравнении, например, с мышью, человек и вправду разумен. А в сравнении с теми, кто опередил нас хотя бы на пару тысяч лет?.. А о чём вы думаете, когда рассматриваете микроб под микроскопом?.. Ну да ладно. Вам бы пора меня остановить и снова вернуть на грешную землю, как всякий раз очень искусно делает моя жена. Ну что ж, вот он я – на одной с вами плоскости и полностью в вашем распоряжении. Но не спешите называть меня человеконенавистником. Забудьте, на время, вышесказанное. К этому мы ещё вернёмся. Представьте себя напротив разъярённой толпы. Как бы вы попытались усмирить её? Военные предложили бы ряд эффективных способов. Но это показалось бы вам слишком кардинальным, не правда ли? У богословов свои методы, которые зиждутся на усмирении тела и возвышения духа. Но если вероисповедания разные, принесёт ли это желаемого успеха? Методы военных пока на первом месте. Может привлечь психологов с лекцией на тему миролюбия? Но не поздновато ли?.. Военные пока ведут. Мы снова пришли к тому, чего хотим избежать. И куда, кстати, подевались миротворцы? Их заменили воинствующие партии «зелёных»? Но это же будто орать в пустом тёмном зале, улавливая ушами лишь собственное многократное эхо. Но, возможно, вы скажите, что не всякий спор должен превратиться в драку и не всякая драка – в войну. И вы, безусловно, окажетесь правы. Но не ждите от меня постулатов, вроде: «Любовь спасёт мир!» Эта фраза уже давно стала утопией. Тысячи кровопролитий происходили именно из-за любви.

Не исключаю, что некоторые из вас думают: «На всё – промысел божий». Отличная мысль. Как там в Библии – день за днём Бог творил чудеса, пока не сотворил человека, а затем отправился почивать? Но геологи, антропологи, палеонтологи и другие учёные умы утверждают другое. Многие и многие виды живых тварей появлялись и исчезали по ряду причин – не будем сейчас вдаваться в историю Земли и цитировать фундаментальные труды учёных всего мира – и получается, что между своими творениями Бог устраивал некоторые перерывы и с недовольной гримасой правил им же созданное. Создавал и истреблял снова и снова, пока не подустал и приказал небезызвестному Ною собрать каждой твари по паре, решив окончательно покончить с этим. И что же – он удовлетворился? Скорее всего, нет. Работа идеальной не получилась. Не вся – целиком, а лишь завершающий этап.
 
Нет, я ни в коем случае не призываю вас отвернуться от веры в Создателя, если вам так уж необходимо олицетворение. Я против религии, порождённой этой верой. Против войны во имя религии. Против разделения людей по принципу вероисповедания. Я призываю вас к объединению, пока не стало слишком поздно. На протяжении тысячелетий люди объединялись во время войн и разъединялись в мирное время. И говоря «слишком поздно», я не имею в виду пресловутую Третью Мировую войну. Я имею в виду угрозу, как минимум, планетарного масштаба, когда все до единого поймут, что наши распри не имеют никакого смысла, что мы ничтожны в одиночку, но лишь объединив усилия нашего разума – сила. Если кому-то взбрело в голову, что он может остаться сторонним наблюдателем – ну что ж, удачи. Но с подобной психологией вы скоро станете ископаемым, в лучшем случае. А в худшем – пищей. Замечу, что последнее я говорю с горечью. Обращаясь к вам, я вижу нынешних избирателей, будущих политиков и, возможно, правителей. Задумайтесь! Объединение – процесс длительный, соразмерный с историей человечества. И если вы сейчас заложите фундамент нового Мира, потомки будут вам благодарны. В этом я абсолютно уверен.

Но давайте оторвём взгляд от будущего и заглянем в наше прошлое, на несколько десятилетий назад. Помните, как всё, касаемо НЛО, пришельцев тут же отметалось, подвергалось сомнению, высказывались всякого рода гипотезы, выдаваемые за научно-установленные факты, лишь изредка приближённые к истине? Космонавтов, лётчиков, не говоря уже о простых обывателях, утверждавших, что всё видели собственными глазами, откровенно критиковали и высмеивали. Но в настоящее время покров тайны стал более прозрачным. Не задавались вопросом – почему? Может очевидцев стало куда больше, чем прежде, а доказательства более аргументированными? А может от того, что теперь каждый из нас снаряжён собственной кинокамерой, встроенной в обычный, по сегодняшним меркам, смартфон? Или потому, что кем-то было принято решение начать некую психологическую подготовку, прежде чем призрачное станет явным настолько, что удержать тайну будет уже невозможно. Помнится, первыми свидетелями внеземных существ являлись первобытные люди, царапавшие скалы, покрывая их рисунками с изображением человечков в скафандрах. Не это ли первая задокументированная информация, первые отчёты, первые свидетельства, неподверженные критике маститых учёных и завербованных журналистов?

Мы далеко продвинулись в знаниях об истории создания Вселенной, но до полного осознания невообразимо далеко. Мы до сих пор строим свои заключения на весьма скудных данных. Несколько сотен лет поисков – это ничтожно мало для понятия мироздания. Чем больше открытий делают учёные, тем больше вопросов возникают на пути познания. Зато, созидая на собственной планете, мы прекрасно продвинулись в понимании того, что утрачиваем намного больше. И эти утраты, порой, невосполнимы. Я ни в коем случае не умаляю человеческие достижения. Но согласитесь, многие из наших достижений призваны уничтожать всё живое, отнюдь не нами созданное. Конечно же, в первую очередь я имею в виду оружие – каких только видов не изобрели. И всё для того, чтобы как можно изощрённей и более массово уничтожать. Кто-то сейчас думает, что если бы не войны, не катастрофы и эпидемии (слава и хвала современной фармацевтике, создающей всё новые и новые вирусы с тем, чтобы успешно бороться с ними, не забывая о собственных прибылях), то Планета к этому времени была бы слишком перенаселена. Возможно. Но вряд ли. Люди научились осваивать целинные земли, пустыни и даже моря. Чего мы не умеем, так это достаточно грамотно утилизировать собственные отходы. А вот необходимую для выживания чистую энергию ещё не изобрели. Или изобрели? Но магнатам, держащим в руках энергетический бизнес, признать это не выгодно. В связи с этим я бы обратился к сильным мира сего, карманы которых отягощают финансы, что не будут потрачены и за сотню жизней. Пустите некоторую часть этих средств на защиту ещё не рождённых детей. Не на войну, не на разрушение жизни на планете, а на науку и поспособствуйте созданию нечто такого, что послужит миру и гармонии с природой следующих поколений. Это, пожалуй, единственное, что они оценят по достоинству. И мне ли вам напоминать, что и сегодня для многих не стоит вопрос – как прожить жизнь? Им бы день прожить… час.

Я обращаюсь к вам – будущим политикам, историкам, писателям и всем неравнодушным. На каждом из вас лежит ответственность за наше будущее. Мир меняется стремительно. Но скорость чередующихся действий относительна лишь к короткому человеческому веку. И вам действительно есть что сказать и сделать за отведённое время. Помните, чем дольше мы живём на Земле, тем больше сама природа противится этому. Я, конечно, идеализирую, представляя мир будущего в виде зелёных ухоженных лесопарков, чистого воздуха, сохранённых популяций животных и Гомо Сапиенс, лишённых злого умысла. Это всего лишь мечты, утопия, которая видится мне в моих снах. Но эта мечта мила моему сердцу, как, хочется верить, и вам.
 
Барский подошёл к столу, вернул бумаги с планом своей речи, в которые ни разу не заглянул, обернулся на экран позади себя, где всё это время, сменяя друг друга, бежали слайды: улыбки на лицах беззаботных людей и печальные глаза голодающих, богатые вечеринки имущих и гибельные катастрофы, безмерные просторы космоса и рукотворные раны на Земле… – жизнь. И только сейчас он обратил внимание, что зал молчал. Он знал, что затронул лишь верхушку бытия, под которой покоятся неразгаданные тайны человечества и путь к их познанию. На протяжении всей своей речи он намеренно выставил метки, за которые можно и должно зацепиться, и озадачиться многими вопросами, ответы на которые должны были найти сами студенты. И он ждал вопросов… Но их не было.
 
Тогда он снова обратился к аудитории:

– Вы что ж, решили отметить окончание моего монолога минутой молчания?              – Студенты зашумели, будто очнувшись от некого сна, и зал наполнился шумом аплодисментов. – Ну так что? Есть вопросы?

В глубине аудитории поднялась рука, и Барский сделал приглашающий жест. Девушка встала, представилась и заговорила низким грудным голосом:

– Мне кажется, что для всех наших вопросов отведённого времени недостаточно, но я хотела задать вам только один вопрос: как вы представляете счастье – в общем, не в конкретном смысле этого слова?

Барский на секунду задумался, поблагодарил за вопрос и ответил:

– Надеюсь, все вы знаете, что такое синусоида. Так вот счастье – это вершина её положительной амплитуды. Это восторг. Это ликование души. Ноль по абсциссе – это душевное равновесие. А под ней… то, без чего мы бы никогда не поняли, что такое счастье.



Штаб-квартира группы «Z». Тель-Авив, Израиль

Барский припарковал машину и подошёл к забору, за которым виднелся невзрачный на вид особняк. На калитке висела новая табличка – «д-р Лейбин, психотерапевт». Усмехнувшись, Барский набрал несколько цифр на кодовом замке, толкнул дверцу и пошёл по мощёной камнем дорожке к дому. Майское полуденное солнце палило нещадно, кроны деревьев уныло повесили свои ветви, а трава на лужайке уже успела пожухнуть. Вокруг было тихо и безлюдно, но он знал, что внешняя видеокамера ведёт его с самой парковки. Сколько угодно можно было менять табличку на входе, но хозяева оставались прежними. Барский ступил на крыльцо и услышал щелчок электронного замка. Он проследовал в дом и привычно зашагал по коридору в дальний конец. Сканирование пальца, фэйсконтороль и он, наконец, внутри. Несколько операторов работали в обычном режиме. Завидев Барского, они жестами поприветствовали его. Филипп находился в своём кабинете, отгороженном от операторского зала звуконепроницаемой стеклянной стеной. Арсений не появлялся здесь со дня приезда из Вашингтона, где по несчастливому стечению обстоятельств и необходимости познакомился с неким Томасом Уилсоном, начальником одноимённой группы, предоставляющей негласные услуги спецслужбам. Но той встрече Барский был рад, несмотря на происшествия, которые к ней привели .

Филип вскочил с места, живо подошёл к Барскому, расцеловал его в обе щёки и похлопал по плечам.

– Выглядишь молодцом, дружище! Набрал солидности… или мне кажется?

– Тебе не кажется, Филипп. Прибавил пару кило… к сожалению.

– Так всё ж от сидячей работы. Наверняка, строчишь очередной роман. Семейный уют, опять же.

– Да. Тут не поспоришь. – Барский слегка развёл руки. – Правда, ничего плохого в этом не вижу. Знаешь, некоторую размеренность и покой в нашей жизни лишними не назовёшь.

– Верно. – Филипп огладил бороду и поинтересовался: – Как твой проект?

– Уже запустили. Обещают новый блокбастер. И… мы с Оксаной посоветовались… и решили, что заработанные деньги потратим на благотворительность.

– Воля ваша, дружище. А это решение поддерживаю всей душой. – Филипп вернулся к столу, вытащил бутылочку коньяка и плеснул в рюмки. – Давай, за встречу.

Мужчины выпили, и Барский спросил уже серьёзно:

– Что тут у нас происходит, Филипп?

Босс несколько секунд молчал, а затем махнул рукой и пространно сказал:

– Рутина, дружище. Нам бы только позволили уничтожить всю эту сволочь, мы б её искоренили один за другим. Но… политика, чтоб её.

– Тебе ли не знать, что это не решение проблемы. Это, как сказочный дракон о трёх головах. Отсеки одну из них, так на её месте ещё три вырастут. Разве мы не пытались?.. Нужно уничтожить саму сущность борьбы идеологий.

– Да, я знаком с твоими идеями: всемирное братство, единство религии, если уж без неё никак, и всеобщее равенство… Только этому не бывать. Этого не случится ни при моей жизни, ни при твоей, да и ни при жизни наших детей тоже. Мы – евреи сами во многом виноваты, потому что слепо следуем Торе. А там, если помнишь: «Вы овладеете народами, которые больше и сильнее вас; всякое место, на которое ступит нога ваша, будет ваше; никто не устоит против вас». Это ли не пропаганда мирового господства?

– «Введет тебя бог твой, в ту землю, которую он клялся… дать тебе с большими и хорошими городами, которых ты не строил, и с домами, наполненными всяким добром, которых ты не наполнял, и с колодезями, высеченными из камня, которых ты не высекал, с виноградниками и маслинами, которых ты не садил, и будешь есть и насыщаться», – вспомнил Барский строки из Второзакония.

– Ну вот видишь. А ещё… дай бог памяти… «…и ты будешь давать взаймы многим народам, а сам не будешь брать взаймы; и господствовать будешь над многими народами, а они над тобой не будут господствовать». Ветхий завет напрямую намекает на финансовый кредит…

– Филипп, – прервал его Арсений, – ты позвал меня для теологических дискуссий?

– Да нет. Что ты? – опомнился Филипп. – Это так – навеяло что-то… А позвал я тебя совсем по другому поводу. Тут вот, в чём дело: в Акко  произошёл несчастный случай. По всей вероятности, некий добропорядочный господин, счастливый глава большого семейства Семён Штейн покончил с собой. Никаких свидетельств, посмертных записок, хоть что-нибудь указывающее на причину подобного шага не нашлось. Убитые горем жена и дети недоумевают. Полиция обыскала квартиру и его офис, но ничего не обнаружила. Дело, конечно же, закрыли. Но его жена на этом не успокоилась. Она ходила по разным инстанциям, стучала во все двери и утверждала, что её муж не мог так поступить с ней и её детьми. В общем, уж не знаю через кого и как, да и не всё ли равно, она достучалась до нашего босса. Как ты понимаешь, у него не было веских причин вернуть дело на дорасследование.

– И он, конечно же, поручил его тебе, – докончил Барский.

– Естественно. И я послал на место Давида и Франко. Давид с его экстрасенсорными способностями попытался воссоздать картину происшествия. Он сказал, что отчётливо «видел», как Штейн выпал из окна своего кабинета… Но у него было некое видение – странное и страшное. Он видел человека или, как он сказал, некое звероподобное существо, которое постоянно следило за ним. От этого гадкого ощущения он не мог избавиться несколько дней. Мне даже пришлось применить к нему сеанс терапии. А Франко, старый чёрт, всё же обнаружил нечто принадлежащее Штейну. Во всяком случае, тот часто касался этого документа.

– Он бы ещё не обнаружил! С его-то апперцепцией . И что же это за документ?

– Старый, пожелтевший, чудом сохранившийся. В общем, экспертиза установила следующее. – Филипп щёлкнул по клавиатуре, вызывая нужный файл. – Бумага произведена в 30-х годах, на ней множественные отпечатки пальцев, некоторые из которых принадлежат покойному. На бумаге также имеются характерные следы скручивания и следы оружейного масла. Документ, очевидно, транспортировали в оружейном стволе, так как на крайнем срезе масс-спектрометром были обнаружены продукты сгорания пороха.

– Всё это, конечно, любопытно, – произнёс Барский, когда шеф закончил читать. – Но какой интерес представляет сам документ?

– Это-то нас и заинтриговало. А вместе с тем, заинтересовала и личность самоубийцы. Нам удалось проследить историю его семьи вплоть до 34 года, когда его дед был арестован органами НКВД и сослан на Соловки.

– Это на Кольском полуострове, кажется. О тех лагерях ещё Солженицын писал.

– Точно. Так вот, в тех записях говорится о сверхсекретных экспериментах, проводимых под ведомством Спецотдела, которым руководил некий Глеб Волков. О таком стараются не говорить, в средствах массовой информации не освещать, дабы не бросить тень на правительства государств и на потомков, причастных к этим событиям людей. Вспомни хотя бы зверства фашистов в концлагерях и их антропологические эксперименты на людях. Вспомни, какой тогда гнойник вскрыли. Но, как оказывается, Советское государство было едва лучше фашистского. И я бы подумал, в связи с этим, что некто и сейчас охотится за подобными документами, которые представляют безусловный интерес, но… документы-то никто не тронул. Они всё это время лежали среди книг в шкафу Штейна и на них не посягнули. Вот в чём загвоздка. И вот ещё что: на одном из листов эксперты обнаружили некую приписку, сделанную, судя по почерку, наспех – что-то вроде послания, в котором говориться следующее: «…было принято решение копировать документы… для этого мы соорудили тайник под призраком…» Это обрывки фраз, но это всё, чем мы располагаем. А под «призраком» автор имеет в виду название некой научной базы, где, очевидно, и проводились научные эксперименты. 

– Возможно, – в раздумье произнёс Арсений, – но, вероятно, научного интереса они уже не представляют, а только исторический. И потом, о мести ты не подумал?

– О мести?.. Кому и зачем?.. Спустя столько лет…

– Ну, не знаю. Так… подумалось. И этот Штейн, наверняка, не единственный родственник отдельно взятого учёного. Должны быть и другие… О каких, кстати, опытах речь, Филипп?

– Судя по всему, они пытались создать сверхчеловека.

– Ну, предположим. Удалось ли?

– Вот здесь, Арсений, – со вздохом сказал Филипп, – мы и подошли к причине, по которой я тебя позвал. Ответы, на мой взгляд, нужно искать там, где всё это происходило.
 
Арсений взглянул на своего шефа с некоторым раздражением. «Старик совсем умом тронулся», – подумал он и спросил:

– Ты что, хочешь меня на Соловки сослать?

Филипп от души рассмеялся – как обычно беззвучно, скрывая улыбку в густой бороде.

– Да бог с тобой! Как ты мог такое подумать?.. Я просто поразмыслил: если даже ты никаких ответов не найдёшь, то, возможно, тебе будет просто интересно побывать за полярным кругом. И что я знаю точно, так ты найдёшь там тему для своей новой книги. Когда тебе ещё такая возможность представится?

– Да, босс. Умеешь ты убеждать. Найти, так сказать, слабое место.


Измайловский парк. Москва

Валерьянов сидел на лавочке, поедал «Биг Мак», купленный в Мак-Дональдсе, и запивал его кока-колой из картонного стаканчика. Он ожидал Зацепина у входа с шоссе Энтузиастов, как и условились не более двух часов назад. Его друг опаздывал на двадцать три минуты. Валерьянов понимал, что ему придётся запастись терпением, так как рабочий день подошёл к концу, и вся Москва стояла в пробках, но он всё равно нервничал.

Буквально вчера ему посчастливилось с успехом и в кратчайшие сроки завершить дело по ограблению антикварного магазина. Перевозчика задержали в аэропорту «Шереметьево». На того надавили, и он с лёгкостью сдал наводчика. По делу арестовали семь человек. Оперативные действия его группы были оценены начальством. Он принял поздравления, но особой радости по этому поводу не выразил. Криминалист Крутов даже обиделся и сказал, что его скромность была не к месту, и ему следовало бы поблагодарить своих сотрудников за проведение операции. Премия премией, а доброе слово никому бы не помешало. И криминалист был прав, конечно. Но слишком уж он зациклился на Добролюбове.

– Заждался небось, старина?
 
– Куда ты пропал, Геннадий Витальевич? Уж полчаса, как тут околачиваюсь.

– Знаю. Прости. Пробки объезжал. Если бы застрял, то и за час бы не добрался.

Зацепин уселся рядом, потянулся, вытягивая затёкшие ноги, и укоризненно глянул на остатки фастфуда.

– В сухомятку всё?.. Не думал семьёй обзавестись?

– Обзавести-ись, – передразнил его Валерьянов. – Это ж не собака, не кошка… для этого ж время надо иметь.

– А ты научись правильно выставлять приоритеты, может и найдёшь – время-то.

– Ладно. Кончай меня воспитывать. Сам как-нибудь…

– Хорошо, хорошо… к делу.

– Вот так-то лучше. Что накопал?

– Накопать-то я накопал, но последний раз предупреждаю: не лезь. Но если всё-таки не отступишься – своей жизнью распоряжайся, как хочешь, но этой встречи не было, и я тебе ничего не говорил.

– Замётано. Выкладывай, — Валерьянов уже сгорал от нетерпения.

– Ладно. Как сейчас принято говорить – это дело берёт начало в анналах истории страны Советов. Незавидной истории, я бы отметил. – Зацепин поднялся. – Пойдём, майор, пройдёмся… Прежде, я бы хотел провести экскурс в эту историю. В прошлую нашу встречу ты сказал, что читал об «Аненербе», но я бы предпочёл дополнить эту информацию некими общими сведениями. Не то, чтобы сегодня их нельзя найти в интернете… Их предостаточно – для тех, кто интересуется. Но если человеку конкретно чего не надо, то он и искать не станет. Да и потом, это началось немного раньше… В общем, жил в Германии некий Альфред Плетц, который впервые озвучил термин «расовая гигиена». И вот тогда, в начале прошлого века, это всё и началось. Я пропущу часть той истории, которую мне пришлось изучить довольно подробно, и перейду сразу к нацистам. Они были зациклены на чистоте нации. И тогда ещё не знали генной инженерии, но были знакомы с евгеникой.  Не без помощи того же Плетца была предложена одна из форм евгеники – «расовая чистота». Это предложение было подхвачено, одобрено – и пошло-поехало. Третий рейх начал программу оздоровления нации: сотни тысяч стерилизованных – ведь только здоровые должны иметь потомство; геноцид евреев, принудительные занятия спортом и убийство младенцев. Собери воедино всех: родившихся с патологиями, умалишённых, с синдромом Дауна и прочих… представь себе эту многотысячную армию. Их всех необходимо было истребить или, в лучшем случае, пресечь рождение их потомства. Была поставлена цель – искоренить дефективную генетическую линию. Это ли неоправданная, не подтверждённая научно, жестокость по отношению к своему народу?.. Впоследствии, группа медиков – её называли «Т-4» – направлялась в концентрационные лагеря для продолжения экспериментов с газовыми камерами. И ты, конечно, знаешь, что всё это закончилось судом над врачами в Нюрнберге в 1948 году. – Зацепин остановился и посмотрел в глаза Валерьянову.    – А теперь, мой дорогой неуёмный друг, проведи параллель между теми событиями и экспериментами, проводимыми НКВД – не берусь сейчас судить об их масштабах – и подумай, кому, какому правительству захочется вскрывать это гнильё?

– Ты намекаешь на то, что смерть академика связана с прошлым его семьи?
– Не исключаю. Во всяком случае, найденные документы позволили нам объединить пару дел в одно. Третий случай произошёл, как я уже говорил, в Израиле. И все эти люди являются внуками тех, кто по воле судьбы попал на Соловки. Все они были учёными в разных областях, но их объединяла общая работа в научной базе, которая, по некоторым сведениям, называлась «Призрак». Она находилась в межозерье и была уничтожена в 37 году.

– Так ты хочешь сказать, что никаких свидетельств не сохранилось?

– Почему не сохранилось. Архив засекречен и доступ к нему закрыт… даже для меня. Но эти записи, что всякий раз всплывают в очередном деле, говорят о том, что есть ещё что-то, чего не успели вывезти или уничтожить.

– И скорее всего, глупо полагать, что за ними кто-то охотится. Иначе, их бы не нашли.

– Ты прав, Валера. Я бы даже предположил, в виде версии, что эти документы нам специально подсовывают. Кто-то хочет, чтобы мы их обнаружили. Возможно, некто следит за нашими действиями, что мало вероятно, и с нашей помощью хочет выйти на чей-то след?

– Ты не оговорился, Гена? Ты сказал – чей-то?

– Нет, не оговорился. По нашим данным на той научной базе работали шестеро. Но из докладной записки некого старшего майора НКВД, которому было поручено уничтожение базы, следует, что во время оперативных действий один из учёных исчез, одновременно с ним исчез командир взвода охраны некий Савелий Артюхов вместе с заключённой Надеждой Колужиной. Трёхдневные поиски результатов не принесли. Места там гиблые – посчитали их пропавшими без вести. Мы даже один трюк предприняли – обратились в программу «Жди меня» в надежде, что кто-то откликнется. Но, пока безрезультатно.
 
– Может и вправду сгинули и наследников у них не осталось. Так что получается, Гена? Это тупик?

– Висяк, в каком-то смысле, – поправил друга Зацепин. Факт суицида по двум случаям считается доказанным. Вернее, по трём – по нашим сведениям, израильская полиция дело тоже закрыла. И что мы имеем в сухом остатке, Валера? Судя по следам из остатков архива, потомки Добролюбова, Штейна и Бочкарева мертвы. Остаются потомки Горошенко, Флеминга и Бондарева. Это в том случае, если до них ещё не добрались. Но можно также предположить, что кто-то из них не имел детей. Вот, кстати, взгляни на фото. Тут все. Но ты можешь себе представить, сколько людей по фамилии, к примеру, Горошенко проживают в России. А если он в ближнем зарубежье? А потомки Флеминга, может, вообще слиняли в Германию, как этнические немцы? Да и кто тебе даст санкцию на проведение розыскной деятельности по факту, о котором стараются помалкивать и лишний раз внимания к нему не привлекать? Что же касаемо документиков этих – мне вообще рекомендовали отправить их в архив и забыть. Можно, конечно, съездить на место и попытаться что-нибудь там нарыть, но только без прикрытия нашими с тобой документами. Возможно в тех краях кто-то и остался – из тех, кто хоть краем уха чего-то слышал… Знаешь же как – байки передаются от отца сыну… Но ты же у нас не частный сыщик? Да и нарыть там можно – только что неприятностей на свою голову.

– Наверное, ты прав, брат. Но я тут последнее время подумывал, – Валерьянов с хитрецой взглянул на Зацепина, – где повеселее отпуск провести?.. Кстати, ты забыл об упомянутом тобой же Артюхове и… как её… Колужиной?

– Не забыл. Но те вообще могли фамилию сменить, могли не пережить свой побег…

– «Возможно»… «а может»… – все эти наречия не из моего лексикона. – Валерьянов слегка задумался.

Капитан покачал головой, удивляясь упорству следователя и уныло произнёс:

– Ну что ж, на всякий случай пожелаю тебе удачи.


 Никитский переулок. Москва

Смыв грим и содрав со своего лица силиконовую маску, он всмотрелся в своё отражение в зеркале. Приведись кому увидеть его впервые, того пробрал бы ледяной ужас, а то и брякнулся в обморок, ни сходя с места. Но он привык. Уродство ему почти не мешало, как-то пообвыкся за долгие годы. Сколько побоев, издёвок, насмешливых взглядов он вынес в своём детстве – не счесть. Все детдомовские годы были сплошным кошмаром. Сколько молодых и совсем юных прибрал Господь к своим рукам, но его миловал, оставил жить – потехи ради. И на кой дьявол сдалась ему такая жизнь? Этого он не знал. Не знал – до определённого момента.

Одним майским днём около детской площадки, окружённой металлической оградой из толстых зелёных прутьев, появился добрый дядечка и подозвал к себе маленького уродца.

– Как зовут тебя, паренёк? – ласково спросил он.

– Стасик, – ответил малыш, с трудом выговорив своё имя.

– Обижают, небось?

Мальчик не ответил. Лишь колко зыркнул, как-то по-звериному, маленькими глазками из-под выпирающих надбровных дуг и оскалился, показав кривые с трудом помещающиеся в ротовой полости зубы. Он шагнул от прутьев, собираясь уйти, но мужчина остановил его.

– Постой, малыш. Я и не думал тебя обидеть. Не бойся. Я только хочу спросить тебя: знаешь ли ты своих родителей?

Мальчишка придвинулся к забору, больше походящего на звериную клетку, и отрицательно завертел головой.

Мужчина присел и просунул руку между прутьями. Повинуясь некому внутреннему порыву, мальчуган – не часто с ним обращались так ласково – вложил свою кисть с несоразмерно длинными пальцами в открытую ладонь.

– Ты бы согласился жить со мной? Я бы тебя усыновил и воспитывал, как своего родного сына. И тебя больше бы никто никогда не оскорбил. Как ты на это смотришь?      – Малыш молчал, недоверчиво поглядывая на мужчину. – Согласен? – спросил тот.

Мальчик утвердительно кивнул.

Процесс усыновления много времени не занял. От маленького монстра, от которого толку было мало, а бед – с лихвой, были рады избавиться. Необычная просьба, поначалу, была отклонена, но потенциальный приёмный родитель был настойчив и убедителен. А толстая пачка купюр помогла разрешить все бюрократические сложности в кратчайшие сроки. С тех пор у мальчика появились новый дом, новая фамилия и новое отчество – Станислав Родионович Озерский.

Его жизнь круто изменилась. Родион Михайлович был внимательным, чутким и небедным человеком. Решив, что любое учебное учреждение станет продолжением нескончаемых издевательств над его приёмным сыном, учил его сам – всему, что знал. А образованием он владел всесторонним, чему немало способствовала учёная степень по антропологии.

С полгода назад, проходя мимо детского дома, он приметил пацана, сильно отличавшегося своей внешностью от остальных. Не сведущий мог бы предположить синдром Дауна, но Родион Михайлович сразу отметил в его чертах некое сходство с приматом. Многие часы он провёл на скамейке в сквере, напротив детской площадки: наблюдал за поведением мальчика, делал заметки в блокноте и не торопился с выводами, пока окончательно не утвердился в своём решении. Он мог ошибаться – он, но не генетика. Однажды вмешайся в неё, и результат, может быть не сразу, но через несколько поколений проявит себя в своём уродстве или напротив – в величии. Но на этом малыше природа видимо отыгралась сполна.


Москва. Озерский Родион Михайлович

  Мальчик рос не по дням, а по часам. Ребёнком был крепким и смышлёным, ни от какой пищи не отказывался, чем немало радовал своего приёмного родителя. Только говорил плохо. Родион Михайлович уже было подумывал, не сделать ли ему челюстную операцию, чтоб выпирание подбородка уменьшить. Тогда б и язык улёгся, как положено. Да всё откладывал: то ребёнок был слишком мал, то времени не хватало. А затем тот говорить выучился и надобность в хирургическом вмешательстве отпала сама собой. Да и потом, думал Родион Михайлович, для той цели, к которой он вёл и взращивал своё детище, чем страшнее образ – тем лучше. Когда надо – можно и гримом воспользоваться, а то и масочку налепить, и выходило вполне прилично.
 
Обучал он своего Стасика всем наукам: анатомии, биологии, астрономии и географии, конечно. Школьные предметы – на уровне десятого класса – тот уже годам к одиннадцати освоил. Не в росте, но в познаниях далеко обогнал всех своих сверстников. Спорту его обучал, но больше всё на самообороне настаивал. Сам в юности этим занимался и почерпнул немало: и как ножом бить, и как от него обороняться, в стрелковый тир водил… А к восемнадцати годам стал учить его психологии, способам слежки, и как самому оставаться невидимым. Для этой цели Родион Михайлович приобрёл десятки книг: сам их изучал, а затем передавал свои знания сыну. И всё, за что бы Стасик ни брался, давалось ему легко – науки чуть ли не с налёта осваивал. А когда в малыше нежданно проснулся гипнотический дар, Родион Михайлович торжествовал. День за днём, потихоньку, втискивал он во всепоглощающий, как губка, мозг своего сына, ненависть к людям, всякий раз припоминая, как к тому относились в детстве. Но он пока не знал, на кого конкретно эту ненависть направить. Взращивал и лелеял её, словно нежный цветок и ждал дня, когда он раскроется не мягкими лепестками, а острыми кристаллами; не рыльцами пестиков, а звериным оскалом, а вместо нектара польётся из него смертельный яд.

И когда тот день настал, Родион Михайлович задумался: сколько ж сил и мастерства потратили учёные всего мира и сколько денег извели, чтоб создать существо здоровое и сильное, послушное и преданное. А всего-то – надо взять ребёнка, вскормить его из своей руки, обучить, внушить что-то определённое, натаскать подобающим образом… и вот вам готовый раб-труженик или монстр-убийца. И не тупица, а с высоким интеллектом, хоть сейчас докторскую защищай. Но парадокс состоял в том, что для того, чтобы очернить чью-то душу, нужно и самому попрать все морали, искоренить в себе добродетели, и чтоб никто не догадался – вести жизнь одинокую, двуличную. А потом уж и не отступишься, когда колёсико к колёсику подобрано, пружинки все натянуты, всё взведено до предела, а маховик хоть раз, но крутнулся.


***
Родион Михайлович Озерский всю свою сознательную жизнь был одержим поисками ответов: кто и когда искалечил жизнь его родных? Кто обрёк их на жалкое безвестное существование? Почему все – по женской линии – умирали, не дожив и до десяти лет, от странных неизлечимых болезней? Поклявшись самому себе найти все ответы, чего бы это ему не стоило, он изъездил всю страну, и однажды поиски завели его на Кольский полуостров.

Бродя по малохоженым тропам, Родион Михайлович не переставал удивляться первозданности здешней природы. Бесчисленное количество рек и озёр, поросшие лесом холмы, белые ночи и волшебное полярное сияние – все эти красоты, удалённые от смога цивилизации, привлекали толпы туристов из многих стран. Но не всегда этот великолепный край был столь привлекателен. Одна из страниц русской истории до сих пор омрачает память при воспоминании о десятках концентрационных лагерей, располагавшихся в этом крае, названном многими исследователями русской Гипербореей .

Сапоги истоптал Родион Михайлович: преодолевал снежные заносы, дважды тонул в болотах, прежде чем наткнулся на полусгоревшее строение, недалеко от озера Ловозеро. Неужели это оно? – подумал он. – Неужели он нашёл, и все его старания не пропали даром? Теперь он был почти уверен, что записи в блокноте, хранящемся в тайнике его квартиры и выученные им наизусть, указывают именно на это место.
 
Вооружившись киркой и лопатой, украдкой позаимствованными из сарая дома, где был постояльцем, Озерский принялся разгребать замшелые брёвна, гнилые утрамбованные землёй и временем половицы, постоянно озираясь – как бы не рухнули все эти хлипкие остатки и не похоронили его заживо. Вот бы он посмеялся тогда над самим собой. Двое суток без продыху трудился Родион Михайлович… и докопался-таки. Нашёл погребок и укромное место – в точности, как было указано на рыжих станицах, но… Там было пусто – так пусто, как стало на его душе, когда осознал, что архива нет. Даже клочка обгоревшей бумаги не оказалось. А значит, не было и рецепта, формулы, даже намёка на эликсир, который смог бы, наконец, снять проклятие с его рода. Неужели он ошибся? Неужели дед ошибся в своём дневнике? А может он намерено запутал все следы?
 
Озерский вернулся в деревню ночью крайне измождённым. Сложил в угол сарая инструменты, стараясь не шуметь, дабы не разбудить хозяина, проник в избу, стащил сапоги и прокрался в свою комнату. Снял дождевик и, не раздеваясь, плюхнулся на кровать. Он проспал шестнадцать часов. А когда под вечер вышел на улицу, застал хозяина на скамейке у плетняка смоктающего папироску и пускающего едкий дымок в прохладный воздух.
 
– Ишь ты, как умаялся, – проговорил тот, бросая насмешливый взгляд на столичного жителя. – Видать несподручно – не по асфальту-то. Вы ж больше на «мерсидесах» привыкшие.

– Привет, Григорьич, – поздоровался Озерский, присаживаясь рядом. – Твоя правда. Но красота ведь какая! Хотелось повидать, как можно больше. Времени-то немного осталось.

– Да, подзадержался ты. Уж почти месяц как… а дома, небось, семейство дожидается?

– Да нет. Некому дожидаться, – тихо произнёс постоялец, отворачиваясь – не хотелось показывать печальных глаз.


– Что ж так-то?

– Да… длинная история. Не хочу об этом.

– Как знаешь. А то смотри, могу хорошую девку сосватать. У нас тут с женихами не очень. Всё их в города тянет. А что с того города? Одни нервы да болячки.

От внезапно раздавшегося крика, стремительно разлетевшегося над крышами, Озерский передёрнулся, чем вызвал смешок хозяина.

– Кто это так истошно орёт? – спросил Родион Михайлович.

– Катерина рожает, – спокойно ответил старик.

Слово «рожает» больно резануло по слуху. Нерв словно колючей проволокой стянул горло. От лица отхлынула кровь, Родион Михайлович болезненно сжался и облокотился на плетёный забор. Но не боль заботила его, а собственное бесплодие.

– Однако! – протянул Гигорьич. – Ты что ж, никогда не слыхал, как баба рожает?

Озерский не мог ответить, сидел с закрытыми глазами, борясь с приступом удушья. Не прошло и минуты, как женские вопли прекратились и раздался характерный плач новорождённого.

– Ну, ты чего, паря? – Голос старика теперь казался взволнованным. – Всё кончилось. Слышь, новый человек на свет явился!

Родион Михайлович разжал веки – отпустило.

– Слышу, Григорьич. Слава богу!


***
Ранним утром Озерский засобирался в обратный путь. Сложил нехитрые пожитки в небольшой чемодан, аккуратно пакуя их в пластиковые пакеты. Не торопясь, проверил не забыл ли чего. И когда всё было готово, вышел во двор. Как бы рано он не поднимался, деревня уже не спала. Заслышав стук топора, Родион Михайлович обогнул угол дома и направился к сараю: Григорьич, закатав по локоть рукава, рубил дрова.

– Бог в помощь.

– Ага. Ты сам-то лучше подмогни, Михалыч. Вон – клади на поленницу. – Григорьич повернулся, глянул на постояльца. – Иль спешишь куда?

– Уж пора мне. Загостился я тут у вас. – он присел, набрал поленьев и понёс под навес к ровному и уже довольно высокому ряду дров.

– А ты не спеши. Щас закончим, чайку попьём, а там я тебя сам до города подкину. Мотоцикл уж больно долго без дела простаивает, да и затарюсь там по такому случаю.

Озерский согласился. За полчаса управились, во дворе прибрались, залили бензина в бак «Урала» и вернулись в ветхую беседку у крыльца. Пока хозяин возился с чайником и скромным завтраком, Родион Михайлович рассматривал крышу, стропила, опоры, носившие признаки былой красоты деревянного зодчества. Облупленная краска была нескольких цветов: красного, белого и синего. Красивая видать была.

– Да, чудесная была беседка. – Хозяин будто догадался о мыслях гостя. – На крыше ещё и петушок был: сам резал. Черт его знает, куда подевался. Может ветром сорвало, а может и спёр кто. Теперь уж всё равно. Как баба моя померла, так я всё это бросил. Не для кого стараться.

– Ну а дети-то?

– Ну как же, были дети… да нет уже.

– Что значит – нет?

– Так и значит. Пацанёнок в младенчестве помер. А следом и дочка. А потом уж и не до того было, да и баба моя болела.

– Извини, Григорьич, что за больное задел.

– Да какое там. Переболело уже.

Оба умолкли, прихлёбывая горячий травяной чай, погрузившись каждый в свои мысли. «Поди знай, что лучше, – думал Озерский, – всю жизнь скорбеть о безвременно потерянных детях или уж вовсе их не иметь». Но он желал – и детей, и семьи, и домашнего уюта. Но всё это у него отобрали ещё до его рождения. И он знал – когда, он знал – как, и знал – кто.

Будучи ещё мальчишкой, он подслушал разговор своего деда – бывшего ВОХРовца с отцом – геологом. Отец рассказывал о чудесной северной стране Гиперборее, о великом древнем народе – любимцах богов, о Титанах и Апполоне… Малыш, затаившись, слушал, внимая каждому слову. Но дед, очевидно, был прагматиком и воодушевление сына не разделил, а может виду не подал, что знает больше, чем рассказывает.
 
– Всё это сказки. – сказал он тогда, – Лично я знаю эти места, как часть системы ГУЛАГа , унёсшей жизни сотен тысяч людей. Обе твои сестры умерли ещё детьми, твоя мать не пережила горя. И всё это неспроста. Нам с твоей матерью вообще бы детей иметь не следовало. Ты даже себе не представляешь, чего мне стоило её спасти. Я, к сожалению, тогда не знал, что с ней уже успели поработать в спецлаборатории. Да и знал бы, всё равно бы спас. Красавица была – глаз не отвести. Была б моя воля, я б этих тварей собственными руками передушил.

– Чем они там занимались, отец?

– Опыты всякие на людях ставили… с животными скрещивали… Да я точно и не знаю, – схитрил дед: до сих пор в нём жил страх разоблачения. – Всего несколько раз внутрь заходил. Одному мне только и позволено было. Я там охранником служил. Такие стоны иногда по ночам раздавались – волосы дыбом. Если бы в 37 не сбежал вместе с твоей матерью, уже б и кости мои сгнили. Тогда этого скота Волкова Сталин к стенке поставил, всех учёных из той лаборатории куда-то увезли… Хотя нет, постой… не всех. По слухам, одному, всё же, удалось остаться. Искали его, вроде, трое суток, но без толку. Но, думаю, он сам сгинул: места там почти непроходимые, болотистые. Но знаешь, сынок. – Дед перешёл на шёпот, будто и сейчас боялся быть кем-то услышанным. – Где-то там остался архив схороненный. Я его, однажды, собственными глазами видел, когда санитарный день был. Всех тогда на улицу прогуляться вывели. Тогда-то и шмыгнул в погребок-то. Ума у меня, конечно, не хватило, чтоб их заумные записи понять. Но, не доведи бог, если они в нехорошие руки попали, а может унаследовал кто… Это ж бомба! Понимаешь?

– Это я понимаю. Но откуда слухи о пропавшем? Ты же, как я понимаю…

– Эх, сынок! Там, где мы жили, народу всякого перебывало – со всех мест. Вот и донеслись.
 
Этот разговор полушёпотом зацепился в детском сознании Родика и дожидался часа его взросления. А повзрослев, Родион принял решение докопаться до истины. Но истина оказалась настолько гадкой, что он и не заметил, как изгадилась его душа. Чувство мести росло с каждым годом, с каждой толикой добытой информации, с каждым новым свидетельством, всё больше отравляя его мозг. И вот однажды он заметил ребёнка – необычного, гуляющего особняком малыша, так не похожего на всех остальных детдомовских детей. Он долго присматривался, вынашивал идею, пока она не обрела определённый смысл. Он взрастит орудие своей мести, решил Родион, найдёт всех причастных и искоренит весь их проклятый род.


Соловки, Кольский полуостров. 1937 год

– Кончай сопротивляться, чёртова сука! Бошку оторву, стерва! – горланил здоровенный вохровец, задрав полосатое платье изнеможённой женщины и пытаясь разнять стиснутые ноги. – И откуда у тебя столько силы?.. Пайку урежу, вражина! В «котёл» захотела?.. Ну всё, довыкобенивалась… – Тяжёлый кулак опустился на лицо женщины: брызнула кровь, закатились впалые глаза, тело обмякло.

Охранник добрался до лона несчастной и задёргал бёдрами над безвольным телом. Уже через полминуты из его горла вырвался экстазный рык. Его тяжёлый торс упал на распластавшуюся жертву. Несколько секунд он лежал отдыхая, пока не услышал слабый стон. Он поднялся, затянул ремень на солдатской шинели и произнёс, ухмыляясь:

– Живучая, падла!

Захватив могучей ручищей ворот дырявого ватника, он втащил женщину в барак и бросил, будто мешок с соломой, на земляной пол.

Дождавшись ухода охранника, к ней подбежала другая женщина, присела около неё, положила голову на свои колени и принялась утирать грязное окровавленное лицо.

– Ты как, Верочка, жива?

– Жива, Наденька. – Ответ был едва слышен. – О чём он говорил?

– Кто?

– Охранник. Что такое «котёл»?

– Он так и сказал? – Вера подтвердила, лишь моргнув. – Идиот. Только за упоминание этого слова можно загреметь под трибунал. А тебе лучше не знать этого. Одно могу сказать: оттуда не возвращаются.

– А ты откуда знаешь?

В ответ Надежда не произнесла ни слова.

Наутро – построение.  Веру шатает, в глазах плывут чёрные круги, по ноге стекает ручеёк крови. Её толкают. «Грязная подстилка!» – вести по лагерю разлетаются быстро. Кто-то отвечает обидчице. В конце фаланги возникает потасовка. Охранники наблюдают – не вмешиваются. Старые озверевшие зэчки избивают обоих. Бьют ногами, остервенело, втаптывая тела в жидкую грязь. Один из охранников спокойно закуривает, выпускает в воздух облачко сизого дыма. И тут слышит: «Убили!» Надя бежит в конец строя, падает на колени около Верочки, трясёт за плечи, но жизнь уже оставила её. Для неё весь этот кошмар остался позади. Охранник подбегает к Наде, наотмашь бьёт по лицу. «Допрыгалась, сучка! Вот теперь ты у меня попляшешь, заступница хренова!»

Удалённую от трудовых лагерей базу вохровцы (в основном из отрядов сопровождения) называли «котлом». Знали о ней крайне мало, если ни сказать – ничего. Знали только, что кого бы они туда не доставили, пропадал без вести. Может они думали, что там вскармливают людоедов, предварительно сварив человеческое мясо в котле над костром. Звучит, конечно, дико. Но чем чёрт не шутит. В любом случае, такая база существовала. И людей туда привозили, а доставив и передав из рук в руки тамошней охране, тут же возвращались, и рассказывать о конвое им строго воспрещалось под страхом смерти.

Специальный барак где-то между озёрами Ловозеро и Умбозеро никаким «котлом», конечно же, не был. В сведущих инстанциях его называли научной базой, а короче – «Призраком». Потому, что оное учреждение ни в одном документе не значилось. Его в принципе и быть не могло. О нём знал лишь заведующий Спецотделом Глеб Волков и несколько его ближайших соратников. Сотрудников спецохраны меняли часто, переводя их с места на место: то в Сибирь, то на Дальний восток, заручившись подпиской о неразглашении.

В то время своё назначение получил молодой лейтенант Савелий Артюхов, который возглавил взвод охраны странного на вид барака п-образной формы. Таких он раньше не встречал. Получив надлежащий инструктаж и приняв командование, он обошёл периметр, проверил целостность «колючки», запас солярки для генераторов – основного и резервного, которые не должны были отключаться ни в коем случае, постучал ногой по дереву сторожевой вышки, и отдал приказ: строиться.

– Товарищи, – начал он, – мы заступили на службу для охраны объекта наиважнейшей государственной важности. Наша первостепенная задача – охранять входы и выходы, сохранять объект в исправном состоянии, заготавливать пищу и кормить заключённых. В этой связи настоятельно рекомендую: ни с кем из них в контакт не вступать, но относиться уважительно, не посрамив доброты Советской власти. А также: быть бдительными, проявлять волю и твёрдость и не допускать расхлябанности. В казарме соблюдать чистоту и порядок, сменяться в карауле, как положено – каждые два часа, огней, костров на территории не разжигать, дабы не привлекать внимание сторонних носов и глаз… Если нет вопросов – разойтись.

Взвод разошёлся. Люди шептались, и до слуха командира долетали обрывки фраз: «…и что это за место, вообще?», «… точно, ни на одной карте не сыщешь», «…охранять-то от кого? На десять вёрст ни одной живой души». Этими вопросами Артюхов и сам задавался. Но приказ – есть приказ. Начальства не ослушаешься. Ему виднее. А его задача – исполнять свой военный и гражданский долг.

Казарма взвода охраны находилась внутри огороженной части и в этом смысле от охраняемого объекта не отличалась. К ней была пристроена кухня, на печи которой действительно имелся котёл, но провиант, что в ней готовили, резко отличался от лагерной провизии – всё превосходного качества: и мясо, и рыба, и мука с крупами.

До этого Артюхова тщательно инструктировали, что дело он будет иметь не с обычными зэками, а с учёным народом, отрабатывающем своё элитное пропитание эксклюзивной работой на благо мирового пролетариата. Его также предупредили: в работу учёных не встревать – для такой надобности особая комиссия имеется – и никак не реагировать на внутри лаборатории происходящее. А если что совсем уж странным покажется, то по телефонной линии вышестоящему начальству докладывать.

Артюхов и не встревал, и не позволял никому другому. Да и паёк был совсем не плох: через какое-то время пришлось солдатам даже ремни ослабить. Не каждый офицер в ту пору так питался. Скука, конечно. Тоска. Но куда денешься? Когда уныние одолевало, отпускал солдат дичь пострелять, чтоб совсем уж не захандрили. Хоть как-то боевой дух поддержать.

Иногда в бараке было так тихо, что можно было подумать, что он вообще пуст. Но с теми людьми Артюхов встречался ежедневно, когда еду доставляли в огороженный от остального помещения тамбур. Их видели и караульные, если кто прогуляться выйдет или покурить. Походят в вальяжной задумчивости, словом не обмолвятся и назад, в барак.

Взвод Артюхова службу нёс исправно: никто не жаловался, лишних вопросов не задавал, жирел потихоньку за счёт охраняемого объекта. Кроме провизии на базу доставляли всяких животных: то мышей, то свинок морских, то каких-то кротов, которых Артюхов в жизни своей не видал, баб и мужиков привозили, и, однажды, даже обезьян. Всё это передавали в барак, но назад, когда приходило время, получали плотно сбитые деревянные ящики. Их мастерили тут же, по заказу кого-то из узников. Ящики было приписано глубоко закапывать. Их ни в коем случае нельзя было вскрывать, но обязательно отмечать места захоронений. Женщин и мужчин, правда, увозили в крытых брезентом машинах. Куда – одному богу известно.

Артюхов происходил из семьи потомственных военных. Он беспрекословно соблюдал указания и распоряжения, был в меру начитан и умён. Первые подозрения о том, что тут происходит что-то неладное, у него закрались на третий месяц после прибытия. Но доложить об этом он боялся, да и некому. Сталину ж не напишешь. Цензура враз отправителя вычислит, а там и до этапа не далеко. Но кошки на душе скребли, и царапины уже норовили покрыться язвами. Любопытство распирало и душило неослабно, и Артюхов решился, хоть раз в жизни, проигнорировать строжайший приказ. Ну что такого может случиться? – рассуждал он. Не собирается же он, в самом деле, делиться своими находками с иностранной разведкой, кричать об этом на каждом перекрёстке или, вообще, поведать хоть одной живой душе. Ну заглянет одним глазком, тайно, без свидетелей – найдёт способ. Рассуждать-то он рассуждал, но совесть мучила, а разум кричал: ничего такого не делать, а ну, как кто дознается, подглядит, несмотря на все предосторожности.

В таких мучениях он провёл ещё неделю. И в эту неделю события вокруг объекта как-то активизировались – начальство зачастило, приезжал кто-то из штатских, из барака возгласы всякие доносились: «…саботаж!», «…время не ждёт!», «…протоколы», «…архив». Чего хотели – ничего невозможно было разобрать. Но уезжали они с хмурыми, мрачными лицами, иногда перекошенными от злобы, хлопая дверцами машин… И как-то раз, после очередного посещения, на базу привезли женщину – с виду лет тридцати – в арестантской робе, с чертами былой красоты на измученном лице. Её сопровождал старший майор особого отдела ГПУ  Куценко. Артюхов был знаком с ним: именно Куценко инструктировал его перед отправкой на базу.
 
– В правое крыло её, – распорядился особист. – Переодеть, накормить, содержать в стерильности. Вам всё понятно, лейтенант?

– Так точно, товарищ старший майор, – отчеканил Артюхов, вытянувшись перед начальником.

Бросив строгий взгляд на комвзвода, Куценко вошёл в лабораторию и плотно прикрыл дверь. А Артюхов занялся благоустройством новой подопечной. Выйдя во двор, он велел растопить баню, приготовить еды, сам разобрал привезённый с зэчкой чемодан. Отобрав необходимый комплект одежды, он положил на скамье в предбаннике. Затем вернулся в правое крыло: женщина сидела на койке, покорно понурив голову. Но даже в этой покорности был заметен некий стержень, некая пружина, заставляющая эту женщину жить и бороться. «Из бывших, – подумал Артюхов. – Этих не сломить тяжким трудом и лагерной баландой. Эти будут нести свою участь с гордо поднятой головой до самой смерти».

– Как вас зовут?

Женщина повернула голову и, прищурившись, посмотрела на лейтенанта. Показалось, вопроса она не расслышала.

– Что вы сказали?

– Как вас звать? – переспросил Артюхов.

– Надежда.

– А меня – Савелий, – представился Артюхов. – Пойдёмте. Я вам баню истопил… помоетесь, переоденетесь…

– Где я? – спросила Надя.

Артюхов замялся.

– Не вправе ответить на этот вопрос, Надежда. Но это не лагерь, тут нет уголовников, тут прекрасно кормят и условия содержания вполне сносные.

– Значит это «котёл», – еле шевеля губами, проговорила Надя.

– О чём это вы? Что ещё за «котёл»?

– Неужто, не знаете? Вы, должно быть, не знаете, что отсюда ещё никто назад не возвращался. И вам, конечно, по долгу службы не положено задаваться вопросом, зачем сюда привозят мужчин и женщин?

– Я об этом ничего не знаю. Мой взвод здесь сравнительно недавно. Да и не положено нам… – Артюхов понимал, что перед ним вражеский элемент и распускать язык не следует. Его предупреждали о хитростях, на которые пускаются заключённые, чтобы проникнуть в сознание своих стражей, сблизиться, переманить на свою сторону и, воспользовавшись случаем, бежать или поднять бунт. Но с ним, с Артюховым, никакие уловки не пройдут, он свою офицерскую честь не запятнает.

Артюхов и представить себе не мог, как переменится Надежда, выйдя из бани, переодетая в простенькое ситцевое платье, подпоясанное ремешком на тонкой талии. Это платье, на не лишившемся грациозности стане, смотрелось бальным нарядом перед выходом в аристократический свет. Лейтенант оторопел. В груди тоскливо защемило, как бывает у молодых мужчин продолжительное время лишённых женского общества. Он кинулся в предбанник, схватил ватник и, вернувшись, накинул его на Надины плечи.

– Не стоит вам тут так красоваться, – нарочито строго сказал Артюхов. – Тут целый взвод изголодавшихся по женскому теплу мужиков. Не надо их дразнить.

Несколько дней Артюхов ходил сам не свой. В нём проснулась недопустимая жалость к заключённой. Душа ВОХРовца за несколько лет службы ещё не достигла той степени растленности, когда совести уже не осталось, моральные ценности разрушены и, вспоминая дневники одного из охранников Бамлага , ещё не произошло подмены понятий: воли и твёрдости на жестокость и бессердечие, а доброты на расхлябанность.

Спустя неделю, выкапывая в лесу очередную яму для захоронения лабораторных ящиков, он решился на безрассудный шаг. Отправив бойцов обратно на базу, он остался один с лопатой в руках. Вышколенные солдаты беспрекословно подчинились приказу. Дождавшись, пока они скроются из виду, Артюхов принялся раскапывать ещё рыхлую землю.

В одном из ящиков, наряду с изуродованными опухолями и кровавыми нарывами тельцами мелких грызунов, лежали банки с плавающими в каком-то растворе зародышами невиданных форм и размеров. Некоторые из них напоминали человеческих детёнышей, но с удлинённой частью нижнего отдела позвоночника, напоминающего хвост. Артюхов в ужасе отшатнулся, не веря собственным глазам. «Чем же они там занимаются? – подумал он. – Что или кого пытаются сотворить? И кто им позволил так издеваться над живыми существами?» Впрочем, ответ на вопрос – кто позволил, нашёлся сразу. И только от осознания этого им овладела паника. Кое-как справившись с приступом, он вскрыл второй ящик. Тут, к его удивлению, находились бумаги – стопками сложенные листы, пронумерованные и озаглавленные:

Рассудочные проявления и мышление животных   – – – стр.39
Вживление имплантатов и контроль поведения    – – – стр. 54
Хромосомный иппликатор                – – – стр. 83
Зверочеловек – поведенческие эксперименты          – – – стр. 101
Психоанализ….
Дальше Артюхов уже не читал. Он ясно и отчётливо понял, как посмеялась над ним судьба. Он понял, о чём толковала та женщина, когда спрашивала, знает ли он об участи людей, отправленных на эту базу, но не вернувшихся живыми. Но откуда ей было знать? Может кто-то всё-таки остался в живых? И, наконец, до него дошло страшное – он соучастник всего, что здесь происходит, идущее в разрез с человеческой моралью и офицерской честью. Самому себе он показался сейчас стражем у врат в преисподнюю, у врат самого дьявола. Паника в его душе уступила место ненависти. Все эти учёные были не достойны жизни – жизни, которую калечили без стыда и совести.

С этого дня Артюхов тайком стал прислушиваться к разговорам внутри барака и отмечать места тайников не только на карте, но и в своём дневнике. Он не мог знать, что с каждой новой сменой караульного взвода, ящики выкапывались и вывозились в специально оборудованных машинах. Не подавая виду, он продолжал исполнять свои обязанности, но теперь его слух был напряжён до крайности. Он продолжал ухаживать за Надеждой, справлялся, всё ли у неё в порядке, не чувствует ли она недомогания. Но та отвечала, что у неё всё хорошо, что лишь несколько раз её водили внутрь лаборатории и делали заборы крови для анализа. Тогда Артюхов и предположить не мог, что у женщины производили отбор яйцеклеток, предварительно усыпив её эфиром, и оплодотворяли семенем орангутанга, жившего в тепличных условиях левого крыла барака, но у него уже зрел план бегства. Он не мог пойти против системы – он был слишком маленьким, почти незаметным винтиком, но хоть одного человека, симпатия к которому росла изо дня в день, избавить от страданий он мог.

Теперь Артюхов часто прикладывался ухом к брёвнам, в надежде расслышать что-либо внятное, хотя бы намёк на то, что замышляют коварные учёные. Но чем больше он слушал, тем меньше верил в их злой умысел. Но несмотря на пошатнувшуюся веру, ненависть в нём не угасала.



База «Призрак». Кольский полуостров. 1937 год

Тимофей Потапович Горошенко сидел на полу около клетки с огромным орангутангом, печально повесившим рыжую голову на покрытую редеющим мехом грудь. В глазах примата читалась вселенская тоска. Самец уже несколько дней отказывался от пищи и воды. Он чах на глазах, и Горошенко побаивался, что тот не выживет.

– Ну что, больно тебе, Афанасий? – Тот отвернулся, вяло стукнув себя по груди увесистым кулаком. – Да-а, я понимаю – душа болит, – грустно и медленно говорил Горошенко. – Эх, бедолага! Ты уж прости, что оскопили тебя. Всё ж для науки… чтоб её. А она же жертв требует. Понимаешь? – Афанасий коснулся лба и издал слабый не то стон, не то хрип. – Ну вот. А если понимаешь, то почему бы тебе не поесть? Чего себя голодом изводить? Знаешь, сколько в мире бездетных? И ничего, живут себе. Но ты же у нас – тот ещё мужик! А ну, как семя твоё приживётся, ты ж героем станешь. О тебе книги напишут. Ты, может, станешь первым, кто положит начало новой расе существ – сильных, здоровых, умных, самоотверженных.
Верил ли Горошенко своим словам, он и сам не знал. Но до боли было жалко существо, силы которого иссякали с каждой минутой.

– Ну, брат? Не убедил я тебя?.. Знаю, знаю. А всё от того, что сам не убеждён в своей правоте.

Тимофей Потапович поднялся и побрёл в основной отсек лаборатории. Немногословный, он почти никогда не дискуссировал со своими сподвижниками, но сейчас наболевшее захлестнуло его.

– Всё, чем мы здесь занимаемся – это не просто аморально и противоестественно, но также не вяжется с научной этикой. Мы – злодеи на службе у дикарей! – заявил он с порога. Все оторвались от своих дел и молча уставились на биолога.

– Вам, Тимофей Потапович, вожжа под хвост попала?! Отчего вы вдруг митингуете? Всё время отмалчивались, а вот теперь…

– Да, уважаемые господа, пришло время. Пришло время взглянуть правде в глаза. Пора прекратить истязания. С каждым новым опытом мы всё больше вязнем в трясине, из которой уже и теперь не выбраться. Но, возможно, мы сумеем сберечь хотя бы остатки своей души. Мы тут узники, враги, так сказать, советского народа… Так я скажу больше: мы с вами – враги цивилизации.

– Да вы белины объелись!
 
– Прошу не затыкать мне рот! – вскричал Горошенко.

– Да никто вам рот не затыкает, – развёл руками Добролюбов. – Говорите, сколько вам влезет. Но призываю вас делать это потише. Помнится, когда я об этом заикнулся, вы меня не поддержали.

– Ваша правда, профессор. Но теперь уж, нет сил молчать. Неприемлемо безмолвствовать в сложившейся ситуации. Мы беспрестанно губим невинные жизни, а цель эксперимента не достигнута и навряд ли будет. Надо, наконец-то, признать нашу несостоятельность и обо всём доложить, кому следует.

– О! Это вы правильно заметили – следует. А что за этим последует, надеюсь, вам объяснять не надо? – Флеминг вскочил со своего места и нервно заходил по комнате.

– Принципиальной разницы не вижу, а вашим пресловутым принципам здесь не самое подходящее место.

– Оставьте мои принципы при мне. Вы не в праве судить о них.

– Не думал задевать ваше самолюбие, Фридрих. Но давно ли вы общались со своим питомцем? Вы хоть знаете, что он на последнем издыхании?

– Знаю! – воскликнул антрополог. – А что прикажете делать? – Заговорив слишком громко, Флеминг осёкся. Присев, он проговорил уже тихо и почти скорбно: – Разумеется, жалко животное. Но, а о нас-то, кто позаботится? Кто пожалеет?

– Бросьте. Бросьте ныть, Фридрих. Нам не спастись. Пусть это до вас уже дойдёт, наконец. Ни одного свидетеля в живых не оставят. Можете хоть сейчас повесить на меня ярлык неудачника, и пусть катится всё к чертям собачьим. Но давайте скажем откровенно: мы посвящаем остатки своих обречённых жизней не во славу человечеству, а в угоду одиозным, одержимых бессмертием личностям. Нам не дождаться триумфальных шествий, наград и почестей. Закономерным исходом станет лишь красный мощёный двор. А может и того не удостоимся. Закопают нас, как те ящики…

– Экие картины вы рисуете, сударь, – вскинул голову Штейн. – Не у Микеланджело ли научились?.. И к какому же кругу вы бы припасали наши деяния, позвольте уточнить?

– Ёрничать изволите?.. – Горошенко окинул всех тяжёлым взглядом, присел на стул рядом с генетиком и сказал, глядя прямо тому в глаза: – Скорее не к кругу, Иосиф Давидович, а к поясу Флегетон .
 
Весь этот разговор был подслушан Артюховым. И он, невзирая на устав надзирателя, на каких-то пару минут проникся сожалением к этим людям. Ведь они были узниками, которых под страхом смерти заставили работать на систему. Систему, которой он и сам боялся, как огня. Так что же их, по сути, отличало? Два ряда колючей проволоки?


***
Все последующие дни Артюхов скрупулёзно готовил план побега. Он надолго уходил в тундру, к юго-востоку от базы, оставляя по правому берегу Умбозера запасы провизии, смену одежды, спичек и мелкого инвентаря. Он надеялся добраться до Кировска, где жил и работал на апатитовом руднике его давний приятель. Надеялся затаиться там, переждать – авось настанут лучшие времена. За родных он не беспокоился – отец ещё в гражданскую погиб, мать от тифа померла, а больше никого и не было.

К лету тридцать седьмого года до края земли, откуда планировал бежать Артюхов, докатились вести о репрессиях в Красной Армии. Высокопоставленные чины один за другим лишались своих должностей и, нередко, жизней. Волна, прокатившаяся по всем родам войск и истребив добрую половину начсостава, докатилась и до тех, кто рангом пониже. Получив последние известия и посмотрев на ситуацию со стороны, Артюхов сильно заволновался. А ну, как эта мясорубка до Соловков докатится, ему уж точно несдобровать. Поставят к стенке как свидетеля злостных опытов, да и отца-белогвардейца припомнят. С них станется! Обвинят его, как и других, в измене, шпионаже или вредительстве, допросят для формальности, протокольчик состряпают… И вот был лейтенант Артюхов – добропорядочный малый – и уж нет его. И ладно – только его не станет. Но Наденька – душа безвинная – она-то при чём? Страх пробрал Артюхова до самых кишок. Всё, решил он, пора действовать. Припасов на первое время хватит, деньжата кое-какие имеются – даст бог, не пропадут. Им бы только до города добраться, а там затаятся, отсидятся какое-то время, он на какую-нибудь работу устроится… может и не станут их искать в такой-то глубинке.

Поздно ночью он прокрался в правое крыло барака и растолкал Надю.

– Вставай, Надежда. Пора нам.

Тараща глаза спросонья, Надя недоумённо спросила:

– Куда, миленький? Куда – пора?

– Поднимайся, глупая, – нервным шёпотом заговорил Артюхов. – В бега подадимся. Я уж и заготовил всё. По дороге расскажу. А сейчас не мешкай. Я вызволить нас хочу. Плохие времена настали. Ох, плохие! Не ровен час, придут за нами. Понимаешь? За всеми – нами! Давай, поворачивайся живее. Котомку собери, но так, чтоб нести смогла.

Пока он суетился, она всё ещё сидела на койке и не могла взять в толк, о чём говорит этот лейтенант. Артюхов присел рядом, взял её за плечи и легонько встряхнул.

– Да очнись же ты!

– Почему ты хочешь меня спасти? – тихо спросила она.

– Нравишься ты мне, Надежда. Так нравишься, что мочи нет.

Через несколько минут Артюхов вышел во двор и глянул на вышку. Часовой стоял лицом к югу. «Вот дьявол!» – выругался он себе под нос. Но присмотревшись, понял, что тот спит, причём стоя. «Ну и мерзавец!» – и хотел уже по привычке окликнуть солдата, но вовремя сдержался. Забыв о партийном билете в нагрудном кармане, он даже подумал, что сам бог ему сейчас помогает. Он метнулся назад в барак, ухватил Надю под руку и потащил её за собой. От воли их отделяли каких-то двадцать метров.

Беглецы не могли знать о том, какая суматоха начнётся ранним утром; о том, что сержант Демидов доложит в штаб о пропаже своего командира и заключённой; о том, что не пройдёт и десяти часов, как некий Бочкарев покинет барак с тем, чтобы вернуться, но не вернётся; о том, что к 19:00 прибудет особое подразделение НКВД и всех увезут в неизвестном направлении, а базу сожгут дотла. И тогда он, конечно же, не знал, что его намерение вернуться за архивом, так и останется лишь намерением, и он больше никогда в жизни увидит этих мест.




В бегах. Июль 1937 года. Кольский полуостров

Артюхов шёл быстро, иногда срываясь на бег и время от времени подгоняя бывшую пленницу. Стянутая ремнями, небольшая котомка плотно прилегала к его спине. Полы шинели с оборванными петлицами были подобраны. Их путь лежал на юг, к Сейдозеро. Затем, по замыслу Артюхова, они повернут на запад и последуют по кратчайшему пути к Умбозеро. Там он надеялся отыскать какую-нибудь брошенную саамскую лодку, или, в крайнем случае, соорудить плот. Пересечь, даже в самом узком месте, водное пространство было делом отчаянным. Но разве их бегство – не безумство? И это была самая лёгкая часть пути. Если им посчастливится оторваться от преследователей – а в том, что снарядят поисковую группу он был уверен, – тогда им придётся пройти ещё более семидесяти километров, прежде чем они достигнут своей цели. Труднопроходимые тундры, горные перевалы, изрезанные потоками рек долины, и вязкие трясины таили массу опасностей. Но разве бог не помогает невинным?

Себя Артюхов к невинным не причислял, но он рискнул ради этой женщины, к которой давно уже питал нежные чувства. И он справедливо считал, что этот риск оправдан и должен быть вознаграждён.

– Давай, Надежда, пошевеливайся, – торопил он.

– Не могу больше, Сава. Мочи нет, – со стоном вырывалось у неё из груди.

– Давай, милая, не останавливайся. Нам бы только до большой воды добраться. Даст бог, переправимся, а там полегчает. Тихо пойдём. Чего доброго, собак натравят, а те враз след возьмут. Нам ещё кое-какие вещички по дороге собрать надо: я провизию припрятал, барахло всякое. Ты уж постарайся, не подведи меня. Имя ж у тебя какое – Надежда. Сам бог велел в удачу верить.

– Давно ли ты стал в бога верить, Сава?

– А вот с тех пор, как тебя встретил.

– Да не влюбился ли ты в меня – порченную?

– Ну-ну, ты это брось! – Савелий остановился, подошёл к Надежде и встряхнул за плечи. – Никакая ты не порченная, а варварски использованная… И если ты уж спросила… то – да. С твоим появлением в моей душе свет появился. А до того темно там было. Ох, как темно.

Надежда посмотрела в глаза своему спасителю и ничего не ответила. Её лицо пылало от быстрой ходьбы, локон чёрных волос выбился из-под косынки, а карие глаза наполнились слезами.

– Не раскисай, Надя. – Артюхов снова встряхнул её. – Соберись. Нам ещё топать и топать.

– Я не подведу тебя, Саввушка… не подведу. – Она сняла его руку со своего плеча и коснулась её жаркими губами.

Смущённый Савелий одёрнул руку, скинул котомку с плеч, выудил оттуда кусок сетки и набросил на голову спутницы.

– Так-то лучше будет, а то комары совсем уж заели.

– А ты как же?

– Я переживу. Они меня не очень потчуют.

Только к вечеру они добрались до восточного берега Сейдозеро. Котомка Артюхова распухла и отяжелела: он собрал всё, что было в двух тайниках, а третьего не нашёл – возможно, проскочил его впопыхах. Перейдя вброд речушку Сейдъявриок, они, наконец, остановились. Надежда еле держалась на ногах. Она тяжело дышала, её глаза застилал туман, и она даже не услышала слов Савелия, когда тот сказал ей, что здесь они устроят привал.

Ещё некоторое время он стоял, прислушиваясь. Звуков погони не доносилось. К вечеру ветер усилился и гнал высокую озёрную волну. Заметно похолодало. Найдя укромное место с подветренной стороны огромного замшелого валуна, он сделал навес из брезентовой плащ-накидки, подперев его двумя палками. Соорудил ложе из соснового лапника и набросил на него свою шинель. Убежище получилось вполне сносное.

– Заходи, Надежда. – Артюхов откинул полог укрытия, пропуская её внутрь. – Тут отдохнём немного, перекусим и снова двинемся. Боязно здесь оставаться.

Надежда вошла и плюхнулась навзничь поверх шинели. «Не померла бы, – подумал Артюхов и его сердце тоскливо защемило. Но он тут же отогнал дурную мысль. – Ничего – выдюжит. На себе понесу, в крайнем случае».

Он вскрыл ножом банку тушёнки, что утащил из неприкосновенного запаса своего бывшего взвода, отломил кусок хлеба и поднёс к потрескавшимся губам подопечной.

– Поешь, Надя. Силы тебе ещё понадобятся.

Но та даже не откликнулась. Тогда он свернул крышку со своей фляги, приподнял её голову и влил содержимое в рот. Сначала Надежда задохнулась, затем всплеснула руками, её глаза округлились, а пляшущие губы пытались что-то сказать, но слов не вышло. Ложка тушёнки теперь оказалась совсем кстати. Надежда проглотила её, почти не жуя. Следом за этим Савелий сунул ей в руку краюху хлеба. Глядя на восставшую из небытия, Савелий удовлетворённо покачал головой.

– Вот и хорошо! В нашей службе, Надежда, спирт – дело не последнее, а главное, можно сказать. Он и согреет, и вылечит, когда надо, да и дух упавший поднимет, усталость снимет. С ним и дело спорится, если немного, конечно. Нет, ты не подумай – я не пьяница какой-то…

– Ничего я такого не подумала… – Надежда передала банку с тушёнкой Савелию. – Спасибо тебе, Саввушка. Уж и не знаю, за что на меня такое счастье свалилось? Не ждала, не гадала…

– Брось, Надя. Какое ж это счастье?.. Вот доберёмся, устроимся – тогда и будет счастье.

– Доберёмся, Сава. Обязательно. Обещаю – я тебе обузой не буду.

– Я знаю – ты сильная. Управимся. А ты пока отдыхай. Хорошо хоть ночи белые пока ещё стоят.

Савелий позволил им всего лишь три часа отдыха. Высунувшись из укрытия, он огляделся. Ветер стих. Вода в озере успокоилась. Было сухо, не считая обильно выпавшей росы. Где-то рядом пробежала испуганная куропатка и скрылась в кустарнике. Заметив убегающую птицу, он подумал, что не плохо было бы её поймать. Но устраивать охоту было не ко времени. Им бы ноги унести куда подальше. Он зашёл за кустарник, справил малую нужду, сделал небольшой круг в поисках грибов и отыскал сыроежек. Ещё немного постоял, подставляя ухо к северному ветру и вдруг услышал не то вой, не то лай, доносившийся издалека. Встрепенувшись, он подбежал к укрытию, сдёрнул брезент и растолкал Надю.

– Поднимайся. Пора нам.

Надежда открыла глаза и с испугом посмотрела на Савелия.

– Случилось что?

– Не знаю. Но лучше бы нам поскорее отсюда убраться. Иди росой умойся – взбодришься. Я грибов насобирал. По дороге позавтракаем.

– Хорошо, Сава. Я сейчас.

Надежда скрылась за кустами, а Савелий в это время свернул брезент, разбросал лапник и замёл следы. Когда Надежда вернулась, он уже поджидал её с котомкой за плечами, готовый выдвигаться.

Путь был сложным даже для военного тренированного человека, поэтому Савелий вёл свою спутницу бережно, находя дорогу полегче, обходя крутые спуски и небольшие топи. Но когда не было выбора, то шли напрямую, осторожно ступая на каждую кочку и ощупывая почву жердью перед каждым следующим шагом. Движение по болоту – это невероятно изматывающий труд, и Савелий побаивался за Надежду – осилит ли? Но, как оказалось, зря. Она ступала за ним, беспрекословно подчиняясь его указаниям, держась в двух шагах за его спиной. Достигая маленьких островков, поросших густой зеленью, они отдыхали. Савелий всякий раз прислушивался. Тот вой, что послышался ему перед тем, как они пустились в дорогу, был, видимо, волчьим. В их случае это было меньшим из зол.

Теперь они шли тихо и осторожно, как и обещал Савелий. Однажды он даже позволил себе подстрелить глухаря и трижды развести огонь. Они ловили рыбу и собирали ягоды, натыкаясь на заросли голубики и брусники, варили грибной суп и пили чай из иван-травы. Природа, что так усложняла путь беглецам, кормила и поила их, вливая в их измученные тела новые силы, коими владела сама земля. Много зверья они повстречали на своей стезе, но ни один из них не позарился на них. Вероятно, они в эту пору были сыты.

Спустя четыре дня, к полудню, оборванные, изнурённые, но всё ещё живые они взобрались на пригорок, окружённый поясом еловых деревьев, откуда открывался вид на конечную цель их путешествия – Кировск. Не сговариваясь, они обернулись, мысленно представляя весь пройденный путь.

– Неужели мы добрались?! – с хрипотцой проговорила Надежда. – Поверить не могу.

– А ты поверь, Наденька. Глазам своим поверь. – Савелий сбросил котомку с плеч и вытряхнул из неё все припасы. – Снимай с себя всё это тряпьё, Надя, и переоденься. Только вот пальтишка другого нет, но это дело поправимое. Деньжата у меня имеются. Куда мне было их тратить? В город попадём – подыщем что-нибудь на рынке, чтоб в глаза не бросаться.
 
Надежда выбрала платье – простенькое, василькового цвета, сняла пальто, на полах которого засохли комки грязи и смущённо взглянула на Савелия.  Перехватив её взгляд, он отошёл в сторону и отвернулся, раздумывая над тем, как он отыщет своего приятеля Фёдора Бурлакова. «Ничего, – подумал он, – язык, говорят, до Киева доведёт».

Винтовку Мосина вместе с боекомплектом он закопал у неприметного камня недалеко от дороги, а личный ТК  освободил от кобуры и спрятал за поясом.

– Ну, теперь мы готовы к новым приключениям, – бодро сказал он, как бы подводя черту под прежней жизнью.


Кировск. Мурманская область, Россия. 1937 год

– Какой сегодня день, Сава? – спросила Надежда, когда они пересекли городскую черту.

Савелий задумался и, немного сомневаясь, ответил: – Воскресенье, кажется. А что?

– Это хорошо. Значит мы попадём на воскресный рынок. Не думаю, что мы будем сильно выделяться в толпе. Рабочим тамошнего рудника, должно быть, не до роскоши.

– Умница, Надежда. Правильно подметила, – похвалил её Савелий. – Пойдём, если готова?

Надежда кивнула и взяла его под руку. От близости к этой женщине в душе Савелия запорхали бабочки. Он знал, что готов на всё – на всё, ради неё.

Базарная площадь кишела народом. Рабочий люд присматривался к товару, пробовал на вкус, торговался, паковал кошёлки, выпивал и закусывал, не отходя далеко от торговой точки, и снова выпивал. Их облик соответствовал духу времени: старые шинели на линялых рубахах, телогрейки, кирза, фуражки и косынки… Лишь изредка можно было заметить местных модниц в пёстрых платьях, туфельках на ножках в белых носочках, дефилирующих по мощёным дорожкам. Где-то поблизости играла гармошка, слышался крик дерущихся петухов и подзадоривающие выкрики мужиков. Город вокруг рыночной площади переживал перерождение: двух и трёхэтажные деревянные дома ремонтировались и перестраивались, некоторые из них разрушались и на их месте вырастали новые каменные. Всё новые и новые рабочие разных специальностей стягивались в этот город, окружённый Хибинскими горами. Апатитовый рудник, жилищное строительство, добыча минералов и железная дорога требовали всё больше и больше рабочих рук. В общем, Артюхов подумал, что не ошибся с выбором: тут было, где затеряться и найти работу. Единственной и немаловажной, а, возможно, и первостепенной задачей были документы. Его личные – могли вызвать подозрение и лишние вопросы, а у Надежды их вообще не было.

Они подошли к прилавку со всяким барахлом – ношенным, но на вид добротным, за которым стояла продавщица в котиковой безрукавке. Возле неё тёрся молодой человек, примеряющий серый в полоску пиджак с двумя бортами.

– Глядите-ка – хорош! Как по тебе сшитый. Бери, не сумневайся.

– Сколько просишь, баба Дуся?

– Да за пятнадцать рубликов отдам… чего уж там.

– Ну ты заломила, – попытался сторговаться молодой, – он новый-то рублей двадцать стоит, не больше.

– Так иди – купи. Чего ко мне-то пожаловал?

– Да ладно тебе. Уступи хоть немного.

– Всем будешь уступать – по миру пойдёшь. – Баба Дуся поджала губы и сделала вид неприступной крепости.

– Так я ж не всякий, – не унимался молодой. – Я, чай, у тебя клиент постоянный. Каждый раз у тебя прибарахляюсь. Уступи, а…

Баба Дуся всплеснула руками и, качая головой, всё же уступила.

– Ладно уж. Двенадцать рубликов гони, и всё на этом.

Продавщица приняла деньги, и когда молодой человек довольный удачной покупкой удалился, обратила внимание на двух оборванцев. Измерив их жалостливым взглядом, спросила:

– Ну, а вам-то чего сердешные?

– Да нам, – начал Артюхов, покосившись на свою спутницу, – всего понемногу. Истрепались в дороге.

– Ишь ты. Всего понемногу, – протянула товарка, всё ещё оценивая потенциальных покупателей. – А деньжат-то хватит?

– Да ты не переживай. Деньги есть. Ты лучше глянь, что предложить можешь.

Баба Дуся перевесилась через прилавок, навалившись на него тяжёлой грудью, и посмотрела на ноги скитальцев.

– Обувку найдём – не бог весть, какой размер. Да и одежонка сыщется и тебе, и жёнке твоей. – Надежда немного зарделась, но промолчала. – На-ка вот, примерь, солдатик.

Куртка из шинельного сукна оказалась в пору. Брюки Савелий примерять не стал – только на локоть талию примерил. Обувь покупать не стал – решил, что обойдётся пока. А вот Надежда приоделась: пальтишко, пару платьев, туфельки, бельё всякое – из нового – всё нашлось у бабы Дуси. За весь товар Савелий 130 рублей выложил.

– Ну, милки, теперь хоть в театр, хоть в кино, хоть просто так прогуляться… – проговорила баба Дуся, пересчитывая купюры слюнявым пальцем.

– А что, у вас ту и театр имеется? – поинтересовался Савелий.

– А как же иначе? Мы хоть и захолустье, а дом культуры имеем. У нас и самодеятельность своя, и артисты заезжают, кино крутят. Не заскучаете. – Баба Дуся растянула губы широкой улыбкой.

– Спасибо тебе за всё, – поблагодарил Савелий приветливую торговку. Взяв Надежду под руку, собирался уже идти, но баба Дуся его остановила.

– Слышь, милок, а жить-то у вас есть, где?

– Просто так сращиваешь или предложить чего имеется?

– И то и другое.

– Пока нет, – ответил Савелий. – Но у меня друг тут, на руднике работает. Вот его разыщу, тогда и…

– А как звать-то его?

– Фёдором… Фёдором Бурлаковым зовут.

Баба Дуся подбоченилась, подняла глаза к небу и вдруг всплеснула руками.

– Погодь, милок. Не тот ли это Фёдор, что у него дитё увечное – малец лет семи?

– Ох, не знаю. Мы с ним лет десять не виделись, с тех пор, как он из Москвы на заработки подался. (На самом деле Бурлаков уехал из столицы не из-за денег, а подальше от репрессий, так как его отец, как и отец Артюхова, служил в Белой гвардии) Может он и обзавёлся семьёй с тех пор-то. У него, – вспомнил Савелий, – ещё родимое пятно на левой щеке – приметное такое…

– Ну так точно! – воскликнула баба Дуся. – Знаю его. Через мою лавку много народу проходит. Кого-то из новых может и не знаю, а из давнишних, поди, всех помню.

– Вот удача-то, Саввушка, – обрадовалась Надежда.

– Вот-те и на! – воскликнула баба Дуся. – Заговорила! А я уж часом подумала, не немая ли она у тебя.

– Нет. Ну что ты? Просто стеснительная.

– А-а-а, ну это ничего. Может, хорошо даже.

Словоохотливая торговка назвала и улицу, и примерно дом, где проживал Бурлаков. Савелий с Надеждой были счастливы от того, что им не придётся плутать по незнакомым улицам, спрашивать каждого встречного, не зная, на кого нарвёшься и какие вопросы зададут им самим.

Попав на нужную улицу, они обратились к прохожему, который, к их удивлению, с точностью назвал номер дома и квартиры. Удача, как говорят, как и несчастье парами ходит.

Поднявшись по шатким ступеням деревянного дома на второй этаж, Савелий постучал в дверь. Та отворилась: на пороге стоял мальчик с усохшей левой ручкой. На его щеке виднелось родимое пятно размером с абрикос. Савелий с Надеждой переглянулись.

– Вам кого?

– Нам бы батьку твоего повидать, – сказал Савелий.

– Батьку? – переспросил малец. – Так его дома нема – на работе он.

Тут послышался женский голос.

– Кто там, Лёнечка?

– Папку спрашивают, – крикнул мальчик.

Молодая, лет 27, женщина с засученными по локоть рукавами и мокром фартуке подбежала к двери, убрала мальца за спину и с тревогой в голосе спросила:

– Зачем вам муж мой?

– Да вы не бойтесь, – поспешил успокоить её Артюхов. – Я Савелий, друг его… по Москве ещё. Мы и в школе вместе учились. Не разлей вода были. Может, он обо мне рассказывал?

– Да, помню, – произнесла она, ничуть не смягчившись. – Рассказывал, что был у него такой друг, а ещё рассказывал…

– Понимаю, понимаю… Я и правда в органах служил, но теперь с этим покончено… Вот, – Савелий указал на свою спутницу, – она не даст соврать. А история у нас длинная, так может в дом пустишь, хозяйка?

Та медлила, сомневалась, но лицом подобрела. Ещё раз окинув взглядом странную пару: мужика с многодневной щетиной и женщину, почерневшую от усталости, она отступила от двери, пропуская их внутрь. Савелий поблагодарил и подтолкнул Надежду вперёд.

Жену Фёдора звали Светланой. Чернобровая и черноокая украинская красавица оказалась милой и доброй женщиной. Пока ждали главу семьи к ужину, Светлана согрела воды, чтоб умыть пропахших болотом и потом гостей.

Через какое-то время Надежда вышла в гостиную чистая, причёсанная, свежо пахнущая цветочным дефицитным мылом. Такой Савелий её ещё не видел. Теперь его душа просто возликовала. Ямочки на выбритом лице лишь подчёркивали его широкую улыбку, а отросшая чёлка бросала тень на его серые глаза, отчего они казались темнее обычного. Светлана взглянула на своих гостей и лишь подкрепилась в своём первом впечатлении – не зря эта пара показалась ей такой странной. Она уже хотела было задать вопрос, но в это время во входную дверь постучали, и маленький Лёня бросился в прихожую.

– Папа! Папа пришёл.

Бурлаков появился в гостиной с мальцом на руках и обмер от неожиданности. Савелий поднялся ему на встречу.

– Ну здравствуй, Федя. Сколько лет, сколько зим…

– Неужто ты, Савелий?

– Я, друг. Спасибо, что признал. И жене твоей спасибо, что не прогнала, приютила… Ты уж прости, что без предупреждения. Не до того было. И прости, что вот так вот на голову вам свалился. Да и не один я.

Всё это время Фёдор таращился на своего старого друга, и его душа раздиралась противоречивыми чувствами. Не мог он тогда простить Савелию, что тот от отца отказался и подался доказывать свою лояльность органам НКВД, тогда как сам Фёдор избрал другой путь – бегство. Но что теперь судить – всякий выбирает свою дорогу, тем более что дорога эта снова свела их вместе и друг его, по всей вероятности, теперь от органов столь далёк, что от прежнего офицера остались одни ошмётки.

– Хватит извиняться, Сава. – Фёдор опустил ребёнка на пол, подошёл к Савелию и по-дружески потрепал его по плечам. – Прошлое пусть заботит скептиков. А мы будем вперёд смотреть и не оглядываться. И как я понимаю, разговор у нас предстоит длинный. Так что давайте сначала поужинаем, вы отдохнёте, а там уж и мозгами пораскинем. Я мастером на руднике тружусь. Видишь, какие хоромы имею: две спаленки, гостиная… Так что разместимся. Лёнчик пока с нами поспит.

– Да не удобно как-то стеснять вас. Может в городе какая гостиница есть или общежитие.

– Да ты, я вижу, совсем гражданской жизни не знаешь, – покачал головой Фёдор. – Чтоб в такие места поселиться, документики нужны, а у вас их нет. Правильно я ситуацию просекаю? – Савелий помрачнел – Фёдор затронул самое уязвимое место. И был совершенно прав: без документов ни на работу не возьмут, ни поселят. – Да ты не переживай. Я помогу. Знаешь, сколько братвы через мои руки проходит. Нарисуют вам документики в лучшем виде.
 
– Как же это возможно, Фёдор? Надо ж хотя бы корочки иметь.

– А вот этого добра и правда в достатке. Люди мрут, как мухи. А учёт – так себе. Так что сыщем со временем.

– Фёдор, – заволновался Савелий, – ты что, с уголовниками дело имеешь?

– Эх, брат! Жива в тебе ещё твоя энкавэдэшная сущность. Видать не так давно петлицы оборвал. Ничего, жизнь тебе глаза раскроет. Тут половина народа из бывших – лагерных. И знаешь, что скажу? – Фёдор перешёл на шёпот. – Они получше и почище некоторых будут.


***
Обе женщины, по стечению обстоятельств оказавшиеся под одной крышей, быстро нашли общий язык. Всё у них ладилось, спорилось, и на кухне, как это частенько бывает у двух хозяек, не ссорились. Савелий всё это время без дела не сидел: внутренний ремонт затеял, вспомнив как обучали его плотничать и столярничать дед с отцом. Квартира Бурлаковых преобразилась, посвежела, заблестела новой краской: Савелий сделал то, до чего руки его друга не доходили. И совсем скоро пришёл день, когда Фёдор объявил, что документы почти готовы – осталось только фамилии вписать. Савелий долго не раздумывал. Припомнив, как добирались они до города сквозь ловозерские и хибинские тундры, три великих озера, на одном из которых чуть не погибли, когда старая шитая саамская лодка дала течь, он сказал: – Озерский… пусть будет Озерский.

– Ну, и ладно. Будь по-твоему, – согласился Фёдор. Только с брачным свидетельством придётся погодить чуток – подождать подходящего случая. Но на работу хоть сейчас могу определить. Я, Савелий, тебя в стройтрест отрекомендую. Не возражаешь? Там и комнаты быстро дают.

– Какие уж тут возражения, Федя. Я и так тебе до конца жизни обязан.

– Ничего ты мне не обязан, – возразил Фёдор. – Помогать страждущим – дело святое.

Не погостивши и месяца, чета Озерских съехала от великодушных хозяев. На первых порах стройтрест предложил Савелию небольшую жилплощадь в предназначавшимся под снос доме с общими кухней и санузлом. Тот с радостью согласился. А ещё через три месяца, в первой половине ноября, когда город отшумел праздником Великой Революции, у Надежды случилось несчастье. Ранним утром, не успела Надежда провести мужа на работу, как низ живота резануло ужасной болью. Ещё в самом начале, когда поняла она, что беременна, а Савелий поглаживал её чуть округлившийся живот, Надежда маялась в подозрительных предчувствиях. Она не хотела думать о плохом и расстраивать Савелия, но навязчивые мысли всё чаще посещали её. И вот сейчас, когда жизнь стала только налаживаться, когда память о двух годах лагерей стала тускнеть, это случилось. Тяжесть внизу живота была немыслимой. Её мутило и каждый шаг становился всё более мучительным. По ногам полились струйки крови. Ей стало ясно, что до туалета в конце коридора она не дойдёт. Пошатываясь, она дошла до кровати, по дороге содрав клеёнку с обеденного стола, и, набросив её на постель, повалилась на спину. Судороги продолжали терзать её тело, кровотечение стало обильным. Кусая губы, она старалась не кричать, беспрестанно думая о Савелии. Он не должен найти её в таком состоянии, не должен видеть её такой. Расставив пошире ноги, Надежда тужилась, превозмогая жуткие страдания. Время перестало существовать, превратившись в одну волну нестерпимо тянущей боли. С последней конвульсией она потеряла сознание.
 
Спустя короткое время Надежда разомкнула тяжёлые веки. Перед глазами всё плыло, тело ещё ныло от напряжения, но боль ушла: она чувствовала пустоту в своём животе и вместе с тем – облегчение на сердце. Приподнявшись на кровати, она взглянула на перепачканную кровью клеёнку. Меж бёдрами лежало нечто, лишь немного напоминающее человеческого детёныша. Он всё ещё был связан пуповиной с её нутром. Закрыв глаза, Надежда снова отбросилась на кровать. Она знала, что необходимо выдавить родовое место. Справиться с этим одной было не просто, но она нашла в себе силы… остатки сил.

Её плод – мёртвый, омерзительный, с выпуклой лобной частью, с отверстиями вместо носа и удлинённой частью позвоночного хребта был похож на кого угодно, только не на человеческое дитя. Это была смесь её самой с кем-то ещё. Она вглядывалась в него, пока глаза совсем не высохли. Что же она скажет Савелию? Как объяснит потерю ребёнка? Хотя, какой уж это ребёнок?

Надежда свернула клеёнку, но выбросить её содержимое не решилась. «Надо бы мужа дождаться, – подумала она, – и похоронить это существо, как подобает. Не нести же его на помойку, чтоб крысы обглодали». Кое-как она приходила в себя: ступала по полу медленно, мелким шажками, чтоб не тревожить чуть утихшую боль внизу живота. Собрав постель – как она ни старалась, но простыню всё же кровью забрызгало, – она побрела на кухню вскипятить чайник. Простынь придётся замочить, пока окончательно не засохло. Войдя на кухню, посмотрела на старенькие часы с кукушкой – кто-то из соседей вывесил за ненадобностью – те ещё ходили исправно и показывали шесть вечера. «Господи, – мелькнуло в голове, – весь день прошёл, а я даже не заметила. Савелий вот-вот явится, а у неё ужин не готов». На кухне у своих керосинок возились ещё две хозяйки. Одна из них, завидев соседку, всплеснула руками.

– Боже мой! Надежда, ты чего такая бледная? Тебя, как с креста сняли! Не захворала ли?

– Ничего серьёзного, – ответила Надя, не поднимая глаз. – Немножко нездоровится, но это скоро пройдёт.

– Ты смотри… если что – не затягивай. А то – тут недалече лекарь живёт. Я отведу, если надо, – проявила участие другая.

Надежда не имела сил говорить и объясняться, но соседок за внимание поблагодарила.


Савелий вернулся ко времени и, не обнаружив жену в комнате, забеспокоился. Обычно она уже поджидала его. Он вышел в коридор, огляделся и побежал в сторону кухни. Увидев жену, он немного успокоился.

 – Ты, Платоныч, присматривал бы за своей бабой, – сказала соседка с половником в руке и перепачканном фартуке. – Что-то она сегодня чахлая.

– Присмотрю, Люба. Спасибо, – бросил Савелий и подошёл к жене. – Что случилось, Наденька? Ты и впрямь – бела, как стена.

– Ничего, Саввушка… вот – кастрюлю возьми и пойдём ужинать.

Оказавшись в комнате, Надежда присела на стул и уставилась в одну точку немигающим взглядом. По матово-бледным щекам текли слёзы.

– Да что происходит, Наденька? – Савелий присел рядом и взял её руки в свои. – Скажешь ты, наконец? Может, обидел кто?

– Саввушка, миленький… я ребёнка потеряла.

– Как?! – удивился Савелий и взглянул на её впавший живот. – Боже мой! Как же я не заметил? – Савелий прижал жену к своей груди. – Как же это случилось?

Надежда отстранила от себя мужа и мучительно-тоскливо посмотрела в его глаза.
 
– Говорила же тебе – я порченная.

– Ну-ну! Что ты такое говоришь? По-о-орченная! Порченная – не порочная.

– Сава, похоронить бы его надо… по-человечески…

Только сейчас Савелий обратил внимание на перепачканный кровью таз. Он поднялся и, предчувствуя нехорошее, подошёл к нему. Аккуратно развернув клеёнку и, обнаружив подобие детёныша, застыл в изумлении. Никогда раньше ему не доводилось видеть мертворождённых, а о том, как выглядит выкидыш и понятия не имел. Но это(!) было нечто или неким существом, с которого заживо содрали кожу. Вглядываясь в скрутившийся бесформенный комок и превозмогая рвотный рефлекс, он понял… он всё понял. Савелий отчётливо вспомнил те закопанные ящики, которые однажды вскрыл из любопытства, и вспомнил, какой шок он испытал тогда, узрев содержимое склянок и банок.

Негодование и злость снова вернулись к нему. Ненависть к тем учёным с новой силой навалилась на него и затмила разум. «Они поплатятся! Они за всё поплатятся! Не я, так мои дети отомстят им. А не им, так их отпрыскам». Эти мысли вырезались в мозгу Савелия лезвием бритвы.

***
Говорят, время лечит. Но все ли раны можно залечить временем? Все ли рубцы сгладить? Что должно случиться, чтобы унять тоску?
 
Савелий ходил темнее грозовой тучи вплоть до нового 1938 года. Всё это время Надежда пыталась растопить его заледеневшее сердце, а он всякий раз возвращался к мысли, что женщины, должно быть, гораздо сильнее мужчин. И вот, в канун Нового года, лёд треснул. Савелий решил похоронить свою горечь, хотя бы на время. За пару месяцев он отдалился от Надежды, понимая, что та ни в чём не провинилась перед ним. Зачем же ещё больше усугублять её несчастную долю? Он снова стал ласков и внимателен – может, даже больше прежнего. Они снова предавались любви, подолгу залёживаясь в постели по воскресным утрам и никак не могли насытиться друг другом.

Новый год встречали за большим столом в квартире Бурлаковых. Стол накрывался в складчину: друзья и соседи несли угощения до тех пор, пока на столе ещё оставалось место. По радио поздравляли трудящихся, беспрерывно скандируя лозунги и вещая о новых рекордах стахановских движений, социалистических соревнованиях, о мощном подъёме промышленности и сознательном труде граждан. Партия и правительство в один голос заявляли, что главные и решающие задачи досрочно завершившейся второй пятилетки выполнены. За столом: – Новому году ура! Партии ура! Правительству ура!.. Заполночь отовсюду полились песни: народные русские, саамские аутентичные.

Может и время, но скорее любовь – настоящий лекарь. Ради этого чувства человек готов на всё. Это чувство рождает новые жизни, дарует силы и мечты, ради которых и стоит жить.

В конце января Надежда поняла, что снова беременна. Озерские были счастливы. Тогда же жена сказала мужу, что хочет устроиться на работу.

– Я бы могла преподавать русский язык и литературу, – говорила она. – Город и промышленность, конечно, вытеснили отсюда саамские погосты, но некоторые коренные жители всё-таки остались. Многие из саамов и карелов до сих пор безграмотны. Я слышала, что в школах учителей не хватает. Как думаешь, Саввушка?

– Да я не против, если сама этого хочешь. Всё ж не с кастрюлями целый день.

– Ну вот и ладушки. А я уж боялась, что воспротивишься.

Савелий подошёл и расцеловал жену в обе щёки.

– Никогда… Слышишь? Никогда не буду противиться тебе.

С тех пор как Надежда определилась и нашла себя в работе, жизнь и вовсе обустроилась, а ещё одна зарплата стала неплохим подспорьем семейному бюджету. Шли месяцы, город рос в высоту новыми кирпичными домами, в одном из которых сотрудник стройтреста, бригадир плотников Озерский, получил двухкомнатную квартиру. Она располагалась на третьем этаже четырёхэтажного дома, была двадцати пяти метров площадью, имела отдельный туалет, ванную и кухню, на которой Надежда стала единственной и полноправной хозяйкой. А в конце октября у Надежды начались схватки. Поздно вечером Савелий свёз её в больницу, а уже утром возвращался домой счастливым отцом. Девочка родилась вполне здоровой. Воодушевлённые такой удачей, Савелий с Надеждой решили не останавливаться на достигнутом. Прошло немногим больше года, как на свет появилась вторая дочь.

К тридцать девятому году в семье Озерских всё утряслось, упорядочилось, но и без «ложки дёгтя в бочке с мёдом» не обошлось. Этот год был отравлен новыми политическими репрессиями. И это после недавно закончившегося громкого дела о «Заговоре саамов», не имевшее, впрочем, никаких доказательств против северян. Их обвинили в падеже оленей и лесных пожарах. Дело было шито белыми нитками, но на фоне классовой борьбы было подкреплено, для пущей важности, такими абсурдными оговорами, как терроризм, вредительство, контрреволюция, шпионаж – на это раз в пользу Финляндии, очевидно.

Невзирая на всю шумиху вокруг, Савелий был трижды счастлив: он два раза стал отцом и больше не служил в органах.

Но не пройдёт и полутора лет, как счастью Озерских придёт конец. Под эмблемой свастики грянет война – неожиданно, покрывая всё и вся коричневой смертью. Фашистам противостояла 14-я армия, Мурманская полярная дивизия и Северный флот. Немцы рвались к русскому северу, но не получили его. Не получили и йоты этой земли. Гитлер стремился заполучить русскую Гиперборею, но был остановлен и отброшен далеко от границ. Заполярье оказалось ему не по зубам.

И надо ж было такому случиться – именно в июне 41-го года судьба преподнесла Озерским ещё один подарок. У них родился сын. Его тайно крестили. И когда батюшка спросил, как звать отрока, Савелий сказал: – Михаилом.

– Ну что ж, хорошее имя, – произнёс святой отец. – А знаете ли вы, что оно означает?.. Михаил – это старший из семи архангелов, наделённый особыми Божьими полномочиями, посланник Божий.

Священник окунул ребёнка в купель и пропел тягучим густым баритоном:

Крещается раб Божий Михаил
Во имя отца. Аминь.
И Сына. Аминь.
И Святаго духа. Аминь.





Где-то около Ловозера. Кольский полуостров (наши дни)

Ветер пел заунывную песню и её, словно выстраданная, мелодия скатывалась с гор и тонула в глухом лесу. Снаружи было холодно. Но в хате было тепло и сухо. Изнемогая от усталости, Барский повалился на мягкую перину и тут же забылся глубоким сном. Он редко видел сны, но то, что ему привиделось, было странным и пугающим. Какой-то злобный старик склонялся над ним: изгибался, нависая всем телом над изголовьем кровати, и всматривался красными горящими глазами в лицо спящего. Явь или сон – не разобрать. Сознание дремало, но кожа осязала постороннее присутствие. Он будто бы не спал, а видел это со стороны: старческое лицо было так близко от его собственного, что он даже учуял тошнотворный запах из оскалившегося рта безымянного визитёра. Тот что-то произнёс – невнятное, чуть отодвинулся и вознёс костлявые кисти рук, проделывая какие-то манипуляции в воздухе. Затем руки медленно опустились и коснулись лица Барского. Тут Арсением овладел неподдельный ужас, и он резко вскочил, обеими руками отмахиваясь от незнакомца. Но руки лишь прорезали пустоту. Стоя у кровати и тупо хлопая глазами, он вглядывался в пространство, освещённое лишь слабым светом луны. Недаром же говорят: «не буди лиха». А старики знают, о чём толкуют. Мы ищем ответы о своём прошлом в космосе, а ведь именно в прошлом надо искать ответы о своём будущем. Раздумывая, Барский всё ещё стоял и чувствовал, как по его спине скатываются струйки холодного пота. У него возникло ощущение, будто прикоснулся к чему-то тёмному, потустороннему.

В село Ловозеро он приехал одиноким туристом в поисках самобытного фольклора, легенд и сказаний северян. Он уже успел пообщаться с местным населением, наслушаться всяких сказок и россказней, среди которых отделить реальность от выдумок было почти невозможно, поскольку старожилы и сами не особо их разделяли. Сказано старцами, передано предками из уст в уста – значит так оно и есть. Ему советовали: куда ходить, а куда не соваться, чем интересоваться и чего остерегаться… Но он и сам знал, что искать: ему бы кто направление подсказал. И ведь нашёлся же такой – следопыт местный. Указал путь.

Туристов в этом сезоне была тьма, и на каких только языках они не говорили. В угоду им по всему краю туристических лагерей понастроили. Один из таких раскинулся в ловозерской тундре, на северо-западном берегу одноимённого озера – импровизированная саамскя деревня с атрибутами повседневной жизни местных лопарей. Турфирма предлагала массу развлечений, сопряжённых с опасными походами: сплав по рекам, водные прогулки по озеру, созерцание исполина Куйвы  и полярного сияния – всё для того, чтобы в жилах путешественников вскипел адреналин, и чтобы они прочувствовали на своей шкуре особую исключительность этих мест. Прогулки подкреплялись сказаниями и легендами, коими изобиловал крайний север. Прикоснувшись к изумительной природе, утолив жажду к приключениям и испытавши экшен, туристы возвращались в свои дома, в сухие и тёплые постели, с горделивым чувством за собственную отвагу, выдержку и стойкость на пути преодоления преград, предложенных Заполярьем.

На самом же деле, местные гиды умело балансировали на грани риска. Туристы, чётко исполняющие указания проводников и инструкции, никаким опасностям не подвергались, за исключением – стать жертвой кровососущих насекомых.

Арсений шёл по указанному пути, пока не наткнулся на бивак, от которого тянуло запахом костра, жаренным мясом и алкоголем. До его ушей донеслась английская речь, по акценту которой он понял, что здесь расположились американцы. Отметив в навигаторе точку, пошёл дальше. Он пытался о чём-то думать, но получалось – не очень. Впрочем, с ним это случалось, когда он пытался размышлять о нескольких вещах одновременно. Зато всплыло забавное воспоминание об однодневной побывке в Москве, когда целые сутки ждал перелёта в Мурманск.

Он шёл к Храму. Одна из цыганок, промышлявшая на Патриаршем мосту, навязчиво стала предлагать свои услуги. Эта юная особа была столь мила, что было трудно оторвать взгляд от её лица и завораживающих чёрно-маслиновых глаз. Так бы оно и случилось, не будь Барский тем, кем он являлся.
 
– Всего лишь одну монету, дядечка, одну монету – и вы узнаете свою судьбу.

Барский положил монету, достоинством в один евро в протянутую руку и ухватил цыганку за запястье.

– За такие смешные деньги я и сам расскажу тебе о твоём будущем, – иронично заметил он.

Юная гадалка вскинула голову и на секунду её озорные глаза встретились с глазами Барского. От смуглого лица девушки в миг отхлынула кровь. Она выдернула свою руку и, развернувшись, бросилась бежать, подобрав подолы своих цветастых юбок и выкрикивая что-то по-цыгански своим соплеменникам.
 
«Судьба капризна, – пробормотал он вслед убегающей девушке, – лучше её не опережать напрасными предсказаниями».
 
Он отошёл от бивака всего лишь на пару километров, но уже почувствовал, как мерзкий страх проникает в его сердце. Может и не страх, но опаска потерять направление и не отыскать дорогу назад. Сотовый здесь не ловил никакого сигнала, но смартфоновский компас точно указывал, что он двигается на запад в направлении к селу Ловозеро. Кривые берёзы и низкорослые ели, застывшие в безмолвии, уже не казались ему такими привлекательными, какими он увидел их в первый раз. Журчание ручейков и чудной пересвист лесных птиц скрашивали его поход и делали его не таким одиноким. Может быть он бы и оставил эту затею и вернулся – уже несколько раз поворачивал голову, отмечая особые ориентиры: поваленная сосенка с обезображенной корой – явные следы когтей медведя; большой прямостоящий камень, напоминающий какого-то идола с усечённой головой; овражек, усеянный кустами брусники. Всё это вдобавок к компасу откладывалось в сознании Арсения, как контрапункты – подсказки о пути назад.
Взобравшись на небольшую возвышенность, он остановился. Впереди простирался сплошной сушняк. Как будто что-то прошлось здесь, оставив за собой полосу мёртвой растительности. Изуродованные корявые деревья, рубленные, а скорее вырванные иссушенные ветви и старые пни вперемешку с разбросанными валунами, представлялись незаурядному воображению Арсения картинкой из иного мира. Это был некий Рубикон, который было не только страшно перейти, но и ступить на его берег. Полоса отчуждения, перейди которую – и окажешься в точке невозврата. Мрачные предательские мысли закопошились в голове Барского, страх стал жёстче и навязчивей. Вспомнились старческие байки о мёртвом шамане, берегущем подступы в подземелья, в недрах которых сокрыты великие знания. Вскоре на пути возникла некая колонна, составленная из камней и каким-то образом удерживающих вертикальное положение. Неужели это сейды  нойдов ? Ему бы в самый раз одуматься, но незримый след живого существа и страстное желание отыскать добычу, были сильнее его предубеждений. Охотничий азарт, как у волка, ощутившего запах крови, непреодолимо тянул его вперёд.
 
С каждым шагом хруст под ногами только усиливался. Пройдя несколько десятков метров, Арсений вновь остановился, поймав себя на мысли, что вокруг воцарилась поистине мёртвая тишина, будто чей-то палец нажал на кнопку радиоприёмника и отключил громкость. Казалось ручьи прекратили свой вечный бег, притихли певчие птицы, застыли листья – все шорохи и звуки пропали без следа. Теперь его чувства обострились до предела. Арсений сделал несколько глубоких вдохов, пытаясь успокоить гулко стучавшее сердце. Но это не помогло. Ко всему ещё и ноги стали какими-то ватными. Он приблизился к огромному валуну идеальной овальной формы – будто обтёсанного вручную – и облокотился на его гладкую поверхность. Переведя дух, он уже всерьёз подумал повернуть назад: это путешествие, очевидно, ему не по плечу. Но вдруг какое-то шуршание у правой ноги отвлекло его: он повернулся на шум и… тут же шарахнулся в сторону. Рывок был настолько резким, что Арсений не заметил острого сука по левую сторону. Последнее, что он почувствовал, это жгучую боль между рёбрами – его лёгкое будто воспылало огнём. Два образа возникли в его меркнущем сознании – Оксаны и Моники, – перед тем, как тьма накрыла его.


Близ Ловозера. Кольский полуостров (тоже время)

Следователь Валерьянов добрался до гостиницы Луявр, что на улице Пионерской села Ловозеро, к полуночи. Плюхнувшись на кровать, он тут же уснул.
 
Давно он так не спал – беспробудно, не ворочаясь с бока на бок, без скребущихся в черепной коробке мыслей, без ста граммов водки, чтоб хоть как-то отпустить напряжение нервов.

С самого начала своей службы в органах он впрягся в эту повозку и тащил, невзирая на её тяжесть. Частенько в его снах мелькали лица и мёртвые тела жертв, желчные физиономии воров и бандитов, переворачивались страницы многих дней расследований.
Спросили бы его – выбрал ли бы он другой путь, будь такая возможность, он бы ответил однозначным и утвердительным «нет». Это было у него в крови, текло по жилам и питало его дедуктивный мозг. Начальство и сотрудники ценили его бульдожью хватку, напористость и бескомпромиссность в достижении цели. А он, в свою очередь, никогда не сдавался и их ожидания не подводил.

Утро выдалось прохладным. За окном выл ветер, а по небу ползла тяжёлая туча. «Сейчас ливанёт, – с раздражением подумал Валерьянов. – Вот напасть-то!» Уж очень ему не хотелось грязь месить. Но раз ввязался, то чего уж теперь ныть. Он отвернулся от окна и обозрел обстановку: деревянная не тронутая лаком мебель, потолок и стены из аккуратно подогнанных отшлифованных до блеска досок – натуральная деревенская красота, уют и покой. Может поэтому и спалось сладко?
 
Захватив с собой самое необходимое, Валерьянов вышел на улицу и пошагал к центру, в надежде, что отыщет в этом захолустье хоть что-то наподобие кафе.
 
К удивлению, это село оказалось немногим хуже другого провинциального городка: чистые ухоженные улицы с названиями социалистической эпохи, Национальный саамский культурный центр, сбербанк, почта и, наконец, столовая «Тундра», расположившаяся на улице Советская.

Посетителей было не много – в основном, судя по одежде, приезжие и командировочные. Валерьянов заказал два яйца всмятку, бутерброд с сыром и кофе. Пожилая, в чистейшем накрахмаленном переднике, женщина на раздаче предложила посетителю отведать фирменного пирога с лесной малиной, и тот отказываться не стал – был чертовски голоден. Поедая свой завтрак, он посматривал на двух молоденьких девушек за соседним столиком. Одна их них была столь хороша собой, что у сыщика зародилась мысль: «Не пригласить бы её на ужин, с тем, чтобы утром вместе чайку попить?» Но, к его глубокому сожалению, от этой мысли пришлось отказаться – не за тем он сюда тащился, чтобы романы крутить. По части романов, Валерьянов большим специалистом не слыл – не то что Женька Крутов. Перебиваясь случайными связями, он всё время подумывал, что пора бы и остепениться, сбросить обороты, жениться и обрасти детьми, как тот кактус иголками, что умостился на подоконнике за кружевной занавеской.
 
Пирог с малиной действительно оказался вкусовым шедевром – его не одурачили. Видимо, столичные привычки до этих мест ещё не докатились. В этот момент, когда он с благодарностью оценивал вкусовые качества фирменного пирога, до его ушей донёсся смех одной из девиц. Валерьянов чисто машинально напряг слух.

– Да не смеши меня, Ната. Ты что, импортных страшилок насмотрелась? – произнесла девица с крайним изумлением. – Бог с тобой! Какие тут лешие?

– А я тебе говорю, что видела! Собственными глазами видела, как он на краю леса стоял: высматривал что-то, прислушивался. К нему ещё какой-то мужик подошёл… О чём говорили – не слышала, но вид у того был жуткий. Шкура на нём была – оленья, наверное. Сам заросший, борода по пояс, весь всклокоченный… бр-р-р… Ужас, да и только!

– Ну ты, подруга, даёшь! Может привиделось? Ты не напилась ли накануне? Может лишку хватила?

– Ты вот смеёшься. А напрасно… Жаль не сфоткала его – оторопела, чего-то.

Валерьянов отхлебнул от чашки и как бы невзначай обратился к девушкам.

– А я ей верю, – как бы невзначай бросил он. – Обе девушки уставились на наглеца с удивлением. – Понимаю… меня к диалогу никто не приглашал, да и подслушивать я не собирался, – зачем-то стал оправдываться Валерьянов, – но я, видите ли, специалист по лешим.

– Правда?! – воскликнула очевидица страшного существа и торжествующе посмотрела на свою подругу. – Вот видишь, Оленька, я ж тебе говорила!

– Что ты говорила?  – Наталья недоумённо захлопала ресницами.

– Ну как же ты не понимаешь? Не было бы леших – не было бы и специалистов!       – утвердительно-победным тоном заявила она.

– Да брось ты. Не верю я в эти глупости. Всё это бабкины сказки, чтоб малых детей пугать.

– Если позволите, – встрял Валерьянов, – я бы мог немного развеять ваш скептицизм.

– Ну... можете попробовать, если вы так настаиваете, – с наигранным безразличием проговорила Ольга.

– Дело в том, – начал Валерьянов, – что я в своё время служил в Сибири. Жуткие места, надо сказать – леса непроходимые, жижи болотные, в некоторых местах земля вспучивается, а потом обрывается в пропасть, летом дожди свирепствуют… – почувствовав, что девушки заинтересовались, он чуть помолчал, обдумывая, о чём будет лгать дальше. – Так вот, стою однажды на посту – дорогу охраняю… От чего и от кого – начальству виднее. И вдруг, вы уж извините меня за такие подробности, мне приспичило. Я – в лесок. Отошёл метров на двадцать, смотрю – просвечивает всё между ёлками. Ещё немного углубился, местечко укромное нашёл, ну и… в общем, нужду справил и назад. Иду и понимаю, что иду-то я правильно – точно обратным курсом. Но выйти из леса не получается – вроде, как водит кто. На часы гляжу – минут двадцать, как ушёл. Я ещё немного поблукал и знаете – страшно стало. Во-первых, подумал, что окончательно заблудился, дороги назад не найду и погибну совсем бездоблестно в этой глуши, и не станет больше старшего сержанта Валерьянова. А во-вторых, опасаюсь, как бы меня в дезертирстве не уличили. Это уж совсем меня удручило. Брожу я – весь такой опечаленный – и тут вижу… человек, не человек… на плечах шкура, на голове шапка меховая, волосы во все стороны торчат… У меня аж волосы зашевелились. Смотрю я на него, а он на меня. А взгляд такой дикий, как у зверя с голодухи. Всё, думаю… вот он конец горестный, ничем таким не заслуженный. А он – так бочком-бочком меж деревьев сунулся, прошёл метров пять, остановился и на меня оглянулся. Потом ещё пару метров и опять зыркает – вроде, как приглашает идти за ним. Я ему: «Эй, дедушка, знаешь, где дорога?» А он молча так кивает и рукой машет. Я шаг сделал, а у самого от страха поджилки трясутся – а ну, как в дебри глубокие заведёт и волкам скормит, а то и сам, может, не побрезгует мной полакомиться. Но я – страх-то преодолел, и за ним. И знаете: вывел, таки, на дорогу. Потом у местных поспрашивал, так они сказали, что мне леший повстречался. Редчайший случай, к слову сказать. Так-то, девушки. Вот с тех пор и интересуюсь.

Валерьянов закончил своё враньё, перевёл дух после экспромта и стал созерцать на произведённое впечатление, что ярко отражалось в девичьих лицах.

– А ты не врёшь, солдатик? – спросила Ольга, оказавшись не только скептиком, но довольно проницательной.

– Если б верил, то побожился бы, – отпарировал Валерьянов на голубом глазу.

Девушка всё ещё подозрительно сверлила его глазами, и сыщик подумал, что пора завязывать с этим цирком.

– Так где, говоришь, ты его видела?
 
– Да там, к югу от села, дом стоит особнячком – приметный такой. Ставни в синий цвет выкрашены. Он ближе всего к лесу. Если надо, то сразу найдёшь.

Валерьянов поднялся и, неохотно попрощавшись, отправился в указанном направлении.

Дом с синими ставнями действительно обнаружился около опушки леса. По грядкам прохаживался старик с тяпкой в руках. Над его шапкой поднимался сизый дымок от папиросы, застрявшей между пышными усами и бородой. Росточка он был маленького – ниже древка его собственной тяпки.
 
– Здравствуйте, уважаемый.

– И тебе не хворать, мил человек, – отозвался мужичок.

– Вы тут один проживаете? – спросил сыщик.

– А зачем интересуешься? – Старик выпрямился, облокотился на древко тяпки и лукаво посмотрел на гостя.

– Да так… просто дом ваш стоит близко к лесу, живой души вокруг – никого. Леших-то не боитесь?

Старик бросил тяпку, посмоктал гильзу папироски и, прищурившись, подошёл к забору.

– Леших, говоришь? Да откуда им взяться, лешим-то?

– Ну, не знаю. – Пожал плечами Валерьянов. – Одна моя знакомая вчера до смерти испугалась. Сказала, что лешего возле вашего дома видела. И видела, как вы с ним о чём-то толковали.

– Ишь ты! Ви-и-идела… А ты всё на веру-то не бери. Тут людям много чего мерещится. Сказок наслушаются, по лесу нагуляются… вот ползут – слухи-то. То лешаки, то кикиморы болотные видятся, то ещё нечисть какая.

Валерьянов понял, что старика просто так не расколоть: подход надо бы изменить. Существовал, конечно, проверенный опытом и временем способ, но предложить продолжить разговор за «рюмкой чая» было не ко времени – не раннее, но всё же утро.

– Ладно. Как скажете. Только я не просто так интересуюсь. Мне это для очерка надо. Хотелось написать о чём-нибудь необычном, интригующем.

– Так ты писатель?

– Не совсем. Я журналист из «Московского вестника». По стране разъезжаю, с людьми общаюсь и пишу о всяком таком – интересном.
 
– И где ж побывал? – не сдавался старик.

– Да где только не был. Пожалуй, всю Россию-матушку объездил: каких только историй не слыхал. Про леших, кстати, и кикимор тоже наслушался. Рассказывали мне и о пещерных людях, о йети – снежном человеке, стало быть, о чудищах разных.

– И что ж, они всё это своими глазами видели?

– Ну да. Так говорят.

– Вот видишь, сынок – говорят. Да выдумки всё это. А тот человек, что вчера приходил – знакомый мой из соседнего села. Он так рядится, когда на охоту ходит. Вот твоя знакомая и приняла его за лешака.

Валерьянов чувствовал, что старик что-то не договаривает, но вытащить из него правду оказалось не просто. Он уже собирался убраться, несолона хлебавши, но, поразмыслив, решил предоставить себе ещё один шанс.

– А вы бы не могли меня с ним познакомить? Я бы с удовольствием с ним поохотился.

– А почему нет? Конечно, мог бы. – Валерьянов изумился от того, что тот с такой лёгкостью согласился на его предложение. – Ступай по этой дороге или поезжай, если транспорт имеется. Доберёшься до Ревды, а там поспрошаешь. Его Петром зовут. Тут всего-то километров тридцать будет.

– Всего-то?! – воскликнул Валерьянов. – Вы ж сказали: село соседнее.

– Ну так правильно – соседнее оно и есть. Однако, если пеше пойдёшь, так через лес километров семь срежешь.

– Ладно. (Вот уж успокоил) Спасибо вам… – Валерьянов помялся с ноги на ногу. – А скажите… давно ли вы тут живёте?

– Да-к, почитай, всю жизнь.

– Ну раз так, может подскажите, какой из лагерей – ну тех, куда народ ссылали в 30-е годы, недалеко от вашего села располагался? Мой дед в то время тут наказание отбывал – по политической статье. Потом, правда, оправдали, но где-то здесь он и помер.

– А-а-а, ну чего ж не знать. Так это тебе в ту же сторону. Но даром пройдёшься – там почти ничего не осталось. Только вот, что тебе скажу, а ты меня послушай. Как пойдёшь – по пути горку встретишь, замшелую такую, приметную. Недалече камень стоит на трёх булыжниках. Так ты это место стороной обойди, не приближайся.

– А что это за место такое?

– Гиблое место, сынок. Но ты делай, как сказано.

– Гиблое, говорите? Так тут, куда не пойди – все места такие.

– Твоя правда. Однако, я не в том смысле.

– А в каком же?.. Что-то вы меня совсем запутали.

– Я не путаю. Ты сам путаешься, от того что не местный. Просто, куда нойды помирать ходят, простому человеку дорога заказана.

 Старик выплюнул потухшую папиросу, махнул рукой и побрёл к дому.
 
– Ну что ж, аудиенция окончена, товарищ майор, – сам себе сказал Валерьянов, глядя ему в след. – Пора и тебе в дорогу.




***
Следователь МУРа двигался вперёд, не считая времени и отчасти не разбирая дороги. Просто шёл на запад – туда, где находилось соседнее село. Но чем больше он углублялся в лес, тем меньше понимал, что, собственно, ищет и куда приведёт его частное расследование. Может и правы были Зацепин с Крутовым, когда говорили, что его затея бредовая, основанная на его собственном рвении доказать, что самоубийство академика было не случайным. Ах, если бы под рукой был штат сотрудников, может тогда бы он что-нибудь и накопал. Но в одиночку с этим справиться было слишком самонадеянным, да ещё и в условиях незнакомой местности и немногословности местного населения.

Валерьянов вскинул голову и посмотрел на светло-голубое небо, что просвечивалось среди сосен. Туча, очевидно, прошла мимо, не проронив ни капли дождя. Хоть с этим ему повезло. Недалеко от тропы он заметил надгробье, на котором были высечены имена каких-то людей. Надпись на нём гласила, что камень был установлен в честь репрессированных в сталинские времена. «Вот оно, – подумал Валерьянов, – дань памяти невиновным и символ позора молодой Советской власти».
 
Спустя несколько часов путешествия он понял, что заплутал. А ещё через некоторое время ему показалось, что это место он уже проходил. «Зараза, – выругался он. – Никак леший кругами водит». Уже близился вечер, путь предстоял длинный, а топать на ночь глядя как-то расхотелось. Сориентировавшись по солнцу, Валерьянов решил неукоснительно следовать обратным курсом. Скоро он услышал иностранную речь, доносившуюся из ближайшей прогалины. А затем увидел лагерь – временную стоянку туристов, состоящую из нескольких палаток. У одной из них, на воткнутом в землю колышке развивался флаг Соединённых Штатов. Его губы в этот момент тронула ухмылка. «Ох, уж эти американцы! Завидный, надо сказать, патриотизм: без своего флага эти никуда – ни на Северный полюс, ни на Луну». Притаившись за стволом дерева, он немного понаблюдал за иностранцами. Его английского было достаточно, чтобы понять причину их торжества. Они только что завершили некий переход и поздравляли друг друга с этим подвигом. И, скорее всего, готовились не то к позднему обеду, не то к раннему ужину.
 
По большей части это были молодые люди, не достигшие и тридцатилетнего возраста. Лишь один мужчина выбивался из этого ряда – высокий, с длинными чёрными волосами, скорее, за сорок или около того. Его лицо было задумчивым, сосредоточенным и создавалось впечатление, что общей радости он не разделял. Эта странность запечатлелась в детективном мозгу следака, но и только. Это действие было чисто профессиональным, отработанным до инстинкта за многие годы следственной работы.

Отметив эту нестыковку, Валерьянов продолжил своё путешествие. В конечном счёте, он хотел найти хоть одну зацепку, хоть единственное свидетельство тому, что кто-то тогда уцелел, не покинул этих мест, не уехал на Большую землю, где репрессии не унимались вплоть до пятидесятых годов, и посеял в здешнем краю своё потомство. Ещё перед отъездом, перелистывая базу данных, он нашёл несколько совпадений. Они явно указывали на Ловозеро, Ревду и Кировск. Может и неспроста старик указал ему на соседнее село. В случайности и счастливые совпадения он не верил. Но в эту минуту Валерьянов ещё не знал, насколько глубоко он заблуждался.


Межозерье. Кольский полуостров (незадолго до этого)
            
Арсений разлепил веки: тёмные круги в глазах постепенно рассеивались. Первым ощущением было приятное чувство невесомости. Он был настолько лёгок, что не ощущал своего тела. Может его и не было вовсе? Может он дух, парящий и созерцающий всё со стороны? Может это тот самый астрал, о котором твердят йоги? Окинув взглядом свою нагую физическую оболочку, он попытался пошевелиться. Пальцы двигались. Правда, они были бесчувственными. Его тело не осязало ни тепла, ни холода – вообще ничего. Он лежал или висел, а может быть плавал в воде. Но это не было водой. Над ним сводчатый потолок – каменный. Всё помещение напоминало грот или пещеру со стенами усеянными светлячками, мерцающими в полумраке. Единственным источником света был узкий лучик, пробивавшийся с огромной высоты. Но, может быть, это только казалось. Арсений попытался осознать происходящее, что было равносильным познать неведомое. Сделал небольшое усилие, с тем чтобы восстановить последние события. «Я же умер, – вспомнил он. – Неужели так выглядит загробный мир? Я напоролся на сук, разорвал лёгкое и, очевидно, должен был захлебнуться собственной кровью. Но сейчас, почему-то, ничего не болит. И я всё ещё дышу. Разве покойники дышат?»

– Очнулся, наконец, – прозвучал моложавый голос, никак не вязавшийся с морщинистой заросшей физиономией, возникшей перед его глазами. Всклоченные, торчащие во все стороны седые волосы, чёрные с блеском глаза, присущие скорее молодым, чем старцам и сверкающие белизной зубы, вряд ли когда-либо знавшие стоматолога – весь вид этого человека был сплошным парадоксом. «Господи! Этот страшила будто материализовался из сна Моники и его собственного видения».

– Вы кто? – спросил Арсений.

Мимолётная улыбка тронула старческие губы.

– На этот вопрос сразу и не ответишь. Кем был – я уже много лет стараюсь забыть. А кем стал – слишком долго объяснять. Но ты можешь звать меня Николаем Васильевичем.

Старик вскинул косматые брови и посмотрел на Барского долгим пронзительным взглядом. Вслед за этим на краю импровизированной ванны появились крючковатые пальцы, покрытые белёсой почти прозрачной кожей. А затем и голова, вытянутая к затылку, подобно банной шапке и огромные светлые глаза с кошачьими, по цвету почти не отличающимися от склеры, зрачками. Существо около полуметра ростом, похожее на инопланетянина, каким его частенько представляют зрителям, взобралось на каменный борт, уселось и подобно старику упёрлось взглядом в безвольно парящее тело. Арсений отчётливо вспомнил испытанный им ужас при первом свидании с ним. Но теперь, с его появлением, ни один мускул не дрогнул, ни один нерв не содрогнулся. «Видимо, я всё-таки умер, – подумалось ему. – Интересно, сколько сейчас времени? Меня, наверное, ищут, с ног сбились. Но какая теперь разница, если меня всё равно уже нет».

– Ты жив, – произнёс старик, отвечая на непрозвучавший вопрос, – а кроме того, ещё и здоров. Так что беспокоиться тебе не о чем. И на счёт времени не переживай. Ещё к ужину поспеешь.

– Что здесь происходит? Где я? И что вы со мной делаете?

В другом бы случае эти вопросы прозвучали бы громко, притязательно. Но тут ощущалось такое умиротворение, что голос казался тихим, почти беззвучным.

– Мы тебя лечим, – ответил старик. – Собственно… ты уже здоров. Процедура почти завершена.

Ещё некоторое время Арсений пребывал в приятной неге, разливающейся по всему телу: оно постепенно возвращалось к нему.

– Ладно, поднимайся. Я помогу, – предложил Николай Васильевич.

Не то старик обладал недюжинной силой, не то тело Барского стало настолько лёгким, что и ребёнку не составило бы труда взять и перенести почти девяносто кило с места на место, но тот сделал это, не поморщившись. Усадив гостя на высеченный из камня стул – тёплый, будто питаемый некой энергией, исходящей из самой земли, он сунул в его руку алюминиевую кружку – явно довоенного образца – с бесцветной жидкостью. Барский принял напиток и пригубил: на вкус – берёзовый сок.

– Ну как, нравится? – усмехнулся старик. – Ты пей, пей. А я сейчас и чагу приготовлю.

– Чагу?

– Ну да. Настойка такая – на грибе берёзовом. Хворь, как рукой снимает.

Всё это время «инопланетянин» расхаживал по полу с важным видом, заложив ручонки за спину и описывая круги вокруг каменного трона. Он что-то курлыкал себе под нос и Арсению казалось, что старик ему отвечает. Сознание возвращалось медленно, но устойчиво, по нарастающей. Теперь, перебирая в памяти всё прочитанное об этих местах, до Барского дошло, что перед ним не кто иной, как представитель чуди белоглазой: того древнего народа, ушедшего под землю в результате каких-то катаклизмов в глубокой древности и оставшегося в рассказах аборигенов лишь притчами, сказками – чем-то, чего в нынешней реальности нет и быть не может. Разум сопротивлялся принять невероятное. Это было каким-то наваждением, гипнозом, иллюзией, кем-то созданной, чтобы свести с ума; чем-то, не поддающимся здравому смыслу.

– Неужели глазам своим не веришь? – усмехнулся старик.

Барский недоумённо повернул голову.

– Вы что ж, Николай Васильевич, мысли мои читаете?

– А то! Мы ещё и не такое могём. Но ты не удивляйся.
 
«Мы! Кого же он имеет в виду? Неужели это существо? Я ведь подумал, что этот карлик, вроде прирученной собачки в услужении старцу».

Тут существо зафыркало, подбежало, сверкнуло глазами, да так, что сотни мурашек тут же разбежались по всему телу, и заговорило на понятном русском языке:

– Это ещё надо разобраться: кто кому служит!

Арсений подпрыгнул на месте от неожиданности и поспешил извиниться, а заодно решил больше не думать про себя, тем более так неприязненно.

– Извини, приятель, – проговорил он. – Честное слово – не хотел тебя обидеть.

– Да уж, – Николай Васильевич зашёлся в беззвучном смехе. – Ты уж постарайся его не злить. Он иногда бывает очень прескверным и несговорчивым. А что до иерархии, то скорее это я у него в услужении, чем он у меня. И благодарность моя к нему, да и не только к нему, а ко всему его народу безграничная. Я им жизнью обязан.

При упоминании о жизни, в душе Арсения что-то ёкнуло. И через несколько секунд, путём нехитрых вычислений и сопоставлений исходных данных, он пришёл к выводу, что старику должно быть не менее 120 лет.

– Николай Васильевич, как же вам удалось дожить до столь преклонного возраста и почти не состариться? То есть, я хотел сказать, что выглядите вы пожилым, уж простите за бестактность, но…

– Это ты правильно подметил. Потом об этом поговорим. А пока – на вот, одевайся. Дырку в твоей куртке и рубахе я заштопал… как мог.

Барский взял одежду, оценил идеальную работу – дыры действительно не было видно, если уж не присматриваться придирчиво, и пощупал левый бок – еле ощутимое углубление, гладкое, как и вся прилежащая к этому месту кожа.

– Да вы не только одежду умело штопаете, но и тело. Это потрясающе!

– Ничего такого, чтобы не сделала сама мать-природа, – немного смутившись, ответил Николай Васильевич.

Арсений облачился в свою одежду, ощущая своё тело, будто переродившимся заново. Даже присутствие постоянного напряжения в пояснице из-за длительного сидения за компьютером бесследно исчезло.

Взяв опорожнённую кружку, Николай Васильевич ненадолго удалился и вернулся с отваром – коричневой почти не пахнущей жидкости.

– Пей. Настоятельно рекомендую. Это тебя взбодрит.

Арсений осторожно отхлебнул: отвар чуть горчил и был довольно горяч. Это ему показалось странным: ни огня, ни подобия очага – ничего такого, на чём можно было бы вскипятить воду. Об электричестве вообще речь не шла.

– Но как же?.. Как вы это сделали? – ошарашено спросил Арсений.

– Ты об источнике тепла?.. Так этого, парень, у нас в избытке. И дрова жечь совсем не обязательно. Природа обо всём позаботилась. Есть места, где камни бывают необычайно горячи. Кое-какие горячие источники греют, а другие – земля-матушка.  Научись любить и понимать природу, так она одарит тебя всем, чем только пожелаешь. Но причинишь ей вред и тогда жди беды: придёт день неминуемой расплаты. Так что с ней лучше жить в гармонии.

С этими доводами Арсений согласился, но вопросов оставалось много – так много, что он забеспокоился, что у него не хватит времени получить ответы, хоть на некоторые из них. А о главном – о том, что его привело сюда, не рискнул даже заикнуться. Ощупав карманы, он обнаружил свой мобильник в правом кармане куртки. Вытащил, включил дисплей и обескураженно уставился на электронные часы – 17:10. Ему припомнилось, что последний раз, когда он сверялся с компасом, они показывали около пяти часов вечера.
 
Заметив недоумение в лице Барского, старик снова хихикнул, но с некоторым сожалением заметил:

– Электроника тут не работает. Аномальная зона… Но, как я уже сказал, к ужину поспеешь. А захочешь, сможешь и со мной трапезу разделить.
 
– Да не беспокоюсь я об ужине, – поспешил заверить его Арсений. – Я…

– Да знаю я… знаю зачем ты сюда пожаловал.

Он знает?! Арсений смутился, но опровергать не стал – смысла не было.

– Ну, если вы знаете, может поделитесь?

– Сначала ты. Расскажи мне свою историю, а потом уж и я свою. Но сразу хочу предупредить: многое могу поведать и показать, но всё, что ты услышишь или увидишь, останется лишь в твоей памяти. А ты уже сам решай: желаешь ли ты этого? Мир ведь не изменился, правда? Технологии изменились – прогресс, так сказать. Но помыслы людей остались прежними, хоть и думают они, что природа вещей стала им более понятна. Но это заблуждение… Глубокое заблуждение, ведущее к не менее глубокому разочарованию.

– Вы меня пугаете, Николай Васильевич? – наигранно угрюмо спросил Арсений и решил сходу перейти к делу. – Неужели вы думаете, что отчёты о ваших открытиях сегодня кого-то могут серьёзно заинтересовать? Что в них такого, до чего бы до сих пор не додумались учёные, имеющие в своём распоряжении суперсовременные технологии?.. Да и мой интерес – не совсем ваш архив, если, конечно, вы полагаете, что это и есть моя цель. Честно скажу: мне нет до него дела. – Николай Васильевич нахмурился – видимо прямота Барского его немного обескуражила. – Меня привело сюда нечто другое. Дело в том, что из-за вашего архива до сих пор гибнут люди. За ним, как мне недавно стало известно, уже много лет тянется кровавый след. Перед отъездом мне показали фотографию, на которой запечатлелись несколько человек. Мне даже не интересно, где её откопали, но глядя на неё, я понял, что среди тех людей есть один живой. И теперь я понимаю, что не ошибся. Это были вы. Об этом, правда, известно только мне. И, признаюсь, я надеялся на встречу, хоть и совсем не был уверен в том, что она состоится. А теперь приоритет изменился. Возможно, теперь вы сами ответите мне на вопрос, зачем кому-то понабилось объявить охоту за потомками ваших коллег, невзирая на внушительный срок давности.
 
– Вот видишь, твои слова сквозят противоречием. С одной стороны, ты утверждаешь, что архив никому не нужен, а с другой...

– Вы правы, Николай Васильевич, – перебил его Арсений. – Желание разобраться в настоящем вынуждает одних людей вглядываются в будущее, а других – копаться в прошлом, – он сделал некоторую паузу и продолжил: – Но я – реалист, невзирая на всю мою графоманию, которая, как ни странно, пользуется спросом. Даже фаталист, в некотором роде. Ясно ведь, что каждый из погибших – чей-то внук, отец, муж…

Старик даже не пошевелился, но по потемневшему лицу стало понятно, что последние слова зацепили его.


***
Время будто не двигалось: ниспадающий лучик света, казалось, даже не изменил угла и оставался по-прежнему ярким. Всё это место было пропитано огромным количеством невероятностей. От этого могло «снести крышу», но Барский, опровергая им же сказанное, в глубине души был фантазёром, так что всё происходящее служило ему источником вдохновения, а созерцаемое – исключительно ценным наблюдением. Но даже в самых бурных фантазиях он не смог бы себе представить, что ждало его впереди.

– Ладно, молодой человек, – наконец-то отозвался Николай Васильевич, – откровение за откровенность. Всё это время, пока ты брёл по лесу, я приглядывал за тобой. – Арсений невольно передёрнулся. Оказывается, странности начались ещё раньше, чем он мог себе представить. – И клянусь, если бы не разглядел в тебе человека чистого – в духовном смысле, конечно, – то ты бы там и остался, на том суку. В следующий раз, когда будешь в этих местах, приглядись получше – множество костей увидишь. Многие ходили здесь, да немногие возвращались… Ну да ладно. Ты хотел услышать мою историю? Так слушай.

Это случилось в ноябре 31 года. В ту ночь мы с моей женой, Варварой Андреевной, почти не спали. У Оленьки, дочки нашей, температура поднялась. Не успевали примочки и постель менять: мокрая вся была. Сашенька, сын старший, тоже не спал – за сестру переживал. В общем, умаялись. А когда, почти по утро, жар наконец-то спал, мы легли. Но и получаса не прошло, как в дверь постучали. Уже по стуку я понял, что не к добру.
 
Они ворвались в дверь, налетели на меня, руки заломили, будто я убийца какой. Жена в ноги бросилась. Так один её сапогом в живот. «Не лезь, – говорит, – а то и ты с ним пойдёшь». Меня, как был в исподнем, к выходу поволокли. Я им: «Изверги! Дайте хоть с детьми попрощаться». А они мне: «Ничего, скоро увидитесь – на том свете!» Я повернулся, на жену посмотрел – лицо бледное, как простыня – и сказал только, чтоб не верила им, что детей не тронут и просил сберечь их.

Скоро я оказался на каком-то дворе: площадь мощёная и глухая стена вокруг. Всё в красный цвет выкрашено. Я сразу понял – расстрельный двор. А красный, чтоб легче было кровь смывать. Но её ж разве смоешь: бурые пятна, старые и новые были повсюду. Не долго я там один пробыл. Через минуту-другую нас целая шеренга образовалась – все мордой к стене. Слева от меня кто-то обмочился. Я глянул. Господи, да это же академик Павловский! Справа гляжу – Горошенко Тимофей Потапович, трясётся, как та осина. «Как же так, Коленька? – говорит он мне. – Без суда и следствия? Как можно? И за что?» И тут слышу – командуют сзади: «Готовсь! Пли!..» Все упали. Только я да Горошенко ещё стоим. Подумал: наверное, промазали. Даже это толком не умеют сделать. Когда слышу: «Ну что, вражины, обосрались?! На выход, – говорит, – партия вас милует». Ну а дальше… по этапу. Так я и оказался в этих краях. Целый год лес валили. Тряпьё, баланда, грязные бараки, зэки всякого роду и племени. Мы даже старались побольше работать, чтоб в конец вымотаться и забыться беспробудным сном, а лучше и не проснуться. Такие вот прескверные мысли посещали. Но я знал: стоит поддаться, потерять веру и сгинешь.

А спустя год, одним утром, смотрю, по лагерю энкавэдэшники разгуливают, а среди них один в штатском, но в офицерских сапогах. Его я сразу признал – Глеб Иванович Волков. Он тогда начальником Спецотдела ОГПУ был. Дьявольский гений, чтоб его! Подумал: неужели с комиссией нагрянули? Я даже не мог себе вообразить, что по мою душу.

С тех пор моя жизнь изменилась. Поначалу, я даже рад был и не знал кого благодарить за оказанную милость и предоставленную честь. Но потом, когда нас на новое место определили, то через некоторое время пожалел, что не подох, а затем возненавидел самого себя. Хотел даже руки на себя наложить, но бога убоялся. Тогда я ещё верил. В общем, поплыл по течению. Можно сказать, судьбе доверился. Горошенко, кстати, тоже в команде оказался. Он был биологом-цитогенетиком. Потом к нам присоединились ещё четверо: Иосиф Штейн – также генетик, Пётр Бондарев – тот психоаналитиком был, Михаил Добролюбов – профессор медицины, ну и Фридрих Флеминг – антрополог. Все – видные учёные того времени.

Перечислив всех своих коллег, Николай Васильевич умолк. Воспоминания прошлых лет давались ему с трудом. Арсений не в первый раз удивлялся способностям оперативников Моссада. Все перечисленные имена были отмечены и в архивной сводке. А стало быть он не ошибся, предположив, что перед ним не кто иной, как Бочкарев. Арсений не торопил старика и в момент паузы снова осмотрелся. Каменный потолок уходил метров на двадцать в высоту, блестящий от влаги и сотен светлячков. Они, словно живая гирлянда, опутывали весь свод, носясь с места на место. От этого создавалось впечатление, что стены колеблются. Это было поистине феерическим зрелищем.

Пещерные стены были овальными – только сейчас он обратил на это внимание – тщательно отшлифованными, как будто оплавленными. Кто же мог их так обработать? Неужели этот народец – аборигены русских земель, загнанные под землю какой-то катастрофой или новой цивилизацией? И почему так мастерски и многие века они берегут тайну своего существования? Из ныне живущих их никто никогда не видел: чего они опасаются? Хотя, известно, чего. Раскрой они свою тайну, и стали бы подобно подопытным кроликам – предметом для изучения. И их конец был бы предрешён. Куда он, кстати, подевался? Арсений поводил глазами в поисках подземельного. Тот сидел на камне и, казалось, спал, безвольно свесив ручонки вдоль своего туловища. Вот же экземпляр! Доведись Толкину  встретиться с чудью, ему бы не понадобилось придумывать гоблина. Пришлось бы немного изуродовать оригинал, сделать его неустойчивым психически и немного злобным, да поставить на четыре точки опоры. Вот и всё. Получилась бы, пожалуй, очень натурально. Хорошо, что он спит, а то бы наверняка услышал мои мысли.

Как раз в эту секунду карлик открыл глаза, и Арсений поспешил отвести от него взгляд. Тот поднялся, покряхтел, подошёл к старику и бесцеремонно щёлкнул его по лбу. Николай Васильевич дёрнулся, вернувшись из небытия и, как ни странно, продолжил свой рассказ с того места, на котором остановился:

– Всё, чем мы занимались, находилось под строжайшим запретом самого Сталина. За генетические исследования можно было запросто попасть за решётку. Но, возможно, Сталин понятия не имел о лабораториях, созданных Волковым. Я говорю не об одиночных научных центрах, а о грандиозном размахе, на который не жалели ни средств, ни опытного материала. Это уж потом я узнал, сколько подобных сверхсекретных лабораторий было в его ведении. И, забегая вперёд, скажу, что Волков был расстрелян в 37, потому что решил, что ему всё позволено, что он всесильный… Так и было до определённого времени. Но он недооценил мощь власть держащего, на которую замахнулся… и поплатился.

Материалы для наших экспериментов поставлялись регулярно. И ими были не лабораторные мыши, а настоящие живые люди: мужчины, женщины, даже дети. К нам привозили и животных – орангутангов, например.

– Боже мой! – не удержавшись, воскликнул Арсений. – Кого же вы пытались создать?

– Ну как – кого? Главным образом, сверхчеловека, не подвластного болезням, обладающего сверхсилой, сверхинтелектом, способным к быстрой регенерации, с неограниченным сроком жизни. Это было идеей фикс многих вождей. Идеальный правитель, подобный Богу, всесильный и всемогущий, перед которым преклоняются народы. Это ли не мечта?

– И что? Получилось?

– Нет. Не то что бы… По большей части – гибриды, без способности к репродукции, и ужасные мутанты. И всё же единичных успехов мы добились. Не без иронии хочу заметить, что идеальную схему, ключ, я бы сказал, впервые предложили мои коллеги – Флеминг и Штейн. Один немец, другой еврей. И когда в том существе, Господи помилуй нас грешных, впервые забилось сердце, мы и сам пришли в ужас. – Николай Васильевич поднялся, подошёл к камню, что вроде статуи украшал центральную часть пещеры, и положил на него руки. Немного постоял около него, согревая ладони, и продолжил: – Знаешь, когда через много лет я прочитал «Собачье сердце» Булгакова, смею надеяться, ты знаком с этим произведением, где профессор Преображенский наивно предположил, что из его эксперимента может выйти нечто добродетельное, я понял, насколько он был далёк от действительности. Предполагать, что вмешательство в генокод человека может привести к совершенству, это совсем не глупо. Но человеку подобные манипуляции пока не подвластны. Для этого, всего-то, нужно сравняться с богами. В этом и заключаются стремления вождей. Словом, по мере продвижения в наших изысканиях, мы всё больше втаптывали в грязь нашу совесть и этику. Это было невыносимо.

– Но вы же сами сказали, что вам удалось, – заметил Арсений.

– Да, сказал. Но и сказал тоже, что мы ужаснулись. Мы спешно уничтожили всё, над чем работали. Если бы этому эксперименту дали ход, то страшно даже подумать о последствиях.

– Всё было настолько плохо?

– Плохо – это неправильное определение. Это существо могло быть чем угодно, но только не человеком – вот в чём всё дело. Этот паразит был необыкновенно силён, даже в грудном возрасте. Судя по регенерации клеток, его живучесть могла продлиться лет триста, если не больше. Его взросление было невероятно быстрым. Мы научились блокировать химические сигналы старой крови, создав модель гетерохронного парабиоза… В общем, не буду морочить тебя научными терминами… Одно лишь могу сказать: мы создали химеру, но вряд ли это можно было назвать удачей. Мы ошибочно предполагали, что на каком-то этапе взросление должно было затормозиться, как бы замедлиться… он бы и умер молодым, наподобие того лысого крота. Только жизнь этого животного такова потому, что существует вне ультрафиолетового света. А наше создание было к нему невосприимчиво. В нём было намешано всё: что-то от животного, что-то от человека, кое-что от насекомого. Он мог бы быть обучаем, но на уровне инстинктов – как собака. Натаскай его лаять и рвать добычу, и он будет делать это с превеликим удовольствием и азартом. Но он не дожил и до десяти дней, слава богу. Если бы мы представили результаты наших опытов в том виде, в каком они представились нам, нас бы тут же ликвидировали, как ненужных свидетелей. Хотя, это должно было случиться в любом случае. Но самое страшное – представь себе армию подобных существ, управляемых кем-то, одержимым величием власти.

– Как же вам удалось всё это скрыть, уничтожить так, что никто и не догадался?

– Ну почему же никто. Очевидцы были. За нашей работой пристально наблюдали. На каком-то этапе мы даже сговорились создать резервную копию наших наработок. Это было рискованно, но мы всё-таки это сделали. Кое-что мы даже посылали своим родным, что было крайне опрометчивым шагом. Даже не спрашивай, чего нам это стоило. Обойти цензуру было делом практически невозможным. Конечно же, мы знали, что подвергаем риску своих родных, но нам хотелось сохранить хотя бы что-нибудь для потомков. Это было ещё до решения о копировании документов. И должен признаться, что я давно уже так не думаю. Тогда мы были относительно молоды, полны идей и вращались около собственного эго... Не нужно было ничего сохранять.

– Вы говорите о тайном архиве, – уточнил Барский.

– О нём. Но ты же не надеешься его получить, не так ли? – Николай Васильевич скользнул строгим предупреждающим взглядом по своему собеседнику. – Чисто теоретически я продолжал работу не один десяток лет в полном одиночестве и изоляции. И мне удалось изобрести сыворотку. Примером собственного успеха, как ты понимаешь, могу служить я сам.

– Об этом я уже догадался. Но будучи отшельником, вы имели хоть какое-нибудь представление о происходящем вне этого архипелага?

– О, да! Я сознательно обрёк себя на безызвестность, но не на полное затворничество. Сначала из-за боязни потерять свою собственную жизнь. Затем, дабы не бросить тень на своих родных – мёртвый я был не опасен. А впоследствии, из-за своих изысканий. И, конечно же, я знал всё обо всём и даже больше. Я ведь прошагал весь континент с запада на восток. Можно сказать, от Гипербореи до Шамбалы .

В какой-то миг Барскому показалось, что странности закончились. Но они только лишь начинались. Воздев брови, он потряс головой, не совсем доверяя своему слуху.

– Вы побывали на Тибете? – удивлённо воскликнул он.

– Побывал. И не только там.

– Не понимаю. Вы сказали: прошагал?

– Именно так, молодой человек. Под землёй!

– Невероятно! Как же это?..

– Настолько невероятно, что в это невозможно поверить? – хохотнул Николай Васильевич. – Да, это чувство мне знакомо. Мне и самому это казалось несбыточным, покуда не повстречался с, пожалуй, самым древним народом, живущем на земле.

– Вы их имеете в виду? – Арсений бросил взгляд на мирно сопящего карлика, свернувшегося калачиком на плоском камне.

– Верно. Они-то мне и открыли глаза. И после того, как я познал истину, мой архив и вся моя многолетняя работа, все приобретённые знания покатились ко всем чертям. Уже много лет я не занимаюсь наукой. Много лет я не пользуюсь сывороткой, потому что жизнь зиждется на самых простых вещах. Нас делает сильными, как я уже сказал, сама природа, гармония с ней. Осознай это, стань частью её естества – и болезни отступят. Наша планета – идеальное место с неисчерпаемой жизненной энергией. Она вся – поистине райское место. Жаль только, что человечество этого не понимает. Оттого рая на земле становится всё меньше, а глупость, умноженная на зло, поставила под угрозу исчезновения последние чудотворные места, где жизнь во всех её проявлениях может быть безграничной.

– Вы, Николай Васильевич, говорите так просто и так доступно, но от этого всё кажется ещё более таинственным и порождает массу вопросов.

– Знаю, – учёный тяжело вздохнул и после некоторых раздумий сказал: – Ну что ж, тогда лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать. Иди за мной, я покажу. Но сам для себя ты должен решить: готов ли ты? Ведь то, что ты увидишь, тебя поразит, а в некоторых случаях потрясёт до глубины души, перевернёт твоё сознание. Но самое главное – я обязан тебя предостеречь: ты не смеешь вынести за эти пределы приобретённые знания. А тайны, ты уж поверь мне – тяжкий груз. Так готов ли ты?

Барский не сделал ещё ни одного шага, но уже чувствовал, как гнетущие мысли проникают в его мозг. Ещё раз он обвёл глазами пещеру: нерукотворную ванну с необыкновенной водой, где некоторое время назад лежал в невесомости; каменные стены, уходящие ввысь; многотонные нависающие глыбы свода; тонкий лучик света, не способный, казалось бы, осветить всё пространство, но достаточного для того, чтобы придать всем предметам отчётливые очертания. Положив на одну чашу весов свои страхи и непредсказуемость дальнейших событий, – кто знает, что сотворили с разумом учёного одиночество и мрачность пещер, а на другую – непреодолимую страсть к познанию, он, наконец, решился.

– Я готов, – произнёс он тихо, но достаточно отчётливо, чтоб быть услышанным и подстегнуть самого себя к дальнейшим действиям.
– Прочь сомнения, молодой человек. Это путешествие под силу избранным. А я уверен, что ты справишься.

«Так значит были и другие», – подумал Барский и пошёл вслед за стариком, всё ещё борясь со скверными мыслями. Но первые шаги были уже сделаны, и поворачивать назад не было никакого смысла.


***
Он шёл, упёршись в спину учёного и боясь потерять его из виду. Каменный коридор то сужался, то расширялся, петляя во всех направлениях. Свод иногда становился таким низким, что Барскому приходилось склонять голову. Ему чудилось, что они идут по какому-то лабиринту и вот-вот упрутся в непроходимую стену. Но почтенный старик двигался легко, изредка оглядываясь и усмехаясь. Его насмешливый взгляд касался смартфоновского фонарика Барского, надежда на который угасала по мере падения заряда батареи. Старик же шёл в полной темноте, разбирая дорогу лишь одному ему известным способом. Счёт времени уже давно был потерян. И этот факт в любом другом случае волновал бы Арсения, но не теперь. Отдавшись власти ведущего, он отпустил ситуацию, отогнал все мрачные мысли и спустя какое-то время почувствовал лёгкость, какую раньше не испытывал, исключая лишь парение в диковинной воде. Это была некая эйфория. Как будто чья-то неведомая сила очистила плацдарм для введения новых войск.

Прошло некоторое время, прежде чем до слуха донеслось бульканье воды, а в воздухе почувствовался запах тины. Несколько раз Арсений протёрся рукавом о мох – белый или казавшийся белым вне солнечного света. Совершив ещё несколько виражей и протиснувшись в узкий лаз, учёный остановился. В эту секунду мобильник издал плаксивый сигнал и отключился. Арсений уткнулся в спину учёного и застыл.
 
– Постой пока тут, – проговорил старик.

Кромешная всепоглощающая тьма, гулкий стук сердца и лёгкое волнение одиноко стоящего человека – Барский почувствовал себя брошенным на произвол судьбы. Секунды бежали, растягиваясь томительным ожиданием. Но за ним последовало вознаграждение – свет, побеждающий мрак.

То, что представилось глазам Барского, было необычайным завораживающим зрелищем. Кадры из многих фантастических фильмов запестрили в его воображении. Вместе с тем, разум противился, отказываясь воспринимать действительность происходящего. Он и сам на страницах своих книг нередко расписывал нереальные сюжеты, но до такого его мозг вряд ли мог бы додуматься.

Арсений оторопел – оторопел до такой степени, что не мог заставить себя сдвинуться с места. Огромный зал конусом уходил ввысь. От купола отходили и разбегались по сторонам овальные колонны, испещрённые какими-то знаками, символами и письменами. Их формы были выпуклыми и отливали золотом на фоне до блеска отполированного камня. У дальней стены возвышались фигуры великанов абсолютно белого цвета, созданные с таким изяществом, которому мог бы позавидовать великий Микеланджело. Эти изваяния были столь совершенны, что казались живыми. Арсению почудилось, что ещё немного и один из них сойдёт со своего пьедестала, махнёт рукой и пригласит следовать за ним.

Вглядываясь в пространство с затаённым дыханием, Барский наблюдал за плавным вращением сияющих всеми цветами радуги объектов. Большие и маленькие – они двигались по своим орбитам, описывая эллиптические круги во всех направлениях. К его изумлению, они передвигались самостоятельно, без помощи каких-либо механизмов, поправ все законы гравитации. Арсений опустил газа и посмотрел себе под ноги. Он всё ещё находился на тропе, в полуметре от входа. Стоял и чувствовал тяжесть своего тела. Это означало, что гравитация никуда не делась… Но что же происходит там – внутри?

Звонкий разнёсшийся эхом голос, прорвал глубокую тишину и заставил Барского встрепенуться.

– Входи, не бойся. Узри Вселенную!

Арсений повернул голову и увидел старца, парящего над полом, такого же белого, как и скульптуры великанов. Сделав нерешительный шаг, он снова остановился.

– Не бойся, – повторил старец. – Я вижу, ты удивлён.

– Удивлён?! – воскликнул Барский. – Я сокрушён! Я очарован!

– Понимаю… Ступай ко мне. – Старец переместился в центральную точку, не сделав при этом ни единого телодвижения, как будто лишь усилием одной мысли.

Арсений осторожно перешагнул черту, отделявшую коридор лабиринта от входа. Не успели его ступни коснуться иссиня-белого глянца, как тело словно наполнилось воздухом, стало лёгким, невесомым, похожим на то чувство, что испытал он не так давно в лечебной ванне с чудодейственной жидкостью, и взлетело высь. Теперь он кружил вместе с галактиками и медленно сближался со старцем, будто тот притягивал его к себе невидимой нитью. Только лишь от созерцания всего этого великолепия изнутри, наполненное восторгом тело могло воспарить. Он не только ощутил себя частичкой Вселенной, но и сам стал ею. Пещерные стены пропали из виду. Вокруг сиял лишь всеобъемлющий, всепоглощающий Космос.

Они плыли бок о бок в полном безмолвии – не потому, что не хватило бы слов для описания феерической живописи, а от того, что добавить к этой поэзии красок было уже нечего. Влекомые лишь помыслом, плывя сквозь звёзды, они удалялись от ядра всё дальше и дальше. Преодолев не более половины пути, они остановились. Перед ними величественно пылало Солнце. Ещё чуть-чуть и можно было пересчитать все планеты – их было тринадцать – известных и неизученных, больших и карликовых. Все они были восхитительны – по-своему, но глаза приковались только к одной. К той, на которой кипела известная им жизнь.

Николай Васильевич коснулся рукой голубого шара. В мгновение ока он разлетелся в разные стороны и принял вид искрящегося облака. Оно стало медленно вращаться, но с каждой секундой увеличивая скорость. Скоро облако сжалось и превратилось в плотную сферу. Шар пылал адским пламенем, изрыгая миллионы тон вулканической лавы. Затем страшный удар потряс его: ось наклонилась, и через миг показалась Луна – вечная спутница. Ещё один миг и метеоритный ливень обрушился на землю. А с ним пришла вода. Заплескались океаны, атмосфера наполнилась кислородом, земля покрылась лесами и травами, появились первые признаки жизни. От бактерий к рыбам, от плавников к лапам, от лап к ногам – миллионы лет эволюции, сжатые в крупицы времени. Многие виды живых существ появлялись и исчезали, планету сотрясали катаклизмы, порождая моря, горы, реки и всё новые и новые формы жизни. Будто из фрагментов, запущенной с большой скоростью киноплёнки, глаза выхватывали картинки великой истории Земли, известной лишь по собранным костям ископаемых животных. Лёд и пламя в беспрестанном конфликте друг с другом перекраивали континенты, поворачивали реки и перемещали всё живое с места на место. Настал момент, когда на драматическую сцену жизни вышел человек, крепко стоящий на двух ногах. Холод и зной расселил людей по всему миру. В бесконечных войнах гибли и рождались цивилизации. Выжившие приспосабливались, заново отстраивая утраченный мир. C каждой эпохой космос становился всё ближе. Затем планета запылала вновь, как в момент своего рождения – чужая звезда приближалась к Солнцу. Затем земля содрогнулась. На месте равнин восстали горы, а там, где некогда стояли, казалось, непоколебимые скалы, образовались пропасти. Из недр вырывался огонь, плавилась мантия, раскалённое железо лилось наружу, окрашивая моря в зелёный цвет. Пришедший с юга хаос, стремительно приближался к северу. Время словно обернулось вспять. Земля уже никогда не станет такой, как прежде. Солнечные ветра выжигали израненную планету. Звезда, на которую уповали во все времена, превратилась в жестокого врага. И ещё до того, как Луна стала разваливаться на части, в воздух взмыли тысячи кораблей, взяв курс к краю Галактики. Люди, изменившие облик рядом мутаций, больше не питали друг к другу ненависти, не молились никаким богам – они стали единым братством. Братством, которое покидало родной дом в поисках нового пристанища.

Миллиарды лет промелькнули перед глазами всего за пару минут. Картинка свернулась. Прекрасная голубая планета снова спокойно вращалась в просторах Космоса.

Арсений не шелохнулся, хотя сеанс просмотра был уже завершён. Запечатлённые картинки всё ещё плыли перед его глазами нескончаемым потоком. «Человечество всё же выживет, не сможет уничтожить себя и уберётся с опустошённой враждебной планеты», подумал он, а вслух произнёс:

– Знают ли, куда летят?

– Неужто не заметил? – в голосе Николая Васильевича послышалось лёгкое изумление. – Впрочем, немудрено. Я созерцал это много раз, хоть и нужды уже в этом не было. Дело в том, что всё откладывается в твоей памяти. А затем перед тобой открывается вся история, фрагмент за фрагментом. Ты можешь отслеживать события, в буквальном смысле так, как они чередовались. Одновременно ты становишься хранителем и стражем знаний.
 
– По поводу заложенной информации – я могу понять, как это работает. Но… чего я не заметил?

– Их… – Старец поднял руку, указывая на белые скульптуры. – Пойдём, – сказал он, что в подобных условиях было абсурдным.

Переместившись к противоположной стене, они плавно опустились на пол.

– Присядь, отдохни. С непривычки это путешествие может показаться утомительным.

И действительно – ощутив притяжение, тело будто налилось свинцом: что-то подобное испытывает астронавт, возвратившийся на землю после длительного странствия в космосе. Они уселись на каменный выступ. Арсений огляделся: зал снова принял прежний вид, торжественно подчёркнутый сиянием звёзд.

– Кто всё это построил? – Вопрос прозвучал глупо, и косой взгляд учёного только подтвердил это. – Ах, ну да – они!

– Они неоднократно посещали землю, – заговорил старик. – И напрашивается вопрос: почему их никто не видел?.. Видели… и не раз. Но это было несколько миллионов лет назад. Наскальные рисунки – яркое подтверждение этому. Они посеяли здесь своё семя, дав толчок к развитию современного человека. Ты думаешь, почему чудь называют белоглазой? Да потому, что они – их прямые потомки. И не смотри, что они такие маленькие. Это пещерная жизнь и тысячи лет эволюции сделали их такими. Теперь ты понимаешь, что и почему они охраняют?

– Знания о будущем.

– И о прошлом, сынок… и о прошлом. А знания о прошлом, и, конечно же, будущем соизмеримы с обладанием ключом власти – истинной власти над всем миром!

– Наверное, вы правы. Насколько мне известно, экспедиций в этих местах побывало немало, но никакие попытки отыскать тайные знания древних успехом не увенчались.
 
– Ну почему же? Был один. Он тесно сотрудничал со Спецотделом, который возглавлял Глеб Волков… Его звали Александром Кравченко. Слышал о таком? – Арсений кивнул, соглашаясь. – Он был зациклен на поисках русской Гипербореи. И он нашёл её.

– Он был в этом зале?!

– Был, пройдя врата «Последнего вздоха». Но впоследствии не проронил и слова об этом. Ему не верили, считали, что он что-то утаивает. По его следам посылали несколько групп. Да и после экспедиций было немеряно. Искали… самой современной аппаратурой прощупывали каждый клочок земли… Но, как ты понимаешь, – тщетно. Они ничего не нашли. А всё потому, что попасть сюда можно только воскресшим после смерти.

– Так я всё-таки умер?!

Николай Васильевич улыбнулся, огладил бороду и произнёс: – В этом не сомневайся. Был мертвее мёртвого.

– Но как же?..

– Ничего противоестественного, как оказывается. Мы – конгломерат веществ, которых с лихвой хватает в окружающей нас среде. Мы можем лишиться жизни, но природа способна вернуть нам утраченные жизненные силы. Всё зависит от подходящих условий.

Арсений тупо завертел головой – как он не старался, но понять это было сверх его обычного, как он считал, среднего интеллекта.

– Вы раньше говорили о белых пришельцах и спросили, не заметил ли я их. На каком же отрезке времени они появлялись?

– Ты их не заметил, потому что воспринимал картину целиком и в детали не всматривался, хотя они когда-нибудь тебе откроются. Но они там были. В последний раз – в ведущем космическом корабле. Он ведь отличался от других. Припоминаешь?

Порывшись в своей памяти, Арсений действительно вспомнил, что первый корабль выглядел иначе – намного больше ведомых и капсульной, не остроносой подобно другим, формы.

– Точно. Я вспомнил… А что вы о них знаете, Николай Васильевич?

– Да, практически, всё.

– Всё?! Но откуда?

– Да вот. – Старец вскинул руки и обвёл зал широким жестом. – Всё изображено на этих колоннах.

«Знания древних! Знания пришельцев!» – Эта мысль пугала своей скрытой сутью. «Но я, ведь, никогда не стремился к этому. Зачем вообще судьба дарует мне этот шанс?»
 
– Николай Васильевич, я понимаю: вы мне доверились, уж не знаю почему. Но не опасаетесь ли вы, что это место, в конце концов, обнаружат?

– Нет, сынок, не опасаюсь. Ведь ты и понятия не имеешь, как сюда вошёл. Так ведь? И как выйдешь отсюда, тоже никогда не узнаешь. Так что – нет, не боюсь. А что до открывшихся тебе знаний, к которым ты лишь чуть прикоснулся, то ты никому об этом не скажешь. А то, знаешь ли, сумасшедших на свете много. Ещё одного даже не заметят. Но сдаётся мне, ты мучаешься вопросом: зачем тебе всё это? Ответа у меня нет. Я даже не знаю, зачем меня самого судьба привела сюда.
 
– Николай Васильевич, а как они себя называют… эти великаны?

– Белым содружеством. А белые они потому, что их звезда, в отличие от нашей, синяя.


***
Окутанный туманом лес дремал. Над кронами сгущались сумерки. Какой-то зверёк прошуршал под ногами и исчез в кустах. Метрах в двадцати появился олень с огромными ветвями рог, повернул голову к одинокому человеку и застыл, присматриваясь.

– Чего уставился? – проговорил Барский. – Иди, куда шёл.

Собственный голос показался ему глухим и слабым. Обернувшись, он увидел гору, возвышавшуюся над самыми высокими деревьями: никаких признаков входа или выхода, ни намёка на лаз и даже щель. Чисто машинально он ощупал свои карманы в поисках мобильника, но вспомнив, что сейчас от него нет никакого толку, безвольно опустил руки.

Тут он почувствовал прикосновение к своей ладони – тёплое и шершавое. Барский опустил глаза: рядом стоял маленький старичок с куцей белой бородкой. Он был уродлив и походил на состарившегося гоблина, но всё его существо было наполнено добром, а несоразмерно большие глаза излучали душевный свет. Сделав несколько шажков, он потянул Барского вперёд, и тот покорно пошёл за ним. Они преодолели овраг, поднялись на пригорок, перешли небольшую полянку, густо поросшую травой, и остановились. Старичок поднял руку, и его крючковатый палец указал на восток.

– Спасибо, – поблагодарил Барский. – За всё спасибо!

Двинувшись в указанном направлении, он позволил себе оглянуться и ещё раз осмотреться. Теперь он смотрел сосредоточенно, стараясь запомнить каждый куст, каждое дерево и порядок, казалось бы, хаотично разбросанных камней. И он увидел. Увидел то, чего никак не ожидал: чуть ли не у каждого древа стояли потомки древних людей – вот, о чём говорил старец: смотреть, не охватывая всю картину целиком, а детально – целый народ провожал его в путь. Здесь он окончательно понял, что дороги в их мир ему никогда не найти, если снова не случится невероятное, предначертанное волевой рукой судьбы. Напоследок, прощаясь со всеми, он взмахнул руками и продолжил путь, уже не оборачиваясь.
Барский шёл на северо-восток, ориентируясь на проблески заходящего солнца и замшелую кору. Никого не замечая вокруг, он всё же чувствовал их незримое присутствие – чудь, словно бестелесные эльфы, сопровождали его.

Совершенно сбитый с толку в самом начале, он стал приспосабливаться к новому мироощущению, но даже мизерная часть почерпнутых знаний тяготила его. А если бы старик посвятил его во всё, о чём знал сам, вынес бы его мозг такое потрясение? Скорее всего, старый учёный пощадил его. Вспоминая строки из Нового Завета, Барский понял, что ожидание второго пришествия Иисуса Христа, откровения о конце света – не миф. Просто озарённый христианин, описывая апокалипсис , не мог выразиться иначе. Но кто мог предположить, сколько подобных пришествий уготовано перенести человечеству.
 
Замедлив шаг, Барский прервал размышления. Восточный ветерок донёс до обоняния запахи пищи. Стало быть, люди совсем рядом. Он преодолел ещё несколько сот метров, прежде чем послышались звуки голосов. Арсений остановился и прислушался: без сомнения – говорили по-английски. Чуть поменяв направление, он скоро заметил небольшой лагерь. Около своих палаток суетились туристы. В центре горел костёр, а над ним – котёл. Вот и источник запаха – вкусного ароматного, смешанного с неподражаемым запахом печеного картофеля, который ни с чем не перепутаешь. Живот призывно забурчал, подталкивая своего хозяина к решительному шагу. Но не успел он проделать и нескольких шагов, как остановился. На поваленном бревне, уткнувшись в какую-то книгу, сидел не кто иной, как сам Том Уилсон. «Чёрт тебя побери, приятель! Откуда ты тут взялся?»

Обойдя бивак со стороны, Барский приблизился к знакомому, с которым довелось провернуть операцию в Штатах.

– Эй! Дружище, каким ветром?..

Тот вскинул голову, его брови поползли вверх, глаза округлились.

– Арсений?!

– Ты не обознался, Том. Это действительно я.

Уилсон подпрыгнул и облапил Барского медвежьей хваткой.

– Глазам не верю! Откуда ты взялся?

– Тот же вопрос и я хотел тебе задать. Какими судьбами? Что ты, вообще, здесь делаешь?

Их громкие возгласы привлекли внимание остальных членов группы: все обернулись в их сторону.

– Что здесь происходит? – спросил один из них на английском, но с ярко выраженным русским акцентом.

Арсений догадался, что вопрос принадлежал местному проводнику, несущему ответственность не только за безопасность иностранцев, но и за их контакты с населением.

– Ничего такого, мистер Березин. Вот, старого друга встретил. Правда, наша планета маленькая?

– Ты хотел сказать: мир тесен, – поправил его Барский.

– Точно. Так я и хотел сказать.

Проводник посверлил взглядом чужака, нежданно прибившегося к его «стае», и махнул рукой.

– Ладно, общайтесь. – Развернулся и прокричал остальным: – Господа! Мы будем ужинать, наконец?

Уилсон обратился к Барскому:

– Присоединишься?

– Непременно, если никто не против.

Возражать никто не стал. Дружелюбные американцы приняли одинокого скитальца и искателя самобытного саамского фольклора с раскрытыми объятиями. Уилсон представил гостя, как друга его итальянского детства. Благо, загар Барского, если не присматриваться более пристально, очень походил на естественный цвет кожи уроженца итальянской провинции. Историй по роду своей деятельности Барский знал немало, так что разговор завязался. А что до фольклора, так эта отмазка могла сослужить службу по любому поводу.

Отужинав, друзья уединились, и Барский снова поинтересовался о причине, приведшей Уилсона в эти края. В версию о турпоходе он бы не поверил.

– Гибель человека, – наконец признался Уилсон.

– Неужели несчастье снова свело нас? – в сторону проговорил Барский, – и, повернувшись к Уилсону, сказал: – Но я всё равно рад нашей встрече.

– И я, – ответил тот.

– Ладно. Выкладывай: что там у вас стряслось?

Уилсон засунул руку в просторный плащ и выудил брошюру. Надпись на обложке на английском языке гласила, что книга обещает раскрыть все тайны северного архипелага.
 
«Забавно», – подумал Барский.

Перелистывая страницы, Том остановился примерно в середине, где была вложена фотография. Арсений бегло взглянул на неё и ахнул.

– Чёрт возьми, приятель! Откуда она у тебя?

– От Мак-Колена. А что? Ты такую уже видел? – не без удивления спросил Том.

Арсений кивнул в подтверждение.

– Надо же! – Арсений расставил ладони, наигранно показывая, как он поражён. – Значит, ваши агенты на минуточку заскочили в самый секретный архив ФСБ?

– Весь мир кишит шпионами. И куда их только не заносит.

С этим утверждением Арсений согласился безоговорочно.

– Да бог с ними. Не наше это дело.

– Вот именно. Пошли они все. – Том рассмеялся и похлопал коллегу по плечу. – Ты вот что – скажи лучше, что ты об этом думаешь? Как я понимаю, ты в курсе.

– В курсе, к сожалению. Я здесь – по поводу отпрыска Иосифа Штейна, одного из этих. И знаешь, Том: у наших боссов ошибочное представление о происходящем. Зря они нас сюда послали. Нет здесь никаких ответов… – Барский немного помолчал и, вздохнув, сказал: – Ладно, давай ещё раз взглянем на фото. Кто – «твой» предок?

Уилсон указал на мужчину средних лет в белом халате, как, впрочем, и остальные.

– Это некий Фридрих Флеминг. Его внук – и есть жертва.

– Отлично! Так значит, немец укатил в Америку… но и там его достали.

– Кто? Кто его достал, Арсений? Вот в чём вопрос.

– Даже не знаю.

– А у меня есть предположение.

– Правда?!

– Да. Не смею утверждать, но у нас имеются сведения о тайном архиве, припрятанном где-то здесь, неподалёку. Но сколько я не спрашивал, никто не может указать точного места. И нам достоверно известно, что с той базы, где все они работали, исчезли три человека. И сдаётся мне, что кто-то объявил войну всем потомкам.

– Это означает, что в версию «самоубийство» ты не веришь?

– Самоубийство? Разве я произнёс это слово?

– Нет. Не произнёс. Но обе жертвы покончили с собой. Так ведь? Вот я и подумал…

– Да правильно… правильно подумал, – успокоил Уилсон.

– Хорошо. А знаешь, что интересно? Оба потерпевших были последними мужчинами в своём роду. Кто-то очень хочет, чтобы их родословная оборвалась.

– У нас мститель, друг мой. (Арсений усмехнулся: то же он сказал Филиппу перед отъездом)

– Да, брат. Но как ты понял?

– Саманта, – бросил Уилсон, – Саманта всё поняла, когда я ей показал снимок. – Сказав это, Уилсон вдруг просиял. – Бог мой! Арсений, ведь ты ещё не знаешь самой главной новости. Сэм стала моей женой!

– Чёрт возьми, Том! С этого и надо было начинать. Вот же молодцы! Поздравляю!
 
– Спасибо… Кстати, ты не забыл о своём обещании побывать у меня в Италии?

– Не забыл. Теперь уж, точно приеду… и не один – Оксану с собой возьму и Монику… А какие планы на счёт наследника?

– Стоп! – Том умалительно воздел руки. – О наследниках – я бы предпочёл в другой раз поговорить.


***
Незадолго до этого следователь Валерьянов покинул своё укрытие, из-за которого подсматривал за туристическим лагерем и пошёл назад, в сторону Ловозеро. Дорога немного петляла, но всё же вывела его на довольно ровный участок. Не прошло и нескольких минут, как он увидел быстро шагающего человека. Тот направлялся в сторону бивака. Кто это? Очередной турист? Одинокий путник, заблудившийся, но сейчас учуявший запах костра и пищи? Валерьянов пригнулся, подобрался к кустарнику и затаился. Мужчина прошёл мимо, а сыщик, выдержав небольшую паузу, последовал за ним. В метрах десяти от лагеря мужчина остановился. Не то присматриваясь, не то прислушиваясь, постоял немного и решительно двинулся к подозрительному американцу.
Валерьянов понаблюдал за их встречей. Видел, как чем-то обеспокоенный гид подошёл к ним и с некоторой досадой и раздражением говорил о чём-то на английском. Затем состоялся совместный ужин, а после эти двое уединились. Вначале они говорили по-английски, но оставшись одни, перешли на итальянский, что только укрепило подозрения Валерьянова. Он не понимал ни слова, но всё же сумел вычленить несколько слов – «архив», «разведка», «ФСБ» – и на этот раз опыт и интуиция сыщика не подвели его.

Поразмыслив, Валерьянов пошёл на сближение, решившись на дерзкий шаг. В конце концов, он в своей стране и, кроме этого, представитель власти. Он подошёл со стороны. Те двое были увлечены разговором и его приближения не заметили.

– Вечер добрый, господа, – поздоровался он на сносном английском. Но он никак не мог ожидать того, что произошло дальше.

Две головы поворачиваются в его сторону – резко и одновременно, две пары глаз обжигают его взглядом, у сыщика подкашиваются ноги, и он падает навзничь. Туман застилает глаза и ему мерещится, будто его тело разрывается на сотни частей, как и его сознание, терзаемое мутным видением. Хрупкий мир стонет… и, кажется, разваливается на кусочки под натиском стихий. Всё рушится, свет меркнет и чудится, что солнце больше никогда не засияет над его головой. Становится душно – воздух словно выдавливается из пространства чем-то плотным, тёмным, всеобъемлющим. Всё замирает – так, будто само время прекращает свой неудержимый бег. Потом ему слышится голос – кто-то говорит по-русски: – Эй, дружище! Очнись! Ты меня слышишь? Живи! Слышишь… живи… живи, чёрт бы тебя побрал. Туман рассеивается. Над ним склонились двое. Затем подбежал ещё один, а за ним и другие: спрашивают о произошедшем, беспокоятся, его усаживают, брызгают водой, он смотрит ошарашенно… Осколки сознания, наконец, собираются вместе: теперь он видит отчётливо, слышит и понимает.

– Что это было? – спрашивает он.

Двое мужчин смотрят друг на друга с укором.

– Ты оступился, – говорят ему, – зацепился за корягу и упал.

Но Валерьянов понимает – это враньё. Ни за какую корягу он не цеплялся, но своё падение объяснить не может. Молчит. Думает: «Что-то здесь не так. Всё это неспроста».

– Вы кто? – спрашивает проводник. – И как здесь оказались в такой поздний час? Вы не понимаете, что в одиночку тут не ходят?

Валерьянов достаёт своё удостоверение, распахивает перед их лицами: пусть знают, с кем имеют дело.

– Ого! – восклицает проводник. – Следственный отдел МУРа! Но вы так далеко от дома, что ваши корочки тут не эффективны. Этот район вне зоны вашей юрисдикции. И в таком случае позвольте повторить вопрос: что вы здесь делаете? – Валерьянов молчит. – Ну, как хотите. Только с этого момента вы не более чем прохожий. Я вам позволю остаться на ночь. Но утром извольте оставить лагерь. Вам всё понятно? Гид сверлит его взглядом и, не дождавшись ответа уходит. А вместе с ним, теряя интерес, уходят и другие. Двое всё ещё стоят над ним, говорят на итальянском. Валерьянов чувствует, что силы окончательно вернулись к нему. Он поднимается и выхватывает книгу из руки длинноволосого.

Поднимает руку в знак предостережения возможному сопротивлению. Листает её, пока та не распадается надвое – в том месте, где заложена фотография – перед ним знакомые лица.

– Да вы шпионы, друзья мои.

Один из мужчин смотрит исподлобья.

– Вы в своём уме?

– Давайте не будем ломать комедию, – тихо, но угрожающе произнёс Валерьянов. – Ваши документы…

– Давайте сначала разберёмся: имеете ли вы право требовать? Вам же ясно сказали, что вы не более, чем прохожий, случайно забредший на чужую территорию.

– Ну, во-первых, я гражданин России. А следовательно, я на своей территории. И если сочту необходимым, то уже через час вы будете сидеть в наручниках… до выяснения обстоятельств. А разобраться нужно с вами, – не меняя тона, сказал Валерьянов. – Так что, попрошу документы. И без глупостей. – Он оглянулся, убедился, что все уже разбрелись по палаткам, запустил руку под куртку, нащупал рукоятку пистолета и выжидающе посмотрел на парочку сомнительного вида. – И переведите своему приятелю… а то, я вижу, он ни черта по-нашему не понимает.

– Хм. Значит, международного скандала вы не боитесь?.. Да и чёрт с вами! Вот, держите.

Валерьянов выудил из кармана маленький фонарик и осветил полученные заграничные паспорта. Один из них был израильским, другой – американским.

– А вот это уже интересно, господа, – протянул он. – Вы, стало быть, – Арсений Барский. Как я понимаю, еврей, иммигрировавший в Израиль. Ну а вы – Томас Уилсон – американец.

– Любопытное умозаключение, – подтрунил над ним Арсений.
 
Всё это время Уилсон вращал головой то влево, то вправо, следя за беседой исключительно по выражению лиц.

– Насмехаетесь? – Валерьянов, ознакомившись с документами, которые, кстати сказать, не вызвали у него никаких вопросов, передал их хозяевам. Сделал это в знак примирения, сознавая, что слегка перегнул палку. Единственным козырем оставалась каким-то образом попавшая в руки иностранцев фотография, к которой он сам имел непосредственное отношение. А это могло означать очень многое – и не только для него, но и для ФСБ. Вот и не верь после этого в случайности. Ведь он мог и не заблудиться в лесу, мог не повернуть назад, мог вообще пройти мимо этого лагеря и, в конце концов, не встретить этих людей. Но случилось то, что случилось. И в его руках оказалась улика – яркое свидетельство тому, что не он один проявляет интерес к запретной истории. – Поговорим об этом?

Барский пожал плечами и, взглянув на Уилсона, проинформировал его о предложении майора.

– Чем он может нам помочь? – спросил Уилсон уже по-английски.

– Он что-то об этом знает, Том. И вероятней всего, сам нуждается в помощи.

– Я не очень силён в английском, но понимаю, о чём вы говорите, – заметил Валерьянов.

– Ну вот и отлично. Тогда, как говорится, просим к нашему шалашу.


Гостиница «Интерконтиненталь». Москва

Четверо мужчин, расположившись у журнального столика, вели прямой разговор. Апартаменты являлись служебным гостиничным номером ФСБ, предназначенными для встреч с тайными агентами, для переговоров, а иногда и для сексуальных утех командного состава, что секретом не являлось, но вслух об этом предпочитали не говорить. Вездесущие горничные тоже помалкивали из-за боязни потерять козырное, хорошо оплачиваемое чаевыми, место. Беседа длилась уже несколько часов кряду – без обиняков, предметно.

Имело место лишь одно противоречие – сидевшие за столом слева, с большой долей вероятности могли заявить, что знают о своих оппонентах если не всё, то многое: место работы, звания, социальный статус… Уилсон, пользуясь профессиональными навыками психолога, мог даже рассказать об образе жизни каждого. Барский, в свою очередь, мог с точностью описать, чем занимается в данную минуту жена капитана. Чего нельзя было сказать о сидящих справа. Те знали о своих собеседниках только часть правды.

Бутылка двадцатилетнего коньяка «Багратион», подкреплённая плотным ужином, была уже почти опустошена, что, однако, не повлияло на здравомыслие присутствующих. О братании, после употреблённого алкоголя, можно было говорить с большой осторожностью, но без натяжки – о зачатках интернациональной дружбы.

Капитан ФСБ Зацепин, помахивая в воздухе копией снимка, в сотый, наверное, раз предостерегал о секретности их миссии. Говорил, что теперь все они, благодаря настырности Валерьянова, в одной упряжке и отправлены в автономное плавание. И если что пойдёт не так, то он с себя ответственность снимает, но в то же время, от оказания посильной анонимной помощи не отказывается. Говорил он на хорошо поставленном английском, изредка переводя своему другу некоторые словосочетания, когда обсуждение срывалось на скороговорку. Вид сыщика Московского уголовного розыска носил намёк на некоторую расхлябанность. Но это ощущение было поверхностным. Сведённые брови и острый взгляд, задумчивость, сменяющаяся искромётными фразами – всякий раз по делу – и игра желваков на скулах, говорили о его сосредоточенности и особому вниманию к ходу разговора.

Барский с Уилсоном поддерживали обсуждение с некой напускной авантажностью – в силу привычек и познаний, приобретённых в западных школах этики, – экономя движения, рационально используя слова, не скрещивая рук и ног, показывая открытость и доверие к окружающим. Между тем, они были не менее активны, чем их собеседники.

Рассудив логически ещё в Ловозеро, они быстро согласились на приглашение Валерьянова посетить Москву. Во-первых, у них оставалось три дня до отлёта. А во-вторых, у них наметился план действий. Уилсон, просканировав снимок мобильником, послал его своей жене Саманте, чтобы та ещё раз на него взглянула. А Барский, в свою очередь, отправил запрос своему шефу Филиппу Лейбину. Экстрасенсорные способности обоих должны были дать ответ на поставленный вопрос: где, если они живы, находятся потомки учёных? Ответ от обоих пришёл однозначный: Горошенко – Подольск. Валерьянов радостно потёр ладони.

– Круг сузился, господа. Это всего в часе езды отсюда.

– Отлично! – поддержал своего друга Зацепин. – Будем надеяться, что однофамильцев наберётся немного.

– Если предоставите фотографии, то мы его без труда вычислим, – предложил Барский. – Изучать все родословные будет куда дольше.

– И как вы это сделаете?

– У нас, господин майор, свои способы имеются. Уж поверьте.

Уилсон укоризненным взором покосился на Барского: «Не слишком ли ты доверяешь этим русским?» – говорили его глаза.

Проведя полночи в своём кабинете, Валерьянов изучил все паспортные данные, добытые с серверов ЗАГса города Подольск и интернет провайдеров социальных сетей. Через некоторое время на его столе образовался ворох распечаток, включая снимки пользователей. К счастью, их оказалось не так много – около 40. Многие из них являлись родственниками, так что количество можно было урезать почти до половины. В этот поздний час добираться через всю Москву домой, а утром возвращаться в гостиницу к обретённым друзьям было не разумно, тем более, что диван так и манил его своей мягкой местами потёртой кожей.

В другом же кабинете – всего в двух километрах, на Малой Лубянке, не спалось и капитану Зацепину. Поочерёдно введя в поисковую строку имена и фамилии – Арсений Барский и Томас Уилсон, он получил информацию, причём абсолютно в свободном доступе, и теперь пребывал в состоянии, которое можно было назвать наполовину озадаченным и наполовину расстроенным. Это было слишком легко – легко, чтобы быть абсолютной правдой. Но дополнительные поиски ему ничего не дали. Оказалось, что один из них был известным писателем, лауреатом какой-то там голливудской премии, а другой не менее известным психологом – доктором наук. И оба с чистейшей, без единого пятнышка, репутацией. По мнению разведчика, такого в природе существовать не могло.

Он поднял трубку и набрал номер Валерьянова.

– Блин! Геннадий Витальевич, ты на время смотришь? – прозвучал сонный голос.

– Не до сна сейчас, Валера. Мало того, что мы занимаемся чёрт знает чем без ведома начальства, так ещё и смутно представляем, с кем имеем дело.

– Что ты имеешь в виду?

– Наших иностранных партнёров, разумеется.

– А что с ними не так?

– Да всё… всё не так. Чистенькие, как стёклышки. Будто их биографии специально подчистили. Оба уважаемые и известные в широких кругах люди. Один писатель, другой психолог. Хотя, конечно, они так и представились, и наплели что-то о своих родственниках. Но оба, должен заметить, очень даже богатенькие джентльмены…

– Ну и что?!

– А то, Валера, что богатеи обычно кого-то нанимают для своих частных расследований. И если бы мы ещё их в тёмную разыграли – это ещё, куда не шло. А так – мы сделали из них партнёров. И мне это жутко не нравится. И задай себе вопрос: почему посылают таких людей на поиски очень сомнительных фактов?

– Посылают?

– Именно! Нутром чую, что в этом замешаны спецслужбы. Ты разве не усёк эти пространные намёки на «свои методы», которые у них якобы имеются.

– Ладно, не дёргайся. Ещё ничего не произошло. – Сонливость слетела с него, как осенний лист. – Что предлагаешь?

– Предлагаю следующее: у них самолёт через два дня, а то поторопить можно… Вот пусть и катятся в свои заграницы. А дальше – мы уж сами, как-нибудь.

– Да я не возражаю. Но ты вот что послушай: я нашёл этих Горошенко – с полтора десятка набралось. А ещё сопоставил даты смерти фигурантов. И вот, что получается: эти самоубийства происходили 14 числа каждого месяца. А завтра у нас какое число?

– Четырнадцатое, – произнёс Зацепин.

– А это значит, что времени у нас в обрез. Пока среди всех фамилий мы будем искать нужного человека, упустим время. А если воспользуемся предложением этого Барского, то, возможно, спасём чью-то жизнь.

– Хорошо, – неохотно согласился Зацепин. – Можешь показать ему снимки, хотя мне мало верится в их так называемые способы. Но после этого ты их выводишь из игры. Я, к примеру, не хочу погон лишиться.

– Ну так верни дело на стол. Пусть примет официальный вид.

– Ты не понимаешь, что я не могу этого сделать? Нет никаких оснований, – раздражённо прокричал в трубку Зацепин. – И в любом случае мы не можем привлекать иностранцев к расследованию.

– Ну так подожди до завтра. Может и появятся – основания.

– Какой же ты всё-таки дурень, Валерий Алексеич! – снисходительно проговорил Зацепин. – Ладно. Чёрт с тобой… но только ты и я.

– Замётано, разведка. Только ты да я.


14 октября. Подольск. Московская область

Валерьянов опустил боковое стекло, закуривая. Дождевые капли стали оседать на рукаве куртки крупными тёмными точками. Арендованная машина была припаркована напротив кирпичного пятиэтажного дома старой постройки с тремя подъездами, утопающими ниже уровня тротуара.

– Вот льёт-то, – пробурчал он, выпуская струю сизого дыма.

Будто в ответ этому замечанию сверкнула молния и раскатисто громыхнуло.

– Когда это ты курить начал? – поинтересовался Зацепин.

– Сегодня, – бросил тот.

– Нервничаешь?

– Не то что бы. Просто сидим тут четвёртый час и всё без толку.

– Не ошибся ли твой турист, назвав эти координаты? Может дом не тот?

– Не думаю. В этом квадрате только одна семья под такой фамилией проживает.

– Может поднимемся? – предложил Зацепин.

– И что скажем? Не желаете ли вы, уважаемый Юрий Васильевич, покончить жизнь самоубийством? И непременно сегодня? Как раз и погодка подходящая.

Зацепин мелко затрясся в беззвучном смехе.

– Да уж. – Перестав смеяться, он уставился в лобовое стекло, не моргая. – А знаешь, что больше всего меня сейчас занимает? – тихо спросил он и, выдержав паузу, сам ответил на свой вопрос: – Твои друзья. Неспроста они притащились в такую даль. Какого чёрта вообще…

– А ты не преувеличиваешь, Гена? Они могли точно так же уцепиться за ниточку, как и я, а та привела их на Кольский…

– Они?! Да кто они вообще такие?.. Ты – представитель органов власти и то не имеешь права на некоторые отступления, типа расследований, домыслов и подозрений вне хода официального дела. Но они-то – кто такие? Ты думаешь, пусть даже не совсем обычные, гражданские лица могут предпринять такое путешествие по собственному желанию и вести розыскные действия на нашей с тобой территории? Меня, когда об этом думаю, просто бесит.

– Да не заморачивайся ты. Не надо каждого человека рассматривать как шпиона. Тем более, что завтра к вечеру их уже здесь не будет.

За время их перепалки дождь усилился и барабанил по крыше так громко, что заглушал слова. Оба примолкли, размышляя каждый о своём. Прохожие наряду с дворовыми животными исчезли с улицы, превратившейся в русло реки. В салоне стало мерзко и сыро. Отстрельнув окурок, Валерьянов прикрыл окно, повернул ключ в замке зажигания и включил печку. Воздух ещё не успел прогреться, как он заглушил машину и толкнул задремавшего Зацепина.

– Гена, проснись. Смотри!

По улице шёл человек в длинном брезентовом плаще с остроконечным капюшоном на голове. Он был невысок, сутулился, а его походка была пружинистой, как у зверя, выслеживающего свою добычу. Дождь заливал стёкла так, что рассмотреть что-либо было проблематично. Человек остановился перед домом, снял капюшон, подставив свой несоразмерно с туловищем огромный череп под ледяные струи. Повернувшись к окнам пятиэтажки, он задрал голову и как будто замер. Теперь он стоял боком к машине и не мог видеть двух людей, прилипших к лобовому стеклу.

– Ну и урод! – прошептал Зацепин. – Боже правый! И откуда такие берутся?

– Народ мутирует полегоньку, – попытался шутить Валерьянов.

Прошло несколько минут, но человек не пошевелился. Его взгляд был направлен вверх – туда, где на четвёртом этаже светились окна.

Проследив траекторию, Зацепин поделился своим мнением:

– Он смотрит на окна квартиры Горошенко.

– И что, он до ночи так стоять будет?

– Чёрт его знает, Валера. Да и чего он вообще там высматривает?

Увлёкшись наблюдением за странным типом, они не заметили, как на противоположной стороне улицы появились два силуэта. Лишь после того, как те приблизились, Валерьянов засёк их боковым зрением и дёрнул рукав Зацепина. Теперь им пришлось следить за тремя объектами: одиноким типом, стоящим под проливным дождём с непокрытой головой, двоими неизвестными и окнами четвёртого этажа. Они вертели головами, будто следили за теннисным мячиком. И в один момент в окне распахнулись шторы. Невзирая на непогоду, створки раскрылись, и мужчина, облачённый в домашний халат, стал подниматься на подоконник. Валерянов с Зацепиным одновременно ухватились за дверные ручки, но в эту секунду произошло необъяснимое. Уродливый тип, словно тряпичная кукла повалился на асфальт. Мужчина на четвёртом этаже слез с подоконника, прикрыл окно и задёрнул шторы. Всё произошло быстро, будто у театральной пьесы были лишь начало и финал. Конец, господа. Занавес опущен. Вслед за этим два силуэта разделились. Один направился к безвольно лежащему телу, другой – к машине, где в некотором оцепенении пребывали работники спецслужб. По мере того, как человек приближался, их лица растягивались ровно настолько, насколько у каждого хватило кожи. Стук в окно растормошил обоих. Валерьянов опустил стекло: его глаза не выражали ничего, кроме крайнего удивления.

– Добрый вечер, господа. Так-то вы гостей встречаете? Где же ваше знаменитое русское гостеприимство?

– Какого чёрта ты тут делаешь, Арсений? Разве я с тобой уже не попрощался?

– И это вместо благодарности, господин майор? – с иронией спросил Барский. – Мы, может, вам услугу оказали – спасли человеческую жизнь и, возможно, раскрыли преступление.

– А вот это давай проясним, – зло произнёс Зацепин. – Залезайте в машину.

Но вместо того, чтобы воспользоваться приглашением, Барский наклонился к опущенному стеклу и спокойным тоном предложил свой вариант дальнейших действий:

– Вы вот что, друзья: грузите этого мужика в багажник, везите его в какое-нибудь укромное место, а мы поедем за вами. Там и поговорим. Времени у нас мало, а дел много. Так что, поторопитесь. А этот сопротивляться не будет, пока мы его не пробудем. Окей?

Валерьянов вопросительно посмотрел на Зацепина: тот кивнул, соглашаясь.

– Ладно. Рулите за нами.

      
15 октября. Южное Бутово. Москва

Две машины, одна за другой, припарковались у старого дома с шиферной крышей и слуховым окном на чердаке. Он был сложен по-старинке – из брёвен. Двери и ставни с облупившейся зелёной краской, подход к крыльцу уложен дощатыми мостками, и двор, как и само строение, носил признаки крайней запущенности. Это было наследством, доставшимся Зацепину от его деда с бабкой, до ремонта которого его руки не доходили уже много лет. Несколько раз Зацепин замышлял избавиться от дома. Но не то Зацепин требовал за него слишком много денег, не то ветхое строение никого не прельщало, а то и сам, поддавшись на уговоры жены, отказывался от этой мысли.

Несмотря на невысокий рост, человек был тяжёл. Четверо мужчин насилу затащили его в дом и уложили на пол. Его лицо было отвратительным, с размокшими свисавшими ошмётками лоскутами, похожими на отслоившуюся кожу. Привыкший по роду своей деятельности к виду ран и искалеченным человеческим телам, Валерьянов разглядывал его с отвращением.

– Что это за хрень?!

Зацепин, присев около тела, с не меньшей гадливостью пригляделся к уродливому лицу.

– Маска?

– Этому уроду вряд ли она поможет. Ему впору в балаклаве  ходить, – сказал Валерьянов и, вытащив авторучку, отковырнул приличный кусок, прикрывающий лобную часть лица. – Смотрите. Он похож на питекантропа… ну, максимум, на неандертальца может потянуть. И откуда такие берутся?

– А вот это нам и предстоит выяснить.

Зацепин бросил взгляд на Барского и не терпящим возражения тоном произнёс по-английски: – Для начала, джентльмены, давайте выясним: кто вы такие на самом деле, как вы нас нашли… хотя, впрочем, это и так понятно, и что нам делать с трупом?

– Вы заблуждаетесь, господа. Это вовсе не труп, – сказал Уилсон. – И мы с радостью приведём его в чувство, если угодно. Но вы, судя по вашему взволнованному состоянию, должны приготовиться к допросу.
 
Оба русских одновременно посмотрели на бездвижное тело. Валерьянов снова нагнулся и, преодолевая брезгливость, приложил пальцы к шее.
 
– А он прав. Пульс еле прощупывается, но определяется.

Барский сделал пару шагов назад и опустился на табурет, тревожно скрипнувший под весом его тела. Уилсон в это время, попеременно переводил взгляд с майора на капитана, внушая обоим, что интерес к их особам не так важен, как суть самого дела. И его тихие манипуляции подействовали – это явно читалось по выражению лица Зацепина. У того, видимо, на языке вертелся очередной вопрос, но он вдруг нахмурился, задумался, будто забыл, о чём именно хотел спросить.

– Я понимаю ваше замешательство, – продолжил Уилсон, словно до этого ничего не произошло. – Но если вы уже готовы, то может приступим к делу?

– Что ты имеешь в виду, Томас? – спросил Валерьянов, как бы очнувшись от минутного сна.

Уилсон повернулся к Барскому и сказал несколько слов на итальянском: – Я их контролирую. Буди его.

Барский, в свою очередь, глянул на объект, и спустя секунду тело зашевелилось. Валерьянов в ужасе отшатнулся: на его глазах зомби восставал из мёртвых.
 
Звероподобный приподнялся, смахивая со своего лица остатки силикона и размазывая грим по щекам. Осмотрев всех присутствующих, он остановился на Барском, поднял руку, указывая на него крючковатым пальцем и с трудом выговаривая слова, произнёс хриплым гортанным голосом: – Ты поплатишься! Но Арсений, захватив его взгляд, уже не отпускал. Миг – и рука безвольно повисла.

– Теперь, – спокойно сказал Уилсон, обращаясь к русским, – вы можете спрашивать о чём угодно.

– Это что, гипноз? – пробормотал Валерьянов.

– Спрашивайте, – игнорируя вопрос, бросил Томас, – пока мы его удерживаем.

– От чего?

– Ну же, капитан!

Ни Зацепин, ни Валерьянов не могли предположить, что Барский прилагает немало усилий, противостоя мощному гипнотическому дару этого существа, в то время, когда сам Уилсон контролирует их самих.

– Ваша фамилия? – Валерьянов задал вопрос, осторожно приближаясь к звероподобному.

– Озерский, – ответил тот, тогда как его глаза налились кровью и будто остекленели.

– Имя и отчество?

– Станислав Родионович, – подобно роботу отвечал тот.

– Где проживаешь?

– Никитинский переулок, 4.

– Родственники есть?

– Отец.

– Где работает?

– В музее антропологии.

– Его имя?

– Родион Михайлович.

– Кроме России, где-нибудь ещё бывал?

– Да. Мы с отцом много стран изъездили – В Германии были, в Испании, Америке и Израиле.

Валерьянов с Зацепиным многозначительно переглянулись.

– Сюда тебя кто прислал?

– Отец.

– И что ты здесь делаешь?

Ответа не последовало. Тогда Валерьянов решил спросить напрямую: – Как ты их убиваешь?

– Маню к себе.

Валерьянов отвернулся. Не мог он больше смотреть в лицо этому подобию человека.

– Ну что, детективы? Сдаётся мне, что всё понятно. Надо папашку этого отпрыска брать. Адрес известен – центр Москвы, можно сказать.

– А с этим-то что делать?

Барский махнул рукой.

– А ничего. Пусть пока тут останется. А там – сами решите.

Не прошло и секунды, как задержанный снова превратился в тряпичную куклу. Половицы отозвались гулким звуком под весом упавшего бесчувственного тела. Лицо Барского было бледным и покрыто мелкими капельками пота.

– Ты как? – участливо поинтересовался Томас.

– Нормально. Дай мне минуту.


Ночь. 14 октября. Никитинский переулок. Москва

Родион Михайлович Озерский, ломая руки, бегал от окна к окну, прислушивался к шагам за дверью, которые ему только мерещились, заходил на кухню, поглядывая на остывшую яичницу с беконом в сковороде – любимую еду его сына. Где же он запропастился? Уж четыре часа, как должен был вернуться. Впервые он отпустил его одного – и вот результат. Куда же он пропал? Что пошло не так? Ведь несколько раз он возил его к этому дому: тихая улица, высокие деревья с пышными кронами, далеко от проезжей части дороги. Там можно было затаиться, дождаться часа, когда Горошенко придёт с работы, а улица опустеет, сделать дело и последним автобусом уехать домой. Всё было просто и гениально – никаких улик, никаких подозрений. В Израиле, куда сложнее было. Штейн проживал в частном доме – оттуда не выпрыгнешь. Пришлось заставить его совершить полёт с десятого этажа собственного офиса. Но тут-то – пара пустяков. Двадцать лет поисков, денег на поездки, взятки и запросы вложено немерено – всех разыскал. У одного лишь Бондарева в потомках только дочери и внучки числились. Но на женщин рука у Родиона Михайловича не поднялась. Неужели всё зря? Озерский снова подошёл к окну, посмотрел на жёлтый шар уличного фонаря и подумал, что все эти смерти должного удовлетворения не принесли – только горечь, осевшую где-то глубоко в сердце. Покаяться, конечно, никогда не поздно. Но кому нужно – это его раскаяние? Не будь он антропологом, может быть и в бога бы поверил… а так…

Звонок в дверь оборвал его мрачные мысли. Озерский встрепенулся и помчался к входной двери. Наконец-то! Как же он не заметил сына на улице? Засмотрелся? Задумался?

У настежь распахнутой двери стояли четверо мужчин.

– Вы кто? – обескураженно спросил он.

– Родион Михайлович Озерский? – прозвучал вопрос.

– Да. А что вам нужно?

– Простите за поздний час, но дело не терпит. Мы пришли поговорить.

– Поговорить, о чём?

– О вашем сыне, – ответил Валерьянов и распахнул удостоверение следственного управления МУРа.

– А что случилось? – Озерский почувствовал, что его сердце на миг остановилось, а в груди похолодело.

– Может мы войдём? Или предпочитаете обсуждать подробности на пороге?

Родион Михайлович посторонился, пропуская неожиданных гостей внутрь.

– Что случилось с моим сыном? С ним всё в порядке? Он жив?

– Жив пока, – бросил Зацепин, осматриваясь.

В квартире наблюдался идеальный порядок, множество книг на стеллажах, клетчатый плед на диване лежал так, будто им никогда не пользовались.

– Что значит – пока?

Барский с Уилсоном отошли в сторону. Первый не хотел вмешиваться в ход разговора. Второй – не понимал по-русски. Они присутствовали здесь лишь в роли свидетелей, не больше.

– Может чаем угостите, Родион Михайлович? Мы проделали длинный путь, продрогли до костей…

– Что с моим сыном? – теряя терпение, крикнул Озерский.

– Я же сказал, – тихо, как бы успокаивая безмятежным тоном, произнёс Зацепин, – с ним всё нормально. Он отдыхает… после трудов тяжких. И только вы, уважаемый, можете прояснить обстановку и, возможно, вернуть вашего сына к семейному очагу. Хотя, пожалуй, женское тепло здесь отсутствует. Так что, Родион Михайлович, может, всё-таки чаю?

Озерский не был хлюпиком – ни в физическом, ни в моральном плане. Эта длинная ночь несомненно вымотала его, но удар он держал хорошо. Обо всём догадавшись в ту же секунду, когда увидел незнакомцев у входа, поиграл в игру вопросов и ответов, и почувствовал, что терпит поражение. Нужно было менять тактику. Повернувшись, он проследовал на кухню.

– Проследи там – чтоб без глупостей, – буркнул Зацепин Валерьянову, и когда тот удалился, заговорил по-английски: – Ну, что скажите?

– Ему есть, что скрывать, – отозвался Уилсон, которому Барский потихоньку переводил суть диалога. – И спросите его, что он знает о своей фамилии. Потому что, скорее всего, его предков звали по-другому.

– С чего ты взял, Томас?.. Хотя, – осёкся Зацепин, – ладно… спрошу.

Хозяин квартиры вернулся с подносом, уставленным чашками, в сопровождении майора с чайником в руке. Расселись за столом, разлили чай, сделали несколько глотков.

– Скажите, Родион Михайлович, вы знакомы со своей родословной?

– Более-менее, как и многие из нас, – спокойно, овладев собой, ответил тот.

– Тогда вы должны знать, какую фамилию носили ваши предки.

– Знаю. Фамилия моего деда была Артюхов. Он служил в НКВД, охранял лагеря на Дальнем востоке и Соловках. Потом бежал вместе с моей бабкой – она была заключённой. Они полюбили друг друга, вот и подались в бега. Другого выхода не было. Затем они поселились в Кировске. Там он и поменял документы. Их же, наверняка, разыскивали. Но в те времена там столько народа ошивалось – и беглых в том числе, что затеряться было не трудно.

– А вашу бабушку звали Надеждой Колужиной, если не ошибаюсь?

Озерский мельком взглянул на Зацепина и, уткнувшись в чашку, произнёс: – Не ошибаетесь. И что с того?

– Ничего. Просто теперь всё начинает срастаться.

– Что – срастаться?

– Вся картина – целиком. – Зацепин помолчал и добавил: – Мы знаем о том, что там происходило. И история эта печальна. Те эксперименты были бесчеловечны, а учёные были загнаны в угол и поставлены перед выбором – или работа, или смерть. И не только их собственная жизнь была поставлена под угрозу, но и жизнь их жён и детей. Так ответьте мне: при чём здесь их невинные потомки?

– А мои при чём? – Лицо Озерского приняло гневное выражение. – Все – по женской линии умерли. Моя бабушка угасла от горя. Мой дед тоже помер бы на её могиле, если бы отец не увёз его в Москву, когда в университет поступил. Но даже вдали от могилы он всё время тосковал и всё равно умер… мне тогда ещё и двенадцати не исполнилось. Я бесплоден… а всему виной – трусливые учёные! Всю свою жизнь я прожил в ненависти к ним и поклялся оборвать их род, а их фамилии предать забвению. Я сделал то, чего не был способен совершить мой дед. И что? Вы теперь меня осуждаете? Да сколько угодно, но осудить меня вы не сможете. Нет доказательств моей вины. И на моего сына у вас ничего нет – ни единой улики, ни единого свидетеля…
 
– Хорошо, хорошо, – прервал его Зацепин. – Не нервничайте. А что до вашего сына, так он же не родной, не так ли. Вы и сами сказали, что бесплодны.

– Да. Он приёмный.

– И где же вы сделали столь удачное приобретение? Он же, вы уж простите, не очень похож на нормального человека.

– Он, чтоб было вам понятно, очень даже нормальный. Интеллект намного выше среднего… Да, выглядит он странно, но вас же не удивляет, когда уродливых, больных и покалеченных детей усыновляют некоторые семьи.

– Не удивляет. Но когда ребёнка растят, как орудие мести – это противоречит всем принятым человеческим нормам. Ведь он стал тем, кем вы его сотворили? Я правильно понимаю ситуацию?

– Вы ничего не докажете, – выпалил Озерский.

– Не докажем, если вы не придёте с повинной.

Родион Михайлович не произнёс ни слова.

– Ну хорошо, – примкнул к диалогу Валерьянов. – Давайте пока оставим этот вопрос открытым. Расскажите о сыне. Из какого приюта вы взяли мальчика?

– Из детдома…

Родион Михайлович поник и некоторое время безмолвствовал. А затем рассказал всё – как на духу. Его рассказ прозвучал некой исповедью, на которую он никогда не надеялся, как, впрочем, и на искупление. Поведал, как воспитывал мальчика, как учил его всяким наукам, о неприязни, что испытывал к своим соседям, сплетничающим и скалящимся за его спиной. Стало ли легче на душе, он ещё не понял. Но он знал точно, что свою миссию он исполнил. А разочарование? Ну что ж, с этим придётся жить, и с этим же лечь в могилу.

Спустя пару часов после разговора четверо мужчин посетили детдом по указанному адресу. Предъявленные документы капитана федеральной службы подействовали на директрису лучше всякого гипноза. Откопав в архиве старые документы, она долго искала нужную страницу и, наконец, пояснила, что от ребёнка отказались в роддоме. Его мать была не то наркоманкой, не то пьяницей. Мальчика вначале поместили в группу для слаборазвитых, но впоследствии оказалось, что у мальчика хорошие способности. Единственным недостатком была его необычная внешность. Адрес, по которому была прописана мать ребёнка, был указан в бланке. Но проживает ли она по этому адресу и сейчас, директриса не знала.

Сыщикам повезло и в этот раз. Адрес женщины не изменился. Где-то на задворках столицы, куда мэрия инвестировать деньги не желала, а предприниматели объезжали оные места стороной, они разыскали падшую во всех отношениях даму. Сквозь несносный перегар и невнятное бормотание им всё же удалось уловить суть сказанного. Оказалось, что лет двадцать тому назад, она проживала в каком-то загородном доме и, по её словам, целый год купалась в шоколаде. Но затем она родила. А впервые увидав младенца, долго плакала и, не имея средств к существованию, не говоря уже о воспитании ребёнка, оставила его в роддоме. Больше она его никогда не видела. Закончив своё повествование, она попросила на опохмел – гости душу растеребили. А получив вознаграждение, выскочила в дверь.

– Я знаю, о каком доме речь, – сказал Валерьянов. – Это загородная вила академика Добролюбова.

Спустя час они подъехали к опечатанному дому. Был разгар рабочего дня. Вокруг стояла поистине дачная тишина. Зацепин подошёл к опечатанной калитке.

– Что будем делать, господа? – Не в его правилах было нарушать закон. – И что мы вообще здесь делаем?

Не успел он договорить, как Валерьянов взобрался на забор и, спрыгнув с другой стороны, крикнул: – Смелее!

– Чёртов авантюрист, – проворчал Зацепин.

– Не зря мы сюда пришли, – сказал Барский, когда все собрались на пороге.

– Почему ты так в этом уверен?

– Поверь ему, капитан, – посоветовал Уилсон. – Он знает, о чём говорит.

Валерьянов обошёл дом, обследовал окна и, вернувшись, заявил: – Сигнализация отключена. Прошу за мной.

Все двинулись за сыщиком, который уже успел вскрыть окно одной из спален. Валерьянов легко подтянулся, перелез через подоконник и скрылся внутри. Затем его голова снова появилась снаружи.

– Ну что вы там застряли, барышни! Помочь?

– Да пошёл ты!

Зацепин последовал его примеру, а за ним и все остальные.
 
Дом был запущен – тут давно никто не прибирался. Старую добротную мебель укрывали белые простыни, на которых комками клубилась пыль.

– Ну и дальше что? – раздражённо спросил Зацепин, конкретно ни к кому не обращаясь.

– Нам туда, – подал голос Барский и взмахом руки пригласил всех за собой.

 Он вошёл в сопряжённую с гостиной комнату – это был кабинет хозяина. Осмотрев стены, приблизился к одной из них и сдёрнул потрёпанный гобелен с изображением оленей на фоне зелёного леса. За ним скрывалась потайная дверь.
 
– Как он это делает?  – шёпотом спросил Зацепин у своего друга. Тот пожал плечами.

Отодвинув кушетку, Барский приблизился к двери и положил на неё руки. Постоял немного, пошевелил дверную ручку, надавил на дверь… но та не поддалась, отошёл и обратился к Валерьянову:

– Это там.

Не мешкая, Валерьянов решительно налетел на дверь и выбил её мощным ударом плеча.

– Вот вам и разгадка тайны академика, – проговорил Зацепин, выходя из шокового состояния. – Это многое проясняет – его помыслы, изыскания и странное поведение.

– Судя по оборудованию и всем этим склянкам, он выращивал тут гибридов. Вы только посмотрите на эту гадость в банке!

– Это не гадость, а эмбрион, – пояснил Уилсон. – И выращивал он здесь вовсе не гибридов, – он подошёл к столу и полистал бумаги, испещрённые формулами, зарисовками, графиками и какими-то символами, малопонятными непосвящённым. – Он работал с ДНК. Пытался её модифицировать, работал над различными мутациями… В общем, к этому нужно привлечь специалистов, да и его компьютер может многое прояснить.

– Всё это понятно, док, – отмахнулся Зацепин. – Не учи учёных.

– Ну, Гена? Что я тебе говорил? Видишь теперь, как всё обернулось. Сейчас хоть понятно, как Стасик на свет появился.

– Он работал здесь в полной изоляции, как те учёные на Соловках. Пошёл по следам своего пращура. Вот и связалась паутинка.

– На паучка намекаешь? Нет, дружище. Это больше похоже на чертоги дьявола!


***
Заценин довольно сухо попрощавшись с иностранцами, отправился в свою контору.

– Как быть со Стасиком? – спросил Валерьянов, когда тот уехал.

– Здесь номер моего телефона, – сказал Барский, протягивая листок. – Когда будешь готов принять «клиента», позвони – я его отпущу. Но хочу предостеречь. Он необыкновенно силён и может оказать сопротивление.

– Спасибо, друзья. Вы оказали неоценимую помощь. И я даже не хочу знать, чем вы занимаетесь в неурочное время, но признаюсь: я удивлён.

Пройдёт день и Озерский – Артюхов появится на Петровке 38. Он придёт с повинной.





В нашем мире всё тесно взаимосвязано. Стоит ли удивляться, что наша деятельность порождает мутантов, готовых атаковать нас самих, превращая нашу жизнь в постоянный кошмар. Но не всегда цепочка трагических событий может привести к плачевному финалу. Если кто-то наивно считает, что может управлять миром, то он заблуждается. А надеющийся приобрести бессмертие – живёт в мире иллюзий. Из всех ныне живущих на планете, только мы – люди обладаем самым совершенным генетическим кодом. Но это совершенство делает нас уязвимыми. Никому не известно, сколько ещё испытаний выпадет на долю человечества и сколько мутаций переживёт наш вид. Но если мы выживем, то, возможно, нам представится случай узнать тайны древних, а космос распахнётся перед нами на такие глубины, о которых мы не могли и мечтать.


Нет ничего, что могло бы избавить смертное тело от смерти.
Но есть нечто могущее возвратить молодость и продлить
краткую человеческую жизнь.

Парацельс.



А. Мартов июль, 2016 г.