Пальцы больше не дрожали. Антонио медленно отставил пустой кубок и взял из кипы бумаг верхние листы. Из боковой ниши тотчас появился прислужник с кувшином и наполнил кубок. Верховный Арбитр даже не взглянул на него. Ссохшиеся руки твёрдо держали список несчастных, ожидающих индульгенции. Семь человек – словно семь смертных грехов. Семь преступников – один Судья. И он, Антонио Риегги, полномочный представитель этого Судьи, должен вынести окончательный вердикт. Столь пристальное внимание к преступникам проявлялось по случаю интронизации очередного Папы. Папы приходят и уходят, а он, бессменный ревнитель христовых заповедей, проводит всю свою жизнь в неусыпном бдении.
Стоит ли вера того, чтоб её насаждали и утверждали принудительно? Риегги считал это излишним вопросом. Разве Иисус не показал сам этот путь, позволив окропить греховную землю своей кровью? Возможно, наступит время слабых правителей, которые отступят перед натиском ложных вероисповеданий, перестав с ними бороться. Но, до той поры, в еретической тьме не будет существовать иного способа примирения тела с душой кроме сожжения. До последнего вздоха, позволенного ему Создателем, Антонио продолжит с рвением чистить ряды приверженцев единственно правильного Бога и уничтожать инакомыслящих.
Терраса, на которой расположился высший инквизитор, нависала над благоухающим весенним садом. Беззаботная стрекоза покружилась над столом и опустилась на стопку с документами. Антонио осторожно положил списки на отшлифованную лаком и временем столешницу и стал наблюдать за Crocothemis erythraea*.
Символичное событие, подумалось ему, в преддверии единственно возможного решения по искам о помиловании. Самого Риегги за веками могут и не вспомнить, а вот на Папу, начавшего свой путь с кровавой Евхаристии, станут укоризненно смотреть грядущие поколения.
Антонио представил, как он сминает пальцами хрупкое тельце стрекозы, как превращает в пыль прозрачные крылья, как развеивает надежды и чаяния того, что недавно было живым существом. Настроение улучшилось, и он позволил себе ещё несколько глотков венетского вина.
Не осознавая, что едва избежала гибели, божья тварь с тихим стрекотанием снялась с бумаг и отправилась в мир зелени и пёстрого цветения. Мир живёт своими законами, несмотря на стремление человечества это изменить. Удел человека – судить таких же, как он сам.
Риегги ранее уже читал обвинительные показания на всех семерых, но долг требовал не упускать ни одной мелочи. Вновь проигнорировав раболепную суету прислужника, он взял описание первого преступления…
***
– Марчо, собачий потрох, где ты прячешься опять? – Грузный трактирщик неуклюже перетащил бочонок с разбавленным вином поближе к прилавку и вновь окликнул десятилетнего племянника: – Ты ноги мне должен целовать за то, что я принял заботу о тебе. Никому неизвестно, от какой болезни умерли твои родители. Распустили они тебя и разнежили, а каждый мужчина должен знать вкус заработанного им хлеба. Ступай, негодник, на задний двор – глину нужно месить.
А «негодник» и не думал прятаться. Марчо тихо сидел за дверью, ведущей в хлев, и наблюдал за дядей, Пино Коллоди. Мальчику не хотелось месить глину – раны на подошвах от острых камней не зажили с прошлого раза. К тому же, он находился в плену впечатления, полученного рано утром. Притаившись на втором этаже у единственного окна в комнату Берты, дочери трактирщика, он наблюдал за её пробуждением.
Берта спала обнажённой, откинув край верблюжьего одеяла. Мягкая грудь покоилась на изгибе руки. Маленький розовый сосок набряк, видимо, отзываясь на сладострастный утренний сон. Сон внезапно кончился. Берта встрепенулась, зевнула и медленно открыла глаза. Затем, всё ещё погружённая в негу, с лёгким стоном потянулась. Открылись: вторая грудь и белый животик, внизу которого мелькнули пушистые кудряшки.
Сердце и сейчас учащённо бьётся, а в тот миг оно бешено колотилось о грудную клетку. Марчо, не осознавая, как можно погасить неизведанное чувство, лишь облизывал пересыхающие от волнения губы. В тот момент, когда девушка полностью откинула одеяло и стала садиться на кровать, со стороны внутренней лестницы раздался сердитый голос Коллоди:
– Довольно нежиться, Жильберта, кухня заждалась твоих рук.
Трактирщик был вдовцом. Три года назад его жена умерла от оспы, оставив на воспитание двенадцатилетнюю дочь. В тот год эта же страшная болезнь выкосила семью сестры Пино. Из четырёх детей чудом остался в живых Марчо. Считавшийся до этого самым весёлым и добрым в округе, Коллоди замкнулся и превратился в несносного грубияна. За три года ни одна женщина не рискнула войти хозяйкой в его дом.
После окрика Берта накинула на себя льняную сорочку и досадливо скривила губы от грубого пробуждения. Марчо как ветром сдуло с карниза, и вот теперь он следил за обстановкой в трактире через щель. Ему хотелось узнать, был ли он замечен в спальне Бертой. Ответ оказался за спиной:
– Опять подглядываешь?
Мальчик вздрогнул, раздумывая, когда же сестра смогла пройти мимо него.
Берта подбоченилась и смешно вздёрнула нос:
– Возле моего окна тоже от работы прятался? – видя, как он покраснел, добила: – Или расскажу отцу, или дай то, что давно обещал.
Марчо насупился, полез за пазуху и достал мамин гребень. Берта, торжествуя, забрала добычу, небрежно заколола волосы и гордо направилась в сторону кухни. Мальчик глубоко вздохнул – гребень был единственной памятью о матери. На шести длинных зубьях красовалась роза, искусно вырезанная из кости. Наблюдательный пункт он, однако, не покинул – возиться с глиной не хотелось.
Сегодняшний день ничем не отличался от других. С утра заглянуло несколько камнетёсов и виноградарей, чтобы разогнать утреннюю душевную мгу бокальчиком вина. Чуть позже заходили перекусить случайные путники, идущие по своим делам из одного селения в другое. То же самое будет и вечером, только возвращающиеся работники задержатся дольше, чем на один бокал, бурно обсуждая случившиеся или не случившиеся события.
Внезапно дверь распахнулась от сильного толчка. В трактир ввалился Микаэль, наёмник, еженедельно сопровождающий в качестве охраны сборщика податей. Он прислонил к стене алебарду, вальяжно развалился на ближайшей скамье и ударил по столу кулаком:
– Вина и баранью ногу!
– Один момент, синьор капитан, – Коллоди, заискивающе кланяясь, собственноручно принёс кувшин с вином к столу. – Нога ещё не скоро будет готова, но есть изумительные бараньи рёбрышки.
– Ладно уж, – махнул рукой Микаэль, где-то уже изрядно приложившийся к бочонку, – тащи свои худые кости. Как я сегодня зол!
– Что-то не так, синьор капитан?
– Всё не так! Десять лет прошло, как уничтожили ненавистных катар* и сожгли их осиное гнездо, но это поганое учение до сих пор живёт и пускает мерзкие корни, – наёмник хлебнул прямо из кувшина и тут же взбесился, наотмашь хлестнув Пино по лицу: – Ах ты, крыса трактирная! Решил меня водой напоить? А ну, живо неси хорошего вина. Да поторапливайся, покуда я не разнёс твоё убогое заведение, а самого не отправил на костёр как катарского прихвостня.
Пино побледнел и, отирая кровь с разбитых губ, засеменил к прилавку. Налил в кувшин то же самое разбавленное вино и решил схитрить. Он подозвал дочь:
– Пошевеливайся, ленивица, обслужи синьора капитана.
Берта, застенчиво улыбаясь в пол, поднесла вино наёмнику.
Тот сделал несколько глотков:
– Ну вот, другое дело, – он благосклонно потрепал девушку по щеке шершавой ладонью, не рассчитав силу. От получившегося удара голова дёрнулась, а Берта вскрикнула от боли:
– Не надо, пожалуйста.
Микаэль замотал головой и поднял осоловевшие глаза. Рот его расплылся в похотливой ухмылке. Он протянул заскорузлые пальцы к тунике девушки и резко рванул. Берта завизжала, прикрывая руками обнажившуюся грудь. Из-за стойки к столу заспешил хозяин:
– Синьор капитан, синьор капитан…
Всё это время Марчо оставался в своём укрытии. Когда наёмник разорвал одежду на Берте, мальчик судорожно сглотнул и теснее прижался к косяку.
– Пошёл вон! Я тебе после доплачу, – Микаэль рявкнул на трактирщика и притянул кричащую девушку за руку.
– Не можно так, синьор капитан, – залепетал Коллоди, – она ещё сущий ребёнок.
– Ты ещё здесь? – наёмник потянулся за алебардой, но промахнулся. Алебарда упала в сторону Пино, ударив того копейным остриём по голове. Лицо трактирщика залилось кровью, а сам он свалился на грязный дощатый настил. Микаэль повалил Берту на стол и сорвал остатки одежды.
Берта вырвалась из рук домогателя, соскочила со стола, но убежать не смогла, оступившись о черепок кувшина. Наёмник распластал девушку на полу. Что-то стукнулось о грязные доски и подкатилось к щели. Марчо узнал гребень. «Так тебе и надо», – неожиданно позлорадствовал мальчик в адрес сестры и плотнее приник к проёму. Он отчётливо видел перекошенное лицо Микаэля. Рассечённые обе губы создавали впечатление, что у наёмника два рта. Берта извивалась и царапалась, но силы были неравные. Она повернула голову к двери в хлев.
Увидев, как шевелятся её губы, мальчик испугался: «Она знает, где я. Только бы не проговорилась». Расширенными глазами он наблюдал, как Микаэль буквально вминал тело девушки в грязный пол. Он шумно пыхтел и выкрикивал похабные слова. Во рту у Марчо пересохло, он боялся пошевелиться. Но больше всего его поразило то, что ему ЭТО понравилось. Понравилось наблюдать за насилием беспомощного существа. Существа, которое ещё недавно было жизнерадостно, а теперь превратилось в жалкую куклу. Берта не двигалась – то ли умерла, то ли потеряла сознание. Марчо ужаснулся: утром он почти боготворил это тело, а сейчас не может смотреть без отвращения. Не может, но смотрит, словно впитывая что-то важное. Важное настолько, что захотело стать смыслом его жизни.
Микаэль поднялся, застегнул штаны и пошёл, пошатываясь, к прилавку. По пути он перешагнул через очнувшегося и застонавшего Пино.
– Где моя баранья нога, жалкий еретик? – прорычал наёмник.
Страх окончательно завладел сознанием подростка. Марчо как подстегнули – он выбрался из трактира через окно в хлеву и побежал, что есть мочи, подальше от селения, от людей и, главным образом, от себя…
***
«Гаэтано Четтини, – прочёл старик в первом обвинении. – двадцать восемь лет, без определённого рода занятий. Сожительствовал с сорокадвухлетней синьорой Кото. Вместе с синьорой Кото проживала её младшая четырнадцатилетняя дочь, Эльма. Гаэтано признался, что неоднократно добивался благосклонности Эльмы. Получив очередной отказ, Четтини избил и изнасиловал девушку. Когда после надругательства Эльма стала угрожать Гаэтано судом, тот ударил её бронзовой статуэткой по голове. В этот момент в дом вернулась синьора Кото. Четтини убил и её…»
Антонио отложил первого кандидата на помилование в сторону. Он ему не понравился. Бесцветная личность, обладающая безвкусицей в выборе женщин и образа жизни. Одним словом, бесхребетный жигало. Антонио усмехнулся. Скорей всего, девчонка сама отдалась, а затем стала шантажировать. И мамаша Эльмы, наверняка, наблюдала всю сцену с мнимым изнасилованием. Гаэтано, представлялось инквизитору, испугался и схватил первый попавшийся предмет. Чтобы скрыть свою трусость, позднее признался в преднамеренности своих поступков. Нет, далеко этому Четтини до мастера, каким был наёмник и пьяница Микаэль. Память уже восемьдесят лет терзает Антонио. Когда он убегал из трактира, ему было жаль не сестру и Пино, а то, что он не смог подобрать мамин гребень. Это послужило ему уроком: никогда не стоит доверять людям того, что тебе дорого.
Тем не менее, события того далёкого дня резко изменили судьбу Риегги. Прокручивая свою жизнь, он не находил в ней даже тени возможности, чтобы путь стал каким-то иным. Хотя однажды выпадал шанс – он встретил человека, у которого многому научился. Но впоследствии отказался быть его приемником. Тот человек уже причислен к лику святых, а Антонио всё ещё ловит еретиков. А ведь одному, если разобраться, служили Богу.
***
Удача плыла навстречу Марчо. По торговому ряду двигались два священника, у одного на поясе беспечно болтался мешочек с монетами. Через два лотка они сблизятся с притаившимся подростком. Он уже предвкушал момент, когда хозяин у кошелька поменяется. Побелевшие от холода губы шевелились в такт шагам, словно считали их. Ещё мгновение. Прыжок. Рука Марчо скользнула по поясу и попала в капкан цепких пальцев.
– Так-так-так, – радостно воскликнул высокий жилистый монах. – Это кто у нас? Никак, голодный волчонок?
– А ты в глаза ему посмотри, – заговорил второй мужчина, невысокий и плотного телосложения. – С такими глазами встречаются те, чьи имена впоследствии мир шёпотом произносит.
– Хвала святому Доминику. Возьмём этого будущего завоевателя к себе в монастырь…
Через несколько часов отмытого и накормленного пленника привели в просторную келью. Монахи, которые мыли и кормили Марчо, поведали, что его поймали настоятель монастыря брат Бернардо и учитель богословия из Рима брат Фома. Неудачливый воришка потупил взгляд, чувствуя себя неуютно в слишком широком для него монашеском одеянии.
– Как тебя зовут? – спросил Фома, перекатывая чётки пухлыми пальцами.
– А… у… о…
Внезапно Марчо захотелось рассказать обо всём. Об изнасиловании сестры на его глазах, о шести годах скитания. В каких только местах не приходилось ночевать, как только не приходилось унижаться за кусок хлеба. Хотел рассказать, потому что устал носить это в себе. Хотел, но слова застряли в горле.
– Понятно, – Бернардо по-своему расценил нечленораздельные звуки юноши. – Много сейчас по стране таких же безымянных скитается. Сделаем вот как. Сегодня день святого Антонио, так тебя и назовём. Будешь моим племянником, Антонио Риегги. Вот, к брату Фоме станешь в школу ходить.
– А если я сбегу? – наконец заговорил Марчо.
– Разве не набегался ещё? – мягко спросил Фома. Светлое открытое лицо священника вызывало желание довериться собеседнику.
– По крайней мере, я никому ничего не должен. Когда хочется кушать, некогда задумываться, насколько благовидны мои поступки.
– Но ведь ты не животное, – широкая улыбка Фомы обезоруживала и словно говорила: ты просто устал, я тебе помогу.
Юноша переминался с ноги на ногу:
– А как же иначе доказать право на существование?
Фома поднял ладонь, останавливая Бернардо, который порывался вмешаться:
– Богу, мой мальчик, ничего не нужно доказывать. Это хорошо, что ты готов принимать ответственность за свои поступки. Но сами по себе усилия человека для достижения конкретной цели при определённых обстоятельствах, как правило, оказываются проявлением зла. Потому что для совершения благих действий требуется божественная благодать.
– А разве человек не волен сам выбирать?
– Господь вовсе не вредит твоей свободе выбора. Он лишь участвует в предвидении возможных нравственных последствий и помогает совершенствоваться человеческой природе.
Бернардо всё-таки удалось вставиться:
– Фома, пожалей мальчишку – Антонио еле на ногах держится.
Марчо отпустили, но он не спешил уходить. Размышляя во время скитаний, он пришёл к выводу, что наёмник в тот злополучный день был чем-то напуган. Он словно пытался залить вином страх и, кажется, даже произносил имя этого страха. На пороге между сломанным детством и грядущей неизвестностью, Марчо, а отныне Антонио, задал самый важный вопрос в своей жизни:
– А за что нужно ненавидеть катар?..
***
На следующих двух кандидатов Антонио лишь мельком взглянул, а к четвёртой истории проявил интерес.
«Ладзаро Нильо, 52 года, владелец таверны «У Ладзаро». По доносу одного из посетителей в таверне был произведён обыск, в результате которого в подсобном помещении найдено расчленённое женское тело…»
Риегги удовлетворённо хмыкнул и потянулся за очередной порцией вина. Ему импонировала предприимчивость хозяина таверны – вместо того, чтобы обсчитывать доверчивых посетителей, по примеру многих трактирщиков, он кормил их мясом незадачливых прохожих. Для Антонио из всего списка этот человек являлся наиболее подходящим кандидатом для амнистии. Риегги вспомнил, что ему докладывали об этом громком деле. Тело женщины не просто было расчленено, оно было разделано по всем законам мясницкого искусства. Даже для стороннего взгляда было понятно, какая часть пойдёт для вертела, а какая – на фарш. Стоит заметить, что дело до сих пор не имело бы огласки, если бы донос был от обычного горожанина. В эту заурядную таверну заявилась пьяная компания молодых людей во главе с сыном влиятельного дожа. Молодому ханже просто не понравился сервис, и он решил показать, кому в этой жизни подчиняются законы…
К сожалению, помилование Ладзаро не произойдёт, потому что Верховный Арбитр, как называл себя Антонио, решил сегодня сделать Господу полную дань – семь очищенных огнём душ. Так что, для Риегги просмотр обвинений – всего лишь рядовой ритуал.
Ритуалы бывают разные. Мелкие, вроде ежедневных бесед в келье Бернардо, касавшихся не только богословия; и более значимые, как отпевание души очередного сожжённого еретика в смиренном уединении. А вне ритуалов особое место занимало отношение к женщинам. После Берты он не захотел смотреть ни на одну. Глупцы, так называл он поэтов и других неравнодушных к слабому полу мужчин. Незаслуженное воспевание и возношение до ранга богинь этих ничтожных тварей. Спасибо Микаэлю – он открыл Антонио глаза на истину и развеял миф, что женщины созданы лишь для обоготворения. Ещё мальчишкой Риегги дал себе клятву не прикасаться к ним и даже не смотреть. И ни разу не пожалел об этом…
***
– Брат Антонио, тебе просто необходимо поехать со мной в Париж! Представляешь, – Фома повернулся к Бернардо, – за девять лет этот мальчишка превзошёл меня почти по всем дисциплинам. Негоже с такими знаниями прозябать в скромном Ананьи*.
– Не преувеличивай, брат Фома, – улыбнулся Бернардо. – Хватит нам в ордене одного философа. Мой племянник больше воин, несущий огромную пользу ордену и вере в борьбе с еретиками.
– Вот это меня и смущает. Брат Антонио, слово за тобой.
Девять лет не изменили Антонио, он остался таким же худощавым и слабосильным. Глубоко посаженные чёрные глаза, хрупкий подбородок, тонкие с голубоватым оттенком губы, бледная кожа лица покрыта множеством мельчайших морщин, отчего казалась маской. Но собственный внешний вид мало волновал Антонио, решившего отдать себя на защиту истинной веры. Знания, полученные у Фомы, наоборот, во многом помогли укрепиться в правильности собственного выбора. Но было нечто, что пришло к нему не из учения мудрого теолога.
Риегги вспомнил своё первое участие в допросе приверженцев катарского учения. Эти выродки называли себя Совершенными и проповедовали ригорический* образ жизни. Чрезмерное толкование Нагорной проповеди с последующим осуждением понтификата сделало последователей катаризма непримиримыми врагами католиков. Святая Церковь приняла решение выжигать ересь огнём и передала права на инквизицию в ведение доминиканского ордена.
Люди по-разному вели себя на пытках. Одни стойко держались до самого конца; другие сходили с ума от непомерной боли; третьи ломались и превращались в жалких тварей, вымаливающих спасение.
«Меня оговорили», – уверял плаксиво еретик, висящий на дыбе. Антонио посмотрел на него, и кровь прихлынула к лицу – обе губы еретика были рассечены. То самое лицо, которое маленький Марчо наблюдал в щель, трясясь от страха, чтобы наёмник его не заметил. Страхи не бывают безымянными, и плоть, которую они занимают, необходимо выжигать без остатка.
Когда Микаэля привязали к столбу и подожгли под ним дрова, тот пресмыкался и умолял о пощаде, чем вызвал брезгливость. Если человек так беснуется перед лицом смерти, думал юный тогда ещё Антонио, значит, он несёт в себе действительно ересь. Стало быть, такие люди не достойны дара, называемого жизнью.
Антонио, собираясь с ответом, смотрел внимательно на Фому. За последние годы тот сильно погрузнел, а в глазах появился еле заметный нездоровый оттенок.
– Спасибо, учитель, но я остаюсь там, где более пригоден вере. Ты тоже бы от поездки воздержался – не ровен час, заболеешь.
– А ты прозорлив, мой мальчик. Только это не просто болезнь. Господь призывает к себе – я скоро умру. Поэтому именно тебе хотел передать философское наследство.
– Нет! – жёстко возразил Риегги. – Я твёрд в решении. Мы с братьями будет молить Господа о здоровье и продлении твоей жизни.
– В самом деле, брат Фома, – поддержал Антонио его названный дядя. – Парень ещё не готов к философскому подвигу и не достаточно крепок для путешествия в Париж. А ты и вправду выглядишь усталым для длительной дороги.
Фома обречённо махнул рукой:
– Дело совсем не в этом, брат Бернардо. Ты же знаешь, как я отношусь к инквизиторским деяниям. Печально, что именно нашему ордену выпала ответственность за исполнение никому не нужных казней. Любую душу можно спасти словом.
Бернардо и Антонио промолчали. Первый из опасения, что этот разговор может достичь нежелательных ушей. А Риегги был верен своему мнению. Он воочию знал, что напор и сила ломают крепость любого слова. Поэтому, нет смысла договариваться с еретиками – их нужно уничтожать. Учитель выбрал Узкий путь – это его право. Сам Антонио намерен идти иной дорогой…
***
Суета сует, как сказал Экклесиаст. Мелковат пошёл преступник, так подумалось Антонио, когда он интуитивно обошёл вниманием обвинения на пятого и шестого кандидата, ещё одного вора и ещё одного насильника. Перед ним остался лист с описанием последнего преступления. Под ложечкой противно засосало. То ли вина перепил, то ли предчувствия обострились. «Старею, – досадливо поморщился Риегги. – Как же в первый раз не заметил этого обвинения?»
«Аббондио Адзурри, тридцать восемь лет, бывший приор доминиканского монастыря. Уличён в распространение катарской ереси…»
Вот так сюрприз! А ведь последний проповедник катаризма, Гийом Белибаста, был сожжён двенадцать лет назад. Правда, сам Антонио к этому деянию приложил руку лишь косвенно. Венцом же его неусыпного служения вере было уничтожение опасного движения братьев Отье в 1310 году. Но ещё раньше, во время учреждения «Индекса запрещённых книг», дряхлеющий Бернардо вручил Антонио полномочия негласного главы инквизиторов. Тот принял это как должное.
Как же был прав в далёком прошлом наёмник Микаэль. Это мерзостное катарское учение, словно сорняк, умудряется протягивать свои отростки даже на выжженной земле. Антонио внутренне приосанился и вожделенно посмотрел на кубок. Нет, на сегодня достаточно вина – девяностолетний организм не выдержит такой нагрузки. Ведь ещё чествовать этого неуравновешенного цистерцианца* Жака Фурнье, выбравшего папское имя Бенедикта XII. Риегги придётся особенно позаботиться, чтобы паства Господня получила в лице француза «достойного» понтифика.
***
Было не по сезону холодно от непрекращающихся дождей и тяжёлых ветров срединного моря. Поимкой братьев Отье во Франции занимался Жоффре д'Абли. Не допуская, чтобы эти еретики избежали кары Святой Церкви, высший инквизитор лично приехал в Ангулем.
Наследие катар передавалось не только устно – существовало множество книг, призванных донести до верующих голос Добра. Весьма богатый нотариус Пьер Отье проникся духом Совершенных через книги, и вместе с братьями возглавил движение по возрождению катаризма. В результате, это заразное учение охватило север Италии и юг Франции.
Местный епископ предоставил Антонио свой дворец. Здесь же дожидалось донесение д'Абли, что братьев Отье выследили в Каркассоне, в особняке одного из сподвижников катар. Риегги немедленно направил туда своего помощника, брата Чафре. Если что-то пойдёт не так, он узнает подробности из надёжных рук.
Близилось время трапезы, когда в келью постучал служка:
– Монсир, вашей аудиенции добивается Клариче Адзурри.
Фамилия ни о чём не говорила инквизитору, но он распорядился пропустить просительницу. Синьора Адзурри в бордовом плаще скромно остановилась у порога и поклонилась. Антонио вздрогнул – полы плаща соединяла брошь в виде розы. Всю жизнь роза напоминала мамин гребень, а точнее, событие, при котором Берта его обронила. Видения в такие моменты посещали наяву: перекошенное злобой и похотью лицо наёмника и полные безумства глаза сестры.
Антонио усилием воли отогнал навязчивый образ и обратился к женщине:
– Чем могу помочь?
Клариче сняла тёмную полумаску и принялась её нервно теребить.
– У меня пропал сын, монсир.
– Я не занимаюсь поиском людей, тем более, в чужой стране.
– Что же мне делать, монсир? Абу ещё ребёнок. Я три месяца еду по его следам…
Риегги приподнял брови:
– За три месяца не смогли обнаружить ребёнка?
Женщина смутилась и с дрожью в голосе пояснила:
– Он с этими, которые ищут голос Добра. Только он не виноват, монсир! Ему вскружили голову вредными мыслями, и заставили бежать из дома.
Антонио осенил себя крестом. Он не испытывал жалости к несчастной женщине. Она глупа, если надеется, что ей вернут сына-еретика. Жалость неуместна в деяниях святой инквизиции.
– Я в любом случае бессилен вам помочь. Возвращайтесь домой, и надейтесь на божью милость…
Брат Чафре вернулся на рассвете следующего дня. Победа была безоговорочной. Больше половины еретиков были убиты, сами братья Отье закованы и содержались там же, в Каркассоне. Жоффре д'Абли ожидает, когда Риегги присоединится к их допросу. Ни одному катару не удалось уйти из ловушки.
Антонио выслушал доклад брата Чафре и отпустил его взмахом ладони. Но тот продолжал стоять, не осмеливаясь сказать о чём-то.
– Что у тебя ещё?
– Что с мальчишкой прикажете делать?
– С каким мальчишкой?
– В погребе особняка нашли, вроде как связанного.
Риегги нахмурился:
– Почему так неуверенно?
Чафре переступил с ноги на ногу и почесал плешь:
– Катары редко берут пленников, а этому едва четырнадцать. Да и узел довольно слабый.
– Ясно, кто-то своего отпрыска от расправы решил сберечь. В пыточную его. Ничего не делайте, просто попугайте. А после – ко мне!
Всё верно, мысленно похвалил себя Антонио. Есть много способов ранить душу противника перед его смертью: убить всех соратников, пытать на глазах родственников. Но самое сильное – склонить к предательству близкого человека. Сломается кто угодно, увидев, что человек, которому безгранично верил, служит чужим идеям. Наблюдать за унижением врага – ни с чем несравнимое чувство. Возможно, мальчишка является сыном одного из братьев Отье. Если это и не так, то у несчастного нет выбора. Либо принимаешь единственно правильную веру. Либо – смерть.
Когда пленника привели в келью, Антонио словно увидел себя. Он так же выглядел во время своего вынужденного скитания: худощавый, с осунувшимся бледным лицом, с озлобленным затравленным взглядом.
– Как зовут? Накормили ли тебя? Что делал в особняке? – Риегги забрасывал подростка вопросами, не давая ему сосредоточиться на чём-то одном.
Мальчишка смотрел исподлобья, крепко сжав губы. На запястьях виднелись красные полосы.
«Не так уж слабы оказались путы, – отметил Антонио про себя. – Или это наши постарались?» А вслух сказал:
– Кто тебя отучил разговаривать?
Подросток разжал губы:
– Ваш Бог.
– Вот как? А разве Бог не един для всех? – инквизитор знал, что на эту удочку попадаются все.
И тут мальчишка удивил, обойдя ловушку:
– Вы можете меня научить?
– Чему?
– Чтобы ваш Бог прислушивался и к моей правде.
Антонио удовлетворённо покачал головой. Не секрет, что самый преданный пёс получается из волчьего щенка. Он всегда готов прийти на зов и не лебезит, попусту виляя хвостом. А если когда и сомкнёт клыки на горле хозяина, то лишь для того, чтобы облегчить тому муки.
– Так, как тебя зовут?
– Аббондио Адзурри…
Риегги определил подростка в монастырь Ананьи и лично следил за его воспитанием и обучением. Аббондио проявлял рвение в обучении и с послушанием участвовал в деяниях инквизиции и ордена. Клариче Адзурри делала попытки встретиться, чтобы отблагодарить, но Антонио больше не допустил её к себе. Пусть благодарит Бога, что сама осталась жива. Через двенадцать лет Аббондио направили в Перуджу приором монастыря.
И только тогда выяснилось, что мальчишка выбрал жизнь ради сохранения катарской идеологии. Воспользовавшись доверием и под прикрытием доминиканских проповедей, он заражал души прихожан ересью. Как жаль, что нельзя подвергнуть отступника многократному сожжению.
***
Взяв с собой все семь листов, на четырёх из которых стояли пометки нового Папы, Антонио Риегги покинул террасу и по круговой галерее вышел на парадный балкон. По своему обыкновению, он остановился в одиночестве на боковой балюстраде, увитой плющом.
Каждый новый Папа – это и новые капризы. Местом интронизации и последующей резиденции Жак Фурнье избрал городок Авиньон, облюбованный папами четверть века назад. На балкон старого епископского дворца он вышел к народу уже в папской тиаре. За площадью открывался вид на холм, за которым текла Рона. На холме стояло семь столбов с привязанными к ним преступниками. Возле каждого столба находилось по монаху и охраннику, готовых по оговоренному сигналу поднести к уложенным дровам зажжённый факел или отвязать счастливца.
Народ одобрительными криками встретил Бенедикта ХII. Тот почти скороговоркой заверил добрых католиков, что его правление станет олицетворением рая на земле и явится началом безоговорочной победы Святой Церкви во всём мире. Безгрешный отныне француз понимал, что народ ждёт не столько слов, сколько великодушных деяний. Памятуя о предварительном соглашении, он обратил свой взор в сторону высшего инквизитора.
Риегги, единственный из присутствующих, знал, что скоро по взмаху его руки зажгут семь символических живых свечей во славу Господа. Но он не спешил. Ещё нужно сказать традиционно важные слова о вере, о Боге и о неусыпной борьбе с грехами человеческими. Народ, ранее приветствовавший речь Папы, теперь притих и ждал наставлений от главного после понтифика человека. Человека, который внешне напоминал ходячую смерть и о котором ходили легенды, одна зловещей другой.
Антонио прочитал про себя молитву, поднял взгляд к небу и остолбенел. Словно невидимой рукой раздвинулся небесный полог, и по ослепительной дорожке прямо ко дворцу спускался человек в белом одеянии. Глаза его, полные бездонной чистоты, смотрели на Антонио. В них не было ни укоризны, ни разочарования, ни осуждения – только безграничная Любовь. Человек двигался мимо столбов с осуждёнными. Проходя, благословлял, и верёвки спадали к ногам грешников. Освободив всех, человек приблизился к инквизитору и протянул осиянную руку за списками.
Антонио, не сводя взора с видения, непроизвольно подался навстречу. Папа со своим окружением и народ на площади видели, как высший инквизитор после молитвенного молчания поднял руку с бумагами над балконом и разжал пальцы.
Листы закружились и медленно стали опускаться. Мир замер. Первый лист упал на землю и толпа восторженно ахнула.
– Прощены! Прощены все! Да здравствует великодушный Папа!
Каждый возглас отнимал у высшего инквизитора силы. Ноги подкосились, и он начал оседать на каменный пол.
– Прокляты! – скрипел зубами Антонио, цепляясь за побеги плюща, с широкого листа которого вспорхнуло что-то прозрачное. – Прокляты все ваши души! Господи, если сейчас это был Ты, то кому же я служил?..
Его слабеющий голос потонул в ликовании толпы. Народ принял подарок Папы – семь спасённых душ. Чествуя Бенедикта XII, люди чествовали новую надежду. Надежда – это праздник, который не хочется отпускать от себя.
На балюстраде, оставленный без внимания, лежал труп бывшего исполнителя слепой веры, некогда наводившего страх одним своим именем. Над ним совершала свой беспечный полёт красная стрекоза.
*) Crocothemis erythraea – стрекоза-метальщица красная.
*) Ката;ры – название, данное теологами Римской-католической церкви христианскому религиозному движению, распространённому в XI-XIV веках в ряде стран и областей Западной Европы (особенно были затронуты Лангедок, Арагон, север Италии и некоторые земли Германии и Франции). Период расцвета движения пришёлся на XII-XIII век, а борьба с катарами как с «опасной ересью» долгое время была одним из главных мотивов политики римских пап.
*) Ананьи – городок близ Рима, в котором Фома Аквинский преподавал богословие с 1259 года по 1269 год.
*) Ригоризм – строгость проведения какого-либо принципа (нормы) в поведении и мысли. Ригоризм исключает компромиссы и не учитывает другие принципы , отличные от исходного.
*) Цистерциа;нцы (лат. Ordo Cisterciensis, OCist), белые монахи, бернардинцы – католический монашеский орден, ответвившийся в XI веке от бенедиктинского ордена. В связи с выдающейся ролью в становлении ордена, которую сыграл святой Бернард Клервоский, в некоторых странах принято называть цистерцианцев бернардинцами.