Ерофеич подкинул дров в печурку и погладил бороду. До того весело плясало по стенам зарево от огня, что ни скрип деревьев, ни вой ветра за слюдяным окном не мешали его скромному уюту.
В углу, на лавке отогревались двое – семейная пара, что с нарочными двигалась куда-то за хребет, наверняка кто-то сомустил их хорошим жалованием в провинциальном городке. Да вот, путь через горы был неблизок, а поздняя осень для этого куда как не дело. Возница их, укрыв от ветра распряженных лошадей, и дав им корма, давно спал, храпя у печи. Ерофеич хмыкнул: «Горазд он у вас грохотать, господа!»
Супруги были очень молоды. Укутанные в тулуп старика, они о чем-то ожесточенно спорили шепотом, и юная жена даже несколько раз ткнула в подслеповатого юношу кулачком. Качались тени в их углу, позванивала медью нехитрая посуда.
Ерофеич вздохнул. «А вот раньше-то, чтоб поженились, да спорили меж собой – такого и не было вовсе. Плохо ли, голодно – все одно жили, перед богом коли венчаны. А вот ежели, что худо становится, так это кто-то им насделал, чтоб худо было. И вот, так и так, в Барыкино вон у нас было…»
***
Федор приехал рано с покоса, а вот с порога уже осердился. «Что ж ты не ждала, поди, Танька, на стол не собрала…». Гневно бросил в сенях рубаху, да вышел курить.
Татьяна вздрогнула, и стала хлопотливо вынимать припасы. Уж год, как жили они с Федором в Барыкино, а все у них не ладилось. Поначалу было все хорошо да гладко. Познакомились они на ярмарке, глянулись друг другу, а к осени он в Надеино сватов заслал, как полагается, чинно просил руки. Скоро и свадьбу сыграли, и зажили ладно да складно. Был Федор старшим сыном у родителей, любимым, так и оставили они его у себя, и жену к ним же привел. Свекровь так сразу и сказала: «Каво ты привел-то из-за хребта?» Но Федор все молчал. Татьяна маялась, тосковала, только в нем отраду и видела. А скоро и он стал на нее покрикивать, хорошо, что не бил.
Собрав на стол, Татьяна вышла во двор, звала Федора. Он прошел как есть, не видя ее, да и молча сел за стол, хлебая нарочито громко щи, кроша хлебом. Хлеб Татьяна пекла чудесный, младшие братья да сестры у Федора очень любили ее стряпню, да и свекор едал, только свекровь все покрикивала, да «надеинской култыжиной» называла.
Вечор, пришли с сенокоса домочадцы, скоро с устатку, и спать улеглись. Свекровь все ворчала, но скоро и она угомонилась. Татьяна повернулась к дремлющему мужу, ласково позвала. Он гневно отвернулся, больно задев ее локтем. Татьяна беззвучно плакала, да так, что скоро подушка стала мокрой от слез. «Тошно мне, матушка, удавлюсь я, или до Селенги добегу, утоплюсь. Нет мочи моей больше так жить!» Тихо встала она. Вышла в сени, зачерпнув воды из бочки деревянным ковшом, чтобы напиться, да вздрогнула. Примерещилась ей за маленьким сенным окошком какая-то тень. Потянулась она рукой, повесить ковш, и в сумеречном ночном свете из бочки что-то мелькнуло, неясное, негаданное, пугающее. Метнулась Татьяна в избу, но уснуть не смогла. Так и проснулась утром квелая, да уставшая. А свекровь с мужем на нее всех собак спустили, и на покос ушли.
Стала Татьяна месить квашню, чтобы хлеба напечь, вдруг слышит конский топот за воротами и ржание. Вышла она за ворота, а там брат ее на вороном коне дожидается. Всплеснула руками, заплакала…
«Да как же ты, Петя, ведь погиб ты в лесу уж как года два, как в самый Цаган-Дабан ушел и не вернулся?»
«Да че ты, сеструха, говоришь-то? Али хоронила меня?» - а сам смеется, усы покручивает, карим глазом посверкивает.
Татьяна прижимала ладони к лицу.
«Слышал, плохо тебя тут держат, Татьяна, так я за тобой. Родителям-то, небось, не покажешься, срам только от соседей наводить. Так ты со мной в хребет поедешь, там у меня и дом и достаток» – все говорит Петр, а сам ухмыляется.
«Да как же я от мужа-то?»
«Дура ты, Танька!» - с досады сплюнул он, - «Сама не поедешь, так нужда заставит!» - и ускакал.
Ничего не поняла Татьяна, только пошла в дом как завороженная. Хлеба напекла, понесла на покос. А вот, все мерещится ей, что ходит в поле вороной конь, да смеется-посвистывает брат.
***
«Аким в тот день был во хмелю. А только повода выпить-то и не было, опрокинул бражки у шурина, да и развезло по жаре то июльской. Пекло, известно как, сильно, и сократить путь до своей избы он решил еланью, ключей раньше было много, это сейчас все повысохло. Место скверное, топкое. А Акиму все нипочем, идет он, значится, по кромке болотной, песни поет. Пьянющий. Ну, а предположим, как бы упал, где его потом искать-то. Вот, то-то же».
В поле припекало, покосники собрались у свеженакиданного стога сена. Пели женщины, бегали тут и там ребятишки, а старый Егорий, собрав вокруг себя людей, рассказывал «давнешнее».
«И вот, значится, идет он и идет. Вдруг слышит: «Ты каво, сродственничек, не здороваешься?» Стоит будто бы шурин. «Так я, говорит только от тебя же». А тот «Ах ты ж ведь, ну тогда перекурим, поди? Угощай, Акимша». Пока Аким полез за кисетом, шурина уже не было, а стоял он не у Барыкино, как думал, а на хребте. И, главное, у самого края стоял. Еще бы шаг – и все. Водил его лесной». Егорий от волнения сам потянулся за табаком, руки тряслись. К небу протянулось несколько рук с кисетами.
«А вон, Федор, и Танька идет» - Егорий махнул рукой – «Хлеба, поди, напекла». Федор стиснул губы.
Татьяна шла, как в тумане. Все не шел у нее из головы брат на вороном коне. Подошедши к селянам, протянула Федору корзину с хлебами, и отошла, присела в тенечке.
«Что ж вы холеры, чертовы дети, лешаки подколодные, разбегались!?» - кричала на своих ребят свекровь. И видела Татьяна, как из-за стога вышел Петр. Стоит он, посмеивается, травинку во рту мусолит.
«Хлеб ты, холера передержала. Беспутая халда!» - закричала на нее свекровь. Заплакала Татьяна, а брат к ней руки тянет. Подхватил он ее, запрыгнул на коня, и помчался ретивый конь по полю, только его и видели.
Видели, да не видели. Стояла вот Татьяна, только что, а вот, ее как и не было. Видели селяне, как поднялся сильный вихрь, засвистело, закрутило пыль, и раздался где-то у края леса, что лежал у Цаган-Дабана, злой и протяжный смех, удаляясь эхом. Исчезла Татьяна.
Федор кинулся по полю, кричит, зовет ее. Да только Татьяны и след простыл. Завыли бабы, запричитали старухи, закрестились мужики.
Старик Егорий прикрикнул на баб, погрозил мужикам. И, прихрамывая, подошел к осунувшемуся Федору.
«Что ж ты, паря, деуку-то не уберег?»
Федор осоловело посмотрел на него.
«Ты, что, думаешь, просто так все что ли? Измордовали деуку, а ты, Аксинья, что глядишь?» - Татьянина свекровь аж язык проглотила.
«Увели ж ее! Бегите скорее к бабке Евдокии, поспешайте! Уж если она не поможет, то и никто не поможет!»
Федор бежал по полю к Барыкино, а в ушах все стоял тот страшный смех.
***
Бабка Евдокия жила на краю деревни одна. Была она не колдуньей и не ведьмой, а обычной одинокой женщиной. Жених ее сгинул в солдатах, родственников не было. А вот умела она унимать боль у людей и у животных, знала лес, знала травы, что в нем росли.
Когда запыхавшийся Федор прибежал к ней, бабка Евдокия стояла на крыльце.
«Ну, что, буйная голова, прибег? Таньку профукал? А я вот и думаю, на кой такому балбесу, да мамкиному любимцу жана?»
«Евдокия Мелентьевна… Люблю я ее, ведь жена она мне. Пропала она, увели ее, нечистик уволок»
«Да, эка невидаль?» - бабка Евдокия с презрением посмотрела на Федора – «Он крутился тут давно уже. Как вы с мамкой своей, Аксиньей, напуститесь на деуку, так он тут как тут, посмеивается».
«Что же мне делать?» - Федор утирал бесполезные слезы рукавом, на который успела осесть пыльца и дорожная грязь.
«Ну, тут дело нехитрое. В церкву сходи, пусть свечку дьяк поставит за здравие рабы божьей, авось она вспомнит, что крещеная. Ну, а что с матерью твоей делать, я и ума не приложу. Куда она тебе ненависть то к Таньке привесила?»
Федор недоуменно смотрел на бабку Евдокию. Спустилась она с крыльца, чуть прихрамывая, обошла кругом Федора, коротко усмехнулась.
«А, вот же она!» - и с этими словами вытянула из рубахи Федора у сердца небольшую тонкую иглу. – «Ну, Аксинья! Еще и меня ведьмой кличут. Ты погляди-ка, срамота-то, какая!»
Бабка Евдокия ловким движением намотала на иголку красную тряпицу, да переломила ее пополам.
«Иди, уж, дурная башка! Чай, в церкву успеешь».
Федор уходил от бабки Евдокии с легкой душой, в сердце его снова теплился огонь любви к Татьяне. Бегом бежал он к старой церкви, зная, что все уж будет, как богу угодно.
***
Скакали долго. Смеялся брат, крепко держал Татьяну за талию. Сколько ни скакали – все лесом. По времени уж до Петровского Завода бы доскакали, а все лес и лес. Наконец прибыли к лесной избушке. Брат завел ее в дом.
«Вот, сестрица, тут я и живу теперь! Смотри-ка, вот и хозяйство мое, вот и богатства. Хозяйкой вот не обзавелся, да уж ты пока хозяйствуй!» - захохотал с прищуром братец.
Из чащи к избе вышли две лисицы. Сверкали их глаза. Потяфкивали они, да словно посмеивались над Татьяной.
Стала Татьяна жить у брата в лесной избушке. День прошел, другой, тосковала она, беспокоилась. А брат посмеивался, да все пряники ей давал, угощал. А днем вскакивал на своего коня, и с громким свистом мчался куда-то, словно его и не было. А вот уйти Татьяне было и некуда, пойдет она налево, снова в горнице оказывается. Пойдет направо, снова там же.
На третий день Татьяна решила бежать, взяла она хлеба, что брат пек, пряников, да побежала, закрыв глаза. А только бежит она, в кровь разбивает ноги, и снова к избушке возвращается. Бежит она снова, а там лисы хохочут, да вороны каркают.
Вернулась она снова к избушке. А там – брат сидит за столом, хмурый да недовольный.
«Насквозь ты ладаном пропахла. Все бегаешь, так пора, наверное, и честь знать, нагостилась, дура непутевая!» Схватил ее руками, а видит она – не руки это, а лапы когтистые. Глаза сверкают, хохочет, а и не конь это вороной ржет, а сам, как ни на есть, ворон черный каркает. Закрыла Татьяна глаза, молитву никакую вспомнить не может, а брат несет ее, несет, да не хохочет, рычит уже.
«Вот твоя деревня, дуреха! Смотри у меня, больше не горюй, да не желай умереть. А коли будет так, приду в любой час, уже не воротишься». И исчез, словно его и не было. Побрела Татьяна по околицам, медленно, а ноги и не идут. Только слезы неслышно капают. Потянулась она, чтобы пряники, да хлеб лесной выкинуть, а это и не хлеб вовсе, а камни да трава.
***
Федор стоял у алтаря и молился. Слов молитв он не знал, а просил от сердца, чтоб вернулась его ненаглядная душа, Татьяна. Дьяк зажег свечи, и стоял смиренно, читая молитвы на амвоне.
Вдруг двери церкви распахнулись, ворвался и заиграл огнем свечей порывистый ветер. На пороге стояла Татьяна. Да как стояла она, так и упала мешком. Подбежал Федор, со слезами на глазах бережно понес ее домой на руках. Выходили из дворов люди, крестились да головами качали. А не было Татьяны всего три часа.
***
Федор запрягал лошаденку, лежали на телеге связанные узлы с нехитрым скарбом. Сидела на узлах Татьяна, улыбалась утреннему солнцу. Молодая семья уезжала в Надеино. И сколько ни прожили Федор с Татьяной, больше ни разу он ей слова поперек не сказал.
***
«Вот оно как бывало то ранешне. Слово – оно живое, а счастье любит тишь да гладь. Любить да уважать друг друга надобно, я считаю» - ухмыльнулся Ерофеич. Повернулся к нежданным гостям, а они уже спали, крепко держа друг друга за руки. Ерофеич затушил свет, и взглянул невольно в слюдяное окошко зимовья. Где-то, сквозь шум вековых кедров, слышался ему вдалеке, то ли смех, то ли крик ворона.