Публицистика
Как же это было давно! Многое из той истории, вероятнее всего, начисто и бесповоротно из памяти стерлось. Возможно, отдельные куски воспоминаний из тех времен как-то исказились и
преобразовались. На самом деле было все не так. Но уже ничего не исправишь. Придется пользоваться тем, что представляется сегодня. И тут ничего не поделаешь. Свидетели тех почти древних времен либо обретаются в могилах, либо доживают свой век в неизвестных мне краях. Поди теперь их разыщи.
Тогда я еще учился в горнопромышленном училище. А, может, только его окончил. Мне присвоили по тем временам и канонам пятый разряд электросварщика и направили работать на машиностроительный завод горного оборудования. Иными словами, еще строившееся тогда предприятие по обеспечению техникой угольных шахт. Только вот с датами этого яркого в моей жизни события с годами произошла явная проруха. Ну да буду рассказывать, как теперь вспоминается.
Еще до официального поступления в горнопромышленное училище я определился в вечернюю школу. Помог в разрешении этой проблемы мой дальний родственник. В те годы в городе, в котором в силу обстоятельств мне предстояло жить, он был авторитетным человеком. В вечерней школе, куда я пожаловал, на меня посмотрели с явным недоверием: совсем еще сопляк. Не выдержит. Будет только спать на уроках. Авторитетный дальний родственник посетил директора вечерней школы. Проблема была снята.
Не знаю, существуют ли вечерние школы сейчас? В советское время даже в период доживания системы социализма в нашей стране они были. Только ничем не походили эти учебные заведения на те, что были в 1953 году. В тех, давних-предавних временах уроки вели преподаватели, которые работали одновременно и в нормальных дневных школах. Желающих как можно быстрее приобрести среднее образование было более чем достаточно. Дело в том, что тогдашнее правительство страны приняло постановление, по которому все мастера на производстве должны иметь на руках документ о десятилетке. Приобрести аттестат о среднем образовании надо было без всякого затягивания. Иначе мастер мог потерять свое место работы.
Вся эта категория трудового народа, не обладающая документами о среднем образовании, немедленно поступила в вечерние школы. Но не только этот стремительный наплыв привел к тому, что в классах вечерней школы за обычными школьными партами оказались великовозрастные дяди по три человека за каждой. Тогда среди людей укоренилось мнение, что устроить свою судьбу достоянным образом в послевоенной стране можно только получив высшее образование. Это настойчивое стремление было не простой блажью, а необходимостью.
Требования на уроках к вечерникам нисколько не отличались от требований в обычной школе. Мне приходилось не раз слышать, когда взрослые дяди жаловались учителям на то, что им очень тяжело работать восемь часов, а потом пять часов сидеть на уроках. Они начинались в семь часов вечера и заканчивались ровно в полночь. Просили относиться к ним помягче. Но учителя непримиримо отвечали, что с них жестко спрашивают за знания. Их начальство ни о каких послаблениях вечерникам им не говорит. А вот за качество знаний стружку снимает.
Эти слова своих учителей в вечерней школе я основательно запомнил. А вот о другом событии в своей тогдашней жизни могу рассказать совсем немного. Дело в том, что прочитал я тогда диссертацию Николая Гавриловича Чернышевского «Эстетическое отношение искусства к действительности». Как ко мне попала эта книжица? Кто мне порекомендовал с ней познакомиться, ничего вспомнить сейчас не могу. Есть одно шаткое предположение. Еще когда Иосиф Виссарионович Сталин был жив, но уже отсчитывались его последние дни, началось гонение на евреев в нашей стране. Одних сажали в тюрьму, других высылали из столицы. Еще когда я жил в своем родном селе и учился в районной средней школе, у нас появилось трое или четверо таких ссыльных. Все они были какие-то притихшие. Но дело свое знали. Уроки нам давали интересные.
Такие ссыльные оказались и в вечерней школе в городе, в котором я приобретал профессию электросварщика. Теперь мне кажется, что о диссертации Николая Гавриловича Чернышевского могла завести разговор на уроке литературы преподавательница этого предмета. Она была очень тихой и спокойной. Предмет свой знала прекрасно. От этой сосланной из Москвы еврейки мы узнали много полезного. Того, что в тогдашних учебниках не прочитаешь. Но это только мое предположение, которое уже не подтвердишь никакими конкретными фактами.
Прочитал я диссертацию взахлеб. Меня все страшно потрясло и восхитило в этой работе литературного критика, писателя и философа. Вроде как научный труд. Николай Гаврилович Чернышевский написал его для защиты диссертации в Петербургском университете на звание бакалавра. Автор этого труда был уверен, что вместо старой идеологической теории искусства создает новую, материалистическую. Как ни странно, к защите своей диссертации Николая Чернышевского долго не допускали. Состоялась она в 1855 году после смерти императора Николая Первого.
Меня поразил факт затягивания с защитой этой диссертации. На мой взгляд, тогдашнего вечерника и почти с детским восприятием жизни юноши, почему Николаю Чернышевскому ставили препоны. Работа написана изумительно хорошо. Все предельно понятно, очень убедительно, мотивировано. И читается, как захватывающее художественное произведение.
Эта работа открыла мне глаза на многое, чего я совершенно не знал, о чем тогда еще вовсе не думал. И в чем я совершенно ничего не соображал. Нам в вечерней школе много говорили о социалистическом реализме. Особое внимание обращалось на художественную литературу. На отображение в книгах социалистической действительности. Особенно делался упор на произведения Максима Горького, Александра Фадеева, Николая Островского, Валентина Катаева, Семена Бабаевского. А также на то, что в художественной литературе социалистического реализма, в отличие от книг критического реализма девятнадцатого века, не только отражается жизнь, как она есть, но и преподносится, как должно быть в будущем. При частом разговоре на эту тему все очень надоедало и переставало быть интересным, заманчивым.
А тут так замечательно написанное языком отменного романа научное произведение середины девятнадцатого века. Так увлекает, так все понятно и убедительно. Читаешь – оторваться не можешь. Ведь автор написал научный труд о сущности прекрасного, соотношении прекрасного в искусстве и в жизни. В соотношении искусства и действительности автор отдает предпочтение второму. Именно реальная жизнь дает материал для ее отражения в художественных произведениях, а не наоборот. В своей диссертации Николай Гаврилович Чернышевский провозглашает формулу «Прекрасное есть жизнь». Следовательно, не искусство создает прекрасное. Его создает жизнь. А искусство уже осмысливает творчески и художественными формами преподносит его обществу. В этой работе автора просматривается четкая мысль, что творчество соединяет мысль и образ.
Тогда меня огорчило, что не все пришли, как я, в большой восторг, от выводов Чернышевского в своей диссертации. Среди многих знаменитых людей нашлось немало тех, кто возражал против некоторых выводов Чернышевского. Свои существенные замечания по этому поводу высказали Лев Николаевич Толстой, Федор Михайлович Достоевский, Иван Сергеевич Тургенев.
Но я в эти их возражения заглядывать не стал. Настолько был очарован открытиями в философии Николая Гавриловича Чернышевского. И это влияние на меня с течением лет, если в чем-то и изменилось, то только в частностях.
Я пристрастился к чтению книг еще с начальной школы. Хорошо помню, что в третьем классе прочитал книгу о войне «Неуловимый монитор». Теперь уже не помню, кто ее написал. В наше время эта книга не издается. И, естественно, о ней теперь никто понятия не имеет. Да, возможно, если бы она и была в библиотеках в наши дни, ее, может, и читать бы никто не стал. Она могла и не потянуть до нынешнего художественного уровня. А тогда я произвел фурор в своей начальной школе.
У нас было на четыре класса всего две учительницы. Одна из них заметила в моих руках книгу. Очень удивилась. Спросила, прочитал ли я ее? Когда услышала положительный ответ, очень этому обрадовалась. На большой перемене обе учительницы собрали всех нас в коридоре, объявили детям, что я прочел книгу «Неуловимый монитор» и сейчас расскажу им, о чем в ней написано.
Меня все внимательно слушали. Потом задали много вопросов. Некоторое время на меня смотрели с долей уважения. От такого уважения во мне тяга к художественному чтению только возросла. Моя старшая сестра откуда-то принесла толстенную книгу «Юмор» Антона Павловича Чехова. От постоянного перечитывания многие рассказы этого автора я знал почти наизусть. Охотно пересказыал их своим соклассникам. И меня всегда охотно слушали.
Тогда с книгами была беда. Их после войны в селах почти не осталось. Поэтому каждая находка воспринималась мной как самая желанная радость. Вспоминаю, как в пятом или шестом классе учительница географии вызвала меня к доске. Мне был задан вопрос о Дальнем Востоке. Я, кажется, должен был рассказать о климате и природе этого края. А я в это время жил ощущениями от прочитанной книги Владимира Арсеньева «В дебрях Уссурийского края».
На каждом уроке учителя в те времена вызывали к доске для проверки их знаний по нескольку учеников. Я весь урок проговорил один. Учительница поставила мне вполне законную пятерку. Эта оценка была дарована и по итогам года.
Можно было бы в детство и не вдаваться. Но хотелось обратить внимание, что о многих явлениях действительности я узнавал сначала из книг. И лишь потом постигал их в окружающем мире. За свою долгую жизнь о многом приходилось слышать разное. Нередко – совершенно противоположное тому, что об этом было написано в книгах.
С начальной школы привык воспринимать Октябрьскую революцию восторженно. Был твердо уверен, что она принесла благополучие и счастье всем жителям нашей многонациональной страны. Но с моего довольно раннего детства в моей голове зацепилась одна деталь, которая в некоторой степени портила мое представление об Октябрьской революции.
Было время, когда в селах и понятия не имели, что хлеб свободно и общедоступно продается в магазинах. Никто его туда не завозил. Колхозники получали зерно на трудодни. Сразу после войны зерна получали крохи. Потом дело дошло и до полной обеспеченности крестьянских семей хлебом. Но это было потом. А пока выдавалось в натруску. Моя мать, когда в доме заканчивалась мука, насыпала в мешок ведра два-три зерна. Вместе со мной укладывала его на тележку. И на ночь я отправлялся на колхозную мельницу. Почему-то всегда получалось так, что моя очередь для помола приходилась на ночное время.
На водяной мельнице была отдельная пристройка для нар. Там очередники нередко спали ночами. Когда кому приходило время молоть, мельник его расталкивал и звал к мельнице. Мельником тогда в нашем селе был Прокофий Васильевич Мязин. В отчестве этого замечательного человека не совсем уверен. Но мне теперь так кажется, что моя память меня не подводит.
Знаменитым для многих этот, несомненно, замечательный человек был тем, что в 1917 году служил на крейсере «Аврора». Нередко в вечерние часы в пристройке не нарах велись всякие разговоры. Бывало, задавали вопрос и Прокофию Васильевичу:
– Васильевич! Вы, когда затевали Октябрьскую революцию, представляли себе, какая будет жизнь после?
Прокофий Васильевич чаще оставлял такие вопросы без ответа. Но иногда его прорывало, и он выдавливал из себя:
– Да кто ж тогда из нас думал, какая жизнь нам выпадет?
И участники вечернего разговора соглашались, что в семнадцатом вряд ли кто предполагал, что впереди страну ожидает гражданская война. Потом голод из-за неурожаев. Не предполагали, что впереди должна грянуть Великая Отечественная война.
Но не все приехавшие на помол были такими миролюбивыми. Время тогда было суровое. И люди не обо всем могли говорить предельно откровенно. Были те, кто думал одно, а говорил другое. Но у некоторых, что было на уме, то и на языке. Вот и пришлось Прокофию Васильевичу выслушивать упреки от неодобряющих тогдашнюю Советскую власть. Будучи еще совсем ребенком, я уже тогда понимал, что мельнику было неприятно и горько выслушивать такие упреки.
На критикующих Советскую власть я тогда смотрел почти с ненавистью. И было мне горько, что в силу своего возраста не могу им ничем серьезно возразить, урезонить, поставить на место. Хотя, чего греха таить, уже тогда усвоил из разговоров взрослых, что Советскую власть критиковать не следует. Можно попасть в тюрьму на долгие годы. Жили в селе такие не сдержанные на язык люди, которые уже длительное время отсиживали в лагерях за свой язык.
А на мельника Прокофия Васильевича Мязина, несмотря на его, неприемлемые для той поры слова, я смотрел с большой симпатией. Тогда большая часть приезжающих по ночам на помол состояла из вдов. Мужья их погибли на войне. Дети во многих семьях были еще маленькими. Вот и приходилось им самим привозить свои тощие мешки зерна на помол. Мельник всегда сам заботливо засыпал их зерно на помол. Сколько я помнил, ни одна из них сама этого не делала. Нередко даже мне Прокофий Васильевич предлагал:
–Иван! Давай я твой мешок засыплю. Тебе же тяжело.
Но во мне уже тогда проявлялась гордыня:
– Нет, дядя Проша! Мне совсем не тяжело.
Он смотрел на меня с доброй усмешкой и не настаивал. Давай, мол, старайся. Расти мужиком.
При помоле зерна были свои секреты. Если их не будешь соблюдать, могут возникнуть проблемы. Как я уже говорил выше, по большей части мешки у многих были довольно тощие. Поэтому каждый дрожал за каждую щепотку муки. Надо было следить за тем, чтобы твоя щепотка не перешла к следующему по очереди. Прокофий Васильевич за этой операцией сам следил очень внимательно. Не помню ни одного случая, чтобы кто-то выразил ему за это свой упрек. Все хорошо знали, что Прокофий Васильевич в этом плане очень ответственный.
С нас, помольщиков, брали так называемый гарнцевый сбор. И в этом отношении мельник был человеком безукоризненным. Он мало походил на матросов, которых я видел в тогдашних художественных фильмах. Там преобладали люди с юмором, решительные, властные, и даже с легкой нахальностью. Дядя Прокофий был человек скромный, мягкий и, как мне казалось, нерешительный. Иногда появлялась мысль, какой из него матрос с «Авроры»? Он даже мухи не обидит.
В этом своем сомнении я пребывал до определенной поры. Был я тогда уже вполне взрослым человеком. Поработал не один год в своем колхозе электросварщиком. Учился заочником в университете. И даже был принят в районную газету литсотрудником. Имелась тогда самая низшая должность в районных газетах. Приняли меня в газету в связи с тем, что восстанавливался район, который в хрущевские времена был закрыт. Шло тогда массовое укрупнение. Таким способом пытались провести сокращение штатов.
В результате я оказался в сорока километрах от материнского дома. Приехал однажды к матери в воскресение и почти тут же к нам пришел сын Прокофия Васильевича Иван Прокофьевич с номером газеты «Известия» в руках. В ней был напечатан снимок, на котором кучно сидели матросы «Авроры». И в самом центре этой группы Прокофий Мязин. Я знал его уже пожилым человеком. Но получалось так, что за прожитые годы он почти не состарился. Все такой же красивый мужчина с буйными кудрями, выбивающимися из-под бескозырки, с очень привлекательными чертами лица. В глазах его горел молодой задор.
Под снимком была краткая подпись: «Зимний взят. Что дальше?» Теперь уже не могу сказать, были ли в той газете другие пояснения. Теперь, кажется, что там было всего несколько строк с просьбой. Если кто угадает моряков на этом снимке, просьба написать об этих моряках в газету.
Иван Прокофьевич показал мне номер «Известий» и спросил, что ему с этим делать? Из меня тогда был газетчик совсем никудышный. Каждая написанная в районке информация давалась мне с большим трудом. Каждая рожденная мной в больших творческих потугах строчка казались мне невероятно плохой. Меня одолевал страх, что я для работы в газете совершенно не пригоден. И я каждое утро, приходя на работу в редакцию, со страхом ждал вызова в редакторский кабинет. Там мне должны сказать, что к журналистской работе я не гожусь.
Из-за своей неопытности я не знал, что мне можно посоветовать сыну матроса с «Авроры». И ничего не мог придумать, как пойти по самому легкому пути. Я посоветовал Ивану Прокофьевичу самому написать письмо в редакцию «Известий». Нужно только кратко написать, что отец уже покинул этот мир. Что он работал в колхозе на мельнице. Если редакцию заинтересует эта краткая информация, они пришлют в наше село своего корреспондента. И он сам будет решать на месте, что ему потребуется.
Иван Прокофьевич посидел в задумчивости. Потом сказал: «Хорошо». Еще немного подумал и на прощание обратился ко мне. Если, мол, возникнут какие-то дела по этому поводу, он снова ко мне обратится.
Шло время. Иван Прокоффьевич меня не беспокоил. В очередной свой приезд к матери я встретил его на улице. Спросил, отреагировали ли на его письмо в редакции газеты «Известия»? Иван Прокофьевич лишь рукой махнул. Он объяснил мне, что письмо он садился писать. Получалось, по его мнению, коряво. Пока он маялся над текстом, созрела мысль: «Если центральной газете такого те понадобится материал, они сами найдут дорогу в наше село. После такого решения Иван Прокофьевич пристально просматривал каждый номер газеты «Известия». Благо этот печатный орган их семья выписывала долгие годы. Ни об одном из заснятых на том редком снимке матросов ничего напечатано не было. Праздник давно прошел. Стало быть, у газеты пропал интерес к матросам революции.
Так решил для себя Иван Прокофьевич Мязин. Я тогда только пожал плечами. Теперь совесть гложет. Мог бы и сам написать в «Известия». Вполне вероятно, газета заинтересовалась бы судьбой матроса «Авроры». И я бы отдал дань памяти этому замечательному человеку. Но я от своего участия в этом деле уклонился. Теперь считаю, что поступил неправильно.
И еще одна ошибка беспокоит уже в эти дни. Было время, когда я работал уже в городе Калач Воронежской области. Там же жил и работал художник Александр Козинин. К этому времени выяснилось, что на «Авроре» произвел холостой выстрел, который стал сигналом для взятия Зимнего дворца, Евдоким Павлович Огнев. Оказалось, что комендор был родом из села Старая Криуша Воронежской области. Художник Козинин был родом как раз их этого села. Вот он и взялся изготовить памятник комендору Огнева для своего села.
К этому времени мы с Александром Козининым были хорошо знакомы. Я ходил к нему в мастерскую, где он работал над памятником. И ни разу не возникла мысль, что Огнев и Мязин тоже были земляками. Вероятно, знали об этом. Дружили ли они между собой? Заботились ли друг о друге? Выручали ли друг друга? Оба потом принимали участие в гражданской войне против белоказаков. Огнев погиб на поле войска Донского. Прокофий Васильевич Мязин возвратился оттуда по ранению. Теперь уже истину не установишь. А ведь большую часть жизни я проработал газетчиком. Мог достойно освятить жизнь земляков в прессе. Но не осенило. Плохой я, выходит, газетчик.
Как видим, слава за взятие Зимнего дворца досталась кораблю, а не служившим на нем матросам. О них, если и говорили, то в самых общих словах: команда, моряки, экипаж. И не более того. И тогдашняя действительность, и искусство о конкретных людях «Авроры» никак не толковали. О комендоре «Авроры», правда, сказали громко и основательно. Но только через шестьдесят лет после тех знаменательных событий.
И в детские, и в юношеские годы, как у меня, так и у моих сверстников самыми любимыми книгами были книги про войну. Мы тогда не очень задумывались об их художественных достоинствах. Главное, что в них содержался рассказ о безмерной храбрости героев, их самоотверженности, способности в любой момент защитить себя и находящихся рядом.
Как теперь в этом убежден, в те времена книги и писались в таком ключе. Хотя уже в юности я стал замечать одну нестыковку. Меня очень рано стали привлекать к колхозным работам. Уже в четвертом классе летом я запрягал быков (У нас в селе только так называли волов, а не иначе) и вез людей в поле. Там мне доверялись большие деревянные грабли, которыми я сгребал потерянные при покосе и вязании снопов колоски. Тогда большую часть колхозного хлеба косили ручными косами. Комбайны люди и на погляд не видели.
Мне даже пришлось обучить пару быков. Кто из нас был более бестолков, я или быки, теперь сказать не могу. Одно осталось в памяти. Быки животные очень сообразительные. Они четко понимали, что по нечаянности наступают на мои живые ноги, а не на обычную землю, которая, как известно, не обладает чувствительностью. Как только они чувствовали, что нечаянно встали мне на ногу, тут же нервно отдергивали свое копыто. А ведь копыто бесчувственное. Но быки что-то все-таки ощущали.
Так вот возил я в поле по большей части баб. В основном это были вдовы. Но были и мужчины. Израненные и покалеченные на войне. Один из них партизанил в Белоруссии. Когда на покосе от снимал рубашку, чтобы ветерок обдувал его потное тело, бабы со страхом от него отворачивались. И вовсе не по причине своей целомудренности. У этого фронтовика солидная часть кожи живота была вырвана взорвавшейся рядом с ним миной. Осталась одна подкожная пленка, сдерживавшая кишки там, где им быть положено. Но кишки сквозь пленку просматривались. Глядеть на это зрелище было жутковато.
Работали в поле и подростки постарше от меня. Они-то и спрашивали бывшего белорусского партизана:
– Дядя Захар, страшно было в тылу у немцев воевать.
Партизан начинал злиться. Подростки на это мало реагировали и продолжали приставать с вопросами. Тогда дядя Захар зло отвечал:
– Тебе бабка твоя про ад рассказывала?
– Рассказывала. Ну и что?
– А то, что ад тебе показался бы раем, если бы ты попал в партизаны.
На большее рассчитывать не приходилось. Дядя Захар замыкался в себя. И больше за день не говорил ни слова.
И вообще я тогда обратил внимание, что фронтовики очень не любили рассказывать о войне. Если и вспоминали о своей фронтовой жизни, то только о чем-нибудь постороннем и второстепенном. О том, как били немцев. Как от них сначала убегали, а потом наступали, ни единого слова. Те участники войны, которые были поспокойнее, назойливым отвечали:
– А вот подрастешь. И если к тому времени будет война, попадешь туда – сам убедишься.
В том возрасте мне казалось очень странным, почему люди, проявившие такие чудеса храбрости, увешанные боевыми наградами, разбившие такого сильного и опасного врага, так не любят рассказывать о боях, в которых они участвовали и проявили храбрость. А вот писатели пишут о боях и боевых подвигах так много и так охотно. Ведь фронтовиков не о неприглядном и позорном их просят рассказать. А о героическом и почетном. Мне тогда все это было совершенно непонятно и неприемлемо. Я вечерами подолгу читал книги про войну. И это чтение приносило мне гордость за наших мужчин и удовлетворение.
Даже и теперь хочу признаться. Для меня были идеалами молодогвардейцы, Александр Матросов, Зоя Космодемьянская. Хотя тайком для самого себя понимал, что их подвиги лично для меня были бы просто не под силу. Не по моим физическим возможностям. Когда я косил своей корове травы и нечаянно косой обрезался, при перевязке ладони, как ни крепился, непременно стонал. Но что такое был мой порез по сравнению с нечеловеческими муками, которые переносили молодогвардейцы, или та же Зоя Космодемьянская.
Окончание во второй части