Я проснулся. Сквозь брезент в палатку уже втекал утренний свет. Двое моих друзей благостно похрапывали, натрудившись на вчерашнем волоке. Я тихо выполз наружу и едва не задохнулся ветерком, тянувшим с озера, – так он был чист. Первым желанием было растолкать друзей, чтобы и у них захватило дух от мерцающего в предрассветных сумерках озера, от редко выпадающего случая понять – хотя бы краешком – красоту мира. Но умственный гуманизм взял своё, и я отправился вдоль берега в одиночку наслаждаться мирозданьем в момент его истины – в момент восхода солнца.
Далеко ли, близко ли отошёл я от нашего лагеря, да только навстречу мне – стадо, а с ним двое верхами. Поздоровались. Тут я им возьми да скажи, всё ещё задыхаясь: «Хорошо у вас здесь! Красота!» А один из них мне отвечает: «Переезжай сюда, раз хорошо». Незлобиво так сказал, тихо...
Вечером они подошли к нашему костру на моторке, привезли наловленной на зорьке рыбы, много рыбы. Мы вложились в дело своим скромным уловом и спиртом городским, казенным, краденым. Уха была знатная – тройная, по всем правилам. Расположились вокруг костра, забеседовали ладно да сладко.
Тот, что меня пригласил на жительство в валдайскую красоту, рассказывал, как был он в плену. Лагерь их находился под Верденом. Помню, меня поразил этот звук – «Верден» – в устах новгородского пастуха. Я, московский образованец, знакомый с этим названием по сочетанию «верденская мясорубка» из другой войны, удивился, видно, что человек «с тремя классами» знает это название по этой, последней войне. Лично – годами своей неволи, пришедшимися примерно на тот же его возраст, в каком пребывал тогда я (у того костра сидели мы году в 1975-м).
Но больше всего удивили в его рассказе два места.
Первое такое. Каждому военнопленному четырёхсторонняя комиссия победителей предлагала заполнить анкету, где, среди прочего, надо было указать желанную страну проживания. И многие, с кем тачку вместе годами толкал, с кем пайку лагерную делил, закрывали ладошкой листок анкетный, когда до вопроса этого доходили. «Ну, а сам-то ты чего?» «Чего я? Россия, СССР, то есть. Куда ж я поеду? У меня же там отец с матерью старые. А братья живы, нет ли – кто ж знал? Все вместе ведь на фронт уходили… Так и вышло потом, что один я и вернулся из пятерых».
Помянули братьев. Ухой заели.
А второе место такое. «Как к границе нашей подъехали, всех через особиста повели. Помню, вошёл, он сразу орать принялся: предатель, так твою перетак! Тут за тебя другие кровью расплачивались, а ты на фашистских харчах морду отъедал! Не знаю, как так вышло, но и я на него как заору: гнида тыловая, ты чего раззевался?! Я-то кровь-то за родину пролил – меня в ранении захватили! И сапог стянул, а у меня там язва трофическая незаживающая, после минного осколка гниет нога заживо: и вид, и дух от неё – страх! Я уж, верно, не соображал ничего, ору: покажи ты свою рану, гад! То ли он испугался, то ли не в привычку ему такой разговор от нашего брата, а только переписал он меня на бумажке в другой эшелон. А тот, наш, весь, говорят, так в Сибирь прямиком и пошёл».
Он снял сапог, размотал портянку, протянул ступню к костру, и мы увидели след того увечья: заросшую трофическую язву, проевшую с пятки вверх по икре ногу почти до кости. Много лет после войны мокла эта язва, ширилась и углублялась, пока по какому-то счастливому стечению не направили в район, а оттуда в область, а оттуда в Ленинград, где профессор («золотой мужик, дай Бог ему жить и жить!») вылечил её, язву-ту – совсем.
Выпили за профессора…
Я поинтересовался о родителях. «Померли они обои, – был ответ, – слава, Богу, не в оккупацию – при наших уже, в зиму на 45-й». Другой вопрос застрял у меня в горле: не жалеешь, что ладошкой ту анкету так же, как иные, не прикрыл? Он словно услышал-угадал: «Да ну – чего там хорошего-то? Ни рыбалки тебе, ничего, а у нас тут, глянь, как хорошо: и природа, и всё. Красота!» И подмигнул мне. Или мне показалось: просто отсвет костра так лёг ему на лицо в тот момент…
Мы выпили за природу. Потом за рыбалку. Потом за всё. За всё хорошее – за будущее, что ли. Вроде бы так.
Мы пили и разговаривали до рассвета. Когда над озером стало всходить солнце, мы даже не взглянули на него. Потом гости уехали.
Моторка уходила по открытой воде, закладывая крутые галсы. Мы смотрели ей вслед от затухающего костра. Нам было хорошо.