…Скажу сразу, что было это четырежды. И лишь в тех храмах, куда вкладывал всю свою душу.
Первый случай – в «учебном» храме, на втором курсе. Крошечная талантливая девочка, главный регент. Без объяснений. Вон из хора, и все дела. Вроде и партию держал, и на клиросе седьмой год. А храм-то любимый. Стою за всенощной в углу, слушаю эти жалкие квартсекстаккорды, и слезы ручьем. Настоятель добрый был, но и он разводил руками: девочка-то самая что ни на есть наша, ей видней.
Уж всему свету по секрету нажаловался на бесчеловечного начальника хора. А потом… сестричка одна поведала мне, как тяжело той, маленькой и главной, живется в родной семье, и стало мне ту девочку так жалко, что-то в сердце стронулось. Вызвал я ее на разговор, тет-а-тет, в домике. Теперь и не упомню, с чего начал. Смотрю, а у нее на глазах слезки. «Я уже и сама жалею…» Помирились мы так хорошо, мизинчиками, как в детстве. И стал я там снова петь, ну, не так часто… на всякий случай… все равно ж не платили, да и в одну реку дважды – тоже как-то не ах. Тем временем получил регентский диплом, и через несколько лет история повторится по-другому…
* * *
…Четыре изгнания происходили по-разному, но схожи в одном: они всегда наступали вовремя. Обучил хор, обустроил клирос, собрал нотную библиотеку, натаскал по Уставу начинающих чтецов-псаломщиков, перед самым громом с чернеющего приходского неба прочел последнюю лекцию курса в школе для взрослых или организовал какую-то важную для храма встречу (в каждом конкретном случае нужное подчеркнуть)… И после этого где-то наверху решали, что, мол, поработал (год, три, шесть), пора и в путь-дорожку.
Не учитывалось «там», что певчий и регент – существо уязвимое: и обидеться может вусмерть, и вечно простужается, да и переезжать из города в город каждые пару-тройку лет – такого и врагу не пожелаешь. А до 20…-го и интернета не было, чтоб быстро найти квартиру, так что случалось ночевать и в списанных электричках в депо (летом очень даже и ничего, спокойно и мягко), а раз и на скамейке пригородного полустанка, правда, неудачно: в первую же ночь, приняв мое лежавшее тело либо за труп, либо за бродягу, то есть тоже как бы не человека, об мою голову разбили бутылку, следы чего ношу и показываю до сих пор…
* * *
…Один раз пришлось уйти самому.
После регентского диплома – четыре года в сельской глуши. На неделе мы не служили, и нашлась милая церквушка по соседству, среди вековых сосен и елей. Местечко называлось Бугры. Община из бабулек тут была крепкой и теплой. Стихира храма «Совет превечный» пелась наизусть всем приходом, да как положено, на подобен.
Основал общину монах. И следующий батюшка, мирской, но благоговейный, не решился покуситься на уставные монашеские службы. А вот заправлявшая клиросом дама поняла это по-своему. Человеком она была нервным, часто ошибалась. И случилось мне ее поправить. После третьей подсказки она изменилась в лице и прошипела: «Ни-ког-да больше не делайте мне замечаний!» Ну, мне что, дело хозяйское.
Добило меня другое. Бешеная гонка за службами. Раз прихожу вечером в храм подуставшим, читаю кафизму, а Людмила (это вправду ее имя) мне рукой показывает: еще, мол, быстрее. Не выдержал, остановился, признаюсь, что не совсем в форме. Вот тут она и выдала. «Мы всегда спешим». Дальше последовала мотивировка (редко ходит автобус, страшно добираться через лес…), но решение унести ноги навсегда – созрело. И как же было жалко, почти до слез…