Под синевою небосвода
На всю деревню – цок, да цок,
Стучит кузнец – слуга народа,
Горбат, сутул и не высок.
Трудился век, с огнем играя,
Ковал подковы, инвентарь,
Не видел тот Ивашка рая,
Холоп и раб, как звали встарь.
Подпален ус и чуб вихрастый,
Разило брагой всякий раз,
Но вот женился черт глазастый,
Невесту выбрал напоказ.
А вскоре родилась Прасковья,
Девчонка – звонкий голосок,
Лицом светла, дугою брови,
Стан тонок, словно колосок.
Бежала ль полем или лугом
Звенела песня ручейком,
И с соловьем – любимым другом
Встречалась вечером тайком.
Откуда было знать Парашке,
Что в этом мире все не зря,
Что в подражанье певчей пташке
Взойдет судьбы ее заря.
Отец пил водку, дебоширил,
В бою кулачном первым был,
И не было простора шире,
Где б сил Ивашка не копил.
Не от отца ль её отвага,
Размах воинственной души,
Но вот уж найдена бумага,
Садись, Паранька, да пиши.
Словам учили по французки,
И этикету уж в шесть лет,
Носить корсет под платье узкий,
Входить степенно в высший свет.
Прасковью же леса манили,
И щебет птиц, и шорох трав,
Когда березы ветви гнули,
Показывая буйный нрав,
Когда ветрами обдувало
Её открытое лицо,
И небо синевой сияло,
Подаренное ей Творцом.
Так на тропинке, за именьем,
Её увидел Николай,
Её восторженное пенье
Не испугал собачий лай.
Она изящно поклонилась,
Сказала графу лишь: - Бонжур!
Ему ж всю ночь Параша снилась,
И стрелы, что нанес Амур.
Где двадцать два, где шесть – не важно,
Наряды шились, веера,
Своей душою не бумажной
Любил сегодня, как вчера,
Как десять лет иль много меньше?
Теперь уж трудно разобрать,
Об этом знает, разве, леший,
А он способен и соврать.
О, мода, ты – всему причина,
Театр из разных крепостных
В именье создает мужчина
В объятьях солнечной весны.
Как нежно любит он Прасковью,
Её улыбку, тонкий стан,
Цветы кладёт ей к изголовью,
От голоса был просто пьян.
То Лиза, то она Элина,
То Гретри, то уж Монсиньи,
Вся кротость вышибалась клином,
Так оперный театр манил.
Она – прелестная актриса,
В России лучше не найти,
Столь легок шаг в походке лисьей,
И знак достоинства в груди.
Подарен перстень ей царицей
За дивный голос, красоту,
Награды сыпались сторицей,
Исполнив детскую мечту.
Её и сплетни не пугали,
Есть у любви своя цена,
Её повсюду узнавали,
Ведь Шереметьева жена.
Все помнит верная держава
О Жемчуговой, путь её,
И упоительную славу,
И крепостное житиё.
Прасковье же любви хотелось,
Хоть были и обручены,
Хоть в опере отлично пелось,
Но дни господни сочтены.
Туберкулез отца достался,
О, гены – Бог же им судья,
От планов он не отказался,
Накрыла боли полынья.
С рожденьем сына сил не стало,
Угас Прасковьи огонек,
Как лет отпущено ей мало,
Но жив их маленький сынок.
Силен и весел, неусидчив,
Любил природу и людей,
Он не был на отца обидчив,
Был полон жизни и идей.
Когда же батюшка скончался,
Царице отдан Дмитрий был,
Ход жизни заново начался,
Но прежней так и не забыл.
В его душе перемешалось
И крепостной безумный нрав,
И бабушки слепая жалость,
Характер деда был коряв,
Отцова удаль, стать Прасковьи,
Ранимость пламенной души,
Он никогда не пустословил,
Судить кого-то не спешил.
Он жил по чести в вихре мглистом,
Когда стрелять был дан приказ,
И – Пли! – сказать – по декабристам! –
Не мог, увы, на этот раз.
И вот опала в дом стремится,
Забыты почести, дары,
Вторая мать – императрица
Забыла графа до поры.
А он - сын верного народа
Помог гимназиям, как смог,
Под ясной синью небосвода
Благим делам встал на порог.
Достойный муж своей отчизны,
Прекрасный сын, любви цветок,
Знал, что бог создал мир для жизни,
Чтоб каждый не был одинок,
Чтоб доброта царила всюду,
Мы – дети славного Творца,
Лишь он поможет, не осудит,
Поддержит в горе до конца.
Перед глазами вновь Зельмира,
Турчанка в опере и мать,
Поет о Взятье Измаила,
Она умела сострадать,
Любить до самоотреченья,
Трудясь у бездны на краю,
И, даже в жутком заточеньи,
Не проклинать судьбу свою.