Жара пробуждала лень, похожую на упитанного рыжего кота или на розовую пенку, снятую с вишнёвого варенья и застывшую на блюдце.
- Ох, сколько дел, сколько дел!!! - пыталась вопить совесть, норовя воздвигнуть на мостовых сознания баррикады или хотя бы напомнить о бунте переросших огурцов и страданиях необобранной чёрной смородины.
Но её агитация пропадала втуне, натыкаясь на столбик термометра, чей красный язык уже прикоснулся к сорока градусам и поэтому воспринимал происходящее в иных реалиях. Марево плыло над грядками и клумбами, над пыльной дорогой и лужком, над пересохшей канавой и редким лесом. И в его зеркалах возникали миражи Фаты-Морганы: ведро с холодной водой, берег Балтийского моря, водопад в дебрях Амазонки и ледники Гренландии. Они манили, завлекая своей легкодоступностью, чтобы тут же развеяться от прикосновения.
- Обидно! - горевал великий и могучий разум, заключённый в вместилище для ношения старой панамы, потрёпанной от долгого служения нескольким поколениям дачников.
- Обидно! - повторял он, вновь попавшись на иллюзию о русалочьем озере с глубокими омутами, в которых били ледяные "ключи". - Оказывается, достаточно увеличить размер июльского "беспредела", чтобы я опустился до уровня плинтуса, погряз в низменных мечтах о клюквенном морсе, размяк, как Обломов, сросшийся с диваном. Увы мне!!!!
А жара, словно деревенская баба, "оторви-да--брось", подмигивала не только шалым глазом, но и всем налитым телом - распаренным, разношенным, расхлобыщенным, уверяя, что жизнь - это сеновал, пропахший клевером и вполне пригодный для того, чтобы не грезить о чужих краях, а растянуться, разнежиться, растомиться прямо тут, не торопясь одолевать, приструнивать, обихаживать.
- Ох, сколько дел... - хрипло выдала совесть и упала с высоты "благих намерений".