Будь, как Чезари, мол, чей Христос
Даже на кресте от смертной скуки
Задремал. Сложи смиренно руки
И служи, как подзаборный пес…
Но ответь мне только на вопрос:
Если не трактир и не таверна,
Где, скажи, найти для Олоферна
Перерезанный Юдифью крик,
Чтобы он высот твоих достиг,
Покидая гнойные каверны?
(c)
Он любил свою работу -- не эту, в таверне, где вечерами он помогал хозяину -- земляку ломбардцу, а ту, что захватывала его целиком, его ремесло, его искусство, то, ради чего он оказался здесь, в Венеции, сбежав из Рима.
Но и здесь он по-прежнему поддавался манящему зову улицы, с головой окунаясь в мир азартных игр, сопровождаемых скандалами, заставив и венецианскую полицию поближе к нему приглядеться. В последнее время он зачастил в эту таверну рядом с площадью Святого Луки, излюбленное место вечно толкущихся тут шулеров, шлюх, сводников, разного жулья и проходимцев. Сначала скромно сидел в сторонке со стаканом вина и с любопытством новичка прислушивался к разговорам в шумном заведении. Потом стал понемногу помогать хозяину, оказавшемуся его земляком -- ломбардцем.
Среди этого сброда в таверне он и увидел ее в первый раз -- девушку с пышной копной роскошных пунцовых волос, и свет в них, и отблески красного вина и густой венозной крови на белой-белой коже. И смутная тревожная полутень на подбородке. Он принес ей её заказ и внезапно, как на грани яви и сна, ощутил свежий запах белых цветов, как будто рассыпанных вокруг неё по черному заплеванному полу таверны. Время свернулось складкой, закружилось спиралью, и его сновиденческий ноктюрн зазвучал кодой Смерти.
..."там большие, белые звезды болиголова, и всю ночь поет соловей, а сверху глядит холодная хрустальная луна, и тисовое дерево простирает свои исполинские руки над спящими"...
Он знал насколько призрачна граница между ним самим и небытием. Каждый раз, когда он близко подходил к ней и -- по воле обстоятельств -- чуть заглядывал за нее, она еще больше размывалась.
Он знал, что однажды невзначай заступит за эту грань и исчезнет. Просто так. Расплавится, как мед в жаркий полдень. Изойдет на ничто.
Но не боялся этого. Чем призрачнее становится жизнь -- а в его снах, в его картинах она становится всё тоньше -- тем спокойнее и неотвратимее становится смерть. Вот она -- каждый день с обратной стороны тебя. Рано или поздно ты увидишь её и сможешь с ней заговорить. И тогда уже будет не страшно...
В тот день он решился позвать Её с собой в экспозицию картин Джорджоне.
Их было три, выставленных там полотна -- "Юдифь", "Три философа" и "Спящая Венера". О Джорджоне заговорили в художественных кругах Венеции недавно, заговорили как о сенсации, как о подлинном чуде. Впервые, ещё в Риме увидев эти три картины, он долго стоял перед ними, вдыхая воздух венецианской лагуны, исходящий от них. Думал -- счастлив был этот Избранный, который позволил себе столь поэтически отрешённый взгляд на мир, являя его в своей неповторимой манере, отбросив напрочь все традиции.
Она легко и весело согласилась, быстро надела скинутые, как обычно, туфли,схватила свою легкую шаль, и вот они уже стоят перед "Юдифью" Джорджоне. Она -- томительно стиснув руки, нахмурив брови, сжав рот. Женщина на картине была так прекрасна, так нежна, так гармонична в предзакатном свечении, что созерцание её просто физически не могло длиться долго. Целостность пространства распалась на куски -- она отчетливо увидела себя там, попиравшей ногой голову того, с кем она танцевала. Того, кому не в силах была уже помочь. Потому что не в силах разомкнуть стиснутых рук. Потому что не в силах простить. Она плакала от бессилия. от невозможности изменить всё, собрать, вернуть обратно. А он держал её ладони в своих и, отрешаясь от вязкой прелести полотна Джорджоне, уже ясно видел -- какой будет его Юдифь.
Она проснулась с залитыми слезами глазами. Моросил мелкий майский дождь. Она открыла почту и прочитала письмо от него. Он получил итальянскую визу и взял билет в Венецию.
(продолжу непременно)