В. Бердичевский.
Мы летим вместе.
Рассказ
- Слышь, тетка?.. Ты бы сошла с этого места. Место, говорю, занято, оно мое!
В третьем часу ночи я вылез на крышу девятиэтажного дома номер шесть по улице Перелета. Ниже - по левую сторону дома - невидимый c погашенной рекламой кинотеатр «Иртыш». Через дорогу светится заправка ЛУКОЙЛ.
Чуть дальше - разноцветный, как елочные гирлянды круглый год мигающий «Арго» - армянский ресторан с греческим названием и школа милиции. Когда-то я тренировал там курсантов.
Фонари с заправки слепили глаза. Не спеша, я приблизился к ограждениям:
- Ты отойди в сторонку и прыгай себе на здоровье! Вон хоть слева от трубы. Очень тебя прошу - не порть место!
Я все не мог ее разглядеть.
- А может, ты страшная очень? Тогда какая разница, откуда бросаться? С такой высоты от любого лица ничего не останется. Помнишь, прошлым мартом? Все антенны тогда переломало. Даже первую не поймать было. А крыша после урагана - каток!
Вон там прямо за трубой он и сорвался. Даже чемоданчик из рук не выпустил. Только отвертки по асфальту сыпанули.
Так, что давай меняться. Тебе все равно, а у меня выбора нет! Откуда упал, оттуда уже не взлететь. Испортишь место - у меня один Копай останется. Так ведь и он занят. Над Копаем ведьмы летают…
Женщина чуть поежилась. Апрельские ночи в Омске холодные. Ночи здесь и в мае холодные, даже заморозки бывают. Она еще придвинулась к краю. Заглянула в пропасть. Слышит ли она меня?
Я пожал плечами.
- Ну, да, согласен. Может, и сумасшедший. Но только местами, в полнолуние. Я тогда сразу забираюсь на крышу и ищу себе женщину. Женщины теперь большая редкость. Но иногда мне везет…. Не стоит извиняться, я понимаю. По воздуху ведь много чего летает…. Нет, с ведьмами как раз все нормально. Плевать они хотели на Закон. Для них изнанка правая сторона...
Эй, осторожней! А то вдруг свалишься. Конечно, на твоем месте я бы тоже не боялся. Но ты все же стой спокойно. Пока сама не попросишь, я к тебе не притронусь. У нас, сумасшедших, все по-другому.
Чтобы не спугнуть ее, я отступил. Оперся о трубу.
Ночью воспоминания неотличимы от реальности, разве что ярче.… Как блестят сейчас ее туфельки. Этот блеск… даже в темноте глаза режет.
Так блестел люк у того колодца…
Мне года четыре. Я один. Комната в общежитии военной академии. Тоже весна, апрель, как теперь. Окна распахнуты. Только не ночь, а прохладный солнечный день. Я стою на подоконнике. Вот уже на краю карниза…
Крышка водопроводного люка внизу кажется круглым резиновым ковриком. Глянцево блестят чугунные ромбы. Мне и холодно и жарко.
Если прыгну - не разобьюсь, не рухну вниз, а плавно, как оторвавшийся от ветки лист опущусь точно на этот сверкающий металлический круг.
Радость, восторг переполняют меня. Я заношу ногу над пустотой…
И меня вдергивают обратно! Это мать, неожиданно вернувшись, застала меня на карнизе пятого этажа…
Я потом долго болел. Все даже думали, я ослепну. Тот блеск все стоял у меня в глазах, не давал видеть свет.
На долгие годы во мне застрял страх высоты. Каждый миг все внутри меня рвалось вверх, но я не мог заставить себя даже приблизиться к краю. Настоящая клетка!
А когда ты заперт внутри себя, мир для тебя закрыт. Все остальное просто перестает существовать. Сначала выцветает, как изображение в севшем кинескопе, а потом и вовсе гаснет.
Я должен был, мне надо было выломиться на волю. Любой ценой вырваться из клетки или сбросить ее с крыши. Пусть даже вместе с самим собой!
Когда зуб болит месяцами и нет избавленья от боли, впору желать вырвать его вместе с собственной головой.
Ночь за ночью, зимой и летом я поднимался на эту крышу.
Вверх или вниз? Я всегда знал, я чувствовал - корни мои не в земле, а наверху, в небе. Почему же я не летаю?! Здесь, между полетом и падением, это рвет на части.
Женщина на краю неподвижна. Я делаю два осторожных шага.
- Чувствуешь?! Не зря же ты здесь, в единственном, кроме Копая месте… Стой, еще не время! Захочешь - я тебя сам потом за трубу отведу. Там ограждение сломано, не придется юбку задирать.
Кстати, тебе говорили? У тебя потрясающе красивые ноги. Ты прости за тетку. Да успокойся, я не собираюсь мешать! Когда жизнь только страх смерти, умирать не страшно. Только не спеши, без тебя все равно не начнут.
Я подхожу еще ближе. Жаль, что я давно не курю. Сигарета бы сейчас не помешала. Я всматриваюсь в светящийся циферблат на левом запястье.
Когда-то, простояв на этом месте часа три кряду - я уже собирался спускаться - у меня вдруг начался зуд в копчике. Ощущение нестерпимое! Позвоночник жгло, распирало. Словно пузырьки воздуха трескались, поднимались к затылку. Тело стало ломать, корежить, но с ног не сбивало. Будто вес мой увеличился, стек к подошвам, как грузило. Тело же сделалось легким, невесомым. Ветер продувал его, как марлю на форточке.
Потом под самым затылком началось мучительное, сладострастное… Голову тянет вверх, язык прилип к деснам. Глаза закрылись, стали видеть в темноте. Далеко, дальше, чем в ясную погоду. Тело от подошв изнутри как бы собралось все, вывернулось к темечку. Потом взрыв, извержение!
В следующий миг я уже парил…
Но, оборвав одну цепь, я тут же сел на другую, куда короче. Теперь я иногда летал - но где, когда меня оторвет от земли, совсем от меня не зависело.
Словно не я летал, но за меня летали.
Начав с этой крыши, я летал и приземлялся в самых неподходящих местах. Хорошо, хоть всегда ночью.
Раз, вышел в трусах на балкон покурить. А сел где-то на Олега Кошевого, в Старом Кировске. Без денег, без документов, в домашних тапочках. И это в три часа ночи!
И началось. Еще хуже, чем до полетов. В темноте из дому не выйти, окна не открыть. Чтобы вечером на людях показаться, нечего и думать. Это могло произойти в любой момент.
Правда, летал я только на «местных линиях». Дальше Куломзино ни разу не заносило. Я начал избегать друзей, перестал отвечать на звонки.
Я остался один. Мне нужен был совет, помощь тех, кто хоть что-нибудь понимал в моей болезни.
И я пошел к ведьмам…. На тот момент это казалось мне единственным выходом.
Ведьмы, конечно, объявлений о местах своих сборищ в газетах не дают, но я вырос в этом городе и пару нужных знакомств завести успел.
Сосед моей бабушки Виталя Сазонов, известный в городе целитель, не раз звал меня в Ханты-Мансийск лечить оленеводов.
За год, уговаривал он, на хантах поднимешься, ты способный.
Когда-то Сазонов был директором еврейского кладбища, того, что по улице Десятилетия Октября.
Хлебного места он лишился, продав давно бесхозный памятник. Как нарочно, вскоре объявились родственники усопшего…
Раз он взялся лечить гипертонию у пожилой жилички Нины Александровны Петрищенки из четвертой квартиры. Делал пассы, бормотал заклинания, вычитанные им в дореволюционной книжке Сахарова (не путать с создателем водородной бомбы и страстным борцом за мир академиком Андреем Дмитриевичем), сбрасывал болезнь в подставленное ведерко с водой.
Минут через десять у Нины Александровны носом пошла кровь.
Я на хантах подниматься не хотел. Чтобы подняться, мне нужны были ведьмы.
Виталя поворчал немного, принялся было рассказывать мне о своем подельнике в исцелении коренных народов Севера - основателе древнерусской Иглистической церкви отце Александре Хиневиче, но видя, что я приготовился к долгой осаде, с неохотой подсказал, где их найти.
Угол Нейбута и одиннадцатой линии…. Почти на путях четвертого трамвая, перед поворотом на Горбатый мост. Знаю ли я, где это? Рядом центр, но место глухое. С дороги почти невидимое. Овраг. Пустырь с кирпичными развалинами. На другой стороне оврага старая казарма. Теперь это «Чистый город» - контора, управляющая свалками.
- Захочешь, найдешь, - сказал он. – Днем там дорогу не перейти, такое движение. Пыль, выхлоп…
Но тогда была ночь. Луна вздулась, как нарыв на черной коже. И ни души вокруг.
Позади на линиях частный сектор. Глухие ставни, ни огонька. Тихо, безветренно, даже кузнечиков не слышно. Но так ведь и я человек тихий, шума лишнего не люблю.
И я пошел вниз по травяному склону. В сторону Копая к Горбатому мосту, как объяснил Сазонов. Ну не возвращаться же было назад! В тот район и такси ночью не вызвать. Надо хотя бы на Лермонтова выйти.
Почему-то подумалось - вот, зря туфли начистил. Теперь запылятся…
Вдруг, я будто запнулся. Ноги мои встали, не желая двигаться дальше. Спина выгнулась. Горячая волна прокатилась к затылку, накрыла меня с головой.
Миг, и я полетел над черной лощиной…
Копай осел под горбатым мостом. Съехал на дно оврага, словно провалился в гигантскую выгребную яму с гниющими, вечно осклизлыми краями.
Кособокие хибары сползлись, слиплись на дне в известковую кучу. Мутировали в распухшее, точно бомж на свалке копошащееся насекомое. Сотнями хищных голов своих намертво, не вырвать, вцепились в черную землю.
Сладкий тлен вечно дымящего мусора. Сточные воды подступают весной к самой поверхности. Оседающий выхлоп с моста…
Кажется, все ядовитые миазмы, день за днем выдыхаемые огромным городом, стяжал над своими крышами старый Копай.
В сырую погоду воздух там особенно густ, непрозрачен, дрожит и трясется, как сваренный из падали студень.
И мнится – вот-вот зашевелится рыхлая почва, и полезут из своих нор тени прошлых его обитателей, станут резать его толстыми сырыми ломтями. А после, присыпав «для скуса» резаным укропом, понесут торговать на «Казачок»…
Я парил, а вокруг меня клубился, густел в ночи дух Копая.
Хотелось сбросить, содрать с себя быстро пропитавшуюся им одежду, подставить тело проходящему насквозь холодному лунному загару.
Оборвав на груди пуговицу, я потерял скорость и, кувыркаясь беспорядочно, едва восстановил равновесие уже над самыми перилами Горбатого моста.
Надо мною в снопе светящихся ночных мошек кружили три обнаженные женщины…
Вот и ведьмы - едва подумал я, как, подхватив меня под руки, они увлекли, закружили меня с собой в бешеном немом хороводе.
Молча, без слов, все ускоряя ритм, пока мост с его горящими виселицами-фонарями, редкие машины с рогатым светом фар и даже громада «Триумфа» с ночной рекламой не сжали меня в один сверкающий тесный обруч.
Прохладные пальцы раздевали меня, проникали под одежду, были всюду.
Дикое возбуждение охватило меня. И это притом, что неимоверная скорость выжигала глаза, резала щеки, забрасывала назад неспособную удержаться на шее голову.
Все это делало желание еще мучительнее, невозможнее. Я задыхался. Воздух Копая забивал мне горло.
- Я не муха!- собравшись с силами, воззвал я к разуму распалившихся теток.- Мне опора нужна…
Ведьмы, к моему удивлению, послушались. Вчетвером мы плавно опустились на мост к мощному фонарному постаменту. Старшая ведьма, пышногрудая брюнетка лет сорока, с резиновым от фитнесса телом была первой.
- Зачем ты здесь?!- выкрикнула она, вцепившись кровавым маникюром в чугунный ажур ограждения.
- Хочу летать, как хочу,- ответил я заготовленной фразой.- Или не летать совсем!..
Меня колбасило, как эпилептика. Казалось, мост рухнет от наших пароксизмов.
- Не знаешь, о чем просишь,- выдохнула она и, отступив в сторону, с облегчением привалилась к фонарному столбу.
Не дав мне обсохнуть, ее место заняла средняя ведьма.
Дама крайне интеллигентного вида, даром, что голая, очень походила на знакомую мне сотрудницу городского департамента здравоохранения.
В какой-то момент я даже пытался с ней заговорить, отчасти надеясь замедлить этот убийственный для меня ритм, но больше для того, чтобы между нами установился хоть какой-то человеческий контакт.
- Полученное даром не удержишь,- оглянувшись ко мне через левое плечо, она наградила меня таким сахарным оскалом, что комплимент ее татуажу в виде порхающей при каждом движении бабочки на ягодицах, застрял у меня в горле.
- …как воду в кулаке,- закончила она свою мысль, слизывая влагу с моего живота.
Когда подошел черед младшей - субтильной девушки с узкой сутулой спиной и длинными глазами, я напоминал себе коматозника, вернуть к жизни которого способен разве что сильный разряд электрического тока.
Но старшая ее товарка вцепилась мне в волосы, притиснула к перилам и, втолкнув мне в рот шершавый сосок, принялась сцеживать холодное молоко.
Дама из департамента здравоохранения при этом до крови искусала мне левое плечо.
- …что отнял, то твое,- сказала мне третья девушка, с трудом разгибая худенькую спину.
- Идет!- сказал я ведьмам, когда все закончилось и общение наше перешло в более спокойную фазу.- Достало это меня. Помогите!
Мы ударили по рукам, обменялись телефонными номерами и они улетели, напоследок предложив мне, если что, не стесняясь обращаться к ним снова.
А я лишний раз получил подтверждение тому, что женщина, даже если она ведьма, умна только умом своего мужчины.
Те же три дамочки, похоже, были свободны и очень по-своему восприняли мою просьбу…
После нашего романтического свидания я не то, что летать, ходить едва мог. К счастью не слишком долго. А потом, примерно через полгода, как-то само все наладилось.
Конечно, ведьмы меня не обманули. Они дали мне то, что я у них просил. Из того, что вообще способны были дать - о чем, собственно, и сказала мне честно каждая из них.
Я давно заметил - женщины врут гораздо реже мужчин.
Новое всегда приходит одним путем. Сначала проблески, потом, спустя время, свет.… Но тогда тьма казалась мне беспросветной.
Доведенный до отчаяния, я шел к ним, думая, что если не смогу летать, как хочу, то лучше мне не летать совсем. Но, когда не можешь, вдруг оказывается, что хочешь этого еще больше!
Стоило мне, жаждущему освобождения, выломиться из одной клетки, как я тут же попал в другую!
Там, где есть стены, рано или поздно снова оказываешься взаперти…
Я просил трех ведьм о помощи, и на свой лад они помогли мне. Одна из них даже предупредила меня, что такие подарки обмену и возврату не подлежат.
- Полученное даром не удержишь - прямо сказала она. Но до того ли мне было ночью на Горбатом мосту, чтобы вдаваться с голыми дамами в тонкости словесной эквилибристики?
Служащая городского департамента здравоохранения средняя ведьма имела в виду то, что некоторую управляемость своими полетами я получил от них с известным обременением.
Первые полеты пьянили, хотелось еще и еще и чтобы уже не спускаться с небес, но так не бывает.
И птицы садятся на землю…
А я садился часто в районе завода Баранова, туда, где я вырос. И очень скоро я заметил, что это не совсем те, хорошо знакомые мне с детства места.
И будто улица Богдана Хмельницкого та же, и вот она – бесконечная густая аллея вдоль завода Баранова с чугунным памятником Ленину напротив проходных...
Но что-то много кругом высоких кирпичных домов с глухими стенами, редкими окнами высоко, где-то на уровне шестого-седьмого этажа и стоят красные дома слишком тесно, и кроме аллеи нет кругом деревьев и травы, и остановка слишком далеко, и я забыл к ней дорогу…
И вот, я уже путаюсь и все не могу дойти до бабушкиного дома на 3-й Транспортной, а если, бывает, дохожу, вынимаю почту из ее незапертого почтового ящика, то ее все равно нет дома, хотя и дверь в пятую квартиру всегда открыта.
Да и зачем запирать, если каждый день идут к ней люди…
Однажды я все-таки встретил ее у Дворца Баранова. Мы вместе пошли домой, она немного отстала, и я снова потерял ее…
В другой раз, на той же темной аллее ко мне подошли четверо. Один рослый, за главного в компании, свинцово-серый. Спутники его мельче, молчаливые.
- Где она?
Кругом быстро сделалось сумеречно, душно. И угроза и страх исходили от них. Но я же мастер - с четырнадцати лет тренируюсь каждый день, у меня нога выстреливает, как из пушки, воткну – ребра треснут.
Но я знаю - это будет все равно, что пнуть стену мавзолея.
И слабость, бессилие вяжут меня…
Он не уточнил, кто она, но мне и так ясно. Три дня назад умерла моя крестная и им надо к ней.
Я с трудом поднимаю руку, шевелю ссохшимся языком:
- На Юго-Восточном она…
И они отходят, а я, глядя вослед, понимаю, что это не четверо гопников, а монолит с четырьмя головами, без единого просвета между фигурами…
Я пошел прочь, ускорил шаг, завертел головой, кинулся бежать, пытаясь оторваться от толпящихся за мной неровных, точно выломанные зубья домов, свернул в проулок, проскочил насквозь пустой, с хрустящими листьями двор и ткнулся в кирпичную стену.
Штукатурка на ней осыпалась. Багровая кладка с шершавой цементной прослойкой масляно блестела от влаги. Всё больше беспокоясь, бросился я обратно, уже не глядя вниз, насилу выдираясь из оплетающих ноги улиц, и скоро выскочил на трамвайное кольцо перед парком…
Ведьмы сделали мне подарок - я стал летать, когда хочу. Да только не туда.
Я все время возвращаюсь в прошлое, но прошлое это какое-то другое. И вроде все там знакомое, мое, но это как пересматривать виденный фильм задом наперед в зеркале, да еще и в кривом…
Женщина все так же стоит на краю. Вглядывается вниз. В темноту.
Ночью тополей, чьи разросшиеся ветви достают до шестого этажа не видно. Кусты и трава черны, неотличимы от разбитой асфальтовой дорожки, по которой я много лет гулял со своими собаками.
В темноте нет ничего, все только прохладный весенний воздух.
Собак у меня и на самом деле больше нет.
И я говорю:
- Зачем ты смотришь вниз? Быть наверху и смотреть свысока не одно и то же. Помнишь в детстве колесо обозрения? Садишься в кабинку в самом низу его и начинаешь подниматься. И смотришь вверх - когда же высота?
А горизонт все отодвигается. Земля все дальше, ниже и наконец, ты на самом верху! Выше только небо!
Кабинка открытая, дрожит, раскачивается. Кажется, вот-вот упадешь, разобьешься. Кровь пузырится ужасом и восторгом….
Смотришь - люди внизу, как тараканы. Деревья - трава!
Теперь ты выше всех, но в следующий миг - он всегда неуловим, незаметен, границы тут нет никакой, это все еще упоение, ты торжествуешь, весь мир перед тобой, но это уже начало падения…
Она больше не отворачивает лицо. Слушает. Высота влечет многих, но это смутный зов. На самом деле никто не лезет вверх, чтобы броситься вниз. Есть сотни других способов умереть.
Просто здесь слишком легко забыть, что даже поднялся ты сюда только потому, что смотрел вверх. А какое искушение смотреть на мир свысока, сверху. Сверху вниз!
Но куда смотришь, там и оказываешься…
Мы совсем рядом. Я уже чувствую ее тепло.
И я говорю:
- Вспомни с трех раз, как еще называется Колесо? Если ты как все, если эта высота не твоя, то куда бы ты не забрался, ты стремишься к себе. Колесо опускается…
Будьте как дети!.. Да это же инструкция для полетов! Дети растут, пока смотрят на мир снизу вверх, в небо. Но когда они встают с миром вровень, им незачем больше поднимать взгляд. Они засыпают и дальше будут просто старше.
Вспомни себя! Ты здесь, чтобы оторваться, улететь. Так не оглядывайся на то, от чего бежишь! Не смотри вниз!..
Кто из вас теперь болен? Тело или чувства? Может быть, разум? Страданию нет места сразу везде. Оно всегда гнездится в чем-то одном, так за что казнить остальных?!
Тебе нужна свобода, но освобождение - вот главная ловушка! И если летает тот, кто свободен, то свободен уже тот, кто летает! Мы взлетим, и ты станешь, как я. Мы будем вместе, и ты станешь свободной!
Свобода важней освобождения.
Что? Но ты не можешь просто отойти от края, спуститься на чердак, вызвать лифт. Одна ты не можешь вернуться на Землю. Снова в клетку? Скажи сейчас, что тебе страшно! Всегда страшно шагнуть с крыши. Но мы вместе сделаем это. Иначе - зачем ты здесь?! Зачем поднялась на крышу, стала на мое место? Почему слушала, не остановила меня раньше?
«Как скучно, - думаю я. - Ошибаться всегда скучно. Но Копай не только под Горбатым мостом. Уйдешь - из него не выбраться, все вниз соскользнешь, как ногти не срывай. Кто-то развлекается, сталкивает таракана со стенки ванны. А упрямец все лезет, а его все вниз…. И сколько не ползи, падаешь все ниже.
Копай не отпускает…. Уехать? Все равно здесь останешься. Копай уже в тебе. Чудовищу нужно есть и оно пожирает своих детей, чтобы тут же родить новых и опять пожрать их….
Если ты родился здесь, тебя уже назначили жертвой. Здесь все дороги ведут на дно, в яму.
Копай - яма внутри… и это умно устроено! Когда сидишь в ней, не видно, что она на дне другой, гигантской и вроде не так страшно, и можно как бы жить.
В Копае вообще все «как бы», все «типа того»...
Нет, там бывает очень даже весело! Но это веселие от веселящего газа над столом хирурга. Под наркозом все - и тот, кто режет, и тот, чью плоть кромсает веселящийся доктор.
Оба спят и видят сон, где они счастливы…. В крайнем случае, пока нет.
Даже любовь здесь только буфер - тебе позволено забыть, что с каждым часом ты все глубже увязаешь в этой жирной трясине. Забыть хотя бы на время, чтобы, проснувшись, алкать новой любви.
Но с годами сны все короче…. Время между ними тянется все медленнее. И вот ты уже не спишь и не бодрствуешь. Позади пустота, впереди темно. Кто-то словно скоротал за тебя твою собственную жизнь, а ты и не заметил.
Ты больше не живешь, но все еще не умер. И поздно оглядываться. Все, что могло быть в будущем, застряло в твоем собственном прошлом и выпито до капли давно и не раз. Скоро «под снос». Идти больше некуда и вот ты здесь…
А если все вдруг проснутся? Станет еще хуже. Копаю нечего будет есть и он станет пожирать себя сам и исчезнет, а вместе с ним исчезнут все. Они его пища, но он их и кормит до урочного часа. Он убивает их, но он и дает им жизнь.
И пусть все продолжают спать и видеть сны, где они как бы живут.
Все имитация и это правило! А правила позволено нарушать лишь исключениям. Если ты в одиночку, потихоньку выбрался из ямы и перестал быть кормом, возможно, Копай этого даже не заметит, ведь исключение - такая малость…
Но стоит из нее только выбраться, из этой маленькой ямки внутри, как видишь уже края ямы иной - той, что уходит высоко в небо и отгораживает от него - и через них можно только перелететь.
Но торопиться не надо…
Прежде, чем взлететь, надо выбрать - если сам ты больше не корм, то и кормить тебя больше никто не станет. Так не лучше ли снова поскорее заснуть, чтобы видеть ослепляющий сон, где все еще живы и некоторым, быть может, дарована будет даже жизнь вечная.
Они хотят. Они тоже этого хотят, но не смеют и потому продолжают спать.
Чтобы сметь, надо мочь. Но необходимое всегда возможно и многие еще помнят, что когда-то могли, оттого и поднимаются на крышу.
Здесь тот, кто не может «типа», кто задыхается от вечного «как бы», ведь полет всегда настоящий. Пусть даже такой короткий.
Но люди не умеют летать…»
- Стой, тебе еще не время! Сама ты не взлетишь. Посмотри - тебя же нет, ты просто не существуешь. Где ты? Ау! Нет?! И здесь, и здесь нет,… Где же ты?
Чужие мысли, чувства, чьи-то желания, давно ставшие твоими собственными. Ты уже не помнишь себя. Кто-то давно потеснил, занял твою душу, живет твоей жизнью, существует, делает, даже любит через тебя.
Помнишь Ченишина? Этого маленького мальчика в теле сорокалетнего директора? Вот, думалось, он же так любит тебя, и он вытащит тебя, и ты окажешься на равнине, залитой теплым солнцем, наконец-то среди настоящего…
Сколько в нем было сил! И он вытолкнул тебя наверх, но сам вернулся назад, к своим трубам. А на горе, где солнце – никого…
И оползень неумолимо стаскивает вниз…
А Кока, Николай Николаич? Как быстро он оказался не Колей, а Олей. И любил, противясь этому не тебя, а того мужчину, что так твердо глядит иногда из твоих глаз. Он ползал перед тобой и ненавидел тебя за то, что сам так хотел этого.
И он подставил тебе своего любовника, чтобы и ты стала грязью, какой были они.
Но мать плохого мальчика тоже была из Копая, а там женщины вскармливают своих детей не молоком, а грязью, смешанной со сточными водами, чтобы вырастая, они принимали за настоящую жизнь то, что видят вокруг и даже не пытались заглянуть за край…
И вдруг он увидел тебя и стал кружить, точно мотылек вокруг лампы. Тот, который никогда не видел солнце - ведь над Копаем всегда туман - принял тебя за него.
И Кока стал бороться с тобой, как баба с бабой за этого маленького огрызка, которого ты даже не замечала.
И ты ушла…
Сколько раз так было и все было одно. Почему так? Ты всегда думала - не так что-то с тобой, где-то ты ошиблась, еще немного и все…. они же любили тебя, женщина всегда чувствует это, но этого оказалось мало! Рядом с тобой они не любили себя.
Ты другая….
А среди жаб и Дюймовочка урод.
Чтобы увидеть себя таким, каков ты есть, нужен кто-то, не такой как ты. Это так влечет!
Но, если рядом с ним ты вдруг видишь себя вовсе не тем, кем привык считать себя сам - ату его!.. Не признаваться же себе в том, что ты сам всего лишь имитация…
Ты другая….
А другому страшней всего. У него даже выбора нет, его никто не спрашивает. Он корм для всех. И не важно, спят эти все или еще ворочаются. Сладкая, легкая кровь! Они, как пиявки, сосут и уже высосали жизнь до корки!
Жилы давно пересохли, растрескались, как сухие русла. Костный мозг больше не успевает напитать их кровью. Теперь их надо наполнять хотя бы коньяком, не то утром и с постели не встать.
А бежать некуда! Обложили, обступили со всех сторон…. И ползут, простирая руки, тянутся к шее…
Ты другая….
Но и тебя самой тоже нет. А если тебя нет, то и твоего у тебя ничего быть не может.
Скольких, посмевших взлететь, соскребали потом с асфальта?! Чужое прибило их к Земле! Оно, чужое есть неподъемный груз, магнит, цепи, не отпустившие их из Копая.
Вниз не тянет только свое! Но что у тебя своего? Кто есть ты? Смотри на меня! Смотри на себя! Только я настоящая ты! Ты это я! А я умею летать и полет больше, чем любовь. Когда летишь - совокупляешься с целым миром!
Ладонь у нее нежная и прохладная. Я переплетаю наши пальцы.
- Взлететь хотя бы однажды, пусть даже вниз. Но кто теперь скажет - где низ, а где верх? Зачем младенец, только вынырнувший из вечности, видит мир перевернутым? Зачем дано ему видеть небо под ногами? Не потому ли, что там по небу ходят, а чтобы взлететь, в него нужно упасть?..
Но теперь ты не одна.
Цена свободы – свобода.
МЫ ЛЕТИМ ВМЕСТЕ…