I
Чаще всего в жизни случается так, что ни расчёты, ни надежды, ни уверенность в своих способностях ничем хорошим не кончаются. А годы-то идут. И вот, когда зрение ухудшилось, курить пачками и выпивать зараз полбутылки коньяка или водки уже не можешь, на работе к тебе обращаются исключительно Пал Романыч и на вы, когда юные красульки проходят мимо не оглядываясь, а родная дочь не звонит месяцами, потому что ей не о чем говорить со старым и выжившим из ума отцом, понимаешь, что нет у тебя в жизни нифига хорошего. Ты - у разбитого корыта, и это корыто, скорее всего, ты сам. Тогда хочется обидеться на жизнь, хотя жизнь, если быть честным, ничего худого тебе не сделала, разве что оказалась к тебе равнодушной, да и только.
Вот в чём дело. Жизнь тебя не приметила, не оценила, не полюбила! Хотя кого она любит? Она прёт вперёд, а ты пристраивайся к ней, если не боишься. Может, она с тобой чем и поделится. Что вряд ли. Любят только себя, давно пора это знать, и ни к кому не клеиться с надеждой на взаимность.
Летний вечер был очень жаркий и тёмно-оранжевого цвета. Пахло дымом, першило в горле и щипало глаза. В 2010 году под Москвой горела Шатура. В газетах писали о торфяниках, пожарах на них, и делали прогнозы, в которых не было ни слова правды, потому что на самом деле никто ничего не знал.
Щеглов сидел один в пустой квартире и, что называется, доходил. В сорокапятилетнем возрасте, с плохим давлением, зашкаливающим пульсом, голодный, раздражённый и с настроением ни к чёрту до ручки дойдёшь запросто.
Он вспомнил, что в холодильнике должна быть копчёная колбаса и минералка. Протерев слезившиеся глаза, Щеглов встал и пошёл на кухню. Найдя колбасу и «Ново-Терскую», он соорудил что-то вроде ужина из двух бутербродов и бокала выдохшейся минералки. Есть не хотелось вообще, копчёная царицынская была жирной и пересоленной, вода пахла почему-то болотом. Но надо было пихнуть это всё в желудок, потому что Щеглов не ел целый день, что его злило, даже бесило, и грозило долгой депрессией. Он чувствовал её приближение, так как на лбу выступил холодный пот, начинала болеть спина, и ноги мёрзли, несмотря на жару и духоту.
Он похлопал по карману брюк и вынул из него мобильный телефон. Хоть бы кто позвонил! Хотя бы Лилька, придурошная двадцатилетняя дочь, повыпендривалась, нахамила, похихикала и поныла о своём муже-артисте из погорелого Академического Малого театра. От жены звонка тоже не дождёшься. Она сейчас в Испании, вернётся в лучшем случае к субботе. Сашулька - киношный помреж, подбирает натуру для съёмок нового фильма. Друганы, самые близкие ещё с детства, в отпусках, на дачах, со своими жёнами, родителями и детишками. Нужен он им как прошлогодний снег. Тюха, банковский служака, давно забывший живинку молодости и утративший вкус к жизни. Ни богу свечка, ни чёрту кочерга. Отсырел, прокис, разленился, обрюзг. Костюм носит хороший, но уже 56-го размера. Читает только «Московский комсомолец». Ест по вечерам больше, чем с утра. Засыпает под трансляцию матчей Лиги чемпионов, хотя когда-то мог смотреть даже трепотню о политике до двух-трёх часов ночи.
Одним словом, разбогател. Вторым, закоснел. Третьим, остепенился.
Год назад у Кирыча, студенческого другана, шашлычили на даче, а когда дети и жёны ушли спать, вдруг поцапались. Как раз по этому поводу. Разговорились то ли о карьере, то ли об упущенных возможностях, то ли ещё о чём. И Кирыч вдруг отвесил:
- Изменился ты, Щегол. И не в лучшую сторону.
Потом усмехнулся и замолчал, точно на похоронах.
- А ты сам? – Щеглову фраза друга не понравилась, и он решил стрелки сразу перевести. – Давно себя в зеркале видел?
- Я-то что? Живу, как все и пашу, как все. А тебя вот не узнаю.
- Ну?
- Не обижайся только, Щегол.
- Ну? Ну?
- Дерьмо ты, Паша.
- Нифига себе! Друг детства называется!
- Друг, да. Так кто теперь тебе, кроме друга детства, правду скажет?
- О чём?
Кирыч пожевал тонкими губами, вздохнул и уставился приятелю прямо в глаза:
- О тебе.
- Не обоссышься?
- Перетерплю.
- Ну, давай, раз начал.
И друган разложил по пунктам весь путь Щеглова от лихого некогда студента Плешки, задиры, КВНщика и научного сверла до шестёрки, кабинетного подпевалы и заурядного банковского клеща. Замазавшего себе глаза и рот клеем, поднявшегося за счёт этого по карьерной лестнице, разменявшего талант и индивидуальность на сытное корытце и «стабилизец» в жизни.
- Время такое было, Кирыч. Либо в парадный круг, либо под забор, - сказал Щеглов.
- Время всегда одинаковое. Люди разные. Кто ва-банк, а кто по мелочи.
- Что ты хочешь этим сказать?
- Да всё уже давно сказано. И про нас про всех тоже. А молчальники вышли в начальники. Помнишь? Сами пели, наслушавшись наших перепуганных пап-мам, сами стебались, сами выёживались и сами же на это нарвались.
После этого друган сплюнул, махнул прощально рукой, точно над засыпанной только что могилой, встал и ушёл в дом спать.
А он тогда не спал всю ночь, грыз ногти, воображал, как бы он ещё на что ответил, ворочался, словно от чесотки, встал с рассветом и уехал на своей машине домой, не желая с Кирычем встречаться.
Щеглов медленно перебрал справочник в телефоне. Ему вдруг показалось, что в цифрах на поле монитора кроется сейчас самое главное, но они молчат, скрывая, что именно.
Абрамян Сурен… Беренштейн Вова… Букин… Вет. аптека… Виктор Марин…
Как будто чьи-то пальцы цепко ухватили за сердце и сжали его клещиками. Никакой не Виктор Марин, а Маринка Викторова! Подружка, близкая и даже очень, зашифрованная таким примитивным образом, чтобы не вызвать подозрение у Сашульки, верной спутницы жизни. Викторова работала в банковском отделе кредитов, а её муж занимался всеми айтишными делами «Мульти-банка», того самого, где Пал Романыч Щеглов служил в должности эксперта по работе с фондовыми биржами. Как только Маринка впервые появилась в офисе, там словно подложили многотонную бомбу. Молодая женщина принадлежала к той эффектной породе, дорога к которой, как говорят мужики, повидлом намазана. Девическая фамилия её была Шульман, она выросла в семье музыкантов, семье очень образованной, избранной, лощёной, избалованной сытной жизнью и вседозволенностью. Еврейка, невысокая, плотненькая, с густыми чёрными волосами, вьющимися заманчивыми, опасными кольцами, с гибкой, соразмерной, сочной шейкой, с умопомрачительными колено-глазастыми ножками, она летала по банку так, словно дразнила всех мужчин скопом или, того хуже, срочно искала жертву для очередного пылкого приключения. Маринкины оливковые глаза убивали наповал, смугловатая кожа из какого-то дорогого материала пахла всеми женскими соками сразу, а пухлогубая улыбка запоминалась сходу и навсегда, как наставленное на вас дуло револьвера.
А самое жуткое заключалось в том, что такую взрывоопасную еврейку хотелось видеть всё чаще и чаще после первой же встречи, быть всё время с ней нос к носу, следить за ней глазами, аккуратно подлезать ближе по любому поводу и чуть ли не садиться на пороховую бочку верхом самому, рискуя нарваться на запалённый фитиль и взорваться к чёртовой матери.
Щегол нарвался как-то легко и почти не прикладывая усилий. Был новогодний корпоратив в ресторанчике на Нижней Масловке. Теперь его нет, там не то магазин, не то аптека. Гуляли часов до двенадцати ночи. Парни были все уже навеселе, но не слишком. Шеф, гендиректор Мик Микыч – Микаэл Микосович Хегай, шестидесятилетний высокорослый красавец и умняга, хозяин «Мультяшки» и владелец ещё десятка заводов, газет, пароходов - сидел за накрытым столом рядом со своей супругой Евой Гермионовной, улыбался, принимал поздравления, пел, хохотал, участвовал в конкурсах, придуманных девушками из фронт-офиса, и глаз ни с кого не спускал. Корпоратив по высшему разряду. Офисному планктону не распуститься. Всё шло чин чинарём, даже «травкой» в туалетах не пахло. Щегол плыл в медленном танце с Викторовой-Шульман почти в обнимку, у него даже спина похолодела и руки вспотели от близости её тела. Было очень темно и почти не страшно. Он уже готовился задать весьма двусмысленный вопрос, как вдруг она сказала:
- Ося уезжает в субботу к родителям. На все выходные. А я не знаю, чем заняться.
Щеглов оторопел. Минуту, наверное, соображал, что ответить, или, скорее, боролся с подлой животной тупостью, знакомой ему ещё со времён студенческих дискотечных приколов-приставаний и первых поцелуев с Сашулькой.
А Маринка посмотрела ему прямо в глаза, посерьёзнела и спросила:
- Может, куда-нибудь сходим? В Манеже, говорят, испанские портреты, а на Кузнецком какие-то «митькИ».
Надо было что-то говорить, и Щегол еле слышно чирикнул:
- Завтра в полдень на Охотном ряду. У Ленинки. Я подъеду на машине со стороны Моховой.
Маринка показала глазами, что она поняла, что она согласна, что ей всё ясно и всё нипочём, и продолжала дальше плыть с ним в танце как ни в чём не бывало.
С корпоратива она ушла с мужем в обнимку, а Щеглов никак не мог завести машину, курил, чертыхался на японскую автоматику и, опомнившись, звонил жене домой сказать, что всё, мол, в порядке, погода роскошная, снега кот наплакал, Москва едет, и через полчаса он как штык дома.
II
Осип и Марина Викторовы жили в старом московском трёхэтажном доме на Солянке, рядом с Иностранкой, Библиотекой иностранной литературы. Двор был внутренний, отделённый от города мощной аркой из толстенного камня. Внутри двора было тихо и тенисто, по старинке. Скамейка с гнутой спинкой, три густые липы, похожие на караульных, иногда из окон слышны телефонные звонки.
В каменном бочонке колодца всегда хотелось громко крикнуть, так, чтобы эхо бубухнуло о стены, запрыгало ошарашено от дома к дому и сделало двор ещё стариннее и уютней.
Щеглов приехал сюда около одиннадцати вечера. Намаявшись и навспоминавшись в душной, одинокой квартире, он решил, что должен сегодня увидеться с Маринкой. Год назад она вместе с мужем уволилась из банка. Хегай настоял. Дело тогда было в том, что Щегол и Шульман, что называется, оборзели. Почти на глазах у всех флиртовали друг с другом, якобы по-приятельски целовались, болтали часами, шатались друг за другом по банку, при всех о чём-то секретничали, дарили друг другу всякие безделушки и, бывало, чуть ли не по-семейному ругались. Все молчали и делали вид, что ничего не замечают. Даже муж, Осип, молчал.
То ли он очень любил свою жену, то ли, наоборот, давно её всерьёз не воспринимал, но ни в чём её не упрекал, не скандалил, не выяснял с Щегловым мужских отношений, а держался ровно и вежливо, как на дипломатическом рауте.
После того новогоднего корпоратива пять лет назад любовники как с цепи сорвались. Два-три раза в месяц они встречались в номере частной гостиннички «Подушкин» в Орехово-Борисове и, как бы написали в старинном романе, опускались в пучину разврата. У Маринки было жгучее тело, сладко-терпкие губы, нежные и жадные руки, а грудь и спина вообще какие-то язычески-точёные, сочные, физически идеальные, молодые, даже почти юные, то есть такие, оторваться от которых было почти невозможно. При этом ей было тридцать лет, то есть Щеглу досталась далеко не девочка, а опытная женщина, и вела она себя в постели как голодная тигрица, а не слепой котёнок. Однако, рот её дышал легко и у Щеглова после каждого долгого поцелуя с любовницей на губах и языке оставался парной, детский вкус молока.
В общем, это было какое-то любострастное чудо.
Глядя на голую Шульман, женатый сорокалетний банковский клерк, то и дело припоминал статуи трёх граций Антонио Кановы. В случае с Маринкой в постели оказывались все три сразу в виде одной. Щегол потерял голову и, кажется, совсем не хотел образумиться.
А Викторова-Шульман вообще превратилась в дьяволицу. Её следовало обнести меловым кольцом, как Панночку у Гоголя, или казнить.
- Что мы будем делать дальше? – спрашивала она время от времени, лёжа в «подушкинской» постели, и имея в виду, очевидно, своего Осипа.
- Сгорел сарай, гори хата! – отмахивался Щеглов.
- Пал (она звала его Палом)! Вызови его на дуэль и застрели. Слабо?
- Мне, скорее, хочется самому застрелиться, чем застрелить! – отшучивался любовник и вновь кидался её целовать.
И вот в один прекрасный день Мик Микыч пригласил к себе в кабинет Осипа и предложил ему и Марине срочно уволиться по собственному желанию. То есть шефу вся эта кутерьма надоела. Но Щегловым он жертвовать не хотел, поэтому решил избавиться от пороховой бочки и её невольного напарника.
- Вы же говорили, что я классный специалист, – попытался защищаться айтишник.
- Ну и что?
- И Марина нужный в банке человек.
- Говорил. Ну и что?
- Совершенно неожиданное требование!
- Ну и что?
Это была коронная фраза шефа. Противопоставить ей было нечего. Она была проста и действенна, как разъярённый слон, приближающийся к безоружному человеку.
Осип и Марина написали заявления, через день получили расчёт, двухмесячное выходное пособие и исчезли из «Мультяшки» и из жизни Щеглова, как ему казалось, навсегда.
Но будущее, повторяю, наших расчётов не оправдывает. А летней ночью вообще можно оказаться не в будущем, а в привязчивом, как тяга к сигарете, прошлом. То есть у дома любовницы, в котором не был никогда, но который неоднократно видел, когда провожал её вечерами.
Угловое окно на третьем этаже светилось театральным бордовым светом. Там была та самая чудесная дьяволица, не думать о которой даже теперь, спустя год, было невозможно. Щеглов не отрывал взгляда от окна и всё ждал, что произойдёт.
- А я думаю, откуда серой пахнет?
Он резко обернулся. За спиной стоял Осип Викторов с неприветливым, многообещающим лицом.
- Привет, - сказал Щегол. – С работы?
- Не очень. Так, колымлю, в основном частным образом. А ты чего тут?
- Случайно. Шёл из иностранки.
Викторов молчал и чего-то ждал. Надо было выкручиваться, что-то врать, лепить, так сказать, горбатого, но кроме заведомой туфты в голову ничего не лезло.
В общем, безвыходность привела к тому, что Щеглов разозлился и брякнул:
- Пошёл ты знаешь куда!
- Знаю. Может, пойдём вместе?
- Куда?
- К нам. Мариша обрадуется. Выпьем, закусим, поболтаем.
Щеглов помотал головой:
- Незачем. Я поеду.
- А чего приходил?
Щеглов пожал плечами.
- Ну да, ясно. Из библиотеки. В двенадцать часов ночи, - Осип усмехнулся и вдруг нехорошо прищурился. - О’кей, Щеглов. Канай отсюда! Усёк?
- Какие мы страшные! – Щеглов тоже прищурился и, понизив голос, спросил. – А где же мы раньше такие суровые были? Я фейс наготове держал, для мочилова. И всё зря. Не дождался. Что, не рискнул? Кишка тонка?
Чего-чего, а такого смеха, заливистого, бесшабашного и ребячливого, Щеглов не ожидал. Даже как будто эхо в колодце двора забухало. Осип хохотал, переступая с ноги на ногу, словно опасался потерять равновесие, взмахивал рукой, как канатоходец для балансировки, всхлипывал, почти задыхаясь:
- И-и-юх!... И-и-юх! И-и-юх!..
Опешивший любовник-негодяй не выдержал:
- Ты чего? Крышка прохудилась? Может, валидола дать?
- Сам жри свой валидол!.. И-их!.. Ю-юх!..Фу-у!.. – муж-рогоносец отдышался, провёл рукой по лицу, стряхивая остатки смеха, и спросил:
- Хочешь правду, Щегол?
- Ну, давай.
- У нас с тобой у обоих крыши с дыркой.
- Это почему же?
- Потому что ни я тебе, ни ты мне фейсов не испортим. У нас с тобой одна беда. Наваждение. По фамилии Шульман.
- Спятил?
- Читал «Амок» Цвейга?
- Читал. Сто лет назад. Причём здесь это?
- Это женщина, которая приносит экстаз смертника. Похожий на счастливую оторопь космонавта, увидевшего Землю с орбиты. У тебя в руках всё и ничего одновременно. Я влюбился в Маришу пятнадцать лет назад и до сих пор не могу вернуться обратно на космодром. Вот что такое амок. Наваждение, которому целиком подчинён и которым сам не владеешь. И ты, Щегол, влип в это по уши. Мне тебя немного жаль, хотя ты всё-таки порядочное дерьмо.
Щеглов вспомнил, что прошлым летом его так же обозвал друган Кирыч. И всё понял. Он был для них бракованной железякой, которую носит мужская спесь по Земле и гравитация по орбите. Она как бы безвредна и нелепа, но в ней (в нём) скрыта непонятная и опасная штука, вроде радиоактивного излучения.
Ему захотелось говорить. Он вынул пачку сигарет и предложил Осипу.
- Ты забыл? Я не курю.
- Ладно. Я тоже не буду. Я вот что хотел спросить… Ты поймёшь… Марина никогда не предлагала тебе расправиться со мной? Отравить, утопить, вызвать на дуэль? Женщины! Ведьмы! С них станется. А с твоей Шульман тем более… Нет? Лично мне она однажды…
Викторов отвернулся и пошёл к своему подъезду, не сказав ни слова. Щеглов сразу понял, что бухнул не то, но остановиться не мог. Какая-то сила тянула его за язык, точно пьяная дурь.
- Погоди! – крикнул он. – Давай выясним всё до конца. По-мужски. Слышишь?
Сквозь летнюю молочную темноту он видел фигуру, остановившуюся на фоне дверного проёма, потом её разворот, медленный, тяжёлый, как у бомбардировщика в старых фильмах, и потом услышал чёткий и как будто стреляющий голос:
- Мужики так подло о женщинах, тем более любимых, не говорят. Это свинство. И я на него повёлся. Завесил ты мне своим дымом мозги, подлюга. Сгинь, чёрт! И больше здесь не появляйся!
Потом бабахнуло дверное полотно, наверху кто-то крикнул кому-то: «Ну хотя бы деньги верни, козья морда!», пискнула какая-то перепуганная птичка на одной из лип, скрипнуло что-то ржаво и коротко в глубине двора, и всё стихло.
III
В шесть часов проснулся Щеглов на удивление свежим и как будто помолодевшим. Утро было великолепное. Во-первых, прошёл неожиданный сильный и короткий дождь, во-вторых, был выходной и, в-третьих, на глаза ему попалась Сашулькина кожаная сумочка, его подарок, завалившаяся за стул. Всё вместе напомнило ему, что горевать по большому счёту не о чем, что Шульман с мужем далеко, в другой части Москвы, и что жизнь продолжается.
Щеглов бодро умылся, с удовольствием побрился, потом напился чёрного кофе, выкурил на лоджии сигарету, взбодрился и о вчерашнем даже не вспомнил. Утренний воздух был пропитан сырой свежестью, снизу до лоджии долетал запах чистого асфальта и аромат ближней частной булочной, куда привезли душистый хлеб из пекарни. Дым растаял в прошедшем дожде, оставив после себя лишь едва уловимую горечь, похожую на эхо далёкого звука. Утренние маленькие живые радости сливались воедино, разглаживали душу, и Щегол убеждался всё больше и больше в том, что всё на свете проще и малозначимее того, о чём он хотел поговорить с Осипом Викторовым.
Тот увязал свои отношения с любимой женой, названные им наваждением, с расчётливым адюльтером сорокапятилетнего сердцееда, осторожного, равнодушного и осмотрительного эгоиста. Об этом не надо говорить. Если человеку кажется выгодным страдать, пусть себе страдает, переживает. Его дела. А Щеглов сам по себе, он вообще посторонний, увлёкшийся временно спелой евреечкой, легко и мимолётно. У него Сашулька, Лилька и, кстати, восьмидесятилетняя мама в однокомнатной квартирке у Даниловского рынка. Это и есть жизнь, поворачиваться тут надо, а не разводить сопли пополам с убогим мистицизмом.
Что ещё? Да! Кирыч! Считающий его предавшим какие-то идеалы, самого себя и ещё там кого-то, застрявшего между КВНами и Галичем. Чудак! Ведь это Кирычу кажется предательством того, чего нет и в помине. Прошлое не возвращается, оно мертво, как просроченная банковская карта. Открыт новый счёт. Есть разум, глазомер, выгода, порно, карта надёжного банка, сегодняшний успех, а не завтрашний рай. И это тоже жизнь, Щеглов живёт, а вот ты, бывший друган и нынешний Анатолий Фёдорович Кони, судья и оратор, жертва своего наваждения.
Собственно, большинство людей - подобные жертвы. Жертвы наваждения. Которое они называют красивыми и правильными словами. Добродетелью, щедростью, культурой, этикой, дружбой, любовью, ещё чёрте чем!
А это самообман. Щеглов даже хохотнул от удовлетворения. Вы все, любовницы, мужья и друганы, упиваетесь этой внушённой себе чепухой. Бредятиной. Самообманом. Наваждением.
Но рано или поздно очухаетесь, только прозрение дорого вам обойдётся.
Всё проще простого. Если не хочешь, чтобы тебя использовали другие, используй других сам. Будешь реалистом, и никакое наваждение тебя не коснётся.
В кармане затренькал телефон. Щеглов достал гаджет и посмотрел на экран монитора. Сашулька! Новости из Барселоны. Буэнос диос, амадо! Не вовремя ты, подруга жизни, тут такие разгоны, прямо голова кругом. Люблю, жду, скучаю, сама понимаешь. Вот докурю, докайфую и перезвоню попозже или следующего твоего звонка дождусь.
Щеглов убрал смолкнувший телефон в карман, бросил окурок с лоджии вниз и вынул из пачки новую сигарету.
Он никуда не торопился, ничего не хотел и ни о чём больше не думал.
Как всякий неглупый и безвозвратно самовлюблённый человек.
* * *
Июль 2021,
Саморядово
…………………………………………
Рудольф Йетмар, "День и Ночь".