Валентин Бердичевский
Ц И Р К
рассказ
- Просто цирк какой-то,- сказал психиатр Арефьев, стоя у окна мастерской своего приятеля, художника Морозова.
- Дурдом,- не глядя, согласился Морозов, продолжая тампонить скомканным листочком бумаги зелень на незаконченной картине.
Во дворе дома Художника дородный господин в сером костюме «чеканил» мяч носком лакированного ботинка. Моросил дождь и его водитель, прилепившись, как тень, прикрывал хозяина широченным черным зонтом.
Серебристый джип с открытыми дверцами дожидался их на обочине. Чуть поодаль двое мальчишек лет восьми-девяти, по всему законные владельцы мяча, с напряженными лицами наблюдали этот неожиданный мастер-класс.
Наконец, где-то на второй сотне толстяк, последний раз приняв мяч на грудь, послал его пацанам и вполне счастливый вернулся в машину.
- В сущности, для такого Марадоны разница между цирком и больничкой не слишком велика,- Арефьев вернулся к столику, где оторвавшись от работы, Морозов уже разлил остатки водки в пластиковые стаканчики.- Выпустил ненадолго своего внутреннего ребенка наружу,- продолжал он,- и снова деньги ковать, притворяясь перед всеми и в первую очередь перед собой, будто он и в самом деле взрослый человек. К нам люди идут, чтобы извести тараканов в своей голове с помощью нейролептиков и прочего. А в цирк или так, по мячу постучать, чтобы тех же насекомых выманить из головы добровольно, по-хорошему.
Ты когда-нибудь смотрел в цирке не на манеж, а на публику? Вот где настоящее представление - наблюдать за наблюдающими! Когда у них на глазах какой-нибудь прилизанный хлыщ во фраке расчленяет двуручной пилой пышногрудую блондинку. Что это, как не визуализация перманентно-маниакального импульса больного сознания?
Или вот еще - некто, запертый в сундуке под куполом, вдруг оказывается сидящим в третьем ряду зрительного зала, поменявшись местами с не очень юной особой в платье с выпускного вечера собственной дочери. Разве это не реализация вытесненных желаний идентифицировать себя с противоположным полом? Получить возможность созерцать невозможное. Видеть на манеже настоящий рай тараканьих желаний! Кое-кому после этого удается хотя бы на время выманить вредных насекомых наружу в естественную для них среду обитания. Вот вам, голубчик, и временная ремиссия…
- Слава!- взмолился Морозов.- Я ведь в цирк не хожу, и тараканов у меня отродясь не бывало. Но если ты не заткнешься, мне может понадобиться твоя помощь не только в лечении абстинентного синдрома. А у меня заказ…
- Ваша болезнь, мой друг, достаточно эффективно лечится огуречным рассолом. А вот мне, кажется, действительно, пора в цирк …
Арефьев прошелся по довольно просторной мастерской, поскрипел широкими, крашеными светло-серой масляной краской половицами, стал у мольберта.
Небольшой, сорок на пятьдесят сантиметров, холст был уже в широком багете. Морозов всегда так работал, даже предварительный рисунок наносил лишь, когда подрамник одевался в раму.
- Какой мундир,- объяснял он,- такой и генерал будет…
На картине, над затхлым прудом с полузатопленными мостками высился старый тополь. Болотная зелень воды непрозрачна, матова. Только на переднем плане, где ряска чуть разошлась, видны камушки на неглубоком дне. Блики от почти скрытого вечерними облаками солнца красным подсвечивают крышу украинской мазанки. Куры. Белье на веревке… Обычная, как принято говорить, жанровая композиция. Тепло, покой, тишина…
Картина называлась «Хата» и была многолетним хитом Морозова. Он тиражировал ее не один десяток раз, но, тем не менее, она исправно продавалась в выставочном зале Союза художников.
- Как в театре,- оправдывался он,- один спектакль идет двадцать лет, и публика на него ходит.
В постоянном его репертуаре имелись еще «Баня», «Озеро» и «Африка». Как-то, по молодости, после удачно проданной картины, Морозов оказался в Египте и с тех пор изредка, по преимуществу зимой, писал раскаленный песок под растрескавшимся, вибрирующим от зноя кобальтовым небом.
На стеллажах его мастерской хранилось уже достаточно для персональной выставки работ. И, создавая очередную хату, Морозов позволял себе думать о собственном творческом пути, как о вполне состоявшемся.
Смирившись с тем, что ему все равно придется прерваться, он отложил кисти и уселся в продавленное кресло.
- Что, все так плохо? Или в доктора поиграть желаем? Ну-с, таки я вас уже слушаю…
Арефьев, не отвечая, вытащил из кармана диктофон, установил его на столик между двумя пустыми пластиковыми стаканчиками, как между колонками, сказал серьезно:
- У одного моего друга после двадцати лет ремиссии случился рецидив. Случай весьма странный. Я бы хотел, чтобы ты кое-что послушал. Надеюсь, это поможет мне выйти за пределы простого психоанализа и присоединить к услышанному нечто, что все время от меня ускользает, а значит, скорее всего, находиться вне того, что записано на пленке. Запись, конечно, старая, не обессудь, но разобрать можно…
- Раз,- донеслось, потрескивая, из динамика,- теперь уж не помню, с какого перепугу, раньше за нами такого не водилось, поехали мы с Бамборой в цирк на Цветном.
По паспорту он, конечно, Саня Леонтьев, но в городке, да и в Потапово, на Набережной, даже в Микрорайоне, он Бамбора. Книгочей, шовинист и жесткий, лет с пяти инсулинозависимый диабетик.
Духом Бамбора всегда бодр, умом дерзок. Но инъекции каждый день. На внутренней стороне лодыжек - черные ямы от сотен уколов. А на дворе - семьдесят шестой год. Об одноразовых шприцах мы тогда и не слыхали.
Утром он, как всегда, ширнулся, вторую дозу взял с собой на всякий случай и в путь.
До Москвы от Воронка доехали на Монинской электричке. Метро, троллейбус. Первого отделения я совсем не помню. Кажется, смотрели на воздушных гимнасток в невидимых стрингах. А в антракте Бамбора поплыл.
- Плохо мне,- говорит.- Сходи в медпункт, Носорог, попроси шприц…
И протянул мне крошечную ампулку.
Носорог - это я. Но не для всех. И, если Бамбора назвал меня этим погонялом, значит, ему действительно, хуже некуда. Я его посадил на диванчик у гардероба и бегом к служебной двери. Скорую, думаю, вызывать поздно. Пока доедут, у него кома начаться может. А тут - две минуты и спасительный укол.
Зря я так думал… Цирк изнутри - как тулуп с изнанки. Душно, темно. Какие-то конструкции, перегородки, ящики. Шкафы, баррикадами перегораживающие и без того узкий коридор. Может, кто тогда на гастроли собирался? А двери все сплошь без табличек. И ни души! Ни вахтера, ни уборщицы со шваброй. Пусто, тихо, словно весь свет, музыка, веселье, через край бьющие по ту сторону на манеже, оттого и ярки там так чрезмерно, что досуха высосали свои собственные внутренности.
И я бегу, бегу, набирая скорость, вдоль бесконечной кольцевой стены, бьюсь, подряд во все двери, а они заперты.
Наконец, когда мне казалось, что, разогнавшись, я нарезаю уже второй круг по внутреннему коридору, я влетел, едва не высадив вместе с косяком приоткрытую дверь, в маленькую квадратную комнатку.
Там под афишей, где смуглый юноша жонглировал на спине дыбом стоящей лошади, пятеро мужчин пили чай из узких стаканов. «Наездники Кантемировы» - было на афише.
- Где медпункт?!- выкрикнул я, задыхаясь.
- Дальше,- невозмутимо отвечал мне постаревший лет на тридцать юноша с плаката. Остальные даже глаз на меня не подняли. Сидели кружком, грели пальцы о стаканы.
Дальше я попал в гримуборную двух клоунов с сизыми накладными носами, спугнул стайку одинаковых девушек, прикрепляющих цветные перья к своим купальникам, еле вырвался от не совсем трезвого пожилого жонглера. И везде я слышал одно:
- Дальше…
В медпункт я ввалился свирепый, точно настоящий носорог. Антракт подходил к концу.
Даже, если Бамбора отключился, и сердобольные граждане вызовут скорую, инсулин все равно у меня. Кажется, я едва не дымился…
- Шприц!!- завопил я с порога, держа перед собой ампулу.- Пожалуйста, дайте мне шприц! Там диабетику плохо, ему укол нужен!..
Теперь мне легко представить состояние пожилой фельдшерицы, которую я застал за вязанием шерстяного носка. Обезумевший тип врывается к ней на этот крошечный стерильный островок и едва не в лицо тычет ей какую-то ампулу.
Реакция опытного медработника оказалась молниеносной. Тетка выскочила из-за стола и, выставив перед собой длинный вязальный крючок, заверещала дурным голосом:
- Иди, иди отсюда, наркоман несчастный!! Нет у меня никакого шприца, ничего у меня нет! И убери ты свою ампулу! Иди, а то охрану вызову…
Она выла на волне антилопы, которую утаскивает крокодил.
- Шприц,- повторил я, растерявшись.- Он же умереть может…
- Скорую вызывай!- Огрызнулась она, видя, что я не опасен.- Автомат внизу, в гардеробе.
Ее медпункт сиял чистотой. Стеклянные шкафчики, бутылочки на полках, плакаты на стене, призывающие тщательно мыть руки перед едой и соблюдать гигиену полости рта.
А на столике сбоку, на разложенной полоске ткани, стояла маленькая металлическая коробочка с ручками. Такой пенал для шприцев.
Еще миг я верил, что тетка в белом халате протянет мне этот проклятый шприц. Я же вернул бы его через десять минут. Сделал укол и вернул - зачем он мне? А у нее автоклав. Прокипятит и коли дальше, кого хочешь. Да ведь и не один же шприц у нее!
Но она смотрела на меня, как на ядовитое насекомое. У меня просто выбора не было! Я оттолкнул ее, схватил со стола шприц и выскочил в коридор.
Поймали меня до обидного быстро. В цирке и охрана, кажется, появляется ниоткуда, словно голуби из шляпы фокусника.
Только те двое на голубей походили меньше всего. Скорее это была пара хорошо выкормленных бизонов. Меня выдернули из какого-то ящика со щелями, оставшегося, похоже, от аттракциона, где шпагой прокалывают запертого в нем человека (укрывшись в нем, я надеялся, что они протопчут мимо) и зажали так, что легкие мои едва только не схлопнулись. Оторвав от пола, без лишних вопросов меня поволокли к выходу.
И вот тут это со мной случилось…
Сначала - наверное, от удушья - я на несколько секунд потерялся. Говорю так, потому, что до гримерки наездников Кантемировых меня донести не успели.
Придя в себя, глаз я не открывал. Помню, подумал - Бамбора умирает, а я здесь, в двух шагах, с ампулой инсулина и шприцем. Их у меня никто не отбирал.
Потом вдруг - ясней, чем в реальности - я представил, нет, точно на пленке увидел, как мы с Бамборой едем в метро, входим, идиотски улыбаясь, в фойе цирка, сидим в зале. Вот он что-то говорит мне возле буфета, собирается взять пиво. А вот ему уже плохо…
Пленка вдруг пошла по кругу, замкнулась. Начало и конец слились. Непонятно стало, что за чем следует. Кадры повторялись и до любого мига было одинаково близко, прошлое и настоящее существовали одновременно, их легко было поменять местами, не хватало только будущего, в котором уже не было Бамборы.
Потом круг сузился, кадры будто сжались, сошлись у меня в голове в одной точке, меньше которой нет ничего и которая сама ничто, а лишь граница между пространством, сжавшим ее со всех сторон до этого ничто. Но я знал - все, что было на пленке, есть и в точке, надо только вновь развернуть ее до круга, а после запустить его, разорвав, в обычную ленту времени.
Охранники все сжимали меня, влача по бесконечному коридору куда-то дальше, в недра циркового закулисья. Я не мог не то, что вырваться, даже сделать глоток этого затхлого воздуха было невозможно.
Я задыхался. Тело было, словно в клещах, но я, я-то сам рвался из него еще сильнее. Еще немного и словно носорог клетку, я смог проломить его изнутри.
Я вдруг ощутил себя резиной. Маленьким, с теннисный мяч комком белой резины, упругой и плотной, как жидкая сталь.
Правой рукой я крепко сжимал его. А левой - я же левша, собравши силы, не те, что есть у меня сейчас или были тогда, в тот момент, а все, что собрались у меня за всю мою жизнь, все, без остатка - я растянул себя.
Растянул безжалостно, как резину, один конец которой так и остался в темном цирковом коридоре между двумя охранниками, а другой оказался рядом с Бамборой, часа за полтора до антракта.
Я был в двух местах сразу, и надо было держать, держать оба конца изо всех сил, потому, что как только один конец вырвется, резина снова станет комом. Это как из полной бочки плеснуть по желобу воду и часть ее стечет в другую бочку, до того пустую. А желоб пляшет, и надо держать баланс, не то вода снова окажется в одной бочке.
И главное, - у которого меня настоящие шприц и ампула с инсулином?..
Бамбора все сидел на той красной банкетке, с белым, как стена, к которой он привалился, лицом. Я сам задрал ему штанину и, забыв, что инсулин вводят подкожно, вогнал иглу чуть не до кости.
Руки охранников проходили сквозь мое тело, хватали пустоту. Мне было больно, но удержать меня они не могли. Я был сам, как из плотного горячего воздуха, вроде того, что дует позади турбины.
Потом резина оглушительно лопнула...
Я снова в опустевшем цирковом буфете. Прозвенел уже третий звонок. Последние зрители на ходу дожевывают свои бутерброды, спешат в зал. Бамбора стоит за стойкой, прихлебывает Рижское пиво.
- Тебя только за смертью посылать.
- Не дают,- отвечаю.- Уперлись и ни в какую. Даже охрану вызвали.
- Оно и к лучшему. Кажется, это была гипогликемия.
- ???
- Ну, сахар упал,- морщась от боли, он трет лодыжку.- Надо было съесть что-нибудь и все. А укол бы меня доконал.
- Ясно,- говорю.- Тогда забирай…
И я протянул ему разогретую в ладони ампулу.
- Что за хрень такая?!
Целехонькая, идеально запаянная ампула была совершенно пустой.
Бамбора держал ее наотлет, словно тарантула.
- Я же сам ее брал! Утром, из новой упаковки…
На этом месте пленка кончилась, голос прервался.
- Ну, что, полегчало?- спросил Морозов, помолчав с минуту.
Арефьев перевернул бутылку. Подержал ее над пластиковым стаканчиком.
- Опыт подсказывает мне, что в пустой бутылке остается до четырнадцати капель водки.
- Шестьдесят две,- возразил Морозов.- Все дело в терпении. А где теперь этот парень? Носорог…
- Он стал психиатром.
Морозов с хрустом потянулся, встал, вернулся к мольберту. Мастихином с каким-то ожесточением соскреб свежие мазки с крыши хаты, выдавил на палитру чуть не пол тюбика волконскоита. Уже спокойнее принялся растирать его.
- Просто цирк…