И так было... Сборник рассказов

Городищенские были
За несколько веков до появления на месте сегодняшнего Городища казахов-кочевников здесь уже проживали люди. Об этом говорят небольшие рукотворные курганчики и следы жизнедеятельности в земных слоях. Но кто были эти люди и почему оставили эти края – вопрос малоизученный.
Только в ХVIII веке, после основания Омской крепости и нескольких казачьих редутов и крепостей вдоль русла речки Камышловки, здесь появились русские люди и стала развиваться европейская цивилизация. Жизнь заставляла заниматься ремеслами: появились гончары, плотники, кузнецы, сапожники, портные, кирпичных дел мастера, знатоки животноводства, огородничества и ведения домашнего хозяйства.
Особенно бурно стало все развиваться с конца ХIX – начала XX веков в связи с постройкой Транссибирской железной дороги и основанием станции Исиль-Куль. Сюда из Центральной России, Украины, Белоруссии и других мест хлынул большой поток безземельного крестьянства, и на сотни километров вокруг станции было заложено множество сел, деревень и хуторов, в том числе в 1895 году – поселок Городище, основанный пензенскими переселенцами из Городищенского уезда.
К 20-м годам в Городище, как и в соседней Павловке, насчитывалось более сотни дворов. К этому времени в Павловке уже работала ветряная мельница, а в Городище – паровая. Омский завод Рандрупа снабжал население плугами, боронами и другим инвентарем. Поступала техника и заграничная: американские сенокосилки Деринга, Маккормик и Адриан-Плац, позже – лобогрейки, самосброски, сноповязалки и молотилки с приводом лошадьми по кругу и даже брички на железном ходу.
Перед коллективизацией, в 30-е годы, особенно много завезли этой техники, и она продавалась по доступной цене и даже по льготному кредиту. Крестьянство жадно хватало технику, облегчающую труд.
Бывший пленный поляк Ермолович и Юрий Макаров, проживавшие в Городище, прослышали где-то, что скоро всю технику отберут, и продали свою молотилку. А большинство крестьян не поверили этим слухам, им было не понять, как могут отобрать нажитое честным трудом, ибо такого на своем веку они даже не слышали. Не поверили, так как не знали марксистско-ленинской науки о переходе общества к общегосударственной собственности, и что с октября 1917 года человечество стоит на пороге новой эры.
К 1930-м годам в стране носителем частной собственности оставалось только крестьянство, составляющее около 70 % населения, а фабрики, заводы, пароходы и другие предприятия уже были национализированы и «отданы» рабочим. Поэтому партия большевиков приняла решение провести сплошную коллективизацию на селе и тем самым переделать вечную психологию тяги крестьянства к частной собственности.
Да и сколько можно отбирать хлеб у крестьянства по продразверсткам и продналогам – это вызывало недовольство большей части крестьянского населения, и по всей стране прокатились крестьянские восстания: Тамбовское, Ишимское, Муромцевское и другие. Поэтому партия решила сделать так, чтобы хозяином всего хлеба было государство, а крестьянину дать то, что останется от нужд мировой революции.
В этой ситуации интересен пример Ермоловича. Как бывший пленный, он, естественно, считался неимущим бедняком, входил в комитет бедноты и активно участвовал в продразверстке 1919-21 годов, изымал хлеб у крестьянства.
В Городище жили три брата Чубиковых, работали совместно, были дружными, трудолюбивыми, и, естественно, их амбар ломился от хлеба. Во время продразверстки они повесили на амбар большой замок и ключи забрали с собой в поле. Комитетчики во главе с Ермоловичем предупредили женщин: через день придем изымать излишки хлеба, чтобы ключи были дома. Но предупреждение не подействовало.
– Ключи у мужчин в поле, они домой не приезжали, – ответила одна из жен.
– Сбивай замки, выгружай хлеб! – скомандовал Ермолович. И хлеб у Чубиковых был отобран.
Здесь уважаемому читателю невредно поразмыслить о психологии человеческой: когда касается других, то государственное мероприятие с насилием Ермолович и комитетчики посчитали правильным, а когда обжился и приобрел молотилку, то надо ее поскорее продать и деньги в карман – это моя собственность.
Коллективизацию проводили по ленинскому кооперативному плану под лозунгом гражданской войны: «Кто не с нами – тот против нас» и сталинским высказыванием: «Железной рукой приведем крестьянство к счастью».
Ермолович и Макаров оказались правы – всю технику, тягловую живность и большую часть продуктивного скота пришлось сдать в колхозы. Мужики были в недоумении, кое-кто говорил, что это ненадолго, и скоро все раздадут назад. Старались работать на своих лошадях, беречь свою технику. Но через два-три года техника была добита, а на смену ей стали появляться государственные трактора и комбайны из машинно-тракторных станций (МТС).
В 1930-м году в Городище проведена полная коллективизация, было организовано пять колхозов: им. Ленина, «Новый сибиряк», «Авангард», им. Пугачева и им. Стеньки Разина. Но колхоз им. Разина, объединивший десяток дворов, через полгода влился в основные из-за своей малочисленности. В послевоенные годы колхозы им. Ленина и «Авангард» объединили, оставив за хозяйством имя вождя революции, а им. Пугачева влился в «Новый сибиряк». Через пару лет их опять объединили в один – им. Ленина.
Как видим, у организаторов коллективизации были в почете такие смутьяны, как Емельян Пугачев, выдававший себя за императора Петра III, и Стенька Разин – донской разбойник, выбросивший персидскую княжну «в набежавшую волну», – как поется в песне. Обоим в свое время отрубили головы на Болотной площади в Москве, а усопшие их почитатели до сих пор лежат на главной площади страны, и спровоцированные ими  жертвоприношения не поддаются учету.
В Павловке тоже было организовано два колхоза – им. Ворошилова и «Красный путиловец», которые в 50-х годах соединились в один – им. Ворошилова, а последний вошел в городищенский колхоз им. Ленина.
В конце 50-х годов в связи с укрупнением совхозов большая часть колхозной земли была передана совхозу «Лесной» – отделение «Дружное». В 1960-м году на базе этого отделения была организована Сибирская опытная станция масличных культур, существующая и в настоящее время. Земли бывших павловских колхозов, расположенные с восточной стороны трассы Исилькуль-Полтавка, были переданы совхозу «Боевой».
В 1937-м году по Городищу прошли репрессии. Врагами народа объявили Кувшиновых Ивана и Тимофея, Сафрона Миронова и Садкова Гордея. Иван Кувшинов работал кузнецом, забрали ночью – и с концом. Гордей Садков вернулся домой через десять лет. У Сафрона Миронова жена Настасья Сергеевна работала в школе учительницей, ее уволили как члена семьи врага народа. Она пошла в колхоз разнорабочей. Но вскоре в райком ВКП(б) вызвали председателя колхоза Лященко: «Ты почему жену врага народа пригрел?». И тот был вынужден попросить ее больше не выходить на работу: «Иначе я догоню вашего Сафрона».  Настасья Сергеевна стала работать по дворам, шила кое-что для односельчан, а затем, по слухам, уехала в Иркутск.
Эти воспоминания, касающиеся лишь небольшого промежутка жизни наших земляков, записаны со слов городищенского старожила Ивана Федоровича Вдовина. Раньше интерес к своим корням, к истории родного края не очень-то приветствовался, и подробной летописи городищенского житья-бытья не существует. В настоящее время государство через наши школы старается возродить интерес к истории малых городов, сел и даже исчезнувших поселений. И мне хочется обратиться к нашему подрастающему поколению: изучайте историю, расспрашивайте своих бабушек и дедушек об их прежней жизни, о судьбах их знакомых. Ведь не зря говорят: без знания прошлого не может быть будущего. В истории нашей страны столько славных и горьких страниц, противоречивых и до сих пор до конца не осмысленных, из которых нам необходимо извлекать уроки, чтобы брать лучшее и не совершать новых ошибок.

 
И так было…
Изучая судьбы переселенцев из центральной России, Украины и Белоруссии в Сибирь, каких только историй не узнаешь, каких характеров не встретишь. Ясно одно, что, в основном, это были люди смелые, трудолюбивые, честные, стремящиеся умом и трудом добиться благополучия для своих довольно больших семей.
Одному такому смельчаку мне и хотелось посвятить свой рассказ. Звали его Григорий Васильевич Ашуха. Такая необычная фамилия досталась ему от деда. Тот был участником русско-турецкой войны, занимал должность полкового музыканта, следовательно, вращался в среде просвещенных военных людей. Иногда начальство над ним подшучивало, называя ашугом, что значило по-турецки  музыкант. И когда давали постоянные фамилии, на вопрос, как его записать, он ответил: «Я ашуг». Ну, а писарь записал, как понял, – Ашуха.
Война войной, но в дни затишья любовь дает вспышки. И дедушка нашего героя вернулся в свою деревню Уть, что стояла на одноименной реке в тридцати километрах от Гомеля, с женой турчанкой. Жили дружно, семья была многодетной, старшим ребенком в семье был сын Василий. У которого своим чередом в 1883 году родился сын Григорий, унаследовавший от родителей трудолюбие, интерес к грамоте и освоению разных профессий.
В возрасте 22 лет – в 1905 году, за год до начала Столыпинской реформы, Григорий Васильевич приехал в Сибирь. Остановился на разъезде Алонский. Работал у крестьян по найму на разных сельскохозяйственных работах. Платили по рублю в день, а если рабочий день длился до 12 часов – по полтора рубля. Деньги приличные – за три рубля по тем ценам можно было купить барана.
Григорию Васильевичу здесь понравилось. Ранней весной 1906 года он поехал в свою Уть за своей возлюбленной Христиной. Вернулись вдвоем, и началась семейная жизнь. Через год – в 1907 году у них родилась дочь, нареченная Юлией, и семья получила собственный земельный надел на участке села Васютино, основанного в 1905-м году. Семья увеличивалась, в 1911 году родилась дочь Евдокия, спустя два года – Елена, в 1917 году – Мария.
К двадцатым годам село Васютино было крупным, насчитывало около 300 дворохозяйств, и участки пашни были далековато. Да и пастбищ не хватало – в селе было много скота. Новая власть призывала ко всему новому, в том числе и к основанию новых поселений. Григорий Васильевич как энтузиаст, поддерживающий все новое, решил «отпочковаться» от  Васютино поближе к своей пашне и организовал добровольцев на новое поселение, которому сам же дал название – Пробуждение. Так в 1922 году на картах Омского уезда появился новый поселок.
Сначала в нем было около десятка дворов, затем Пробуждение выросло вдвое. Уже на новом месте у четы Ашуха родилась пятая дочь Матрена. А когда в 1924 году родился сын Иван, а еще через два года – Яков, Григорий Васильевич воспрянул духом. Шутя часто говорил, что надо было давно уехать из Васютино – больше было бы сыновей.
Хозяйственные дела в семье шли довольно успешно. Девчонки все были хорошими наездниками, умели управляться с лошадьми и выполняли любые сельхозработы. Григорий Васильевич в первые же годы заложил небольшой фруктово-ягодный сад из тех культур, которыми располагал Исилькульский плодопитомник. А во дворе посадил липу, которую поливал, и она быстро превратилась в большое красивое дерево. Кроме того, Григорий Васильевич единственный не только в своем поселке, но и в районе, завел пчел. Любовь к этой отрасли хозяйства он унаследовал от отца еще с малолетства.
Еще не был организован колхоз, а Григорий Васильевич уже подобрал ему название ¬– имени писателя Николая Островского. И население поговаривало, что председателем колхоза надо избрать именно Ашуху.
Но обстановка резко изменилась, когда наступил 1930-й год, а с ним – и энтузиазм раскулачивания. Нужно было в Пробуждении найти кулака. Сильно никто не выделялся, молотилки ни у кого не было, а Григория Васильевича подвели сад и пчелы. Поэтому жребий выпал на него.
Узнав точно, что его семья на днях подлежит выселению, он старшую дочь Юлию срочно отправил на Украину к знакомым, и даже, выправляя в сельсовете справку, немного изменил ей фамилию – на Ашухину, на случай, если будут искать. А с остальной семьей 2 марта 1930 года, навалив на сани-розвальни сена и мешок овса, заложив в оглобли мерина Бурку (он был покрепче кобылицы) и усадив на сани жену Христину с восьмилетней Матреной, шестилетним Иваном и четырехлетним Яшей, в сопровождении милиционера потюпачили в сторону Омска. Старшим дочерям пришлось бежать на своих ногах следом.
Бурку часто переводили на шаговый аллюр, и девчонки поочередно присаживались на сани. Были и небольшие остановки по деревням, дважды выпрашивались в квартиры и угощались кипятком, запивая чуть подстывший хлеб и сало. Поили Бурку, и снова в путь.
Проезжая Алонский, Григорий Васильевич показал девочкам свое первое в Сибири место жительства и подумал: «Здесь я был вольным человеком, а теперь проезжаю это место как заключенный, да еще вместе с детьми мал мала меньше, а за что?..  Умом не могу понять. Сопровождающий молчит, что ни спрошу – буркнет одно слово, да и то не разобрать».
Проехали станцию Лузино. Стало темнеть, похолодало к вечеру, хотя в марте день заметно стал длиннее. Между Лузино и Куломзино, на разъезде, подъехали к большому бараку. Сопровождающий сказал:
– Наконец приехали. – И пошел определять место для ночевки. Вернулся довольно быстро, велел лошадь ставить возле сараюхи, а самим размещаться в шестой квартире.
Вокруг барака стояло еще с десяток повозок, лошади, привязанные каждая к своим саням, жадно поедали сено.
Григорий Васильевич управился с лошадью и вошел в избу. Детвора грелась возле топящейся плиты поочередно. Христина резала на кусочки большой шмат сала и укладывала на сковородку, чтобы немного обжарить и начинать кормить детей.
– Сотню километров за день отмотали, – негромко сказал сопровождающий, – а еще от Омска до Тары триста и там по болотной дороге не меньше двухсот километров.
– А чем будем кормить лошадь? – спросил Григорий Васильевич.
– На предстоящих стоянках будут снабжать фуражом, очевидно, – ответил милиционер.
– По сто километров мы больше не будем делать. Хотя бы по 50 километров в день, и то не получится. За полмесяца добраться бы до места, замерзнем где-нибудь в дороге. Хлеба у нас дня на три хватит, сала – на неделю, больше кушать нечего.
Сопровождающий молчал. Хозяин квартиры стоял возле зажженной лампы и читал газету.
– Что пишут? – обратился к нему сопровождающий.
– Сегодняшняя газета «Правда», а в ней статья товарища Сталина «Головокружение от успехов», где он подвергает критике наши ошибки в коллективизации и вообще в отношении к крестьянству. Тем более такие ошибки, которые могут оттолкнуть крестьянство от линии партии, а это на руку только нашим врагам. Разве не дело он говорит, что кое-где идут на насилие и обобществляют даже кур, гусей и весь мелкий рогатый скот, а базы не построены, кормов нет.
– Это очень верно пишет товарищ Сталин, – вмешался в разговор Григорий Васильевич. – Это примерно так же, как у нас. Я организовал в 1922 году новое поселение, везде был первый за выполнение директив партии. А колхоз еще не создан, когда в стране уже более 50 % хозяйств в колхозах. Так меня обвинили в том, что я сад посадил. А сколько плакатов печатается с призывами: размножайте фруктовые деревья и ягодники!
– Давайте вместе еще раз прочитаем, – сказал серьезно сопровождающий и, взяв газету, стал вслух читать, останавливаясь в отдельных местах на нарушениях и обсуждая их с мужчинами. Потом он обратился к хозяину квартиры:
– Вот везу человека и думаю, что это тоже делается нарушение. Ведь его хотели ставить председателем колхоза, и я уверен, через год-другой был бы заложен колхозный сад. Так придумали для него другую участь. Не выжить этим детям в тех условиях. А кому бы помешали его пчелы? Да он отдал бы их колхозу. Явно что-то не то мы делаем. Да он мог бы заложить основу пчеловодству в районе.
– Верно Вы говорите, – сказал хозяин квартиры. Надо как-то решить вопрос по-другому.
– Подумаем, – сказал сопровождающий. – Кормите детей и укладывайте спать. Хватит ли места всех нас разместить?.. – А сам вытащил пачку папирос и кивнул Григорию Васильевичу: – Пошли во двор покурим.
Григорий Васильевич, хотя табак не употреблял, но охотно поднялся, надеясь на откровенный разговор с глазу на глаз. Вышли во двор. Сопровождающий прикурил папиросу, затянулся пару раз покрепче и обратился к Григорию Васильевичу:
– Ну, как думаешь, что будем делать?
– Я думаю, нас надо отпускать домой, иначе мы вместе с Вами либо замерзнем где-нибудь в дороге, либо умрем с голода, а может, волки съедят. Детей простудим наверняка, лечить нечем и негде. Это будет трагедия моей большой невинной семьи.
– А как мне отбрехаться?
– Скажете, прочитав статью товарища Сталина, Вы решили не делать  тех ошибок, о которых пишет вождь. На то он и вождь, чтобы ошибающихся поправлять.
– Не знаю, поймут ли?
– Поймут. Они же тоже будут изучать эту работу, – сказал Григорий Васильевич.
– А как же быть с другими обозами, что им сказать?
– О других обозах пусть решают их сопровождающие или обратятся в обком партии в связи со статьей т. Сталина. А Вы им ничего не говорите, если у Вас нет власти на всех.
– Утро вечера мудренее, – сказал сопровождающий. – Подумаю, может, утром посоветуемся со всеми здесь и решим. А Вам, Григорий Васильевич, желательно утром пораньше молчком рвануть в обратный путь. Я, конечно, рискую, но совесть меня мучить не будет. – И он пожал руку Григорию Васильевичу.
Утром, задолго до рассвета, Григорий Васильевич напоил Бурку, поставил ему ведро с опушкой1 овса, и еще затемно семья покинула неуютный ночлег. На обратном пути ехали немного быстрее. Бурка, как все поработавшие лошади, бежал, понимая, что дорога приведет к теплому домашнему стойлу, самостоятельно изредка переходил на шаг, но профыркавшись, снова начинал тюпачить. А хозяин часто оглядывался назад, побаивался, как бы не догнали.
Утро хотя было и морозное, но безветренное, назад убегали березовые колки, покрытые инеем, а в спину светило солнце и, кажется, грело большую семью, устремленную к домашнему очагу.
Вернулись домой еще засветло, но солнце уже скрылось за лесочком, который прикрывал деревеньку с севера и с запада. За два дня и ночь их дом был почти полностью разграблен: унесена постель, что поновее, из мебели остались две старых табуретки и стол, из одежды и обуви – старые полушубки и пара подшитых валенок. Двери оставлены раскрытыми, в комнатах холодно. Дрова, заготовленные на зиму, увезены полностью. Овец и птицы нет. Сено увезено, а скирд соломы стоял нетронутый.  Корова и вторая лошадь стояли на своих местах и, увидев хозяев, лошадь призывно и жалобно заржала, а корова вторила ей долгим мычанием.
Григорий Васильевич поставил на место Бурку, взял уцелевшие вилы и быстро навалил в кормушку соломы. Затем вошел в дом, сказал Христине:
– Топить будем плетнями и заборами. – И скорее заспешил на выход, чтобы не встретиться с растерянным взглядом хозяйки оскверненного гнезда. Взял из саней топор и принялся за заготовку топлива.
Сухие дрова быстро разгорелись, в хате стало теплеть. К счастью, осталась в доме подвешенная керосиновая лампа, тускло освещавшая бедное жилище. Из продуктов осталось только то, что брали с собой в дорогу. Но помогла давняя Христинина привычка заготавливать сухари из хлеба, который считался уже несвежим. И у нее было заготовлено два мешка сухарей, которые она закопала в огороде под снегом перед отъездом. На санях для них все равно не было места.
На второй день после приезда она сказала мужу об этих сухарях и показала место, где они лежат. Он копнул два-три раза лопатой снег, и мешки обнажились. Настроение у Григория Васильевича поднялось.
– Дорогая ты моя Христиночка, – сказал он, – не могла ты закопать бочку с салом или полтуши свинины, было бы совсем хорошо. Я бы не додумался до этого, ибо мысли о возвращении не было. Будем, Христина, выживать, благо пчелы в омшанике остались нетронутыми, потому что никто не знает, как с ними обращаться.
Грабители больше во дворе не появлялись.  Но и то, что растащили, никто назад не вернул. А летом желающие полакомиться малиной внаглую заходили во двор и объедали кусты. На предложение Григория Васильевича посадить малину в своих дворах, все отвечали примерно одинаково:
– На кой она мне? Вот у тебя поем, и хватит.
– А для детей?
– Дети вырастут, пусть себе садят.
Со временем семья потомков полкового Ашухи снова обжилась. Девочки все стремились учиться. Старшая Юля закончила учительский институт в Воркуте, поработав несколько лет на Севере, вернулась в Исилькуль и до выхода на пенсию работала в одной из городских школ. Евдокия закончила Исилькульское педагогическое училище, здесь же и работала. Мария, выйдя из Омского сельхозинститута с дипломом агронома, была одной из тех, кто закладывал Исилькульский горсад. Елена училась в Омском пединституте на математическом факультете, но вынуждена была бросить учебу в 1944 году, чтобы ухаживать за парализованной матерью, которая занемогла, узнав о гибели на фронте 20-летнего сына Ивана. После смерти матери Елена закончила Омское педучилище и всю жизнь проработала на педагогическом поприще сначала в Первотаровке, затем в Исилькуле. Младшая дочь Матрена закончила Омский медицинский институт, работала в Исилькуле, Гаграх, Москве. Сын Яков, отучившись в  машиностроительном институте, всю жизнь работал на заводах города Омска.
Григорий Васильевич после смерти Христины в 1950 году переехал в Исилькуль к дочерям и занимался пчеловодством. Автор этих строк был лично с ним знаком. Это был добрейшей души человек, трудолюбивый, бескорыстный, всегда готовый помочь другому. Он с благодарностью вспоминал человека, который при раскулачивании не побоялся отпустить их семью домой, часто поднимал тост за своего спасителя. И очень сожалел, что не запомнил ни имени его, ни фамилии. Детям наказывал: чтите его наравне с нами, родителями, ибо спас он нас от верной гибели. А страна потеряла бы одного танкиста – защитника Родины и шестерых специалистов народного хозяйства, образования и медицины.
Умер Григорий Васильевич летом 1960 года в возрасте 77-ми лет в Сарахановском лесу в шалаше, куда он выехал со своей пасекой. Это всего в 3-4 километрах от основанной им деревушки Пробуждение, которая к тому времени уже исчезла ввиду зачисления ее в неперспективные.
В первой половине дня к нему заехал старший зоотехник областной конторы пчеловодства Дрыга Борис Яковлевич – бывший его ученик. Поговорили. Григорий Васильевич был сильно расстроен тем, что, днем раньше побывав на своем бывшем подворье в Пробуждении, он вместо прекрасной липы во дворе увидел пенек – ее спилили всего пару дней назад: лист на сучьях был еще зеленый, а ствол увезли на дрова.
Борис Яковлевич, обеспокоенный состоянием пасечника, быстро поехал в Баррикадскую участковую больницу за лекарствами. Вернувшись через час, он застал Григория Васильевича уже мертвым. Оставалось только сообщить родственникам. Умер Григорий Васильевич от инфаркта.
Дети Григория Васильевича на его могиле посадили липу, которая с годами превратилась в большое красивое дерево.

1. С опушкой – с верхом, с горкой.


Славкины слезы
Станислава Тимошенко родилась в 1925 году в деревне Шаровка Полтавского района Омской области. Родители ее занимались сельским хозяйством, вначале единолично, затем, с 1930 года, – в колхозе. Папа работал конюхом, а мама на разных работах: летом – в полеводстве, а зимой ухаживала за группой телят на ферме.
Слава с детства проявляла интерес к книгам, еще до поступления в школу знала все буквы и даже имела собственный букварь. С нетерпением она ждала, когда ей исполнится восемь лет, чтобы вместе со своими сверстниками пойти в первый класс.
Наконец ее мечта сбылась. Школу она полюбила сразу и всем сердцем.
Учителей считала чуть ли не святыми, относилась к ним с большим уважением. Всегда была активная на уроках, тянула руку для ответа, не было случая, чтобы она не выполнила домашнего задания. Особенно ей нравилось, когда задавали выучить стихотворение наизусть: она медленно расхаживала по дому, с выражением произнося рифмованные строки, и краем глаза ловила восхищенные взгляды притихшей в уголке мамы.
Четыре класса Шаровской начальной школы Слава закончила на «отлично» и на предложение родителей ограничиться этими знаниями решительно заявила:
– Я буду учиться дальше! Мы с девочками решили поступить в Красногорскую семилетнюю школу.
– Так это очень далеко, целых десять километров, – сказал отец. – Вам ли, двенадцатилетним девочкам, каждый день бегать по двадцать километров.
– А мы отдыхать будем в школе, сидя за партой. Многие наши хотят ходить. А зимой учеников возят на лошадях, и специальный кучер есть.
Родителям ничего не оставалось, как согласиться.
Слава ходила в школу, не жалуясь на усталость, а, наоборот, рассказывала родителям, как там интересно учиться и весело большой компанией преодолевать путь.
Неприятность на Славу обрушилась в 1938 году, в конце третьей учебной четверти. Ее папа, Тимошенко Михаил, по-прежнему работавший конюхом в шаровском колхозе «Трудовик», был арестован и объявлен врагом народа. Это было абсолютной неожиданностью для семьи и всех односельчан, поскольку человеком он был спокойным, добросовестно выполнял свои обязанности, лошади были нормальной упитанности и вполне работоспособные. Да и вообще в деревне все были в недоумении – никто не знал, в чем проявилась его вражеская деятельность.
По заведенному обычаю, вся семья в таких случаях признавалась семьей врага народа, и начиналась работа с каждым членом семьи индивидуально. Детей врагов народа исключали из школы. И классный руководитель Анна Ивановна сказала Славе, чтобы она завтра в школу не приходила. Слава заплакала. Учительнице не хотелось терять хорошую ученицу, да, может, она и не верила, что человек, ухаживающий за лошадьми, может оказаться врагом народа. Она погладила ее по головке и сказала:
– Не плачь, Слава, может, это какая-то ошибка, и ты снова будешь учиться.
Вернувшись из школы со слезами на глазах, Слава и маму застала заплаканной.
– Мне предлагают изменить нашу фамилию Тимошенко на другую, и если мы согласимся, то не будем считаться семьей врага народа. И, может, разрешат мне работать в колхозе, а тебе – учиться в школе. Я думаю взять свою девичью фамилию Демисенко. Если будем упрямничать, то лучше не будет.
Слава просидела дома в слезах три дня, а потом к ней пришли подружки и передали:
– Анна Ивановна велела тебе приходить в школу.
На следующий день Слава вместе с подружками, как на крыльях радости, чуть ли не бегом бежала  до Красногорки. Села за свою парту, разложила тетрадку. Но еще до звонка на урок Анна Ивановна зашла в класс и сказала:
– Славочка, ты пока не садись за парту. Детям врагов народа разрешили заниматься только стоя. Становись вот здесь, возле последней парты, и слушай уроки. Писать тебе стоя невозможно – ты и не пиши. Девочка ты способная, запомнишь все и так. Если устанешь, можешь спинкой опереться на стену.
Слава слушала и не слышала урок. Ей и в голову не приходило винить в чем-то старавшуюся не встречаться с ней взглядом Анну Ивановну, или отца, за которым она не знала ни дурных дел, ни злых слов. И уж тем более у нее не могло зародиться сомнений в мудрости и справедливости руководства родной Советской страны. Только щеки пылали стыдом, а горло душил ком горечи.
Так Слава и прозанималась стоя три дня, а на четвертый Анна Ивановна усадила ее за парту, на свое место, и сказала:
– Теперь ты, Слава, не дочка врага народа, и фамилия у тебя будет не Тимошенко, а Демисенко, и ты будешь наравне со всеми.
В 1940 году Слава успешно окончила семилетнюю Красногорскую  школу. На домашнем совете с мамой приняли решение: Славе ехать в Омск, поступать в техникум, где готовили специалистов для работы на авиационном заводе, чтобы в руках была интересная и современная профессия. Тем более что кто-то из шаровских там уже учился. Они с подружкой успешно сдали приемные экзамены, и стали студентами.
С хорошими оценками окончив первый курс, Слава радостная приехала домой на каникулы, с удовольствием включилась в домашние хлопоты, даже выходила на прополочные работы в колхоз. Но всего через две недели грянула война.
 На четвертый день после начала Великой Отечественной войны пришла бумага из техникума, предписывавшая немедленно явиться в учебное заведение для продолжения занятий. Программа второго и третьего курсов была пройдена за полтора года, без всяких перерывов на каникулы, только один раз дали 4 дня съездить домой к родителям. На второй день после выдачи дипломов всех физически пригодных для службы в армии, в том числе и девушек, мобилизовали. Славу отправили на Дальний Восток, в пограничную воинскую часть, в службу воздушного наблюдения. Там она и прослужила до конца войны –  работала на установке по обнаружению в небе вражеских самолетов, нарушающих наше воздушное пространство, и передавала их координаты для уничтожения. За добросовестную службу имела награды. В Армии ее приняли в ряды ВКП(б).
После окончания войны Слава немного приболела, попала в госпиталь, где и встретила свою любовь и обзавелась новой фамилией – Зражевская.
После демобилизации Станислава Михайловна продолжительное время работала на Омском авиационном заводе, а последние 15 лет перед выходом на пенсию трудилась лаборантом в отделе профилактической дезинфекции на Исилькульской санитарно-эпидемиологической станции, где мы с ней и познакомились.
Семья Зражевских была дружной, трудолюбивой, порядочной, вырастили дочь, которая, как и мама, хорошо училась, окончила авиационный институт, работала в Ташкенте инженером на авиационном заводе. После выхода на пенсию супруги Зражевские уехали жить к дочери.
Отец Станиславы Михайловны  – Михаил Тимошенко был расстрелян, а через 45 лет – реабилитирован, после смерти Иосифа Душегуба.


  Повезло
При заселении Нового Улендыкуля крестьянство собиралось не только с близлежащих хуторов, но и были приезжие из Западной Белоруссии. Так в 1921-22 годах появились семьи Банковского и Шадевского. Они считались там богатыми и по ленинской политике подлежали раскулачиванию и переселению в отдаленные районы. А вот семьи Комионко, Ковалевских, Богуславских и Батмарчук, по их рассказам, поехали из Белоруссии, спасаясь от голода, несколько позже, вплоть до 30-х годов.
Всем им повезло переселиться в освоенное крестьянством место, хотя они и приехали ни с чем, но быстро обжились и через десяток лет сравнялись по уровню собственности с местным населением. В 1930-м году все были в колхозе, хорошо работали, да и свои приусадебные огороды держали в образцовом состоянии. Шадевский был мастером колесных дел, а остальные умели все, что надо было делать крестьянину.
Когда в 30-е годы наступили времена раскулачивания и в наших местах, в Улендыкуле невозможно было найти настоящего богатого мужика. Возможно, некоторые хуторяне к тому времени разбежались, такие как Терехов, Наркевич. По слухам, молотилка была только у зятя Тертышного, фамилию которого никто не называл, но его след давно простыл. А что касается сенокосилок, плугов, лобогреек, борон, то они были почти у всех. Выделялся из всех только хуторянин Сухоруков тем, что единственный в районе держал верблюдов и соблюдал на своем участке пятипольный севооборот. Он считался примерным хлеборобом, за что крестьяне избрали его председателем колхоза, которому он и дал звучное название «Обновленная земля». И довольно успешно руководил им два года, удивляя все колхозы высокими урожаями зерновых культур.
Похоже, долго думали, кого же раскулачивать. А край надо было – нельзя же не выполнить доведенное сверху задание. И, наконец, жребий выпал на Банковского Ярослава Владимировича. Хорошо помню его небольшой домик под соломенной крышей, стены саманные (желтая глина смешивалась с соломой и половой, закладывалась в формы, высушивалась за десяток дней и укладывалась в стены, скрепляясь этой же глиной), огород, огороженный в три жерди, по краям которого красовались подсолнухи. Мы, школьники, ходили из школы в свой Улендыкуль по дороге мимо этой ограды и пытались, протиснувшись через жердочки, поживиться подсолнухом. Но это нам никогда не удавалось, ибо хозяйка знала, когда мы будем проходить после уроков, и всегда к этому времени стояла с длинной палкой. Но это было уже после случая, о котором речь.
У Ярослава Владимировича и его супруги к этому времени было трое детей: сын Владимир, названный в честь своего деда, родившийся еще в Белоруссии в 1920 году, и дочери Казимира 1922 года рождения и Антонида 1924 года. Вся семья подлежала выселению.
Ярослав Владимирович о принятом решении не знал, пока к его двору не подогнали пару лошадей, впряженных в сани с ездовым, милиционером и активом сельского Совета. Сказали: собирайтесь, на сборы – один час. Глава семьи стал возмущаться, жена заголосила с причитаниями:
– За что?! Сколько нас будете переселять?! Я никуда не поеду! – и так далее. Дети, глядя на плачущую маму, тоже все разревелись.
Инквизиторы показали две бумаги: с соответствующим решением сельского Совета и карательных органов и пригрозили, что, если будут сопротивляться, то насильно главу семьи свяжут и увезут в тюрьму, а остальных все равно отправят в Кулай1.
Покричав минут двадцать и наплакавшись, стали собираться. В расстройстве не знали, что и брать. Им подсказали: берите продуктов на недельку, пилу, топор – ведь в тайгу едете, теплую одежду и обувь, посуду, спички, пару ведер и еще кое-что, на ваше усмотрение.
В Исилькуле их временно разместили в клубе. Зал был заполнен людьми, свои пожитки разложили по кругу к стенам, а сами стояли в ожидании дальнейшего отправления.
Тут же сновало начальство, занимавшееся отправкой людей, решая какие-то вопросы. Мимо проходили два человека из начальства, и вдруг один остановился и громко сказал:
– Банковский! А ты чего здесь?
Ярослав Владимирович оглянулся и увидел человека, которого, как ему показалось, он где-то видел. Пытался припомнить, где, но никак не мог. Ответил:
– Кулачат меня уже второй раз, товарищ начальник.
– Знаю, знаю. Ведь я же тебя и кулачил в 1921 году в Западной Белоруссии. Неужели не помнишь?
– Теперь вспомнил, рад видеть землячка, – вполне серьезно и от души сказал Ярослав Владимирович.
– А теперь я в Омске, меня перевели сюда работать, как имеющего опыт в этом деле. Я представитель обкома партии здесь. А как ты здесь живешь?
– Хорошо живу. Вот уж детки у меня какие большие, девочки уже здесь родились.
– Перевоспитался ты здесь? Понял, что наживаться сильно нельзя?
– Все понял, работаю в колхозе.
– Вот тогда поезжай домой и продолжай счастливую жизнь. По два раза мы не кулачим.
– Спасибо. Только надо сказать здешнему начальству, чтобы мне не попало за уход.
– Я все скажу. Я здесь главный.
– Еще раз спасибо! Я вспомнил, Ваша фамилия Стульба?
– Молодец, что помнишь. Всего хорошего.
Так для Банковского закончилась вторая раскулачка. К вечеру в тот же день семья вернулась в свое жилище.
Дети у Ярослава Владимировича все учились, сын, пройдя фронт, работал по бухгалтерской части. Казимира и Антонида закончили фармацевтический техникум и обе работали провизорами в районной аптеке. Казимира тоже была участником Великой Отечественной войны. Ярослав Владимирович после смерти жены последние годы жил в Исилькуле, и когда ему перевалило за девяносто лет, плохо понимая, пытался уходить в деревню заниматься крестьянским трудом. Приходилось его догонять и возвращать домой. Умер он на девяносто третьем году жизни, похоронен, по его завещанию, на улендыкульском кладбище вместе с женой.

1. Кулай – место массовой ссылки на севере Омской области, в тайге, окружено непроходимыми болотами.


Два брата – две судьбы
Панченко Ион Калинович родился в 1890 году на Украине. Когда ему было десять лет от роду, его родители переселились в Сибирь, на «вольные земли», как тогда выражались, и основались в селе Барвеновка Полтавского района Омской области, которое к тому времени считалось крупным, имело не менее ста подворий.
Семья сравнительно быстро обжилась, привычным крестьянским трудом обеспечила себе достаток. В 1903 году у Иона родилась сестренка, нареченная Настенькой.
Но беда случилась на пятом году после переселения. У Иона неожиданно умер отец, и пятнадцатилетнему подростку пришлось вместе с мамой выполнять всю крестьянскую хозяйственную работу.
Провдовствовав два года, его мама вышла замуж за овдовевшего жителя деревни Бежевка этого же района по фамилии Хмара, и семья переселилась в Бежевку. А через год у Иона появился брат Трофим.
Ион рос крепким парнем: высокий ростом, довольно широк в плечах, развит физически. Он неплохо закончил четырехклассную церковно-приходскую школу, любил читать книги и даже проявлял интерес к искусству. По исполнении двадцати одного года он был призван на военную службу и зачислен в кавалерийские войска. Спустя два года, в 1913 году, за хорошее исполнение службы он получил месячный отпуск и во всей кавалерийской красе – при шашке, с лычками на погонах, при шпорах на сапогах появился дома и, конечно, произвел впечатление, особенно на девушек.
К началу всеобщей мобилизации в стране, за три дня до нападения Германии на Россию, он был в полку и почти два года непрерывно участвовал в военных действиях первой мировой. Имел награды. Вернулся домой по ранению в ногу и больше ни в каких военных действиях участия не принимал. Женился, занимался крестьянским трудом. Появились дети: в 1919 году – дочь, в 1921 – сын Алеша, в 1923 – снова дочь. Хозяйство имел небольшое, но позволяющее обеспечить семью. По большевистским меркам его можно было отнести к середнякам.
За время службы в кавалерии у него появилась страсть – любовь к лошадям. И к двум рабочим лошадям к середине двадцатых годов он через областную племенную конюшню приобрел чистокровного племенного жеребца орловской породы – красавца светло-серой масти, за которого была уплачена сумма, равная стоимости трех-четырех рабочих лошадей.
Каждое утро и вечер Ион делал ему проминку: садился верхом или запрягал летом в ходок, а зимой – в кошеву с колокольчиком под дугой и в течение часа гонял на нем, часто пролетая по деревне рысью для удивления односельчан. Мужчины завидовали, но, в основном, по-здоровому, с мечтами иметь подобного коня.
С первой же весны крестьяне не только Бежевки, но и соседних деревень стремились получить приплод от своих конематок от этого жеребца. Иона стали звать в деревне уже Ионом Калиновичем. Через три года уже почти половина жеребят в деревне были светло-серой масти, рослые и крепкого телосложения. Орлик – так звал хозяин своего жеребца – хорошо передавал свои наследственные качества, и к началу тридцатых годов в зимнее время по праздничным дням проводились бега рысистых лошадей, что очень здорово украшало праздники, особенно масленицу.
Чтобы получить жеребенка от Орлика, владелец конематки должен был уплатить Иону Калиновичу один рубль или пуд овса, что, конечно, не останавливало мужиков от желания иметь в своем дворе наследство от чистопородного орловца, тем более что вряд ли можно было найти двор, чтобы не было овса, да и рубля денег. Лошадь в то время являлась главным украшением двора и предметом крестьянской гордости.
После коллективизации Орлик стал выполнять свои племенные обязанности уже в колхозе «Новая Бежевка», а Ион Калинович возглавил бухгалтерское дело, за которое он взялся с энтузиазмом, и был авторитетным человеком у населения, избирался в члены правления колхоза, с его мнением считались, к его советам прислушивались.
Младший брат Хмара Трофим Демьянович был также способным учеником, активным парнем, руководил комсомолом со школьных лет, не боялся никакой работы и довольно быстро продвигался по карьерной лестнице: в двадцатидевятилетнем возрасте он уже оказался в кресле председателя Полтавского райисполкома.
Когда нагрянули 1937-38 годы и партия занялась поисками недокулаченных и врагов народа, местные партийные и карательные органы также включились в эту работу, ибо надо было выполнять вновь поступившую разнарядку. Таким образом Ион Калинович попал в список врагов народа и подлежал репрессированию.  Вопрос об этих людях уже был решен в райкоме ВКП(б) и карательных органах, а исполкому Райсовета оставалось только затвердить. Эти люди вызывались на заседание райисполкома, и с ними проводилось короткое собеседование.
Подошла очередь и Иона Калиновича зайти на «исповедь» и предстать перед комиссией, которую возглавлял его младший брат.
Войдя в кабинет, он со всеми поздоровался. Трофим Демьянович поднялся и сказал:
– Это мой брат. Я выхожу. Решайте без меня, чтобы не было обиды. Не знаю, как по вашему, а по-моему, он кулак, – и вышел из кабинета.
Комиссия, на минуту замешкавшись, пришла в себя, и заместитель председателя спросил Иона Калиновича:
– Вы знаете, в чем Вы обвиняетесь?
– Нет, не знаю. Никакой вины за собой не чувствую и к кулачеству не отношусь – честно восемь лет работаю в колхозе.
– Тогда мы Вам поясним: в былые годы Вы эксплуатировали крестьянство – драли с народа деньги и овес за то, что покрывали кобыл своим жеребцом. Это ли не преступление?
– Это не преступление, а благое, хорошее дело. Это инициатива, направленная на улучшение качества рабочих лошадей. Вы посмотрите, какие лошади в Бежевке, да и в других соседних деревнях, они здорово послужат и социализму. А что касается платы в один рубль или пуда овса, то как иначе? Я заплатил за Орлика большую цену и, чтобы купить, залез в долги, расплачивался по долгам два года. А что касается овса, то вы же знаете, что если его не кормить по-настоящему, то какой же из него производитель, он и ног не будет таскать, не то что на кобыл прыгать. Заседающие слегка хохотнули.
– Понятно, гражданин Панченко. Так на суде и скажете. Возможно, Вас там и поймут, ну, а мы считаем, что за прошлые деяния надо отвечать. Вы свободны, – сказал ведущий заседание заместитель председателя райисполкома.
Областная судебная тройка вопрос решила за пять минут, и бывший кавалерист был признан врагом народа и приговорен к десяти годам лишения свободы с последующим этапированием в Магаданскую область на золотодобывающий рудник, тот самый, где пребывал будущий автор «Колымских рассказов» Шаламов.
По неизвестным причинам Иону Калиновичу здесь здорово повезло. Поистине, «судьба играет человеком». Он был определен в поварскую группу, причем, в столовую для офицеров, охраняющих врагов народа. Квалифицированные повара были из гражданского вольнонаемного населения, а бывший кавалерист был определен на должность специалиста по выпечке блинов и как-то быстро освоился и расправлялся с ними, как настоящий повар. Повезло ему еще и тем, что при работе он стоял спиной к залу, где сидела охрана, ожидая подачи блюд, поэтому блин, который получался комом, он откладывал на тарелочку и по мере остывания ловким броском забрасывал его себе в рот. Старшая поварской группы, женщина лет тридцати пяти, на это не обращала внимания.
В годы Великой Отечественной войны, со слов Иона Калиновича, все продукты в офицерской столовой были американские.
Отбывал наказание Ион Калинович, как говорят, от звонка до звонка и к концу 1948 года вернулся домой в свою Бежевку уже вдовцом, поскольку жена умерла. Дочери жили своими семьями, работали в местном колхозе и в своих небольших хозяйствах, а сын служил в  армии и, что удивительно, в войсках НКВД, в звании капитана.
В Бежевке Ион Калинович долго не задержался и в 1949 году летом появился в Улендыкуле, где и женился на овдовевшей Одарочке, которую звали Круженчихой по первому мужу, потом Курбацчихой – по второму.  Так они прожили тихо-мирно лет двадцать, а когда Одарочка и Ион Калинович оба стали немощными, после 85 лет, их забрали дети: Одарочку дочь увезла в Исилькуль, а Иона Калиновича дочь забрала к себе в Бежевку, где он и скончался на девяносто втором году жизни.
Интересно и то, что в 1952 году, будучи в отпуске, к нему приезжал сын Алексей, получивший назначение по службе в Магаданскую область, и консультировался  по каким-то вопросам с отцом о жизни в этом золотоносном краю.
Мне остается познакомить вас с судьбой меньшего брата Иона Калиновича – Хмары Трофима Демьяновича, который причислил его если не к врагам народа, то к кулакам, дабы не испортить свою карьеру или, еще вероятней, не попасть в его же положение. Тогда все защитники попадали либо в подкулачники, либо в пособники, и им доставалась та же участь.
Трофим Демьянович был мобилизован в действующую армию с начала Великой Отечественной войны и находился на комиссарской работе. Дослужился до звания майора и после окончания войны демобилизовался. Поскольку демобилизованным разрешалось какое-то количество трофеев, в зависимости от их звания и положения, то и Трофим от этого не отказался. Но помимо мелочей, таких, как часы, отрезы материи или даже небольшой мотоцикл, что можно было привезти и рядовому солдату, ему приглянулась племенная немецкая корова черно-пестрой породы, дающая в сутки до трех ведер молока, естественно, при полноценном кормлении. Ведь у нас в то время в сельской местности, включая райцентры, почти все руководители держали коров, поскольку торговли государственной молочной продукцией не было.
На вывоз коровы он получил разрешение и место в вагоне для перевозки живности. Чтобы доставить корову к составу, ее погрузили на обычный грузовик. Трофим Демьянович привязал ее налыгой1 за середину переднего борта и сел сам в кузов с правой стороны для подстраховки и чтобы животное чувствовало рядом живую душу, не беспокоилось. Беда в том, что шоферы военного времени не привыкли тихо ездить, а может, и спешили на погрузку, и на крутом повороте корова резко завалилась на правый борт, всей своей тушей прямо на Трофима Демьяновича. Да так неудачно, что задавила насмерть своего нового хозяина.
Это произошло на второй день после демобилизации, в августе 1945 года. Поистине «судьба играет человеком». Пройти такую войну, остаться  живым и так нелепо погибнуть. Думал ли Трофим Демьянович, что его участь решит племенная корова, так же, как раньше судьбу старшего брата поломал племенной жеребец.

1. Налыга – кожаный ремень с петлей, надеваемой на рога животного.


Школьное ЧП
В нашей Улендыкульской начальной школе в 1938-м или в 1939-м году случилось чрезвычайное происшествие, имеющее всесоюзное значение. Но его совершенно не заметили школьники, ибо оно было сильно замаскировано. К тому же тетрадки в наших руках были совсем недолго. Нам выдали их на уроке по чистописанию.
Тетрадки ошеломили нас своей красотой. На внутренней стороне корочек была напечатана поэма А.С. Пушкина «Песнь о вещем Олеге», которую мы к тому времени изучали. А может, я ее прочитал у старшего брата в хрестоматии. Во всяком случае, я ее знал почти наизусть. А снаружи на обложке был рисунок: на переднем плане  князь Олег стоял рядом со своим красавцем-конем. На князе были доспехи поверх красивого кафтана длиной до колен, на голове – шлем. К широкому красивому поясу был подвешен длинный кинжал. Что меня удивило, так это то, что князь был обут в лапти. Такие лапти в нашей деревне носил один-единственный человек – пастух индивидуального скота Плискин. Он любил старину, в наше время его можно было бы назвать консерватором. Скот он собирал на пастбище, играя в рожок, как во времена Пушкина: «…и в час полуденный рожок уж не зовет его в кружок»…
Князь обнимал коня за шею – прощался, поверив кудеснику, что примет смерть от коня своего. Для нас, крестьянских детей, лошади были особенно интересны: жеребец светлой масти, с лебединой шеей, пышной гривой и красивым убранством – седлом, уздечкой, шлеей, попоной.
Позади князя стояла его челядь с подведенным вторым конем. Тот тоже был светлой масти, но немного поменьше и заметно уступал первому по красоте. Мы, детвора, единогласно признали, что первый конь намного предпочтительнее.
Понятно, что все мы прилагали повышенное старание, чтобы эта тетрадь была заполнена чисто и красиво. По окончании урока тетради сдали Вере Ивановне на проверку, и она обещала на второй день выставить нам оценки.
Вечером, когда отец вернулся с работы (а работал он счетоводом  – так тогда называли колхозных бухгалтеров), я похвалился нашими красивыми школьными тетрадками. И еще спросил, почему князь Олег в лаптях, неужели у него не было сапог?
Отец ответил, что тогда все ходили в лаптях, и спросил меня:
– А что вы еще там заметили? – И вытащил из бокового кармана пиджака такую же тетрадь. Подобные тетради попали, очевидно, не только в школу, но и в колхозную контору. – Смотри на кинжал, что ты на нем видишь?
Я глядел-глядел и ответил:
– Ничего.
Тогда отец показал мне на рукоятку:
– Какая это буква?
Тут я разглядел букву «Д».
– А ниже по лезвию смотри.
Я провел пальцем вниз и примерно через сантиметр нашел букву «О», за ней «Л», потом снова «О» и возле самого острия – букву «Й».
– А теперь прочитай все слово.
Я прочитал, вышло слово «Долой». Буквы стояли редко и были мелковаты. Очевидно, изготовители планировали, что этот призыв разглядит не каждый и не быстро, и тетрадки успели разойтись. Учителя наши тоже ничего такого в них не успели заметить.
– Теперь смотри на лапти, может, и на них есть буквы? – сказал мне отец.
Но как я ни приглядывался, кроме обмоток, как у деда Плискина, ничего не увидел.
– А вот эта обмотка не похожа ли на букву «В»?
– Похожа, – согласился я.
– А вот рядом буква «К».
– Да, она и есть.
– А теперь смотри на втором лапте – тоже есть две буквы.
Я стал внимательно обводить вторую обмотку пальцем и сказал:
– Это буква «П», а это – «Б».
– Ну, и что получилось? – прищурился отец.
– «Долой ВКПБ»!
– А теперь посмотри на гриву этого коня, может, что-нибудь там увидишь?
– Нет, ничего не вижу – сказал я после старательного всматривания.
– Вот и я не вижу. Разве вот эта пара завитков напоминает сталинские усы?..
И добавил:
– Ты еще мал разбираться в политике. Запомни, ты ничего не видел и об этом больше ни с кем не говори. Тетрадей этих больше в школе не будет. – И, поднявшись, бросил тетрадь в горящую плиту. – А за разговор об этом могут и в тюрьму посадить, – припугнул он меня.
Тетради в школе были изъяты не очень деликатно. Поручение было дано Лычкину Николаю Михайловичу, он в то время был, наверное, единственным членом ВКП(б) в нашем колхозе, возглавлял сельский Совет с юношеских лет, к тому времени ему едва ли перевалило за 30. Он мог бы зайти в учительскую и, объяснив суть дела, спокойно забрать тетради. А он встретил Веру Ивановну в коридоре, налетел на нее и силой вырвал тетрадную стопку. Вера Ивановна не сопротивлялась, но только недоуменно спросила:
– Николай Михайлович, что с Вами случилось?
На следующем уроке Вера Ивановна сказала нам:
– Все вы, ребята, написали на «хорошо» и «отлично». Но эти тетрадки мы заменим вам на новые, так как на них имеются происки врагов революции.


Объездчик
1946-47 годы для жителей степных и лесостепных районов Омской области были, пожалуй, самыми тяжелыми для выживания, хотя уже послевоенные. Многие ощутили недостаток основного продукта военных лет – картофеля. О хлебе уже никто и не мечтал. Люди, естественно, искали пути для выживания.
Такая обстановка сложилась и в колхозе «Наш ответ» села Ольгино Полтавского района. И неудивительно, что некоторые семьи, узнав, что в Казахстане, в 35-40 километрах от них, озеро Большой Карой изобилует рыбой, взяли в поводок свою коровенку и двинулись на это озеро. Туда же приехал один человек с лодкой и сетями из Вольновской МТС по фамилии Шкуровский и ежедневно вылавливал по два-три центнера рыбы. Ему приехавшие помогали вытаскивать карасей из сетей, и он всех обеспечивал рыбой вдоволь бесплатно. 13-летний подросток из Барвеновки  Алеша Нечипоренко приехал со своей сетью и бочкой и за пару дней насолил пять-шесть ведер рыбы. Люди строили шалаши из камышей, привозили с собой теплую одежонку, разводили костры, пасли и доили своих коров, засаливали и сушили рыбу впрок и таким способом спасались от голода.
Еще один источник питания оголодавшие получили  в августе, после скашивания первого пшеничного поля. Десятки людей пошли на сбор колосков, потерянных при уборке комбайном. В основном это были дети и старухи, которые уже не работали в колхозе. Зерна из колосков выминались руками, пшеница просеивалась на ветру, размалывалась на ручных жерновах на муку или крупу, и приготовлялась еда в виде лепешек или каши.
Лучше людей колоски собирали гуси: попасутся на жнивье час-два, набьют зобы  и бегут  на озеро или болото, и попивают сутки воду. Но гусей у крестьянства за годы войны мало осталось, они на картошке зимуют плохо.
В каждом колхозе в летний период назначался объездчик, иначе говоря, – сторож полевой, в функции которого входили охрана лесов от пожаров, присмотр за полями, чтобы не было потрав хлебов скотом, а также соблюдался запрет на сбор колосков зерновых культур после уборки. Хотя закона о колосках, может, и не было, но устное указание из Москвы было доведено до низов во всех районах. Рекомендовали силами колхозников организовать такую работу вручную и сдачу на колхозный ток, но этого никто не хотел делать, ибо это труд непроизводительный и бесплатный. Пытались привлечь к этому делу школьников, но они бегали по полю, наберут ведро-два колосков – смешные крохи для колхоза. А вот для себя лично, если женщина наберет ведро колосков, это уже два-три килограмма пшеницы.
Руководители колхозов, бригад понимали, что для колхоза это пустая затея, и, как правило, не обращали внимания на собирающих колоски. А объездчик колхоза «Наш ответ» Гелеверя Семен Семенович, добросовестный работник, был доволен назначением, за ним закрепили верховую лошадь, и он целыми днями катался на ней объезжая поля, стремясь строго выполнять свои обязанности. Когда ему надоедало молчать, сидя на лошади, он напевал песенки. Часто вспоминалась ему песня школьных лет, как сторожил поля Гордиенко, пионер-часовой:
«Теплый ветер тянул от станицы,
Чуть подергивал конь головой.
На колхозном коне на буланом
Сторожил пионер-часовой».
Десятки людей, двинувшихся на сбор колосков, знали усердие объездчика и, заслышав его песни, в сердцах уходили с поля, а иных он приводил в сельский Совет.
Председатель Сельсовета Кочубей Григорий Ионович понимал людей и, поговорив с ними, отпускал домой с собранными колосками. А в один из дней Гелеверя привел в сельский Совет с торбой, набитой колосками… свою маму, которой уже было за шестьдесят лет. Кочубей этого не вытерпел и с возмущением заявил:
– Ты кого привел? Такие старухи пусть собирают!
– Я всех подряд веду, – возразил страж полей.
– Садись, жди! Я бабушку провожу, потом с тобой поговорим.
Кочубей вывел бабушку из кабинета и сказал ей:
– Идите домой, несите собранные колоски и делайте из них продукт. А я с ним, дураком, поговорю.
Вернувшись в кабинет, он потихоньку стал разъяснять балбесу:
– Ты, Семен Семенович, за колоски строго не придирайся. Для колхоза их собирать никто не будет. Это убрано первое поле, до занятий в школе еще две недели, а поле к тому времени могут запахать под зябь. Ты ведь знаешь, что положение с питанием плохое. У нас уже пять семей ушли временно на озеро Большой Карой. Так скоро и работать некому будет. Надо спасать народ, а не гнать его с убранных полей.
– Так говорили же, что нельзя собирать, – упрямился Гелеверя.
– Говорил, может, тот, кто не понимает, в каком положении люди. Нам видней на месте. Иди и больше никого не приводи. А чтобы тебя не тянуло делать зло людям, так ты, проезжая мимо убранных полей, закрывай глаза, – пошутил Кочубей.
– Хорошо, Григорий Ионович. Я все понял, спасибо, что Вы меня, дурака, вразумили.


Как я стал школьником
В январе 1937 года мне исполнилось 7 лет. Родители отдавать меня в школу осенью еще не планировали, да я и сам не собирался – в то время была установка начинать обучение с восьми лет, да и ходить надо было за четыре километра, в Новый Улендыкуль. Брат, тремя годами старше меня, окончил уже два класса и готовился идти в третий. Грамотешка ему давалась трудновато: он был левша, а писать заставляли правой рукой – было очень много мазни.
Еще хуже ему давалось выучить наизусть стихи. Бывало, сидит на коминке1 лежанки и перечитывает их десяток раз, а, закрыв хрестоматию, вспомнить не может. А мама возьми да спроси меня:
– Ну-ка, ты, Алексей, расскажи наизусть это стихотворение.
Я начал рассказывать и, к собственному удивлению, безостановочно рассказал наизусть. Вот она и говорит ему:
– Коля, ты представляй то, о чем читаешь, может, и легче будет запоминаться. Да читай неторопливо, чтобы успеть представить, о чем читаешь. Брат так и стал медленно читать, и дело пошло лучше.
Я к этому времени знал уже все буквы и по букварю все мог прочитать. Толчком к тому, чтобы на восьмом году мне пойти в школу, послужило хвастовство двоюродного брата, который был на полтора года старше меня. Он пришел к нам и с самодовольством стал рассказывать, что он видел обеих учительниц, одну зовут Вера Ивановна, а вторую – Мария Михайловна. И какая красивая школа: высокая, крыша железная, окна со ставнями, срубленная из толстого соснового леса, пол деревянный, потолки тоже подшиты тесом. Чтобы из коридора зайти в класс, нужно подняться на четыре ступеньки. А как звенит звонок, чтобы садились все за парты или шли на перемену! В раздевалке на большой перемене проводили игры, и т.д.
Меня это так задело, что я, расплакавшись, заявил маме, что я тоже пойду в школу. Вон, Вася еще не знает все буквы, а учится. Мама меня отговаривала вначале, мотивируя тем, что я еще маловат:
– Вот подрастешь через годик, и тогда шагай.
Меня это не устраивало. Она тогда говорит:
– Вечером придет отец с работы, тогда решим.
Отец пришел, мама ему доложила. Он, подумав, сказал:
– Да пусть идет. Ходить далеко – он сходит два-три дня и бросит.
Мама быстренько мне сшила сумку из старых тряпок на ручной машинке «Зингер», оставалось ее только заполнить. А заполнять оказалось нечем. Букварь брат передал в школу – с учебниками было туговато. Тетрадки дома не нашлось, но отец работал в конторе и пообещал на второй день мне ее принести. К счастью, мама нашла пенал с двумя карандашами. И в первый день я пошел в школу с сумкой через плечо, в которой был только пенал.
Отец с утра забежал в школу и предупредил учительницу:
– Придет мой ученик, так Вы его не записывайте пока в школу. Он походит несколько дней и бросит, потому что далековато ходить – он еще мал.
Придя в школу, я увидел одноклассников: в основном это были дети полных восьми-девяти лет, но были и такие, которым было все десять: в период всеобщего обучения некоторые родители все еще раздумывали.
Учительница Вера Ивановна посадила меня за первую парту, очевидно, как самого меньшего, и рядом со мной Мишу Алексеенко, который потом стал мне лучшим другом. С первых уроков Вера Ивановна стала у меня кое-что спрашивать по программе, я всегда отвечал. Но были у нас и переростки, которые не знали буквы, поэтому она терпеливо объясняла, заставляла  таких несколько раз повторять, чтобы они усвоили урок.
В общем, меня не испугало расстояние до школы, и я стал полноценным учеником. Учился, в основном, на пятерки, но по арифметике была четверка. В зимнее время нас возили на лошадях. В большие сани впрягалась пара лошадей, подстилалась на доски солома, и мы усаживались поплотнее, чтобы не продувал ветер. Лошади почему-то были не очень шустрые, и мы успевали за дорогу замерзать. Бывало, приходилось соскакивать с саней и делать пробежку, чтобы согреться. Лошадь без овса сильно не разбежится.
В 1941 году я закончил четвертый класс, и в пятый уже надо было ходить в Васютинскую семилетнюю школу. Но в том году ее из села Васютино перевели в  Баррикаду, а там осталась начальная. Началась Великая Отечественная война. Мы дома с мамой думали, что учиться дальше мне не придется из-за войны, и были удивлены, когда из Баррикадской неполно-средней школы в июле или августе пришел в деревню молодой учитель (к сожалению, забыл его имя-отчество) и, обойдя все дворы, записал всех учеников в 5, 6 и 7 классы.
Записалось нас, улендыкульцев, в пятый класс трое – я и две девочки. Но девочки дня три сходили пешком (7 километров до Баррикады) и бросили. Остался я один в пятом классе, 1930 года рождения, брат Николай с 1927 года – в шестом классе, и Карасев Николай с 1925 года – в седьмом.
Карасев Николай закончил седьмой класс, и в конце 1942 года его призвали в армию. Он был направлен в военное училище для подготовки к офицерской должности, но потом весь их курс отправили на фронт. В 1943 году он был тяжело ранен, ему раздробило бедро. Долго лечился в госпитале города Тбилиси, хирурги ему предлагали отрезать ногу, но он наотрез отказался: «Я лучше умру, но с ногой!». В 1944 году он вернулся домой с сильно укороченной ногой.
Брат после шестого класса не стал учиться – некому было дома работать, а в ноябре 1944 года тоже был призван в армию. В городе Татарске Новосибирской области окончил школу сержантов по минометному делу и на последнем этапе войны стоял на боевых позициях под Кенигсбергом. Но неожиданно комиссия отобрала его для участия в Параде Победы. Месяца три их готовили в Ленинграде, после чего они прошли парадным маршем по улицам только что оправившегося от блокады города.
В шестой и седьмой классы мне пришлось бегать в Баррикадскую школу одному. Молодой учитель, который нас записывал в школу, вскоре после начала занятий был мобилизован, и месяцев через шесть-семь на него пришла похоронка. Получили похоронную также на нашего преподавателя математики Семена Семеновича Ступина. Были случаи, когда ребят, достигших семнадцати лет, призывали в Армию из школы.
Больше половины преподавателей в школе были из эвакуированных. Школа размещалась в бывшей столовой баррикадской коммуны, где были отгорожены семь классных комнат. Занимались все в одну смену, пока светло. Отопление было печное в каждом классе, но дров не хватало, и зимой приходилось сидеть на уроках одетыми и даже в шапках, а чтобы не коченели ноги, притопывать ими.
В 1944 году я поступил в Исилькульскую среднюю школу № 1, но вскоре уехал домой помогать маме вести домашнее хозяйство, так как два младших брата тоже были учениками. Проработав полгода в колхозе и заготовив сена на зиму для коровы, я, опомнившись, снова вернулся в школу, которую и закончил в 1948 году. Здесь бегать уже приходилось не 4 и не 7 километров, а все 21, но только по субботним дням. Иногда использовал велосипед, а в зимнее время – лыжи.
Хочется объяснить уважаемым читателям, почему я об этом пишу. Мои рассказы многим нравятся, и при встрече они часто спрашивают: «Вы что-то новое написали?» Кроме того, мои внуки, а их у меня четверо, проявляют интерес к моим произведениям-былям и просят: «Деда, пиши больше о своем детстве, особенно, как встречался с волками».
В заключение остается порадоваться за всех сегодняшних учащихся сельских больших и малых школ, что они обеспечены теплыми автобусами, хорошими школьными зданиями, учебным оборудованием и всем необходимым для занятий. Успехов тебе, юное поколение!

1. Коминок – кирпичная приступка, по которой поднимались на печку.


Безденежная меновая
Весна 1944 года в наших местах была прекрасной, хотя и немного затяжной. Таяние снегов задержалось, но было тихо, солнечно, и очень приятно пребывать на улице.  Февральские и первой половины марта бураны были, как всегда в это время, но снег мело потихоньку вдоль нашей широкой улицы западными ветрами, и он останавливался в конце улицы на опушке Марьехиного леса. И навалило его до трех метров высотой как раз в том месте, где начинался ручей для стока талых вод в Поющее болото.
В начале апреля началось интенсивное таяние снега, и к десятому апреля белого покрова почти не осталось. Все эти десять дней талая вода с шумом катилась в болото. Погода продолжала радовать настоящими весенними деньками. Небо, в основном,  было чистое, и только иногда два-три кучевых облачка медленно проплывали в синеве, а та часть неба, которая находилась между облаками, была голубой.
У дедушки на задах огорода тоже скопилось много воды от растаявшего снега. Он прокопал ручей в проходившую на задворках глубокую канаву, и вода с грохотом несколько дней падала вниз, что было слышно на расстоянии более ста метров. Это был первый водопад, который мы увидели.
После 10 мая на бугорках начали выползать из земли первые травяные росточки, помутнели березовые колки от набухающих почек, а с 15 мая лес начал зеленеть. Единственный куст бузины, росший у нас в огороде, стал выбрасывать цветочные кисточки, стоящая в саду груша, не обзаведясь еще листочками, готовилась к цветению. Караваны гусей быстро и безостановочно устремились на север – похоже, что спешили, боялись опоздать.
Люди заговорили о посевной, в огородах закопошились женщины, дети, старики и старухи, разбрасывая навозные кучки, сжигая все то, что поддается огню. Детвора успевала собирать березовый сок, пока деревья не распустили листочки.
Колхоз готовился к посевной, мужики, вернувшиеся с фронта по ранению, женщины и подростки осматривали, чинили плуги, сеялки и другой сельскохозяйственный инвентарь, лошади закреплялись за ездовыми.
В один из таких дней последней декады мая из соседнего аула Тасан, что четырьмя километрами западнее нашего поселения Улендыкуль, подъехал к нашей саманухе на лошади, впряженной в трашпан1, Кирибай, который работал в своем колхозе «Передовик» кузнецом.  Он был частым гостем нашей деревушки. Иногда он привозил тяпки собственного производства. Изготавливал он их из сеялочного диска, разрубив его пополам и приклепав крепеж для деревянной ручки. Такой тяпкой было производительно работать при прополке и окучивании картофеля. Свои тяпки он всегда менял на картофель, ибо она в то время не только кормила, но и выполняла функцию денег.
Кирибай сказал маме, что у них подходит большой праздник – ураза, и край надо барана.
– У меня есть мешок проса, мы сняли маленький «весенний урожай», улыбаясь, промолвил он, намекая на то, что его удалось «отщипнуть» от привезенных на посев семян. –  Ступка толочь, и будет пшено – каша.
– Знаю, что с ним делать, хлеба совсем нет, каша не помешает на весенних работах. – Она прикинула, что же лучше для семьи: или килограммов двадцать мяса или мешок проса. – Покажи, Кирибай, какой у тебя мешок, настоящий, килограммов на шестьдесят, или оклунок?
– Пошли, покажу.
Подойдя к трашпану, Кирибай поднял кошму и показал мешок с меновым товаром. Он был настоящим, не менее шестидесяти килограммов.
– А что, Кирибай, неужели у вас в ауле нет барана, праздник справить? – спросила мама.
– Есть, но мало. Как и у вас, разрешил нам держать только пять овцематка да одну кобылу, а вам один чушка. Все, как у вас, только вместо чушка нам дал кобылу – кумыс не хватает на семья, а баранов нам надо десятка три-четыре.
– Да, маловато.
– Раньше царь никогда не считал, сколько у нас баранов и лошадей, держи хоть десять кобыл, если справишься, а баранов и по сотне держал богатый казах. А этот грамотный, каждый год считает, да и не раз, боится, как бы кто богатый не стал – все стал бедняк. Наш народ этот год некоторый уже посадил картошка, а то совсем курсак2 пропал.
Раньше был я киргиз,
Ел махан3 и пил кумыс,
А теперь я стал казак,
Ой, баяй, пропал курсак.
Мама рассмеялась и спросила:
– Кто у вас сочинил такой стишок?
– Это Жакупова сын, он этот год кончает педучилище Исилькуль, будет учитель.
– Правильно, Кирибай, вы делаете, что начали садить картофель. Вот и мне лучше бы было иметь и овцу, и проса мешок. Но придется и тебя выручить. Обменим.
Кирибай взял в охапку мешок, занес и поставил в сенцах недалеко от дверей. Затем зашли в сарай через дверь из сеней, и мама показала, какую овцу брать. Кирибай, поймав ее, прощупал на упитанность и клацнул языком, что значило – хорошая. Она была не суягная. А потом, глянув на курдюк, в котором было не менее двух килограммов сала, еще пару раз клацнув языком, понес ее на трашпан и, быстро связав, прикрыв кошмой, уехал восвояси.
В этот день у нас в деревне работал налоговый агент из РайФО Загребалов – вызывал налогоплательщиков, у которых были денежные долги. Обычно он останавливался в доме бригадира военных лет – Мирошкина Ивана Кузьмича. Через час после меновой с Кирибаем Загребалов пригласил и маму. Покопавшись в своих бумагах, он сказал:
– Екатерина Алексеевна, у Вас долгов нет, но не желаете ли Вы подписать мешок проса в фонд Красной Армии?
Мама опешила. Она долго собиралась с мыслями, но поняла, что кто-то ему уже доложил, так как Кирибай не к первому нашему двору подъехал, он, двигаясь по улице, еще где-то предлагал меновую. Догадывалась, кто это мог сделать. Была в деревне такая женщина по прозвищу Дуринка, готовая всех покусать.
Загребалов ждал, что мама скажет.
– Как подписывать, когда у меня четверо детей, а живем ведь без хлеба, да и жиров – только что одна коровенка. Я же и от налогов не освобождаюсь, муж не на фронте, а на трудовом фронте – военные танки делает на заводе.
– Понимаю я Вас, Екатерина Алексеевна, но ведь на фронте еще труднее нашим бойцам. Как идти голодному в бой? Да и, в конце концов, где вы взяли этот мешок проса?
Мама поняла, что Загребалов не отступит, и сказала потихоньку:
– Пишите, – а у самой на глазах появились слезы.
Агент выписал какую-то бумажку и сказал:
– Вот здесь распишитесь.
Мама расписалась, не читая бумагу.
– Вы, Екатерина Алексеевна, свободны, идите домой. Я через часик подъеду и сразу отвезу его по назначению.
Через минут двадцать налоговый агент подъехал, мама ему показала стоящий мешок, он его быстро схватил, вынес со двора, забросил в трашпанку и сев, стегнул лошадь, как бы торопясь скрыться.
Мама, прослезившись, сказала:
– Не иначе, как себе домой заберет. Чтоб он подавился этим просом вместе с Дуринкой, которая ему настучала. Такой тип ни перед чем не остановится, если представляется возможность урвать в свою пользу.

1. Трашпан – легкая одноконная повозка.
2. Курсак – живот.
3. Махан – вареное большими кусками мясо.


Слово о моей малой Родине
Улендыкуль переводится с казахского как Поющее озеро. По существу это большое болото, но поскольку у казахов не было различия между озером и болотом, то его можно называть по-разному. В диаметре оно с юга на север не менее километра, а с востока на запад – километра полтора. Имеет заметное углубление в центре, пологие склоны со всех сторон, способствующие весенним водам свободно стекаться в эту природную чашу.
Оно действительно было поющим, особенно весной, когда заполнялось водой, слышно было неумолкаемое кваканье лягушек. Казалось, все болото шевелится от этого лягушачьего пения. Летом, особенно в ночное время, раздавался надсадный крик деркача, облюбовавшего ту часть болота, что была покрыта кустами мелкого ивняка, укрепившегося корнями на высоких кочках. Весной в половодье водоем наполнялся стаями уток разных пород, начиная от лысух и чирковой мелочи до крупных крякашей, которые громко выражали свою радость от свободы и обилия кормов.
Большая часть болота была покрыта большими кочками, по которым в весеннее половодье нам, детворе, можно было быстрее передвигаться, не окунаясь глубоко в воду. В озере-болоте были вырыты два небольших котлована, которые никогда, даже в засушливые года, не пересыхали. Кроме того, был так называемый чистовод, где были убраны кочки. Он образовался при строительстве поселка, когда брали глину. Его длина метров 120, а ширина – метров 60. Весной  глубина воды в нем достигает полутора метров, и редкое лето он пересыхал.
Еще была одна копанка, никогда не пересыхавшая летом, называемая казахским колодцем. Длина ее 4-5 метров, ширина метра 3-3,5, глубина воды была не менее трех метров. Это единственное свидетельство того, что когда-то давно здесь была стоянка кочевников.
Датой основания поселения Улендыкуль считается 1915 год. Официальные источники сообщают, что в нем проживают в 23-х дворах 128 человек, в основном, украинцы. Так на 23-х дворах поселение и остановилось до самого исчезновения. В послевоенные годы переселившиеся из исчезающей Краснознаменки Полтавского района построили две дерновых землянки, но, пожив немного, опомнились и уехали в совхоз «Боевой» на денежную оплату.
Однако, скорее всего, первые постройки появились здесь еще до Столыпинской реформы 1906 года, потому что на каждой из трех улиц стояли один-два больших дома с верховыми крышами, некоторые из них не вписывались в уличный порядок, и к 40-м годам один уже развалился. Можно предположить, что раньше здесь были хутора.
Вокруг Поющего озера-болота были нарезаны большие земельные наделы под пахотные земли – от 20 до 60 десятин, которые предназначались для офицерского состава, выходящего в отставку. Но на моей памяти земляков – бывших офицеров уже не было.
Для нашего поселения казной было выкопано пять колодцев, два из которых, ближних к озеру, были с отличной питьевой водой, а три, расположенных в 100-120 метрах от озера – с горько-соленой, пригодной для поения животных. Все колодцы были глубиной не менее 21 метра, оборудованы срубами из березы и воротами для подъема воды, их у нас называли кордилем.
Главная улица нашего поселения была с южной стороны и насчитывала 12 дворов. С западной стороны – односторонняя в 7 дворов, и с северной – 4 двора. Главную улицу с востока подпирал круглый березовый колочек размером, примерно, 200 на 200 метров, который назывался Марьехиным. Как сказал мне дедушка, ближе всех к этому лесочку стояла маленькая землянка пастушки Марьехи, на месте которой к 30-м годам остался только бугорок.
Из Марьехиного лесочка в какие-то давние времена однолемешным плугом был пропахан ручей, по которому в весеннее время всегда катились талые воды в Улендыкульское озеро. Мы, дети, с большим интересом смотрели на это зрелище, ибо большей «реки» никогда не видели.
С северной стороны в наше болото-озеро упирался Кордон. Во все времена это был государственный лес, оканавленный, с прилегающими полями, пригодными для сенокосов, и пахотными землями. Здесь же, в Кордоне, был дом лесника по фамилии Данелюк, жившего с семьей и охранявшего лес. Но в мою бытность дом уже снесли, оставался только обваливающийся колодец.
В двух километрах на северо-восток от нашего Улендыкуля было поселение Долинное с односторонней улицей из двенадцати дворов. За его огородами тоже было небольшое очень мелкое болотце, поросшее ракитой. Поселенцы были с Украины, очевидно, из Долинского района, ибо там есть город Долинск. Жители этого поселка, по словам моих родителей, были богатые: заводили племенной скот, известно, что овец держали каракульской породы. Но за год до коллективизации все разбежались, распродав жилье и имущество. Наверное, предвидели коллективизацию и раскулачивание. И в настоящее время видно, где была их улица – стоят в ряд тополя, часть которых выросла уже после гибели своих предшественников.
Для нашего поселка Долинское было местом заготовки мелкой ракиты в качестве кормов на зиму для овец, а когда листочки и мелкотравье объедались, голые прутья шли на отопление. Ракитовые кусты вместе с растущей в них травой под самый корень срубались вручную киркой, этой же ракитой увязывались в кули и просушивались. Дома складывались в штабеля, да так, чтобы не замочили дожди. Поедали этот корм овцы очень охотно, и выходили из зимовки в хорошем состоянии. За летний сезон на месте срубленных кустов вырастали новые побеги, запрета на рубку ракиты не было. Иногда лесничий, проезжая по улице и увидев скирд из ракитовых кулей, заходил во двор и выписывал билет по сходной цене.
С восточной, южной и юго-западной сторон на расстоянии двух-пяти километров от Поющего озера было не менее десятка хуторов: хутор, где жил один Катрущенко, далее два двора  – Симак Семен и Иов Прокопий, неподалеку – двое Сухоруковых, отец  с сыном. Жигуновка из четырех-пяти дворов. Мирошкин Иван Кузьмич, метрах в двухстах – Масальский Егор Митрофанович, потом – Терехов, Коломеец, Наркевич, Кузнецов Давыд, Алексеенко, Великий и другие. А также четырехдворки, основанные в 1918 году, где после двадцатых годов началось строительство Нового Улендыкуля, существующего и в настоящее время.
В нашем Улендыкуле в первые годы Советской власти располагался и сельский Совет. Первым председателем Сельсовета, насколько мне известно, был Евдоким Щербина, кстати, переселенец из украинского села Мельники, как и мой дедушка. Второй председатель – по фамилии Новосел. Примерно в 1923 году сельский Совет был переведен в Новый Улендыкуль, а в предвоенные годы Улендыкульский, Ксеньевский, Васютинский сельские Советы объединили в один Баррикадский.
В середине двадцатых годов в связи с организацией Баррикадской коммуны от нашего Улендыкуля все земли с восточной стороны, включая поселение Долинное, и все восточные хутора отошли к Баррикадской коммуне, и ее граница придвинулась к нашему поселку метров на 150. Через Марьехин лесок прорубили просеку, а далее посадили полосу из жимолости ядовитой, которая существует и в настоящее время. Она дает красные горькие ягоды, несъедобные, называемые у нас волчьей ягодой.
Следует сказать еще об одном уникальном месте в окрестностях нашего поселения – это так называемое Кузнецовское озеро. Название оно получило по имени Давыда Кузнецова, потому что его землянка стояла ближе всех к нему с южной стороны, а кочевники почему-то его никак не окрестили. Попасть к озеру можно, если пройти по нашей главной улице в западном направлении, причем с постоянным небольшим подъемом. И в сотне-двух метрах от последней землянки оно откроется во всей своей красе. Озеро можно назвать травяным или сухим, ибо вода в нем бывает редко и только весной. Захода талым водам туда совершенно нет. Оно представляет собой довольно глубокую впадину, северные берега поднимаются метров на 30, южные значительно ниже, всего метров 15. По берегам заметно, что в какие-то отдаленные времена оно было наполовину заполнено водой, но, очевидно, иссяк подземный ключ, и озеро высохло.
В период заселения этих мест с южной стороны, почти на дне озера казной был выкопан колодец, тоже глубокий, и, что характерно, срубом служили бетонные кольца, сохранившиеся до настоящего времени. Этим колодцем, возможно, пользовались ближайшие хуторяне, но после ликвидации хуторов он не использовался.
На возвышенных местах вокруг озера было очень много сусликов и хомяков. Мы, детвора, их выливали из нор, шкурки сдавали заготовителям. Сейчас суслика редко можно встретить, а хомячки исчезли совсем. Горько за наше бездумное отношение к живой природе, но уже ничем не поможешь.
Редко, после очень снежных зим, все дно озера покрывалось сплошной водной гладью, его не пролетали даже лебеди – садились для передышки и кормежки. Тогда быстро по деревне проносился слух, что на озере лебеди, и вся детвора бежала смотреть на этих грациозных птиц, которых до этого доводилось видеть только летящими.
На юго-восточной окраине нашего поселка, южнее Марьехиного леса, вытянулся с севера на юг Артельский лес. Видимо, он назван так потому, что принадлежал первой организованной артели. Для нас, детворы, он был, как и Марьехин, родным. Вокруг него было много полевых ягод, а в лесной гуще – костянка. В нем можно было побрать и грибочки. А по-настоящему за грибами мы ходили в Симаков лес, а за ягодами – в Кордон.
В Артельском лесу в одном месте были густые заросли мелкого осинника, и мы часто летом подбирали подходящую осинку, аккуратно снимали трубкой с нее кору и делали дудочки-свирели. В летний период в этом лесу поселялась большая колония иволги, березы были увешаны их гнездами, и можно было слышать их пение и свист. Сейчас, к сожалению, не слышно ни свиста иволги, ни трелей жаворонка, которые не умолкали, особенно в утренние часы, когда разгорался хороший погожий летний день. По утрам вдоль Артельского леса часто можно было видеть светловатый туман, чаще двухполосный, как бы в два этажа.
Зимой в наших лесочках было много зайцев, которые делали себе тропы, чтобы можно было быстро убегать от преследовавших хищников. Зайцы в зимний период тоже прибивались ближе к человеческому жилью.   Иногда по ночам они заходили в наши огороды и делали посечки плодовым деревьям. Мы выкапывали глубокие ямы в снегу в надежде, что заяц может упасть в нее, и утром мы возьмем его живым, но этого ни разу не случилось.
Рыжей лисы – главного врага зайцев – в то время в наших местах не было, и зайцы быстро размножались. От волков зайцы спасались бегством по своим тропам. Бывало, летом пойдем ватагой, человек семь, в Марьехин лес, окружим зайцев и пытаемся поймать, но нам это никогда не удавалось, хотя их там было три-четыре пары. Маленьких новорожденных зайчат мы находили аккуратно уложенной кучкой по три-пять штук, но никогда их не брали, даже не трогали руками.
Упадок моей малой Родины начался после двадцатых годов в связи с переносом сельского Совета в Новый Улендыкуль. Все бывшие хуторяне переселялись ближе к центру: там были построены начальная школа, клуб, контора Сельсовета, а затем и колхоза и ряд хозяйственных колхозных построек. Земли прилегающих хозяйств почти вплотную подступили к нашему поселку: с севера за озером был Кордон, с востока в 150 метрах ¬– земли Баррикадской коммуны, с запада – пашни совхоза «Боевой» краем вклинивались в Кузнецовское озеро. Сенокосов почти не было – выручал только Кордон да ракитник бывшего Долинного.
В 1935-36 годах, уже в колхозе, наши местные мужики построили помещение и установили паровик (двигатель), работавший на солярке, для привода в действие камней, предназначенных для помола зерна. Главным организатором строительства мельницы был Танский Иван Спиридонович, переселившийся из села Ольгино Полтавского района. А мельником был Симак Семен, житель ближнего хутора. К сожалению, эта мельница, проработав два-три года, была перевезена в Новый Улендыкуль. Работала ли она там, мне неизвестно, но все военные годы помол зерна мы производили на самодельных жерновах. А летом 1945 года, когда во время школьных  каникул я работал в колхозе, мне было поручено этот двигатель увезти в Исилькуль и сдать  в чермет. Я заложил пару рабочих волов в ярмо, взял деревянную тягу и, сев верхом на одного из них, поехал в Новый Улендыкуль, зацепил двигатель и благополучно довез до чермета.
Были попытки организовать у нас начальную школу. Впервые она появилась в 1940-м году и размещалась в квартирах местных жителей, но обучались только два класса – первый и второй. Первой учительницей была Валентина Ивановна, к сожалению, фамилии ее установить не удалось, – молодая девушка после окончания педучилища. После нее работал наш земляк из Нового Улендыкуля Вячеслав Михайлович Ковалевский.
К середине пятидесятых годов местными мужиками был построен одноклассный домик специально под школу. Учительницей была жительница села Васютино, летом она ездила на работу на мотоцикле, а зимой – на лошади. Просуществовала школа в этом здании 2-3 года и закрылась, школьный сруб был перевезен в Новый Улендыкуль.
В эти же годы поселение, как и многие другие, признали неперспективным и не провели электричества, но несколько семей энтузиастов – патриотов малой Родины продолжали жить там, а на работу ездили в Новый Улендыкуль или Баррикаду, в зависимости от профессии.
Наконец, в 1965 году всем «дали свисток» к переселению, помогли в строительстве нового добротного жилья, в основном строили трехкомнатные квартиры из соснового бруса, и к осени 1965 года все последние 9 семей вселились в новые квартиры в Новом Улендыкуле и Баррикаде.
Жители Нового Улендыкуля, относившиеся к  нашему поселению с какой-то непонятной завистью, (видимо, считали, что здесь с неба манная сыпалась) были очень довольны, что оно исчезло, и начался погром всего оставшегося. Стали разоряться колодцы с хорошей питьевой водой, распахиваться подворья вместе с садовыми участками, включая яблони. У нас было несколько хороших садов с плодоносящими деревьями, а что касается кустарников – малины, смородины, крыжовника, вишни и т.д., то это было почти в каждом дворе. Потом кое-кто сожалел: что же мы наделали, ведь могли бы пользоваться этим. Но кое-что осталось, а кое-что пустило корни и вновь плодоносит. А за питьевой иртышской водой долгое время Баррикада и Новый Улендыкуль ездили за 20 километров к железной дороге.
Через год-два после переселения на краю нашего Поющего болота вырыли два больших котлована, и сейчас баррикадцы в пастбищный период пригоняют сюда, за 7 километров, индивидуальный скот на водопой. Здесь же проходит обеденная дойка, куда съезжаются десятки машин, мотоциклов, привозящие доярок и увозящие бидоны с молоком.
Не забывают это озеро и рыболовы: частенько три-четыре легковых автомобиля и мотоциклы стоят в ожидании улова. Это бы и ничего, да вот беда: рыбаки – еще и любители разжигать костры, и уже был случай, когда пал прошел по опушке леса, проскочил по стерне на кладбище, закоптил железные оградки и памятники и полностью уничтожил высаженные там два десятка сосен и берез, 5 тополей, 5 ив, 5 рябин, 3 дуба, 2 клена, кусты сирени и черемухи. От всего этого осталось только черное место. Отвечать некому.
Есть предложение одного земляка на месте нашего бывшего поселения поставить памятник исчезающим деревням. Но некоторые другого мнения, считают, что его могут уничтожить в первый же месяц. И вопрос остался в подвешенном состоянии.



Несуны
Есть события, даже исторические, о которых люди быстро забывают Нам, старшему поколению, кажется, только вчера печать трещала о таком пороке в нашем обществе, как несуны. Поэтому я был удивлен, когда молодые люди лет 20-25 задали мне вопрос: «А кто такие эти несуны?». А когда поразмыслил, то понял: а откуда им это знать, они-то не читали газет того времени, да и прошло уже почти тридцать лет, как на волне гласности была поднята эта масштабная проблема. А школьная программа так насыщена, что подрастающее поколение еле успевает ее осваивать. Дети начальных классов на своих горбушках несут в школу такие ранцы с учебниками, что они, пожалуй, равны половине веса самого учащегося. И все это надо знать.
Поскольку вопрос был задан, пришлось объяснять, что несун – это тот же вор, но только с государственного предприятия. А ежели берут все, то нельзя говорить, что все у нас воры, вот и придумали новое название – несуны. Вынесенную с предприятий продукцию несуны частично потребляют сами, а излишки продают по сниженным ценам, подкрепляя свой дефицитный домашний бюджет.
Вот возьмем наш Энский рабочий поселок. В нем имеется мясокомбинат. Туда на забой везут животных из нескольких районов, и каждый работающий может взять почти ежедневно 3-5 килограммов мяса. Поверять бесполезно, потому что все берут, и даже те, кому положено проверять. Пример: человек работал раньше на этом предприятии экспедитором, вышел на пенсию, но раз-два в неделю заходит на территорию комбината с большим пустым портфелем, выходит – с полным мяса. На проходной его женщина-контролер останавливает:
– Ну-ка, Борис, открой портфель, покажи, что у тебя там?
– А ты, Маша, покажи, что у тебя в сумке, вон под столом лежит, тогда и спрашивай, что у меня в портфеле, – отвечает он ей. Контролер немного замешкалась, соображая, что ответить. А он ей:
– До свидания, до встречи через недельку. – И свободно проходит на выход.
Еще пример: сижу во дворе у мастера по ремонту машин и жду, пока он закончит ремонт моего автомобиля. Заходит во двор мужчина в охотничьих сапогах, в широком плаще и спрашивает:
– Трофим Андреевич, тебе мяса надо?
– Надо.
Тот расстегивает свой широкий плащ, под ним куртка, подпоясанная широким ремнем, обвешанным кусками мяса. Мастер глянул, улыбнулся и говорит:
– Нет, такого мяса не надо.
Коробейник только сказал:
– Ну ладно. – И быстро вышел со двора.
И еще пример: один ловкач знал, когда идет забой баранов и где в такой день в безлюдном месте летят через забор туши. Он становился на мотоцикле с коляской метров за двести и следил. Как только тушки перебросят, подъезжает, две-три заваливает в коляску – и поехал.
Несуны мясо продавали по рублю за килограмм, в то время как на рынке оно стоило три – три с половиной рубля.
И столько было вариантов для несунов, что можно писать и писать. Вот взять маслодельный комбинат. Там было еще проще: кто брал ломоть масла, тот мог выйти через дыру в заборе с противоположной стороны от проходной. Эту дыру раза два-три в год забивали, но она через день-другой снова появлялась. Сметану выносили бидонами, продавали перекупщикам, а те реализовывали ее как домашнюю.
Подобное явление было в нашем рабочем поселке и на филиале трикотажной фабрики. Работницы в конце рабочего дня под свою одежду пододевали по спортивному костюмчику и ежедневно выходили свободно, не опасаясь проходной. Дефицит товаров позволял легко сбывать вынесенное. Но, как говорят, «аппетит приходит во время еды». Одна из женщин по фамилии Хаповитова надела на себя сразу три костюма (по два, очевидно, она уже выносила). Этого не потерпела администрация. Дело получило огласку, подключили милицию, возбудили уголовное дело, и судом она была приговорена к двум годам лишения свободы. А если бы была в одном костюмчике, она бы под уголовную статью не попадала ввиду недостатка суммы похищенного.
Рассказывали мне мужики из одного колхоза, что последние лет пять они небольшой компанией каждому по очереди завозят по машине пшеницы прямо из бункеров комбайнов, естественно, в ночное время. Риск большой, потому что это уже дело подсудное. Здесь уже не назовешь несунами, это настоящие «везуны». Хотя они считают объем довольно скромным – примерно две с половинной тонны, которых крестьянину хватит выкормить две свиньи и кур.
В другом хозяйстве приспособились заработанное зерно получать дважды. А в одном колхозе еще задолго до перестройки вменили в обязанность каждому двору поочередно сторожить на току во время уборочной кампании. Естественно, здесь было сказано каждому, сколько зерна он может вывезти ночью домой, и если бы кто-нибудь увеличил «норму», наверняка, получил бы токмашки1. Эта деревенька в те годы хорошо отстроилась и даже на краю нашего рабочего поселка организовала нелегальный мини-рынок по продаже комбикорма, который потом районное руководство нехотя прикрыло.
На одном небольшом железнодорожном разъезде семья пенсионеров занималась самогоноварением. Но сбывали свою продукцию только в обмен на комбикорм, так как держали небольшую свиноферму и кур. Совершался безденежный обмен: вечером бутылка крепкого самогона выставлялась под ступеньками крыльца, а утром, пока пенсионеры еще спали, скотники из соседнего отделения сбрасывали на крыльцо мешок комбикорма, урезанного из рациона животных, и забирали бутылку.
Так было почти на каждом производстве. Явление это, конечно, унизительное для порядочного человека, но жизнь заставляла идти на это, ибо ждать обещанного благоденствия по имени коммунизм людям надоело, да они уже и верить в него перестали. Надоели вечная нехватка всего необходимого и бедность. Поэтому несунов уже не считали ворами, это постепенно перешло в необходимость и стало непредосудительным. Тем более что воровали только государственное.
Я хорошо знал одного человека, который не воровал и даже не покупал ворованного, о чем высказывался вслух при каждом удобном случае. Видимо, наивно думал своим примером переделать общество на свой лад. Над ним подсмеивались, звали его праведником, и добился он только того, что люди его стали недолюбливать. Очевидно, общество развивалось по тому пути, в рамки которого оно было поставлено. И перед перестройкой уже и этот человек частично «поплыл по течению» вместе с обществом.
Заехал как-то я к нему зимой в период больших снегов. От проезжей дороги к его двору невозможно было подъехать ближе пятидесяти метров. Оставил я машину на дороге и двинулся к дому по натоптанной тропинке. Следом подъехала конная упряжка с двумя мужиками, один из них подкинул на плечо другому мешок комбикорма, и тот зашагал следом за мной во двор. Я посторонился.  Хозяин вышел на крыльцо, показал мужику место в сенцах, куда поставить мешок, вытащил из кармана деньги в сумме, сходной со стоимостью бутылки водки, тот, не считая, сунул их в карман, и, не обмолвившись ни одним словом, разошлись.
Поздоровавшись, я попенял знакомому:
– Ты же говорил, что ворованное не будешь покупать?
– А ты знаешь, что мнение с годами может меняться? – невесело усмехнулся он. И добавил: – Это у нас уже узаконено. Обратил внимание, сейчас мимо председатель проехал, все видел, знает, кто и что понес, и даже не остановился.
– Где работают эти мужики?
– Скотники, ухаживают за телятами. А если их уволить, то некому будет телят кормить. У нас кто хорошо работает, если и немного приворовывает, так все предпочитают этого не замечать.
А вот вы, ребята, спрашиваете: а как сейчас? Сейчас хотя бы не замалчивают – телевидение каждый день придает огласке несколько случаев крупных хищений, особенно бюджетных денег, взяток и других преступлений. И совершают их самые обеспеченные и высокооплачиваемые чиновники, некоторые из них сами устанавливают себе зарплату в миллионы рублей в месяц и, очевидно, не боятся наказания. В регионах у нас их называют ворами-миллионерами и ворами-миллиардерами, печать чаще употребляет иностранное слово – коррупционеры. Народ, конечно, знает, как это слово переводится на русский язык. Но пока, как правило, эти люди не несут уголовной ответственности. Наличные денежные суммы все-таки изымаются, а имущество чаще расписано по родственникам и конфискации не подлежит. А иногда вышестоящие чиновники защищают таких, приводя сомнительный довод: «Хоть он и коррупционер, но много сделал для ведомства, проводя реформы». Это делается, мне кажется, для того, чтобы оправдать себя за выдвижение в свое время этого воришки на высокий пост и пригасить возмущение народа.
Думаю и надеюсь, что и в этом вопросе у нас наступит перестройка в сторону ужесточения наказаний, и коррупционеры исчезнут, иначе…
А несунов сейчас уже нет – все предприятия перешли в частные руки, и унести с них продукцию почти невозможно.

1. «Получить токмашки» – быть битым.


      Волчица знает, кого съесть
(Со слов жителя села Степные Зори)
Бескрайни степи казахстанские. Видимость хорошая во все стороны до самого горизонта. И, несмотря на это, в них можно заблудиться, особенно в зимнее время, когда снегопад сопровождается ветром. В такое время исчезают конные дороги, прячется все живое, и даже люди не рискуют в такую погоду выезжать из домов, независимо от транспорта, конный он или автомобильный.
Макару Евлампиевичу Трусову из Ленинского района, что в Северо-Казахстанской области, повезло с погодой. На исходе был первый весенний месяц март, уже начинались первые затайки, снег немного отяжелел, ветры были слабые, они медленно передвигали снежинки через зимник, накатанный дровнями от его села Степные Зори до районного центра, куда он отвез жену в родильное отделение. Да и расстояние по местным меркам небольшое, всего тридцать километров.
На вторые сутки Макару Евлампиевичу уже позвонили, что его супруга благополучно разрешилась девочкой, и он может через семь дней приезжать забрать роженицу с младенцем. Он поговорил с управляющим отделением, ему вырешили лошадь, и на шестой день после родов, навалив в дровни побольше сена, он отправился в район. Там переночевал у знакомых, нашлось место в тепле и для лошади, она всю ночь хрумала сытное степное сено, а утром Макар Евлампиевич купил шампанского в благодарность медикам родильного отделения, забрал свою Зиночку с дочкой и, не теряя времени, отправился в обратный путь, рассчитывая к обеду добраться до дома.
Погода была пасмурная, но тихая. Солнце иногда пробивалось через слабую облачность, редко падали мелкие снежинки, температура была близко к нулевой. Лошадь без понукания браво тюпачила по знакомой дороге, тоже торопясь добраться до родного стойла.
Вначале ехали молча. Роженица сидела на сене в передней части саней-розвальней, закутанная в большой тулуп, с ребенком на руках. Макар Евлампиевич время от времени менял позу, то садился, то пробовал ложиться, переворачиваясь с боку на бок, смотрел по сторонам, восхищаясь бескрайним снежным ковром, иногда поглядывая на часы, чтобы по времени определиться, сколько проехали пути. Потом обратился к супруге:
– Зина, как же назовем дочку?
– Дома решим. Не отвлекай меня разговорами. Я боюсь, как бы ребенка не простудить, – сказала жена.
Макар Евлампиевич замолчал, передернул вожжами и, меняя позу, оглянулся назад. По его телу пробежали мурашки: метрах в ста пятидесяти он увидел волчью стаю, которая галопом мчалась следом за ними. В голове  промелькнула мысль: у волков гон, весенние свадьбы, когда в стае поводырь – волчица, и, как правило, три жениха.
Макар дернул вожжи и одновременно сильно стеганул Игреньку кнутом. Лошадь резко рванула, перейдя на полную рысь.
– Ты что резко дергаешь, сдурел что ли?! – возмутилась Зина. Макар еще задергал вожжами и стеганул дважды по лошадиному крупу. Игренька перешел на галопный аллюр.
– Давай, давай, милый, развивай скорость! – кричал рулевой. Ему казалось, что звери остаются на том же расстоянии от них. Он через каждые две-три минуты оглядывался. И только убедившись, что Игренька набрал предельную скорость, сказал жене:
– Зина, за нами погоня, волчья стая. Если догонят, нам несдобровать. Что будем делать?
– Убегать. Больше делать нечего. Смотри, чтобы сани на снежном закате не перевернулись.
Рулевой снова оглянулся и убедился, что стая приближается. Он  раз за разом стегал лошадь, хотя та, почуяв опасность, сама неслась на пределе сил. Тогда Макар Евлампиевич снял большие свои рукавицы-шубенки и бросил одну за другой в волков, надеясь, что звери остановятся и начнут их рвать. Но ведущая стаи даже не остановилась возле такой приманки. Тогда он снял шапку и бросил на растерзание стаи, которая к тому времени уже приблизилась метров на пятьдесят. Волчица снова проигнорировала его маневр и, казалось, еще ускорила бег. Макар Евлампиевич снова стегнул по Игреньке.
– Зина, что будем делать? Стая приближается!
– Гони! – только одно слово сказала дрожащим голосом роженица, крепко прижимая к груди новорожденную.
 – Зина, стая приближается. Давай бросим им ребенка, не погибать же нам всем!
– Не дам. До деревни осталось километров десять, может, успеем доехать, или пусть задерут нас всех.
Макар Евлампиевич оглянулся назад. Стая была уже метрах в двадцати от них. Он тогда выхватил у Зины ребенка и бросил на дорогу. Волчица на секунду остановилась, нюхнула и снова рванула преследовать. Стая строго следовала за ней.
Зина навзрыд ревела, с приговорами упрекая Макара за его поступок. Тогда он, убедившись, что ребенок волков не заинтересовал, решил пожертвовать женой. Схватил Зину за шиворот тулупа и резко столкнул с саней, надеясь спасти свою шкуру. Волчица тоже остановилась возле упавшей, нюхнула ее возле груди, очевидно, поняла, что это кормящая мать, и с еще большим остервенением бросилась в погоню. Остальные звери из стаи подчинились ее воле. Через какие-нибудь пять-семь минут волчица запрыгнула на дровни, за ней еще один зверь, и Макар Евлампиевич вместе с ними оказался на снегу. Силы были неравные, и никто не видел, как звери терзают человека.
Зина, опомнившись, поднялась и побрела назад по дороге за ребенком. Сколько она прошла по времени и расстоянию, она не помнила, но ребенок, цел и невредим, лежал на дороге, закутанный в пеленки. Она подняла дочку, прижала к груди, расстегнув свое пальто, и только тогда задумалась, что же дальше делать, вернее, в какую сторону шагать. Идти в сторону дома – могут встретить волки, хотя домой намного ближе, нежели вернуться назад. Она долго стояла в нерешительности, сделала несколько шагов в сторону райцентра и снова остановилась. Надеяться на то, что на дороге появится какой-нибудь транспорт, нельзя. И она подумала: если волки ее с ребенком  не тронули, то, может, встретившись, снова помилуют. И медленно побрела домой.
Лошадь с пустыми санями, вся в мыле, пришла домой. Конюх подумал, что Игренька как-то сбежал от Макара, и не придал этому серьезного значения. А когда через пару часов в деревню пришла Зина с ребенком на руках и рассказала о случившемся, несколько мужиков, вооруженных ружьями, поехали на место трагедии и привезли домой валенки Макара Евлампиевича с  вставленными в них ногами. Это все, что осталось от человека, которому не удалось спасти себя, даже пожертвовав близкими.


Еще о волках
Прочитав мои рассказы из сборника «Как это было», молодежь просит написать больше о встрече с волками. Их можно понять – им это интересно, ведь сейчас волка можно увидеть только в зоопарке или чучело в музее, потому что их стало меньше. Да и ходить пешком, и ездить на лошадях не стали, а когда едешь в автобусе или автомобиле, то волка вряд ли встретишь. А в годы нашего детства и Великой Отечественной войны их было намного больше. Говорят, что они пришли с запада, где шли военные действия. Пожалуй, это действительно так. Когда фронт двигался с запада на восток, от грохота артиллерии, стрельбы, рева танков, треска автоматов, пожаров волки тоже уходили на восток и достигли наших мест.
Первый раз я встретил волка метрах в 10-15 от меня. Это случилось в годы войны. Мне было лет 14. Поехал я в ближний лес на корове, впряженной в телегу, чтобы привезти дровишек. Нагрузил сучков березовых немного и возвращаюсь домой. Дело было летом, уже начало темнеть. Веду корову в поводу, и почему-то шел с правой стороны, хотя всегда было принято идти слева. Дорога привела уже к плетню крайнего дома. И вдруг моя Зорька резко прибавила скорость и стала дышать глубоко, испуская две воздушные струи из ноздрей. Я стал ее придерживать, тем более, что у меня побаливала спина – села какая-то «колючка» в позвоночник. И придерживая Зорьку, я глянул через ее шею. И увидел: стоит здоровый волчище возле плетня, спокойно поглядывая, как мы возим хворост. Я совершенно не испугался, не остановился и через несколько секунд миновал первую землянку и въехал в улицу. Наша самануха стояла третьей в ряду, и я был во дворе.
Почему-то я не сообразил взять ружье и бежать на встречу с волком, а распряг корову, взялся разгружать дровишки. Зверь, очевидно в наступающих сумерках решил пошариться вокруг деревни и поживиться кем-нибудь зазевавшимся из домашних животных, если таковые будут.
На второй день я рассказал двоюродному брату Васе об этой встрече. Он тоже имел ружье, и, выслушав меня, предложил устроить засаду на этого волка. Я поддержал его, и мы, вооружившись двумя стволами, пришли на то место и сели за плетнем в огороде в ожидании зверя. Посидели мы не более пяти-десяти минут, и мне стукнула в голову мысль: неужели волк такой дурной, чтобы на второй день пошел по этому же месту и в это же время. Я высказал это Васе. Он подумал и сказал:
– Да, скорее всего, не придет.
Поднялись мы, постояли минуты две-три и пошли по домам.
Еще одна встреча почти не состоялась, но о ней следует немножко сказать. Мне уже было лет шестнадцать-семнадцать, дело было в июле или августе в разгар сенокоса. Мне ребятишки лет двенадцати сказали, что на скошенном поле, левее Марьехиного лесочка, где стоит свежесметанный стог сена, бегают два волка. Это метров двести от деревни. Я глянул – и правда, хоть не очень большие, но похожи на волков. Схватил ружье, взял патронов штук пять и бегом туда. Подбежав метров на восемьдесят, убедился: да, это волки, но еще не выросшие – волчата. Шарятся по скошенному полю, что-то вынюхивают. Ну, думаю, молодые – дурачки, быстро приближаюсь к ним. Смотрю, один побежал за стожок и скрылся из вида, второй – следом за ним. Я бегом, надеялся, что пока они там за стожком что-то ищут, я быстро подбегу и окажусь на расстоянии выстрела. Но не тут-то было, выскочив из-за стожка, я увидел, что звери уже убежали почти на сто метров, в нескошенную траву, и быстро удаляются. Мне осталось только подумать: хотя и молодые зверята, еще немного не доросли до совершеннолетия, но хитрость заложена звериная.
Была у меня и еще одна возможность убить волка. Мне в то время уже перевалило за сорок лет. Я был владельцем собственной мелкокалиберной винтовки, «тозовкой» ее звали. В один из субботних дней мне надо было ехать в совхоз «Новорождественский». Я поехал по омской трассе через Северное отделение совхоза «Боевой». В то время асфальтной дороги еще не было, был грейдер, который в весеннюю распутицу был разбит, в нем образовалась довольно глубокая колея. Ехал я на машине ГАЗ-69 (вездеход) сам за рулем, не стал шофера беспокоить в выходной день. И вот только проехал сверток на Боевой, смотрю, из последнего лесочка бежит в мою сторону что-то большое, очень заметное. Ну, думаю, волчище. Смекаю. Сбавляю скорость до минимума, даю ему возможность пересечь поперек дорогу впереди моей машины. Когда волк приблизился метров на пятьдесят к дороге, я прибавил скорость. Он пустился в галоп вдоль дороги, выбирая, где ее пересечь. Колея глубокая. Он не решается перепрыгивать, но уже бежит возле самой колеи и вот-вот прыгнет. Я приблизился к нему уже метров на десять и думаю: только прыгнет, я газану и его собью машиной, тем более, что ему надо перепрыгнуть две колеи поочередно. Волк приблизился вплотную к колее, и мне показалось, что он приготовился к прыжку. Я газанул немного, а он вместо прыжка остановился. Скорость была километров пятьдесят. Я стал тормозить. Остановился, схватил «тозовку», вылез из машины. Волк уже пересек дорогу и по костровому полю галопом бежит в сторону русла бывшей речки Камышловки. Я впопыхах ставлю прицел на пятьдесят метров и стреляю. Промах. Зверь удаляется под углом от меня. Перезаряжаю винтовку. Ставлю прицел на сто пятьдесят метров. Промах. Зверь удаляется. Еще перевел прицел на большее расстояние. Опять промах. Зверь уже перевалил за увал, виднеется только его спина. Вдогонку еще раз стрельнул. Досада.
И думаю, как же так, по сидячим целям хорошо стреляю, а в движущуюся не смог попасть. Очевидно, разволновался от досады, что не дал волку сделать прыжок через колею, рано нажал на газ. Не ожидал, что он передумает прыгать, обманет меня. А стреляя в бегущего, я, очевидно, выставлял малое расстояние. Спешка, волнение, азарт. В общем, волк оказался хитрее.


У семи нянек
Народная пословица «у семи нянек дитя без присмотра» существует с незапамятных времен. Она очень справедлива и в случае, о котором мне хочется рассказать. Да и деточки, оказавшиеся в свое время без присмотра, очень просят написать этот рассказ.  Больше всех хочется этого моей внучке, главной героине, организовавшей поход, когда ей не было еще и семи лет. Зовут ее Инной. Вторая фигурантка – Алина Большакова, которой в этот день, 1 мая 1990 года, исполнилось ровно семь лет. Обе они готовились 1 сентября этого года пойти в школу. Третий был Вадим Шаптала – брат Инны, ему еще не было и пяти лет. И четвертый участник – Славка Шаптала, двоюродный брат Инны, он был на шестом году жизни.
Алина Большакова жила в городе Исилькуле, а остальные участники побега – в Омске, они приехали на первомайские праздники в гости. Родители их выросли здесь, здесь же проживали бабушки и дедушки. К концу дня омичи собирались уезжать домой и, естественно, дети тоже с ними. Две семьи дедов и бабушек жили недалеко друг от друга, и дети самостоятельно переходили от одних родственников к другим. В честь праздника их везде вкусно угощали, на улице – демонстрация, теплый солнечный день, ребятишкам разрешили долго гулять, и им это очень понравилось.
Дедушки и бабушки периодически следили за детьми, а тут что-то долго они не появляются. Перезвонились: их нет. Побежали на площадь – тоже нет. Осмотрели места, куда они могли пойти: качели, дворец культуры, железнодорожный вокзал, вторую площадь, прилегающие кварталы – нигде нет. Решили обратиться в милицию. Дежурный очень спокойно отнесся к этому, сказал:
– Несите фотографии детей, мы разошлем их по районам.
Я ему возразил:
– Нужны какие-то оперативные меры – выехать на все дороги, выходящие из города.
– Ты, дед, не учи нас, как искать, мы без тебя знаем. Делай, что тебе говорят, – неси фотографии.
Я понял, что здесь помощи не будет и, развернувшись, побежал к свату советоваться, что же делать дальше. Съездили на перекресток дорог Исилькуль-Называевск и Омск-Петропавловск.  Там пост ГАИ. Дежурный постовой сказал, что ничего похожего не наблюдалось. Вернулись домой.
К этому времени пришли родители. Папа Инны сказал, что это она что-то придумала:
– Она просилась остаться еще здесь, а я ей сказал, что вечером все поедем домой. От нее всего можно ждать. Будем ждать.
Вечером, часам к восьми, вся компания явилась. Не расспросив у детей, где они были, Иннин папа накинулся на нее с руганью и сразу стал снимать ремень, чтобы ее отхлестать. Дед Леша защитил ее:
– Это не метод воспитания, они и так поймут, – сказал он.
– Ничего она не поймет, она вся в меня. Отец меня частенько порол ремнем, но я на него не обижаюсь. Правильно он делал, иначе из меня человека бы не получилось. В последний раз мне так поддал, что я сбежал из дома к дяде в Кемеровскую область и там поступил учиться в техникум и стал энергетиком.
Дед Леша ему говорит:
– Зато мама у нее была очень послушной, хорошо училась, занимала призовые места в олимпиадах по английскому языку. Успевала учиться и в музыкальной школе. Среднюю школу закончила отлично, успешно поступила в Омский педагогический университет, окончила его и уже получила высшую категорию по преподаванию английского языка. У Инны генетика ваша общая, так что и она должна понимать.
– Да я же сказал, что дочь вся в меня. Ну ладно, поедем домой, я ее там выпорю, – сказал папа.
– Не вздумай! – ответил я ему. Затем обратился к Инночке:
– Расскажи нам, где вы блудили. Не будем никого наказывать. Ты понимаешь, что мы все очень за вас беспокоились? Ты ведь умная девочка, осенью уже пойдешь в школу, в которой мама работает.
Инна стала рассказывать:
– Я думала, что если мы уйдем куда-нибудь надолго,  родители уедут в Омск без нас, мне хотелось еще несколько дней побыть здесь. Мы хотели вначале идти на кладбище, но потом струсили и пошли на дачу. Проходя мимо заправки, решили заработать денег и стали помогать заправлять машины. Славка с Вадимом помогали держать заправочный шланг, а мы с Алиной хотели мыть машины или хотя бы протирать стекла, но никто из водителей мыть стекла не согласился. А некоторые посмеивались над нами. А один обратился к Алине и сказал:
– Девочка, ты не Большакова ли?
Она с гордостью сказала:
– Да, я Большакова!
Вадим со Славкой заработали 11 рублей, а мы с Алиной  ничего. Потом мы пошли на дачу, думали выкупаться в котловане. Зашли ногами в воду, она холодная, и мы купаться не стали. Побродили по даче и пошли домой. Выйдя из ворот, увидели стоящий автобус городской. Мы сели в него и приехали. Денег за проезд с нас водитель не стал спрашивать.
– Ну, вот и хорошо. Только больше так не делайте, а то вас и украсть могут, – припугнул я их.
– Садитесь в машину, – скомандовал Григорий. И виновники переполоха молча полезли на заднее сиденье.
Как я потом узнал, приехав домой, Иннин папа сдержал свое слово и дважды приложил ремешок к ее мягкому месту, а мама по настоянию папы погрозила Вадиму и дважды потихоньку ударила ремешком по ватному одеялу, под которым он лежал.



А я радуюсь. Радуюсь!
В 1967 году мне дали курсовку в Хосту, что южнее Сочи, может быть, на версту. Время было летнее – июль месяц. Лечение и питание – в санатории, а проживание – на частной квартире. Хотя на ночевку хозяйка нас с женой разместила на довольно просторном балконе, зато можно было вдоволь насладиться морским купанием, и нас это вполне устраивало.
В один из дней мы решили навестить наших знакомых – бывших земляков, которые теперь проживали в Гаграх. Это совсем рядом, всего несколько минут езды на автобусе.
Нас радушно встретили, угостили фруктами, с интересом расспрашивали о новостях на их родине.
Жили они в двухэтажном доме на двух хозяев: одна комната была на втором этаже, а на первом – кухня. Вторую половину этого дома занимал местный житель – абхаз примерно 45-50 лет, добродушный, уважительный человек, очень хорошо общался со своими соседями. И мне довелось с ним побеседовать, сидя на лавочке возле дома.
Гагры меня удивили своей красотой, множеством добротных особняков, как правило, двухэтажных, с красивыми оградами, металлическими или каменными, со вкусом озелененных фруктовыми или декоративными деревьями, с металлическими воротами.
Пока мы сидели беседовали, в ворота соседнего такого особняка въехала «Волга». Я по своей наивности возьми да и спроси у своего собеседника:
– Что в этом доме? – Мне подумалось, что там какое-нибудь учреждение.
– Это частный особняк из 12 комнат, – ответил он.
– Вот это да! Такого я еще не видел.
– Вы удивляетесь или завидуете? – поинтересовался собеседник.
–Да, я удивляюсь. Просто такого еще не встречал. Я вырос в саманном домике с одной комнатой и кухней, где нет потолочного  перекрытия – сразу крыша на два ската. Это та же землянка-мазанка, только стены не дерновые, а саманные. Пол земляной, вымазанный желтой глиной. Это жилище через сенцы соединено с сараем на три головы крупного рогатого скота, пять овцематок с приплодом и одну свиноматку, да еще на сидале – куры. Кухня и комната по размерам примерно такие, как у вас.
– Я тоже не завидую такому особняку, а наоборот – радуюсь. Радуюсь! – сказал мой собеседник, улыбаясь.
– А чего же радоваться, если он чужой?
– Радуюсь, потому что и у меня скоро такой будет.
– Тогда действительно можно радоваться. И когда же Вы справите новоселье?
– Думаю, что через год. У нас, у абхазов, зависти нет к тем, кто богаче нас. Мы стремимся их догнать. Они умеют работать. А у вас, у некоторых русских, зависть не изжита. Не зря ваша поговорка гласит: «Не большая потеря, что у соседа овца издохла, а все равно радостно»…


Бешенство
В истории планеты Земля еще не было случая, чтобы живое существо, будь то человек или животное, заболевшее бешенством, выздоровело. И если уже появились клинические признаки заболевания, при всех методах лечения и вакцинации, летальный исход неизбежен. Другое дело, если вирус, попав в организм человека или животного, пока не успел развиться, не достиг нервной системы, – тогда активная иммунизация, как правило, приводит к выздоровлению.
Источником инфекции являются инфицированные животные: дикие лисы, волки, корсаки, барсуки, различные грызуны, покусанные чаще всего дикими лисами.
Заболевшие лисы и другие животные быстро передвигаются по местности, пробегая в сутки сотни километров, очень агрессивны и нападают на всех встречающихся на пути животных, диких и домашних. Нанося укусы, со слюной заносят вирус. По кровяному руслу тот разносится по всему организму, а достигая мозга, поражает его, и начинаются клинические проявления. В народе эту болезнь называют водобоязнью – животные не пьют, сторонятся воды.
Симптомы заболевания могут проявиться уже через 10 дней после внедрения в организм, но чаще инкубационный период длится 1-2 месяца. В мире даже были отмечены случаи заболевания через год после инфицирования.
У людей, особенно детей, клинические проявления болезни могут наступить даже через сутки: слюновыделение, сонливость, параличи тех частей тела, где был укус. В таких случаях прогноз всегда неблагоприятный.
На территории, где возможны заболевания животных, необходима слаженная работа медицинских и ветеринарных врачей, ибо спасение человеческих жизней возможно только при их совместных грамотных действиях.
Мне хотелось бы привести один случай из моей практической работы в Полтавском районе. Он наглядно показывает, что при серьезном отношении и знании дела эту болезнь можно остановить.
Ветеринарный отдел облсельхозуправления телеграммой поставил меня в известность, что в Казахстане, в трехстах километрах от Полтавки, зарегистрирован случай бешенства у лисицы. Я как главный ветврач района немедленно оповестил об этом главных ветврачей совхозов и колхоза. Сообщил также руководителям всех сельских советов, и исполком райсовета принял немедленно решение по этому вопросу.
Однако главные ветврачи плохо довели всю опасность непосредственно до работников хозяйств и ферм. Через три дня дикая  лисица заскочила в коровник на Краснопутиловском отделении совхоза «Полтавский», скотники, естественно, с вилами набросились на нее, предвкушая получить красивый меховой воротник. Пока они ее гоняли, она успела укусить одну корову за заднюю ногу. Лисицу быстренько добили, и главный «охотник» унес ее домой. Несколько дней об этом никто нигде не вспоминал, в том числе и ветеринарный фельдшер отделения по фамилии Усэнко. А когда корова на девятый день стала беситься, выделять слюну, зетемпературила, Усэнко сообщил главному ветврачу совхоза Демченко, что корова заболела, вероятно, ящуром.
Демченко немедленно выехал на место. Поскольку ящур – тоже опасное заболевание, сразу позвонили и мне. Я усомнился, что это ящур, ибо ему, тем более в зимнее время, неоткуда было взяться. Приехав на ферму, я спросил у доярки с метлой в руках:
– Где Демченко Григорий Николаевич?
Она ответила:
– Вон дальше осматривает больную корову.
– Чем же она болеет?
– Да вроде бы ящур.
– А дикие лисы не заходили ли к вам в коровник?
– Забегала дней десять назад.
– И где она сейчас?
¬– Скотники ее закололи вилами да забрали домой, – ответила доярка.
– Все ясно, – сказал я и пошел к осматривающим больное животное.
Поприветствовав присутствующих, я обратился к Григорию Николаевичу:
– И что ты, доктор, ищешь у этой бедной коровенки во рту, вывалив ей язык набок?
– Да вот, слюна валит – явный ящур, но никак не могу найти афты (небольшие язвочки – характерный признак при ящуре).
– Бросай ее, афт ты не найдешь, у нее бешенство.
– Да не должно быть. Кто Вам сказал, что это бешенство?
– Сказала доярка, первая встретившаяся мне, как я переступил порог коровника.
– А она откуда знает?
– Она знает, что дней десять назад эту корову укусила дикая лисица, забежавшая в коровник.
– Прямо эту?
– Выходит, прямо эту. А может, и еще какую, увидим, если клиника появится. Вы идите быстрее мыть руки в дезрастворе, да если есть ранки на руках, надо выдавить все и прижечь йодом. А что касается значения анамнеза при диагностике, так Вы, Григорий Николаевич, его недооцениваете, это надо Вам учесть.
Появился управляющий отделением.
– Корову надо немедленно забить и главное – сжечь. Это удобнее всего будет сделать, очевидно, на навозном штабеле, – посоветовал я ему. – Голову отрежем и увезем в Омск на моей машине, чтобы не терять времени, двойной целлофановый мешок и еще клеенка для надежности в машине приготовлены. Выделяйте покрепче скотников, пусть они корову на растяжке уведут, а Усэнко накинет ей на голову целлофановый мешок, чтобы не разбрасывать по коровнику слюну. Чтобы лучше горела, желательно завалить ее на какие-нибудь непригодные для хозяйства сани или подложить бревна снизу. Еще надо хотя бы пару-две ведер солярки, а когда все сгорит, пепел присыпать хлоркой.
Подошел главный ветврач, вымывший руки в дезрастворе.
– А Вы, Григорий Николаевич, составьте сейчас список людей, бывших в контакте с больным животным. Под Вашу ответственность. Прямо отсюда увезем всех их в больницу, там их уложат в отдельную палату для наблюдения и проведут всем вакцинацию. Я сейчас из конторы отделения позвоню главврачу райбольницы Л.М. Прыщенко, что сегодня к вечеру уже нужна вакцина.
– Не успеют съездить, – вмешался фельдшер. – Надо нам на сутки по домам да врезать по бутылочке, и конец бешенству.
– Усэнко, ты не доучился в свое время, снова пошлем тебя на курсы по бешенству, – смеясь, сказал я. – А в больницу мы тебя связанного доставим, спасая твою жизнь. Если вакцины в больнице нет, так ее успеют из Омска привезти, и посылать туда никого не надо.
Люди поняли свои обязанности и приступили к исполнению.
– А где же шкура убитой лисы? – спросил я у стоявших в сторонке скотников.
– А я ее еще не обдирал, – сказал один из них.
– Вези ее на костер рядом с коровой. Но скажи мне, кто из семьи к ней прикасался.
– Никто кроме меня. Мы вдвоем со старухой живем, – ответил пожилой мужчина.
В конторе я написал сопроводительное письмо в областную ветеринарную лабораторию, как предварительный диагноз указал бешенство, и в моем присутствии патологический  материал был надежно упакован и отправлен в Омск. А через полчаса уже с треском горели трупы коровы и лисы. Пришлось до 9 часов вечера ждать, пока на месте костра осталась только зола. На второй день место сжигания было засыпано хлоркой.
Люди, бывшие в контакте с больными животными, все вакцинированы, и в течение двух месяцев велось ежедневное наблюдение за их состоянием, а также за самочувствием коров  на ферме.
Через три дня пришло подтверждение из Омска – бешенство. Но инфекция была остановлена.


  Московские ревизоры
Иван Иванович Монаенков, мужчина средних лет, проживал в N-ском рабочем поселке, возглавляя мясоперерабатывающее предприятие. Он считался хорошим руководителем, никогда не кричал на подчиненных, замечания по работе делал спокойно, его хвалили рабочие за чуткое отношение, он понимал их нужды и помогал, чем мог. А потому кадры рабочих были постоянные, хорошо знали свое дело и исполняли его. Да и руководители районного звена были довольны его работой: сам дисциплинированный, жил скромно, в пьянках и стяжательстве не был замечен, не зазнавался, не боялся, если требовала обстановка,  наравне со всеми браться за черновую работу. Вверенное ему предприятие всегда выполняло план, наглядная агитация была на должном уровне – лучше руководителя и не может быть для эпохи развитого социализма.
Предприятие ежегодно проверялось по финансово-хозяйственной деятельности вышестоящими областными органами, нарушений не было. А вот случилось же небывалое: приехали ревизоры московские из Министерства мясной промышленности РСФСР в количестве трех человек, все мужчины. Иван Иванович не испугался их, да и чего бояться, коли все делается по закону и справедливости.
Он их встретил, как подобает встречать высоких гостей, ведь представители самой матушки-Москвы заехали в нашу сибирскую глубинку. Первым делом устроил их в гостиницу, каждого – в индивидуальный номер, независимо, на сколько человек рассчитан этот номер. Организовал ужин, достойный сибирского гостеприимства, пригласил женщин-одиночек для приготовления блюд. На закуску подавали лучшие колбасы и копчения своего производства, была даже копченая баранина, что вряд ли встречалось даже в лучших московских ресторанах. Из спиртного подавались коньяк, шампанское, пиво. Трапеза по поводу встречи продлилась допоздна, и в два часа ночи Иван Иванович распрощался с гостями и попросил женщин немного навести порядок в банкетном зале…
Утром Иван Иванович раздумывал, во сколько же заехать за ревизорами, и решил, что раньше 12 часов дня они не проснутся. Заехал в 12, спросил у дежурной, она ответила, что все пока еще почивают. Он попросил:
– Я буду на работе, Вы мне позвоните, когда они начнут шевелиться, я подъеду.
Но звонка от дежурной все нет и нет. И только после трех часов дня дежурный администратор позвонила, что женщины уже вышли из гостиницы, а гости продолжают спать. Иван Иванович подъехал к пяти часам, ревизоры после бурной ночи поднялись и начали умываться.  Вскоре они изъявили желание похмелиться, и снова началась трапеза, продолжавшаяся до полуночи.
Так понравилась ревизорам эта проверка, что они только через пять дней показались на проверяемом предприятии. Как они ревизовали  дела, автору неизвестно, но на следующий день работы акт проверки был оформлен по установленной форме без каких-либо замечаний. При проводах гостям вручили сибирские подарки – коробки, килограммов по двадцать каждая, содержимое которых неизвестно, но о нем можно догадываться.
Московские ревизоры, приехав в столицу, решили, что за такую хорошую работу Ивана Ивановича надо поощрить, и нечего ему сидеть там, в сибирской глуши, такой хороший организатор должен получить повышение. Через две недели последовал приказ Министерства о назначении его директором областного мясокомбината в одной из областей, соседствующих с Московской. Ближе – лучше, далеко ездить не надо.
Возражений со стороны местных парторганов на перевод Ивана Ивановича не было, несмотря на то, что ценный кадр уходил в другую область.
Рассказывали у нас об этом многие как смешную историю, и никто не возмущался. А человек действительно по своим деловым качествам был достоин повышения, но вряд ли без теплого приема у ревизоров созрела бы такая мысль.


Чиновник нашего времени
Меня неожиданно вызвал вышестоящий начальник Гнусов Маркел Михеевич. Захожу в кабинет, остановился в дверях, жду приглашения присесть. Молчит, прижав к уху телефонную трубку, сверкая маленькими хитренькими глазками, похожими на свиные. Не дождавшись приглашения, сажусь за стол, стоящий поперек стола начальника. Жду.
Он то взглянет вверх, то закроет свои глазки, продолжая держать трубку в руке. Потом вдруг подскакивает в кресле, правое плечо задергалось, лицо побагровело, стал поворачиваться то влево, то вправо. Затем резко оборвал своего телефонного собеседника словами:
– Ты что звонишь мне? Воруешь время, которого у меня нет! Я что, должен тебя выслушивать?! Не нужны мне твои нотации. Твое дело работать, а не учить меня. Ишь, нашелся учитель! Работать не хочет: молоко завалил, привесов нет, телята дохнут, а он звонит, взывая о помощи. Помогать хорошо тому, кто работает, а ты ведь не работаешь. Гнать тебя надо!
Чиновник сделал передышку в своей риторике. Трубка молчит, и он даже усомнился, что его на том конце провода слушают, стал аллокать в микрофон. Глянул на меня, явно выражая мимикой: «Вот как я умею «чистить» подчиненных, дела поправляю». Трубка отозвалась:
– Слушаю, слушаю…
– Ты никакой работы не ведешь с народом. Сколько бесед провел за прошлый месяц? – И сам же сразу отвечает: – Ни одной! Вот и вся твоя забота о людях. У тебя там ни одного плаката, ни одного призыва не найдешь. Наверное, и окна до сих пор не застеклил?!
Трубка что-то возразила. Чиновник еще сильнее побагровел, в уголках глаз появились красные прожилки, казалось, волос на голове слегка зашевелился и приподнялся.
– Тебя не только гнать – тебя судить надо, и мы это сделаем! Подключим прокурора. А сегодня же пошлю к тебе главного зоотехника, пусть разберется, чем ты там занимаешься. Вы там все растащили. Телята не видят сухого молока,– знаю, куда оно идет.
И чиновник бросил трубку на аппарат с такой силой, что она чуть не раскололась.
Сел. Успокоился. Помолчал, приходя в себя. Ну, думаю, сейчас «понесет» меня. Не в добрый час попал к нему.
– Как дела, Юрий Трофимович? – спросил он спокойным ласковым голосом, с хитринкой хищника поглядывая на меня.
Мне эти ласковость и спокойствие показались подозрительными. Но, думаю, мало ли чего бывает, выполнять продовольственную программу – дело нелегкое, у каждого может быть срыв. Может, он уже и одумался, что так резко поговорил.
Я начал информировать о работе в совхозах и колхозах по своим вопросам, но он остановил меня:
– Нет, ты доложи, как организовано искусственное осеменение скота в частном секторе в рабочем поселке. Ведь знаешь последнее решение высочайшей инстанции, и его надо выполнять. Вопрос стоит остро – вплоть до увольнения с работы, если не организуешь.
– Это все у нас было организовано, – начал я. – Но держать постоянно человека только на этом деле нецелесообразно и экономически не оправданно.
Не успел я закончить свою мысль, как снова зазвонила трубка, чудом уцелевшая от предыдущего разговора. Чиновник решительно снял ее с аппарата, настроился было «отчистить» очередного звонящего. Но с первого слова, по голосу определил, кто звонит, и сразу как-то сжался, улыбнулся и принял такую виноватую позу, как нашкодившая собачонка, что, боясь,  как бы хозяин не наказал, прогибаясь, прижимается к его ногам и готова перевернуться через голову.
Трубка спокойно, но властно забубнила. Чиновник виновато наклонился к столу и стал изредка поддакивать:
– Ясно… Понял… Разберемся, Петр Иванович… Хорошо… Выясним… Будет сделано, Петр Иванович… Потребуем и поднакрутим, Петр Иванович, обязательно подключим и добьемся… Верно и совершенно справедливо, Петр Иванович… До свидания, Петр Иванович!
Чиновник повесил трубку не торопясь, боясь сделать это раньше собеседника и потихоньку, чтобы  не было ей больно. И даже провел по ней слегка ладонью, как бы погладив ее, положил на аппарат. Затем повернулся ко мне с сияющей улыбкой на лице и заговорил так же ласково и добродушно:
– Я понимаю, что коров в поселке мало: кто их будет держать, – все на работе, а в магазинах молочные и мясные продукты появляются. Но кое-кто из пенсионеров забавляется коровенками, и им надо помочь. А то вдруг кто-нибудь жалобу напишет на эту тему, тогда, считай, пропал.
– Никто не напишет, – возразил я.
– Найдется какой-нибудь анонимщик.
– А напишет, так пусть. Нам не страшно. Мы за прошлый год второе место по РСФСР заняли, это будет клеветник.
И опять у меня в мозгу шевельнулось подозрение: почему он почти утверждает, что могут написать, тем более, анонимщики? Как бы сам не нацарапал от имени других.
– В общем, Юрий Трофимович, организуйте дело и немедленно. Как вы это сделаете, меня не интересует, – ласково продолжал чиновник. И, немного помолчав, добавил: – И на той стороне поселка тоже сделайте.
– А может, в одном месте хватит? – снова возразил я.
– Я не люблю одни и те же слова повторять два раза. До свидания. Через неделю доложите.
Следует, уважаемый читатель, несколько дополнить послужной список Гнусова. Как видим, он человек, ловко умеющий подстраиваться к вышестоящему чиновнику, всегда его внимательно выслушает, поддакнет, а ежели будет просьба, так постарается ее выполнить. Любит вносить предложения по улучшению работы. На проводимых планерках он всегда с блокнотом и ручкой в руках и все выходящее из уст вышестоящего чиновника записывает. Докладывая об исполнении на очередной планерке, обязательно постарается порассуждать на эту тему и хотя бы некоторые указания руководства похвалить. Такое его рвение позволило ему еще смолоду шагнуть вверх по карьерной лестнице, а очередной скачок он сделал с переводом в другой район, попал в номенклатурные работники.
Да вот беда, в предыдущем районе он оставил заметные воровские дела, а вновь заступившие работники не стали эти хищения прикрывать и дали делу ход. Деньги он клепал в свой карман на строительстве и ремонте животноводческих помещений. В то время, а речь о 60-х годах прошлого столетия, это была редкость, и его можно считать основателем этих махинаций. Даже Остап Бендер еще не знал этого метода наживы.
Дело для Гнусова кончилось сравнительно благополучно. Хотя он и потерял все высокие посты, но вместо десяти лет тюремного заключения он на десять лет был освобожден от уплаты членских партийных взносов, так как был исключен из рядов КПСС. Рассматривались такие дела втайне и до сведения населения не доводились. Вскоре Маркел Михеевич был приподнят в должности, и только через десять лет его высокопоставленные друзья снова подняли вопрос о его приеме в КПСС.
На партийном собрании было молчание, и только один, как любопытная варвара, задал ему вопрос:
– За что же Вас исключили из КПСС?
Он, наивный, даже не представлял, каких больших черных дел коснулся. После долгого неловкого молчания задавший вопрос сказал:
– Ладно, не отвечайте.
Но Маркел Михеевич, собравшись с мыслями, сформулировал:
– За приписки в строительстве.
Больше никаких вопросов никто не задавал, и Гнусов был опять принят в ряды КПСС единогласно.
Сегодня-то такие воровские дела перестали быть редкостью, именуются они международным термином «коррупция». И здесь мы впереди планеты всей, хотя где-то на телевидении промелькнуло, что больше воруют в какой-то африканской стране.
Но вернемся к нашему герою. Не прошло и месяца, как он снова стал руководителем крупного коллектива. Уж здесь он сгонял зло на подчиненных – каждого стремился уличить в каких-нибудь воровских делах. Да и вообще считал, что все воруют, а только он один пострадал на этом. К примеру, услышал, что одна работница из руководимого им аппарата выписала в колхозе один кубометр досок для ремонта в доме, дал грузовой автомобиль для вывозки, а сам позвонил в милицию, чтобы ее встретили на дороге и произвели комиссионно замер досок. И, к несчастью, леса оказалось больше на 0,1 метра кубического. Обвинил в приписках и приказом уволил с работы. А человеку, задавшему на партсобрании неудобный вопрос, пришлось уехать из района – заклевали.
И не зря говорят: горбатого могила исправит. Вскоре Маркел Михеевич опять в своем аппарате сколотил группу из жуликов, и стали выписывать фальшивые наряды на ремонт животноводческих помещений, получили крупные суммы денег и снова попались. Но поскольку Гнусов сам ни одной бумаги не подписывал, вышел сухим из воды – открутился, а они его не выдали. Остальные четверо были уволены с повышением. Очевидно, и райкому КПСС было нежелательно показывать такой казус в районе. Всю ответственность взял на себя бригадир дикой бригады1, за что и получил год или два тюремного заключения. Пострадал и директор совхоза – был снят с работы.
Живя такими принципами – подхалимничая перед вышестоящими и терроризируя подчиненных, чиновник досиделся в теплом  кресле до перестройки и достиг пенсионного возраста.
Руководство района сменилось. В течение года-двух жизнь сильно изменилась, часто в печати стало появляться слово «коррупция», дали возможность народу обогащаться. Если раньше основополагающим принципом в стране был: «Прежде думай о Родине, а потом о себе», то теперь стал: «Богатые граждане – богатая страна». Появилась мода уходящих на пенсию крупных руководителей одаривать автомобилем, для чего была создана черная касса, в которую все вкладывали определенные суммы (подробности автору неизвестны).
Вот и наш чиновник предвкушал получить такой подарок. А тут неожиданно его попросили освободить кресло и сразу посадили другого человека. Но он не растерялся: вышел из кабинета – и сразу в черную кассу. А поскольку ее хранительница Сонечка еще не знала, что он больше не начальник, беспрекословно выдала ее, и он всю, не считая, пересыпал в свой карман. Дело-то такое, что шума нельзя было поднимать, касса-то черненькая…
Через несколько лет руководство района снова сменилось, и дело закончилось тем, что Гнусову Маркелу Михеевичу… присвоили звание Почетного гражданина района.

1. Дикими бригадами называли бригады заезжих строителей, не оформленных официально в какой-либо организации, работавших на себя.