Валентин Бердичевский.
Рассказ
Свет на балконе
Время–это единственное место, где хранятся наши чувства. Иногда они там портятся…
- И к мужу твоему вожделение твое, и будет он властвовать над тобой…
Голос у Карцева низкий, красивый. Такому бы голосу с амвона звучать…
Карцев полулежит голый, в позе Рембрандтовской Данаи, поперек разложенного скрипучего дивана. Огромная ладонь прикрывает сморщенный срам. Спиной Карцев подпирает траченный молью реликтовый восточный коврик.
Только вместо служанки, его совершенную плоть теперь созерцает Тамара.
Добрая женщина тридцати семи лет, в кружевном лифчике из Березки и черном тугом подъюбнике внимает ему со стула чуть сбоку.
Щуплый верх, тяжелые мучнистые бедра. Сдобными ладонями она горестно обнимает колени.
- Котик, это твое? Красивооо.… А у меня с Колей… только властвовать осталось.
Они здесь уже больше двух часов. И с каждой неудачей красноречие Карцева сильно прибавляет:
- Мужчина для женщины - как Творец для мужчины, - начало дающее…
Карцев делает паузу, вслушивается в собственный трубный голос.
- Он для нее всегда единственный. Через него женщина получает свет наслаждения своего, свет самой жизни… Он один наполняет ее сосуд, от него одного зависит она…Мужчина, Тамара, – корень ее…
- Корень, - сложив жирно накрашенные губы, Тамара тянется к его ладони.
- Из плоти его, - говорит Карцев, - создана она! В помощь ему. И принадлежать она должна ему одному!
- Одному, котик…
Красивые длинные ноги Карцева почти перегораживают крошечную угловую комнатку на седьмом этаже. Он слегка сжимает ладонь, разочарованно шевелит пальцами в паху, широко разводит левой, свободной рукой.
- Все мы - осколки общего сосуда! Все мы созданы для наполнения его светом.
- Да, зайчик, - воркует Тамара, не в силах оторваться от мускулистых бедер Карцева.
- А я?! Я не могу сделать счастливой даже тебя!
Тамара поджимает губы.
- Тебя надо ваять! – Карцев с отвращением смотрит на ее колени. – В камне. А я пуст. Я не могу нести свет женщине. Я ошибка, неудачный опыт, что-то перепуталось при нисхождении моей души в этот мир. Осколки составились не так, неправильно! Зачем мне теперь этот рост, эти руки?! В человеке все должно быть гармоничным!
- Сашечкааа…- Тамара опускается перед ним на колени, кладет теплые ладошки на его бедра.
- Мой Коля говорит, что счастлив не тот, у кого много, а тот, кому достаточно…
Она уже склонилась над ним, коснулась его кожи мягкими губами…
Но Карцев вдруг дергается, гулко бьет головой в коврик, еще, еще раз, прямо в центр восточного орнамента и с жаром выкрикивает:
- Я в ловушке! В тупике! Ты загнала меня в угол! Зачем мне жить?!
Он сильно краснеет. Весь, до багряного орнамента на коврике, всем своим большим белым телом. Не отнимая ладони от паха, он вскакивает с дивана, с силой отталкивает женщину и бросается вон из комнаты.
Подполковник Николай Васильевич Кривцов возвращался домой. Ехать на Левый берег на сером с мигалкой Уазике с полчаса.
Водитель – срочник Сережа из Искитима. Крутится вокруг его старшей, Оксаны. Пусть крутится. Папа у него директор тамошнего кирпичного завода, сам после техникума. Оксану с рук сейчас не сбыть - она дров наломает.
Машина миновала забор с вышками и уходящей в небеса железной сеткой, вывернула на проспект Мира.
А у Томки кто-то есть. Точно есть. Уезжал в Афганистан, сказал ей - узнаю – убью. Но так не узнал же. Значит, пусть живет. Пока…
Кривцов хохотнул, открыл форточку, закурил. Рослый, справный, с толстыми влажными губами, в последнее время он еще отяжелел. Готовит Тамара хорошо, не отнять.
После Афганистана, где Кривцов был советником в полку Царандоя, он пошел на повышение. Получил трехкомнатную на Левом берегу, следующую звездочку и полсотни срочников из Новосибирска. Пополнение к нему приходило грамотное, по большей части после техникумов. Были ребята и с высшим образованием.
В городе их обычно поднимали на усиление. Куда-нибудь в Порт-Артур или на Старую Московку.
Периодически Кривцов уезжал в длительные командировки. Фергана, Сумгаит, Баку.… И всегда он привозил своих живыми. Может, Афганистан сказывался. А может, дело было в нехитрой Кривцовской идеологии, которую он в первый же день в Баку внятно изложил своему новому заму.
- Знаешь, в чем разница между ними и нами? Они у себя дома. А нам домой еще вернуться надо…
Но у Томки по - любому кто-то есть.
Начинал Кривцов в конвойной роте, под Кемеровом. Жили в заснеженном по трубы лагерном поселке. За те годы, говорил он жене, тебя надо крестом наградить. Деревянным.
- Коленька, - хихикала Тамара, - деревянные только на могилку ставят.
Легкая, в руках все горит. Рядом с ней всегда было тепло. Но дура…
- Тебе видней, - отвечал он. – Это за тобой поп ухлестывал.
- Не поп, а батюшка, - обижалась Тамара. – Он жениться хотел! К папе с мамой моим приходил. Его тогда в приход наш прислали. Молодой, а матушки нет. Нехорошо это у них
- У нас это тоже нехорошо, - говорил тогда Кривцов, катая Тамару по кровати.
Свинья, - терпела она. Душ, когда пьяный, перед сном не принимает. В ванной сморкается. Зачем я за него вышла?!
Как-то, перед Восьмым мартом, в обувном, где она работала, поделилась она с девками наболевшим. Кривцов тогда еще из Баграма открытки слал.
Девки, ага, девки, всем за сорок, разведенки, все без мужиков. Как они тогда оживились! Какой он, да какой?! А Коля как раз очередную посылку передал, телевизор Шарп, два магнитофона, тряпок импортных тюк.
Волгу из Новосибирской Березки в прошлый отпуск пригнал. Гараж рядом с домом. Дачу построить собирался, как вернется, землю под Лукьяновкой уже выделили.
Ну, Тамара, голубиная душа, замуж в восемнадцать лет выскочила, девушкой, и брякнула, как оно есть на самом деле. Спичечным коробком по столу.
- Два, - говорит. – Два коробка в длину. А так – как в бочке затычка.
Девки и давай ржать. Да зачем он тебе такой? Что за мужик, мол, одни погоны…
Тома уже и пожалела об откровенности. Но разговоры скоро стихли, а она призадумалась. Пока не знала, вроде и ладно все было. А теперь все не так…
И она завела Володю. Ему двадцать семь, молодой. Жил неподалеку, в Солнечном, с матерью.
Ласковый такой.… Да и Тамара на него не скупилась. Часы, зонтики, рубашечки- батники. Коля слал барахло, не считая…
Но месяца за два до его возвращения, она призналась, кто ее муж. Володя исчез сам, ничего и объяснять не пришлось.
А теперь уж и Оксана на выданье, младшая подрастает...
Невезучая я баба, - жалела себя Тамара, нарочно выбирая в отделах женского белья жуткие трикотажные панталоны. На Кривцова они действовали не хуже брома…
УАЗ свернул на мост. По Лукашевича и направо, на Волгоградскую. Минут пятнадцать и дома. Хозяйка она хорошая…
Часу в шестом в дверь квартиры, она же мастерская, скандально громко постучали.
Звонок, конечно, имелся, еще со времен сдачи дома. Старый и вполне дееспособный. Но чтобы им воспользоваться, требовалась сила или хотя бы некоторая сноровка.
- Кого, б…дь, несет?! – стараясь не слишком раздражаться, чтобы не сбивать настрой, с раскрытой опасной бритвой в руке, Валера пошел открывать.
Его оторвали от работы. На мольберте остался холст с недописанным лесным пейзажем.
Он только что соскоблил бритвой отражение в вечерней воде, протер это место луком и загустевшим льняным маслом и собирался еще раз переписать его.
В маленьком пруду, скорее омуте, перед закатом, черно-зеленая вода выглядела глубокой, уходящей к центру Земли.
На низком крутом берегу две растущие из одного корня молодые сосны срослись, как в соитии.
Красный луч в их створе в отражении казался бьющим снизу, чуть не от раскаленного земного ядра.
Еще немного и кипящая лава пробьет толстое закопченное стекло, вырвется на поверхность, зальет все окрест клубящимся быстрым огнем.
Березы на заднем плане сгрудились голые, тихие…
И берег, и вода были написаны круговыми, сходящимися к воде мазками. Ему хотелось, чтобы был слышан этот отдаленный глухой рокот…
На пороге стояла Оксана. Старшая дочь Тамары. Крупная, красивая, хорошо выкормленная, с безобразно-хамской повадкой.
- Где моя мама?!- завопила она с ходу.
- Привет, - сказал Валера, не убирая бритву.
С год назад Тамара заказала ему ну очень парадный, «дорого-богато» портрет Оксаны к школьному выпускному.
Он сделал пару набросков с натуры. Взял несколько хороших цветных фотографий.
Позировать Оксана приходила с матерью. Тамара приносила мерзкий сладкий ликер и сникерсы.
Оксана грубо кокетничала, несла, не смолкая, всякую дичь. Тамара жеманно хихикала.
На втором сеансе она познакомилась с Карцевым.
Карцев сидел тогда у Валеры в гостях, в сизой облезлой кофте, линялых джинсах, с гривой белокурых волос. Пил пиво и со знанием дела рассуждал о французском портрете 18 века.
Наттье, Шарден, Кантен де Латур, Фрагонар…
Тамара была очарована им сразу. И сразу же напросилась к нему работы смотреть.
С посылом позже что-нибудь у него заказать. Не помогли и бессильные перед ее энтузиазмом попытки Карцева сослаться на творческий кризис.
Ценительница изящных искусств ухватилась за него реально.
Ближе к концу работы Валера переписал на портрете руки. Сделал кисти полегче.
Кость у Оксаны была широкая, отцовская. Руки никак не монтировались с воздушным, нежно-салатовым платьем в рюшах и кружевах.
Кривцов, забирая работу, выложил из кителя заранее оговоренные двести березовых чеков.
Раму потом сделали умельцы в батальоне, массивную, резную.
Так они с Валерой и познакомились.
Обмывали портрет двумя днями позже, у Кривцовых. Напились до бесчувствия. Не помогла и обильная Тамарочкина закуска.
Ей тогда делали зубы в больнице УВД. Мужчина-стоматолог, наверное, шутки ради, уверил ее, что спиливает ей зубы потому, что они начинают расти под коронками.
И Тамара, чуть не до слез, отстаивала авторитет ведомственной медицины перед усомнившимися в таком невероятном факте мужем и Валерой.
К вечеру, включив магнитофон, она взялась демонстрировать свои бесчисленные наряды.
Кривцов сморщился на левую сторону:
- В Сумгаите по всей улице чемоданы потрошеные валялись. Барахло из окон выбрасывали…
- А чего не взял? – весело, не прерывая дефиле, спросила Тамара.
Кривцов замахнул очередную стопку, сказал глухо, в стол:
- Там хозяева в квартирах остались…
В тот вечер домой условновменяемого Валеру доставила вызванная Кривцовым машина с решетками и мигалкой.
- Как он тебе? – осторожно спросила Тамара, убирая со стола.
Прощаясь, их младшая, двенадцатилетняя дочь Катя, по-взрослому влажно поцеловала никакого уже Валеру в губы. Хорошо, Кривцов ничего не заметил.
- Пить с ним можно, - определил он тогда.
Позже семейство не раз звало Валеру с собой в СКК Иртыш на ненужные ему, но вроде как престижные для областного города гастроли столичных знаменитостей. На нулевой ряд, у самой сцены.
Кривцовские бойцы обеспечивали подобного рода действа, и он брал у замдиректора билеты.
- Где мама?! - Оксана выглядела грозно. Красный Адидас из Березки, туго набитый корпулентной фигурой, готов был лопнуть, обрушиться на Валеру.- Папа к семи вернется! Вы знаете, что будет?!
Она все пыталась заглянуть за его плечо, словно надеясь обнаружить в квартире загулявшую мать.
От краплачного костюма и тяжелого полыхающего макияжа коридор быстро нагревался.
- Зайдешь, проверишь? – Валера сложил бритву, убрал ее в карман. – Нет ее у меня. И не было сегодня.
- Но она же с вами утром поехала! Что я папе скажу?!
- Оксана, давай так. Я сейчас сяду на телефон. Наверное, она по магазинам в центре пошла. Или в пробке стоит на Ленинградском мосту. Иди домой и готовься к обороне. Желательно, глубоко эшелонированной. Вдруг пробка большая? Я как что узнаю, сразу отзвонюсь. Ступай с Богом, хуже будет, если отец придет, а дома одна Катя.
- Вы моего папу не знаете, - с угрозой сказала Оксана, и Валера выпихнул ее из квартиры.
- Придешь домой, мама уже там!
Он захлопнул дверь. Повернул на два оборота ключ.
– Или нет...
Подумав, он закрыл дверь еще и на задвижку.
Карцев взял трубку на втором десятке гудков.
- Саша! Ты куда, на, Томку дел?! Вечером ее муж не застанет, готовь, на, четыре доски!
Карцев обиженно загудел.
- Мир вокруг нас совершенен. И если ты называешь кого-то разными скверными именами, не обвиняешь ли ты тем самым того, кто его создал? Зло приходит в наш мир только затем, чтобы мы осознали его в себе, а все, что происходит с нами, происходит только внутри нас. Мы должны честно признать, - мы оступились, и мы оба по уши в дерьме!
- Саша! Сейчас пол седьмого!! Ее муж перестреляет нас еще сегодня!
- Валера, следует с достоинством принимать неизбежное. Нет ничего в мире, что не было сотворено от начала его. Нам следует лишь дождаться этого…
А наказание – оно всего лишь подсказка доброго Отца нерадивым сыновьям его. Все мы идем путем бесконечных страданий, если всякий миг нашей жизни не стремимся быть впереди них, думая о том, как нам угодить Ему.
А мы, как малые дети, без понуждения с нами никак… Сказано – кто убрал розги, тот ненавидит сына...
Тамара где?!! – стряхнув липкие Карцевские тенета, зарычал в трубку Валера. – Ты куда тетку дел, псих?!
- Томы больше нет, - отвечал Карцев смиренно. – Тома умерла.
- Что?..
Тома умерла…. Ушла, покинула нас и этот самый темный, низший из всех сотворенных миров, мир, куда проникает лишь тонкий луч живительного света.
Мир, созданный для того, чтобы мы осознали, в какой тьме, на каком дне мы стоим, чтобы, оттолкнувшись от него, мы скорее бы начали подниматься…
- Александр, - прервал его Валера устало, - вы мне пару раз излагали свои взгляды на устройство Мироздания. Чуть позже я с радостью вернусь к нашим философским диспутам. Тома, на, где?!!
- В чемодане, - отвечал Карцев, помолчав, уже своим обычным, скучным голосом. – В большом дерматиновом мамином чемодане.
- В чемодане…
- И в моей спортивной сумке. Помнишь мою сумку? Я с ней еще на тренировки к вам ходил. Большая синяя сумка, КС, Крылья Советов. Сейчас-то почти стерлось все, но сумка хорошая, крепкая. Она мне от старшего брата досталась, он боксом в Спартаке занимался. Ремень у сумки, правда, дрянь, но ручки держат. Так я ее для верности еще обвязал. Тесьмой брезентовой. Никуда теперь не денется.
- Кого ты тесьмой обвязал?
- Сумку, Крылья Советов. С Тамарой. Ну, то есть с тем, что в мамин чемодан не вошло.
- А-а.… То-то я думаю, зачем тебе еще сумка старшего брата? Крылья Советов.… Как это случилось, а?
- Случайно, - уже охотней отозвался Карцев. – Я ее оттолкнул, шутя. А она затылком о батарею.
Ты видел у меня в комнате красную чугунную батарею? Я ее нарочно кадмием красным покрасил еще прошлым летом. Так она кажется горячее, когда топят плохо. И ведь так удачно сложилось, как знал! Крови на ней не видно совсем, мама и не заметит. А на полу я все замыл, не беспокойся!
- Удачно, - помолчав, одобрил Валера. – Главное, чтобы мама ничего не заметила…
- Валера, - проникновенно сказал Карцев, - мне теперь нужна твоя помощь.
- Можешь на меня рассчитывать. Я тебе передачи в больничку носить буду. Курицу вареную.
- Я неприхотлив, - скорбно сказал Карцев. – Для меня кусок хлеба и стакан чистой воды достаточны. Надо сокращать свои желания, и тогда в душе постепенно освобождается место для наполнения ее тонким, по иному не достигающим нашего мира светом.
- Саша, зачем?! Ну на хрена ты ее по чемоданам разложил?! С твоим диагнозом тебя дальше дурки не заперли бы. И то на время. Сдался бы врачам. А теперь ты доктор Лектор с улицы Маяковского!
- Из страха, Валера. Только из страха... А страх – он основа всякой мудрости.
- Я не ослышался? Мудрости?!
- Все в жизни любовь, Валера. И только одной любовью мы ее мерим. Это, как темнота, которой и нет вовсе, а есть только плохое освещение.
- Переходите уже к чемодану, Александр! И к сумке, на!!
- Я и говорю. Есть страх наказания. Здесь или там, потом. Есть страх не получить вознаграждение. Но это все ловушки! Я теперь говорю совсем о другом страхе. Когда имеешь любовь совершенную нужно испытывать страх лишиться даже малой ее толики.
Как если бы ты имел от рождения в своей полной, нераздельной личной собственности Джоконду, скажем, Леонардовскую. И вдруг царапина ней! Даже незаметная совсем. Это же как бритвой по сердцу! А любовь куда больше. В этом-то страхе вся мудрость.
- Ну?..
- Грубый ты, Валера. Я попал в ловушку! В петлю совсем другого страха, страха наказания. Этот дурной страх уловляет нашу душу, закрывает от нее любовь совершенную.
- Саша, даже если ты съешь останки несчастной Тамары, тебя ожидает только квалифицированная медицинская помощь. А я сяду.
- Лучше сесть, чем быть застреленным безумным подполковником.
- Это ты говоришь о безумцах?
- Валера, я могу провести лучшие годы с маньяками и убийцами!
- Вы поладите, поверь мне. Будешь завотделению санбюллетени рисовать. Я тебе гуашь подгоню, как обустроишься, ватман. А курицу можно и гриль.
- Валера!- возопил Карцев. – Тебе бы только пожрать. Границы нашего языка – суть границы нашего мира. То, что ты сейчас говоришь обо мне, это не мое! Мое – это то, что я говорю тебе. Ты должен мне помочь! Тамара женщина мелкая, но тяжелая. Мне одному за раз не вынести, что соседи подумают?
- Вдвоем, оно конечно, не так подозрительно.
- А я о чем?! Ты приезжай ввечеру, как стемнеет. Главное, до прихода мамы успеть... Валера…
- Что?
- Это ведь ты ее ко мне привез!
- Я помню.
- Да, еще…
- Что, есть кто-то еще?
- У тебя нет сердца. Тамара в ванне одна, не волнуйся. У меня еще просьба. Ты возьми по дороге водки.
- Сколько?
- Ты мою позицию знаешь. Могу и хочу я всегда много, но это во мне говорит мой эгоизм. А я его постоянно сокращаю.
- Значит, чекушку?
- Каждому. Чтоб после, с устатку.
- Кончил дело, гуляй смело? Ты, душегубец, сиди, на, тихо! Трубку не бери. Сам никому не звони. Стемнеет – я у тебя.
И он положил трубку.
- А там посмотрим…
Никаких конструктивных идей по поводу «остаться в живых» у него не было. Мысли слиплись, как монпансье в жестяной банке.
Он сел перед мольбертом. Уставился в тяжелое сырое небо на холсте…
Такое небо было над Пушкинским кладбищем в прошлом октябре. Умерла его очень дальняя родственница. Строго говоря, и не родственница вовсе, так…
Но хоронить бабку, кроме него, было решительно некому. И Кривцов его тогда выручил…
Дежурный ждал к восьми на КП. Провел мимо плаца и спортплощадки на третий этаж беленого кирпичного здания.
Кривцов сидел за столом с тремя телефонами в узком, как у завуча кабинете. Кивнул, поднял внутренний.
- Зайди.
Через минуту в кабинет вошел старший прапорщик, усатый, с шальными глазами. Молча протянул горячую чугунную ладонь.
- От небритости и нечищеных сапог – один шаг до предательства, - пошутил Кривцов, но прапорщик машинально провел по выскобленному подбородку.
- У нас тут не милиция, - Кривцов с одобрением глянул на его сияющие сапоги. – Возьми восемь человек, шестьдесят шестой тентованный. Досок брось. Положите, если могила сырая будет.
Он что-то черкнул в раскрытом журнале. – Сделайте все по-человечески…
Прапорщик вышел, а Кривцов попросил:
- Ты ребят покорми, к обеду не успеют. Но водки не наливай. Им домой скоро…
Когда все было кончено и вспотевшие солдаты у поминального столика принялись за бутерброды, Валера с прапорщиком отошли к тополю. Разлили, выпили сначала за помин души новопреставленной. Прапорщик мощно зажевал. Валере кусок в горло не шел со вчерашнего дня.
- Попал ты, - он кивнул на облепленные грязью сапоги усатого. Достал подаренную как-то Кривцовым выкидуху, образчик работы лагерных умельцев, рассек яблоко. Протянул, разлил по второй. Прапорщик выпил, грызанул яблоко.
- Помнишь меня?
- Нет.
- Да ладно тебе. Ты же капитан. Сам говоришь - попал! А зачем твои снайпера по нам били? Я с «Мухи» и шмальнул. Один раз. По чердаку.
Он снял фуражку, пригладил жесткие волосы, сунулся ближе.
- Узнал?
Прапорщик смотрел почти с любовью.
- Удачно ты…
- А то ж! Все живы. Помнишь, как вы к нам в гости ходили?
Валера разлил водку.
- Теперь начинаю.
- А Абу помнишь?
- Как же. Абу…
- Ребята потом рассказывали. Засланный был казачок. Его потом, - усатый провел себе по горлу. – Ты один раз был, а у меня шесть командировок. Давай еще и поехали! Мне к четырем доложить надо. Тебя домой или с нами? Я тебя потом, если что, на своей довезу.
Он достал жестяную коробочку, бросил в рот таблетку.
- Антошку будешь?
- Не, я так…- Валера с сомнением посмотрел на глотающего «антиполицай» прапорщика.- Давай домой.
На обратном пути его, голодного, сильно растащило. Но вылез он из кузова сам, аккуратно. Подошел к кабине, сунул прапорщику две бутылки водки.
Тот вылез, сцепился с Валерой ладонями, долго стоял рядом.
- Давай брат.
- Давай.
- А я тебя часто вижу. Мы ж соседи.
- Все мы здесь соседи, - сказал Валера, держась за него. – Береги себя.
- Чего беречь? Двух ребер нет и контузия, - и прапорщик загрузился в кабину. – Это моя земля!
Валера согласно кивнул.
Прапорщик захлопнул дверь, высунулся.
- Наша земля!
Дома Валера вполз под душ и даже напек блинов. Вечером заехали Кривцов с Тамарой, помянули старушку.
Прощаясь, Валера вынес к Уазику оставшиеся пятнадцать бутылок водки. В те времена водкой в таком количестве можно было затариться только по справке о свадьбе или похоронах.
Водка, как оказалось, пришлась Кривцову очень кстати. Со вторника у него начинала работать комиссия из Новосибирска.
Мысли все никак не хотели отходить далеко от кладбища. А если Карцев врет? С него ведь и не такое станется. Но чтобы Тамара по доброй воле не явилась домой к приходу мужа?..
Опять же, толкни ее Карцев своей ручищей несостоявшегося дискобола, она и без батареи ласты склеить могла.
Его теперь просто корежило. Тело горело так, будто температура зашкаливала. Стыднокаксукастыдно...
Почему-то даже перед усатым прапорщиком…
Он достал с антресолей рюкзак. Сложил в него пленку. Чертов псих. Надо ехать, на месте разбираться.
И тут зазвонил телефон.
- Я же сказал, на, не звонить мне!!!
- Дядя Валера, - кротко начала Оксана, - мамы нет.
- А-а, это ты. Да все нормально. Мама поехала в Торговый центр. Папе твоему подарок выбирать.
- Подарок? – зло повторила Оксана. – Это в честь чего это?!
- Бритву, - уточнил Валера. – Туда бритвы хорошие завезли. Город Бердск, Новосибирской области, с тремя плавающими ножами.
- Я вас поняла, - сказала Оксана. – С тремя ножами. А ничего, что у папы их три?! Золлингеновская опасная, японская электрическая и еще какая-то, в коробке запечатанная.
- И она грохнула трубку.
А он вернулся к мольберту.
Черно-зеленое закопченное стекло омута низко гудело. Кипящая лава неудержимо рвалась из преисподней.
- Кто людям помогает, теряет время зря…
Он даванул на палитру волконскоит. Пока светло, можно еще поработать. Слой лессировки на воде не повредит.
Забывшись, он уже начал было писать, как снова зазвонил телефон.
- Котик…
- Кто это?!
- Это Тома… Котик, у нас такое горе…
Валера помолчал. Чтобы не материться в трубку.
- Оно у нас с тобой общее, Тома.
- Валера, Саша умер!!!
- Да что ты? А сама ты где?
- Я уже дома. Раньше идти боялась… Валера, Саша умер!!!
- Я слышу. В таком случае, он сейчас где-то рядом с тобой.
- Валера! – Тамара уже рыдала. – Я детьми клянусь! Саша с балкона выбросился!
- Вот дурак, - Тамара разлила по выставленным Карцевым стаканчикам принесенного ею ликера. Отпив немного, вышла из комнаты.
В миниатюрной спаленке матушки Карцева, учительницы начальных классов с полувековым стажем, умещались идеально застеленная стеганым бежевым покрывалом кровать и узкий шкаф. Сейчас она была на даче, где-то по Сыропятскому тракту. Дома ее ждали не раньше восьми вечера.
Карцева в спальне не было.
Тамара еще отхлебнула обжигающего сиропа, заглянула в шкаф, зачем-то под кровать и за дверь.
- Котик, - позвала неуверенно.- Ты где?
Тут она заметила тихое шевеление на стене.
Плотная желто-зеленая занавеска во всю стену. Откинув ее, Тамара обнаружила приоткрытую балконную дверь.
Осторожно высунулась на пустой неостекленный балкон.…Ставши на четвереньки, живо проползла к перилам. Заглянула вниз.
Тополиные кроны вплотную подступали к дому, мешали разглядеть исковерканное голое тело внизу.
Тамара громко икнула. Ей показалось, звук этот был слышан соседям до первого этажа.
- Котик…
Не поднимаясь с колен, она сдала назад, в комнату. Допила залпом стакан, потом второй, налитый для Карцева.
Виновата ли я?
Виновата ли я?
Виновата ли я, что
люблю…
Бормоча, в горячке натянула юбку, ссыпала со стола принесенные конфеты. Несчастная я баба. От мужа всю жизнь толку не добьешься. И этот.…Что я говорю, прости Господи?!
Он там, внизу.… А может, живой еще? Люди добрые Скорую вызовут, соседи там.… Убьет меня теперь Коля, все равно теперь узнает и убьет! И Валерку убьет…
Она убрала в сумочку бутылку и оба стакана. Окинула прыгающим взглядом комнату. Наскоро одернула покрывало на диване и, поправив в прихожей волосы, выскользнула из квартиры.
Он вернулся к мольберту, отер кисти. Прописать, разделить стволы у березок. Они шумят, порываются сняться с места.
Но казнь пока откладывается, да и не дано им знать, что их ожидает, незачем им так жаться друг к другу.
Пригасить, загнать лессировками пламя поглубже. Еще не факт, что лава вырвется на поверхность.
Пусть сросшиеся сосны целуются на берегу. И край неба на западе очистить, чтобы больше кобальта проглядывало…
Он смешал краски, растер их на палитре и, вдыхая запах масла и разбавителя, с вожделением прикоснулся к холсту. Холст он любил тянущий, крупнозернистый, на таком воздух чувствуется лучше, свет вибрирует, тени глубже, прозрачней. Или ему так кажется…
Но режущий звонок снова выдернул его из вечернего леса.
Звонил Карцев.
- Ты еще дома?!
- А где мне по- твоему быть?
- На верном пути. С добрыми намерениями и двумя бутылками водки.
- Это ты, болезный, теперь проставляться должен! Отмечая свое чудесное спасение. Ты что, до земли так и не долетел?
Карцев немного помолчал.
- У меня не было другого выхода...
- Ага. Только как с балкона. Голому. Я и спрашиваю терпеливо, - ты что, на клумбу е…ся? Или выжившая Тамара плохо искала, а ты в кладовке гасился?
- Не. Я с балкона. На шестой, к бабушке снизу. С моим ростом чего? На своих повис, на ейные перила стал.
- Голый?
- Нет, смокинг одел! Убьюсь, думаю, - мертвые сраму не имут. А спасен буду – так бабка внизу слабовидящая.
- Рада, небось, была? Унучек, давай, мол, чайку по-соседски втащим с малиновым вареньицем. Карлсон ты наш.
- Бабуля ко мне вполне толерантна. Ей один хрен, что голый, что в перьях, ничего не видит. Она с матушкой моей общается. Только у нее племянница в гостях была…
- Тоже слепенькая?
- Да откуда ж мне знать?! При мне очков не надевала.
- Это, душа моя, исключительно для того, чтобы не ослепнуть от сияния ваших белоснежных ягодиц.
- Черствый ты, Валера, темный. Мир вокруг поглощает тебя
- А я за шо?! Вся надежда на тебя. Сегодня ты светил своей ж…й двум обделенным мужским вниманием женщинам и слепой старушке. А завтра, если ты приедешь ко мне поутру со своей - я подчеркиваю, водкой, - я готов обсудить с тобой вопросы дальнейшего освещения нашего темного мира. Чувствуешь, как я от тебя опылился? А сейчас, можно я пойду дальше красить?
- Подлый народ, - скорбно выдохнул Карцев и положил трубку.
Мой товарищ, в смертельной агонии
Не зови понапрасну друзей.
Дай-ка лучше согрею ладони я
Над дымящейся кровью твоей…
Сильное стихотворение. – Валера раскрыл бритву и с каким-то сладострастием принялся соскабливать край неба. Может, самое сильное о войне... Особенно хорошо сказал поэт-фронтовик о дымящейся крови товарища.
Работу он «увидел», когда еще только натягивал холст, смачивал его водой, с нежностью вколачивал гвоздики. Сначала по центру каждой стороны, крестом, потом к краям…
Но едва он ее увидел, больше почувствовал, осознал, как она тут же ушла назад, сделалась для него прошлым.
Оглядываясь на нее, чтобы не терять из виду собственный замысел, он принужден был в работе всякий раз пятиться спиной вперед. Всматриваясь же в то, что пока еще оставалось будущим, он видел одну только пустоту, которой еще только предстояло стать формой.
И происходило это всегда в тот самый момент, когда она тоже становилась прошлым! И он снова брел вслепую, а будущее всегда оставалось у него за спиной…
Снова зазвонил телефон. Надо было давно отрезать этот гребаный шнур, выдернуть его с мясом и даже совсем отказаться от телефона.
- Котик, я такая счастливая!
- Поздравляю. Че те надо?!
- Я думала, Коля меня убьет, в форточку выбросит, он обещал!
- Побойся Бога, Тома! Тебя в форточку.… Если только частями! Теперь я понимаю Карцева…
- Котик, он тебе привет передает.
- Кто, Карцев?!
- Кривцов!
- А сам он где?
- В ванной.
- В чемодане?
Нет, он моется.
- Да ты что?! Встал таки на путь исправления? Если снова не свернет на кривую дорожку, он ведь и сморкаться перестанет. У тебя все? А то, ты не поверишь, мне работать надо!
Тамара, очевидно допившая уже свой зеленый ликер, неожиданно запела со звонкими фольклорными интонациями:
В городском саду цветет акация
Самая счастливая здесь я
У меня сегодня менструация
Значит, не беременная я…
- Тома,- прервал ее Валера твердо. – Слушай сюда внимательно! Я тебе сейчас кое-что скажу. А ты потом думай обо мне, что хочешь.
И, набравши полную грудь воздуха, он гаркнул изо всех сил:
- У взрослых зубы не растут!!!!!