«Не беспокойтесь о своём сердце,
пока оно не остановилось».
Э.Б. Уайт.
1.
Последние месяцы этот сон снился всё чаще и прокручивался всякий раз по непоколебимому шаблону. Впрочем, строго говоря, это был не столько сон, сколько вполне реальное воспоминание о землетрясении, которое Николай Алексеевич пережил в Ашхабаде в 1948 году. Отдельные картины той страшной ночи, словно нарезанные через определённые интервалы сцены кинофильма, проходили перед внутренним взором, сопровождаясь полным ощущением сиюминутности и его собственного присутствия во всем происходящем.
Вот он сидит на свадьбе своего двоюродного брата, которая затянулась дольше, чем он предполагал. Жена с детьми уже ушла домой, а он остался. Николай открывает рот, делая вид, что поёт вместе со всеми (петь не мог и не очень любил), но чем больше он его открывает, тем сильнее хочется зевать.
Потом настенные часы с загадочной надписью на французском языке внизу циферблата (дядя с войны привёз) бьют один долгий тягучий удар – половина второго ночи. Он уже начинает, подрёмывая, клевать носом, как вдруг непонятно каким образом оказывается на полу. Первая мысль – заснул и упал. Но крики окружающих, гул и треск свидетельствуют о том, что случилось что-то ужасное. В комнате трясётся мебель, качается розовый матерчатый абажур, а стена дома, напротив которой и сидел Николай, отваливается и с грохотом падает наружу. С разорванного края потолка сыпется шлак, куски штукатурки звонким дождём колотят по посуде и рюмкам, а с пола поднимается густая белая и едкая пыль, не дающая вздохнуть. И вместе с ней возникает и растёт дикий, с трудом сдерживаемый страх.
Все устремляются в образующийся провал, чтобы успеть выскочить, пока не рухнула кренящаяся вслед за упавшей стеной крыша. Пол дрожит и уходит из-под ног в сторону, как дно лодки. Николай перепрыгивает через стол и оглядывается – в самом углу, отгороженная от выхода длинным рядом соединённых столов, обречённо сидит мать. Она останавливает рванувшегося к ней сына криком:
- Дети! Детей спасай!!! Скорей!
Только теперь Николай осознаёт, что если случилось землетрясение, то рушится не только этот дом, но и все другие. А значит и его, где спят дети и жена.
Затем он уже оказывается на улице, не узнавая окружающего: вместо знакомых силуэтов домов – затянутые серым туманом холмики. Пыль от рухнувших одноэтажных домиков выползает на улицы и заволакивает дорогу. Где-то здесь, слева должен быть их дом, но ничего не видно. Вытянув вперёд руки, Николай шагает в пыльное облако и натыкается на стену.
- Галя! Галя! – зовёт он жену, пытаясь нащупать в стене дверь. Вот сейчас… Он спотыкается и падает на груду кирпичей. Сразу начинает раскидывать завал, лихорадочно соображая, где лучше копать. Кровати стоят в глубине комнаты, но если они успели проснуться и броситься к окну или двери, то должны быть здесь, прямо под ним…
Затихающий грохот развалившихся домов и усиливающийся вой собак, крики людей поднимаются над разрушенным городом в ночное небо.
Когда под утро он откапывает Галю и Лену, они уже мертвы. А сына находит живым, чуть ли не случайно наткнувшись на него в нескольких метрах от дома. Сообразил: жена успела выкинуть его в окно. Генка от удара потерял сознание, но остался жив! Теперь они остаются вдвоём - он и сын...
2.
Николай Алексеевич, громко застонав от удушья и ночного страха, проснулся и почувствовал, как сильно болит сердце. Как это бывает при внезапном пробуждении, он снова хорошо запомнил сновидение, которое в последние месяцы появлялось всё чаще, причудливо переплетаясь с приступами его стенокардии.
Николай Алексеевич был недоволен. День намечался тяжёлый, с нервотрепкой, отдохнуть бы... Он посмотрел на часы - скоро два часа ночи. На секунду задумался над странным совпадением: землетрясение 48-го года в Ашхабаде произошло в это же время... Чертовщина какая-то!
Тяжело вздохнув, Николай Алексеевич пошарил рукой в тумбочке и сунул под язык таблетку нитроглицерина. Может он ещё и уснёт...
Но сон не приходил. Николай Алексеевич вспомнил, как хоронил своих. И жена, и дочка лежали в одном уродливой формы гробу, который он смастерил из заборных досок. Хороший тёс стал на вес золота. Вспомнил, как он пристраивал гроб на чьём-то грузовике, забитом десятками других гробов. Вспомнил улицы в первые дни после катастрофы: вдоль дорог лежали накрытые простынями трупы, за ними оставшиеся в живых строили себе времянки из досок и кусков жести, а ещё дальше груды разрушенных домов. С грузовиков солдаты раздавали хлеб и кульки сахара. И белая пыль, покрывающая весь город... А он уже два года на могилу не ездил... Там все его... Но этим летом решено - поедет обязательно... Вот только сердце совсем сдало... и сейчас никак не отпускает…
Завтра, то есть уже сегодня, ленинский субботник. Ему придётся ехать в городскую больницу, а именно её Николай Алексеевич не любил. Разумеется, его неприязнь относилась не к самой больнице - Николай Алексеевич в ней неоднократно и с успехом ле¬чился. Ему не нравился новый главный врач, слишком уж молодой для такой должности, который год назад сменил ушедшего на пенсию старого главного - фронтового друга Николая Алексеевича. А вскоре переизбрали и секретаря больничного партбюро. Им стал тоже молодой и не понравившийся Николаю Алексеевичу своей внешностью врач: бородка и очки в тонкой оправе придавали ему какой-то пижонский вид. Ну, и коммунисты пошли… С молодыми Николай Алексеевич с каждым годом всё труднее находил общий язык. И то сказать - разницы много. Они все с высшим образованием, насмешливо-вежливые, самоуверенно-спокойные, не горящие так, как хотелось бы того Николаю Алексеевичу, за общее дело. С ними нельзя, как бывало раньше: «Ну-ка, братцы, давай нажмём! Надо!» Свои отчёты в райисполком они оформляли как ратификационные грамоты, хотя Николай Алексеевич нередко обнаруживал, что у них не всё выполнено из отмеченного. Тогда он моментально взрывался, начинал выводить очковтирателей на чистую воду, а... с ним никто и не спорил. Почтительно-насмешливым тоном они признавали, что действительно ещё не добелили бордюр вдоль дороги до самого моста, как указано в отчёте, но сегодня-завтра обязательно добелят. И председатель райисполкома Алтабаев с укоризной смотрел на Николая Алексеевича:
- Ну, стоит, ли из-за этого так кипятиться, Николай Алексеевич?!
Вот и оказывалось, что он поднимал шум из-за мелочей, отвлекая от решения основных задач и руководителей больницы и своё начальство. Получалось, что, с одной стороны, он вроде бы и прав, но с другой стороны... Вот эту «другую сторону» Николай Алексеевич никак не мог понять.
Тяжеловато становилось работать Николаю Алексеевичу. Всё чаще давала знать себя фронтовая контузия (из-за неё и бессонница и раздражительность), последние несколько лет барахлило сердце. А до пенсии ещё полтора года. Дотянуть бы... Николай Алексеевич знал, что при всей своей «добросовестности, честности и принципиальности» - эти три слова неизменно фи¬гурировали в его характеристиках - своему месту он, так сказать, не соответствует. Для нашего времени работать инструктором райисполком, имея за душой семь классов и скоропалительно оконченные во время войны фельдшерские курсы, - вещь немыслимая, анахронизм! В аппарате исполкома только он да гардеробщица, наверное, были без высшего образования... Ох, уж это высшее образование!.. Впрочем, Николай Алексеевич ничего против него не имел, и его вздох был вызван только тем, что он видел, как легко какой-нибудь мерзавец использовал свою грамотность, да так ловко, что ему ещё и спасибо говорить приходилось...
Николай Алексеевич помассировал грудь, но боль не унималась. «Полежу, потерплю ещё...» - успокоил он себя.
Николай Алексеевич знал, что держат его в основном... он на секунду запнулся, когда подумал – «за прошлые заслуги», но потом решительно продолжил - по блату. Да, по блату, если придерживаться современной терминологии.
Все ждут - не дождутся, когда он уйдёт на пенсию. Проводят с почётом - всё-таки он ветеран войны и труда, наградят почётной грамотой Горкома и вздохнут с облегчением... Да и какие у него могли быть особые заслуги? Сорок пять лет честной службы, только и всего. (И орден-то всего один, хотя для сержанта это дорогая награда). Но война всё дальше уходила в прошлое и сейчас даже им самим воспринималась больше кинематографически: яркие и захватывающие фильмы затушёвывали прошлые, чаще всего негероические переживания. Сейчас скажи молодым, что был на фронте, а вспомнить какой-нибудь подвиг не можешь - засмеют! И на ордена и медали смотрят в основном как на нумизматическую ценность. Сын недавно так и сказал:
- Пап, а знаешь, за сколько твой орденок и "За отвагу" можно толкануть?
Он ему, правда, «толканул»... Ну, да бог с ним, с сыном... Интересно, если бы дочка осталась жива, какой бы она стала? И было бы ей... ого! Тридцать лет было бы Ленке...
Так о чём это он думал? Да, о блате. Блат не блат (слово-то какое гадкое!), а если бы не Семён Александрович - первый секретарь райкома партии, сын его бывшего ротного командира, работать бы сейчас Николаю Алексеевичу в той же городской больнице медбратом... Ну, да сколько можно думать об одном и том же!.. Уснуть бы сейчас. Отдохнуть...
Но уснуть Николай Алексеевич так и не смог. Он кидал под язык нитроглицерин, пил изоланид, потом ещё какую-то гадость, название которой никак не мог запомнить, и под утро окончательно вымотался. О том, чтобы вызвать «Скорую», он и не думал. Во-первых, за всю свою жизнь он не пропустил ни одного субботника и пока жив не пропустит. Вот завтра, если не пройдет, можно будет и к врачу сходить. Хотя - завтра воскресенье, значит - в понедельник.
3.
Николай Алексеевич жил в новом микрорайоне на окраине города, в противоположной стороне от больницы. На дорогу у него должно было уйти не меньше часа долгой и утомительной езды в автобусе. Относясь недоверчиво ко всем видам транспорта, кроме «пешего», Николай Алексеевич всегда выходил на работу с таким расчётом, чтобы не опоздать и в случае остановки всего городского движения. Над этой его особенностью подшучивали и родные, и сослуживцы, но сам Николай Алексеевич внутренне гордился своей пунктуальностью и сверхнадёжностью. Во всяком случае, он никуда и никогда не опаздывал... А может быть он не доверял не транспорту, а себе? Ведь опоздал же он однажды - в октябре сорок восьмого...
Чавкая грязью, из сумерек раннего утра тяжело выполз автобус и осветил мутными фарами заволновавшихся при его приближении людей: каждый старался угадать то место, напротив которого окажется дверь. Автобус остановился, натужено погудев, открыл двери и показал своё до отказа заполненное пассажирами чрево. Ожидающие решительно устремились вверх по ступенькам, прихватив с собой какого-то чудака, который собирался выйти, и непонятным образом умещались там, где, казалось, не было свободного места. Николаю Алексеевичу повезло: он с молчаливым упорством забился в тёплое душное нутро у самого входа, беспокоясь только об одном, как бы в такой толчее не сдавили ему грудь.
Двери захлопнулись, а ещё через полминуты машина, раскачиваясь на выбоинах, поехала дальше. Подобно ледоколу она разрезала колёсами поблескивающую в свете фар грязную жижу с желтоватыми бензиновыми разводами. На следующей остановке автобус не остановился, а грузно прошлёпал мимо толпы ожидавших его людей. По забрызганным грязью бокам в бессильном отчаянии кто-то всё-таки успел садануть кулаком. Но водитель был прав: двери всё равно не откроются, так зачем же терять время?
- В субботник не могут народ транспортом обеспечить! - возмутился Николай Алексеевич. - Это же аполитично...
Но его никто не поддержал. Беременная доброй сотней пас¬сажиров железная коробка ползла вверх по некрутому подъёму. Во время сильного толчка на рытвине неожиданно распахнулась створка задней двери и прижатый к ней человек безмолвно вывалился в предрассветный полумрак. Стоящие рядом с ним судо¬рожно вцепились друг в друга, чтобы не упасть.
- Человек упал! - крикнул Николай Алексеевич. - Эй, впереди, скажите водителю, что человек упал. Пусть остановится!
Стоящие в салоне пассажиры оглянулись и с пробуждающимся любопытством посмотрели на него:
- Что действительно упал?
- Прямо в грязь, наверное, врезался.
- Теперь-то уж точно вымажется, - заметила удобно устроившаяся на месте кондуктора женщина.
- Да, передайте же водителю, пусть остановится! Кнопку нажмите! - взволнованно продолжал выкрикивать Николай Алексеевич. - Он ведь спиной упал. Может, убился там...
- Хватит шуметь, - веско заметил ему один из пассажиров. - Видите - в гору едем. Если сейчас остановиться, то потом с места не стронемся... Нечего ему лезть было. Набьются, как селёдки в бочке, а потом жалуются...
Николай Алексеевич замолчал, медленно сосчитал до десяти и постарался ровным глубоким дыханием успокоить колотившееся сердце. Но безуспешно. А автобус, казалось, изнемогал под непреодолимой тяжестью и так прикладывался на ухабах кузовом об асфальт, что, казалось, должен был развалиться при очередном ударе. И вот на относительно ровном участке дороги, когда водитель прибавил скорость и послушная ему машина с тяжёлой грацией понеслась к невидимой цели, раскидывая широко по сторонам грязевой веер, под её железным брюхом что-то звонко и жутко треснуло, громко забилось и застучало по полу. Было такое ощущение, что между днищем и дорогой в страхе забился громадный молот, пытаясь расколоть автобус.
Машина резко затормозила и остановилась. Все затихли, напряжённо ожидая разгадки происшедшего. Кто-то с профессиональной уверенностью досадливо произнёс:
- Кардан полетел. Теперь хана.
- Это что же? Поедем или нет? Исправить можно? - посыпались со всех сторон вопросы.
Николай Алексеевич с облегчением вышел на свежий воздух, убедился по часам, что время у него ещё есть, похвалил себя за предусмотрительность и отправился дальше пешком. Сердце ныло протяжно и мешало дышать.
4.
Субботник в больнице начали с небольшого митинга. Всё, вроде бы, организовали правильно, без подсказок со стороны Николая Алексеевича, хотя секретарь парторганизации пару раз, как показалось ему, не без иронии спрашивал:
- У Вас какие-нибудь замечания будут, Николай Алексеевич?
Нет, определённо он сегодня не в своей тарелке, из-за раздражительности воспринимает всё болезненно искажённым и придирается к людям. Николай Алексеевич отметил это про себя, но изменить поведения не смог. Во время митинга его возмущали два фотографа:
- Работать надо, а не фотокарточки снимать, - бурчал он себе под нос, хотя прекрасно знал, что не прав. Фотомонтаж субботника необходим, всем это ясно. И тут же, противореча себе, с недовольством отметил, что выступавшие говорят слишком коротко и формально, буквально по несколько предложений, «ровно столько, чтобы успели сфотографировать» - ехидно подумал он...
Потом сотрудники больницы, разбившись на бригады, разошлись по намеченным для работы местам. Был разработан чёткий план: Николаю Алексеевичу его показали («на бумаге у вас всегда всё красиво получается», - съязвил он), вмешиваться не во что ему, конечно, не надо. Лучше всего было сейчас уйти на пару часов отдохнуть. Будь на месте главного врача его старый друг, он попросил бы, чтобы его осмотрела терапевт; совместил бы полезное с приятным. Но просить о чём-то этих молодых... И Николай Алексеевич ходил по территории больницы, хватался за сердце, принимал лекарство и ругался про себя то с главным врачом, то с секретарём партбюро. Субботник должен был продолжаться до трёх часов дня, но Николай Алексеевич мог дать голову на отсечение, что самое позднее в половине второго все разойдутся, а в своём отчёте эти очковтиратели, разумеется, напишут, что работали до 15-00. И второе, он ещё посмотрит, что они сделали, и сравнит это с теми данными, ко¬торые они сообщат в райисполком.
Секретарь партбюро больницы, поглаживая «троцкистскую» бородку, продиктовал ему, сколько сегодня было посажено деревьев и кустарников, какую убрали территорию, что отремонтировали и т.д. Николай Алексеевич всё тщательно записал, хотел было спросить, откуда тот всё это может знать, когда субботник ещё не окончен, но промолчал. Он им устроит выволочку, этим молодым да ранним!.. Он научит работать этих формалистов и очковтирателей!..
5.
Воскресенье Николай Алексеевич провёл на своей дачке, вернее в неказистой будке, которые в народе было принято называть «дачами». Сердце ещё ныло, но острой боли уже не было. Николая Алексеевича беспокоило, что нитроглицерин, которого он принял за эти два дня целую горсть, ему не помогает. Но к врачам обращаться передумал: «Ну их всех!..»
В понедельник, не терпя даже малейше¬го отклонения от правды, он, естественно, сообщил председателю райисполкома, что данные, полученные от Центральной городской больницы, не соответствуют действительности и раздуты. И после этого ложиться в эту же больницу!?.. Ничего, перетерпит... Ещё не хватало, чтобы его лечил этот «троцкист», он кажется у них кардиолог.
Николай Алексеевич сидел на крыльце своей дачки и смотрел на покрывающиеся молодыми зелёными листочками деревья. И тут молодые... Никуда от них не денешься. Но раньше переход от отцов к детям проходил как-то более постепенно, последовательно и мягче. Иной раз сын и отец учились в одном классе. А сейчас какая громадная разница между ним и его сыном! Парадоксальная разница, когда возраст, опыт уже становятся не преимуществом, а чуть ли не недостатком. Сын быстрее его ориентируется в происходящих событиях, а его, по мнению Николая Алексеевича, циничные замечания и предположения зачастую оказывались более верными, чем прогнозы отца.
Между ними произошёл однажды такой разговор:
- Пап, почему ты не можешь делать два дела одновременно: думать одно, а говорить другое? - поучающим голосом заметил сын. - В наше время без такого совмещения профессий не проживёшь. Так что овладевай смежной специальностью!
- Что это за «ваше время», при котором надо быть двоедушным? И вообще, как ты умудряешься так опошлять слова, вкладывая в них совсем другой смысл? Или в «ваше время» это признак остроумия? Для тебя существует что-нибудь святое или ты готов вышучивать всё подряд?
- Да брось ты, пап! Ты не обижайся, но, во-первых, всё святое - область религии, а, во-вторых, в святое сейчас никто не верит. И не думай, пожалуйста, что это я какой-то особенный. Я говорю на основании того, что вижу и слышу. И то, что я тебе говорю, подтверждено научным образом.
- Это как же так?
- Очень просто. Мы проводили в одной школе социологические исследования и среди многих вопросов были и такие: «Кто ваш идеал?» «Кем вы хотите стать?» И ты знаешь, какие были ответы? Не Павел Корчагин и не Анатолий Мерзлов, а хоккейные или эстрадные звёзды в диапазоне от Валерия Харламова до Элтона Джона. У девчат – певицы и кинозвезды, кстати, не наши. А знаешь, кем хотят быть? Основная масса ответов осталась такой же, как и прежде, то есть - врачи, артисты, инженеры, но с одной существенной поправкой: врачи не какие-нибудь, а конкретно - гинекологи или стоматологи. И приписка: «Они лучше живут». Вот тебе и главный критерий в выборе профессии. И это выпускной класс!.. Наш профессор за голову схватился, когда мы всё обобщили. Говорит, такие данные даже опубликовать нельзя будет. А ты о святынях говоришь! Да, кстати, знаешь, какой самый любимый праздник у десятиклассников? Не Первое мая и не День победы, как у тебя. На первом месте Новый год, на втором - Пасха... Вот тебе и новый тип человека – хомо советикус…
Николай Алексеевич был воспитан ночными совещаниями и беспощадными партийными чистками, когда речь являлась прямым завершением мысли, когда за каждое слово в отчёте можно было смело ручаться головой. Всё это наложило на него свою печать. И снова парадокс! Казалось бы, ну что в этом плохого? А вот к современной жизни с этими критериями он с каждым годом приспосабливается всё труднее и труднее. Время явно опередило его сознание...
На покой, на покой ему пора... Врач советует ему оформить третью группу инвалидности по сердцу и уйти на какую-нибудь спокойную канцелярскую работу. Можно было бы в Дом санитарного просвещения... Но уйти из райисполкома, где он проработал четверть века! Признать себя больным, признать, что он уже не может полноценно работать, что он «не соответствует»?.. Нет!.. Да и кому, как не ему, учить молодых честному отношению к работе?.. Или он из примитивного упрямства так думает? Может быть, вся его хваленая принципиальность не что иное, как дубовое упрямство?.. Тьфу ты, опять полезло в голову чёрте что!
В это воскресенье Николай Алексеевич ничем не занимался на своём участке. Он думал и вспоминал, вспоминал и думал... И, разумеется, снова плохо спал ночь.
6.
В понедельник утром, занявшись своими текущими делами, Николай Алексеевич немного успокоился. Приступ раздражения прошёл, он повеселел и, словно заглаживая свою вину, был приветлив с товарищами по работе и даже пытался шутить, что у него всегда выходило довольно неуклюже. Днём в их кабинете раздался звонок внутреннего телефона: Николая Алексеевича срочно просили зайти к первому секретарю райкома партии. Ни¬колай Алексеевич в недоумении вышел в коридор. Зачем его вызывает к себе Семён Александрович? У них, правда, сохранялись отношения, которые можно было назвать «не только деловые»: то есть, Семён Александрович при встрече всегда протягивал ему руку и интересовался здоровьем, выделяя, таким образом, как близкого друга своего отца. Но, как правило, этим всё и ограничивалось. Так зачем же его вызывают? У него есть своё начальство, так что с работой это вряд ли связано.
Райком партии помещался в этом же здании этажом выше. Нелегко дался Николаю Алексеевичу этот этаж. От напускной весёлости не осталось и следа, давящая боль снова стала обволакивать грудь и он привычно потёр пиджак левой рукой в том месте, где билось его больное сердце.
- У Семёна Александровича кто-нибудь есть? - спросил он у секретарши. - Он меня вызывал.
Та оторвалась от печатной машинки, рассеянно посмотрела на Николая Алексеевича:
- Заходите, заходите, он Вас искал, - и снова побежала пальцами по клавишам. Касалась их вроде бы легко, но электрическая машинка на каждое прикосновение реагировала громким стуком и резким движением каретки.
В просторном кабинете Семёна Александровича сидели главный врач и секретарь партбюро городской больницы.
Сердце Николая Алексеевича сжалось с такой силой, что ему стоило большого труда перебороть боль, не пошатнуться и дойти до кресла. Николай Алексеевич сел, сжал зубы и мёртвым взглядом уставился на полированную столешницу. На этот раз боль возникла где-то в животе и, возрастая, разливалась по всей груди, всё сильнее и сильнее сковывая её жёстким панцирем. Его бросило в пот, но Николай Алексеевич привычно подумал: «Ничего... Перетерплю».
Секретарь партбюро больницы говорил красиво, как по писанному:
- Семён Александрович, все сотрудники больницы явились на ленинский субботник как на праздник. Я хочу подчеркнуть, что это был не обычный рабочий день, а именно трудовой праздник. В этом году он проходил у нас как никогда торжественно и организованно. Начали с митинга, потом все с большим энтузиазмом взялись за работу - мы занимались уборкой территории, мелким ремонтом, посадкой деревьев. И вот на общем приподнятом фоне Николай Алексеевич (поворот в сторону окаменевшего Николая Алексеевича)... Вы простите, Николай Алексеевич, но Ваше поведение, мы считаем, было неправильным. Своими мелкими придирками Вы испортили людям настроение и воспитательное значение субботника, а этот фактор мы должны учитывать в первую очередь, пропало...
Пересилив боль, Николай Алексеевич чуть-чуть вздохнул и собрался спросить, считает ли секретарь партбюро больницы - сам молодой коммунист, воспитательным тот факт... или фактор?... нет, тот факт, что почти все сотрудники больницы разошлись в тринадцать часов вместо пятнадцати?…
Но главный врач опередил Николая Алексеевича:
- Семён Александрович, я должен со всей самокритичностью заявить, что до трёх часов дня мы коллектив удержать не смогли, - он выразительно развёл руками. - Но всё из запланированного нами в основном выполнено. Николай Алексеевич, правда, (поворота в сторону Николая Алексеевича не последовало) подсчитал, что мы посадили не двести, а сто шестьдесят восемь деревьев. Совершенно верно. Но мы регулярно, независимо от субботников, проводим подсадку зелёных насаждений на закреплённой за нами территории, так что если подсчитать, сколько мы там всего за эти годы посадили... - вновь последовала выразительный жест руками. - Семён Александрович, мы от имени партийного бюро и администрации больницы обращаемся к Вам с просьбой посодействовать, чтобы прикреплённым от райисполкома у нас был кто-нибудь другой. С Николаем Алексеевичем у нас с самого начала деловые отношения не сложились. Вероятно, в этом есть и наша вина, я не отрицаю, но нам кажется, что Николаю Алексеевичу вообще тяжело работать с людьми. Мы понимаем, что он человек больной и пожилой, но и Вы, пожалуйста, поймите нас...
- Я работниками исполкома не распоряжаюсь, - сухо ответил первый секретарь райкома и посмотрел на Николая Алексеевича. - Что скажете, Николай Алексеевич?
- Я сообщил председателю райисполкома Алтабаеву, что сотрудники больницы не выполнили того, что указано в их отчёте. От своих слов я не отказываюсь.
- Николай Алексеевич, речь идет не о том, кто из вас прав. Кстати, товарищи и не утверждают, что Вы неправильно информировали советские органы. Вы правы, но... (Николай Алексеевич горько усмехнулся: «Вот так всегда - "Вы правы, но..."») ... но наша работа с людьми требует определённой гибкости, индивидуального подхода. Вы же там были не в качестве надзирателя, а представителя советской власти! Вы должны были учесть и человеческий фактор...
Секретарь райкома (он ведь тоже с высшим, у него высшее политехническое) говорил не менее красиво и не менее убедительно. Николаю Алексеевичу неожиданно захотелось ответить ему его же словами: «Вы, Семён Александрович, правы, но...» Вся беда в том, что он не смог бы продолжить так гладко свою мысль, наговорил бы много лишнего, о чём потом пожалел бы. Николай Алексеевич просто чувствовал это «но», чувствовал его всем опытом шестидесятилетней жизни, всем своим больным сердцем. Да, секретарь райкома и эти товарищи из больницы, безусловно, правы, но…
Когда разговор был окончен, Семён Александрович жестом попросил Николая Алексеевича задержаться:
- Николай Алексеевич, дорогой, что с Вами? Вы прямо сами не свой. Переживаете случившееся? Да будет Вам, не принимайте так близко к сердцу... Как Ваше здоровье, кстати? Вы что-то неважно выглядите...
- Спасибо... Ничего... Так, немного сердце иногда... - просипел пересохшим ртом Николай Алексеевич.
- Лечиться Вам надо, Николай Алексеевич. Или в отпуск... Хотите, я переговорю с Алтабаевым, он Вас вне очереди отпустит?
Николай Алексеевич хотел поблагодарить и отказаться, но смог только отрицательно помахать рукой. Зазвонил телефон и секретарь райкома взял трубку. Николай Алексеевич с трудом поднялся и кашлянул. Семён Александрович, сразу переключившись на другие дела и более важные заботы, попрощался с ним кивком головы.
Николай Алексеевич вышел в приёмную и сдался. Сдерживать себя больше не было сил. Его сердцу стало так больно и тесно, что он не мог вздохнуть. Он понял, что сейчас умрёт, хотя ни в чём, ну ни в чём не виноват! Николай Алексеевич схватился двумя руками за ворот рубашки, срывая пуговицы, потянул его вниз, давая простор не умещающемуся в груди сердцу, качнулся к стене, потерял сознание и повалился на ковёр.
Секретарша оторопело ойкнула, соскочила со стула и бросилась к нему. Электрическая машинка продолжала ровно и глухо гудеть, белый лист бумаги терпеливо ждал, когда по нему застучат жёсткие литеры, а полированные настенные часы мелодично пробили два удара.
***
1979 г.